• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Имя Марии-Антуанетты ассоциируется с окончательной потерей авторитета и падением французской монархии. Репутация королевы хрупка, ибо она только женщина, но крайне существенна для престижа династии, потому что она — мать дофина. Тень на имени королевы означает колебание трона и короля, которого в подобном случае признают слабым и излишне снисходительным, а также — угрозу для наследника престола, ибо она ставит под сомнение законность наследования. Конечно, и до Марии-Антуанетты бывали легкомысленные королевы, дававшие гораздо более веские основания для обвинений. Королева Марго прославилась своей распущенностью и солеными шутками, что навлекло на нее крайнюю недоброжелательность. Анна Австрийская, героиня дерзких Мазаринад, также не избежала резких обвинений своих врагов, и лишь гражданская война и конечная победа королевы-регентши положили конец зубоскальству. Мария-Антуанетта, напротив, оказалась жертвой настоящей, заранее спланированной акции с целью дестабилизировать монархию и поразить ее прямо в сердце. Атака на королеву, самое уязвимое звено в династической цепи, планировалась не только ради дискредитации супруги и матери, она ставила под вопрос достоверность самой королевской власти именно в тот момент, когда правящий режим оказался под огнем непрерывной перестрелки пререканий реформаторов. Бросить упрек в адрес королевы означало унизить короля, скомпрометировать его достоинство, поставить под сомнение его способность управлять страной и легитимность его наследника. Во времена Людовика XVI злоба поразила одновременно все три стороны династической триады — короля, королеву и дофина — потому, что нашелся подходящий повод для наступления, способный поколебать всю систему до основания. Королева — это не просто женщина. Подобно своему супругу, хотя и в меньшей степени, она окружена ореолом божественности, который с момента коронации возвышал короля над простыми смертными. И если на королеву падала тень сомнения, это было как смертельный яд, разливавшийся по всему организму монархии.

Чтобы спровоцировать необходимую ей борьбу, извращая факты, революция обрушила на Марию-Антуанетту потоки грязи, пытаясь оправдать свою жестокость или хотя бы придать ей вид правосудия. Но не стоит полагать, что революционеры сами выдумали всю совокупность нелепостей, вследствие которых несчастной королеве пришлось взойти на эшафот. Революция явилась логическим следствием идеи, восходившей к традициям старого режима, к пересудам придворных и министров, принцев и членов парламента, к творчеству сочинителей постыдных пасквилей, которых нередко оплачивали высокопоставленные заказчики, чтобы утолить свои нездоровые желания, ненависть и честолюбие.

Не следует удивляться также и тому, что у истоков клеветы и преступления стояли знатные вельможи, принцы и министры. Ведь основной причиной ненависти этих могущественных людей к Марии-Антуанетте была политика, угрожавшая их влиянию и опасная для тех страстей, которые побуждали их к действию. Молодая, простодушная, неопытная в той Области корыстных интересов, которая вносит раздор между людьми, королева по своему неведению оказалась жертвой и ставкой в борьбе противоборствующих партий — слишком благородное слово для обозначения группировок, своими происками разобщивших двор, не останавливавшихся ни перед какими, даже самыми гнусными средствами ради достижения своих целей.

Истинной же виной молодой Марии-Антуанетты, невольно оказавшейся ставкой в матримониальной стратегии, виной, непростительной с точки зрения ее врагов, явились знаменательный разрыв французской дипломатической традиции и переход в оппозицию всех сторонников политики прежних международных соглашений. То есть брак дофина, будущего Людовика XVI, с австрийской эрцгерцогиней расценивался как отступление и отход с завоеванных позиций. Франция эпохи Бурбонов, погруженная отчасти в реальные, отчасти в обусловленные обычаями заботы, с каждым столетием все больше становилась противником Австрии. Но со времени Парижского договора, столь унизительного для французского величия, в самого опасного конкурента и грозного противника превратилась Англия. Следовательно, Шуазель совершенно правильно переориентировал направление дипломатических усилий и, отказавшись от привычных союзов, презрев предрассудки, искал сближения с Австрией и Испанией. Приверженцы традиции и конформизма возбудили мощную интригу, которая, при ненависти ко всему австрийскому, была направлена против тех, кто претворял в жизнь бесчестье и поражение, как метафорически именовали австрийский брак, то есть против Людовика XV и его министра. Не решаясь открыто назвать себя французской партией, обвиняя своих противников в трусости и измене, эта группировка признала своим лидером герцога Беррийского, наследника короны, который до конца жизни оставался ярым противником международной политики Людовика XV и Шуазеля. После смерти герцога его место занял д'Эгийон, которому при помощи мадам Дюбарри удалось добиться отставки Шуазеля. Таким образом, юная Мария-Антуанетта прибыла во Францию в момент наивысшего триумфа своих врагов. Д'Эгийона поддерживали духовенство, партия ханжей, иезуиты и прочие, объединенные ненавистью к министру-философу Шуазелю, и все они выступили против его протеже Марии-Антуанетты, которая в силу его «кощунственного» выбора стала супругой дофина, а вскоре после этого — королевой Франции. Амбиции императрицы Марии-Терезы позволили приумножать злобные нападки на ее дочь, и д'Эгийон без труда направил против дофины волнения и недовольство, вызванные разделом Польши в 1772 году: Австрия как никогда ясно выглядела исконным противником Франции, и нельзя было полагаться на ее дружбу. Те, кто со всей проницательностью возвещал это, не спешили расставаться со своим мнением. И вот представилась прекрасная возможность бросить тень на Марию-Антуанетту: как же можно доверять верности и самоотверженности этой дочери Марии-Терезы, «австриячке», как ее прозвали, безусловно, сохранившей в душе преданность к покинутой ею родине?

В действительности доверчивая дофина в расцвете своих семнадцати весен крайне мало интересовалась политикой. Наивная и склонная к проказам, она очень слабо разбиралась как в сущности закулисной борьбы, объектом которой она стала, так и в причинах враждебности, далеко выходивших за пределы ее персоны. Быстро офранцузившаяся и вобравшая в себя парижский дух, она помышляла лишь о веселье, играх, балах и развлечениях, нарядах и гуляньях. С давних пор подготавливаемая к браку с Людовиком XVI, она в течение всего этого времени старалась приладиться к французским обычаям и капризам французского темперамента. Ее мать, дальновидная женщина, ничего не предпринимавшая впопыхах, с детства готовила ее к браку с французским королем. Поэтому девочка получила истинно французское образование, и ничто не было упущено в обучении ее французским манерам, языку и образу жизни. Произношением и пением она занималась с французскими актерами, ее парикмахером служил выходец из Парижа, и этого оказалось совершенно достаточно, чтобы превратить женщину, будь она родом хоть из глубины Карпатских гор, в истинную парижанку, которую не могли не признать своей ни двор, ни столица. Первостатейная француженка до кончиков ногтей, образованная и насмешливая, остроумная и легкомысленная, она была воспитана своим учителем аббатом де Вермоном, которому и обязана как лучшими, так и худшими чертами своего характера, в частности манерой подавления окружающих жестокой иронией, обижавшей и ранившей сердца. Как же раздражала недоброжелателей в молодой дофине, а позднее в королеве, эта постоянная готовность к издевке с бесцеремонностью, которую могли позволить себе красота и вседозволенность королевы! Описание своей ученицы аббатом Вермоном, обходившимся с ней то излишне сурово, то чересчур снисходительно, рисует нам молодую девушку, в которой заметнее всего проступали доброта, приветливость и живость характера. Ее знания были поверхностны, хотя наставник честно пытался пробудить в ней интерес к истории Франции, ее обычаям и образу правления, не обойдя вниманием также искусство, законодательство и нравы, коснувшись в общих чертах «всего, что может понадобиться в жизни». И вот молодая принцесса, полная юношеской прелести и радости жизни, без глубоких познаний, не наделенная особо сильным характером, предстала перед французским двором, где не любили ни слишком сильных личностей, ни чересчур подозрительных особ. Но равным образом здесь не выносили глумливой насмешки — а эта черта в Марии-Антуанетте была замечена очень скоро — и фрондерства в манерах и речах. Но как бы там ни было, эта очаровательная прелестница в 1770 году стала супругой дофина.

Своей молодой жене угрюмый и застенчивый Людовик не выказывал особой предупредительности. Его гувернер герцог де Ла Вогюйон, избранный под влиянием герцога Беррийского, ценившего его благочестие, слабо подготовил наследника престола к исполнению супружеских обязанностей, внушив ему страх перед женщинами и воспитав в духе стремления к покаянию и к умерщвлению плоти, чем и объясняется поначалу прохладное отношение Людовика к Марии-Антуанетте. После свадьбы Ла Вогюйон не отступил от своих принципов, наблюдая за молодой парой и побуждая Людовика отдаляться от жены, которая однажды, когда это ей окончательно надоело, высказалась таким образом. «Господин герцог, — заявила она, по словам Гарди, — господин дофин находится в таком возрасте, когда ему уже не нужен гувернер, а мне не нужен шпион. Поэтому прошу вас больше не показываться мне на глаза». Мария-Антуанетта умела выбирать самые подходящие выражения, чтобы возбудить к себе непримиримую вражду. Но легкомысленные выходки, страсть к веселью и вкус к удовольствиям, свойственным ее возрасту, были не единственной заботой дофины; она хотела всегда и во всем оставаться независимой, и это стремление еще больше усилилось в ней, когда она сделалась королевой. Однако это желание, каким бы естественным оно ни казалось, выглядело несколько неуместно при французском дворе, где ее положение требовало большой осторожности и где она оставалась объектом постоянного надзора. Женщины подсматривали за ней — дочери Людовика XV, даже мадам Аделаида, а также дуэньи вроде очень влиятельной мадам де Марсан или мадам де Ноай, которая истово блюла священный церемониал и строго следила за соблюдением этикета. Мария-Антуанетта приходила в раздражение, не понимая, что такой часто мелочный надзор был ее лучшей защитой, ведь, окруженная недоверием, она нуждалась в покровительстве. Однако не следует удивляться ее острому чувству зависимости, она ощущала свое подчиненное состояние как несправедливость и со всей живостью юного возраста пыталась отомстить за обиду своим бестактным наставницам. Она делала это без злого умысла, и ее мщение сводилось к грубоватым шуткам, которые обидчивость возводила в степень преступления. Безобидной игрой слов Мария-Антуанетта порождала у своих уязвленных жертв резкое недоброжелательство. Разумеется, не было никакого дурного умысла в том, чтобы наделить насмешливыми прозвищами стареющих дам, окрестив их «вековухами», называть придворных недотрог «поднятыми воротниками» или «почтой» разносчиков слухов, но все, награжденные ею этими забавными прозвищами, никогда не могли простить ту, которая потешалась над их достоинством.

Озлобленность росла, недоброжелательство увеличивалось, и Мария-Антуанетта, почувствовав, что ей нужны подруги, наметила несколько молодых женщин и сблизилась с ними. Среди них были мадам де Пикиньи, мадам де Сен-Мегрен (интриганка, подсунутая Л а Вогюйоном и быстро разоблаченная), мадам де Косее, позже мадам де Ламбаль. А в сердцах не попавших в их число закипела ревность.

В тот момент, когда этой женщине, которую подавали как врага Франции, выпало взойти на трон, ее со всех сторон окружала недоброжелательность, и даже ее супруг начал вызывать недоверие у Ла Во-гюйона. Собственный наставник стал относиться к нему значительно прохладнее. В таком неустойчивом положении исправить все могло возвращение Шуазеля на пост министра. Партия ханжей и все недруги молодой королевы, предвидевшие возможность такого поворота событий, были начеку. Мадам Аделаида, герцог д'Эгийон и иезуит Радонвилье имели большое влияние на Людовика XVI и навязали ему Морепа, близкого родственника д'Эгийона, давнишнего наперсника герцога Беррийского, такого же, как и герцог, заклятого противника Шуазеля, мадам де Помпадур и их проавстрийской политики. Он окружил себя людьми, близкими герцогу Беррийскому, вроде Де Мюи, или враждебными австрийскому дому, вроде Верженов. Несмотря на присутствие Тюрго, министерство иностранных дел в тот момент совершенно определенно не благоволило Марии-Антуанетте, а мадам Аделаида, всегда оказывавшая на короля большое влияние, добавила сюда подозрение в легкомысленных и неосмотрительных действиях королевы. Собственно говоря, окружение не хотело ничего ей прощать, и малейшая инфантильность возводилась в преступление, по мнению этих добрых, горевших возмущением людей, заслуживающее отречения от престола. Когда на следующий день после коронации новая королева принимала поздравления от придворных дам, один незначительный инцидент вновь распалил их гнев. Одна из фрейлин удостоилась насмешки за свой возраст, и королева веером прикрыла улыбку. Это вызвало всеобщее возмущение. На королеву негодовали за отсутствие уважения к респектабельным женщинам, и на следующий день в Версале распространилась песенка — настоящий шантаж в пользу отречения:

Двадцатилетняя малышка-королева,

Так к людям относиться не годится,

Вы снова попадете за границу.

Немного позже маленькая невинная забава добавила ей вины. Пожелав увидеть восход солнца, королева однажды отправилась на вершину горы Марли-в обществе своих фрейлин и герцога Шартрского, но без сопровождения короля. Этого оказалось достаточно, чтобы поднялся шум, позорящий ее в высшей степени, и тут же возник злобный пасквиль «Пробуждение Авроры», полный клеветнических намеков.

Коварство двора компенсировалось популярностью королевы среди французского народа. Ее считали капризной и шаловливой красавицей, но она славилась великодушием, милосердием и щедростью. Эти же качества стали приписывать и Людовику XVI в надежде, что его царствование будет добрым и благополучным. В королеве было много благопристойности и простоты. Не обладая влиянием на министров, она так же мало могла повлиять и на короля, человека, от природы замкнутого, и удерживалась министрами на втором плане. Мария-Антуанетта не обманывалась относительно своего положения и жаловалась своему брату, Иосифу II, как свидетельствует это письмо, опубликованное Фон Арнетом и приведенное Гонкурами в их биографии королевы:

«Признаюсь вам, что политические дела мне не подчинены. Природная подозрительность короля поддерживалась прежде всего его гувернером еще до нашего брака. Господин де Ла Вогюйон напугал его, внушив, что его жена мечтает захватить над ним власть, и этот же черный человек пичкал своего подопечного всякими выдумками против Австрийского дома. Господин де Морепа, едва ли не с теми же намерениями и злобой, счел нужным поддерживать эти идеи в короле. Господин де Вержен также разделяет их взгляды и, возможно, через свою иностранную корреспонденцию пытается распространять ложь и всякие измышления. (…) Я не таю иллюзий относительно моего положения и знаю, что в области политики не являюсь сколько-нибудь заметным авторитетом для короля. (…) Так что мои признания, дорогой брат, не могут обнадежить в отношении моего самолюбия, но я не хочу ничего от вас скрывать. (…)».

Даже лишенная власти королева остается королевой, и даже при таком дворе, как французский двор Людовика XVI, где пышно цвели алчность и интриги, придворные совершенно естественно спешили снискать ее благосклонность, и если им это не удавалось, росло число ее недругов. Дружба королевы и связанные с этим блага были предметом самого жесткого соперничества. Самая незначительная милость к кому-то одному вызывала сильнейшее раздражение у всех остальных и стоила счастливцу неприязни окружающих. То, что Мария-Антуанетта демонстрировала привязанность к своему брату, что вполне нормально между родственниками, вызывало не просто порицание, а постоянно подпитываемое предубеждение против «австриячки». В 1775 году эрцгерцог Максимилиан посетил Париж. Тотчас между французскими принцами крови и австрийским гостем начались пререкания по поводу этикета и старшинства, и Мария-Антуанетта совершенно естественно поддержала сторону своего брата. Этого оказалось достаточно, чтобы укоренившаяся подозрительность вспыхнула с новой силой, и молодую королеву обвинили в том, что она слишком горячо отстаивает интересы Австрии, чем порождает антифранцузские настроения. Ее друзья вызывали недовольство двора по причинам более общего характера. Когда королева демонстрировала свое расположение к мадам де Ламбаль, которую она назначила обер-гофмейстериной, то все фрейлины, не удовлетворенные в своем тщеславии, очень шумно выразили неодобрение по поводу возвышения этой фаворитки на такую важную должность. Дальше стало еще хуже: недовольство двора распространилось на общественное мнение в целом. Сначала это вылилось в насмешку: подтрунивали над головными уборами, прическами и нарядами королевы, но вскоре на нее повесили более серьезное обвинение. Она мотовка, поговаривали в народе, она прожигает государственные средства и толкает к разорению те семьи, где женщины пускаются в непомерные расходы, состязаясь с королевой в элегантности. Эти упреки быстро приняли угрожающий тон, и от кого же они исходили? От придворных дам, менее всего заслуживавших уважения, от тех самых, которые при Людовике XV бесстыдно скомпрометировали себя связями с мадам Дюбарри. Среди них были мадам де Монако, мадам де Шатийон, мадам де Валентинуа, мадам де Мазарен — все они уже давно приблизились к критическому возрасту, вот эти дамы и создали Марии-Антуанетте отвратительную репутацию ветреной и беспечной женщины, недостойной своего высокого положения. Благосклонность королевы к Полиньякам вызвала новый взрыв ярости. Королева отметила графиню Жюли и, по-прежнему находясь в глубокой изоляции, очень сблизилась с этой новой подругой, щедро одарив как ее, так и ее семью: подарки, дарственные, пенсии посыпались на Полиньяков как из рога изобилия. Представители знати — даже де Ноай — завопили о мотовстве королевы, но при этом руководствовались отнюдь не стремлением к справедливости. Эти благородные придворные меньше всего заботились о благе государства, о расстроенных королевских финансах, подорванных необдуманной щедростью государыни, или о падении престижа короля, против которого поднималась волна общественного мнения. Причина их протестов очевидна: то, что королева пожаловала Полиньякам, проплыло мимо их жадных рук, они чувствовали себя оскорбленными и не могли примириться с такой утратой.

Королева наносила и другие раны уязвленному самолюбию придворных: поселившись в Трианоне как частное лицо, она обставила свою жизнь очень скромно и окружила себя избранными ею самой друзьями. Она принимала только тех, кого желала видеть, что вызывало смертельную ненависть остальных, кто не был допущен в этот близкий круг деревенской идиллии. Злоба и ненависть усилились особенно тогда, когда «французская партия» получила дополнительный повод для беспокойства. Король постепенно освобождался от предубеждений и все сильнее привязывался к жене; в 1778 году у них родилась дочь, а в 1781-м на свет появился наследник престола. Таким образом, положение Марии-Антуанетты не только упрочилось, но ни у кого не оставалось сомнений, что королева властвовала над своим супругом, и ее влияние на него росло. Подарив жизнь дофину, она стала недосягаема. Версаль полнился слухами, шепотки сопровождали каждую беременность королевы. Называли имена Диллона, Куаньи, Гиня, Ферсена, Лозена, с которыми королева, клеветнически обвиняемая в нарушении супружеской верности, якобы вступала в близкие отношения.

Против всех этих атак, заранее рассчитанных на нанесение бесчестья королеве, на утрату ею доброй репутации, доверия короля и общественного мнения, Мария-Антуанетта вынуждена была защищаться, и в Людовике XVI она обрела не только глубоко любящего мужа, но и мощную поддержку, которая, однако, в конце концов обернулась против нее же. Если ей удавалось добиться выдвижения кого-либо из своих протеже на пост министра, то ей приписывали ответственность за его ошибки и ее обвиняли во всех бедах, постигавших королевство. После долгого неучастия в политике она добилась назначения Кастри на должность министра флота, а Сегюра — на должность военного министра. При поддержке семьи Полиньяк генеральным контролером финансов был выдвинут Калон. Она уже обретала почву под ногами и могла опереться на ведомства, освобожденные от самых убежденных ее недругов, когда вдруг разразился скандал вокруг дела об ожерелье. И Мария-Антуанетта, абсолютно непричастная к ходу событий, превратилась в козла отпущения для всех тех, кто действительно был замешан в эту мошенническую аферу и в стремлении выпутаться бросил тень не только на королеву, но, в ее лице, и на весь режим, подрывая к нему уважение. В этом насквозь фальшивом деле с чудовищным обманом, в котором не мог разобраться ни один разумный человек, были гораздо более виновны парламент и его сообщники, чем какая-либо бесстыдная воровка, движимая лишь собственной жадностью. Придворные, с удовольствием подхватившие самые невероятные слухи и наслаждаясь травлей королевы, еще раз продемонстрировали низменную природу своей ложной преданности трону и глубокую недальновидность личных корыстных расчетов. Нужно ли рассказывать подробнее о причастности королевы к делу об ожерелье? Все обвинения основывались на показаниях графини де Ла Мот, изощренной интриганки и потаскухи, на которой негде пробы ставить, и ее любовника и соумышленника. Не следует игнорировать и глупую наивность кардинала Рогана с его близорукими притязаниями. Совершенно очевидно, что упреки в адрес Марии-Антуанетты лишены основания — хотя бы потому, что такого просто не могло быть. Невозможно поверить, особенно людям, хорошо знакомым с дворцовым этикетом, что королева Франции могла бы ночью в роще поверять какие-то секреты опальному кардиналу, которого она к тому же терпеть не могла. Король и его министры допустили абсурдную ошибку, поручив разбираться в этом деле парламенту, в результате чего королева оказалась скомпрометирована, ибо главные судьи вели себя так, как и следовало ожидать: проявляли пристрастность и заботились лишь о привлечении к себе внимания и о собственной популярности. Они оправдали Рогана и дали возможность возвести чудовищные обвинения против королевы. Вместе с супругой короля оказалась скомпрометирована вся монархия, и свобода ничего не выиграла от этого скандала вопреки оптимизму советника Фрето, который так суммировал настроение своих коллег: «Вот, действительно, великое и славное дело! Плут-кардинал и королева, замешанная в гнусную махинацию! Какой позор для креста и скипетра! И какой триумф идей свободы!»

В последующие годы непопулярность королевы продолжала расти, и в 1787 году в Салоне Лувра не решились выставить ее портрет кисти мадам Виже-Лебрен, опасаясь глумления. Ее влияние на короля все еще оставалось значительным, и она сумела добиться выдвижения Ломени де Бриенна, но и этот успех обернулся против нее. Финансовый кризис, углубленный отказом парламента утвердить необходимые реформы, роспуск этого парламента и последствия его оппозиции — все вменялось в вину Марии-Антуанетте, которая должна была отвечать и за неразбериху в государстве, и даже за град, повредивший посевы. В канун революции она абсолютно лишилась уважения общественности, короля стали считать снисходительным рогоносцем, а многовековому престижу монархии был нанесен непоправимый ущерб. И наконец, настало время, когда любое, даже самое незначительное выражение почтения к ней сделалось невозможным.

Разумеется, нужно учитывать, что правление Людовика XVI пришлось на эпоху отдаления короля и королевы от своих подданных, когда монархия переживала переход от духовного состояния к светскому, в результате чего государь-чудотворец трансформировался просто в высшее должностное лицо. Но ничто не предвещало такой сильной дискредитации королевских функций — ни философия просветителей, восхищавшихся «разумным деспотизмом», ни политические теории, которые создавали из ограниченного и контролируемого монарха образец прекрасного правления. И вдруг, чтобы выставить на позор короля и королеву, в стране разразилась жестокая кампания травли и клеветы, нечистых обвинений и гнусной неблагодарности. Слабое звено следовало искать среди тех, кто, внешне оставаясь вне подозрений, был особенно заинтересован в подобном ниспровержении устоев, а побудительные причины многочисленны и хорошо заметны невооруженным глазом. При этом использовались традиционные методы, и применявшие их прошли хорошую практику. Те самые придворные, которые теперь выступали против королевы, в течение нескольких веков направляли свои отравленные жала против королевских фавориток. Людовик XVI допустил ошибку, не заведя фаворитки, и королева заменила собой все. Она была воплощением мечты, тем более уязвимой, что была невиновна, и тем более виноватой, что ее положение оказалось значимее положения королев предшествующих эпох, и поэтому ей пришлось испытать более сокрушительное поражение, чем она полагала, — помимо женской судьбы оказались сломлены и будущее режима, и линия преемственности Короны. На ее собственную семью, на самое близкое окружение обрушилась вся неприязнь и вероломство, так недавно адресовавшееся королевским любовницам. Приезжавшие к ней ее тетки и дочери Людовика XV докладывали ей обо всех проявлениях злобы и мелочной ревности. Ее девери и золовки, особенно честолюбивый и изворотливый граф Прованский, высказавший первые сомнения в законности королевских детей, рассчитывали заполучить корону, если факт адюльтера будет доказан и дофина отстранят от наследования. Можно упомянуть и принца де Конде, уязвленного тем, что королева отказалась принимать его любовницу, мадам де Монако, и герцога Орлеанского, винившего королеву в том, что король чувствовал к нему мало симпатии. К тому же Мария-Антуанетта вынуждена была сносить откровенную враждебность ревнивых придворных, раздраженных ее благосклонностью к друзьям. Даже иностранные дворы, например английский или прусский, видевшие в ней залог франко-австрийского союза, не щадили ее в выражении неприязни.

Мария-Антуанетта заслуживала лучшей доли, а не этого заговора враждебности. Превратившись в настоящую француженку и нежно полюбив короля и свою новую родину, она вовсе не была лишена патриотизма. Своему брату, сожалевшему, что она мало заботится о процветании Австрии, она написала: «Я теперь француженка в большей степени, чем австрийка».

Хотя родственники и двор первые начали вливать тот яд, который привел Марию-Антуанетту к гибели, они быстро нашли позорную лазейку, чтобы переложить свою вину на общественность. Песенки и памфлеты получили широкое распространение и составили настоящую антологию мерзостей, направленных против королевы. Среди этого обилия ложных измышлений действительно отрицательным качеством Марии-Антуанетты было совершенно безудержное ребячество: прихоть в одежде и карточная игра, обычная при дворе, которая в данном случае приобрела очень скверную репутацию, потому что шулерам не было числа. Мария-Антуанетта увлекалась игрой; если верить Мерси-Аржанто, в 1778 году она проиграла сто восемьдесят одну тысячу триста сорок четыре франка. Она посещала также балы в Опере, и это давало хорошую возможность, чтобы дразнить ее из-под маски. Ее беспечность, недальновидность и легкомыслие принесли ей наибольший вред. Можно упрекать ее в излишней наивности, вызывавшей необычные ситуации, которые злоба легко преобразила в скабрезные похождения. История с извозчиком может служить примером ее шаловливого характера, но в этом эпизоде также прекрасно видна ее необдуманность. Однажды, когда она отправилась в Оперу с герцогиней де Люинь, при въезде в Парижу них сломалась карета. Она зашла в лавку в ожидании извозчика, а прибыв в Оперу, рассказывала об этом приключении всем, кого она там встретила, как о чем-то очень приятном. И вскоре Париж наполнился самыми тревожными слухами: королева подарила кому-то рандеву в частном доме, называли даже имя ее избранника (герцог де Куаньи), а также другие имена. И мадам Кампан, которую по причине ее привязанности никак нельзя заподозрить в соучастии клеветнической кампании, описала рост потока вранья, позволившего вывалять королеву в грязи:

«Королева, исполненная спокойствия благодаря уверенности в своей невиновности и считая, что все происшедшее никого не касается, с пренебрежением отнеслась к этим разговорам и полагала, что некоторое самомнение со стороны упоминавшихся молодых людей дало основание подобным злым наговорам. Она прекратила разговаривать с ними и даже смотреть в их сторону. Их самолюбие оказалось ущемлено, а желание отомстить ей побуждало их поощрять разговоры о том, что они якобы, к несчастью, ей разонравились».

Таким же образом злоба превратила Трианон, где королева со своими друзьями вела скромную и уединенную жизнь, в место дебошей и оргий. Поэтому не приходится удивляться тому, что брат короля принялся с этого времени распространять слухи, мол, королевские дети на самом деле — бастарды, и дофин родился от адюльтера. Немедленно в Париже по этому поводу возникла ироническая песенка:

О прелестная Антуанетта,

Скажи-ка, откуда взялись твои дети?

Без сомненья, есть где-то планета,

Что подарила нам сладеньких этих.

Скучно было бы составлять полный список всех памфлетов, посвященных распутной жизни королевы. Среди них стоит упомянуть «Ночи Марии-Антуанетты», «Развлечения Антуанетты», «Разоблаченная королева» — по названиям можно судить о содержании. Пасквиль «Любовь Шарло к Антуанетте», опубликованный в 1781 году, начинался без экивоков:

О, юная резвушка-королева,

Ваш царственный супруг неважно вас учил хлыстом,

Порой жене потребно вразумление,

Чтобы развлечься и не думать о больном.

Несмотря на внимание полиции и запреты к продаже, эти памфлеты нередко имели огромный успех. Самым знаменитым из них стал «Исторический экскурс о жизни Марии-Антуанетты», выдержавший восемнадцать изданий, не считая многочисленных подражаний. Королеву величали там «подлой Мессалиной» и «инфернальной фурией». Чаще всего авторами этих произведений являлись вымогатели, возможно, даже нечестные полицейские. Так, в 1780 году инспектор Гупиль уведомил министра двора о появлении чрезвычайно клеветнического памфлета и потребовал тысячу экю за то, чтобы представить его. Возникло подозрение, как бы не он сам сочинил сие произведение, затеяв все ради шантажа. По сведениям Барбье, отдельные экземпляры памфлета имели заглавие «Личная жизнь Марии-Антуанетты, распутная и скандальная». Если верить мадам Кампан, там содержалась «ужасная клевета, но представленная занятно, что могло оказать пагубное влияние на реноме королевы». Пасквиль сожгли в Бастилии, но уничтоженным оказался не весь тираж.

Эта клеветническая кампания началась очень рано. Аббат Будо в Парижской хронике, составленной около 1774 года, написал о молодой государыне: «Вокруг королевы вьются кривотолки; никакой страх перед наказанием не может положить им конца. Их показывают королеве господин герцог Шартрский и господин де Ламбаль, а также мадам де Ламбаль, мадам де Пикиньи и прочие. Это воистину иезуитская крамола канцлера (Мопу) и старых святош-теток, которые без устали распускают грязные слухи, чтобы погубить, если окажется возможно, бедную государыню». Дело об ожерелье ускорило полное падение популярности Марии-Антуанетты, число памфлетов росло, они становились все более одиозными и дерзкими вплоть до 1788-1789 годов, когда скандальная героиня этого мерзкого мошенничества, мадам де Ла Мот, опубликовала оправдательные мемуары, сопроводив их подложными письмами, которыми якобы обменивались королева и кардинал де Роган. Начиная с 1791 года пропала всякая сдержанность, и полиция уже не затрудняла себя поисками анонимных авторов подобных грязных пасквилей, которые открыто выставлялись в витринах книжных магазинов.

Ложь и клевета исходили прежде всего из кабинета министров, они порождались соперничавшими амбициями и распространялись близким окружением Марии-Антуанетты, ревнивыми и алчными придворными, которые ловко использовали бессовестных газетных писак, в результате чего королева совершенно лишилась популярности и сделалась ненавистна всей французской нации. Рикошетом сам король оказался выставленным снисходительным простачком, так было подорвано уважение к монархии и утрачен ее престиж. Конечно, многочисленные письмоносцы, лично не знакомые с Марией-Антуанеттой, придерживались того же мнения. Но репутация королевы имела огромное значение для королевства, ведь она, отчасти, покоилась на ее чести, поэтому ее и не следовало подвергать прямым ударам ревнивой злобы. Парадоксально, что добропорядочность Людовика XVI определенным образом привела к разразившемуся скандалу. Его безупречная семейная жизнь превратила его супругу в жертву. Для удовлетворения честолюбия одних и злопамятности других следовало иметь при дворе специального человека или козла отпущения, чтобы можно было либо опираться, либо изливать на него накопившуюся горечь: вплоть до эпохи Людовика XV эту сложную роль исполняли королевские фаворитки, в общем-то, оберегая королеву, извлекавшую из существующего положения свою выгоду — неизменную почтительность окружения, а штурм вожделений, несправедливость и презрение оставались уделом фавориток. Королевские любовницы концентрировали на себе всю ненависть — наряду с восхищением и хвалами, — что отводило на них любое недовольство и неуважение. Они представляли защитный барьер, охранявший королевскую семью. Марии-Антуанетте выпал горький удел не иметь подобного заслона, который, вызвав много ли или мало нападок, в любом случае уберег бы королеву. Порвав с традицией содержания фавориток, Людовик XVI снял защитный экран, и на королеву обрушился поток недоброжелательства, до сих пор бывший уделом тех, само положение которых обусловливало подобное к ним отношение. Монархия не погибает от того, что обуржуазивается или морализуется, хотя это и является частью тех факторов, которые несут ей потерю уважения и гибель.