Адепты тайного знания

Из всего средневекового, угодливо предлагаемого человеческой памятью или же выплывающего из глубин подсознания, пожалуй, самой «средневековой», то есть — в обыденном представлении — темной, таинственной и непонятной, но вместе с тем и притягательной является алхимия. Хотя зародилась она не в Средние века и не канула вместе с ними в небытие, однако прочно заняла место, как принято говорить, «феномена средневековой культуры». Это вам не какая-то там химия, а загадочная «ал-хи-мия», одним звучанием своего имени воскрешающая в памяти колдунов из сказок «Тысячи и одной ночи». И действительно, арабская приставка «ал» здесь не случайна: именно арабы в ранний период Средних веков не только сохранили тайное («герметическое») знание древних египтян и греков, но и преумножили, а затем и передали его христианской Европе.

Сама же алхимия, наиболее туманная из всех наук, оставленных в наследство потомкам Средними веками, зародилась в Древнем Египте, где знания находились в руках жрецов и посвященных, производивших алхимические опыты в величайшей тайне, в тиши святилищ. По общему мнению (хотя есть и другие точки зрения), и корень в слове «алхимия», соответственно, древнеегипетского происхождения — khem, что значит Черная страна, как называли Древний Египет. Когда греки под предводительством Александра Македонского завоевали эту страну, тайны богини Изиды (отсюда и название «Изида», под которым в начале XX века выходило в России знаменитое оккультное издание) перешли к философам Александрии. Именно там и появились первые дошедшие до нас алхимические трактаты — трактаты об искусстве делать золото… С тех пор алхимия в своей теоретической основе оставалась практически неизменной. В период Великого переселения народов, когда варвары наводнили Европу, судьба герметического знания оказалась в руках арабов. Они-то и придали алхимии тот вид, в котором она, начиная с X века стала восприниматься христианской Европой. В этом отношении, как и во многом другом, переломной оказалась эпоха Крестовых походов: крестоносцы принесли на Запад трактаты арабских алхимиков. Со временем у европейской алхимии появились свои славные представители: Алан Лилльский, Альберт Великий, Роджер Бэкон, Фома Аквинский, Раймонд Луллий, Джордж Рипли, Бернар Тревизан, Николя Фламель, Василий Валентин, Исаак Голланд и, уже на рубеже Средних веков и Нового времени знаменитый врач-алхимик Парацельс.

А затем — постепенно, в течение двух-трех столетий, алхимия угасала в собственных мрачных глубинах. Ее способ объяснять «темное через еще более темное, неизвестное через еще более неизвестное» («obscurum per obscurius, ignotum per ignotius») был несовместим с духом Просвещения и тем более с развитием в XVIII–XIX веках химии как науки. Утверждения, что алхимия жива и по сей день, можно воспринимать лишь как некий курьез, дань увлечению оккультизмом, тягу к чудесному и таинственному, что, впрочем, органически присуще человеческой природе. Выражение «современные алхимики» не раз встречается на страницах предлагаемой ныне российскому читателю книги С. Ютена, посвященной повседневной жизни средневековых алхимиков Западной Европы. Современные — в смысле живущие в одно время с людьми XX, а теперь уже и XXI веков. Если и вправду есть такие, то они под стать настоящим средневековым алхимикам-адептам, умевшим держать язык за зубами и не выставлявшим напоказ профанам свое священное искусство.

В наш информационный век мы знаем цену информации, но ценить знание люди умели во все века. Что сейчас скрывается под грифом «Совершенно секретно», то в древности было уделом немногих посвященных, хранивших священные тайны, в коих религия переплеталась с позитивными знаниями об окружающем мире. Символ знания — огонь (прометеев огонь…), который угаснет, если заботливые руки не сберегут его и не передадут грядущим поколениям. Алхимик разжигал в своем атаноре (алхимической печи) огонь и не давал ему угаснуть, пока свершалось таинственное действо Великого Делания, а оно порой непрерывно продолжалось месяцами. Огонь горел в плавильных печах первобытных металлургов, впервые открывавших тайну превращения руды в металл, а металлов в сплавы. Средневековые алхимики — прямые потомки первобытных металлургов и кузнецов, ибо превращение веществ под воздействием огня всегда было великим таинством, к постижению которого посторонних не допускали. Если грязеподобную массу (болотную руду) можно превратить огнем в сверкающую сталь, то нельзя ли из свинца или ртути изготовить золото? Принцип тот же самый — превращение (трансмутация) веществ. Зарождалась златодельная алхимическая утопия, завладевшая умами несметного множества искателей.

Человечество разделилось на тех, кто не терял и не теряет надежды научиться делать золото, и тех, кто не верил и не верит в подобные бредни, подвергая алхимиков осмеянию. В XIII веке Данте определил место алхимику в десятом рву восьмого круга Ада:

Но я алхимик был, и потому Минос, который ввек не ошибется, Меня послал в десятую тюрьму.[1]

Чосер в своих «Кентерберийских рассказах» (XIV век) в весьма нелестном свете выставил тех, кто предается занятиям алхимией. В «Корабле дураков» Себастьяна Бранта, сатире на феодальное общество XV века, досталось и алхимикам, псевдоученые занятия которых сочетают в себе глупость с мошенничеством:

Алхимия примером служит
Тому, как плутни с дурью дружат.[2]

Излюбленным мотивом изобразительного искусства эпохи Ренессанса были злополучные алхимики, которых увлеченные поиски способа изготовления золота довели до крайней нищеты.

Действительно, были такие алхимики, преследовавшие узкокорыстную цель научиться превращать простые металлы в золото или на худой конец в серебро. Именно они служили объектом насмешек и ассоциировались в общественном мнении с нищими делателями золота; настоящие же алхимики, носившие почетное звание адептов, презрительно именовали их лжеалхимиками и суфлерами — по названию воздуходувных мехов, которыми те, словно простые кузнецы, посильнее раздували огонь в печи, спеша сварить «философское яйцо», от которого до самодельного золота уже рукой подать… В лучшем случае они оставались ни с чем, до нитки истратившись на бесполезные опыты, а в худшем — взлетали на воздух вместе с печью или безвременно кончали свои дни, надышавшись ядовитыми испарениями.

Так что же такое алхимия — боговдохновенное искусство, как утверждают одни, или же, но мнению других, шарлатанство вперемешку с дуростью? Наиболее распространенным рационалистическим определением алхимии является понимание ее как естественной науки — праматери химии. Такая трактовка древнего герметического искусства не лишена оснований. Средневековые алхимики, экспериментируя в своих лабораториях с «первичной материей» Великого Делания, попутно совершили множество открытий, навечно вписав свое имя в историю химии. С. Ютен приводит краткий перечень наиболее известных открытий в области химии, сделанных самыми славными представителями герметического искусства, и список этот можно было бы продолжить. Вместе с тем не следует упускать из виду и принципиальное отличие алхимии от современной науки химии: тогда как «искусство Гермеса Трижды Величайшего» неукоснительно, вплоть до мелочей, следует традиции, раз и навсегда заведенному канону, задачей химии является открытие нового. Алхимик — традиционалист, химик — разведчик в области незнаемого.

Алхимики искали философский камень, но зачастую находили нечто иное, что, впрочем, приносило порой не меньшую выгоду, чем вожделенное «философское» золото. Впечатляющим примером подобного рода нечаянного открытия служит удача, выпавшая на долю Иоганна Фридриха Бёттгера. Его отец был чеканщиком монет, и этот факт, возможно, наложил свой отпечаток на сознание ребенка, позднее пробудив в нем интерес к благородному металлу. На пятнадцатом году жизни юный Бёттгер поступил учеником в аптеку Цорна в Берлине и усердно занялся химией. Случайно попавшая ему в руки рукопись о философском камне натолкнула его на мысль тоже попытать счастья на поприще златоделия. Ночи напролет просиживал он в лаборатории, занимаясь химическими опытами, что привело его к ссоре с хозяином и вынудило покинуть насиженное место. Однако ночные бдения не прошли даром, и спустя какое-то время ему удалось заинтересовать князя Эгона фон Фюрстенберга, который взял его с собой в Дрезден и устроил для продолжения его алхимических занятий лабораторию в своем дворце. Однако эксперименты Бёттгера ни к чему не приводили, и князь стал угрожать ему. Тогда злополучный алхимик попытался бежать, но был задержан и под страхом наказания вынужден был продолжить свои опыты, их плодом явилась некая рукопись, в которой якобы излагалась тайна получения философского камня. Курфюрст Саксонский Август II Сильный, которому была представлена эта рукопись, остался крайне недоволен ею, и Бёттгеру грозило тюремное заключение. С курфюрстом Саксонским шутить было опасно, ибо свое прозвище Сильный он заслужил недаром: железную кочергу толщиной в палец он мог завязать узлом. Благодаря заступничеству одного придворного, питавшего слабость к химико-алхимическим изысканиям, Бёгггеру был дан еще один шанс — ему позволили экспериментировать с глиной, богатые залежи которой имелись в окрестностях города Мейсена. Неведомо, какое золото намеревался извлечь из глины алхимик, однако итогом его очередных экспериментов явился превосходный но качеству фарфор. В 1710 году в Мейсене была открыта мануфактура, и производившийся на ней знаменитый мейсенский фарфор стал приносить доходы, вполне сопоставимые с теми, о коих мечтали искатели философского камня.

Пример Бёттгера показателен во многих отношениях: далеко выходя за хронологические рамки Средних веков, он служит убедительным доказательством живучести алхимии. Подобно Бёттгеру, многие средневековые алхимики, не располагавшие собственными средствами, стремились заручиться поддержкой какого-нибудь знатного и могущественного господина и попадали из огня да в полымя: освободившись от тисков нужды, они оказывались в беспощадных клещах нового господина. Способ превращать в золото простые металлы так и оставался недостижимым (нет убедительных доказательств существования «философского» золота), и разгневанный благодетель вымещал свою злость на неудачливом алхимике. Бёттгеру несказанно повезло, а многие его злополучные собратья (не счесть числа им…) закончили свои дни на виселице, да не простой, а ради вящего позора позолоченной сусальным золотом — вот куда вело алхимическое златоискательство.

Незадачливого алхимика-суфлера доводила до виселицы его неутолимая жажда золота. Все священное искусство Гермеса Трижды Величайшего для него сводилось к банальной попытке получения рукотворного благородного металла — и ничего более ему не требовалось. Впрочем, и его влиятельные покровители тоже ничего иного не ждали от него. Напротив, «герметические философы», как называли себя настоящие алхимики-адепты, гнушались подобными работами, предаваясь поискам философского камня не из жадности, а из любви к искусству. При этом они руководствовались специальными теориями, которые не позволяли им выходить за пределы, освященные традицией. От алхимика-суфлера более респектабельный алхимик-адепт (якобы преуспевший в таинстве Великого Делания, получивший вожделенный философский камень, убедительных доказательств чего, как уже говорилось, не существует) отличался, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, он умел хранить тайну герметического искусства, не склонен был рассуждать о нем с кем попало. Надлежало сперва удостовериться, что имеешь дело с посвященным, а уж потом открываться ему. Как осторожно Николя Фламель, самый знаменитый, по мнению С. Ютена, средневековый алхимик, искал человека, который мог бы растолковать ему таинственный смысл чудесным образом попавшей к нему в руки «Книги Авраама Еврея»! Хотя в Средние века и существовали многочисленные алхимические трактаты, непосвященный, думавший лишь о легком способе разбогатеть, не мог без посторонней помощи разобраться в них. Во-вторых, алхимик-адепт смотрел на свое искусство шире, не ограничивая себя исключительно поисками способа изготовления золота, хотя и оно отнюдь не было чуждо ему (алхимии сны золотые…). Эта широта взгляда находила свое выражение и в тех определениях, которые «герметические философы» давали алхимии.

Так, Роджер Бэкон в XIII веке писал о герметическом искусстве: «Алхимия есть наука о том, как приготовить некий состав, или эликсир, который, если его прибавить к металлам неблагородным, превратит их в совершенные металлы… Это наука о том, как возникли вещи из элементов, и обо всех неодушевленных вещах…» В том же веке Альберт Великий писал: «Алхимия есть искусство, придуманное алхимиками… С ее помощью металлы, включенные в минералы и пораженные порчей, возрождаются — несовершенные становятся совершенными». Анонимный алхимик XV века, связывая совершенствование металлов с врачеванием человеческого тела, определил алхимию как «искусство, не имеющее себе подобного и поучающее, как доводить несовершенные камни до истинного совершенства, больное тело человека — до благодатного здоровья, а металлы обращать в истинное Солнце и истинную Луну» (то есть в золото и серебро). Резким диссонансом этому звучит мнение историка Иоганна Тритемия, на рубеже XV и XVI веков написавшего: «Алхимия — это целомудренная блудница, никогда ничьим объятиям не отдающаяся, а те, кто домогался ее, уходили ни с чем. Теряли и то, что имели. Глупец становился безумцем, богач — бедняком, философ — болтуном, пристойный человек напрочь терял всякое приличие. Она обещает домогающимся богатство Креза, но в результате — полная нищета, всеобщий позор, всенародное осмеяние».[3] Парадоксальное словосочетание «целомудренная блудница» как нельзя лучше передает противоречивый характер алхимии: занятие, не совместимое с христианской добродетелью, но вместе с тем и не дающееся в руки любому и каждому; занятие отнюдь не безобидное, сопряженное с потерей чести и нищетой.

На протяжении всего времени, пока существовала (и, как говорят, продолжает существовать) алхимия, не было такой профессии — алхимик. Это слово в массовом сознании заключало в себе презрительно-уничижительный смысл и прилагалось к тем, кто окончательно свихнулся на поисках алхимического золота.

Настоящие алхимики-адепты, как уже говорилось, не афишировали своих занятий герметическим искусством и предпочитали называть себя философами. Для окружающих, непосвященных в тайны Гермеса Трижды Величайшего, они были добропорядочными тружениками на ниве общеполезных занятий. Николя Фламель никогда не прекращал трудиться писарем и в этом качестве был известен парижанам. Парацельс всегда был, прежде всего, врачом. Поскольку же полусумасшедших алхимиков-суфлеров никто не принимал всерьез, тщетны были бы поиски в городских реестрах цеха алхимиков — такой профессии, такого ремесла, повторяем, не существовало. Примечательно, что в объемистом труде А. Борста, посвященном формам жизненного уклада в Средние века,[4] в котором имеются специальные разделы даже о прокаженных и убийцах, алхимики не упоминаются.

Адепты, сочиняя свои герметические трактаты, предпочитали выражаться нарочито темно, дабы сбить с толку непосвященных. Допустим, попал в руки некоего неофита, одолеваемого жаждой золота, труд Раймонда Луллия с рецептом получения философского камня, и новоявленный суфлер, едва сдерживая волнение, открывает манускрипт и читает: «Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим тусклым покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, сын мой, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

Что мог понять из этого зашифрованного текста неофит? Здесь ни одна вещь не названа собственным именем. Что такое «философская ртуть»? Под этим названием могло скрываться все что угодно, начиная с собственно ртути и кончая различными веществами растительного и животного происхождения. Настораживает упоминание человеческой крови, которая должна появиться в результате выполнения всех перечисленных операций. Людская молва гласила, что были такие нетерпеливые добытчики философского камня, которые, дабы облегчить себе задачу и ускорить процесс, прямо брали человеческую кровь, к тому же кровь убиенных младенцев… В таком представлении алхимия сливалась с магией самого мрачного пошиба. Обвинений в магии и безбожии не избежали даже самые видные представители герметического искусства — Роджер Бэкон, Альберт Великий, Арнольд из Виллановы.

А между тем алхимики были весьма набожны. Они делили свое время между изучением ученых трактатов, работой в лаборатории и молитвой. Некоторые из них даже полагали, что тайну изготовления философского камня люди получили от самого Бога. Правда, это была набожность особого рода, вызывавшая, как и все непонятное, подозрение со стороны окружающих. Если разносился слух, что некий обитатель городского квартала много часов подряд предается молитвам в своей домашней молельне, вместо того чтобы, как и все добропорядочные миряне, идти к заутрене и на воскресную мессу в приходской храм, на него начинали смотреть косо. Дело же заключалось в том, что для истинного алхимика-адепта многочасовые бдения в лаборатории были неотделимы от молитвенных трудов и духовных упражнений в молельне — от этого зависел успех Великого Делания.

Герметические трактаты были темны и непонятны для непосвященных, поскольку «философы» преднамеренно их затемняли. Они смотрели на алхимию как на самую высокую из наук, полагая, что алхимия есть искусство из искусств, истинная наука. Подобная наука должна быть известна, по их мнению, только небольшому числу адептов. В Средние века даже корпорации ремесленников имели практические секреты, которые ни один из членов корпорации не отважился бы разгласить, так что уж говорить об алхимии. Алхимики-адепты скрывали свою науку от празднолюбопытствующих. Когда попадался неофит, достойный, по их мнению, посвящения, они указывали ему дорогу, не открывая, однако, всего сразу. Они требовали, чтобы он самостоятельно продвигался к цели, и только наводили его на верный путь и поправляли. Не было ни одного полного описания всех операций Великого Делания, поскольку адепты верили, что могут за это навлечь на себя небесную кару — моментальную смерть.

Сколь бы полным и исчерпывающим на первый взгляд ни был алхимический трактат, в нем обязательно отсутствовала некая деталь, служившая ключом к пониманию целого, и сообщить эту деталь мог только учитель, на поиски которого уходили порой годы, а то и вся жизнь. Николя Фламель, двадцать лет потратив на расшифровку «Книги Авраама Еврея», но так ничего и не добившись (во всем Париже не нашлось знатока алхимических тайн), отправился, уже будучи немолодым человеком, в многотрудное паломничество в Сантьяго-де-Компостела, дабы заручиться поддержкой святого Иакова, слывшего покровителем алхимиков. Там, в Испании, он и встретил долгожданного наставника.

Чтобы скрыть от профанов священную науку философского камня, адепты использовали специальные знаки, которые появились вместе с алхимией. Первыми ввели эти знаки греки, заимствовавшие герметическую науку от египтян, иероглифическое письмо которых подсказало идею: древнеегипетские иероглифы в слегка измененном виде и стали служить тайными знаками. Зашифрованные таким способом послания алхимиков стали называться иероглифическими фигурами. Древнеегипетский иероглиф («священная резьба») — олицетворение тайного знания. Широкое применение в алхимической тайнописи получили также символы. Так, Феникс был символом истинного философского камня, способного обращать металлы в золото и серебро.

Таким образом, в приготовлении эликсира, или философского камня, имеющего способность превращать простые, неблагородные металлы в золото или серебро, и состоит главная проблема алхимии. Различали два эликсира: один — белый, превращавший простые металлы в серебро; другой — красный, превращавший их в золото. Вначале за философским камнем признавалось только свойство превращения (трансмутации) металлов, но позднее герметические философы признали у него массу других свойств, как то: производить бриллианты и другие драгоценные камни, исцелять все болезни, продлевать человеческую жизнь и даже даровать бессмертие. Обретение реального, телесного бессмертия — высшая цель адепта, что породило множество легенд и преданий об алхимиках, будто бы избежавших этого проклятия всего живого на Земле — смерти. Якобы такова участь и любимого персонажа С. Ютена, многократно и по разным поводам возникающего на страницах его книги — Николя Фламеля, а заодно и его супруги, госпожи Пернеллы.

Если алхимики-суфлеры не шли дальше попыток изготовления рукотворного золота, то адепты ставили перед собой более масштабные задачи. Полем их деятельности было все мироздание, все три «царства природы» — минеральное, растительное и животное. Не только человечество страдает от последствий первородного греха, но и все мироздание претерпело первобытное грехопадение, и задача «герметических философов» состоит в том, чтобы избавить мир от негативных его последствий — вылечить с помощью медикамента, в роли которого и выступает философский камень. В результате мир должен возвратиться в блаженное состояние совершенства, якобы существовавшее до всеобщего грехопадения. По сравнению с этой целью мечта о герметическом золоте выглядит приземленной и бескрылой — если забыть на мгновение, что-то и другое являлось лишь гранями одной алхимической утопии.

Алхимик словно бы тяготился ограничениями, налагаемыми на него законами реального мира, и неотступно стремился выйти за его пределы. Философский камень (представлявшийся не только в виде собственно камня, например рубина, но и в виде жидкости — эликсира, а также в порошкообразном состоянии, в качестве так называемого порошка проекции темно-красного цвета и довольно тяжелого) не был единственным олицетворением этой тяги к невероятному. Алхимики искали также универсальный растворитель — алкагест, не смущаясь тем обстоятельством, что если бы алкагест действительно все растворял, то уничтожил бы и содержащий его сосуд. Но сколь бы ошибочна ни была гипотеза, порой она помогает открытию истины. Так и алхимики: занимаясь поисками алкагеста, они открыли много более прозаических, но весьма полезных веществ. Алхимики пробовали также извлекать Мировой Дух (Spiritus Mundi). Эта субстанция, якобы разлитая в воздухе, насыщенная планетным влиянием, по их мнению, обладает массой удивительных свойств, в частности может растворять золото, чтобы приготовить питьевое золото — чудодейственное лекарственное средство, против которого не устоит ни один недуг.

Существует расхожее мнение, что алхимики в своих исканиях продвигались на ощупь, точно слепые. Это справедливо лишь в отношении алхимиков-суфлеров, не знавших иных способов экспериментирования, кроме метода проб и ошибок — ошибок, которые им стоили порой слишком дорого. Что же касается адептов, «герметических философов», то они имели вполне определенные теории. В основании их концепции лежал великий закон единства материи. Материя, полагали они, едина, но принимает различные формы, комбинируясь сама с собой и производя бесконечное множество новых тел. Эту первичную материю адепты называли также «причиной», «хаосом», «мировой субстанцией». Первичная материя, считали они, не есть какое-либо определенное тело, но обладает свойствами всех тел. Исходя из этого предположения, они допускали возможность трансмутации, то есть превращения металлов — простых, неблагородных — в благородные серебро и золото. Единую материю они подразделяли на три начала — «серу», «ртуть» и «соль», которые представляли собой лишь отвлеченные понятия, применявшиеся для обозначения группы свойств. Так, если металл был желтый или красный и трудно плавился, то говорили, что в нем слишком много «серы». Поскольку же под «серой», «ртутью» и «солью» могло подразумеваться практически все что угодно (а не только химические элементы сера и ртуть и химические соединения, называющиеся солями), первая проблема, с которой сталкивался алхимик, приступая к выполнению операций Великого Делания, заключалась в том, чтобы определить, из чего должна состоять «первичная материя» его экспериментов.

Наряду с «серой», «ртутью» и «солью» (которые назывались также «философской серой», «философской ртутью» и «философской солью») алхимики признавали четыре элемента: «землю», «воду», «воздух» и «огонь». С точки зрения алхимии четыре элемента, как и три начала, представляют не природные стихии, а состояния материи, качества или свойства. «Вода» служила синонимом жидкости, «земля» — твердого состояния, «воздух» — состояния газообразного, «огонь» — состояния газа, наиболее тонкого, как бы расширенного теплотой. Позднее к четырем элементам прибавили пятый — «квинтэссенцию».

Алхимики работали главным образом с металлами, проводя аналогию между ними и семью известными в Средние века планетами: золото — Солнце, серебро — Луна, ртуть — Меркурий, свинец — Сатурн, олово — Юпитер, железо — Марс, медь — Венера. Они подразделяли их на металлы совершенные, неизменяемые, каковыми считались золото и серебро, и металлы несовершенные, изменяющиеся в «известь» (окись). Алхимик, совершая определенные манипуляции с несовершенными металлами, намеревался «вылечить» их, привести в совершенное состояние — превратить, например, свинец или ртуть в золото.

Проведение аналогии между металлами и планетами служило точкой пересечения двух оккультных наук — алхимии и астрологии. Каждый алхимик непременно являлся и астрологом, ибо наблюдение за звездами было неотъемлемой составной частью алхимического делания. Это современный химик сам решает, когда и как проводить лабораторные эксперименты, алхимик же постоянно ждал указаний от звезд: работу с первичной материей можно было начинать лишь в момент строго определенной конфигурации небесных светил, в дальнейшем неукоснительно сообразуя этапы Великого Делания с положением звезд на небе. При всей простоте инструментария, находившегося в распоряжении алхимика, он, как полагают некоторые исследователи (и эту точку зрения разделяет С. Ютен), мог достаточно точно проводить наблюдения и расчеты, необходимые для того, чтобы этапы его алхимических операций соответствовали фазам небесных светил. Без телескопа тут не обойтись, поэтому возникает вопрос о приоритете: кто же первым сконструировал этот астрономический прибор — Роджер Бэкон или все же, как считается, Галилео Галилей?

В Средние века допускалась абсолютная связь между всем, что происходит на Земле, и планетами. Не случайно алхимики объединили символы семи металлов и семи планет, которые, как считалось, их породили и продолжают оказывать на них влияние. Единство природы проявляется во всеобщей одушевленности: металлы, как растения и животные, имеют душу и подобно им обладают способностью к росту, созреванию. Несовершенство простых металлов по сравнению с металлами благородными объясняется их незрелостью, и алхимик надеялся своим вмешательством ускорить процесс их созревания. Он был убежден, что в его лаборатории в процессе Великого Делания в миниатюре повторяется то, что происходило в природе с момента Творения. «Герметический философ» чувствовал себя демиургом, творцом маленькой вселенной, и вполне искренне был озабочен тем, как бы его делание не отозвалось неблагоприятным образом на большой Вселенной, не нарушило от века установленный порядок вещей. Необходимую в этом случае подсказку он и рассчитывал получить от планет, которые не оставят без попечительства вверенные им металлы.

Из множества забытых рецептов и исследовательских приемов средневековых алхимиков можно найти лишь несколько таких, которые заключают в себе хоть какой-то смысл с точки зрения современного химика, тем более что в течение многих веков напряженных самоотверженных усилий так и не удалось получить эликсир — философский камень или «порошок проекции», с помощью которого будто бы было изготовлено искусственное золото (если реалистически посмотреть на свидетельства, якобы доказывающие обратное). Так что же побуждало средневековых алхимиков тратить всю свою жизнь на лабораторные бдения и писание туманных трактатов о «божественном искусстве», если все их усилия сводились к ничтожному результату? Надо иметь в виду, что в те времена еще не существовало ничего такого, что могло бы убедить алхимика в бессмысленности его лабораторных экспериментов, и к тому же он всегда мог обратиться к традиции, которая давала не одно свидетельство достижения замечательных результатов. Более того, он мог видеть, что его усилия не были совершенно напрасны, поскольку побочным продуктом его трудов в лаборатории оказывалось множество полезных открытий.

Однако, сколько бы ни приводилось рациональных доводов в пользу алхимического делания, все равно кажется необъяснимым увлечение столь многотрудным, но малорезультативным занятием. Возможно, более убедительные объяснения глубинных причин живучести «герметического искусства» может дать психология.[5] Алхимия с самого начала имела два лица: одно было обращено к практике химических экспериментов в лаборатории, а другое — к психическим процессам, частично осознаваемым, а частично неосознанно проецируемым и наблюдаемым в различных трансформациях вещества. Начало делания не требовало больших усилий (это была, как говорили, «работа для женщины и ребенка»), достаточно было лишь приступить к нему, как утверждается в одном алхимическом трактате, со «свободным и чистым умом». Однако при этом следовало соблюдать одно важное правило: «ум должен быть в гармонии с деланием», которое — превыше всего. В дошедших до нас сочинениях алхимиков говорится также, что ради успеха Великого Делания необходимо держать ум и душу широко открытыми, чтобы наблюдать и размышлять, используя внутренний свет, которым Господь изначально озарил природу и человеческие души.

Таким образом, для истинного алхимика-адепта, «герметического философа», цель заключалась не просто в поисках философского камня, но прежде всего — в достижении состояния озарения. Ради озарения он предавался аскезе — и близ алхимической печи, и в молельне, где часами напролет продолжались его духовные упражнения. Алхимическая духовность включала в себя медитацию и воображение. Когда алхимики говорили о медитации, они имели в виду не просто размышление, но некий внутренний диалог, живое общение с голосом «другого» в себе — с голосом бессознательного. Воображение являлось актом творческой деятельности алхимика, оказывавшей во время алхимических операций в лаборатории воздействие на преобразования материи Великого Делания, вызывавшей их и, в свою очередь, подвергавшейся их влиянию. Таким образом, алхимик общался не только с бессознательным, но и именно с той субстанцией, которую надеялся преобразовать с помощью силы воображения. Его воображение представляло собой концентрацию жизненных сил — физических и духовных.

Проблему для исследователя представляют собой также сны и сны-видения, столь многочисленные в алхимической литературе. Эти алхимические сны и сны-видения можно подразделить на две категории. К первой относятся пересказы галлюцинационных видений, в действительности же представляющих собой искусственные построения. На этом уровне к алхимическим снам можно отнести и воображаемые путешествия, придуманные многочисленными авторами.

Рассказы об удивительных путешествиях, совершенных во сне, в ходе которых посещались одно за другим различные места и происходили встречи с диковинными персонажами, имели своей целью представить последовательное протекание фаз Великого Делания — как применительно к операциям, выполнявшимся в лаборатории, так и к этапам, через которые проходил адепт во время духовных упражнений, ведущих к озарению.

Другую категорию составляли видения, действительно посетившие алхимика во время сна. Они служили выражением глубинного характера символических алхимических образов. Их подлинное значение состоит в том, что они основываются на общем богатом и многозначительном фоне, образуемом, выражаясь терминами психологии Юнга, сверхличностным слоем подсознания, в котором сосредоточены архетипы, очевидно, формирующие общий слой бессознательного в психике человека, подлинно коллективную память человечества. Этим мог бы объясняться весьма странный, отмеченный Юнгом факт возникновения алхимических символов в сновидениях людей, далеких от алхимии. Могут существовать и промежуточные формы алхимических снов. Некоторые сновидения, сконструированные из разрозненных элементов, могут включать в себя и компоненты, проистекающие из реально пережитых галлюцинационных видений, а действительно виденные и затем записанные сны, в свою очередь, могли включать в себя некоторые компоненты, представляющие собой смесь из галлюцинационных видений.

Алхимия, стремясь продемонстрировать соответствие между законами, управляющими, с одной стороны, макрокосмосом, «большим миром», и с другой — микрокосмосом, «малым миром», представляла собой систему, в которой успешная реализация трансмутации металлов была лишь одной из сфер применения тайных знаний и приемов: адепт был человеком, сумевшим достичь, пройдя через ряд удивительных опытов и переживаний, осознания законов, коим в равной мере подчиняются как человек, так и мир, в котором он живет, — оба аспекта проявления Божественной воли.

Первичная материя, основа алхимического «делания», потому и являлась одним из наиболее великих секретов алхимии, что представляла собой неизвестную субстанцию, которая несет проекцию автономного психического содержимого алхимика. Определить такую субстанцию невозможно, потому что проекция индивидуальна и, следовательно, различна в каждом отдельном случае. Для одного алхимика первичная материя — ртуть, для других — руда, железо, золото, свинец, соль, сера, уксус, вода, воздух, огонь, земля, кровь, облако, роса, тень, дракон, Венера и так далее до бесконечности.

Алхимическое делание, основа алхимии, представляет собой столь безмерный хаос веществ, рецептов и процедур, что совершенно безнадежно пытаться упорядочить его, хотя часть этой работы имеет практический характер и выступает как последовательность экспериментов с химическими веществами. Редко когда мы в состоянии получить даже приблизительное представление о том, как проходило это «делание», какие материалы использовались и какие результаты были достигнуты. Читатель, как только подходит к наименованиям веществ, теряется в непроглядной тьме — они, как уже отмечалось, могли обозначать все что угодно. Алхимическое значение наиболее часто употребляемых веществ, таких, как ртуть, сера и соль, составляет тайну искусства Гермеса Трижды Величайшего.

Более того, алхимики и сами не всегда понимали друг друга. Все они жаловались на неясность текстов и часто обнаруживали неспособность понять даже символы и символические изображения, общепринятые среди адептов. Алхимик прекрасно сознавал, что пишет смутно, признавал, что нарочно скрывает свою цель, но иначе писать не мог. Хотя алхимические трактаты и создавались ради того, чтобы дать описание процесса химического преобразования (трансмутации) и сделать необходимые указания по его выполнению, очень редко бывало так, чтобы два автора придерживались одного мнения о протекании процесса и последовательности его стадий. Единственное, в чем сходилось большинство, заключалось в подразделении процесса Великого Делания на четыре этапа, которые должны были ознаменоваться последовательным появлением черного, белого, желтого и красного цветов.

Густой мрак, которым покрыто алхимическое «делание», объясняется тем, что алхимик хотя и был заинтересован в выполнении собственно химической части лабораторных операций, однако использовал ее для того, чтобы осуществить комплекс психических трансформаций, которые в действительности являлись главной целью работы. Каждый истинный алхимик-адепт, герметический философ, формировал для себя более или менее индивидуальный комплекс идей, состоящий из изречений философов и из разнообразных аналогий, заимствованных из основных концепций алхимии.

Алхимики-адепты, чураясь публичности, стремились к уединению — каждый из них шел к успеху Великого Делания своим путем. Они редко имели учеников, и мало кто из них оставил после себя достойных последователей. Тайные общества были уделом тех, кто возвысился над вульгарными «суфлерами» и презрел их, но еще не нашел верного пути в адепты. Затворник алхимик-адепт трудился в своей лаборатории не ради славы и богатства, а для постижения некой высшей истины. Конфликты между адептами были редки, а их сочинения — относительно свободны от полемики. Манера, в которой они ссылались друг на друга, показывает их принципиальное согласие друг с другом в главном, даже если они порой и не могли до конца понять друг друга. Причиной подобного миролюбия было, возможно, то, что алхимия для средневековых адептов никогда не являлась способом разбогатеть или взойти на верх сословной пирамиды — это было подлинное Великое Делание, успех которого достигается бескорыстным, самоотверженным трудом. Они считали, что каждый из них старается выразить свое собственное постижение природы в целом, и потому ссылались на высказывания других только тогда, когда в них предполагалось нечто аналогичное. Все они соглашались с оценкой своего искусства как священного и божественного, вследствие чего их работа может быть выполнена только с помощью Бога. Их божественное искусство давалось лишь немногим, и никто не понимал его до тех пор, пока Бог или учитель, ниспосланный Божественным провидением, не объяснял его. Обретенное знание не могло перейти к другим, если они не были достойны этого. Тайный язык знаков и символов позволял адептам общаться только с посвященными, исключая профанов из этого узкого крута.

Написать исчерпывающую книгу об алхимии — занятие столь же безнадежное, как и попытки отыскать алхимический трактат, в котором были бы изложены все секреты философского камня. Коротко и ясно можно говорить о простых и недвусмысленных вещах, к числу которых, конечно же, алхимия не принадлежит. Не случайно в литературе она предстает то, как начальная стадия развития химии, то как «феномен средневековой культуры», а то и как разновидность колдовства, черной магии. Цели, которые ставили перед собой алхимики, столь же грандиозны, сколь и недостижимы — будь то поиски «философского» золота или же герметического бессмертия. Трудно сказать, чего здесь больше — простодушного недомыслия, тщеславия и алчности, которые отличали алхимиков-суфлеров, становившихся объектом насмешек со стороны окружающих и слывших шарлатанами, или же высокомерного стремления алхимиков-адептов, «герметических философов» выйти за пределы пространства и времени, установленные Создателем для простых смертных. Попытка С. Ютена комплексно охватить в небольшой по объему книге жизнь и труды средневековых алхимиков Западной Европы, несомненно, заслуживает внимания. Насколько удалось автору осуществить свой замысел, об этом пусть судят сами читатели, но думается, что каждый, взявший в руки эту книгу, найдет что-нибудь интересное для себя.

В.Д. Балакин

Примечания:

Ад, XII, 118–120 / Пер. с ит. М. Лозинского

Брант С. Корабль дураков / Пер. с нем. Л. Пеньковского. M., 1965. С. 220.

Цит. по кн.: Рабинович В. Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. M., 1979. С. 20–22.

'Borst A. Lebensformen im Mittelalter. Berlin, 1999

В частности, аналитическая психология Карла Густава Юнга, который разработал теорию коллекгивного бессознательного. См. в переводе на русский язык его труд: Юнг К. Г. Психология и алхимия. М., 1997.

Оглавление