• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

С утра по Тверской с обеих сторон шпалерами выстраивались войска. Выходившие из подъездов полусонные жители, торопясь на работу, вспоминали, какой сегодня день. Уж не очередной ли революционный праздник?

За десять лет своего существования новая власть учредила столько красных дат в календаре, что впору запутаться. Люди с трудом привыкали к ним.

Десятое июня. Нет, кажется, этот день для большевиков ничем не знаменателен. Почему же тогда вдоль главной улицы Москвы, ведущей к Кремлю, выстраиваются шеренги красноармейцев? Может, встречают кого?

— Товарищ командир, — по новой моде обратился к военному представительной наружности какой-то старорежимный дедушка, выведший для выгула такую же старорежимную собачонку. — Позвольте полюбопытствовать, с чем связана данная армейская диспозиция? И надолго ли рассчитано мероприятие?

Судя по всему, новая терминология нравилась говорившему, и он не без удовольствия щеголял ею.

— Нет, не надолго, — ответил неразговорчивый военный.

— Понятно, — сообразил дедушка. — Кого встречаете?

— Войкова.

— Войкова? — удивился дедушка. — Это который послом в Польше? С воинскими почестями? Раньше так дипломатов не встречали. Вот, помню, в девяносто пятом го…

Дедуня замер на полуслове. Он услышал похоронную музыку. По улице от Белорусского вокзала двигалась траурная процессия. Впереди на орудийном лафете лежало тело советского посла в Варшаве Петра Лазаревича Войкова.

В последний путь на орудийном лафете обычно провожают генералов. Тридцатидевятилетнего Войкова хоронили на уровне, значительно превосходившем генеральский. Местом его погребения стала Кремлевская стена.

Чем объяснялось такое исключение? Наверное, какими-то особыми заслугами перед партией и государством.

Войков родился в Керчи в 1888 году. По одним свидетельствам, его отец был школьным учителем, по другим — даже директором гимназии. Потом он вдруг оказался в Екатеринбурге — фельдшером на Надеждинском заводе. Причина переезда из благодатного Крыма на суровый Урал неизвестна.

Вообще-то в биографии Войкова-старшего, впрочем, как и его сына, довольно много «темных» пятен. Например, советский дипломат-невозвращенец Григорий Беседовский, работавший с Петром Войковым в посольстве в Варшаве, утверждал, что отец посла был махровым монархистом-черносотенцем, членом «Союза русского народа». Но если это так, то почему тогда Лазарь Войков дал своему сыну при рождении отнюдь не русское имя Пинхус, которое тот носил до начала двадцатых годов?

Пинхус Войков рос авантюрным пареньком. Очень рано, в гимназические годы, стал знакомиться с нелегальной литературой. Распространял революционные листовки, помогал приезжавшим в город эмиссарам Бунда, выполнял их несложные поручения. В пятнадцать лет он уже был членом РСДРП, правда, ее меньшевистского крыла.

За участие в антиправительственной деятельности его исключили из керченской гимназии. Чтобы продолжить образование сына, отец переехал в Ялту. Но и там юный бунтарь долго не продержался — его снова отчислили. Пришлось устраиваться на работу в порт. Экзамены за гимназию сдал экстерном и даже поступил в Петербургский университет.

В 1907 году девятнадцатилетний столичный студент, вовремя предупрежденный ялтинскими друзьями, спешно бежал за границу. В России ему грозили военный суд и смертная казнь — сыщикам стало известно, что Пинхус Войков принимал участие в теракте, в результате которого был убит ялтинский полицмейстер.

Так не доучившийся студент, переквалифицировавшийся в боевика, оказался в Швейцарии.

В Женеве он познакомился с Лениным. Об этом человеке Войков вспомнит в марте семнадцатого, когда эмигранты-большевики узнают о революции в России и станут спешно собираться на родину. В знаменитом пломбированном вагоне, в котором Ленин прибыл на Финляндский вокзал Петрограда, был и Войков.

Ильич взял его с собой не потому, что Войков входил в его ближайшее окружение. Наоборот, укрывавшийся в Швейцарии от российского правосудия молодой боевик не разделял идейные воззрения Ленина и, по сути, находился в стане его противников — меньшевиков.

Может, Войков выделялся какими-то особыми талантами — ораторскими, теоретическими, организаторскими? И здесь тоже приходится применять отрицание — нет. По свидетельству того же Григория Бесед овского, в Женеве Войков политической деятельностью занимался «слегка». И она, эта деятельность, состояла преимущественно в распорядительских функциях на благотворительных балах и в любительских выступлениях на благотворительных спектаклях.

Чем же он занимался в эмиграции? На естественном факультете университета, куда он поступил, изучал химию. Это пригодится ему потом, в России, при выполнении одной весьма сомнительной акции, о которой с гневом и возмущением говорят до сих пор.

Возникает закономерный вопрос: на какие же средства он учился и вообще существовал за границей? Русский боевик удачно женился на своей сокурснице. Ее отец был крупным варшавским купцом и присылал дочери ежемесячно около тысячи франков. На эти деньги Войковы жили вполне безбедно.

Как известно из исторической литературы, не все русские эмигранты, проживавшие тогда в Швейцарии, поддержали план Ленина о возвращении на родину. Было немало и таких, кто открыто осуждал Ленина за эту затею. Войков, как видим, в их число не входил.

О том, что он не был единомышленником Ленина, говорит и тот факт, что по возвращении в Россию Войков по-прежнему пребывал в рядах меньшевиков. Более того, он даже некоторое время работал в министерстве труда Временного правительства — того самого правительства министров-капиталистов, к свержению которого призывал Ленин.

В качестве эмиссара этого правительства летом 1917 года Войков прибыл в Екатеринбург. Здесь с ним произошла непонятная метаморфоза — в августе он перешел на сторону большевиков. В октябрьские дни он уже был членом Екатеринбургского военно-революционного комитета.

После прихода большевиков к власти Войков становится комиссаром продовольствия Уральской области и членом областного исполнительного комитета.

В конце 1918 года его повысили в должности — перевели в Москву и назначили членом коллегии Наркомата продовольствия. Затем он работал в Центросоюзе, в правлении треста «Центролес». Последняя должность перед переходом на дипломатическую работу — член коллегии Наркомата внешней торговли.

По данным все того же Григория Беседовского, из Внешторга Войков был изгнан с громким скандалом, со строгим партийным выговором. Наказан он был за систематическое разворовывание ценных мехов, которые раздаривал своим бесчисленным приятельницам.

Благодаря связям в кремлевских кругах Войков всплыл на дипломатическом поприще. В октябре 1921 года его назначили главой делегации РСФСР и УССР в смешанной советско-польской комиссии по передаче Польше культурных ценностей, эвакуированных в годы первой мировой войны в Россию.

В октябре 1924 года его неожиданно назначили советским посланником в Варшаву.

Польша в те годы занимала особое положение в ряду стран, с которыми граничил Советский Союз. Кремлевское руководство внимательно наблюдало за событиями в Германии, в которой нарастало революционное движение. Из Москвы в Берлин и обратно постоянно курсировали эмиссары Коминтерна. Следовали они через Варшаву.

Сегодня известно, что были намечены даже члены правительства советской Германии. Ядром немецкого Совнаркома должны были стать Пятаков и Ларин — по хозяйственной линии, Уншлихт, Берзин и Тухачевский — по военной. Ягода и Петере — по линии ГПУ. Подбирались кадры партийных работников, владевших хотя бы немного немецким языком, для переброски в Германию.

Посланником в Польше до назначения Войкова был Леонид Оболенский — из рода знаменитых русских кйязей. Прекрасное образование, европейские языки, светские манеры… Ему протежировал секретарь ЦК РКП(б) Крестинский, которому Оболенский до революции оказывал ряд мелких услуг.

И вот Оболенского сняли, а вместо него назначили новичка-дилетанта. Крестинскому, который пытался вступиться за своего протеже, популярно объяснили: ситуация в Польше такова, что необходимость в посланниках-чистюлях, подобных Оболенскому, отпала, и требуются люди, имеющие опыт боевой оперативной работы. Одной из причин снятия Оболенского было то, что он мягкотело согласился с требованием польских властей о немедленном выезде из Варшавы шестерых работников ГПУ и Разведупра, действовавших под крышей советского посольства. Мол, обстановка, наоборот, требует усиления присутствия этих «посторонних ведомств». А посол должен умело руководить ими.

Аристократ Оболенский с его старорежимными представлениями о дипломатическом этикете явно не годился для той роли, которую отводила ему Москва. Например, в Варшаве русские офицеры-эмигранты избили сотрудника советского посольства Кравченко, по совместительству работника ГПУ. В ответ Москва принимает решение об избиении четырех польских дипломатов. Оболенский получает протест польских властей — Кравченко избивали не поляки, а ваши же русские офицеры-эмигранты, за действия которых власти ответственности не несут. Возмущенный Оболенский сообщает об этом в Москву, поскольку тонкий ум и европейское воспитание не приемлют подобного рода «дипломатических» средств воздействия. В Москве, получив депешу, огорченно восклицают: "Товарищ недопонял… ".

Войков, в молодости прошедший школу боевиков, хорошо знакомый с работой чекистов, для этой роли годится больше. Но почему именно Войков? Он ведь не дипломат.

Официальная Варшава тоже против его назначения, но отнюдь не из-за того, что он не обладает необходимыми профессиональными данными. Польское правительство не соглашается принять Войкова в качестве советского посланника совсем по иным мотивам. Министерство иностранных дел Польши через своего посла в Москве доводит до сведения руководства советского НКИД, что польскую сторону устроила бы другая кандидатура.

Руководитель внешнеполитического ведомства Чичерин настораживается — это уже второй случай отказа Войкову в агремане. Два года назад такое же решение приняло британское правительство, когда в Москве попытались назначить Войкова советским официальным агентом в Канаде.

Чичерин докладывает Политбюро о нежелании Польши иметь у себя представителя советского правительства в лице Войкова. Почему? Чичерин отвечает: польская пресса развернула яростную кампанию против назначения Войкова, и правительство не может не прислушаться к голосу народа.

— С каких это пор польское правительство стало руководствоваться интересами народа? — подал голос Сталин. — Насколько нам известно, правительство Польши — буржуазное… Здесь, наверное, совсем иная причина…

— Причина, Иосиф Виссарионович, в том, что Войков участвовал в екатеринбургском акте, — сказал Чичерин.

— В екатеринбургском? — переспросил Сталин. — А что они увидели здесь предосудительного?

Генсек сделал логическое ударение на слове «они».

— А разве в девятнадцатом веке польские демократы не мечтали вместе с русскими о цареубийстве? Пожалуйста, вот Пушкин: «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей со злобной радостию вижу». На эту же тему можно найти и у польских поэтов.

— У Адама Мицкевича, например, — подсказал образованный Чичерин.

— Никаких уступок. Они еще будут указывать нам, кого присылать, — возмутился Молотов.

— Войков, кажется, прямого участия в расстреле бывшего царя не принимал, — заметил Троцкий.

Сталин выслушал мнения других членов Политбюро и подытожил:

— Поручим товарищу Чичерину сообщить польскому министру иностранных дел нашу точку зрения. Форма сообщения — по усмотрению товарища Чичерина. Допускаю, что это может быть его личное письмо.

Чичерин поручение Политбюро выполнил — направил министру иностранных дел Польши графу Скшинскому личное послание, в котором напомнил и стихотворение Пушкина, и стихотворение Мицкевича. Последнее, кстати, на польском языке. Письмо заканчивалось категорическим заверением, что Войков не принимал никакого участия в убийстве семьи Романовых.

Аргументы советского наркома показались Варшаве убедительными, и она согласилась на назначение Войкова посланником. В ноябре 1924 года он уже приступил к своим новым обязанностям. Русская эмиграция в Польше провела серию акций протеста, что спустя три года после расправы с Войковым на перроне Варшавского вокзала дало основание Кремлю заявить о ее причастности к этому теракту.

Акции протеста против назначения Войкова посланником в основном сводились к публикациям в эмигрантской печати и пикетированию у здания советской миссии. Люди держали в руках плакаты, обвинявшие Войкова в расстреле царской семьи.

Войков называл это клеветническими измышлениями.

Однако сегодня на основе рассекреченных документов об убийстве Николая II и его семьи можно сделать однозначное заключение о причастности Войкова к екатеринбургской трагедии.

Конечно, лично он наган к императорскому затылку не приставлял, как и не целился в лоб супруги царя и их детей. Непосредственных исполнителей хватало и без него. Их имена установлены — Юровский, Ермаков, Никулин. Известны и фамилии семерых иностранных наемников, среди которых мадьяр Имре Надь. Возможно, это тот самый венгерский коммунист Имре Надь, повешенный в 1956 году в Будапеште на воротах тюрьмы.

Но и руки Войкова обагрены кровью невинных жертв, хотя при подготовке убийства он отвечал за «хозяйственные вопросы». Свои знания по химии, полученные в Женевском университете, он применил только один раз, и то — при уничтожении трупов! Перед тем, как их сжечь, Войков снял с одного трупа перстень с большим рубином и носил его без зазрения совести.

В архиве следователя Соколова, который первым проводил расследование обстоятельств убийства царской семьи после взятия белогвардейцами Екатеринбурга, сохранилась записка, написанная от руки Войковым: «Предлагаю выдать еще три кувшина японской серной кислоты предъявителю сего. Областной комиссар Екатеринбурга Войков». Тела Романовых плохо горели, и получивший европейское образование химик понял, что запрошенной предварительно серной кислоты недостаточно. Керосина и спирта хватило. Войков предусмотрел даже сукно для заворачивания трупов. Наверное, сказались навыки боевика.

Еще в горбачевские времена был установлен состав комиссии, которая занималась подготовкой убийства царской семьи. Четвертым в списке значился Войков. Комиссия собиралась несколько раз — обсуждался порядок расстрела и способ уничтожения мертвых тел. Вот здесь и были востребованы его химические знания.

Нашлось применение и французскому языку, которому Войков обучался в Женеве.

По найденным новым документам, прямое убийство сначала не предусматривалось. Ликвидировать царя и его семью пытались с помощью хитроумного плана, целью которого была организация инсценировки побега императора.

Однажды в булочке, поданной к чаю, Николай II обнаружил искусно запеченную в тесто записку. Она была на французском языке. Царь прочел ее. Ему предлагалось бежать. В конце стояла подпись: «Офицер».

Он должен был дать ответ тоже по-французски.

Однако Николай II по каким-то причинам предложение не принял и на записку не ответил. Предположив, наверное, что он колеблется, неизвестный «офицер» снова дал о себе знать и снова запиской в булочке. Таких посланий царь получил несколько.

Письма были настолько искренними и горячими, что адресат готов был поверить в чистоту замыслов их автора. Но что-то удерживало царя от необдуманного поступка. Он так и не решился на предложенный ему вариант побега.

И правильно поступил. Потому что этим «офицером» был не кто иной, как Петр Войков. Это он сочинял письма по-французски. Замысел чекистов заключался в том, чтобы спровоцировать царя на побег, добиться от него письменного согласия на предложение мифического офицера и организовать спектакль с бегством, во время которого ликвидировать царскую семью, предъявив письменные доказательства заговора. Но царь на провокацию не поддался. Поэтому чекистам оставалось только прямое убийство.

В эмифантской литературе описано свидетельство одного из сотрудников советского посольства в Варшаве, которому Войков рассказывал о своем варианте истребления царской семьи. По словам Войкова, его проект был самым «чистым». Он предлагал довезти царское семейство до ближайшей полноводной реки и, расстреляв, потопить в реке, привязав гири к телам. Но президиум Уралсовета не согласился.

Словом, роль Войкова в уничтожении семьи императора в дополнительных доказательствах не нуждается. Он был одним из самых ярых сторонников этой жестокой по отношению к детям Николая меры. Великая французская революция в свое время казнила короля и королеву, но не тронула дофина. В Екатеринбурге не пощадили больного наследника Алексея — возможно, с целью обрубить царский род навсегда.

Палачи выполнили поставленную перед ними задачу. И были обласканы и вознаграждены Кремлем. Все участники злодейского убийства царской семьи получили высокие и «хлебные» посты в Москве. Юровский стал руководить московской ЧК, а после Гохраном, Голощекин — Казахстаном, Сафаров — комсомолом, Белобородов — НКВД.

По моральным качествам они одного поля ягоды. Юровский был бесчувственным палачом, не знающим, что такое муки совести, и в тридцать восьмом году скончался от рака, Голошекин — дегенератом, его расстреляли свои в сорок первом, Сафарова постигла та же участь, Белобородова — тоже, к тому же его еще поймали за руку на краже крупной суммы денег.

Нет никаких сомнений, что и Войков был выдвинут на работу в Москву, а потом и за границу исключительно за участие в палаческой акции в Екатеринбурге. По своим моральным качествам он тоже не отличался от других убийц из этой галереи.

По воспоминаниям Бесед овского, Войков был высокого роста, с подчеркнуто выпрямленной фигурой, с неприятными, вечно мутными от пьянства и наркотиков глазами, с жеманным голосом, а главное, с беспокойнопохотливыми взглядами, которые он бросал на всех встречавшихся ему женщин. Печать театральности лежала на всей его фигуре. Он производил впечатление провинциального светского льва. Говорил всегда искусственным баритоном, с длительными паузами, пышными фразами, непременно оглядывался вокруг, как бы проверяя, произвел ли он должный эффект на слушателей.

У сотрудников посольства зрели подозрения относительно нормальности его повышенной чувствительности к дамскому полу. Женщины, с которыми он запирался в своем кабинете, намекали на извращенность его половых чувств. Подозрения усилились, когда посланник «вышел на улицу». По ночам он шлялся по глухим улицам Пражского предместья, а потом занимал скамейки в парке с какими-то дамами.

Впрочем, не исключено, что «господин посланник» прикидывался сексуальным маньяком, чтобы отвести от себя подозрения в той деятельности, которую он не хотел афишировать. Передвижения Войкова по городу и его ночные контакты фиксировались. Они прекратились после того, как польское министерство иностранных дел официально предупредило: оно не имеет права вторгаться в личную жизнь господина посланника, но желает поставить его в известность, что на глухих варшавских улицах нередко прохожих увечат, а посему жизни Войкова грозит опасность. Наверное, польским спецслужбам стало кое-что известно о его конспиративных делах, которые он маскировал под любовные похождения. Ведь посол — не рядовой сотрудник посольства, его просто так из страны не выдворишь.

Стало быть, оценка, данная Войкову Беседовским, не верна? Посол в Варшаве не был бабником? Истина, скорее, посередине. Уж кого-кого, а Войкова к числу бесцветных личностей не отнесешь. Жить он любил красиво, на широкую ногу. И рисковать тоже.

Авантюризм, азарт были его врожденными чертами. Он не мог без чувства опасности. При нем несгораемые шкафы в секретных комнатах посольства были переполнены взрывчаткой, ручными гранатами, оболочками бомб. Одно время он носился с идеей убить маршала Пилсудского, который в результате военного переворота пришел к власти.

Наверное, в Войкове проснулся бывший боевик. Хотя он в нем никогда не засыпал. Постпред не терпел спокойной жизни. Ему нужны были таинственные встречи, секретные совещания, подпольная работа. Размеренная жизнь вызывала у него депрессию, тоску. Он приобрел моторную лодку, гонял на ней по Висле, устраивая во время этих прогулок совещания с членами подпольного ЦК польской компартии и комсомола. На носу лодки развевался советский флаг, отбивавший у полиции желание ее остановить и проверить документы у подозрительных пассажиров.

На этой моторке Войков совершил и вовсе дерзкий поступок. Видному польскому коммунисту Лещинскому удалось бежать из кабинета судебного следователя. Он укрылся в советском посольстве. Ночью Войков сел за руль автомобиля и лично вывез беглеца к пристани, где стояла его моторная лодка. На ней полпред перевез Лещинского в Данциг. Советский флаг освобождал судно от таможенного досмотра польской пограничной стражи.

Многие сумасбродные, на грани смертельного риска, поступки Войкова до сих пор не преданы огласке. Но и то, что известно, поражает несоответствием дипломатическому статусу. Взять хотя бы его идею об устранении Пилсудского.

Войков неоднократно обсуждал технические детали теракта против главы польского государства с работниками ОГПУ, работавшими под крышей посольства. Но на покушение такого уровня нужна была санкция как минимум Дзержинского. При очередной поездке в Москву Войков поднял этот вопрос, но Дзержинский, даже не советуясь в Политбюро, дал отрицательный ответ.

За время своего пребывания в качестве полномочного представителя советского правительства в Варшаве Войков успел нажить себе врагов и среди руководства торгпредства, поскольку бесцеремонно вторгался в чисто коммерческую сторону сделок. Слухи о самоуправстве посланника все чаще долетали до Кремля. Возможно, они сознательно раздувались и преувеличивались, поскольку самонадеянный полпред затрагивал интересы торгового ведомства, не любившего, чтобы в его дела кто-то вмешивался.

Наверное в целях нейтрализации настырного посланника возникло дело о таинственной пропаже из его несгораемого ящика значительной денежной суммы. Войков разъяснял, что, сжигая некоторые секретные бумаги, срок хранения которых истек, нечаянно бросил в огонь и несколько тысяч долларов. При этом называл свидетеля — секретаря посольства, в присутствии которого все происходило. Свидетель, однако, заявил, что в сожжении бумаг не участвовал и никаких пылающих в огне долларов не видел.

В Центральную контрольную комиссию подбросили новый компромат — документы Политбюро, которые Войков якобы держал в легко доступных местах. Москва вдруг запросила сведения о числе дипломатических раутов, приемов, балов. Оказывается, поступили сигналы о том, что посольство получает в огромных количествах икру, балыки и другие деликатесы, а также горячительные напитки без соответствующего оформления. Назревала крупная неприятность, которая могла обернуться для Войкова отзывом из Варшавы. В польской печати появились сообщения о предстоящем отъезде советского посланника в Москву — правда, без указания причин.

И тут вмешался господин случай.

Седьмого июня 1927 года Войков на посольской машине в сопровождении сотрудника полпредства Юрия Григоровича приехал на Главный Варшавский вокзал.

Было без пяти минут девять часов утра. Вот-вот должен подойти скорый поезд из Лондона, который следовал через Берлин на Варшаву.

Накануне Войков получил сообщение, что этим поездом едет полпред в Англии Аркадий Павлович Розенгольц. В Варшаве он должен пересесть на московский поезд. Войков прибыл на вокзал, чтобы встретить коллегу и оказать ему в случае необходимости помощь.

Поезд на Москву отправлялся из Варшавы в девять часов пятьдесят пять минут утра. Следовательно, у Аркадия Павловича менее часа времени. Маловато для обстоятельного разговора, но достаточно, чтобы попить кофе в железнодорожном буфете и узнать подробности неприятного инцидента в Лондоне, о котором раструбили варшавские газеты.

Розенгольц был на год моложе Войкова, но успел зарекомендовать себя на партийном, военном и дипломатическом поприще. Они неплохо знали друг друга, часто встречались на различных совещаниях. И хотя партийный стаж Розенгольц имел на два года короче, послужной список у него был что надо: успел побывать членом Реввоенсовета СССР, возглавлял управление ВоенноВоздушных Сил РККА. С военной работы в 1925 году перешел на дипломатическую, получив престижную должность полпреда СССР в Англии.

И вот в конце мая Лондон заявляет о разрыве дипломатических отношений с Москвой. Полпреду Розенгольцу вместе со всем советским персоналом предложено покинуть Британию в течение десяти суток. Они и возвращаются на родину этим поездом.

Польская пресса с удовольствием смаковала подробности скандала. Высылку советских дипломатов объясняли тем, что они занимались шпионской и подрывной деятельностью.

В середине мая большая группа лондонских полицейских в форме и в штатском приехала к дому номер сорок девять по улице Мургейт. Там размещалось официальное торговое представительство СССР в Великобритании, а также совместное советско-британское акционерное общество «АРКОС», зарегистрированное в соответствии с английскими законами.

Полицейские ворвались в здание торгпредства в половине пятого дня и учинили повальный обыск, который продолжался до полуночи. Предварительно были отключены все телефоны, чтобы никто из сотрудников не сумел никуда позвонить. Полиция изъяла всю почту и даже шифры, которыми торгпредство пользовалось легально. Не обошлось и без силовых приемов — некоторые сотрудники оказали сопротивление.

Полиция подозревала, что помимо торговой в здании занимаются еще какой-то деятельностью, явно незаконной. Искали некий особо секретный английский документ, который, по всем данным, попал в это здание и ради которого был устроен полицейский налет. И хотя обнаружить его не удалось, в советском офисе нашли другие доказательства шпионской и подрывной деятельности Советов.

Назавтра Москва выступила с протестом по поводу проведения этой акции. Найденные шпионские свидетельства были объявлены фальшивками. Их поставили в один ряд с теми «документальными материалами», которые время от времени появлялись в западной прессе и призваны были свидетельствовать о «зловещих планах» ОГПУ и Коминтерна, направленных якобы на потрясение экономических и политических устоев западного мира. Внешне подлинность документов не вызывала сомнений — их стиль, лексика, реквизиты, подписи должностных лиц — все было как настоящее.

«Правда» разъясняла: фальшивки, опубликованные в западных газетах, спровоцировали тяжкие, трагические последствия — казни болгарских коммунистов, будто бы готовивших по заданию Коминтерна взрыв собора в Софии, налет немецкой полиции на советское торгпредство в Берлине и теперь вот английской — на представительство в Лондоне. Престижу и интересам нашей страны, только-только начавшей выходить из международной изоляции, был нанесен значительный ущерб.

Войков в душе посмеивался, читая эти комментарии. Надо будет спросить у Розенгольца, на чем в действительности прокололся «АРКОС».

Между тем, свистя и пыхтя, к перрону подходил лондонский поезд. Войков увидел в окне лицо Розенгольца и поспешил к вагону.

Однако поговорить откровенно им не удалось. Вокруг сновали люди. И Войков, и Розенгольц допускали, что среди них были и такие, кого приставили к советскому дипломатическому персоналу еще в Лондоне.

В скромном зале вокзального буфета, куда советские посланники зашли, чтобы скоротать время за чашечкой кофе, тоже не было условий для конфиденциальной беседы. Говорили о пустяках — о погоде, дорожных впечатлениях, то и дело поглядывая на часы.

За пятнадцать минут до отправления поезда на Москву дипломаты вышли из буфета на перрон и направились к спальному вагону, в котором было место Розенгольца.

Наступило время прощаться. Розенгольц стоял спиной к вагонным дверям, лицом к Войкову.

— Пока, Петр Лазаревич! До встречи в Москве!

— Счастливого пути, Аркадий Павлович! Передавай привет всем хорошим людям…

Они крепко пожали друг другу руки. Розенгольц начал подниматься по лесенке и еще не успел скрыться в проеме вагонной двери. Войков поднял в последнем приветственном жесте правую ладонь. И тут сзади раздался хлопок револьверного выстрела.

Это была идеальная поза, о которой киллер может только мечтать! Жертва стояла спиной к убийце, не мешая ему прицелиться.

Наверное, сказались навыки боевика — Войков мгновенно отпрянул в сторону и побежал вдоль спального вагона, в который уже успел войти Розенгольц.

Нападающий, не ожидая столь молниеносной реакции, тем не менее произвел несколько выстрелов вслед убегавшему. Тот не растерялся, вынул из кармана револьвер и, обернувшись, открыл из него ответный огонь.

На перроне началась паника. Завизжали женщины, растерянно засуетились мужчины. На звуки выстрелов бросился полицейский околоточный, на ходу расстегивая кобуру непослушными пальцами.

Войков пошатнулся. Ноги не держали его тела, и он начал заваливаться на бок, прямо в руки подбежавшего полицейского. Протокол свидетельских показаний донес до нас его фамилию — Ясинский.

К месту происшествия бежали другие стражи порядка, дежурившие на перроне и возле буфета.

— Руки вверх! Бросай оружие! — кричали они нападавшему.

Увидев приближавшихся полицейских, террорист выполнил их требование. Он медленно поднял руки вверх. Револьвер выскользнул из ослабевших пальцев и стукнулся об асфальт.

Оружие тут же подобрали. Сдавшемуся добровольно террористу заломили руки. Он не сопротивлялся, только упрямо бормотал одну и ту же фразу:

— Это за национальную Россию, а не за Интернационал!..

Полицейские склонились над лежавшим на перроне Войковым. Он был еще жив. Ему оказали первую медицинскую помощь и на его автомобиле повезли в больницу. Ближайшим лечебным учреждением оказался госпиталь Младенца Иисуса.

В десять часов сорок минут того же дня — через час после выстрелов на перроне — он скончался.

На перроне Варшавского вокзала в советского посланника Войкова стрелял Борис Коверда.

Эта фамилия не фигурировала ни в одном открытом историческом источнике вплоть до распада СССР и краха коммунистической системы. Имя террориста не упоминалось ни в одном справочнике — даже в связи с именем Войкова.

Посланник в Польше через два года после гибели попал в энциклопедический словарь «Гранат». Читаем на странице 293: «Войков Петр Лазаревич. Убит в Польше монархистом 7. VI. 27 г.»

В Советской исторической энциклопедии (М., 1963, т. 3, с. 618) о Войкове сказано: «Убит в Варшаве русским белогвардейцем».

Последнее издание Большого энциклопедического словаря (М., 1991, с. 237) еще более кратко: «Убит белогвардейцем».

Поневоле возникает образ белогвардейского офицера из аристократической семьи. Оказавшись после разгрома белого движения в эмиграции и мстя за расстрелянного царя, он направляет револьвер на ненавистного представителя Совдепии.

Правды нет ни в одном из перечисленных выше изданий. Убийца Войкова не был ни монархистом, ни русским белогвардейцем. Стрелял в Войкова девятнадцатилетний юноша, ученик виленской гимназии, никогда ни в какой армии не служивший.

Будучи допрошенным в качестве обвиняемого, он признал себя виновным в предумышленном убийстве посланника Войкова.

— Почему вы решились на этот поступок? — спросил следователь.

— Потому что Войков — представитель международной банды большевиков.

— Вы монархист по убеждениям?

— Я не монархист, а демократ. Мне все равно: пусть в России будет монархия или республика, лишь бы не было там такой банды негодяев, от которой погибло столько русского народа.

— Вы встречались с Войковым раньше?

— Никогда.

— Имели к нему какие-либо претензии?

— Никаких.

— Странно. За что же вы решили убить незнакомого человека?

— Как представителя власти СССР. В советском полпредстве мне отказали в визе на бесплатный въезд в Россию.

— Отказал лично господин посланник Войков?

— Нет. Я с ним никогда не разговаривал.

— С какой целью вы хотели въехать в СССР?

— Чтобы принять активное участие в борьбе против советского строя.

— Вам этот строй не нравится?

— Да. Через год после большевистского переворота наша семья возвращалась в Вильну, и по дороге я везде видел большевистские бесчинства. По дороге в Польшу я много слышал о ЧК. Я был мал тогда, но я помнил, что был в жизни какой-то порядок, а затем наступил хаос. Может быть, со временем я бы все это забыл, но в Вильне я в течение двух лет был экспедитором в белорусских большевиствующих газетах. Я увидел, что эта работа ведется на червонцы, выкованные из церковных ценностей. Я начал читать о советской революции, начал читать газеты, в том числе и советские, прочел книгу Краснова, которая произвела на меня большое впечатление. Я читал статьи Арцыбашева, польские книги и понял, кто виноват в том, что положение России дошло до того, что люди стали людоедами. Еще в прошлом году я хотел ехать для борьбы с большевиками в Россию. Я говорил об этом моим друзьям. Но пришло время материальной нужды, и мне не удалось осуществить мой замысел. Но когда мое материальное положение укрепилось, я опять начал мечтать о борьбе и решил поехать в Россию легально. Я собрал немного денег и приехал в Варшаву, а когда мне в этом было отказано, я решил убить Войкова… Мне жаль, что я причинил столько неприятностей моей второй родине — Польше.

Неприятностей и в самом деле было много. Советское правительство заявило резкий протест правительству Польши. По всему Советскому Союзу прокатилась мощная волна гневных демонстраций. Отношения между двумя странами резко обострились. К счастью, до разрыва дипломатических отношений, как в Англии, дело не дошло-в том же двадцать седьмом году в Варшаву прибыл новый советский полпред Дмитрий Богомолов, которого через два года сменил В. А. Антонов-Овсеенко.

Ветераны внешней разведки России вспоминают, что сразу же после убийства Войкова Москва основную вину за него возложила на Великобританию: мол, это она усиленно финансирует белоэмигрантское движение. Террорист объявлялся поляком, работавшим на английскую разведку. Цель теракта — поссорить СССР с Польшей.

Такая интерпретация вполне вписывалась в канву непростых отношений с Англией, закончившихся, как помнит читатель, разрывом дипломатических отношений на два года. Досаду Кремля можно было понять — накануне налета лондонской полиции на советское торгпредство между ним и крупнейшим английским банком было заключено соглашение о предоставлении Советскому Союзу кредита на десять миллионов фунтов стерлингов, что было по тем временам астрономической суммой. И вот выгодная сделка сорвана.

До сих пор истинная подоплека налета полиции не выяснена до конца. Существует мнение, что правившая тогда партия тори настолько была встревожена сделкой Мидланд-банка с советским торгпредством, что не видела иного средства сорвать это финансовое соглашение. Польша в те годы была крупнейшим текстильным поставщиком Советского Союза, и это тоже беспокоило английское правительство. Словом, оснований для обвинения Британии в намерении поссорить Москву с Варшавой было предостаточно, притом по всем линиям.

Увы, Борис Коверда отношения к английской разведке не имел.

Он родился в окрестностях Вильны. С началом первой мировой войны его отец был призван в армию, а мать с детьми, как и многие тысячи других жителей прифронтовой полосы, эвакуировались из зоны боевых действий в глубь России, разделив горестную судьбу беженцев.

Поселились в небольшом поселке Зубчанинск под Са1Йарой. Там их застала сначала Февральская, потом Октябрьская революция. По словам матери, у Бориса было много неприятностей, его дразнили, называли буржуйским сынком. Во время гражданской войны сгорела школа, в которой он учился и где учительствовала его мать. Потом большевики сожгли церковь. Когда на место вандализма приехал священник, местная партийная ячейка заперла его в хлеву и морила голодом. Потом несчастного священнослужителя расстреляли на льду. На Бориса это произвело сильное впечатление — он был свидетелем этой дикой сцены.

В России семья Ковердыжиладо 1920 года. После заключения Рижского мира вернулись домой, в Польшу. Возвратились легально. Борис много читал. Большевикам он не симпатизировал.

Казалось бы, какое ему дело до того, что происходило вокруг? Его родители люди не богатые, большой политикой не занимались. Живи себе, как жили тысячи его сверстников. Ходили на танцы, ухаживали за паненками, веселились.

«Сдвиг по фазе на почве политики» — явление, чрезвычайно характерное в периоды бурных общественных потрясений, затронуло и этого впечатлительного юношу. Нет ситуации страшнее, когда отчаявшийся, обозленный, сбитый с толку противоречивыми газетными известиями подросток, принимающий их на веру, оказывается в расколотой стране и каждый день видит страдания и кровь. Трагична его судьба.

Последние семь лет после возвращения из России Коверда жил в Вильне. В Варшаву он приехал за две недели до убийства. У кого остановился? С кем общался? Почему подкараулил Войкова именно на вокзале? Откуда ему было известно, что советский посланник приедет туда именно утром седьмого июня?

Следствие искало ответ и на эти вопросы. Важно было установить, в одиночку он действовал или с участием других лиц, кто конкретно уговорил его на этот опрометчивый поступок. Нашли бедную торговку-еврейку, у которой Коверда проживал в качестве углового жильца, питаясь одной водой и баранками. Допросили виленских соседей и друзей. Выяснилось, что соучастников у него не было и ни к какой политической организации он не принадлежал. Убийство посла совершил самостоятельно.

Две недели выслеживал Войкова в районе железнодорожного вокзала, аккуратно приходил по утрам к московскому поезду, поскольку прочел в газетах о намечавшемся отъезде советского посланника. Седьмого июня долгое терпение было вознаграждено и он увидел человека, за которым охотился все это время.

Судили террориста спустя девять дней после совершения им преступления. Приговор был суров — бессрочные каторжные работы, то есть пожизненное заключение. Одновременно суд обратился к президенту Речи Посполитой маршалу Пилсудскому с ходатайством о замене бессрочных каторжных работ теми же работами на пятнадцатилетний срок.

Президент ходатайство удовлетворил.

О дальнейшей судьбе Бориса Коверды ничего не известно — пятнадцатилетний срок каторги у него заканчивался в 1942 году. Тогда вовсю полыхала вторая мировая война, территория Польши была оккупирована гитлеровской Германией, гибли десятки миллионов людей, и жизнь пылкого юноши закончилась, по всей вероятности, в безвестности.

Если версия о намечавшемся в 1927 году отзыве Войкова с поста посланника в Варшаве имела под собой твердое основание, то, наверное, правы те зарубежные историки, которые полагают, что выстрел Коверды не только избавил Войкова от многих неприятностей, но и «канонизировал» его похоронами у Кремлевской стены.

Решение о погребении Войкова на Красной площади безусловно принималось из политических соображений и было рассчитано в первую очередь на внешний мир. Неспроста в дипломатических кругах поговаривали:

— Если бы не Коверда, быть бы Войкову в тюрьме, а не в Кремлевской стене.

Так судачили недоброжелатели Войкова, завидовавшие его производству в герои. Впрочем, недоброжелатели — это вчерашние самые близкие друзья, потому что именно из горячей дружбы обычно произрастает жгучая вражда. А кому, как не лучшим приятелям, знать все о друзьях?

Трудно сказать, как сложилась бы судьба Войкова в будущем, останься он в живых. Возможно, его бы ждала блестящая карьера, но в это почему-то не верится. Даже если бы ему удалось выпутаться из неприятной истории с исчезнувшими долларами и валяющимися без присмотра документами Политбюро, тридцать седьмой год он вряд ли бы пережил.

В этом убеждают незавидные судьбы его коллег.

Розенгольц, ставший невольным свидетелем кровавой развязки на перроне Варшавского вокзала, впоследствии занимал высокие наркомовские посты в Москве, руководил всеми государственными резервами страны, но безвестно сгинул в тридцать седьмом.

Такая же участь постигла и Дмитрия Богомолова, сменившего Войкова на посту полпреда в Варшаве. После Польши он некоторое время пробыл в Англии, затем послом в Китае, и все — его биография оборвалась в 1937 году.

После этой трагической даты устрашающая пустота и в послужном списке Владимира Антонова-Овсеенко, сменившего Богомолова на посту, который когда-то занимал Войков. А ведь у Антонова-Овсеенко заслуг побольше — одна из основных фигур Октябрьского восстания в Петрограде, и прокурором, и наркомом юстиции успел побывать.

Где, на каких кладбищах похоронены эти люди?

Из судебного дела по обвинению Бориса Коверды в убийстве посланника П. Войкова

(Хранится в Варшаве. Перевод с польского)

Из показаний свидетеля А. Новаковского

(Альфред Новаковский — полицейский, производивший обыск на квартире Бориса Коверды)

В связи с совершением покушения на посланника Войкова я произвел обыск в квартире Бориса Коверды в Вильне. Обыск не дал никаких результатов. В политическом отношении Борис Коверда пользовался хорошей репутацией, ни к какой политической организации не принадлежал. Обыск был произведен для установления, не принадлежит ли Коверда к монархической организации. Коверда ни в каких отношениях с местными политическими деятелями не состоял и ни к какой организации не принадлежал.

Русская колония в Вильне немногочисленна, монархистов среди нее около 100 человек. О связи Коверды с монархической организацией не было никаких данных. В квартире Коверды в Вильне мы нашли квитанцию в получении казной Великого Князя Николая Николаевича пожертвованного им одного доллара.

Из показаний А. Коверды

(Анна Коверда — мать террориста, учительница)

Об убийстве я узнала из газет. Это меня ошеломило. Борис был очень впечатлительным, скромным и тихим. Содержал семью, потому что я болела и была без работы: он работал на всю семью…

… Он работал в редакции газеты «Белорусское слово», был экспедитором, а последнее время и корректором. Борис отдавал весь заработок мне. Он имел демократические убеждения.

Борис родился в окрестностях Вильны. Мы жили в России до 1920 года. Я вернулась в Польшу с детьми, муж дйгжен был остаться в России. Мы вернулись в Польшу легально. К возвращению нас склонило то, что я тут родилась и жила.

Мой муж — народный учитель в Бельском уезде. В последнее время у меня была работа, и я зарабатывала. Перед этим я была безработной, и тогда меня и дочерей содержал сын. Дочери мои не зарабатывают. Муж иногда присылал деньги, главным образом, однако, нас содержал Борис.

Борис много читал. По взглядам он был демократ. Большевикам не симпатизировал. То, что он видел в Самаре, не могло создать в нем благоприятного для большевиков настроения…

… Сын моей сестры был убит большевиками. Борис часто говорил об этом с моей сестрой. Он был свидетелем разгула Чрезвычайки, слез моей сестры, которую он любил, так как она была его крестной матерью.

Борис религиозен, он был в этом году на исповеди и причащался.

Когда Борис был еще 6-7-летним мальчиком, я ему иногда читала историю России, я тогда была учительницей, а он учился в школе. На него особенно сильное впечатление произвела история Сусанина. Он сказал мне: «Мама, я хочу быть Сусаниным».

Дома мы говорили исключительно по-русски, мы считаем себя русскими по культуре… В Самаре еврейчик был назначен руководителем четырех школ. Он давал неприятные распоряжения и вел с детьми разговоры о Христе, говорил, что это талантливый сектант. Когда Борис после болезни начал поправляться, первой просьбой его было купить Евангелие…

Из показаний свидетеля С. Коверды

(Софрон Коверда — отец террориста. Издатель газеты «Крестьянская Русь»)

В последний раз я виделся с сыном на празднике Рождества Христова. Мы тогда вместе проводили праздники. С тех пор я с ним не виделся. Я жил отдельно, так как тяжелые условия вынуждали меня жить отдельно…

… Я сын крестьянина, родился в Бельско-Подляшском уезде. Я польский гражданин как уроженец Бельского уезда — и на основании списков населения получил паспорт. В начале войны я был чиновником Крестьянского Банка, в Вильне. В 1914 г, я поступил охотником в армию. Меня признали негодным, потому что я плохо слышу правым ухом, но я, видя, что простой народ идет на войну, сам подал заявление, что здоров и прошу о зачислении меня в армию.

В окрестностях Сморгони я был очень тяжело ранен. В течение 4 месяцев я лечился в Москве, и как раз в тот момент произошел большевистский переворот. В Вильне еще до войны я принадлежал к партии социалистов-революционеров и принимал участие в нелегальной работе. Я был убежден в том, что царская власть угнетает крестьян, и как крестьянин стремился к улучшению крестьянской доли.

Когда произошел переворот, я принимал участие в уличных боях против большевиков. Большевики, однако, после переворота мобилизовали меня и назначили комендантом этапного пункта. Потом зачислили меня в армию. С этим я не мог примириться и в 1921 году бежал тайно из России, перешел границу под Несвижем, семья моя была тогда в Польше. Границу я перешел в качестве офицера Красной Армии.

Мою семью я застал в нужде. В 1922 году я начал издавать в Варшаве газету «Крестьянская Русь». Это был орган организации Савинкова, демократического направления. Я издавал эту газету, пока у меня были деньги. Я — белорус, моя жена тоже. Дома мы говорим побелорусски, по-русски и по-польски, над нами смеются, что мы так различно говорим. При Керенском в 1917 году я боролся против большевиков и говорил об этом с Борисом…

Из показаний Б. Друцкого-Подберезского (Борис Друцкой-Подберезский — сотрудник еженедельника «Белорусское Слово», один из друзей Бориса Коверды)

Я знаю подсудимого с апреля 1925 года как человека трудолюбивого, интеллигентного, нервного и честолюбивого. С первого дня знакомства я считал Коверду решительным противником большевистского строя.

Коверда обратился ко мне с просьбой о получении через депутата Тарашкевича визы на выезд в Чехию или Россию. Я обратился к депутату Тарашкевичу, но последний отказал, говоря, что ничего не может сделать для получения визы в Прагу, так как чешское правительство не дает новых стипендий, а визы в Россию устраивать не может, ибо на это не распространяются его связи. Это было в прошлом году, скорее в 1926, чем в 1925.

Я до сих пор работаю в редакции «Белорусского Слова». Мы время от времени получаем русские советские и эмигрантские газеты. Получаем «Руль» и время от времени какие-то парижские газеты. Сотрудники редакции могли пользоваться этими газетами в редакции.

Подсудимый Коверда имел доступ к этим газетам: он был корректором и администратором, а в последнее время делал выдержки из иностранных газет и переводил их на белорусский язык. Основной заработок Коверды составлял 150 злотых в месяц.

Не получив визы, Коверда жалел об этом. Он несколько раз говорил, что не может выйти из трудного материального положения и не может продолжать образование…

Из выступления М. Недзельского

(Мариан Недзельский — адвокат, защитник Бориса Коверды на судебном процессе)

Большие исторические события возникают только на основе великих и глубоких причин. И если коснуться анализа этих причин, нужно сказать прямо, что основаны они на неустранимой коллизии между всемирной современной христианской культурой и попыткой большевиков вернуть человечество на путь варварства.

Вот почему бременем великой исторической ответственности следует отягчить не личность Бориса Коверды, а весь тот строй, на совести которого уже столько катастроф и совесть которого еще запятнается не одной катастрофой до тех пор, пока не наступит победа справедливости и правды…

Из выступления П. Андреева

(Павел Андреев — адвокат, защитник Бориса Коверды на судебном процессе)

Родина не состоит из одной территории и населения. Родина является комплексом традиций, верований, стремлений, святынь, духовных ценностей и исторической общности, основанной на человеческом материале и на земле, им заселенной. Родина — это история, в которой развивается нация. А разве СССР может создать нацию, может создать народ? Нет. И не во имя различно понимаемого блага Родины боролся Борис Коверда, а против злейших врагов своей бедной Родины выступил этот бедный одинокий мальчик…

… А кого убил Коверда? Войкова ли, посланника при Речи Посполитой Польской, или Войкова, члена Коминтерна? А ведь таким двуликим Янусом был убитый Войков. Мы находим ответ в словах Коверды: «Я убил Войкова не как посланника и не за его действия в качестве посланника в Польше — я убил его как члена Коминтерна и за Россию». Именно за все то, что Войков и его товарищи по Коминтерну сделали с Россией, убил его Борис Коверда. При чем же тут убийство официального лица по поводу или во время исполнения им его служебных обязанностей?..

Из выступления Ф. Пасхальского

(Франциск Пасхальский — адвокат, защитник Бориса л — Коверды на судебном процессе) Я не хочу говорить о русской действительности, но должен зато подчеркнуть переживания, родившие выстрел, от которого на Главном вокзале пал его превосходительство господин посланник Войков. Мне кажется, что даже те, кто истолковал эволюционный манифест Маркса и Энгельса, широко введя в свою доктрину укрепление диктатуры пролетариата при помощи террора, не имеют права удивляться, более того, должны были бы понять психологию мальчика, который поверил в диктатуру русского народа так, как они — в диктатуру пролетариата. Во имя этой диктатуры, соединенной в его представлении с церковными песнопениями и звоном московских колоколов, он применил тот же метод, что и они…

… Коверда приехал в Варшаву, и тут в его руки попала книга, удивительная книга, так неслыханно близкая полякам, несмотря на все различия в истории Польши и России. Во время процесса спрашивали, были ли у Коверды сообщники. Господин прокурор снял с защиты обязанность доказывать, что этих сообщников не было. Я боюсь, однако, что сообщников надо искать далеко, в могилах, рассеянных по безграничным русским просторам, в реках, розовеющих от крови, среди тех, кто погиб от голода, от тифа, от пролетарской диктатуры, среди всех тех, кто перечислен в этой именно книге Арцыбашева.

Я убежден, что если бы этот великий русский писатель, имя которого как молния прошло по Европе, был жив, ребенок Коверда не был бы на скамье подсудимых один. Арцыбашев бы этого не позволил. Ибо, если необходимо было последнее напряжение воли, если необходима была книга, замыкающая цикл размышлений Коверды, то этой книгой сделалась несомненно книга Арцыбашева, так напоминающая «Книги Изгнания» Мицкевича. В этой книге Арцыбашев обращается к швейцарским судьям по поводу дела Конради со словами: «Помните, что вас окружают миллионы теней, тысячи убитых мужчин, насилуемых перед смертью женщин, детей и старцев, как бы распятых на кресте. Все они напрасно молили небо о возмездии, но никто до сих пор не ответил на эту мольбу. Из этого настроения, столь близко напоминающего фрагменты из импровизации Мицкевича, родилась идея, которая во имя народа топчет нравственность».

«Тот, кто поднял меч, пусть гибнет от меча». «Вы, — восклицает Арцыбашев, — избрали террор средством тирании. Ваш террор — преступление. Террор, направленный против вас, — справедливое возмездие». И в конце концов он приходит к той, как будто простой истине, которая сопутствовала всем усилиям польского оружия: «Родина не дается даром». «Мы и только мы имеем право решать судьбу нашей родины». Наконец в той же книге нашел Коверда также и разрешение вопроса о нарушении нейтралитета страны, в которой русский эмигрант совершает убийство: «Нельзя считаться с ним, так как следует кричать на весь мир, что мы не парии, а граждане Европы».

Простите, господа судьи, что я позволил себе эти несколько пространные цитаты, но цитаты эти — вся защита Коверды. В них кристаллизировалась идеология борющейся эмиграции, идеология тем более красноречивая для души юного мальчика, что тот, кто ее создавал, по примеру польских поэтов, черпал ее из глубины своего чувства и своей безграничной тоски по России. Недаром в книге Арцыбашева Ковердой подчеркнуты многие его мысли. Другие мысли Коверда сопроводил своими детскими примечаниями. Книга эта является сообщником преступления…

Из телеграммы коммунистической фракции польского сейма правительству СССР

А. (Направлена в день убийства Войкова, 7 июня 1927г.)

Трагическая смерть Войкова усугубляет ненависть масс к преступной буржуазии и укрепляет союз между трудящимися массами Польши и СССР. Честь солдату революции, который пал на посту, как подлинный герой!