• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

То настало время помериться,

Уберечь, спасти землю русскую,

Извести на Руси лютых ворогов,

Не жалеть отца, мать родимую,

Ради русского царства великого.

Подметайте метлой, ветры буйные,

Рвите ворогов, песьи головы.

Над Москвою гроза собирается —

Грозный царь собирает дружинников.

(Владимир Луговской. Пролог. Песня из кинофильма «Иван Грозный».)

Весной 1566 года один за другим стали проявляться очевидные признаки политической оттепели. В апреле амнистированы казанскиу ссыльнопереселенцы. Некоторым из них даже возвратили отобранные вотчины. По ходатайству земских бояр и дворян во главе с Иваном Федоровым царь снял опалу с талантливого полководца Михаила Воротынского, вернул воеводу ко двору и возвратил значительную часть родовых вотчин. Князь Владимир Старицкий также получил назад свой кремлевский двор, прежде переведенный в опричнину, Грозный выказывал двоюродному брату прочие знаки своего расположения.

В.Б. Кобрин, рассматривая передышку в политике террора 1566 года, отмечает, что «происходит нечто до конца непонятное», расценивая странные зигзаги царской политики как попытку усыпить общественное мнение[935]. Наметившийся отход от репрессивной опричной политики был бы невозможен без широкой оппозиции начинаниям Грозного среди бояр, значительной части дворян и духовенства. Иван вовремя заметил растущее недовольство опричниной и оценил потенциальную угрозу. К тому же за год существования нового порядка царь, возможно, несколько охладел к своему детищу – такая реакция вполне естественна для пылких увлекающихся натур, подобных Грозному. Долго вынашиваемый план воплотился в реальность и перестал с прежней силой волновать своего создателя. Царь решил отступить от некоторых крайностей опричной политики и даже дезавуировать некоторые свои наиболее одиозные действия.

В мае «за немощью велик» оставил свою первосвятительскую кафедру и удалился в Чудов монастырь митрополит Афанасий. Каковы бы ни были истинные причины отставки митрополита, его уход выглядел как демонстративный шаг. Известно, что бывший митрополит умер в 70-е годы, то есть, по крайней мере, спустя четыре года после своей отставки, что дает основание сомневаться в серьезности болезни, его постигшей. Р.Г. Скрынников полагает, что Афанасий покинул первосвятительский пост, добиваясь упразднения опричных порядков[936]. Возможно, митрополиту не хватало здоровья и сил не для руководства Русской церковью, а для противодействия губительным деяниям государя с той твердостью, которую он продемонстрировал в дни утверждения опричнины.

Тогда Афанасий оказался в одиночестве, правящая верхушка проявила малодушие и недальновидность. Теперь ситуация изменилась коренным образом: элита, и прежде всего московское боярство во главе с Иваном Федоровым, не скрывала своего негативного отношения к опричному режиму. Когда осенью 1565 года князь Петр Щенятев удостоился царской награды за удачные действия против татар, он демонстративно покинул Боярскую думу и удалился в монастырь. Как показали дальнейшие события, недовольство проявляла не только родовитая знать, но и широкие слои дворянства. «И бысть в людех ненависть на царя от всех людей..»[937]

В этих условиях Афанасий мог почувствовать, что именно сейчас на митрополичьей кафедре должен находиться энергичный и нелицемерный иерарх, кроме прочего располагающий доверием государя, которого лишился Афанасий после январских событий 1565 года. Этим критериям в наибольшей степени отвечал казанский архиепископ Герман. Бывший казначей Волоцкой обители происходил из известной иосифлянской династии Полевых, что в глазах государя выглядело залогом верноподданических взглядов архиепископа. Заметим, что в свое время именно Герману было поручено препроводить в Волоцкий монастырь осужденного собором Матвея Башкина. В казанской епархии он стал преемником первого архиерея покоренного города Гурия Руготина, бывшего волоцкого игумена.

Несмотря на безупречные «анкетные данные», Герман оказался исключением из иосифлянских правил. Не случайно ненавидевший любостяжателей Курбский отзывается о Германе с величайшим почтением. Известно, что Герман увлекался сочинениями Максима Грека[938]. Герман возглавил казанскую епархию в марте 1564 года и учреждение опричнины наблюдал как бы со стороны. Но с появлением в Казани нескольких десятков ссыльных ростовских, ярославских, оболенских и стародубских князей, бояр Булгаковых-Куракиных и сотни мелких помещиков владыка напрямую столкнулся с последствиями становления опричного режима. Разумеется, он общался со ссыльными и получил подробные сведения об опричных нововведениях Ивана. Очевидно, что Герман прибыл в Москву, имея твердое убеждение в пагубности опричнины.

Кандидатуру казанского владыки одобрили и государь, и церковные иерархи. Герман даже вселился в митрополичьи палаты, но митрополитом так и не стал. По сообщению Курбского, Герман принялся «тихими и кроткими словесы» убеждать Ивана отказаться от опричнины и припомнил ему «страшный суд Божий и стязания нелицеприятное кождого человека о делех, так царей яко и простых»[939]. После этого разговора Грозный якобы передал его содержание своим «ласкателям», у которых обращение казанского митрополита вызвало взрыв негодования. «Боже сохрани тебя от такого совета. Опять ли хочешь, царь, быть в неволе у того епископа, еще горшей, нежели был ты у Алексея и Сильвестра столько лет!?». По сообщению Курбского, особенно горячо умоляли царя воспротивиться увещеваниям кандидата в митрополиты Алексей Басманов с сыном. В итоге по их наущению Германа прогнали с митрополичьего двора. При этом Грозный упрекал архиерея: «И на митрополию не возведен еси, а уже мя неволею обязуешь»[940].

Скорее всего, Курбский преувеличил критическую направленность речей Германа, а его призыв к оставлению опричнины он позаимствовал из событий, последовавших несколько недель спустя. Более вероятно, что архиерей протестовал не против опричнины вообще, а против недостойных мер по осуществлению опричной политики. Но этого оказалось достаточно, чтобы Грозный расценил слова кандидата как намерение ограничить его власть. Напоминание о Страшном суде должно было живо напомнить царю Сильвестра и его «страшилы», вряд ли для этого потребовалась помощь «ласкателей». К тому же, зная вспыльчивость Ивана, трудно представить, что он хладнокровно выслушал нотации Германа, а потом отправился к своим советникам и только после их обличений воспылал гневом и согласился выпроводить дерзкого епископа вон. Очевидно, Курбский, особо невзлюбивший Алексея Басманова (в своем первом послании Грозному он даже пишет об антихристе среди царевых советников, намекая на Басманова-старшего), постарался лишний раз выставить в черном свете Басманова и прочих царских любимцев.

После того как кандидатура Германа была отвергнута, выбор Грозного пал на игумена Соловецкого монастыря Филиппа – на первый взгляд, совершенно неприемлемой для Ивана фигуры. Соловецкий настоятель происходил из боярской семьи Колычевых. Его отец в свое время служил у отца Владимира Старицкого – удельного князя Андрея. Андрей и его сподвижники, среди которых находились и Колычевы, были казнены после неудачного выступления против правительства Елены Глинской. Правда, его родственник Ф.И. Умной-Колычев занимал в опричнине видное положение, однако недостаточное, для того чтобы влиять на решение столь важных вопросов.

Принадлежность Филиппа к мятежному боярскому роду должна была насторожить Грозного. Как полагает Г.П. Федотов, Филипп, «как по своему происхождению и по принадлежности к боярским кругам, так и по чисто церковным мотивам, возобладавшим в нем впоследствии, … вряд ли мог быть в стане поклонников нового режима, …он скорее должен быть доступен глухому ропоту против него…»[941] На далеких Соловках Филипп имел таких хорошо информированных о подноготной кремлевской политики собеседников, как игумен Артемий и протоиерей Сильвестр. Неизвестно, как реагировал Филипп на их рассказы, но, вероятно, именно благодаря снисходительности игумена Артемий сбежал из обители и благополучно добрался до Литвы, что вряд ли было возможно без запаса пищи и денег.

А. А. Зимин полагает, что неудача с иосифлянским претендентом на митрополичью кафедру заставила Грозного обратить свой взор на их оппонентов – группировку заволжских старцев и одного из их лидеров митрополита Филиппа[942]. Но стоит ли вслед за А.А. Зиминым причислять Филиппа к нестяжателям? И да, и нет, поскольку к этому времени изменились и последователи Нила Сорского, и иосифляне, а былые противоречия заметно сгладились. Пример – противоречие между партийной принадлежностью и поступками и пристрастиями Германа. Вот и Филипп, превративший Соловецкую обитель в образцовое хозяйство, плохо вписывается в привычный образ нестяжателя. Последним истинным заволжцем можно считать игумена Артемия. С его ссылкой распалась и нестяжательская партия, после чего оказалось, что и иосифлянам, которым не с кем было бороться, незачем, как прежде, крепко держаться друг друга.

Вакханалия террора, безусловно, напугала волоцких питомцев, в поддержке которых царь давно уже не нуждался. Иосифлянская теория «божьей грозы» поблекла перед повседневной практикой опричнины. Незатейливые компиляторские опыты св. Иосифа казались примитивными, узкими и даже безобидными в сравнении с изощренным глобальным антихристовым мировоззрением Грозного. Инстинкт самосохранения подталкивал иосифлян к объединению со всеми, кто был способен противостоять грядущей катастрофе. Возможно, именно предлагаемому союзу между вчерашними врагами и собирался воспрепятствовать Иван, стараясь возбудить прежнюю ревность между церковными партиями. В этом смысле предположение А.А. Зимина верно – Иван показал иосифлянам, что в случае неповиновения он готов обратиться к их извечным оппонентам. Но в обстановке вакханалии террора вряд ли на кого-то могли подействовать подобные «страшилы».

В мае 1566 года в Москву прибыло литовское посольство во главе с Ю. Ходкевичем. Посланники короля Сигизмунда предложили Грозному произвести раздел Ливонии, который предусматривал сохранение за сторонами занятых ими к данному моменту территорий. Царь и его советники расценили этот демарш как признак слабости Литвы и принялись требовать признания прав Москвы на двинские крепости, включая Ригу, что было совершенно неприемлемо для Вильно. Ход переговоров якобы побудил Ивана созвать Земский собор, чтобы спросить мнение о позиции Москвы в отношении предложений литовского посольства.

Участники собора проявили не больше дальновидности, чем кремлевские дипломаты, и высказались за продолжение войны. Впрочем, к тому времени переговоры и так уже зашли в тупик, и на их ход мнение Земского собора никак не повлияло. Очевидно, что внешнеполитический вопрос послужил для Ивана поводом, чтобы подать знак благоволения к служилым слоям, которых он полтора года назад огульно обвинил в измене. Но вряд ли царь полагал, чем обернется его уступка.

Собор, в котором впервые широко было представлено земское поместное дворянство и участвовали делегаты от торговых и посадских людей, закончил свою работу 2 июля. К этому времени игумен Филипп еще не прибыл из Соловков, о чем можно судить по отсутствию его подписи в соборном приговоре, к которому прикладывали руку даже простые монахи. Между тем его приезда ожидали не только церковные иерархи и царь. Созыв собора дал возможность двум сотням дворян и детей боярских встретиться и обнаружить общее негодование насилием, творимым над земщиной. Они решили воспользоваться случаем, чтобы потребовать от царя отмены опричнины, ссылаясь на свои заслуги перед государем[943].

Более трехсот представителей земщины, в том числе и придворные царя, явились во дворец с протестом против бесчинств и злоупотреблений. «Все мы верно тебе служим, проливаем кровь нашу за тебя. Ты же… приставил к шеям нашим своих телохранителей, которые из среды нашей вырывают братьев и кровных наших, чинят обиды, бьют, режут, давят, под конец и убивают». За устным выступлением последовала подача челобитной, скрепленной подписями ходатаев[944].

Точная дата выступления земцев неизвестна. Замысел акции протеста созрел во время созыва собора, но вряд ли она состоялась в дни его работы или сразу по завершении. Челобитчики знали о пустующей митрополичьей кафедре. По Москве носились слухи о кандидате на место предстоятеля и о его скором прибытии в столицу. Совместное – вкупе с будущим митрополитом – выступление имело больше шансов на успех. Репутация благочестивого игумена и протекция неформального лидера оппозиции Ивана Федорова порождали у земцев надежду встретить в лице Филиппа единомышленника. И соловецкий настоятель, хотя бы частично, эту надежду оправдал. В Москве ему, возможно даже против желания, сразу пришлось включиться в политическую борьбу.

Свое согласие занять митрополичью кафедру Филипп сопроводил конкретными политическими условиями. «Лета 7074 (1566) Июля 20, понуждал царь и великий князь Иван Васильевич всея России со архиепископы и епископы и с архимандриты и совсем собором… игумена Филиппа на митрополию. И игумен Филипп о том говорил, чтобы царь и великий князь оставил опришнину; а не оставит князь опришнины, и ему в митрополитах быти невозможно; … а соединил бы воедино, как прежде было. И царю великому князю с архиепископы и епископы в том было слово, архиепископы царю и великому князю о том били челом о его царскому гневу; и царь и великий князь гнев отложил, а игумену Филиппу велел свое слово молвити архиепископам и епископам, чтобы игумен Филипп то отложил, а в опришнину и в царский домовой обиход не вступался, а на митрополью бы ставился;

а по поставленьи бы, что царь и великий князь опришнины не ставил, и в домовой ему царский обиход вступаться не велел, и за то бы игумен Филипп митропольи не отставливал, а советовал бы с царем и с великим князем, как прежние митрополиты советовали с отцом его… И игумен Филипп по царскому слову дал свое слово архиепископам и епископам, что он, по царскому слову и по их благословению, на волю дается стати на митрополью, и в опришнину ему и в царский домовой обиход не вступатися, а по поставленьи за опришнину и за царский домовой обиход митропольи не отставливати»[945].

Сомнительно, чтобы все вышеперечисленные события произошли в один день. Из данного отрывка официального акта, составленного при вступлении Филиппа в должность, развитие ситуации представляется следующим образом. Сначала на архиерейском соборе в присутствии государя Филипп выступил против опричнины, что, естественно, вызвало гнев царя, первой реакцией которого было дать отвод строптивому кандидату на митрополичью кафедру. Но иерархи били челом Грозному, чтобы он оставил свой гнев; они настаивали на выборе соловецкого игумена и одновременно предлагали компромиссный вариант: Филипп более не покушается на существование опричнины, которая рассматривается как личный удел государя, его «домовый обиход». Вместе с тем митрополит выговаривает себе право давать советы царю и печаловаться за опальных, упраздненное с учреждением опричнины.

С учетом этих оговорок на новом архиерейском совещании и «понуждал» Грозный соловецкого настоятеля «стати на митрополью». Следовательно, на 20 июля приходится заключительная часть дискуссии вокруг поставления нового митрополита, продлившейся, очевидно, несколько дней. Именно в этот день Филипп согласился с предложенным компромиссом, с которым, заметим, не согласился Герман, подписи которого нет на акте 20 июля. Это дало Г.П. Федотову основание полагать, что не все епископы были склонны благословить эту капитуляцию перед царем: «Для них, как и для Филиппа, опричнина, вероятно, представлялась слишком серьезным препятствием к миру в церкви и государстве»[946].

Демонстративное неповиновение земцев и митрополита безусловно встревожило Ивана. А.А. Зимин полагает, что демарш участников собора привел к тому, что в течение нескольких месяцев (вторая половина 1566 г. – первый квартал 1567 г.) были заморожены все военно-административные назначения до проведения тщательной проверки на причастность кандидатов к выступлению участников собора[947]. На выступление земцев Иван немедленно ответил репрессиями. Все челобитчики были схвачены и заключены в тюрьму. Возможно, это обстоятельство и повлияло на решение Филиппа принять митрополичий сан, не «вступаясь в опришнину». С одной стороны, стало ясно, что уговоры не заставят Ивана прекратить опричную политику, с другой стороны, ввиду новой вспышки репрессий, кому-то необходимо было заступаться за жертвы гонений. Заняв митрополичью кафедру, Филипп получал возможность влиять на решения царя, отказ лишал его такой возможности. Соловецкий игумен сделал выбор. 24 июля состоялось официальное избрание Филиппа митрополитом, а на следующий день его интронизация в Успенском соборе.

Наверное, новый предстоятель Русской церкви сразу же и воспользовался правом печалования, и потому репрессии против челобитчиков оказались не столь жестокими и масштабными, как того можно было ожидать от Ивана. Были казнены «всего» два человека – князь Василий Рыбин и дворянин Иван Карамышев, про которых Иван «сыскал, что они мыслили над государем и над государскую землею (то есть, опричниной. – М.З.) лихо». Пятьдесят земцев были биты батогами, а более двухсот их товарищей были выпущены из тюрьмы, не понеся никакого наказания. Правда, уже спустя две недели был схвачен постригшийся в монахи князь Щенятев, который из иноческой кельи попал в пытошную камеру. Арест монаха без причины и даже внешнего повода – скорее всего ответная демонстрация Грозного, адресованная, в первую очередь Филиппу. Тем не менее репрессивная машина опричнины застопорила свой ход почти на полтора года.

Из событий лета 1566 года Грозный извлек для себя несколько уроков. Урок первый состоял в том, что уступки земщине невозможны, точнее, они политически неэффективны, так как оппозицию способна удовлетворить только полная отмена опричнины. Урок второй: для того чтобы окончательно покорить «землю», одного репрессивного натиска недостаточно, нужно значительно «укрепить материальную базу» опричнины. Грозный принялся отстраивать опричный двор в Занеглинье, обустраивать Александрову слободу. В феврале 1567 года он отправился в Вологду, чтобы ускорить строительство опричной столицы.

Начинает расти территория «государьской земли» и соответственно уменьшается территория земщины. Сразу после июльского выступления оппозиции в опричный удел переходят прикамские владения солепромышленников Строгановых. Постепенно к опричнине отходят Боровский, Белозерский уезд, Старица, Пошехонье, Переславль-Залесский и, наконец, Ростов и Ярославль. Продолжаются перемещения вотчинников и помещиков. «Так убывали в числе земские – бояре и простой народ, а великий князь – сильный своими опричниками – усиливался все более», – замечает немец-опричник Штаден[948]. В конце концов, численность опричников возрастает до 6000.

Наконец Иван, который прежде притворно обличал мнимые измены и угрозы, теперь в полной мере осознал масштаб недовольства своей политикой. Грозный задумывается о том, на что он может рассчитывать в случае, если события примут неблагоприятный оборот. Из Вологды царь направился в Кирилло-Белозерский монастырь, где, тайно призвав в свою келью игумена и нескольких старцев, сообщил им о своем намерении принять постриг в их обители. В мае 1567 года он передал белозерскому игумену Кириллу 200 рублей на устройство для него особой кельи и после заботился об ее украшении. Впрочем, Ивана могла в очередной раз увлечь игра в самоуничижение, в превращение могущественного государя в смиренного чернеца.

Между тем в воздухе зримо сгущалась грозовая атмосфера. Весной литовцы попытались переманить на свою сторону могущественных бояр: конюшего Федорова и потомков литовских выезжан – Мстиславского, Воротынского, Вельского. Хотя кандидаты в перебежчики сами сообщили государю о содержании присланных им писем, Иван понимал, что литовцы небезосновательно полагают, что тиранство государя способно подтолкнуть его подданных к измене. Сегодня бояре доложили о литовских предложениях и даже выдали гонца, но как поступят они завтра?! Многие служилые москвичи бежали в Литву, где рассказывали, что многие готовы последовать их примеру, так как «горей татар опритщина, што дей свою земля з собою режется, и тая деи опритщина бардзо землю Московскую пусту чинит…»[949]

Словно в подтверждение опасений Ивана русское войско потерпело серьезное поражение при реке Суше. В начале сентября 1567 года Грозный пригласил в опричный дворец английского посла А. Дженкинсона, которого царь самолично препроводил в свои покои тайными переходами. Посредством посла царь просил королеву Елизавету предоставить ему убежище в Англии, «пока беда не минует, Бог не устроит иначе». Спасения Грозного были искренни: царь настаивал на строжайшей секретности переговоров и скорейшем ответе королевы. Иван также просил прислать мастеров для постройки корабля. И Кириллов, и Вологда находятся неподалеку от реки Сухоны – притока Северной Двины. Имея корабль, Иван мог спуститься по речному пути до Холмогор и английских факторий, откуда отправиться в Англию. Таким образом, Иван детально продумывал маршрут своего бегства и свое будущее в эмиграции.

20 сентября 1567 года Иван во главе опричного войска выступил в Новгород, земцы двинулись к западной границе через Великие Луки. В начале ноября обе армии соединились близь ливонской границы у Ршанского Яма, однако спустя несколько дней, а именно 12 ноября, Иван спешно покинул войско, отменив поход под предлогом отставания тяжелой артиллерии. Подлинной причиной, побудившей государя свернуть военные действия и покинуть войско, стали известия о заговоре земских бояр во главе с конюшим Иваном Федоровым в пользу Владимира Старицкого, причем сообщил Грозному об этом сам удельный князь.

Анализ различных версий относительно целей заговора и реальности его существования мало что добавляет к картине политического противостояния того времени. Действительно ли земцы готовились свергнуть Ивана и передать власть Владимиру Старицкому? Или опричное окружение царя, озабоченное «пораженческим» настроением Грозного, все ярче проявлявшимся с весны 1567 года, решилось на провокацию, дабы вынудить его нанести сокрушительный удар по земщине? В любом случае мирное сосуществование Московской Руси и опричнины отныне стало невозможным.

Земцы понимали, что челобитными Ивана не отвратить от выбранного ими пути, оставался единственно возможный вариант – насильственное устранение Грозного от власти. Но каким образом эти намерения воплотить в жизнь. Несмотря на лирические размышления историков о неизбежности столкновения единодержавной власти и аристократии, боярство, демонстрируя полную атрофию корпоративных политических амбиций, ни разу не проявило себя как самостоятельная сила, отстаивающая собственные интересы и тем более ради их защиты противостоящая государю. Только когда появляется претендент на престол, человек, преследующий личные интересы – Дмитрий Шемяка в веке XV или Лже-Димитрий в XVII столетии – часть политической элиты может пристать к нему, демонстрируя тем самым полную свою зависимость от воли случая.

Вместе с тем было бы несправедливым, исходя из наших сегодняшних представлений о политическом устройстве общества, сбиться на рассуждения о рабской пассивности русских людей. До царствования Грозного мы наблюдаем экономический рост, отсутствие острых сословных противоречий, расширение самоуправления, оживленную интеллектуальную жизнь. Социально-политическая система, сложившаяся в России при Иване III, показала свою эффективность и жизнеспособность. Она оказалась способна нейтрализовать и тиранические замашки Василия III, и успешно функционировать в десятилетие междуусобиц.

Не стоит осуждать представителей российской политической элиты: весь смысл их жизни сводился к одному понятию – служение. Не изъявление рабской покорности, не прислуживание, а служение государю и в его лице – государству. Возьмем типическую биографию рядового служилого князя, не принадлежащего к боярской верхушке, – князя Юрия Федоровича Борятинского. В сентябре 1555 года он ходил 4-м воеводой сторожевого полка на усмирение восстания казанских татар и луговых черемисов. В октябре 1556 года – 2-й воевода «на Нугри». В 1559 году – 2-й воевода в Карачеве. В 1560 году участвовал в походе к Вильянди 6-м головой в полку правой руки боярина Петра Шуйского. В 1562 году ходил с «царевичем» Бек-Булатом 3-м воеводой сторожевого полка из Смоленска в Литву. Попал в плен к литовцам, но был выкуплен царем. В 1564 году был 2-м воеводой в Дедилове. Весной 1565 года назначен 1-м воеводою в Новосиль: «И князю Юрьи велел государь итти на поле к Сосне и за Сосну». В следующем году мы застаем Борятинского на прежнем месте. В 1567 году прислан в Тулу головою под начало воеводы князя Голицына. В том же году ходил к Великим Лукам со служилыми татарами[950].

Юрий Федорович был младшим из пяти сыновей удельного князя борятинского Федора Федоровича Висковатого, который тоже, в свою очередь, был пятым младшим сыном в семье. Он не мог претендовать ни на богатое наследство, ни на карьеру в Думе или при дворе. Но если мы обратимся к жизненному пути князя Ивана Дмитриевича Вельского, виднейшего боярина, потомка Гедимина, то увидим, что разница между ним и Борятинским заключается лишь в занимаемых должностях. Например, в поход на Полоцк в декабре 1563 года Вельский ходил под началом Владимира Старицкого с большим полком, а Боря-тинский с «царевичем Кайдулаю» в полку левой руки. Основное содержание жизни двух людей, столь далеко отстоящих друг от друга в иерархической лестнице, одинаково – это ратная и посольская служба, участие в боевых действиях против Ливонии, Литвы, Крыма.

Судя по тому, что Юрий Борятинский в походе 1567 года направлялся вместе с земским войском под командованием Ивана Мстиславского в Великие Луки, князь относился к земщине. Мы не можем знать, как Борятинский относился к опричнине. Но если даже он всей душой и всем разумом протестовал против беззаконий Ивана, задумаемся, – мог ли человек с усвоенными с детства сословными представлениями и соответствующей биографией участвовать в мятеже против государя.

Выступление земцев на соборе 1566 года показало, что опричнина встречает сопротивление. Но оно также показало, что легальные формы борьбы не приносят результата. Джером Горсей писал о том, что «зверства породили такую общую ненависть, уныние и столько бедстий во всем государстве, что многие многие, искали средств уничтожить тирана»[951]. Но готовы ли недовольные на вооруженный мятеж против законного государя, да еще в условиях войны. На каком основании отстранить от власти венчанного на царство Ивана? Кто способен возглавить такое выступление? Русский человек середины XVI века не находил ответы на эти вопросы. По этой причине, а не только из-за опричного террора, оппозиция Грозному так и не вылилась в организованное движение.

«У земских лопнуло терпенье!» – так объясняет Генрих Штаден заговор в пользу Старицкого[952]. Заметим, что эти отзывы иностранцев резко контрастируют с рассуждениями Герберштейна о рабской покорности русских своему правителю. Однако Штаден скорее всего отталкивается от официальной версии. Прежде всего, сам князь Владимир Андреевич был неспособен стать знаменем оппозиции и скорее всего боялся прогневить своего царственного родича. Недовольству земщины не суждено было воплотиться в конкретные действия. Традиция служила земцам опорой и защитой, она же связывала их помыслы и делала беззащитными перед Иваном Грозным, который играл по собственным, придуманным им, правилам.

Следствие по делу Ивана Федорова набирало обороты. «И присташа ту лихия люди ненавистники добру: сташа вадити великому князю на всех людей, и иные, по грехам словесы своими, погибоша, стали уклонятися князю Володимеру Андреевичу; и потом большая беда зачалася», – сообщает летописец[953]. Выходит, что грех земцев состоял в словах, а не делах, но о крамольных разговорах донесли Ивану, который с энтузиазмом ухватился за наветы ласкателей, чтобы расправиться-таки с ненавистной земщиной. Сам царь, очевидно, слабо верил в реальность «заговора», во всяком случае «глава заговорщиков» боярин Федоров был убит лишь спустя год после его раскрытия. Возможно, сдерживало царя и расположение к Ивану Федорову простых москвичей.

На Ивана, как видно, еще действуют некоторые нравственные ограничения, от пут которых, впрочем, он спешит освободиться. В первую очередь, ему мешает авторитет церкви и ее предстоятеля Филиппа. К митрополиту, как и в июле 1566 года, «неции от первых вельмож и народ» обратились с просьбой о заступничестве. Очевидно, случилось это поздней осенью 1567 года, когда Грозный, внезапно вернувшись в Москву из похода, велел казнить приказных людей, бывших делегатов достопамятного Земского собора. Под впечатлением новых расправ глава церкви возобновил спор с царем, пока в приватных беседах. Составитель «Жития Святителя Филиппа» не мог, конечно, знать об их содержании, но вряд ли он сильно ошибается относительно характера обличений митрополита.

Из «Жития..» можно понять, что Филипп, как и другие его современники, ясно понимал, что учреждение является формой государственного переворота – мятежа. «Слышно ли когда-либо, чтобы благочестивые цари сами возмущали свою державу?» – задает он вопрос Грозному. Митрополит сознавал, что корень беззаконий последнего времени кроется в нравственном повреждении Грозного, в его мании «богоуподобления». Филипп напомнил царю, что скипетр земной есть только подобие небесного. «Если и высок ты саном, но естеством телесным подобен всякому человеку, ибо, хотя и почтен образом Божиим, но и персти причастен». «Соблюдай данный тебе от Бога закон, управляй в мире и законно», – наставляет Ивана митрополит в духе идей Максима Грека, которые переплетаются с образами Иосифа Во-лоцкого. «..Не разделяй свою державу, ибо ты поставлен от Бога судить по правде людей Божиих, а не образ мучителя восприять на себя…»[954]

Увещевания митрополита только возбуждали негодование Грозного. Он отправил в Соловецкий монастырь комиссию под руководством князя Василия Темкина, которая должна была изыскать сведения, компрометирующие деятельность Филиппа в бытность его игуменом. О нравственном облике этого члена опричной думы Темкина можно судить по следующему факту: задолжав деньги дьяку Парфеньеву, он отказался выплатить долг и убил его сына. Известно, что комиссия прибыла в монастырь весной 1568 года, следовательно, она выехала из Москвы до конца марта, так как не могла отправиться в столь долгий путь в весеннюю распутицу. Значит, 22 марта, когда состоялось известное столкновение государя и митрополита, Филипп уже наверняка знал о том, что Иван дал указание собрать на него «компромат». Возможно, таким образом, Грозный хотел предупредить дальнейшие нападки митрополита на опричнину и попытку заступиться за жертв опричного террора.

Не менее вероятно, что реакция главы церкви на отправку комиссии была прямо противоположной: Филипп решив, что терять ему более нечего, пошел на открытое столкновение с царем. Когда в воскресный день Грозный вместе со своими приближенными явился в Успенский собор в черных ризах и высоких «халдейских» шапках, митрополит отказался благословить государя и принялся обличать его злодеяния: «Доколе ты хочешь лить неповинную кровь твоих верных людей и христиан? Доколе неправда будет царить в русском царстве?..»[955]

Сразу за столкновением в Успенском соборе террор обрушился на людей из окружения Федорова и на приближенных митрополита. Теперь уже обе стороны, участвующие в конфликте, не могли остановиться. Филипп спустя несколько дней выступает с новыми публичными обличениями жестокости Ивана, а тот запускает на полную мощь машину террора. Теперь погибают не только знатные люди и их семьи, но и слуги опальных, жители их вотчин и поместий. Грозный объезжал с толпой опричников владения Федорова, уничтожал дворы, запасы зерна, сжигал церкви. Отряды опричников рыскали по городам и весям, имея списки бояр, дьяков, купцов, над которыми надлежало учинить расправу.

Русским людям предстояло узнать, что творимые доселе жестокости были всего лишь прелюдией изуверских расправ. С начала раскрытия «заговора» Федорова до июля 1568 года опричниками было «отделано» 369 человек. Филипп демонстративно покинул свои палаты и удалился в монастырь, но в отличие от своего предшественника Афанасия не сложил с себя сан митрополита. 28 июля в день апостолов Прохора и Никанора Филипп совершал богослужение в Новодевичьем монастыре, куда неожиданно заявился Иван со своими опричниками. Совершая крестный ход по стенам монастыря, митрополит дошел до Святых врат, где должен был читать Евангелие, но увидел, что один из спутников царя не снял шапку-«тафью», на что указал Грозному. «Вот он, один из ополчения твоего, с тобою пришедший, словно от лика сатанинского». Но когда Иван оглянулся, охальник уже снял шапку. Разъяренный Иван принялся поносить Филиппа, называя его лжецом, мятежником и злодеем.

Грозный более не желал терпеть прямодушного митрополита и его обличений и решил активизировать подготовку к его смещению. По меткому замечанию Костомарова, «мужество Филиппа подействовало на Ивана не менее писем Курбского»[956]. В августе он вызвал в Москву новгородского архиепископа Пимена, которому поручил подготовить соборный суд над митрополитом. К тому времени вернулась с Солов-ков комиссия князя Темкина, которая, впрочем, так и не отыскала значительных фактов, способных повредить репутации митрополита.

В сентябре 1568 года казни продолжались – без суда и следствия были убиты самые знатные из бывших казанских переселенцев: князья Андрей Катырев и Федор Троекуров, Михаил Лыков с племянником и родственник Филиппа – Михаил Колычев с тремя сыновьями. Его отрубленную голову Иван послал в кожаном мешке в монастырь, где нашел себе пристанище митрополит. Машина террора заработала на полную мощь, количество жертв стало исчисляться десятками и сотнями. Теперь погибают не только знатные люди и их семьи, но и слуги, жители вотчин и поместий опальных. Так, после убийства Федорова Грозный объезжал с толпой опричников его владения, уничтожал дворы, запасы зерна и даже церкви. Отряды опричников рыскали по городам и весям, имея списки бояр, дьяков, купцов, над которыми надлежало учинить расправу.

А в октябре собрался освященный собор, по замечанию А. В. Карташева, «позорнейший из всех, которые только были на протяжении всей русской церковной истории»[957]. Его организаторы нашли лжесвидетелей, рассказывавших о «порочной жизни» митрополита, что стало основанием для упреков. «Как ты царя наставляешь, а сам неистовая творишь», – торжествовал новгородский архирей Пимен. О позиции самих обвинителей и об истинной вине обвиняемого можно судить по изложению их речей в «Житии..»: «Добро было во всем царя слушати и всяко дело благославляти без рассуждения, и волю его творити и не гневати..»[958] К удивлению судей, Филипп не только не раскаивался, но и снова требовал от царя отменить опричнину.

Соборное решение еще не было принято, и 8 ноября 1568 года в праздник архангела Михаила (обязательно отметим это обстоятельство!) митрополит собирался служить литургию в Успенском соборе. Но едва прихожане заполнили храм и началась служба, как ворвались опричники в главе с Алексеем Басмановым и Малютой Скуратовым. Басманов зачитал указ о низложении митрополита, опричники сорвали с него святительские одежды, после чего повезли «с бесчестием» на дровнях в Богоявленский монастырь, где заключили в «злосмрадную хлевину».

Грозный очередной раз проявил себя как вершитель Божьего гнева, как Архангел, наказал недостойного пастыря. Филипп был приговорен к смертной казни, но по заступничеству духовенства ее заменили на заключение в тверском Отрочь монастыре, где в свое время отбывал ссылку Максим Грек. После разгрома Боярской думы и репрессий против участников Земского собора митрополит Филипп оставался последним поборником правды и защитником традиций, которыми держалось русское общество. Смещение его означало, что Иван перешагнул последний рубеж, который отделял его от полного беззакония и безнаказанности, а Русь – от поругания и гибели.

В 1568 году состоялся думный собор, на котором Иван IV решил узаконить юридическое преимущество опричнины перед земщиной, приняв на сей счет особое законодательство. В отличие от предыдущего собора царь тщательно отбирал его участников. Так, по мнению В.И. Корецкого, состав освященного собора, принявшего участие в думном заседании, был предварительно очищен Грозным от сторонников Филиппа. Реализация данных норм вызвала упорное противодействие в земщине. «Та же на сем горшая бысть православной вере от того опришньства – возмущение вели от во всем мире и кровопролите и суд не по правде – и от тоя обдержащие скорби друг друга не сведаху». Реакция на указ, как полагает В.И. Корецкий, стала одной из причин вызревания массового противоопричного движения в стране. Его пытались использовать в своих интересах Филипп и боярская оппозиция во главе с Федоровьм. «Это стихийное народное движение нашло свое наиболее сильное выражение в противоопричном выступлении, по сути восстании, московского посада летом 1568 года, когда Иван был вынужден бежать в Александрову слободу и сделать ее местом своего постоянного жительства, переведя туда из Москвы и органы политического опричного сыска»[959].

Но и в Александровой слободе царь не чувствовал себя в полной безопасности. Все лето следующего 1569 года Грозный провел в Вологде, где спешно строилась укрепленная опричная столица. Он снова жалует значительные суммы Кирилло-Белозерскому монастырю на устройство своих покоев. Возобновляются переговоры с англичанами о предоставлении убежища во владениях королевы Елизаветы, которые, однако, заканчиваются неудачно для Ивана.

К тому времени перед глазами московского царя был печальный пример шведского короля Эрика XIV, которого осенью 1568 года свергли с престола и бросили в темницу его братья Юхан и Карл. Эрик, возбудивший не меньшее, чем Иван, негодование вельмож своими жестокими расправами, просил русских послов о содействии в борьбе с мятежниками. Сначала ему ответили отказом, но, когда он вторично попросил убежища, москвичи согласились взять Эрика с собой. Мятежные братья схватили короля, когда он собирался переправить на корабль государственную казну.

Эта история, о которой он подробно узнал от послов, прибывших к нему в Вологду из Стокгольма, не могла не вызвать у него воспоминание об обстоятельствах, в которых он сам находился. Правда, слабовольный и недалекий Владимир Старицкий не имел ничего общего с честолюбивым Юханом, но богатое воображение Грозного, порождаемые им химеры и азарт мучительства не желали считаться с реальными обстоятельствами.

Иван и его «ласкатели» стали исподволь готовить расправу над князем Владимиром, который в то время находился в почетной ссылке в Нижнем Новгороде, где руководил войсками, собранными на случай нападения турок на Астрахань. Дело было представлено так, что одному из дворцовых поваров, ездившему в Нижний за рыбой для царского стола, Старицкий якобы заплатил за убийство Ивана и даже передал для этих целей яд. Донос повара и лег в основу следствия.

Грозный вернулся в столицу в сентябре 1569-го. В дороге заболела и умерла, не доехав до Москвы, царица Мария Темрюковна, что Иван, естественно, объяснил отравлением. Владимира Андреевича вызвали в Александрову слободу, где он был схвачен и после недолгого разбирательства отравлен вместе с женой, матерью и девятилетней дочерью. Еще раньше были убиты все лица, свидетельствовавшие против князя.

Раскрытие «заговора» Старицкого Грозный, похоже, рассматривал лишь как ступеньку к разоблачению еще более чудовищной измены, которая дала бы повод для решительного удара по Руси. После убийства Старицкого и его родни Грозный «узнал» о том, что новгородский архиепископ Пимен задумал предать Новгород и Псков литовскому королю, уничтожить Ивана, а на его место поставить Владимира Старицкого. Очевиден технологический прием провокаторов: еще не вынесен приговор Старицкому, а доносчики уже уничтожены. Умертвлен Старицкий, и только после этого вскрывается заговор в его пользу. Таким образом, когда дело доходит до следствия, главных свидетелей, которые могли бы опровергнуть или подтвердить обвинения, уже нет в живых. Грозному нужен лишь повод, чтобы вынести приговор и покарать виновных.

Хотя исследователи сходятся на том, что новгородский заговор является вымыслом, до сих пор нет определенного ответа на вопрос – при каких обстоятельствах появился этот навет и кто его распространял. Действительно, почему Грозный избрал конечной целью карательной операции именно Новгород. Мы никак не можем разделить упоминавшееся мнение А. А. Зимина о том, что декоративные остатки новгородских вольностей угрожали «централизации» страны. Тем более эта версия не объясняет, почему Иван по пути в Новгород разорил подмосковный Клин, тверские города, готовил погромы Пскова и самой столицы.

Безусловно, Новгород в глазах Ивана, так же как и для его деда и отца, оставался символом свободолюбия и вольномыслия. Выступление Грозного против Новгорода, таким образом, представлялось как продолжение дела Ивана III, как инсценировка его похода против мятежной республики, будто «приуроченная» к 100-летнему юбилею падения независимости Св. Софии. Иван вообще отличался странным пристрастием к городу на Волхове. Вспомним, что еще в юношеском возрасте он развлекался тем, что грабил новгородские церкви и мучил местных священников. Тогда в его распоряжении была толпа оболтусов, теперь – грозное опричное войско. Возможно, царь посчитал, что настало время «тряхнуть стариной». Город на Волхове оставался лакомым куском для царя-грабителя. Забегая вперед, скажем, что в Новгороде Грозный не только конфисковал церковное и монастырское имущество, но и вытребовал у населения контрибуцию в размере 13 000 рублей. Двадцать с лишним лет назад Иван, по некоторым рассказам, ограбил казну Софийского собора. Теперь из Св. Софии были изъяты иконы, церковная утварь, и даже 500-пудовый колокол, предназначенные для украшения Александровой слободы.

Вспомним и то, что Грозный – великий пересмешник и пародист. Почти столетие назад в ноябре 1470 года возмутившиеся новгородцы напали на двор некоего Пимена, избили его и водворили в узилище. Пимен был архиерейским ключником и являлся основным претендентом на место архиепископа, но за несколько дней до нападения волей жребия новым епархиальным владыкой стал другой иерей. Пимен был одним из вождей «литовской партии» и, недовольный исходом выборов, очевидно, попытался найти поддержку своим притязаниям в Литве, чем и вызвал возмущение промосковски настроенной части горожан[960]. Позже «литовская партия» одержала верх и заключила договор, подчинявший Новгород королю Казимиру.

Ивану, прекрасному знатоку прошлого, могла показаться занятной эта параллель, которой он потом придал очертания заговора современного новгородского священноначальника Пимена в пользу Литвы. Иван прямо ссылался на события вековой давности, обосновывая свои злодеяния в Новгороде. Так, московским послам было велено объявить королю Сигизмунду, что «Бог тое измену государю нашему объявил, и потому над теми изменники так и ссталось… а безлеп было, пане, и затевати: коли князь Семен Лугвень и князь Михайло Олелькович в Новгороде был, ино и тогды Литва Новгорода не умели удержати…»[961] Литовский князь Михаил Олелькович, о котором упоминают послы, правил в Новгороде как раз в то время, когда там зрел пролитовский заговор.

Готовясь к походу, Грозный предпринимал все меры строжайшей секретности, свойственные военным действиям против враждебного государства – о цели похода и его маршруте знал узкий круг лиц, все дороги были перекрыты опричными заставами, и о приближении царского войска новгородцы не знали до последнего момента. Кровавые подробности похода широко известны. В результате разгрому и разорению подвергся весь Северо-Запад России – Клин, Тверь, Торжок, Бежецкая пятина, Орешек, Ивангород, Корела и, наконец, сам Новгород. Пострадал, хотя и в меньшей степени, Псков.

Опустошению подверглась территория от верхней Волги до Балтики. Те жители края, которые избежали расправы, погибли от голода и стали легкой добычей морового поветрия, свирепствовавшего в те годы на Руси. Убийства чинились не только над местным населением, но и над всеми, кто попадался на пути: в селе Медном перебиты переселенные сюда псковичи, в Торжке – пленные литовцы, в Твери задушен Малютой Скуратовым опальный митрополит Филипп. Опричная армия, словно бездушная машина смерти, предавала огню и мечу все вокруг. В Спасо-Прилуцком синодике читаем: «По Малютинские ноугоцкие посылки отделано скончавшихмся православных хритсиан тысяща четыреста девятдесять человек да из пищалей пятнадцать человек, им же имена сам ты Господи, веси»[962].

Как «измена» Старицкого позволила Ивану перекинуть мостик к новгородскому «заговору», так последнее, в свою очередь, обернулось «московским делом». Длившееся полгода следствие завершилось неожиданным с точки зрения здравого смысла, но угодным Грозному результатом. Главными обвиняемыми стали люди, на протяжении многих лет выполнявшие самые высокие государственные функции – «канцлер» Иван Висковатый и казначей Никита Фуников. Обвиняли их, разумеется, в намерении возвести на престол Владимира Старицкого. Кроме того, Висковатому как главе внешней политики страны приписывали тайные сношения с литовцами и турецким султаном.

Иван приступил к чистке верхушки опричнины, списывая на свое окружение зверства последних лет. Первыми жертвами среди карателей стали Алексей Басманов и Афанасий Вяземский. Позже были казнены опричные бояре Лев Салтыков и Иван Воронцов. Хотя Висковатый и Никита Фуников не относились к опричной верхушке, то обстоятельство, что они держали в руках важнейшую приказную документацию, позволило Н.М. Рогожину предположить, что они участвовали в подборе компрометирующих сведений о жертвах опричнины[963].

Со свойственной ему злорадной насмешкой Иван превращал палачей в жертвы. Сначала казнят Старицкого, его родных и соратников, затем злейших врагов старицкого дома – Висковатых и наветчика-повара. В связи с «новгородским заговором» страдают Алексей Басманов и Пимен – главные действующие лица в процессе над митрополитом Филиппом. В августе 1572 года царь потопит в Волхове опричников, которые за полтора года до этого «метали» в реку несчастных новгородцев.

Казни и опалы 1570 года как раз отличаются тем, что Иван губит теперь не врагов своих, пусть даже предполагаемых, а ближайших соратников и недавних любимцев. К таковым относились и Басмановы, и Вяземский, и Висковатый, которого Иван, по свидетельству современников, «любил как самого себя». Спустя 13 лет Грозный прислал в Троице-Сергиев монастырь очень большой вклад на помин души своего «канцлера» – 223 рубля, а в позднейших приписках к официальной хронике, которые составлялись при участии царя, особо подчеркивались заслуги Висковатого. Очевидно, искреннюю привязанность в определенные моменты Иван начинал воспринимать как зависимость, столь ненавистную ему со времен Адашева и Сильвестра. Именно эта ревность вкупе с манией подозрительности подвигала Грозного отправлять своих фаворитов в темницы и на эшафот.

Висковатый, очевидно, старался не вмешиваться во внутренние дела и не имел обычая перечить Грозному, но кровавый новгородский погром подвиг его на спор с государем. «Канцлер» заступался за боярство и просил царя подумать: после таких репрессий ему не с кем будет не то что воевать, но и жить. Теперь Иван попомнил дипломату его слова. Одновременно с арестом Ивана Михайловича в начале июля был схвачен и убит его родной брат Третьяк. Обвиняя чиновников в измене, Грозный перекладывал на них ответственность за бедственное положение страны и военные неудачи.

Иван Висковатый был без сомнения выдающимся правительственньм деятелем своего века. Составитель Ливонской хроники Б. Руссов дает ему такую характеристику «отличнейший человек, подобного которому не было в то время в Москве; его уму и искусству… очень удивлялись иностранные послы». Итальянец А. Гваньини писал о нем как о «муже, выдающемся по уму, равного которому уже не будет в Московском государстве»[964]. Очень похожие отзывы мы встречаем у иностранцев и соотечественников об Алексее Адашеве и Борисе Годунове. Очевидно, это были политики равного дарования. Висковатый в полной мере ощутил превратности судьбы и страдал за свои ошибки и слабости. В свое время он усердно трудился ради свержения Сильвестра и Адашева, а его собственное падение готовили братья Щелкаловы – глава Разрядного приказа Андрей и управляющий Разбойной избой Василий.

Висковатый всячески поддерживал планы развязывания Ливонской войны, но когда ее губительный исход стал очевиден, он безуспешно пытался отговорить участников Земского собора 1566 года от продолжения военных действий. Висковатый не протестовал против опричнины ни в момент ее учреждения, ни в летний кризис 1566 года, ни во время расправы над митрополитом Филиппом, и только карательный разгул в Новгороде подвиг его на запоздалые возражения.

Кроме Висковатого и Фуникова были приговорены к смерти руководители крупнейших ведомств – Поместного и Разбойного приказов, Большого прихода – главного финансового органа России. Казни, состоявшиеся 25 июля 1570 года на Поганой луже в Китай-городе, продолжались четыре часа. В тот день от рук палачей погибло более ста человек – москвичей и новгородцев. При этом царь поведал собравшимся на площади горожанам, что он намервался погубить всех жителей Москвы, но уже отложил свой гнев. Это дает основание полагать, что Москву ждала участь Новгорода, но разгром столицы совершенно подрывал экономику и безопасность страны, а значит, угрожал будущности самого царствования Ивана. Скорее всего, именно это соображение остановило царя и спасло столицу от опричной вакханалии.

Карательные планы московского царя в следующем году довершил крымский хан. Весной 1571 года Девлет-Гирей выступил в поход на Русь. К крымским татарам присоединились ногайские орды и отряды черкесских князей, что дало основание хану объявить священную войну против русских. Правда, первоначально он не собирался нападать на русскую столицу, а намеревался ограничиться набегом в район Козельска. Но планы Девлет-Гирея изменились, после того, как в его лагере объявился перебежчик – галицкий сын боярский Башуй Сумароков, о котором известно, что он бежал с Дона в Азов. Очевидно, Сумароков был помещиком, насильно переселенным из взятого в опричнину Галича на земские земли в верховьях Дона, да не прижился там и ушел к татарам.

Затем к хану явилась целая группа перебежчиков, которые, как и Сумароков, убеждали хана идти на Москву, где «по два года была меженина великая и мор великой… многие люди вымерли, а иных многих людей государь в своей опале побил». Перебежчики также сообщали, что основные военные силы находятся в Ливонии, а сам царь находится в Серпухове с небольшим опричным войском. Боярский сын из Белева Кудеяр Тишенков вызвался показать броды на Оке и выступить проводником.

«Беззаконные убийства и произвол посеяли семена раздора и ненависти, давшие обильные всходы. Ни одна военная кампания не знала такого числа перебежчиков, как кампания, последовавшая за новгородским погромом и московскими казнями», – отмечает Р.Г. Скрынников[965]. Действительно, скорее всего отчаянием и ненавистью к царю – погубителю можно объяснить феномен массовой измены весной 1571 года. Политика Ивана привела не только к хозяйственному, но и глубокому нравственному кризису общества. Иван научил русских людей не останавливаться в выборе средств для достижения своих целей: теперь они готовы были отдать на растерзание своих соотечественников, население огромного города в надежде, что татары уничтожат Ивана и его ненавистный режим.

Татары пограбят и вернутся в степь, но прекратить опричный кошмар способна только гибель Ивана, – так могли рассуждать перебежчики. Во всяком случае, ими двигали не страх, – они сами являлись к хану, и вряд ли меркантильные соображения: ненависть и боль толкали их на предательство. «..Каково тем, у кого мужей и отцов различной смертью побили неправедно?!» – гневно восклицал сбежавший в Литву пятью годами ранее стрелецкий голова Тимофей Тетерин[966].

Надвигающаяся трагедия была предопределена всей деятельностью Ивана за последние годы. Тактика предупреждающих рейдов против татар, с таким успехом проводимая на рубеже 50 – 60-х годов, постепенно сменилась пассивной обороной. Но и в ее рамках были возможны эффективные действия против набегов. Предыдущим летом 1570 года сторожевые отряды своевременно предупредили о вылазке крымцев и отогнали их в степь. Но бдительность пограничной стражи вызвала раздражение Грозного, так как те преувеличили размер опасности. Теперь сторожевые разъезды боялись проявлять служебное рвение. Потом Иван примется бранить воевод за то, что они не смоли выяснить расположение и численность татарской орды, но будет поздно.

По злой иронии судьбы число татарского войска 1571 года примерно соответствовало прошлогодним прогнозам пограничной стражи – 30 – 40 тысяч. Между тем в Разрядных книгах донесения сторожей за май 1571 года вообще не фигурировали[967]. Незначительное русское войско все же было собрано, но даже в столь сложной обстановке Грозный не смог обойтись без кровавых выходок. Иван приказал казнить командующего Михаила Черкасского после того, как в лагере появился слух о том, что в крымском набеге участвует его отец. Казнь Черкасского явно не способствовала поднятию боевого духа русского войска, что играло на руку татарам.

Хотя хан был уже близко, обычно эффективная московская разведка, очевидно, на сей раз бездействовала, так как русские полки собрались в Серпухове, как обычно, прикрывая Москву с юга, в то время как хан, по совету Тишенкова, форсировал Оку западнее и стал обходить русских с фланга. Когда об этом маневре узнали в Серпухове, Иван поступил как истинный Рюрикович, – поспешно бросил войско и вместе с опричными отрядами бежал мимо Москвы в Ростов.

Итак, Грозный бросает войско, бросает на произвол судьбы столицу и, более того, уводит с собой часть войска. «Пришел я в твою землю с войсками, все поджег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел в Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве в Москве, и пошел туда; а ты и оттуда убежал», – с откровенной издевкой писал после Ивану Девлет-Гирей[968]. Видно, что хан, как и перебежчики, рассчитывал на личную встречу с московским государем на поле брани, но события мая 1571 выявили еще одно качество Иванова характера – трусость.

Правда, земские войска сделали все, чтобы отстоять столицу. Командующий Иван Вельский даже отважился на вылазку. Беспокоила хана и мощная крепостная артиллерия. Но 24 мая татары подожгли московские посады. Благодаря поднявшемуся ветру пожар принял чудовищные размеры, весь город сгорел за три часа. Даже осаждавшие не смогли воспользоваться столь удачным для них поворотом событий: попадая в город татары, как и жители, гибли от огня, дыма, великой тесноты. Погиб и князь Вельский. А после того как огонь стал утихать, оказалось, что больше нечего грабить и некого брать в полон.

По свидетельству современника, в Москве осталось не более трехсот боеспособных людей. Два месяца пришлось разбирать улицы от трупов. Хан повернул в Рязанскую землю и разорил 36 городов к югу от Оки. Татары хвастались, что перебили 60 тысяч русских и столько же увели в полон. Голландец Ян Стрейс, прибывший в Москву в декабре 1668 года, сообщал, что раньше, до того как город опустошили татары, он был в два раза больше[969]. Выходит, почти столетие спустя после набега Девлет-Гирея, Москва не оправилась от его страшных последствий, которые по масштабам своим значительно превосходили более поздние опустошения Смутного времени.