• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Первым настоятелем монастыря обыкновенно становился сам основатель обители, даже если он не имел игуменского сана. Так, преподобный Евфросин Псковский не был священником и игуменом, во главе его обители стоял назначенный им игумен, однако реально именно преподобный Евфросин управлял монастырем до конца своей жизни. Умирая, игумен, как правило, называл своего преемника либо братия сама избирала его. Однажды преподобный Иосиф Волоцкий призвал к себе старейших монахов и сказал: «Господа мои и братия во Христе! Немощь мою вы и сами видите. День моей жизни уже клонится к вечеру и ничего другого мне не обещает, как только смерть. Выберите себе игумена по совету вашему и по обычаю монастырскому».

Старцы ответили: «Ты, господин, знаешь, кто на это дело пригож». Преподобный же сказал: «Так и есть, как вы говорите. Но не хочу я без вашего совета ставить игумена. А то вы начнете говорить: не по нашему совету он поставил игумена или, еще хуже, — новый игумен не станет с вами советоваться, говоря: меня поставил Иосиф». Тогда монахи стали приводить к преподобному Иосифу кандидатов на игуменство, спрашивая: «Тот или этот?» Преподобный отвечал: «Я всех знаю, но вы себе сами изберите из них, кого хотите». И повелел им собраться отдельно и без него принять решение. И тогда братия выбрала игуменом Даниила Рязанца (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 491).

Однако случалось, что настоятель умирал и не успевал благословить себе преемника. Тогда это грозило всякими неурядицами в монастыре. Если по каким-то причинам новый настоятель не был назван, монахи поступали в согласии с уставом, то есть избирали игумена из числа братии. Причем во многих монастырях действовало обязательное правило, согласно которому игуменом мог стать только тот монах, который был пострижен в этом монастыре. Предполагалось, что он знает до тонкостей устав и обычаи своей обители и не будет их нарушать. Выбор братии записывался на особую бумагу, которая называлась «излюбленной». Так, 15 июля 1646 года в Красногорском монастыре келарь, казначей, старцы, вся братия и все вкладчики «излюбили и выбрали» иеромонаха Симеона на следующих условиях: «быти ему у нас в строителях… и нас покоити, а нам его слушати».

Далее в грамоте перечислялись обязанности настоятеля (в XVII веке его часто называли строителем) и братии. Он должен был заниматься строительством в монастыре и закупать для братии одежду, провизию и прочее. При этом совершать все постройки и покупки, а также подавать челобитные царю настоятель мог только по совету с братией, вместе с братией же он проверял казначея в расходовании денег. Кроме того, деньги, которые игумен получал от вкладчиков и за молебны, он должен был строго класть в казну. Если между иноками случалась какая-нибудь ссора или обида, настоятель должен был рассудить их по монашеским правилам. Братия, ставя подписи под грамотой, обязывались «покоить и кормить» настоятеля, когда он состарится, до смерти (Описание Красногорского монастыря. С. 27–28). С этой грамотой новый настоятель ехал к архиерею или митрополиту, которые и возводили его в игуменский сан. Существовал особый чин «на провозведение игумена»: архиерей трижды осенял крестом игумена, читал две молитвы и возлагал на него новую мантию взамен той, что он носил раньше (Требник. Конец XIV — начало XV в. // Горский. С. 144).

Описание встречи новопоставленного игумена есть в Житии преподобного Александра Ошевенского. Спустя много лет после преставления преподобного Новгородский архиепископ поставил, по выбору братии, игуменом Ошевенского монастыря иеромонаха Максима. Монахи под звон колоколов встречали нового игумена за воротами монастыря, потом все направились в храм и здесь служили благодарственный молебен за «православного царя, великого князя и за архиепископа, и за все православное христианство» (РГБ. Унд. № 276. Л. 76 об.). Обычно в этот день устраивалась праздничная трапеза — корм для братии.

Пришлые игумены, как правило, оказывались плохими настоятелями, «не пастырями, а наемниками», о чем свидетельствует история Александро-Ошевенского, Антониево-Сийского и многих других обителей. После смерти игумена Максима среди братии Ошевенского монастыря начался раздор: часть иноков хотела видеть своим настоятелем иеромонаха Корнилия, другие же предлагали пригласить игумена со стороны. В это время в обитель пришел иеромонах Маркелл, уроженец Москвы. Оценив ситуацию, он стал всячески «обольщать братию». Противники старца Корнилия решили выбрать своим настоятелем Маркелла, а другие монахи смиренно не стали им прекословить.

Старец Маркелл поехал в Великий Новгород, архиепископ возвел его в игуменский сан и дал благословенную грамоту. Из Новгорода Маркелл вернулся не один, а с неким чернецом и его слугой. Через некоторое время началась распря между новым отцом настоятелем и священником Корнилием, и последний был вынужден оставить обитель. Почувствовав свободу, настоятель льстивыми словами стал уговаривать братию отпустить его в Москву: «Я, братия, хочу ехать к Москве плакать и бить челом царю-государю, великому князю и просить у него милостыню». Иноки, бывшие его сторонниками, не ведая обмана, убедили остальную братию согласиться с ним. «Бог послал нам отца игумена и строителя, который печется о делах монастыря», — говорили они. «А человек он добрый, речистый, житель Москвы и весь обычай знает».

Поддавшись на уговоры, монахи собрали игумена в дорогу: он взял с собой «три лучших мерина» из стада, двадцать рублей серебра из монастырской казны, большой запас продуктов, церковные книги и ризы, забрал даже рукописное Житие преподобного Александра Ошевенского с полным описанием его чудес и пророчеств, объяснив это тем, что покажет его митрополиту, а тот царю. Поцеловав братию напоследок, игумен Маркелл в сопровождении новгородского чернеца, его слуги и монаха Ионы, которого братия приставила к нему, поехал из монастыря. Когда они доехали до озера Воже, Маркелл стал отправлять старца Иону назад в монастырь, но тот не хотел возвращаться.

Тогда игумен пригрозил ему: «Если не послушаешься, то вскоре умрешь. В этом озере и утопим тебя». Отняв у старца все его нехитрое имущество, нечестивые монахи бежали. Избитый Иона возвратился в монастырь, и здесь с ним случилось то, чему обычно подвергаются люди, принесшие дурную весть: монахи обвинили его во всем случившемся, и он, не вынеся напрасных обвинений, ушел прочь из обители. Людская молва потом донесла, что игумен Маркелл, доехав до некоего места, принял лютую смерть от разбойников (РГБ. Унд. № 276.Л. 88 об. — 90).

После смерти учеников преподобного Антония Сийского его монастырь осиротел. По образному выражению Жития, монастырь стоял незащищенный, как город без стен. Братия пригласила к себе в настоятели монаха из другой обители, но он оказался пастырем только по имени и не соблюдал заповедей преподобного Антония. Новый игумен привел с собой двух монахов и стал с ними «питие пиянственное держати и неподобно жити». В монастыре был еще жив последний ученик преподобного, иеромонах Тит, и братия просила его указать новому игумену на его недостойную жизнь. Но монах Тит был человеком простым и робким, с иноками он скорбел о поведении игумена, а когда оставался с игуменом наедине, то боялся ему перечить.

Однажды ночью, по окончании молитвенного правила, Тит задремал и в тонком сне увидел, что к нему в келью пришел преподобный Антоний с двумя монахами. В руках у святого был «обычный жезл», а у иноков — «наказательные прутья». Попеняв иеромонаху на то, что он не исправлял игумена, преподобный Антоний повелел одному из пришедших с ним наклонить Тита, а другому — бить его нещадно прутьями. После такого наказания монах Тит пообещал основателю монастыря поговорить с игуменом. А преподобный, вновь повелев Титу «без боязни вспоминати игумену о своем предании», стал невидим. Наутро монах Тит рассказал игумену о ночном видении, и мало-помалу в обители прекратился «пиянственный обычай» (РНБ. Соф. № 230. Л. 221–224).

Кроме игумена братия избирала двенадцать соборных старцев по числу апостолов, учеников Христа. Как правило, это были люди духовные и рассудительные. Все монастырские дела игумен решал вместе с соборными старцами. По уставу преподобного Герасима Болдинского игумен не мог «соборовать» только с двумя или тремя старцами, допускалось отсутствие только тех старцев, которые уехали из обители по каким-нибудь делам. В Волоколамском монастыре игумен мог решать простые текущие дела вместе с келарем и казначеем, для решения же более сложных вопросов призывались соборные старцы.

Какие вопросы могли обсуждаться на монастырских соборах? Самые разные. Например, 5 февраля 1588 года игумен Кирилловского монастыря Сергий и соборные старцы обсуждали порядок совершения сорокоустов по почившим инокам. Собор «приговорил» выдавать священникам деньги из казны, чтобы они служил сорокоусты о упокоении тех монахов, которые не успели или не сумели заказать по себе сорокоуст сами. А 20 мая 1594 года игумен Марк, келарь старец Порфирий Латынин, казначей старец Иона и все соборные старцы решили на соборе нанять плотников, чтобы сделать новый ез в местечке Взвоз (РНБ. Кир. — Бел. № 84/1322. Л. 98).

Дела особо важные объявлялись всем инокам и решались сообща. Порядок монастырского собора обычно был таким. После повечерия или заутрени один из монахов по благословению игумена вставал у церковных дверей или у входа в трапезную (если дело было зимой, то соборы проходили в трапезной) и никого не выпускал из храма, а также не впускал. Прежде чем начать обсуждение, настоятель, повернувшись лицом к братии, читал молитву, призывая Божие благословение на предстоящий собор: «За молитв Пречистой Твоей Матери, преподобных и богоносных отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий Наш, помилуй нас!» После молитвы настоятель начинал говорить. Братия, внимательно и смиренно выслушав его, по одному, а не все вместе, тихо, «без воплей и крика», высказывали свое мнение. В конце собора, когда решение было принято, настоятель, обратившись к святым иконам, читал громко молитву «Достойно есть», братия повторяла вместе с ним. После отпуста игумен всех благословлял, и монахи расходились по кельям.

Иногда такие собрания проходили в келье игумена, а в его отсутствие — у келаря (по уставу Антониево-Сийского монастыря, соборы собирались в келье игумена, даже когда он уезжал из монастыря). Войдя в келью, монахи, по обыкновению, трижды кланялись земным поклоном перед святыми иконами и крестом, потом перед настоятелем, брали у него благословение и садились на лавку. Дальше все шло своим чередом. Если настоятеля не было, то монастырские дела вели келарь и казначей, в сложных вопросах келарь созывал собор (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 607–608). Однако келарь мог решать только «внешние», хозяйственные вопросы, за разрешением духовных проблем братия в отсутствие настоятеля обращалась к священнику. А обычно монахи обо всех духовных и внешних делах советовались в первую очередь с настоятелем и только после его благословения обращались к келарю, казначею или другим старцам.

Соборные старцы помогали игумену присматривать за порядком в монастыре. Одни старцы днем и ночью обходили обитель через каждый час и проверяли, чтобы все иноки находились в своих кельях и занимались трудами, а не бродили без дела. Другие наблюдали за благочинием в трапезе. Третьи во время богослужения обходили церковь, чтобы видеть, все ли иноки присутствуют в ней. Четвертые становились в притворе и у церковных дверей, чтобы стоящие в притворе не разговаривали, не смеялись, не выходили из церкви во время службы. Такой регламентированной и поднадзорной была жизнь в общежительных монастырях. Скиты же отличались большим доверием к совести человека, однако случалось, что и там по причине падения нравственности среди братии приходилось вводить общежительный устав. В собор старцев входили не только старейшие монахи обители, но и иноки, которые несли самые важные послушания по управлению монастырем: келарь, эконом, казначей.

Вопросы духовной жизни находились в преимущественном ведении настоятеля. Игумен был прежде всего духовником, а уже потом администратором. Святитель Макарий, архиепископ Великого Новгорода и Пскова, объясняя игумену и братии псковского Свято-Духова монастыря их взаимоотношения, писал в своей грамоте: «Жить игумену по-чернечески и иметь любовь ко всей братии, а не выситься властительски; братии же иметь игумена своим отцом и учителем, слушаться его во всем и к нему приходить для исповеди, а не держать себе духовных отцов в городе, или на посаде, или по селам» (Макарий. Кн. 4. Ч. 1. С. 245).

Ближайшими помощниками игумена в духовном руководстве иноками были духовники, которые не входили в число соборных старцев. Настоятель мог благословить какого-нибудь старца быть духовником всей обители. При поставлении в духовника читалась молитва: «Владыко Господи Иисусе Христе Боже Наш, иже ключе Царствия Твоего Небесного верховному Твоему апостолу поручив…» и отрывок из Евангелия от Матфея, в котором рассказывается, как Господь, обращаясь к апостолу Петру, сказал: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, будет разрешено на небесах» (Мф. 16, 18–19).

Двойная система управления обителью посредством игумена и соборных старцев создавала равновесие в монастыре: с одной стороны, устанавливалось единоначалие, с другой — сохранялся основной принцип церковной жизни — соборность. Соборные старцы могли поправить игумена или что-то посоветовать ему. Однако ни одна система земной власти, как известно, не бывает совершенной. Большие права соборных старцев иногда становились источником раздоров в обители. Известно немало примеров, когда игумен, пытавшийся бороться с нарушениями устава и нерадивой братией, терпел поражение. Великий князь Иоанн III назначил старца Паисия Ярославова, монаха строгой и аскетической жизни, игуменом Троице-Сергиева монастыря, дабы возобновить в нем дух былого подвижничества. После трех лет упорной борьбы с братией (1479–1482) старец Паисий был вынужден удалиться в свой родной Спасо-Каменный монастырь.

На протяжении многих лет отношения игумена и соборных старцев в Троицком монастыре оставались весьма непростыми. Их итогом стал уникальный документ, очень дерзкий по тону, если не сказать, — нагловатый. Это своего рода указ игумену, как вести себя в монастыре. В 1584 году собор старцев Троице-Сергиевой лавры предложил архимандриту Митрофану (Дмитровцу) следующие условия: «Стой в церкви со страхом и на своем месте, а с места без дела не сходи и ни с кем не говори, только смотри на божественные иконы и со слезами Бога моли за здоровье Государя и Государыни и за всех православных христиан. А если нужно поговорить о монастырском деле, то выходи в паперть. А ни в какие монастырские дела не вмешивайся, против бесчинников и ропотников стой с келарем и с казначеем и с соборными старцами за одно. Сам же живи по монастырскому чину, как прежние древние преподобные наши игумены жили, а от пьянственного пития воздерживайся, постись и молись по силе. Пьяниц в монастыре унимай вместе с келарем и со старцами. А у себя в келье бесед, пиров и собраний бездельных не устраивай. В трапезу ходи каждый день к обеду и ужину, сиди тихо, смирно, без ропота и братию тому же учи: сидите, братия, с молитвой. Если келарь и старцы пошлют служебников или слугу на какое дело монастырское, то ты благослови без ропота, а келарю, казначею и старцам не перечь ни в чем» (Серебрянский. Кн. 3. С. 263–264). И хотя составители этого документа ссылались на авторитет старых книг и монастырского уложения, ничего подобного при преподобном Сергии и его учениках в монастыре не бывало. Наоборот, такие порядки относятся к вопиющим нарушениям общежительного устава.

Большую власть соборные старцы забрали также в псковском Снетогорском монастыре. Одним из монахов этой обители был замечательный русский подвижник преподобный Евфросин Псковский. Видимо, он хорошо прочувствовал на себе снетогорские порядки, поэтому когда он сам стал настоятелем, то не оставил и доли власти соборным старцам, все дела в его монастыре вершил игумен. Впоследствии, в XVII веке, общим правилом стало не выбирать игумена, а назначать его, что значительно упрочило положение настоятеля.

Бывали и примеры наоборот, когда игумены сами нарушали древний устав монастыря. Такие случаи тоже предусмотрены в монастырских уставах. Преподобный Герасим Болдинский писал в своем «Завещании», что нерадивых игуменов надо «с честью посылать в рядовую братскую келью». При этом святой особо предупреждал, что делать это надо без ярости и рукоприкладства, с любовью и кротостью. Святитель Макарий в уставной грамоте в Свято-Духов монастырь поучал братию в том же духе: «Если игумен начнет нерадеть о своих обязанностях, братии отнюдь не молчать, а напомнить ему со смирением и любовию; а если не исправится, то донесть архиепископу» (АИ. Т. 1. № 292). Но надо было иметь большое личное мужество, чтобы последовать этому совету

В Кирилло-Белозерском монастыре после преставления преподобного Кирилла и его учеников Иннокентия и Христофора надолго воцарилась смута, новые настоятели открыто нарушали заветы святого Кирилла. Среди братии нашлись старцы, которые не молчали, но возражали игумену. Случалось, что несогласные подвергались тяжким побоям. Однажды старец Досифей (Неведомицын) обличил настоятеля в том, что тот разоряет предание преподобного, за что настоятель сбросил его с трапезного помоста.

Некоторое время старец пролежал без сознания, а когда пришел в себя, сказал игумену: «Даже если ты захочешь и смерти меня предать, все равно не перестану говорить тебе об этом» (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 551). После этого пришел другой игумен, который любил творить неподобные беседы во время церковной службы или в трапезе. Старцы Илия (Чапей), Игнатий (Бурмака) и другие указали ему на это. Настоятель бил старцев жезлом, но потом, устыдившись собственной жестокости, оставил монастырь.

Братия, хлебнувшая горя с пришлыми игуменами, решила выбрать настоятеля из постриженников Кириллова монастыря — монаха Серапиона, но выбранный игумен также не собирался соблюдать устав святого основателя обители. От великого князя Иоанна III он принял вклад — тридцать деревень и починков, от чего в свое время отказался преподобный Кирилл, заповедовавший монахам соблюдать нестяжание. Отчаявшись когда-либо увидеть порядок в своем монастыре, пятнадцать старцев покинули его в конце июля 1483 года. «Развращенное творим, и думаем, что добродетельно живем», — с горечью писал об этой ситуации преподобный Нил Сорский, который тоже ушел из Кириллова.

Старцы вернулись в свои кельи 21 марта 1484 года, когда удельный князь Михаил Андреевич выгнал из монастыря сребролюбивого Серапиона. Новым игуменом стал монах Гурий, по прозванию Тушин. Он отказался от княжеского вклада, а взамен попросил жалованье (ругу) хлебом. Гурий Тушин оставался игуменом меньше года. Видимо, он сам сложил с себя настоятельство, так как больше всего любил проводить тихую духовную жизнь, читать и переписывать книги. Однако за недолгое время своего игуменства монах Гурий сумел наладить жизнь в монастыре.

В Житии преподобного Трифона Печенгского есть рассказ о том, как один из игуменов Печенгского монастыря — по имени Иоанн — разорил собственную обитель из-за неуемной страсти к властолюбию. Поехав однажды в Москву хлопотать о монастырских делах, он убедил святейшего патриарха Никона, что братия его обители мечтает быть приписной к Крестному монастырю, основанному Патриархом. Никон, поверив игумену Иоанну, поставил его настоятелем обеих обителей.

Получив новое назначение, Иоанн повел себя по отношению к своей прежней обители как обыкновенный вор. Явившись в Печенгский монастырь, он собрал все иконы в драгоценных окладах, дорогую церковную утварь и одежды, «денежную и ефимочную казну» — всю, без остатка, и отправил в Крестный монастырь. Правда, среди братии ходили разговоры, что большую часть монастырского имущества игумен присвоил себе. Помрачившись умом, настоятель даже хотел выкопать мощи преподобного Трифона и увезти их в Крестный монастырь. Но неведомая сила поразила его во время дерзких раскопок. Игумен был вынужден без мощей отправиться в Крестный монастырь. Здесь он через некоторое время впал в тяжелую болезнь. Чрево его «расселось», как у древнего еретика Ария, и настоятель скончался злой смертью (РНБ. Сол. № 188/188. Л. 31 об. — 32).

В идеале игумен являлся образцом монаха для братии. В монастырь приходили люди разных характеров, привычек и понятий. Настоятель должен был учитывать все эти разнообразные особенности и направлять их во благо самого монаха и обители. «В действительности мне кажется искусством искусств и наукой наук руководить людьми, этими различными и разнообразными существами», — говорил святой Григорий Назианзин (цит. по кн.: Смолич. С. 371). Самое сильное воздействие на монахов, несомненно, оказывал личный пример игумена. «Если многие живописцы будут списывать черты одного лица, то все изображения будут сходны между собою, потому что сходны с одним лицем. Так, если многие нравы будут устремлены к подражанию нравов одного, во всех равно будет сиять добрый образ жизни. Поэтому с избранием одного останутся в бездействии все частныя произволения…» (Василий Великий. С. 66).

На первых порах, пока братия в обителях была немногочисленной, иноки ежедневно исповедовали игумену (когда число братии увеличивалось, его заменяли духовники) свои помыслы. Игумен отвечал перед Богом за спасение души каждого монаха. «Настоятель, если даже и свое житие хорошо устроит, но не заботится о тех, кто под его рукою, вместе с лукавыми в геену отходит», — говорил святой Иоанн Златоуст (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 547–548). Бремя ответственности игумена было очень тяжелым. Поэтому многие преподобные подолгу отказывались от настоятельства, считая себя недостойными. Так, преподобный Нил Сорский, по своему великому смирению, говорил о себе: «Какой разум у грешника? Только грехи».

По причине огромной ответственности настоятеля за братию и монастырь отношения в киновии в идеале должны были строиться на строгом послушании монахов игумену. Суздальский архиепископ Дионисий в своей уставной грамоте для псковского Снетогорского монастыря писал: «Послушание и покорение иметь к игумену во всем: если кто начнет говорить вопреки игумену и воздвигать свары, таковой да будет заключен в темницу, пока не покается; а непокорливаго монаха по первом, втором и третьем наказании изгонять вон из монастыря и не отдавать ему ничего, что было им внесено в монастырь» (Макарий. Кн. 3. С. 138).

В одном поучении неизвестного игумена XVII века сказано, что иноки не должны допускать в себе ни одной злой мысли об отце-игумене, а тем более произносить их вслух. Монахам, собирающимся вместе в келье, следовало соблюдать осторожность, чтобы беседа их была духовной, а не превращалась в злое обсуждение поступков игумена: «Вы же, братия моя, Богом соединенная, стадо Христово избранное, не мозите зла помыслить о своем игумене… пусть беседа ваша будет о посте, о молитве, о грехах и поклонах, о бесовских нападениях и о войне с ними, о печали и о терпении» (РГБ. Тр. № 626.Л. 558 об. — 559).

Согласно этому же поучению монах должен был все свои помыслы исповедовать игумену, не утаивая от него ничего. Если инок чувствовал, что впадает в уныние, леность, ропот или другие греховные состояния, то немедленно вставал на молитву. Поклонившись перед иконами, он трижды читал Иисусову молитву, прибегая к заступничеству своего игумена: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй Пречистыя Твоея Матери молитвами и господина моего игумена молитвами» (Там же. Л. 560). После этого быстро шел к игумену на исповедь. Исповедавшись, монах творил земной поклон перед игуменом и говорил ему: «Господине, отче, помолися о своем чаде!» А игумен утешал и наставлял брата поучениями из творений святых отцов. Но без дела игумена беспокоить запрещалось.

Строгостью отличались отношения игумена и братии в Пельшемском монастыре. Основатель обители — преподобный Григорий имел крутой и непреклонный характер. Про него рассказывали, что он не убоялся даже печально известного князя Дмитрия Шемяку, не имевшего, по словам русских летописцев, ни закона, ни страха Божьего. Однажды мятежный князь осадил Вологду. Пока продолжалась осада, Шемяка немилосердно грабил окрестные селения. На дворе стояла лютая зима. Люди, выгнанные из своих жилищ, погибали от голода и холода. Многие из них приходили в Пельшемский монастырь, надеясь здесь найти пристанище.

Видя такую беду православных людей, преподобный взял свой игуменский жезл и отправился к Шемяке. Не тратя времени на предисловия, преподобный Григорий сказал князю: «Не свои дела, князь, творишь, но поганские. Поганые (то есть некрещеные. — Е.Р.) народы такие дела творят, но они Бога не знают и закона Божьего, и Писания Божественного не чтут. А ты, князь, православной веры и свою Русь воюешь, а воинство твое православных христиан горькой смерти предает». Разъярившись на преподобного, Шемяка повелел его сбросить с помоста, на котором тот стоял. Долгое время преподобный Григорий лежал без чувств, потом встал, предрек Шемяке горький конец и пошел в свой монастырь (РГБ. Унд. № 298. Л. 15–15 об.)

Из этого житийного рассказа видно, что преподобный Григорий не боялся даже сильных мира сего, поэтому нет ничего удивительного в том, что в его монастыре никто не смел противоречить преподобному. Впрочем, нашелся один монах — Никодим. Сначала игумен увещевал его всякими духовными беседами, потом стал оставлять без благословения (реально это означало быть голодным весь день) и назначать ему епитимьи. Но брат не вразумлялся, тогда игумен изгнал его из обители. Преподобный Григорий завещал братии и после своего преставления не пускать Никодима в стены монастыря.

Выгнанный инок скитался по округе. Однажды он услышал, что игумен Григорий отошел ко Господу. Вскоре разнеслась молва о многочисленных исцелениях больных людей у его гроба. Тогда Никодима осенила одна мысль, от которой он потерял покой: его игумен был святым старцем, а он оскорбил преподобного своим непослушанием и дерзостью. Никодим поспешил в монастырь, но братия не впустили его. Не зная, что предпринять, монах отправился в Глушицкий монастырь к игумену Амфилохию, человеку духовному и рассудительному. Никодим покаялся перед Амфилохием и попросил совета, тот благословил его идти в Пельшемский монастырь и просить у святого Григория прощения.

На этот раз иноки впустили Никодима в обитель, тот день и ночь молился у гроба преподобного, прося какого-нибудь знамения о своем прощении. Монахи, видя его раскаяние, тоже молились преподобному Григорию. От слез и переживаний Никодим даже заболел. И вот, в одну из ночей, новому игумену Александру, ученику преподобного Григория, явился сам преподобный и сказал: «Скажи брату Никодиму, пусть не скорбит и не докучает мне, я не имею обиды на него» (РГБ. Тр. № 664.Л. 602 об.). Игумен Александр рассказал обо всем братии, иноки поняли, что их брат прощен, и допустили его к причастию. Вскоре Никодим умер со спокойной душой. Этот житийный рассказ ярко характеризует психологию монастырской жизни: непослушание и оскорбление игумену — это непослушание Самому Христу.

Без благословения игумена не разрешалось покидать обитель или выполнять какую-либо работу, даже для себя: переписывать книги или делать выписки из них, вырезать ложки, плести корзины, писать иконы или заниматься каким-либо другим рукоделием. Истинное и совершенное послушание монахов своему настоятелю выражалось не только в том, чтобы «удерживаться от несообразного, но чтобы без его воли не делать даже и похвального» (Василий Великий. С. 66). Когда инок Глушицкого монастыря Пафнутий наловил много рыбы для братии, не спросясь у игумена, и пришел к нему похвастаться своим уловом, тот приказал все выбросить собакам как «плод преслушания». На Пафнутия наложили епитимью, преподобный Дионисий простил его только после того, как сам инок покаялся, и вся братия просила за него (РГБ. Троиц. № 603. Л. 31 об. — 32).

Такие истории описаны во многих житиях. И всегда настоятели строго наказывали непослушных. Однажды в монастыре преподобного Корнилия Комельского хлебник испек хлеб без благословения игумена. Преподобный повелел выбросить хлеб за ограду обители, чтобы никто из братии не вкусил «неблагословенного хлеба» (РГБ. Троиц № 676. Л. 518 об.).

Если кто-либо из родственников и знакомых навещал инока в его монастыре, то без благословения игумена он не мог с ними беседовать, а тем более приглашать в свою келью (Устав Корнилия Комелъского. С. 680). Также, если инок получал письмо, то нес его настоятелю, не распечатав; прежде чем принять от кого-нибудь подарок или посылку, он показывал их игумену, и если хотел отправить письмо, то поступал так же.

Но обладая такой полнотой власти, игумен тем не менее должен был оставаться в равном положении с братией. Преподобный Евфросин Псковский перед смертью так наставлял иноков своего монастыря: «В игумена изберите себе человека благоразумного, духовного и "богорадного", который бы желал служить единственно Богу и святой Церкви, а не заботился иметь что-либо лишнее против братии, ни риз более светлых и мягких, ни пищи более вкусной» (Серебрянский. Т. 4. С. 513). Правило общежительных монастырей — не иметь ничего в своей келье — распространялось и на игумена. Одежду настоятель получал у келаря, отдельной трапезы не имел, а питался вместе с монахами. Когда в монастырь приезжали гости, то игумен не должен был угощать их в своей келье и хранить в ней «яства и пития» для гостей.

Это правило строго соблюдали первые «начальники» монастырей. Но преподобный Арсений Коневский (подвизался на острове Коневце в Ладожском озере) одно время угощал благодетелей монастыря и «честных мирян» у себя в келье. Однажды некий духовный старец услышал разговор двух бесов. Один из них говорил, что в жизни Арсения его утешает только то, что он держит в своей келье пищу (БАН. Археограф. № 3. Л. 18 об. — 19). После этого преподобный Арсений повелел келарю ставить для всех одну трапезу. Строго-настрого он повторил этот наказ в своем завещании (Там же. Л. 27–29 об.).

Из житий святых начальников монастырей известно, что они всегда избирали себе самые худые ризы — те, которые никто из братии не хотел носить.

Однажды к преподобному Корнилию Комельскому подошел убогий инок Закхей, носивший по бедности вязанную из лыка мантию (видимо, на первых порах полного равенства не удавалось достичь и в общежительных монастырях), и попросил игумена, чтобы ему выдали другую, лучшую. Преподобный Корнилий снял с себя мантию и отдал Закхею, а сам стал носить из лыка.

Как-то раз в Троице-Сергиев монастырь на богомолье приехал великий князь Василий III. Игуменом обители был тогда преподобный Арсений Комельский. Увидев игумена в «странном образе» — одетого в худые и залатанные ризы, Василий Иоаннович, повидавший на своем веку многих преподобных, не выдержал и спросил у братии: «Что это у вас игумен ваш так ходит?» Братия же ответила: «Наставник наш — раб Божий и по Богу живет» (РГБ. Волог. № 65. Л. 26–26 об.)

Особая скромность, свойственная только святым, отличала преподобного Даниила Переяславского. Он был в большой чести у великого князя Василия III и крестил двух его сыновей: Иоанна — будущего царя Иоанна Грозного и Георгия. О том, что игумен поехал в Москву крестить княжеского сына, знала вся округа. Поэтому, когда преподобный возвратился, в монастырь пришли люди, чтобы посмотреть на царского кума. Каково же было их удивление, когда они увидели его в хлеву. Преподобный своими руками, «мотыкой» (заступом) и «лыскарем» (лопатой) чистил грязь, которую работники за все время его отсутствия не удосужились убрать. Причем делал это святой беззлобно, не укоряя нерадивых трудников (Смирнов. С. 56).

В другой раз, когда преподобный вернулся после долгого отсутствия, ему пришлось чистить монашеские туалеты («нужная места утробныя потребы»), к которым другие не хотели прикасаться. Пожалуй, про любого преподобного можно рассказать подобную историю. И не потому, что таков был агиографический канон. А потому, что, стремясь уподобиться Христу, святые основатели монастырей становились похожими друг на друга, но не чертами характера (каждый из них был яркой индивидуальностью), а своим отношением к жизни и людям. Каким же контрастом смотрится это смирение по сравнению с жизнью их отдаленных во времени преемников.

Заботясь о благополучии своего монастыря, игумен иногда выезжал в Москву, чтобы подать челобитные или по другим важным делам. Когда игумен уезжал из монастыря, вся братия провожала его за ворота с квасом (так было в Антониево-Сийском монастыре). Игумен угощал иноков, подавая каждому по ковшу кваса. Затем все вместе молились перед дорогой — читали молитву «Достойно есть» и прощались: игумен просил прощения у братии, а те — у него. Благословив иноков, игумен отправлялся в путь. Братия, вернувшись в обитель, служили молебен о здравии путешествующего настоятеля. В этот день на трапезе монахам полагалось угощение (корм), чтобы дорога у игумена оказалась доброй и благополучной.

Когда игумен возвращался, в монастыре благовестили в колокол, а вся братия, выйдя за ворота, встречала своего отца-настоятеля. Выйдя из возка подальше от Святых врат, настоятель благословлял иноков, все вместе читали молитву «Достойно есть» и, не разговаривая у ворот, шли в храм. Здесь опять читали молитву «Достойно есть» и прикладывались к иконам. Священник выносил игумену из алтаря епитрахиль, а диакон — крест на блюде. Возложив на себя епитрахиль, настоятель благословлял братию крестом. А затем, отдав епитрахиль и крест, рассказывал о своей поездке: передавал от великого князя поклон и пожелания здравия, благословение от епископа и челобитие (просьбу) о молитве от бояр, перечисляя, кто что пожертвовал в монастырь. На трапезе в этот день братию ждало великое утешение (большое угощение) (Устав Сийского монастыря. Конец XVI–XVII вв. // Горский. С. 407–408).

Игумен принимал в монастырь новых иноков. Для этого требовались большое духовное рассуждение и опыт, ведь последствия могли быть самыми губительными: один волк мог расхитить все стадо. Не случайно Московский митрополит святитель Фотий предупреждал преподобного Павла Обнорского в своем письме: «Будь внимателен к тому, кого и откуда принимаешь к себе». И преподобный Евфросин Псковский советовал своим преемникам быть осторожными: «Игумен должен смотреть, какого человека принимать в обитель: принимайте смиренного, кроткого, тихого и терпеливого, и то не вдруг, а после трех лет искуса или более; такой человек дороже серебра и золота». Однако все предусмотреть было невозможно, и в монастырях оказывались такие «неискусные иноки», которые «шли в обитель часто только по увлечению или избегая земскаго труда, и потому вскоре разочаровывались в своем поступке, встретившись лицем к лицу с суровой трудовой монастырской жизнью» (Яхонтов. С. 285).

Был некий боярин в Великом Новгороде, по имени Василий. Он отличался буйством натуры и вел несуразное житие. Однако захотел покаяться в грехах своей жизни и принял постриг в Соловецком монастыре. Некоторое время он подвизался вместе с братией, но вскоре его натура не выдержала монастырских строгостей, и он решил бежать. Выбрав время, когда все иноки спали, Василий украл карбас, погрузил туда монастырские книги, платье и другое имущество и пустился в плавание.

Ветром его прибило к Анзерскому острову. Утомленный своими ночными подвигами, он захотел спать и причалил к берегу. Во сне ему явились два старца. «Как, окаянный, ты обокрал меня?» — гневно спросил один из них. «Я созидаю, а ты разоряешь», — продолжал он. «Отче, прости!» — стал во сне каяться Василий. «Прощение получишь, — ответил старец, — но сидеть тебе у меня на этом месте три дня и плакать» (Минеева. С. 64–65). Когда Василий проснулся, на берегу не оказалось ни старцев, ни лодки, ему пришлось просидеть на берегу три дня, пока купцы, ехавшие с Двины, не подобрали его и не привезли в монастырь. А карбас со всем снаряжением пристал за 500 верст от Соловков, на реке Умбе, как раз там, где монастырские старцы ловили рыбу.

К непослушным инокам игумен применял разные воспитательные меры: увещевал, исправлял духовным советом, иногда дело доходило даже до рукоприкладства. Так, святой Савва, игумен тверского Саввина монастыря, становился обыкновенно в дверях церкви с жезлом в руках. Если кто из монахов опаздывал на службу или уходил раньше отпуста, разговаривал или переходил с места на место, то он запрещал (делал замечание). А тех, кто прекословил или бесчинствовал, игумен Савва бил жезлом, а иногда посылал в затвор. Естественно, что не всем нравилось такое воспитание, и игумену приходилось иногда сталкиваться с открытой неприязнью к себе.

Однажды преподобный Савва, заглянув в окно кельи своего монаха, увидел, что тот творит нечто неподобное, и хотел вразумить его. Но монах, обнаружив непрошеного гостя, схватил его двумя руками за бороду и всю состриг, оставив лишь ее малую часть, а потом бежал. Братия поймала дерзкого инока и привела к Савве. Поставив виновного перед преподобным, монахи спросили своего настоятеля: «Как повелишь отомстить ему?» Он же ответил: «Я и жезлом бью, и под замок сажаю за нарушения монастырского устава и обиды, наносимые инокам, но за свою обиду не подобает мстить» (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 553). Согрешивший монах раскаялся в преступлении и до конца жизни прожил в монастыре у преподобного Саввы в полном послушании. Больше пятидесяти лет святой Савва оставался игуменом. По словам преподобного Иосифа Волоцкого, он был жесток тогда, когда надо, и милостив, когда следовало (Там же).

Вообще, несмотря на богатый опыт, накопленный монашеством за свою длительную историю, каждый игумен сам решал, как ему относиться к нарушителям монастырского благочиния. Одни просто выгоняли из монастыря после серьезных проступков, другие до последнего не оставляли надежды исправить согрешающего. Преподобный Иосиф Волоцкий до конца боролся за душу согрешающего монаха. Он говорил: «Если он досаждает или что-нибудь резкое говорит, но ты не оставляй врачевания: если он тебе сегодня враг, то наутро друг будет; если же и наутро врагом будет, но Бог другом тебе будет» (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 509). Правда, иногда монахи, не выдержав суровой жизни в монастыре преподобного, сами покидали его. Уходя, они всячески бранили преподобного Иосифа и говорили: «Жестоко слово его. Кто может его послушать?» (Там же. Стб. 468).

Преподобный Нил Сорский был строг к самочинникам, но он не надеялся на долгие исправления и выгонял из скита. «К ним не приходил я, желая начальствовать, — говорил преподобный, — но они сами вынудили меня на это. Если находящиеся у нас не хотят слушать слов моих, которые говорю им от святых писаний, я за их самочиние отвечать не хочу, и нет в том моей вины». Объяснить эту разницу в подходах двух настоятелей можно тем, что перед ними стояли разные задачи. Преподобный Иосиф был настоятелем общежительного монастыря; в житиях древних святых отцов про таких игуменов говорили, что они детям наставники, потому что под их началом находились разные монахи, часто неопытные или юные, новоначальные. Преподобный Нил был игуменом скита, то есть наставником уже опытных подвижников, примерно равных ему по опыту. Поэтому не было необходимости долго объяснять им, как надо жить в монастыре.

Какие наказания существовали в монастыре и за что наказывали? Четко определены были наказания в обители преподобного Иосифа. Каждый из монахов знал, сколько поклонов и дней сухоядения он получит в случае своего злонамеренного проступка. Если кто из иноков без благословения настоятеля или келаря брал какую-либо вещь и не покаялся, а был обличен другими монахами, то приравнивался к ворам и наказывался на пять дней сухоядением (хлеб и вода). Под подобное же «запрещение» (наказание) подпадал монах, знавший о преступлении своего собрата, но не донесший об этом настоятелю. Когда же это повторялось не один раз, то такой монах наказывался темницей и оковами. В крайнем случае изгоняли из обители. Если в монастыре несколько раз замечали, что кто-то из иноков отлучается из обители и возвращается пьяным, или находили у него в келье «пиянственное питие», то такого монаха в оковах сажали в темницу или изгоняли прочь (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 613–614).

Преподобный Кирилл Белозерский основывался в своей игуменской деятельности на «Правилах святых отцов», выписки из которых находятся в одной из его рукописей. Согласно правилам, за непосещение службы без причины монах наказывался сухоядением на шесть дней, кроме того он должен был совершать по тридцать земных поклонов в течение этих дней. За смех и разговоры во время службы инок получал наказание в двенадцать дней поста и сто ежедневных поклонов. За ложь монах наказывался неделей сухоядения и шестьюдесятью земными поклонами.

За клевету полагалась епитимья в сорок дней сухоядения и восемьдесят ежедневных поклонов, за злопамятство — две недели сухоядения и сто поклонов на день. Существовало даже наказание за ропот на плохую погоду, оно расценивалось как хула на творение Божие: «Похуливше что-любо: дождь, или снегъ, тварь Божию, — да имат епитимию: 3 дний сухо да ясть, поклона 25» (Прохоров. С. 29). Однако в Житии преподобного Кирилла Белозерского нет ни одного упоминания о том, чтобы преподобный применял какие-либо наказания по отношению к братии.

Преподобный Евфросин Псковский, который любил строгость в монастырской жизни, изгонял из своего монастыря только в нескольких случаях — если кто укорял другого брата, что тот беден и не принес в монастырь никакого вклада, или если кто воздвигал свары против игумена. Такого монаха сначала запирали в темницу, пока не покается. А если монах не смирялся, его после первого, второго и третьего наказания изгоняли из монастыря (Серебрянский. Т. 4. С. 523). Однако митрополит Фотий расценивал изгнание из монастыря как слишком суровое наказание даже тогда, когда монах намеренно уклонялся от исповеди или от святого причастия, и предупреждал в своем послании снетогорского игумена от применения таких мер.

Никакой монастырский устав и дисциплинарные строгости не могли удержать порядок в монастыре, если его не удерживал игумен силой своей личности. В 90-е годы XVI века в Кирилло-Белозерский монастырь прибыл старец Александр, бывший настоятель подворья Кириллова монастыря в Москве. Прихватив с подворья казну и никому не отчитываясь, он стал строить пустынь за стенами обители. В своей пустыни он проводил большую часть времени, из монастырского казнохранилища, погребов и из сушила брал себе всякие запасы, с мельниц вывозил муку и солод, из монастырских сел — хлеб и все это свозил в пустынь. Кроме того, он вел даже свою собственную торговлю солью: «Лодки у него с солью ходили опричь монастырских» (Никольский. Общинная и келейная жизнь. 1908. Т. 6. С. 884–885).

Старец Александр имел слуг и лошадей, причем ездил всегда с оружием: «саадаками и саблями, и ручницами» (кандалами). Бывая иногда в Кириллове монастыре, он жил не по чину монастырскому: не ходил в церковь, пил хмельные напитки у погреба со своими людьми. Среди братии старец Александр имел немало сторонников, поэтому он приобрел в монастыре такую власть, что не стеснялся обзывать («лаять») бранными словами игумена и соборных старцев, некоторых из них — старцев Христофора, Кассиана, Геронтия, Иова, Мисаила и Геласия выгнал из обители и отправил «к морю», видимо на монастырские службы на морском побережье. Непокорную братию он колол «остном», бил плетьми, некоторых сажал на цепь и в «железа». Остальных иноков все время запугивал: «грозит хочет в чепь и железа сажати на смерть», а также угрожал оговорить старцев и братию перед государем. От этих бесчинств старца Александра братия Кириллова монастыря стала разбегаться («бегут розно»), о чем соборные старцы и игумен, который не мог навести порядок в своем монастыре, доносили царю Иоанну Васильевичу Грозному (под челобитной подписалось 47 человек).

Подобные неуправляемые ситуации часто случались в монастырях, если игумен не обладал достаточной волей и духовным авторитетом. Удержать порядок в обители, в которой собиралось множество людей различных характеров, воспитания и социального положения в прошлом, было непросто, но и недостаточно. Игумен отвечал перед Богом за спасение души каждого монаха, а заставить спасаться только дисциплинарными правилами невозможно. В идеале настоятель должен был обладать такой силой духовного воздействия, чтобы братия старалась достичь его меры духовного совершенства, самим видом своим он должен был напоминать Спасителя. Состояние человека, которому посчастливилось на земле встретить преподобного, похожего на Христа, великолепно передано в Житии преподобного Мартиниана Белозерского. Преподобный Мартиниан был родом из вологодского села Сяма. Будучи еще отроком он пришел в Кириллов монастырь. Когда он подошел под благословение к преподобному Кириллу, то, увидев его, упал на колени со словами: «Отче, возьми меня к себе». Отныне его душа хотела только одного — быть рядом с преподобным.

Преподобный Кирилл обладал особым даром духовного исправления. Достаточно было одного его слова, чтобы изменить дурное намерение инока. Некий брат, по имени Феодор, жил далеко от Кирилло-Белозерского монастыря, но много слышал о святом Кирилле. Он пришел в обитель и упросил святого принять его. Некоторое время Феодор трудился вместе с братией, а потом вдруг возненавидел игумена. И насколько прежде он почитал святого Кирилла, настолько же теперь стал его ненавидеть, так что не мог ни видеть, ни слышать его. В своей ненависти он покаялся старцу Игнатию. Тот выслушал его и посоветовал терпеть и не уходить из обители. Прошел год, а ненависть продолжала мучить Феодора. Тогда он пошел к преподобному, чтобы исповедовать свой грех. Но когда он пришел в келью святого, то устыдился его святых седин и хотел уйти, не сказав, зачем приходил.

Прозорливый старец удержал брата и сам стал рассказывать ему, с какими мыслями тот к нему шел. Феодор, «исполнившись срама и стыда», просил прощения у игумена. Святой Кирилл, утешая его, сказал: «Не огорчайся, брат Феодор! Ведь все ошиблись во мне, один лишь ты был прав и понял, что я грешник. Ибо кто же я такой, как не грешный человек и непотребный?» (Прохоров. С. 95). Брат еще больше стал сокрушаться, что напрасно ненавидел его. Преподобный Кирилл, видя его истинное покаяние, отпустил его и сказал: «Иди, брат, с миром в свою келью. Больше не придет на тебя такая напасть». С той поры Феодор обрел великую веру в святого. Соблюдая все монашеские заповеди, он подвизался в обители преподобного до конца своих дней.

Несмотря на то, что устав каждого монастыря требовал от монахов послушания своему настоятелю, отношения каждого конкретного игумена с монахами своей обители могли складываться по-разному. В Саввино-Сторожевском монастыре случилось так, что иноки написали великому князю Иоанну Васильевичу ложный донос на своего игумена — старца Дионисия. Государь повелел настоятелю и монахам явиться к нему лично. Всю ночь накануне игумен не спал, скорбя о поступке братии и страшась незаслуженного наказания.

На какое-то время он забылся в тонком сне, и ему явился сам основатель обители — преподобный Савва Сторожевский. Святой ободрил игумена: «Что скорбишь, брат? Иди скорей и отвечай с дерзновением, нисколько не сомневаясь. Господь будет с тобой, помогая тебе». В ту же ночь зачинщики смуты тоже видели во сне грозного игумена Савву, который сказал им: «Для того ли вы оставили мир, чтобы в роптании совершить подвиг вашего монашества? Вы ропщете, а игумен о вас со слезами молится. Что одолеет: ваше ли роптание или отца вашего молитва? Знайте и то, дети, что в сердцах ропщущих нет ни смирения, ни благословения Божьего» (ВМЧ. Декабрь. Дни 1–5. Стб. 76). Когда игумен с братией пришли на государев суд, то монахи были так растеряны, что не смогли ничего сказать, а настоятель Дионисий был оправдан и с честью вернулся в монастырь.

Особенная любовь к братии и постоянная забота о спасении души каждого инока отличала преподобного Евфросина Псковского. Однажды в монастырь преподобного пришел инок Конон. Он захотел остаться в монастыре и предложил святому Евфросину свое серебро в качестве вклада. Но преподобный не принимал вкладов, потому что впоследствии вкладчики начинали считать себя свободными от всяких монастырских обязанностей: не ходили в церковь, на послушания, говоря: «Я свое ем и пью». Также и в этот раз преподобный Евфросин не хотел принимать вклад, но Конон настаивал. Тогда преподобный сказал ему: «Брат, если хочешь дать нам серебро от своей милости ради Бога, то иди в церковь и положи его перед алтарем. Раз Богу принес, Ему и дай, а не нам» (ПДПИ. Т. 173. С. 49).

Конон так и сделал, но преподобный, проницательно заметя неустойчивость характера нового инока, повелел эконому деньги не тратить и сохранить это серебро все до копейки. Давая вклад в монастырь, Конон, видимо, надеялся на какой-то почет или особые условия своего пребывания в обители. Но у преподобного Евфросина все иноки были равны, и вскоре Конон возненавидел преподобного. В один из дней он подошел к нему и сказал: «Отныне, отче, не заботься обо мне, потому что больше не хочу жить у тебя. Отдай мое серебро, и пойду, куда сам захочу».

Преподобному не нужно было серебро инока, и он сразу же отдал бы его, но понимал, что Конон погубит себя. И потому отказал ему: «Ты же знаешь, брат, что ты Богу отдал, у Него проси и возьми серебро свое. Меня же не беспокой, потому что я никогда не брал твое серебро у тебя» (Там же. С. 50). Конон изменился в лице и, задохнувшись от ярости, ничего не сказал. Молча он ушел в свою келью, но отныне все его мысли были заняты только одним — как бы отомстить преподобному.

Однажды святой пошел во «внутреннюю пустыню» (уединенное место за несколько поприщ от монастыря), где имел обыкновение молиться. Заметив это, Конон решил, что наступил его час. Спрятав топор под мантию, он быстро пошел за святым. Догнав его в лесу, он преградил ему дорогу. Схватив за котыгу (свитку), он занес топор над головой преподобного Евфросина. Но поскольку все в нем клокотало от ярости и гнева, он решил поглумиться над преподобным: «Эта голова твоя, монах-лихоимец, сейчас запросто отнята будет, и душу твою извлеку из тебя, а место это станет твоим гробом. Скажи ты мне, окаянный, отдашь ли мое серебро?»

Преподобный попытался успокоить разгневанного монаха: «Укротись, брат, Бога ради, оставь ярость и гнев. Цело твое серебро лежит, с тех пор, как отдал его нам, и скоро возвращу его в твои руки. Помнишь ли, что сразу, видя тебя, не хотел я брать серебра твоего? Более того, не говорил ли я тебе: если хочешь, оставайся здесь без серебра, терпя с нами (трудности монашеского жития. — Е.Р.) Бога ради? Пойдем сейчас вместе в монастырь с любовью, но будь осторожен, чтобы из братии никто не узнал о крамоле, бывшей между нами в этой пустыни» (Там же. С. 51–52).

Вернувшись в монастырь, святой сразу, даже не заходя в свою келью, позвал эконома и велел отдать деньги Конону. Тот, поклонившись святому, покинул обитель. Некоторое время он жил в другом монастыре, но здесь его посетил тяжкий недуг: он ослеп. И тогда Конон понял, что болезнь эта — наказание за тяжкое оскорбление, нанесенное святому. Он вернулся в монастырь преподобного и, припав к ногам Евфросина, раскаялся в содеянном и пообещал отныне безысходно жить в его обители в полном послушании.

Преподобный Евфросин с радостью принял его и сказал: «Бог да простит тебя, брат. С этого дня оставайся с нами смиренными, как и сам хочешь, потому что я всегда хотел спасения для твоей души». Преподобный достиг главного: дав человеку увидеть меру его падения, он отвратил его от погибельного пути. Так тихо и разумно, хотя и с риском для жизни, святой разрешил этот конфликт. По словам биографа святого, он и на других, буйных сердцем людей, оказывал умиротворяющее воздействие одним своим внешним видом: «Мысль их сокрушалась и буйство сердца таяло, как воск».

Остальная же братия монастыря очень любила своего настоятеля и слушалась его беспрекословно. Однажды преподобный заблудился «во внутренней пустыни» и сутки не мог найти дорогу в обитель. День близился к концу, а святой все не возвращался. Все иноки после вечерни разошлись по лесу в поисках преподобного. Вернулись уже за полночь, но так и не нашли его. После заутрени они опять искали своего настоятеля. Когда к вечеру преподобный вернулся в обитель, он увидел, что все монахи собрались вместе и озабоченно обсуждали, что предпринять. Настоятеля встретили упреками: «Почему, отче, многую печаль сотворил нам вчера днем и сегодня ночью?» (ПДПИ. Т. 173. С. 306). Но Евфросин не обиделся на эти вопросы, потому что в словах своих монахов он услышал пережитую тревогу и искреннее беспокойство, сменившееся настоящей радостью.

Преподобному Диодору Юрьегорскому меньше повезло с братией. Это был подвижник чрезвычайно трудной судьбы. Гонения и тяжкие оскорбления сопровождали его в течение всей жизни. Когда святой жил в Соловецком монастыре у старца Иосифа, тот поведал ему о своих духовных чадах — Василии Кенозерце и других иноках, которые жили в глубине острова, никому не известные, и подвизались здесь как отшельники. Этот рассказ сильно поразил будущего преподобного, и он отправился на их поиски. После долгих блужданий по острову Диодору удалось отыскать некоторых подвижников, и с тех пор он стал проводить с ними много времени в духовных беседах.

Однажды, подражая их подвигам, он сорок дней бродил по острову без еды и питья. Монастырская братия нашла его умирающего в лесу под деревом. На носилках Диодора принесли в монастырь и заставили съесть хлеба с солью и выпить квасу, после чего он пришел в себя. Некоторое время преподобный Диодор тайно продолжал ходить к пустынникам и носить им пишу из монастыря. Но когда братия узнала об этом, началась настоящая война против Диодора, и он был вынужден покинуть обитель. Переправившись на карбасе на материк, он поселился у Кенозера. Однако местные жители, которые били здесь зверя и ловили рыбу, стали гнать преподобного. Они сожгли его карбас и келью. Самого избили до полусмерти, сказав напоследок: «Если не уйдешь отсюда, убьем тебя» (Житие преподобного Диодора. С. 777).

Изгнанный старец ушел на реку Онегу и здесь случайно повстречал ярославского купца Надею Светешникова. Купец заставил его рассказать о своих злоключениях, после чего пошел к кенозерскому судье и пригрозил, что сообщит обо всем государю. Местные жители испугались и стали просить преподобного вернуться, тот поселился на Юрьевой горе близ озера Водло. Когда-то здесь была деревня, но она запустела из-за «хлебной скудости». Через некоторое время к преподобному собралась братия и при помощи московских благотворителей был устроен монастырь.

Место было скудное, и братия часто голодала и роптала на святого. Но всякий раз, с большим трудом, удавалось накормить монахов и погасить конфликт. Однако преподобного ждали еще более тяжелые испытания. Как-то (около 1630–1633 годов) в его монастырь святейший патриарх Филарет прислал в ссылку опального старца по имени Феодосий. По каким-то причинам тот невзлюбил святого Диодора и однажды, выбрав удобный момент, сказал ему: «Пойдем в пустынь!» Преподобный, ничего не подозревая, отправился с ним. В лесу Феодосий сбил его с ног, стал избивать, а потом душить. Решив, что преподобный умер, он затащил его под дерево и вернулся в монастырь. Придя в себя через некоторое время, святой Диодор с большим трудом дошел до своей кельи. Увидев его в монастыре живым, Феодосий испугался и, упав ему в ноги, стал просить прощения, умоляя никому не рассказывать. Преподобный обещал, сказав ему: «То дело бесовское, а не твое» (Там же. С. 791–792).

Прошло немного времени, но Феодосий не успокоился. Теперь он стал смущать новопостриженных иноков и подбивать их уйти из монастыря. Однажды братия работали в лесу, рубили лес. Феодосий вырезал на бревне изображение лица преподобного Диодора и стал бить бревно шелыгами, издеваясь над преподобным. К тому же он склонил остальных монахов, бывших с ним в лесу. Насмеявшись над преподобным, они пришли в монастырь, забрали казну и все, что могли унести, и сбежали. Обитель покинуло тогда семнадцать человек. Старец Диодор не расстроился о пропаже казны, не стал преследовать их, он только обрадовался, что Феодосий оставил монастырь и более не будет соблазнять братию. Но на этом скорби святого Диодора не закончились. Автор его Жития глухо упоминает и о других «ненаказанных людях», которые делали многие пакости святому, но он никогда не мстил им.

Такой мученической была порой жизнь настоятелей монастырей. Подобные эпизоды — подтверждение того, что уставы пишутся на бумаге, а реальная жизнь оказывается намного сложнее. Порой в ней случается такое, чего не придумать никакому писателю. Составителей житий часто упрекают в выдумывании фантастических историй. Однако подобные факты убеждают в том, что агиографы были «реалистами» (Некрасов. С. 48) как в описании чуда, так и в изображении бытовой повседневной жизни.