• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

А если ты, взяв собачий рот, захочешь лаять для забавы, так то твой холопский обычай: тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой – бесчестие, а лай тебе писать – и того хуже, а передаиваться с тобой – горше того не бывает на этом свете, а если хочешь передаиваться, так ты найди себе такого же холопа, какой ты сам холоп, да с ним и перелаивайся.

(Из письма Ивана IV шведскому королю Юхану III)

Принято считать, что поводом для разрыва между царем и его советниками послужили разногласия военно-политического характера. Проявились эти разногласия во второй половине 50-х годов XVI века, когда Сильвестр и Адашев якобы призывали государя основные военные силы бросить на борьбу с Крымским ханством, в то время как Грозный отдавал предпочтение завоеванию Прибалтики. На чьей стороне была правда? Диаметрально противоположных мнений на этот счет придерживались наши знаменитые историки Костомаров и Платонов. Первый горячо поддерживал устремленность Избранной рады на юг, второй полностью оправдывал ливонские вожделения Ивана.

Костомаров был убежден, что настал момент, когда Москва получила исключительно выгодные условия для успешного наступления на Крым. Появились сильные союзники в борьбе с Крымом. Предводитель днепровских казаков потомок Гедимина князь Димитрий Вишневецкий «предлагал московскому царю свою службу со всеми казаками, с городами Черкассами, Каневом, с казацкой Украиной на правом берегу Днепра..»[805]. Таким образом, Москва за столетие до Переяславской рады получала шанс играть ведущую роль в украинских делах. Готовы были выступить против Крыма черкесские князья. Ханство оказывалось под угрозой удара с двух сторон – с запада и востока.

Обрушившиеся на Крым напасти благоприятствовали планам Москвы: жестокие морозы, засуха и последовавший за ними неурожай; эпидемия среди жителей полуострова и падеж скота. Вдобавок ко всему в ханстве началась междуусобица: Тохтамыш-Гирей, возглавивший неудачный мятеж против хана Девлет-Гирея, бежал в Москву. Таким образом, у Грозного появился потенциальный вождь промосковской партии из династии крымских ханов.

В это время русскими было одержано на юге несколько важных побед, которые подсказывали правительству направление главного удара и требовали развить успех. В 1556 году, несмотря на поддержку тысячного отряда крымских всадников и турецких янычар, московская рать захватила Астрахань, а русский отряд Димитрия Ржевского разорил Ислам-Кермень и Очаков. В следующем году Вишневецкий закрепился на днепровском острове Хортица, отбив нападение крымской орды, в то время как другие казачьи отряды громили татарские улусы на Азовском побережье. Успешная борьба с ханством и его союзниками велась на самых его границах на пространстве от низовий Днепра до прикаспийских степей.

Костомаров полагал, что Грозный не воспользовался выпавшим на его долю редким шансом. «Царь Иван имел тогда возможность уничтожить Девлет-Гирея, но только раздражил его и приготовил себе со стороны врага мщение на будущее время. Таким образом, самая удобная минута к покорению Крыма была пропущена[806]. Отметим, что в это время султан Сулейман I был вовлечен в затяжную войну в Венгрии и Средиземноморье, что мешало ему оказывать действенную помощь Крыму. Практически во всех донесениях французских дипломатов из Стамбула указывалось, что силы, посылаемые по просьбе Девлет-Гирея, выделялись с большим трудом и были недостаточными[807].

С. Ф. Платонов подобные доводы отвергал как недостойные внимания. Намерения Избранной рады историк именовал «соблазнами» и «воздушными замками», а достигнутые союзниками военные успехи относил к разряду «счастливых случайностей». Невозможность решительной победы над Крымом Платонов объясняет трудностями масштабной переброски войск через Дикую степь с южных рубежей, проходивших тогда по линии Тулы, и ссылается на несчастливый исход выступлений Василия Голицына и петровского Прутского похода, осуществленных с «более южной базы». «Время звало Москву на Запад, к морским берегам, и Грозный не упустил момента предъявить свои притязания на часть Ливонского наследства, имевшего стать выморочным»[808].

Следует заметить, что необходимость установления более прямых связей с Европой, выход к Балтике и Ливонское наследство – три разные, хотя и тесно связанные между собой? проблемы. И до Ливонской войны Русь обладала значительным участком балтийского побережья, включая невское устье, и могла беспрепятственно торговать с Западом. Потребность в собственной удобной гавани была решена основанием в устье Нарвы Ивангорода (1492). Если «время звало» Москву к морским берегам, это вовсе не означает, что оно «звало» к войне с Ливонией.

Сам ход военных действий в Прибалтике заставляет сомневаться в том, что вторжение русских войск диктовалось государственными интересами. Московиты вступили в ливонские пределы в январе 1558 года, а уже 11 мая пала Нарва, что значительно укрепляло позиции России на Балтике. В июле был взят Дерпт – старинный русский город Юрьев. Однако Грозный не собирался останавливаться на достигнутом. В 1559 году русские отряды показались под Ригой и даже юго-западнее ее – в Курляндии.

Перенос военных действий на юг Прибалтики никоим образом не способствовал решению тех задач, которые, по версии Платонова, ставил перед собой царь Иван. Вступая в войну, Грозный, похоже, откликнулся не на «зов времени», а на заурядную жажду поживы. Располагавшиеся на современной территории Латвии и Эстонии земли Ливонского ордена, к тому времени окончательно растерявшего свой военный потенциал, представлялись, на первый взгляд, оставшимся без хозяйского надзора богатством.

Разумеется, не одному только Ивану. Как справедливо отмечает А.Л. Янов, «бросившийся на соблазнительную добычу первым не только жертвовал престижем, открыто заявляя себя разбойником. Было очевидно, что он сплотит против себя остальных хищников, которые под видом восстановления справедливости возьмут добычу даром. Напасть на Ливонию означало бросить вызов Европе: Литве, Польше, Швеции, Дании, Ганзейским городам и стоявшей за ними Германской империи. В условиях XVI века это означало мировую войну»[809]. Но для Ивана с его страстью к безнаказанному грабежу Ливония являла собой непреодолимое искушение.

С.Ф. Платонов, сравнивая с Избранной радой сторонников Ливонской войны, характеризует последних как более «осторожных» и «разумных». На деле «разумные» и «осторожные» государственные мужи проявили прискорбную недальновидность. С.Ф. Платонов замечает, что «никто в Москве не мог тогда представить себе, что против Москвы станут все претенденты на ливонское наследство – и Швеция, и Дания, и Речь Посполитая, а за ними император и вся вообще Германия»[810]. Но отчего же «разумные» и «осторожные» стратеги посчитали, что соседи будут равнодушно наблюдать за тем, как «северные варвары» утаскивают у них из-под носа столь лакомый кусок?!

Смоделировать вероятное развитие событий не составляло большого труда, тем более Москва располагала квалифицированными и опытными дипломатами. Ко времени вступления русских сил в пределы Ливонии в январе 1558 года и Литва, и Швеция были связаны с Москвой союзными договорами. Но неужели Иван полагал, что эти соглашения не могут быть нарушены? Любопытно, что в эти же годы, принимая Димитрия Вишневецкого на русскую службу, Иван IV приказал ему сдать польскому королю Черкассы и Канев, не желая с ним ссориться. Итак, несмотря на мир с Польшей, Иван все-таки побоялся испортить с ней отношения. Здесь Иван предугадывает реакцию соперника, почему же в другой ситуации он проявляет странную беспечность?

Или такой эпизод, ярко демонстрирующий намерения царя. Прибывшее в Москву весною 1559 гора датское посольство попросило Ивана не трогать Ревель, жители которого изъявили желание перейти под покровительство датской короны. Дания – потенциальная союзница Руси в Ливонии, аппетиты которой дальше Ревеля не распространялись. На этот же город претендовали шведы, у которых гораздо больше поводов для столкновения с русскими. «Отдать» датчанам далекий Ревель – значило заполучить союзника и против шведов, и против ливонцев. Грозный, однако, гордо заявил, что будет держать Ревель «в своем имении». Только три года спустя под давлением неблагоприятных обстоятельств Ивану TV пришлось пойти на полюбовную сделку с датчанами.

Итак, русские не просто вторглись в Ливонию и тем самым затронули кровные интересы целой группы могущественных держав: долгое время военные действия и дипломатические шаги, предпринимаемые Иваном, недвусмысленно показывали всем, что русский царь не собирается ни с кем делиться, что ни о каком разделе сфер влияния не может быть и речи. Таким образом, Грозный отрезал пути к отступлению, отталкивая потенциальных союзников и ожесточая недругов.

Полугодовое – с мая по ноябрь 1559 года – перемирие с Орденом, заключенное при посредничестве датчан, дало возможность приступить к масштабным военным приготовлениям против Крыма. Димитрия Вишневецкого в феврале отрядили на Дон. 11 марта был принят приговор о сборе войска против татар. Думный дворянин Игнатий Вешняков получил задание поставить на Дону крепость. Вишневецкий, разбив крымцев при реке Айдаре, стал угрожать Крыму со стороны Азовского моря. В то же время черкесские князья, от имени России завладев двумя укрепленными городками на Тамани, получили плацдарм для нападения на полуостров со стороны Керчи. Ханство было взято в клещи. Брат Алексея Адашева Данила с восьмитысячным отрядом спустился по Днепру от Кременчуга до низовьев. В Черном море русские разбили два турецких корабля и затем высадились на западном побережье Крыма. Здесь Данила Адашев нанес поражение татарским отрядам, более двух недель громил татарские улусы и, освободив пленных, с богатой добычей благополучно вернулся обратно. Получая удары со всех сторон и ожидая еще более худшего, крымский хан в отчаянии писал турецкому султану, что все погибло, если он не спасет Крым[811]. Но султан, как мы знаем, в то время не мог помочь Девлет-Гирею. Но и решительного удара по Крыму со стороны Москвы не последовало.

А.А. Зимин, следуя в русле суждений Платонова, говорит о «безрезультатности широко задуманного похода Данилы Адашева на Крым»[812]. Однако какой исход операции небольшого отряда Данилы Адашева следовало бы признать результативным? Полный разгром ханства и его оккупацию?! Две недели Адашев хозяйничал в Крыму, и татары не только не смогли за это время дать отпор нападению, но и дали отряду спокойно отбыть восвояси. К сожалению, исследователи, стараясь дискредитировать южную альтернативу Ливонской войне, вынуждены замалчивать поразительные успехи русского оружия в борьбе с Крымом.

Между тем, А.А. Зимин проницательно, хотя и вскользь, замечает, что поход Данилы Адашева был «широко задуман». Конечно, не в том смысле, что десант на полуостров должен был решить стратегические задачи, а в том, что рейд адашевского отряда являлся составной частью большой кампании. Но в чем же тогда состоял план сторонников наступления на юг? Р.Г. Скрынников на основании распоряжений Разрядного приказа, заключает, что главная цель Данилы Адашева в свете «грандиозных военных замыслов» его брата заключалась в том, чтобы выманить Орду из Крыма и разгромить ее в решающем сражении. Однако многочисленное русское воинство, которое должен был возглавить сам Иван, напрасно простояло за Тулой на реке Шиворонь до конца лета, тщетно поджидая Орду[813].

Но и эта трактовка событий 1559 года не выглядит убедительной. Успешная десантная операция на западе Крыма доказала, что татары не способны собрать силы даже для защиты собственной территории. В этих условиях рассчитывать на то, что Орда двинется в тысячеверстый поход на Москву, чтобы сразиться с основными силами русских, и ради этого держать в ожидании войско под Тулой, которое могут легко обнаружить ордынские лазутчики, – вряд ли опытный и рассудительный Алексей Адашев мог быть автором столь легкомысленного плана.

Более обоснованной представляется точка зрения А.В. Виноградова, который отмечал, что выдвижение войск к Туле означало подготовку фронтального столкновения русских и крымских сил, и поход носил «явно наступательный характер»[814]. Труднее согласиться с другим мнением исследователя: отказ от выступления «великого войска» явился следствием неудачных переговоров между Русью и Литвой, так как московская рать ожидала помощи западного соседа. Экспедиция Данилы Адашева наглядно показала, что успех достижим собственными и, причем, весьма ограниченными силами.

Б.Н. Флоря приписывая Алексею Адашеву «сложный… замысел»[815] также полагает, что Адашев рассчитывал склонить Великое княжество Литовское к союзу против Крыма. Действительно, в феврале 1558 года к королю Сигизмунду II Августу прибыл московский посол Р. Орефьев, который предложил польскому монарху помощь против наступавших на него крымских татар. Как полагает Б.Н. Флоря, общий итог переговоров был положительным, и Москва имела основания для оптимизма[816]. Только нужен ли был Грозному договор с Речью Посполитой? Напомним, что в 1558 году, когда Орефьев вел переговоры о возможном союзе, московские отряды появились в окрестностях Риги, через которую шел основной поток товаров из Литвы в Западную Европу, и даже в Курляндии – на самой литовской границе.

В том же 1558 году подданный Сигизмунда Дмитрий Вишневецкий по указанию российского правительства направился в Кабарду, чтобы там собрать войско против Крыма. Наконец, Москва активно поддерживала зарождение запорожской вольницы. Против кого московиты обернут оружие, когда их нынешний противник будет побежден? Какой вывод могли сделать политики в Вильно и Варшаве? Если русским удастся одолеть и татар, и Орден, Литва окажется зажатой с трех сторон русскими силами. Заключение договора с Москвой для западного соседа было сродни самоубийству. Этого не скрывали сами литовцы. «И только крымского избыв, и вам не на ком пасти, пасти вам на нас», – без обиняков заявил один из литовских послов своим русским собеседникам[817].

На самом деле ни Москва, ни Литва не рассчитывали всерьез на заключение союза, каждая из сторон надеялась навязать сопернику свою игру, рассчитывая затянуть время. Все говорили о Крыме, а думали о Ливонии. Литовцы намеревались заключить союз с Крымом, чтобы отвлечь силы русских от Прибалтики, а русские – запутать Литву в войну с Крымом и затруднить вмешательство соседей в ливонские дела. В Москве, очевидно, уже знали, что в сентябре 1556 года между Орденом и Великим княжеством Литовским было заключено соглашение, направленное против России.

Исход этой игры был более важен для Москвы, которая фактически уже вела войну на два фронта, в то время как Литва еще не предпринимала никаких военных приготовлений. Когда в марте 1559 года в Москву прибыло литовское посольство с требованием уступить все завоеванные русскими территории, включая Смоленск, наша сторона, словно не замечая ультимативного характера претензий, говорила о «вечном мире», даже соглашаясь оставить Сигизмунду II «все свои старинные вотчины» – белорусские и украинские земли. При этом польско-литовская сторона недвусмысленно требовала, чтобы «российский государь жил мирно с лифляндцами»[818]. В этих условиях сомнительно, чтобы состояние литовско-российских отношений имело решающее значение для военной кампании против Крыма летом 1559 года.

Начиная с 1551 года Москва настойчиво поднимала перед Орденом вопрос о притеснениях русских купцов и православного духовенства. Наконец в 1554 году Русь и Ливония заключили договор, по которому Орден обязывался выплатить с накопившимися недоимками так называемую Юрьевскую дань и гарантировал свободу судоходства и торговли. Ливонская сторона обязывалась восстановить разрушенные русские кварталы в своих городах, вернуть захваченные церкви. Практически ни один из пунктов соглашения Орденом выполнен не был. Более того, как мы уже говорили, ливонцы договорились с Литвой о союзе против Москвы. После неудачного визита ливонских послов в Москву в начале 1557 года решение о военном вмешательстве было, очевидно, уже принято. Наверняка у Алексея Адашева и Ивана Висковатого к тому времени имелся план действий в отношении Ордена, который они предложили государю.

Напомним, что Ивану к началу Ливонской войны исполнилось 27 лет. Всего лишь 27! Это пылкий и тщеславный молодой человек, мечтающий о бранных подвигах, уже осиянный лучами славы при взятии Казани. А тут ощутимо запахло настоящей, большой войной. Перспектива победы над потомками рыцарей подхлестнула горячее воображение Ивана, раздразнила его самолюбие. Да, он уже заслужил репутацию покорителя Казани, таким он и останется в памяти соотечественников, но кто в Европе догадывался о существовании волжского ханства на Волге и о его исчезновении с политической карты?

Царь Иван – человек безграничного честолюбия и бурного воображения – явно тяготился узкими национальными рамками. Грозный стремился заявить о себе всему миру. Вторгаясь в Ливонию, правитель Руси вторгался в эпицентр европейской политики, становился ее заметным действующим лицом. Полтора века спустя воздействие «прибалтийского эффекта» в полной мере ощутил на себе Петр Первый. Взятие Азова получило широкий резонанс в Европе, и во время «Великого посольства» гостю европейских дворов воздавали должное за его ратный успех. Но поражение под Нарвой не только перечеркнуло в глазах Европы азовскую викторию, что монархи Старого Света на многие годы поставили крест на Петре как на фигуранте большой международной политики, и даже победа под Полтавой не привела к скорому пересмотру этой обидной оценки.

Иван стремился не только и не столько к военной славе, к победе над конкретным противником. Складывается впечатление, что его снедало неумолимое желание разобраться со всей этой королевской «мелкотой», прозябающей в европейской тесноте, указать им подобающее место. Его письма к западным государям производят странное впечатление. Елизавету Английскую он обзывает «пошлой девицей», так как в ее государстве политические задачи обсуждают «торговые мужики». Примечательно, что слова про «пошлую девицу» написаны по выскобленному месту, вполне возможно, что первоначальный текст содержал еще более сочные эпитеты в адрес королевы-девственницы[819].

Шведскому королю Эрику XIV Грозный грубо намекает на его психическое расстройство, написав в своей грамоте «многие бранные и посмяльные слова на укоризну его безумию». Смертельное оскорбление московский царь наносит и его преемнику Юхану III, указывая на его худородное происхождение. «А намъ дополна ведомо, что отец твой Густав из Шмалот, да и потому намъ ведомо, что вы мужичей родъ, а не государьской: коли при отце при твоемъ при Густаве приезжали наши торговые люди с саломъ и с воскомъ, и отецъ твой самъ в рукавицы нарядяся сала и воску за простого человека вместо опытомь пыталъ и пересматривал на судехъ и в Выборе для того бывалъ, а то есмя слыхалъ от своихъ торговыхъ людей»[820].

Болезненная щепетильность Ивана ярко проявляется в вопросе о традиционном обращении к коллеге-монарху как к «брату». Датскому королю Фредерику II, явно по царскому наущению, русские послы выговаривают за то, что тот по сложившейся традиции поименовал Ивана «братом своим». По этому же поводу Иван укоряет Сигизмунда II Августа, который провинился в том, что назвал «братом» шведского короля, хотя род Ваза происходит от водовоза. Когда к Грозному попала грамота «индейской земли государя», он оказался в затруднительном положении, так как московский царь не знал, «государь ли он, или простой урядник», и можно ли его называть его братом.

Как подросток, который тщится утвердить свое превосходство, выискивая и жестоко высмеивая внешние недостатки своих сверстников, Иван дотошно копается в биографиях своих коронованных коллег, расследует происхождение их власти и границы их полномочий, чтобы, отыскав там изъяны, торжественно выставить их напоказ. Из всех государей, с которыми Москва имела сношения, пожалуй, только Максимилиан II, благодаря императорскому титулу избежал злых насмешек и назойливых поучений беспокойного московского государя. Остальным не повезло. Сигизмунду II Августу досталось за то, что он «посаженый государь, а не вотчинный». Его преемнику Стефану Баторию Иван также указывал на то, что он как бы неполноценный государь, избранный по «много мятежному человеческому хотению».

Заносчивые упреки Грозного в равной степени адресованы и врагам, и союзникам. На его пренебрежительное отношение к иностранным властителям не влияют подобные пустяки. Царю безразлично, как скажется его заносчивость на отношениях России с зарубежьем, тон его посланий не меняется в зависимости от того, кружит ли ему голову успех или он терпит поражения. Вряд ли стоит находить в переписке Ивана с европейскими монархами «кошмар парламентаризма», как отмечают одни исследователи, или видеть в них торжество «националистического самовозвеличивания», как это делает П.Н. Милюков. Отношения Ивана с иностранными государями скорее всего вообще не имеют отношения к внешней политике, для него это излюбленный способ самоутверждения. Так и Прибалтика для Ивана не сфера национальных интересов, а в первую очередь трибуна, с которой он общается не с каждым государем по отдельности, а уже со всей Европой, только здесь он достигает цели не язвительными упреками и наставлениями, а рейдами легкоконных отрядов и канонадой тяжелых орудий.

Возвращаясь к коллизии «Крым или Ливония», отметим, что современные исследователи (Р.Г. Скрыников, Б.Н. Флоря, С.О. Шмидт) в отличие от историков старшего поколения сходятся в том, что разногласий по поводу того, воевать или нет с Орденом, в правящей элите не возникало. Сегодня очевидно, что и Костомаров, и Платонов впадали в крайности: Адашев и Сильвестр не противились войне с Ливонией и не планировали довести кампанию на юге до окончательной победы над ханством или оккупации полуострова. Однако современные исследователи, похоже, совершают другую ошибку, игнорируя не только давний заочный спор знаменитых предшественников, но и ожесточенную полемику между Курбским и Грозным по поводу «поворота на Германы». О чем же тогда так страстно спорили московский царь и беглый боярин, возвращаясь к событиям 1559 года в своей знаменитой переписке?

Заметим, что война с Орденом становится тем первым важным государственным делом, которым Иван пожелал заниматься самостоятельно, в котором решающее слово оставалось за ним. Грозный горячо верит в блестящую перспективу громкой победы, он неоднократно торопит князя Петра Шуйского с выступлением в поход, очевидно, сам Иван настаивает на эскалации боевых действий, на проникающих рейдах в глубь ливонской территории. «Вспомни, – призывает несколько лет спустя Иван князя Курбского, – когда началась война с германцами, и мы посылали своего слугу царя Шигалея и своего боярина и воеводу Михаила Васильевича Глинского с товарищами воевать против германцев, то сколько мы услышали тогда укоризненных слов от попа Сильвестра, от Алексея и от вас – не стоит подробно и рассказывать!»[821]

Только ли безграничное тщеславие диктовало Грозному его военные планы, питало заносчивое отношение к коронованным собратьям? Е. Ф. Шмурло в качестве одной из причин поражения в Ливонской войне называет то, что царь «не сумел отделить задач специально политических от фамильных, вотчинных»[822]. Но, быть может, он и не думал отделять одно от другого, а наоборот, руководствовался исключительно личными амбициями. Не так давно А.Л. Хорошкевич предположила, что Ливонская война рассматривалась Иваном Грозным как борьба за прибалтийские вотчины Пруса[823].

Это предположение многое объясняет и в поведении царя, и в его спорах с советниками. Заставляет оно по-новому задуматься о значении употребленного Грозным словосочетания «поворот на Германы», против которого протестовали Адашев и Сильвестр. «И аще не бы ваша злобесныя претыкания была, и з Божиею помощию уже бы вся Германия была за православием», – сетует Грозный[824]. Совершенно очевидно, что Грозный под Германией подразумевает не только Ливонский орден. В чем состоят планы русского царя, понимали и немецкие князья, которые на собрании представителей Германской Священной империи в октябре 1560 года говорили о возможности нападения Ивана IV на Пруссию, Мекленбург и другие германские княжества[825].

Под «поворотом на Германы» царь и «ближняя дума» имели в виду не удар по Ордену (этот решенный вопрос просто не мог стать предметом дискуссии), а о куда более амбициозных планах Ивана по вторжению на земли мифического Пруса – зависимого от Речи Посполитой немецкого герцогства Бранденбург. Именно сюда должны были «повернуть» русские войска из Ливонии. В таком случае рейды конных отрядов имели в первую очередь разведывательное значение. Здесь было о чем поспорить! «Поворот» означал большую войну с Речью Посполитой, которой Адашев стремился всячески избежать, а в перспективе – с германскими княжествами.

Между тем против «германцев» воевал не только князь Глинский и казанский вассал Шиг-Али. Данила Адашев при взятии Нарвы успешно командовал передовым полком, за что получил из рук царя думный чин окольничьего. Влиятельный член Избранной рады Дмитрий Курлятев стал наместником взятого штурмом Юрьева. С.Ф. Платонов отмечает, что «в Москве не было заметно и тени недовольства начатой войной; даже… Курбский с воодушевлением повествует о Ливонском походе и о своем в нем участии»[826].

Важная деталь: участники Избранной рады демонстрируют свою ратную доблесть в приграничных осадных баталиях под Нарвой и Юрьевом на территории современной Эстонии, в то время как Адашев и Сильвестр протестуют против действий отрядов Глинского и Шиг-Али – маневренных конных подразделений, которые забирались далеко вглубь ливонской территории, действуя в противоположном южном направлении – поближе к вотчине Пруса.

Лихие кавалерийские вылазки раздражали Речь Посполитую и срывали Адашеву дипломатическую игру. Одно дело объяснять партнерам по переговорам, чем занимаются русские на северо-западе Эстляндии, и другое – какие цели преследует татарская конница московского царя вблизи литовской границы. Грозный был далек от этих проблем. Для него «поворот на Германы» не государственное, а личное дело, к которому он прикипает со свойственным ему темпераментом и упорством, которое целиком захватывает его пылкое воображение. Отсюда принципиальная разница в подходах к решению ливонской проблемы у Ивана и его советников. Отсюда постоянные недоразумения, противоречивость военных и дипломатических усилий Москвы, именно здесь кроются причины последующего разрыва. Соседи, следившие за действиями России в Ливонии, не могли понять, какую конечную цель преследует Москва, вторгнувшись в пределы Ордена: захватить некоторые стратегические пункты, заставить ливонцев выполнять соглашения 1554 года, установить на территории протекторат, присоединить ее России или расчленить между соседями.

Доводы разума на потомка Пруса не действовали. Опытный демагог Сильвестр пытался повлиять на царя и дискредитировать набеги Шиг-Али, живописуя насилия, учиняемые татарами христианскому населению. Почтенный протоиерей, избрав раз определенную манеру воздействия на Ивана, никогда ей не изменял: все политические и семейные неприятности, выпадавшие на долю Ивана, докучливый наставник связывал с отступлением Ивана IV от политики Избранной рады. Но «страшилы» Сильвестра все меньше задевали воображение государя и все больше раздражали его самолюбие.

…Перед самой Ливонской войной (1556 – 1557) в Москве царила странная тишина: ни войн, ни громких опал, ни стремительных возвышений, ни земских соборов, ни громких церковных судилищ. Все застыло словно в летнем предгрозовом мареве. Политическая жизнь течет как бы по инерции. Внешне не видно никаких изменений в отношении царя к Адашеву: ему жалуют крупные земельные угодья, его род наряду с наиболее знатными боярскими фамилиями включается в «Государев родословец». Но Иван внутренне уже готов освободиться от гнетущей опеки, и ради этого он будет противостоять любым начинаниям Избранной рады, в независимости от того, кажутся они ему разумными или нет. Само следование курсу своих советников в сознании Грозного означало признание своего подчиненного положения. Разрыв неумолимо приближался.

Непросто представить, где начинается непосредственное вмешательство Ивана IV в ливонские и крымские дела, где правительству удается отстоять свою позицию, где мы имеем дело с компромиссом, а где с последствиями ошибок самих руководителей московской внешней политики. Скорее всего перемирие с Орденом 1559 года стало последней крупной политической акцией, осуществленной по инициативе и при непосредственном руководстве Алексея Адашева. Он лично доложил царю челобитье датского короля, выступившего в качестве посредника. Стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что Адашев и Висковатый заключили договор не с Орденом, а с датской делегацией, которая взяла на себя обязательство передать ливонцам требование прибыть в Москву для переговоров. Датчане уверили русских в скором приезде послов Ордена. В итоге никаких представителей Ливонии в Москве так и не увидели, зато военные действия русских войск были свернуты на целый год. Русь выполнила свои обязательства в одностороннем порядке. Следует признать, что договор не только ставил Москву в двусмысленное и рискованное положение. Кроме русских, от него выигрывали все. И в первую очередь ливонцы, которые получили передышку для собирания военных сил и переговоров с соседями о союзе против восточного «агрессора». Здесь стороннику Адашева Андрею Курбскому нечего возразить на упреки Грозного: «из-за коварного предложения короля Датского вы дали ливонцам возможность целый год сбирать силы»[827].

Вряд ли Адашев игнорировал опасность, сокрытую в заключенном перемирии. Но, очевидно, он полагал, что пусть лучше ливонцы оправятся от удара, чем непомерная активность русской конницы спровоцирует вступление в войну Литвы. Другого способа остудить пыл Ивана и его воевод он не находил. Наконец, перемирие позволяло сосредоточить силы для решительного удара по Крыму. Ханство являлось не только опаснейшим противником Москвы, но и потенциальным союзником Литвы. Удар по Крыму означал удар по Литве и вынуждал ее занять более мягкую позицию. Кроме того, в «ближней думе» должны были усвоить уроки последней успешной кампании Ивана III. Тогда Москва успешно действовала одновременно и против Ордена и Литвы, но тогда она находилась в союзе с Крымом. Нынче для успеха на западном направлении требовалось хотя бы нейтрализовать угрозу с юга.

Адашев шел ва-банк, и только безоговорочный успех мог оправдать рискованный ход временщика. Но, по всей видимости, это же прекрасно понимал и Иван, потому и согласился на перемирие, наступив на горло собственной песне. Грозный видел, что Адашев затеял рискованную игру и, таким образом, стал предельно уязвимым. Что весьма устраивало царя. Однако успешная экспедиция Данилы Адашева стала триумфом политики его брата и нанесла чувствительный удар по честолюбию Ивана. Его советники опять оказались правы! Он отказывался верить. «А чего стоит ваша победа на Днепре и на Дону? Сколь же злых лишений и пагубы вы причинили христианам, а врагам – никакого вреда!» – пеняет он Курбскому[828]. Иван откровенно лжет. Он прекрасно знает, что врагу нанесен ощутимый урон, что никакой пагубы христианам походы 1559 года не нанесли. Напротив, Адашев-младший освободил в Крыму русских пленников.

Это был не первый удачный опыт наступательных действий русских войск против татар. В 1517 году в Крыму случился страшный голод. Русские войска вышли далеко на юг от Оки, где небольшие отряды Ивана Тутышкина и князей Волконских совершали неожиданные нападения на крымцев, отбивая полон и захваченное имущество. Из 20 тысяч татарского войска вернулось в Крым «пешие и нагие» пять тысяч[829]. Но, как видим, тогда Крым смог собрать значительный отряд. Теперь хан находился в еще более бедственном положении. По сведениям Курбского, ссылавшегося, в свою очередь, на очевидцев, в Крымской орде после мора не осталось и десяти тысяч коней[830]. Крым не мог снарядить в поход больше пяти тысяч всадников. Московская рать получила прекрасные возможности ударить по логову противника.

Лукавил царь, обвиняя своих советников. В следующем 1560 году, уже после удаления Сильвестра и Адашева, кампания против Крыма протекала по прежнему сценарию, включавшему активные операции на Днепре и Дону. И в 1561 и в 1562 годах по царскому указанию Дмитрий Вишневецкий осуществлял вылазки против Крыма. Выходит, Грозный и после освобождения от ненавистной опеки советников не усматривал ничего предосудительного в подобной тактике борьбы с ханством. Он стремится умалить успех именно экспедиции Данилы Адашева, но ее благоприятный исход столь очевиден, что Иван не смог его игнорировать. Он отдал приказ собрать значительное войско для наступления на Крым и даже велел Михаилу Воротынскому подыскивать место для царской ставки. В самом Крыму ожидали, что вслед за отрядом Данилы Адашева явятся силы русских, которым они не в состоянии оказать сопротивления. Вернувшись из Крыма служивый татарин Тавкей рассказывал о следующем впечатлении, произведенном здесь экспедицией Данилы Адашева: «все бегали в горы, чаяли, что государь пришел: и впредь на них страх великой от государя, если с моря и с поля многими месты приходить на Крым, уберечися им нельзя…»

Но что дальше? Идти во главе войска – значит покорно повиноваться указаниям постылых опекунов. Иван понимает, что, скорее всего, поход ждет успех, но этот успех, станет торжеством мудрой политики «собацкой власти» Адашева и Сильвестра. Такой успех означает, что он никогда не выберется из-под докучливого присмотра непогрешимых и мудрых советников. Такой успех для «потомка Цезаря» горше самого унизительного поражения. У Ивана остается один выход – саботаж: сорвав решительное наступление на смертельного врага сорвать игру Адашева.

По словам Курбского, участники Избранной рады Адашева «паки ко царю стужали и советовали: или сам бы потщился иттъи, или бы войско великое послалъ в то время на Орду. Онъ же не послушал, прекажцающе нам сие…»[831] Итак, царя уговаривали действовать: либо самому возглавить войско, либо дать приказ к выступлению. Иван сам не сделал ни того, ни другого, да еще запретил что-либо делать другим. В итоге войско в бездействии простояло под Тулой. Нет, здесь на реке Шиворонь поджидали не Орду и не выступления союзников литовцев – там ждали главнокоманцующего – царя Ивана или его приказа, чтобы выступить на Крым и нанести страшный удар по затаившемуся в бессильном страхе врагу. Однако государь в войске так и не появился, и оно не сдвинулось с места. Москва упустила уникальный шанс нанести ханству разящий удар, который бы обеспечил несколько лет спокойствия на южных границах и позволил сосредоточить все силы на балтийском театре военных действий.

Соратники Адашева, вероятно, догадывались о мотивах поведения Грозного. Курбский обвинял царя не только в преступной пассивности, но и в том, что он, следуя советам Вассиана Топоркова «уже на своих сродных и единоколенных остроту оружия паче, поганом, готовал»[832]. А.Л. Янов считает, что таким образом князь увязывал отказ от активной борьбы с Крымом с будущими опричными репрессиями[833]. Сомнительно, чтобы в те дни государь задумывался об опричнине. На наш взгляд, Курбский имел в виду последствия «летних маневров» 1559 года. Сорвав большой поход на Крым, Иван тем самым осознанно готовил почву для обвинения Адашева и Сильвестра в заключении пагубного для России перемирия.

Неужели Иван настолько эгоистичен, лишен патриотизма, чувства личной ответственности? Думается, Грозный вполне осознавал тяжесть возложенного на него бремени и в меру своего весьма искаженного представления о сути и границах царской власти пекся о благополучии государства. Но летом 1559 года он оказался бессилен переступить через ненависть к советникам. Возможно, именно в эти месяцы он по-настоящему осознал, насколько невыносима для него опека Избранной рады. Даже та дилемма между унижением и изменой, которую ему приходилось решать, и осознание того, что он своим «вынужденным» бездействием лишает русское войско вероятной победы, еще больше разжигало негодование на своих многолетних соратников.

Стоит отметить, что формально царь предпринял все необходимые шаги для защиты страны на южных рубежах. Он дал указание развернуть операции против татар на Дону и на Днепре. Он собрал большое войско на границе степи. Это был традиционный элемент антикрымской тактики Москвы – практически каждый год русские выставляли значительные военные силы на южных рубежах, которые должны были предупредишь татарские набеги. Никогда еще это «сезонное» войско не предпринимало активных наступательных действий и тем более не ставило перец собой цели напасть на Крым. Никому не могла прийти в голову мысль упрекнуть государя и правительство в том, что русская рать не двинулась с места. Кто знал о спорах между Иваном и его советниками, кто мог оценить правоту участников этого спора?

Грозный, испытывая угрызения совести, вместе с тем непременно злорадствовал оттого, что ему удалось-таки сорвать игру многомудрого Алексея Федоровича. Москва вела в Ливонии наступательную операцию, и именно перемирие сорвало ее успешное развитие. Сокрушительный удар по Крыму с лихвой возместил бы потерю инициативы в Прибалтике, но удара не последовало, и теперь Адашева могло выручить только удачное стечение обстоятельств. Однако события вокруг Ливонии разворачивались по самому пессимистическому сценарию. 31 августа 1559 года в Вильно было заключено соглашение о переходе Ордена под протекцию Литвы. Немного позднее Данила Адашев доставил в Москву захваченные его отрядом послания Сигизмунда II Августа в Крым, в которых король обещал выплачивать ежегодное пособие, дабы хан «с недруга нашего с московского князя саблю свою завсе не сносил».

Можно представить себе отчаяние, охватившее Адашева. Все его планы потерпели крах: Крым сохранил основной военно-экономический потенциал, зато реальные очертания обретал единый антимосковский фронт от Черного до Балтийского морей. Ливонцы настолько осмелели, что в октябре 1559-го, собрав наемные отряды, открыли военные действия против Москвы, не дожидаясь истечения перемирия. Известие об этом застало Ивана и его двор в Можайске на богомолье в Лужнецком монастыре у Николы Чудотворца. Обратиться к заступничеству святителя заставила болезнь царицы Анастасии. Согласно рассказу Никоновской летописи, Грозный, узнав о событиях в Ливонии, «хотел ехати вскоре к Москве, да невозможно было ни верхом, ни в санех: беспута была кроме обычая на много время; а се грех ради наша царица не домогла»[834].

А вот какие отзвуки этого события мы находим в первом послании Грозного Курбскому: «Когда же началась война с германцами, …поп Сильвестр с вами, своими советчиками, жестоко нас за нее порицал; когда за свои грехи заболевали мы, наша царица или наши дети, – все это, по их словам, свершалось за наше непослушание им. Как не вспомнить тяжкий путь из Можайска в царствующий град с больной царицей нашей Анастасией? Из-за одного лишь неподобающего слова! Молитв, хождений к святым местам, приношений и обетов о душевном спасении и телесном выздоровлении и о благополучии нашем, нашей царицы и детей – всего этого по вашему коварному умыслу нас лишили…»[835]

Так что же именно заставило Ивана с семьей спешно покинуть Можайск в ноябрьскую распутицу: известие о нападении ливонцев или «единаго ради мала слова непотребна» протоиерея Сильвестра? Подробнее разберем реплику Грозного. В ней воспоминание о трудном путешествии в Москву является как бы сюжетным стержнем, вокруг которого вращаются прочие эпизоды: о спорах вокруг войны с Орденом, о болезни Анастасии, об угрозах и поучениях Сильвестра. Похоже, обо всем этом Иван вспомнил именно в связи со спешным отъездом в столицу.

Постараемся реконструировать драматические события, развернувшиеся в Можайске в ноябрьские дни 1559 года. Сильвестр, как обычно, выступал против проявлений наружного благочестия – «хождений по святым местам, обетов и приношений». Препирательства по этому поводу с Иваном, человеком скорее суеверным, чем набожным, продолжались все эти годы. Видимо, Сильвестр протестовал и против паломничества в Лужнецкий монастырь. Но царь и прежде в этом вопросе проявлял упорство, тем более не послушал наставника сейчас. Несмотря на стычку, Сильвестр все же последовал за царской фамилией, чтобы надоедать ей своими сентенциями.

И вот до Можайска дошло известие о нарушении Орденом перемирия. Как могли развиваться события дальше? Узнав о боях в Прибалтике, Иван наверняка припомнил Сильвестру его с Адашевьм «злобесные претыкания» и их роль в заключении злосчастного перемирия. В свою очередь, Сильвестр в своей излюбленной манере новую неудачу объяснил прегрешениями Ивана и сам перешел в наступление, связывая болезнь царицы и беды государства с непослушанием царя и, в частности, – можайским богомольем. Чаша царского терпения была переполнена. Вне себя от ярости Грозный немедленно отбыл в Москву, так и не завершив паломническую программу.

Если формально отъезд Ивана был вызван ливонскими событиями, его внезапность объяснялась разразившимся скандалом и душевным смятением государя. В конце концов, события в Прибалтике развивались не столь угрожающе, чтобы требовать непременного присутствия царя в столице. Именно это обстоятельство в дальнейшем дало Ивану повод связать «тяжкий путь из Можайска» с укоризнами Сильвестра, а значит, возложить на него вину за срыв богомолья и ухудшение состояния здоровья Анастасии, а потом и вовсе обвинить своих многолетних советников в том, что они «отняли» у него жену.

В скором времени Сильвестр принял постриг в Кирилло-Белозерском монастыре под именем Спиридона. Алексей Адашев еще в январе 1560-го принимал литовского посланника, но в мае того же года отбыл в Ливонию в качестве третьего воеводы «большого полка» с войском под начальством Ивана Федоровича Мстиславского. Никаких претензий в связи с его внешнеполитическими просчетами Адашеву не предъявлялось. В ином случае неменьшую часть вины должен был взять на себя новый царский фаворит Иван Висковатый, который наравне с Адашевым руководил русской дипломатией и отвечал за ее успехи и неудачи. 8 августа 1560 года умерла царица Анастасия. Но пока у царя не возникало никаких подозрений в «чародействе». 30 августа он назначил Адашева воеводой в крупном укрепленном городе Феллине (ныне латвийский Вильянди).

Репрессии последовали в конце 1560 года. Соборный суд с участием членов Боярской думы и высшего духовенства рассматривал дело о порче царицы. Главными обвиняемыми стали приживалка в доме Адашева – полька Магдалыня и пятеро ее сыновей. Собор, по мнению Р.Г. Скрынникова, был созван по настоянию Захарьиных[836]. Действительно, первое время Иван был настроен по отношению к своим бывшим сотрудникам довольно благодушно: удалив их, он достиг самого желанного для себя результата – стал человеком вольным в своих поступках и помыслах. К тому же дела на западном фронте шли успешно. Возможно, Иван даже чувствовал нечто похожее на угрызения совести по поводу срыва крымской кампании и продолжал следовать тактике борьбы с татарами, отработанной в последние годы под руководством Адашева.

Другое дело Захарьины: после гибели маленького Димитрия старомосковский клан вытеснили из Думы. Но уже в 1559 году наблюдается возвращение к активной политической жизни В.Г. и Я.Г. Захарьиных, В.М. и Д. Р. Юрьевых, а также их сподвижника казначея Фуникова-Курцева[837]. Теперь настало время реванша. Напоминая царю о неприязненных отношениях Анастасии и его бывших советников, Захарьины постарались привлечь их к процессу о чародействе. Они бередили заживающие раны государя, напоминая ему, как «великого и славного и мудраго, боговенчанного царя пержали перец тем, аки в оковах, повелевающе ему… в меру ясти и пити и со царицею жити»[838]. Но ни царь, ни митрополит Макарий, ни тем более бояре не стремились во что бы то ни стало покарать опальных. Правда, Иоанн Васильевич не преминул проявить свой своеобразный юмор. В начальники Адашеву в Феллин был послан дворянин из иосифлянского клана Полевых, а к Сильвестру в Кириллов прибыл с инспекцией его недруг еще по собору 1553 года Иван Висковатый.

Алексей Адашев попал-таки в тюрьму, но вскоре умер, скорее всего своей смертью. По указу царя его похоронили в Угличе в Покровском монастыре рядом с могилой отца. Своим заклятым врагам Иван таких милостей, пусть даже посмертных, не оказывал. Сильвестру было указано направиться в ссылку в Соловецкий монастырь. Его сына Анфима (ему посвящена одна из частей знаменитого «Домостроя») сослали в Смоленск в подчинение князю Дмитрию Бурляеву. Назначение на воеводство в пограничном городе Курлятева, одного из вождей Избранной рады, также нельзя признать строгим наказанием. Другим сторонникам Сильвестра и Адашева в Боярской думе пришлось принести клятву на верность государю, в которой они присягали оставить всякую связь с опальными советниками. Страница русской истории, связанная с Избранной радой, была перевернута и предана забвению.