• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В XX веке Соединенные Штаты Америки сменили Британию в роли ведущей капиталистической силы. Принято считать, что восхождение США в качестве мировой державы началось с Первой мировой войны, в ходе которой Америка из страны-должника превратилась в страну-кредитора, а ее вооруженные силы сыграли решающую роль в победе Антанты над Германией. Однако не менее важны были для миросистемы и последствия русской революции 1917 года. На протяжении двух столетий Россия играла существенную роль в развитии европейского капитализма – в качестве поставщика сырья, рынка сбыта, импортера «свободного» капитала и страны-должника. С уходом России из буржуазной миросистемы многое изменилось. В то самое время, когда западноевропейский капитал «потерял» для себя Россию, американский капитал окончательно «освоил» Латинскую Америку. Экономика США, в отличие от английской или французской, располагала значительными сырьевыми ресурсами. Эти ресурсы были на собственной территории, а не в отдаленных колониях, их не надо было постоянно защищать. К тому же США располагали огромным внутренним рынком и «собственной» латиноамериканской периферией, находившейся совсем рядом, к югу от Рио-Гранде. С «уходом» России из миросистемы все эти преимущества Америки сделались куда более очевидными. После коллективизации Советский Союз понемногу покидает и мировой рынок зерна, оставляя и здесь США в качестве бесспорного лидера.

Американские элиты, в отличие от правящего класса Германии, не пошли по пути борьбы со «старой» мировой державой – Британией. Напротив, они выступили в качестве силы, гарантирующей до поры сохранение и неприкосновенность Британской империи. Старая держава нуждалась в этой поддержке тем больше, чем серьезнее становились внешние угрозы. В конечном счете партнеры поменялись местами. Вторая мировая война превратила США в лидера Запада. Но закрепить и оформить это лидерство Америка смогла лишь благодаря «холодной войне» с СССР [Анализируя советско-американское соперничество, Иммануил Валлерстайн в книге «После либерализма» утверждает, что СССР оставался частью миросистемы на всем протяжении советской эпохи [736] Поскольку же, по Валлерстайну, система в целом является капиталистической, то и Советский Союз, независимо от его внутреннего устройства, следует считать частью капиталистического мира. Свою точку зрения Валлерстайн аргументирует тем, что СССР и США в своем соперничестве дополняли друг друга, совместно гарантируя устойчивость мирового порядка, сложившегося в 1945-1946 годах. Соперничество двух сверхдержав действительно обеспечило, парадоксальным образом, длительный период глобальной стабильности. Однако в данном случае Валлерстайн противоречит сам себе, поскольку он неоднократно и убедительно доказывал, что миросистема является не политическим, а экономическим образованием. Единство миросистемы обеспечено не политическим контролем и даже не торговлей, при которой страны обмениваются излишками своей продукции, а участием стран в международном разделении труда. Точно так же Валлерстайн пишет и о возможности существования одновременно нескольких миросистем или миров-империй. Советский Союз был выключен из капиталистической системы международного разделения труда вплоть до начала 70-х годов XX века, более того, СССР со странами-сателлитами пытался создать собственную, параллельную систему международного разделения труда под лозунгом «социалистической интеграции». Лишь в 1970-е годы Советский Союз начинает экономически возвращаться в буржуазную миросистему, и неудивительно, что следствием этого процесса на определенном этапе оказывается и преобразование самого «внутреннего устройства» бывших коммунистических стран, вернувшихся в зону периферийного капитализма].

То, что, победив Германию в 1945 году, партнеры по коалиции столкнутся друг с другом, легко было предугадать. Но то, что это противостояние развернется столь быстро, что оно примет столь острую форму, и что ее результатом станет жесткое разделение планеты на два блока, возглавляемыми двумя сверхдержавами, было совершенно неочевидно весной и летом 1945 года, когда закладывался фундамент послевоенного устройства мира.

Советский Союз не был ни нацелен на новую конфронтацию, ни готов к ней. Разрушения, нанесенные войной с Германией, были слишком велики. Сталин во время встреч в Ялте и Потсдаме не скрывал намерения удержать в сфере своего влияния восточноевропейские страны, освобожденные Красной армией. Но дальше этого амбиции Москвы на тот момент не шли. Вот почему в период 1946-1947 годов Москва демонстрирует осторожность и готовность на уступки, тогда как Соединенные Штаты ведут себя все более напористо [Разумеется, некоторые американские историки настаивают на том, что США вынуждены были отвечать на провокационное поведение СССР В частности Пол Бойер в истории послевоенной Америки утверждает, что президент Ф.Д. Рузвельт счел Сталина ненадежным партнером после того, как советский лидер сорвал выполнение обязательств, взятых на себя в Ялте. Конкретно речь идет о свободных выборах, которые должны были пройти в Польше после освобождения от гитлеровской оккупации. Однако Рузвельт умер еще до окончания войны. Непонятно, как могли быть проведены свободные выборы в условиях все еще продолжающихся военных действий, когда даже границы Польши и состав ее населения не были определены? [737]].

В послевоенный период исключительным случаем на Европейском континенте стала Финляндия, оказавшаяся в значительной мере под влиянием Советского Союза, но сохранившая западные социальные, политические и экономические институты. Подобное положение стало возможно, поскольку Финляндия, в отличие от Восточной Европы, не была оккупирована. Однако если мы посмотрим на политику, проводившуюся Москвой и подконтрольными ей компартиями в «освобожденных странах», то обнаружим, что на первых порах она не сильно отличалась от того, что происходило в Финляндии.

В Болгарии коммунисты заявили, что входят в правительство, которое, если верить его декларациям, «не имело намерения устанавливать коммунистический режим» [738]. В Румынии было создано Народно-демократическое правительство с участием либералов, а король остался на троне. Полиция и госбезопасность, оказавшиеся под контролем советских коллег, даже преследовали противников монархии. 8 ноября 1946 года коммунистическая газета «Era Nuoa» писала, что «народ Румынии верит своему королю» [739].

В Венгрии в ноябре 1945 года были проведены многопартийные выборы, на которых компартия получила всего 17% голосов. В составе правительственной коалиции ей досталось всего 4 портфеля из 15. На следующих выборах в июле 1947 года коммунисты добились несколько лучшего результата, но все равно завоевали поддержку всего 21,5% избирателей.

В Польше была сформирована в 1945 году администрация с участием сторонников Москвы и представителей эмигрантского правительства, базировавшегося во время войны в Лондоне. В Чехословакии, самой развитой из занятых Красной армией стран, политика промосковской компартии тоже была подчеркнуто умеренной, несмотря на то, что влияние коммунистов являлось значительным. Было создано коалиционное правительство, включавшее либеральные силы. Декреты о национализации, поддержанные не только левыми, но и значительной частью политического центра, не затрагивали средний бизнес и торговлю. На предприятиях начали действовать рабочие советы. 26 мая состоялись свободные выборы, давшие коммунистам 38% голосов.

Разумеется, восточноевропейские республики в 1945-1946 годах отнюдь не были образцовыми демократиями. Советские представители очень внимательно следили за внешней политикой своих новых союзников. Периодически начинались гонения на тех или иных деятелей, попавших в немилость у новой власти (к числу последних, кстати, нередко причислялись левые политики, требовавшие более радикального курса). Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что началось в Восточной Европе после того, как «холодная война» развернулась в полном масштабе.

В конце 1947 года на фоне стремительного ухудшения советско-американских отношений в Восточной Европе происходит резкий перелом. Оккупированная немецкая территория разделяется на два государства. На западе возникает Федеративная Республика Германия. В ответ на «раскольническую политику западных держав и германской реакции», в советской зоне был проведен Немецкий народный конгресс, объявивший о создании 11 октября Германской Демократической Республики – «первого в германской истории государства рабочих и крестьян» [740].

Для всей Восточной Европы та осень оказывается роковой. В Чехословакии органы госбезопасности, контролируемые людьми Москвы, начали борьбу с «заговорщиками», к числу которых отнесли наиболее влиятельных оппонентов компартии. Начались чистки и перестановки в структурах власти, кульминацией которых стало в феврале 1948 года формирование нового правительства, коалиционного только по названию. То же происходит по всей советской сфере влияния. Оппозиционные партии разгоняются и запрещаются, инакомыслящие подвергаются репрессиям или изгоняются на Запад. Национализация охватывает практически все отрасли производства (исключением стало сельское хозяйство Польши, где крестьянство продолжало упорно сопротивляться коллективизации). Формируется система централизованного управления экономикой, точно воспроизводящая советскую. В скором времени жертвами массовых репрессий становятся и коммунисты. После того, как компартия Югославии во главе с Иосипом Броз Тито проявила самостоятельность, по всей советской сфере влияния начались расправы с «титоистами». На самом деле никаких «титоистов» в этих странах не было, но представители Москвы целенаправленно истребили или сослали всех местных коммунистических лидеров, имевших авторитет в массах, тем самым нанося «превентивный удар», который не позволил бы повториться «югославскому сценарию».

Логика Москвы была проста: «холодная война» требует политической консолидации. Идеологи коммунистических партий заявляли, что жесткие меры представляют собой ответ на политику США в Западной Европе, которые пытаются «перейти в наступление на силы демократии и прогресса, возглавляемые Советским Союзом» [741].

В самом деле, и в разделении Германии на два государства, и в создании на территории Европы двух противостоящих друг другу военных блоков первые шаги были сделаны именно Соединенными Штатами. Америка первой разработала и применила против Японии ядерное оружие. Денежная реформа в западных оккупационных зонах Германии, провозглашение там федеративной республики, основание в апреле 1949 года Североатлантического альянса (НАТО), создание других военных блоков вдоль границ СССР – все это явно провоцировало Москву на ответные меры.

После создания Германской Демократической Республики началась планомерная работа по созданию советского блока, который пытался стать чем-то вроде альтернативной миросистемы. В январе 1949 года был создан Совет экономической взаимопомощи (СЭВ), объединивший СССР и его новых союзников в единую торговую организацию. Впрочем, некоторые колебания относительно «германского вопроса» сохранялись в советском руководстве до середины 1950-х годов. Достаточно вспомнить знаменитую ноту Сталина от 10 марта 1952 года, в которой лидер СССР предлагал начать процесс объединения Германии. Как отмечают историки, получившие возможность ознакомиться с рассекреченными архивными документами, нота Сталина вызвала в руководстве ГДР «смятение», а западные дипломатические круги отмечали в Москве «готовность к проведению свободных выборов и тем самым к отказу от коммунизма в советской зоне». В обмен на это Сталин требовал лишь «нейтрализации Германии» [742].

Архивные документы, связанные с подготовкой сталинской ноты 1952 года выявляют и наличие острых разногласий в советском руководстве, причем роли распределяются совершенно не так, как можно было бы ожидать исходя из последующих событий. «Министерству иностранных дел Советского Союза пришлось иметь дело с достаточно явным сопротивлением военных кругов даже весьма ограниченным планам внести некую динамику в германский вопрос, отойдя от жесткого повторения старых лозунгов и идей. Дело доходило до самых настоящих скандалов между Сталиным и представителями того, что позднее стало называться «военно-промышленным комплексом» [743]. Примирительную позицию Сталина поддерживал всесильный начальник госбезопасности Лаврентий Берия, а за жесткую линию выступал будущий вдохновитель «оттепели» Н.С. Хрущев.

Советская линия в «германском вопросе» окончательно определилась лишь уже после смерти Сталина, когда в июне 1953 года были подавлены массовые волнения рабочих в Берлине. С этого момента по инициативе Хрущева начинает проводиться последовательно жесткая линия, направленная на полное размежевание с Западом. Восточная Европа превращается в единый военно-политический блок, получивший оформление в 1955 году в рамках Варшавского Договора. В 1961 году размежевание между двумя частями континента получает физическое воплощение в виде Берлинской стены.

«Холодная война», в конечном счете, устраивала обе стороны. Советскому Союзу она позволила консолидировать свое господство в Восточной Европе. Но еще важнее ее последствия были для Америки. Ибо чем острее было противостояние, тем прочнее было «американское лидерство», тем более Западная Европа нуждалась в США экономически и зависела от них политически. Именно в условиях «холодной войны» для Соединенных Штатов стало возможно вложить деньги в восстановление своих бывших военных противников и торговых конкурентов (от Германии и Японии до Британии и Франции), не опасаясь возникновения новых вызовов с их стороны.

В свою очередь, в Советском Союзе к концу 50-х годов XX века осознали, что единственным способом ослабить соперника является сближение с Западной Европой. Пиком конфронтации двух систем стал Карибский кризис 1962 года, когда в ответ на размещение американских ракет в Турции советское руководство пыталось установить свои ракеты на Кубе, где совсем недавно произошла революция. Карибский кризис поставил мир на грань новой войны, причем позиции СССР в данном конфликте были явно слабее, чем у его «потенциального противника». После того, как кризис получил дипломатическое разрешение, в Москве сделали необходимые выводы. С одной стороны, СССР продолжал наращивать вооружения, добиваясь паритета с США (что и было достигнуто к началу 70-х), а с другой стороны, сделал ставку на политику «мирного сосуществования», которая позднее была переименована в «политику разрядки международной напряженности».

Хотя лозунги «мирного сосуществования» и «разрядки» формально были адресованы всему капиталистическому миру, на практике главным адресатом были страны Западной Европы. Другое дело, что добиться сближения с ними, не вступая в переговоры с США, было просто невозможно.

Процесс «разрядки» достиг апогея в ходе работы над Соглашением о безопасности и сотрудничестве в Европе. В июле 1973 года в финской столице Хельсинки открылось совещание, целью которого была подготовка данного документа. Этого на протяжении многих лет добивалась советская дипломатия. Наряду с европейскими странами, в нем приняли участие делегации США и Канады. В 1975 году работа совещания завершилась подписанием Заключительного акта, провозглашавшего принципы мирного сосуществования и нерушимость границ на континенте. Тот же документ, однако, упоминал и о необходимости уважать основные права и свободы граждан – начиная с этого времени диссиденты в Советском Союзе могли ссылаться на официально принятые, но не выполнявшиеся Кремлем обязательства.

Советское руководство торжественно объявило, что отныне в Европе складывается атмосфера «взаимного доверия, уверенности в свободном, независимом, мирном развитии каждой страны» [744]. За этими оптимистическими оценками скрывалась надежда на то, что теперь западноевропейские страны, почувствовав себя в безопасности, начнут постепенно отделяться от США.

К началу 70-х годов XX века Советский Союз, безусловно, мог бы считаться успешно развивающимся государством. По крайней мере, задачи, которые стояли перед страной в предшествовавший период, были успешно решены. Была завершена индустриализация, выиграна война, достигнут ядерный «паритет» с США, обеспечена всеобщая грамотность населения, создана, быть может, лучшая в мире система образования и передовая наука. На XX съезде Коммунистической партии Советского Союза ее новый лидер Никита Хрущев, подвергнув критике своего предшественника, породил целое поколение людей, для которых неприятие сталинизма было теснейшим образом связано с верой в советскую систему, доказавшую способность исправлять свои «ошибки». Как бы ни была ограничена свобода советских людей, перемены по сравнению со сталинскими временами были совершенно реальны, система эволюционировала от тоталитаризма к авторитаризму. Хотя большая часть институтов власти и контроля, созданных в 30-е годы, оставалась на своих местах, их давление на общество явно ослабело.

И все же, несмотря на видимые успехи, Советский Союз, уже начиная с 1959 года, сталкивался с возрастающими трудностями. Темпы роста экономики, все еще достаточно впечатляющие, начали неуклонно снижаться. Пробудившийся в условиях мирного времени потребительский спрос не удавалось удовлетворить, жизненный уровень рос медленнее, чем обещала партия, а главное, идеологические основы режима все более подвергались сомнению.

Парадоксальным образом Советский Союз оказывался жертвой собственного успеха. Централизованная система и мобилизационная экономика, созданные в 30-е годы в качестве советского ответа на вызов Великой депрессии, были эффективны во времена индустриализации и войны. Теперь, когда страна уже стала индустриальной, а жизнь вошла в мирное русло, эти методы просто не работали. Политические реформы 50-х и начала 60-х годов оказались недостаточны. Они раскрепостили людей, создав условия для открытого или полуоткрытого обсуждения проблем, но не создали механизма для решения этих проблем на практике.

Необходимость новых реформ не отрицалась и партийной верхушкой, провозгласившей в 1964-1965 годах, уже после смещения Хрущева, курс на создание более гибкой и децентрализованной системы управления экономикой.

Леонид Брежнев и его соратники, возглавившие КПСС в 1964 году, задним числом воспринимались как группа непробиваемых консерваторов, всячески пытавшихся остановить процессы демократизации общества и не допустить перемен ни в одной из сторон жизни. Однако в первые годы своего правление они вели себя совершенно иначе. Даже сам факт устранения Хрущева с руководящего поста в партии можно рассматривать как определенное доказательство демократизации: впервые в истории России ее лидер был снят мирным путем, а потеряв власть, не подвергся репрессиям.

Сторонники демократизации продолжали публиковаться в журнале «Новый мир». Экономическая реформа планировалась как новый, серьезный этап преобразований, ведущий не только к большей эффективности производства, но и к расширению демократии. Принято писать, что реформа 1964-1965 годов предполагала обеспечить «гармоничное» сочетание плана и рынка в экономике. Элементы рыночных отношений, однако, существовали в советской системе всегда, начиная с отмены «военного коммунизма». Основная задача реформы состояла не во внедрении рыночных элементов в советский экономический порядок, и даже не в расширении сферы действия этих рыночных отношений, а в том, чтобы использовать рыночные механизмы для децентрализации и демократизации процесса планирования. Но именно эта программа, отвечавшая интересам растущего слоя советских менеджеров среднего звена, да и трудовых коллективов в целом, была чревата ослаблением власти партийно-бюрократической элиты.

Насколько серьезными могут быть эти проблемы, стало ясно весной 1968 года, когда процесс экономических реформ, начатый по советскому образцу в Чехословакии, обернулся политическим кризисом. Общество стало стремительно меняться, приобретая черты демократического социализма, разительно отличающиеся от советской модели 30-х годов. Некоторое время руководство СССР колебалось. Однако к лету 1968 года стало окончательно ясно, что продолжение этого процесса чревато серьезными переменами во всем Восточном блоке, а затем и в Советском Союзе. Реформы в Чехословакии были подавлены военной силой, их сторонников заставили замолчать. А лидеры КПСС пришли к твердому убеждению, что любые серьезные перемены чреваты потерей политического контроля.

Вторжение советских войск в Чехословакию в августе 1968 года продемонстрировало, насколько партийное руководство СССР боялось реформ и связанных с ними политических рисков. И все же лишь задним числом можно было говорить, что отказ от реформ был окончательным. На самом деле, в 1968-1969 годах ситуация была далеко не столь ясной. Даже в Чехословакии советские лидеры не решились силой сместить со своих постов лидеров компартии. Двусмысленное положение сохранялось на протяжении почти года, в течение которого реформаторы сохраняли свои посты, оккупационные силы оказывали на них давление, а рабочие советы на производстве и студенческое движение настаивали на продолжении и даже радикализации перемен. В Венгрии экономические реформы и либерализация режима продолжались на условии того, что политическая монополия партии не будет ими затронута. В Польше в 1970 году советские лидеры допустили свержение партийного руководства в ходе рабочих забастовок. Инициаторы стачек подвергались репрессиям, но польскому правительству пришлось оправдываться перед рабочими и менять курс [Показательно, что в Польше за время «коммунистического режима» партийное руководство трижды было отстранено от власти народными волнениями: в 1956, в 1970 и в 1980 годах. При этом каждое новое поколение лидеров начинало свое правление с обещания исправить ошибки своих предшественников и, в значительной мере, эти обещания исполнялись]. Внутри СССР положение тоже оставалось двусмысленным. Консервативная часть руководства, бесспорно, укрепила свои позиции, но экономическая реформа не была официально отменена. Оппозиционный журнал «Новый мир» по-прежнему выходил миллионными тиражами, хотя его редактор Александр Твардовский теперь повторял, что каждый номер выпускает как последний. Начались преследования диссидентов, но, с другой стороны, власть демонстрировала способность терпеть некоторых из них на свободе, что раньше было бы просто немыслимо. Короче, победа консерваторов была далеко не окончательной.

Отказ от реформ был закреплен политически лишь в середине 70-х годов. Именно тогда начинается в Советском Союзе эра «стабильности», или «застоя», как ее назвали позднее. И торжество политики «стабильности» стало возможно именно благодаря переменам, произошедшим в мировой капиталистической экономике.

Рубежом стал 1973 год, когда во время очередной арабо-израильской войны резко подскочили цены на нефть. Арабские страны попытались воздействовать на Запад, поддерживавший Израиль, с помощью нефтяного эмбарго. В политическом смысле эта стратегия провалилась полностью. С ростом цен на нефть значение Израиля как форпоста Запада на Ближнем Востоке даже возросло. Но в экономическом отношении позиция, занятая арабскими странами осенью 1973 года, имела далеко идущие последствия.

Резкий скачок цен на нефть был не только результатом политического решения. Напротив, данное политическое решение основывалось на долгосрочных тенденциях мировой экономики, которые окончательно проявились к началу 70-х годов.

В ходе Великой депрессии и Второй мировой войны на Западе восторжествовала «фордистская модель» экономики. Это была система конвейерных технологий и массового потребления, в которой рабочие выступали не только производителями товаров, но и их покупателями. Без роста жизненного уровня трудящихся индустриальный рост рисковал захлебнуться. Государственное регулирование, перераспределение средств в пользу менее богатой части общества, программы социального обеспечения и образования для масс стали экономической необходимостью, гарантией против повторения кризисов перепроизводства, подобных тому, что потряс капитализм в 1929-1932 годах. Регулирование рынков, предложенное в конце 20-х годов выдающимся английским экономистом Дж. М. Кейнсом, стало общей доктриной большинства правительств, невзирая на идеологическую ориентацию. На место государства, выполнявшего роль «ночного сторожа» капитализма, пришло Welfare State, «социальное государство», в котором прочные позиции заняли умеренные левые.

Однако у этой системы были очевидные ограничения. Поддерживая стабильность капитализма, она все дороже обходилась капиталистам. Буржуазная элита должна была покупать социальный мир ценой уступок трудящимся. И цена эта, по ее мнению, становилась непомерной. После того, как бывшие колониальные страны получили независимость, став «третьим миром» (противостоящим «первому миру» богатого Запада и «второму миру» коммунистических государств), положение осложнилось еще более. Вместе с очередной «реконструкцией» капитализма в середине XX века изменились и отношения между центром и периферией. Сельское хозяйство Запада модернизируется. Экспорт продовольствия понемногу перестает быть уделом «периферийных» стран, зато от них требуются все увеличивающиеся поставки промышленного сырья.

«Третий мир» пытался улучшить свое положение в миросистеме, прибегая к тем же методам регулирования, что были опробованы на Западе, а то и к революционным переворотам. Если раньше благосостояние передовых стран поддерживалось потоком дешевых ресурсов из колониального мира, то теперь взаимоотношения «центра» и «периферии» переживали кризис.

К началу 70-х годов подходит к концу очередной цикл глобального экономического подъема. Технологические возможности конвейерного производства в основном исчерпаны, рост начинает захлебываться. Сопутствующим эффектом кейнсианской модели был постоянный рост государственных расходов и усиливающаяся инфляция. Именно «слабая финансовая дисциплина» стала ахиллесовой пятой системы. Пока темпы роста производства опережали темпы инфляции, никто особенно не страдал по поводу бюджетного дефицита. Но с начала 70-х ситуация радикально меняется. Темпы роста начинают снижаться. Правительства, пытаясь поддержать рост, бросают в топку экономики все новые финансовые ресурсы. Однако этого оказывается недостаточно, обесцененные деньги срабатывают «вхолостую». Начинается «стагфляция» – сочетание экономической стагнации с высокой инфляцией.

Как уже говорилось, в 1973 году, в разгар очередной войны на Ближнем Востоке, арабские страны попытались использовать нефть как оружие. Мировые цены на нефть стремительно подскочили. Поток инфляционных средств, накопленных в Западной Европе и США за годы кейнсианской политики, хлынул в одном направлении.

Это привело к обогащению части «периферийных» элит. Однако, не имея ни возможности для выгодного вложения капитала у себя дома, ни механизма, который позволил бы удержать средства в собственных странах, нефтяные элиты начали активно размещать вклады в западных банках. Итогом стал кризис перенакопления.

Банки не знали, куда девать обрушившиеся на них деньги. Их надо было срочно вложить куда угодно, чтобы они работали. Для потенциальных должников возникала, казалось бы, исключительно благоприятная ситуация. Деньги могли ссудить под проценты ниже уровня инфляции. У банкиров просто не было альтернативы: при любом ином подходе «свободный» капитал просто остался бы без применения, нанося финансистам прямой убыток.

Для Советского Союза перемены, происходившие на Западе, представлялись уникальным шансом. В одно и то же время появлялась возможность получить дополнительные средства от продажи подорожавшего топлива и воспользоваться дешевыми кредитами для закупки оборудования и технологий. В свою очередь, для западных кредиторов СССР выглядел практически идеальным должником. Он имел развитую промышленность и достаточно современное общество, а потому здесь можно было запустить серьезные инвестиционные проекты, нуждавшиеся в кредитовании. Он мог успешно «абсорбировать» западные технологии. А с другой стороны, здесь была нефть. Следовательно, были все основания надеяться, что долги будут выплачены независимо от того, насколько эффективно будут освоены кредиты.

«За 1970-1975 гг., – отмечали авторы официального советского исследования, – общий оборот внешней торговли СССР вырос в 2,3 раза в текущих ценах. Такого быстрого роста внешней торговли не отмечалось за все послевоенные пятилетки, включая годы, когда исходный уровень товарооборота был низким, и достижение высоких темпов прироста было намного более легкой задачей» [746] [Разумеется, следует учесть, что именно в это время на Западе отмечается всплеск инфляции и часть «прироста» объясняется просто изменением цен. Однако даже в неизменных ценах рост товарооборота был впечатляющим]. Другое дело, что рост был обеспечен главным образом за счет повышения цен на топливо, а также резким увеличением вывоза сырья и полуфабрикатов.

Структура советского экспорта очень хорошо отражает складывавшуюся специализацию страны в международном разделении труда. Если в 1970 году доля машин и оборудования в нем составляла 21,5%, то к 1987 году она сократилась до 15,5%, да и то по преимуществу это были поставки в развивающиеся и союзнические государства. В импорте, напротив, их доля возросла с 35,6% до 41,4%. Зато экспорт топлива, составлявший в 1970 году 15,6% от советского вывоза, возрос до 46,5% [747]. Поставки сырья на Запад стали важной статьей доходов и для других стран Восточного блока, следовавших в фарватере СССР. К началу 80-х годов страны СЭВ обеспечивали 8% энергопотребления Западной Европы, почти удвоив поставки топлива на мировой рынок по сравнению с 60-ми годами. В 1979 году доля энергоресурсов в экспорте стран СЭВ на Запад достигла уже 58,8%, тогда как в 1971-1975 годах она составляла всего 14,5%. Львиная доля этого топлива, естественно, вывозилась из Советского Союза [748].

Страна развивалась по принципу: если у нас есть нефть, нам не нужны никакие реформы. Между тем, резко увеличилась зависимость отечественной промышленности от импорта машин и технологий, а в некоторых случаях – и сырья. В 1971-1975 годах импорт обеспечивал потребности промышленности в новом оборудовании примерно на 15% [749]. Эта цифра была бы не столь значительной для другой страны, но в Советском Союзе, долгие годы опиравшемся на собственные силы, это означало начало резких перемен. К тому же импорт играл возрастающую роль в получении страной передовых технологий – не потому, что отечественная наука не могла их сама разработать, а потому что советская экономика все чаще не могла собственные новинки успешно внедрить. Точно так же руководство страны сделало ставку на рост импорта «как фактора повышения жизненного уровня советского народа» [750]. Тем самым оно фактически признавало неспособность отечественной экономики справиться с производством потребительских товаров и выпускать продукцию, которая удовлетворяла бы собственное население. В это же время на фоне неудачных попыток поднять сельское хозяйство неуклонно увеличивается зависимость страны от импорта продовольствия.

По официальным данным, внешняя торговля росла «заметно быстрее, чем было зафиксировано в общих направлениях планов» [751]. В этой сфере, в отличие от других отраслей, не практиковалось завышение отчетных данных, а потому советская статистика даже несколько занижает темпы роста внешней торговли по сравнению с экономикой в целом. Точно так же возрастало и значение западных стран в качестве партнеров Советского Союза. Если в 1970 году торговля с Западом составляла 21,3% от общего внешнеторгового оборота СССР, то в 1976-м уже – 32,9% [752]. Советские идеологи заговорили про «поворот экономики к внешнему рынку» [753].

С абстрактно-теоретической точки зрения такой поворот ничем серьезным Советскому Союзу не грозил, более того, он знаменовал начало формирования более открытой экономики и тем самым перспективу более свободного общества. Но на практике все было гораздо сложнее. Поворот к внешнему рынку был не следствием процессов демократизации в СССР, а наоборот, попыткой затормозить и «заменить» эти процессы. Точно так же сотрудничество с Западом выступало в качестве замены сорванных бюрократией экономических реформ, способом законсервировать устаревшую систему управления и власти. В таких обстоятельствах международная кооперация оказывала не столько стимулирующее, сколько разлагающее воздействие на советскую экономику и общество.

Уже в 70-е годы специалистам было ясно, что избранная «стратегия компенсации» имеет серьезные отрицательные стороны. Ведь разработка месторождений под экспорт и доставка сырья по суше на огромные расстояния стоили немало. Добыча и транспортировка топлива из СССР на Запад требовала серьезных инвестиций (куда больших, чем для получения сырья с Ближнего Востока). «Поэтому, – как признавали отечественные эксперты, – любое расширение топливно-сырьевого комплекса страны неизбежно оттягивает на себя часть средств, которые могли бы пойти на наукоемкие отрасли, обрабатывающую промышленность, демонстрирующие высокие темпы роста и производительности труда. К тому же следует учитывать непродолжительность бума цен на топливо и сырье, обеспечивающего в краткосрочной перспективе определенные выигрыши» [754]. Однако все эти проблемы казались второстепенными. Избранная стратегия «компенсации» внутренних проблем за счет развития внешних связей просто не оставляла руководству страны иного выхода.

Стремительный рост советского энергетического экспорта вызвал разногласия между Соединенными Штатами и странами Западной Европы.

В 1978-1979 годах между Западной Германией и СССР были подписаны соглашения, открывавшие путь к широкомасштабным поставкам советского газа в Европу на компенсационной основе. Поставки газа на Запад начались еще с 60-х годов, когда получать советское топливо начала Австрия. За ней в 1971 году последовала Финляндия. Легко заметить, что обе эти страны, принадлежавшие к капиталистическому миру, в военно-политическом отношении были нейтральны. Однако после «нефтяного шока» военно-политические соображения обеих сторон окончательно уступили место экономическим. С 1973 года поставки пошли в Федеративную Республику Германия, спустя год – в Италию, в 1976 году – во Францию. По мере обострения кризиса на Ближнем Востоке европейские страны все более интересовались подобными проектами. Советский газ мог частично заменить арабскую нефть. Он обходился дешевле, а зависимость от поставок из «предсказуемого» Советского Союза уже казалась меньшим злом, чем получение топлива из «непредсказуемых» и нестабильных регионов «третьего мира». Поставки из СССР непрерывно росли. В 1982 году Италия получала более трети, Западная Германия – 14%, Австрия – 67%, а Финляндия – 100% потребляемого газа из СССР. Франция покрывала из этого источника 14% своей потребности в газе, причем поставки стремительно росли, приближаясь к отметке одной трети [755].

Между тем источники газа неуклонно смещались на восток. Когда в 60-е годы Советский Союз начал поставлять газ в Австрию, топливо шло из Западной Украины. Затем стали использоваться месторождения на востоке Украины, потом – в Западной Сибири, наконец, на Крайнем Севере. Теперь разработка сибирских ресурсов в значительной мере происходила на основе западных кредитов и технологий и была изначально ориентирована не на потребности собственной промышленности, а на экспорт. Между тем доставка топлива из столь отдаленных районов на огромные расстояния требовала строительства гигантских трубопроводов. Советский Союз стал брать кредиты под поставки сырья. Началась массовая закупка дорогостоящего оборудования. Топливная отрасль получала гипертрофированное развитие.

В такой ситуации особое значение приобретало сотрудничество с Западной Германией. Уже в 60-е годы Советский Союз наладил с Австрией и Западной Германией работу по принципу «компенсационных сделок». Газ поставлялся в обмен на трубы, по которым в Европу перекачивали все тот же газ. К началу 80-х практически весь экспорт газа шел на компенсационной основе. Уже в 1970 году Министерство внешней торговли СССР заключило 60 крупных контрактов, главным образом направленных на развитие добывающей промышленности.

Одним газом дело не ограничивалось. Западногерманские фирмы на компенсационной основе включились в строительство крупных химических комплексов. Япония проявила интерес к разработке нефти на Сахалинском шельфе. В процесс включилась и Франция. В обмен на газ оттуда тоже поступали трубы и оборудование, в обмен на технику для целлюлозно-бумажных комбинатов шла целлюлоза и т.д.

В том, что именно «компенсационные сделки» стали предпочтительной для советского руководства формой внешних связей, было что-то символическое, почти фрейдистское. В Москве продолжали утешать себя мыслью, что вслед за поставками сырья начнется прорыв на мировой рынок отечественной промышленности, возникнут условия «для продвижения советских машин и оборудования на экспорт» [756]. Увы, это отнюдь не входило в планы западных партнеров, которые проявляли интерес главным образом к сырью и полуфабрикатам. Советский Союз возвращался в систему международного разделения труда на то самое место, которое некогда занимала дореволюционная Россия. И даже основные партнеры были прежние – Германия и Франция.

В конце 70-х начались переговоры по широкомасштабному советско-германскому проекту. Западная Германия должна была получить газ в обмен на трубы и оборудование, необходимое для строительства газопровода Уренгой – Ужгород, по которому это сырье должно было поставляться. Окончательную форму соглашение приобрело к началу 1981 года. И в тот же год на встрече лидеров западных стран в Оттаве американский президент Рональд Рейган потребовал от канцлера Германии Гельмута Шмидта отказаться от проекта. Однако немецкое руководство не уступило, и «контракт века», как его называли советские пропагандисты, был подписан в декабре 1981 года.

Советские эксперты в середине 80-х годов не без удивления констатировали, что экономические связи с Западной Европой расширяются, «несмотря на ухудшение международной обстановки» [757]. На самом деле, в вопросе о советских энергетических поставках на Западе сталкивались две стратегии, ни одна из которых не сулила советской системе ничего хорошего. Соединенные Штаты, особенно после прихода к власти консервативной администрации Рейгана, стремились изолировать СССР, ограничить торговлю с ним и тем самым принудить к политическим уступкам. Напротив, правящие круги Германии и Франции считали, что развитие торговой кооперации и возрастающая зависимость СССР от западной технологии и кредитов, в конечном счете, гораздо больше повлияют на политическую эволюцию восточного соседа.

Советские лидеры, со своей стороны, пытались воспользоваться разногласиями в западном лагере. «В отличие от американских компаний, зачастую выдвигающих неприемлемые условия, – говорилось в официальном советском исследовании того времени, – западноевропейские партнеры выразили готовность поставлять оборудование не только для экспортных газопроводов, но и для внутренних газовых магистралей. Более благоприятными были и условия кредитования» [758].

С середины 70-х годов Восточная Европа стала важным рынком сбыта для немецких и французских компаний. Уже в 1975 году здесь реализовывалось 22% продукции западногерманского машиностроения [759]. Наряду с Западной Германией и Францией ключевым партнером СССР оказалась Финляндия – не только в силу географической близости, но и благодаря «промежуточному» политическому статусу эта страна выступала посредником между двумя блоками, поставляя товары и технологии, которые не могли быть проданы напрямую.

С точки зрения советского руководства, компенсационные контракты должны были стать доказательством «преимуществ международного разделения труда» и примером того, как должно складываться «взаимовыгодное сотрудничество с развитыми капиталистическими странами» [760].

В конечном итоге, фатальным для Советского Союза оказалось именно сочетание усиливающегося военно-политического давления со стороны США и постоянного роста экономической зависимости от Западной Европы. Чем больше становилась зависимость от поступавших из Германии, Франции, Финляндии товаров и технологий, тем более болезненными оказывались для СССР торговые ограничения, накладываемые на него США. Чем большей была вовлеченность в мировую систему, тем сильнее руководство страны испытывало комплекс неполноценности от того, что в рамках этой системы их не воспринимают как своих.

Мировой кризис перенакопления 1970-х годов создал предпосылки долгового кризиса 1980-х. Цены на нефть к концу стабилизировались на новом уровне. «Свободные» капиталы были как-то размещены. Кредит начинал дорожать. В свою очередь, корпоративные элиты использовали дестабилизацию кейнсианской модели для социально-политического контрнаступления. Социальное государство (Welfare State) было объявлено непомерно дорогим, политические позиции социал-демократов пошатнулись.

В капиталистической системе назревала очередная «реконструкция». Эпоха фордизма заканчивалась. Новые технологии, попавшие в руки правящего класса, создавали возможность более гибкого контроля за рабочей силой. Благодаря новым средствам связи стало возможно переносить производство в отдаленные страны, рассредоточивать его, не теряя управляемости.

Меняющаяся мировая экономика создавала предпосылки для политических перемен, в том числе и на межгосударственном уровне. Однако глобальная система не могла стать радикально иной до тех пор, пока сохранялся Советский Союз в качестве сверхдержавы и центра альтернативной миросистемы. Между тем сам Восточный блок под влиянием происходивших перемен терял свою «монолитность».

«Стратегия компенсации», выработанная брежневским руководством СССР в качестве альтернативы внутренним реформам, начала давать сбои уже к концу 1970-х. Стабилизация мировых цен на сырье, наступившая в это время, совпала с обострением внутреннего кризиса в СССР и Восточном блоке. Темпы роста советской экономики продолжали снижаться, а рост в «братских странах» все более зависел от западных кредитов и рынков. В плановой системе царила бюрократическая энтропия – эффективность инвестиций неуклонно снижалась. Соответственно, проекты становились все более дорогими, требовалось вкладывать все больше средств, а отдача неизменно выходила хуже запланированной. В то время как западные страны готовились к очередной «реконструкции» – прыжку в эру информационных технологий, советская страна все больше ориентировалась на производство сырья для традиционной индустрии.

«Энергетический вопрос» сыграл свою роль и в разложении Восточного блока. Страны, входившие в Совет Экономической Взаимопомощи, на первых порах оказались защищены от воздействия нефтяного кризиса. Советский Союз продолжал поставки сырья, цены на энергоносители не повышались ни в 1973, ни в 1974 году. Но уже в 1975 году Москва потребовала от своих партнеров платить больше. Пересмотр цен сопровождался тяжелым переговорным процессом и ростом разногласий между союзниками.

Кризис перенакопления в мировой экономике был в целом преодолен к началу 1980-х годов, но на место ему пришел долговой кризис. «Лишние» деньги были более или менее успешно размещены западными банками в виде кредитов странам «третьего мира» и Восточной Европы. После того, как нефтяные цены стабилизировались, инфляция в развитых капиталистических странах продолжалась по инерции. Избытка наличности, однако, уже не было. Темпы экономического роста снижались, а капитал дорожал. В условиях «стагфляции» банки начали испытывать острую потребность в свободных средствах. Соответственно, появилась необходимость вернуть капиталы, вложенные в международные кредиты. Остро встал вопрос о том, насколько эффективно были эти средства размещены. Процент, который платили должники, начал быстро расти, а условия кредитования резко ухудшились. Для Восточной Европы сочетание долгового кризиса и стабилизации нефтяных цен оказалось роковым. Советский Союз, получая меньше средств за свое топливо на Западе, начинал требовать более высокой оплаты своих поставок от партнеров по СЭВ. Запад, в свою очередь, требовал более высоких процентов за предоставленные кредиты. Как отмечает американский исследователь Уиллиам Райзингер, кризис 1980 года в Польше и других восточноевропейских странах был вызван не только неэффективностью системы, но и внешними факторами: «западная стагфляция» сделала выплату долгов крайне трудной» [761].

К началу 1980-х годов цены на топливо для стран СЭВ приблизились к мировым. В ответ на протесты «братских стран» советские эксперты напоминали, что топливно-сырьевая база Восточного блока «все же не изолирована от мирового хозяйства и тех перемен, которые в нем происходят» [762]. На фоне стабилизирующихся мировых цен на сырье возникла угроза, что определявшиеся на основе среднесрочных соглашений цены в рамках СЭВ могут даже превзойти цены свободного рынка. Политические результаты кризиса не замедлили сказаться. Уже в 1980-м году в Польше начались рабочие волнения, в результате которых пало очередное коммунистическое правительство, на сцену вышел свободный профсоюз «Солидарность», а советское руководство колебалось между необходимостью «навести порядок» в «братской стране» и нежеланием повторять чехословацкий сценарий 1968 года. В условиях Польши, имевшей старые традиции антирусского сопротивления, подобная оккупация была чревата настоящей войной, тем более неуместной на фоне уже начавшегося военного конфликта в Афганистане. Решение было найдено, когда в декабре 1981 года польские вооруженные силы сами осуществили переворот, ввели цензуру и запретили оппозиционные профсоюзы. Однако «нормализация» в Польше отвлекла силы и внимание советского руководства от менее драматичных, но не менее важных событий, происходивших в других «братских странах». Не имея ни возможности в прежнем масштабе поддерживать экономику этих стран поставками дешевого сырья, ни способности жестко контролировать их политически, Москва вынуждена была смириться с тем, что ее партнеры все более попадали в долговую зависимость от Запада. Соответственно переориентировались их связи: поставки в Советский Союз все более выглядели обузой, мешающей решать главную задачу – продажу товаров на Запад для получения валюты, необходимой для расплаты с международными банкирами. Переориентировались на Запад и местные элиты. Райзингер отмечает, что парадоксальным образом распад СЭВ был вызван не политическим давлением СССР, а напротив, тем, что его партнеры пользовались избыточной экономической самостоятельностью. Однако у Москвы к началу 1980-х уже просто не было ресурсов и сил для того, чтобы проводить какую-либо иную политику.

Рост торговли с Западом сопровождался для Советского Союза ростом внешнего долга. Казалось бы, изменение мировых цен в 1970-х годах благоприятствовало советскому экспорту. Но торговый баланс неуклонно ухудшался. Если в 1970 году отрицательное сальдо торгового баланса с развитыми капиталистическими странами, по официальным данным, составляло 0,36 млн. рублей, то в 1976-м – 3 млн. рублей [763]. Дело в том, что удорожание топлива, в конечном счете, сказывалось и на ценах импортируемых машин, промышленных товаров, продовольствия. При бурном развитии международных связей валюты хронически не хватало. Недостаток валюты заставлял прибегать к компенсационным сделкам, но это не решало проблемы. Чем больше была вовлеченность СССР в мировую торговлю, тем острее сказывалась нехватка средств. Единственным выходом оставались внешние займы. В условиях, когда на Западе бушевал кризис перенакопления, процент по кредитам был дешев, а сделки казались крайне выгодными обеим сторонам. «На фоне кризиса валютной системы капитализма, – радостно писали советские авторы, – в условиях всеобщей экономической неустойчивости, кредиты и займы, предоставляемые странам – членам СЭВ, и особенно Советскому Союзу, являются для банков капиталистических стран операцией по надежному размещению своих свободных средств, поскольку социалистические страны имеют безупречную финансовую репутацию в международной практике, что признает вся буржуазная печать Запада» [764].

В Советском Союзе на первых порах были твердо уверены, что рост внешнего долга не является серьезной проблемой. Мощь советской экономики была, по мнению лидеров страны, такова, что расплатиться по кредитам не составит труда даже при самом неблагоприятном развитии событий. К тому же дефицит внешней торговли рассматривался как временное, переходное явление, связанное с очередным этапом технического перевооружения промышленности. В конечном счете, СССР уже прибегал к массовому экспорту иностранной техники в 1930-е годы, и это только укрепило его самостоятельность. «Контракт века» с Западной Германией должен был доказать эффективность избранной стратегии. «После завершения поставок газа в оплату предоставленных кредитов Советский Союз получит новый крупный источник валютных поступлений, которые будут использоваться для финансирования импорта машин, оборудования и другой продукции из капиталистических государств» [765].

На практике перспективы оказались не столь радужными. Поступления валюты росли, но долги и потребность в иностранном оборудовании росли еще быстрее. По мере того, как на Западе подходил к концу кризис перенакопления, дорожал и кредит. Соответственно, многочисленные инвестиционные проекты, казавшиеся коммерчески вполне оправданными в эпоху дешевого кредита, неожиданно оказались непомерно дорогими и с финансовой точки зрения неэффективными.

Долговой кризис в Восточной Европе разразился в 1980-1981 году, за несколько лет до того, как аналогичный кризис потряс Латинскую Америку. В рамках советского блока центром кризиса стала Польша, где под вопросом оказалось само выживание коммунистического режима. Но кризис затронул и другие страны.

К 1981 году долги Польши составили 24 млрд. долларов, Советского Союза – 12,4 млрд. долл. Восточной Германии – 12 млрд. долл., Румынии – 9,8 млрд. долл., Венгрии – 6,9 млрд. долларов.

После политической катастрофы в Польше остальные страны Восточного блока предприняли отчаянные усилия для того, чтобы сократить задолженность прежде, нежели она примет критический характер. Это отчасти удалось: к 1984 году долги СССР снизились до 4,2 млрд. долларов, Румынии – до 6,5 млрд. долларов, Восточной Германии – до 6,7 млрд. долларов, Венгрии – до 5,1 млрд. долларов. Лишь в Польше, где контроль за экономической ситуацией был совершенно потерян, долг продолжал расти, достигнув 28,1 млрд. долларов [766].

Однако эти усилия имели и оборотную сторону. Во-первых, меньше средств оставалось на инвестиционные программы, экономический рост еще более замедлился, уровень жизни перестал расти, а во многих случаях и снизился. Если на промышленность и социальную сферу денег еще хватало, то на инфраструктуре произошедшее отразилось самым печальным образом. И, наконец, чем больше средств направлялось на выплату долга, тем больше была потребность в иностранной валюте. Продукция, ранее направлявшаяся на рынок СЭВ, теперь поступала на западные рынки, если там была хоть какая-то надежда на ее реализацию. В результате ослабели связи между восточноевропейскими странами, усугубился товарный голод. Напротив, зависимость всех восточноевропейских стран, включая СССР, от мирового рынка резко усилилась.

Все это самым роковым образом сказалось на развитии советской системы во второй половине 1980-х годов. На фоне стабилизировавшихся цен на нефть рост экономики неуклонно замедлялся, а внешний долг вновь начал расти. «В условиях быстро обострявшегося с начала 70-х годов структурного кризиса, – пишет известный экономист Сергей Глазьев,- нагрузка на внешнюю торговлю резко возросла. Между тем экспортная база после ее резкого расширения с вводом новых нефте- и газодобывающих мощностей в дальнейшем росла медленно, поглощая все больше ресурсов. И когда в начале 80-х годов были приняты программы наращивания производства продовольствия и предметов народного потребления, нагрузка на экспорт превзошла имеющиеся возможности. Наглядным свидетельством тому стала провалившаяся программа ускорения: она разбилась об обнаружившиеся ресурсные ограничения экспортных производств. Накопление диспропорций в народном хозяйстве превысило возможности их компенсации за счет наращивания экспорта энергетического сырья» [767].

Стратегия «экспортной компенсации», лежавшая в основе брежневской политики «стабильности», обернулась не только отсрочкой кризиса, но и накоплением проблем. В тот момент, когда кризис все равно разразился, проблемы были уже настолько остры, что справиться с ними привычными методами система не могла. Перемены наступили не как результат доброй воли начальства, в головах которого внезапно произошло «просветление» (как казалось многим интеллектуалам и даже диссидентам), но как неизбежный итог предшествующей политики, направленной на то, чтобы не допустить никаких перемен.

К середине 1980-х годов не только советская система столкнулась с кризисом, но и западный капитализм переживал не лучшие времена. Модель регулируемого рынка, восторжествовавшая (не без влияния советского опыта) после Второй мировой войны, явно исчерпала себя. Неуклонный рост производства и потребления, типичный для «золотых шестидесятых», сменился нестабильностью и частыми кризисами, от которых, казалось бы, западный мир застраховал себя с помощью социальных реформ и государственного вмешательства в экономику. Парадоксальным образом кризис западного капитализма создал условия для контрнаступления буржуазии, стремившейся если не взять назад, то, по крайней мере, ограничить социальные уступки, сделанные трудящимся в послевоенные годы. Структуры социального государства оказались под ударом сперва в Великобритании и Соединенных Штатах, где к власти пришли неолиберальные правительства Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана, а затем и в других странах.

В развернувшейся борьбе за то, на кого будут возложены издержки капиталистического кризиса, буржуазия выигрывала, а трудящиеся классы, избалованные десятилетиями «социального мира», оказались неспособными к решительному сопротивлению. Однако наступление неолибералов не ограничилось сферой внутренней политики, оно неизбежно должно было затронуть и международные отношения, приняв форму «второй холодной войны» – резкого усиления напряженности между Западом и странами Восточного блока. На этом фоне кризис, переживаемый капиталистической экономикой, отнюдь не был для советского руководства хорошей новостью. С одной стороны, западные державы возобновили гонку вооружений, которая должна была увеличить спрос и поддержать рост промышленности, а с другой стороны, стремились снизить свою зависимость от советского сырья. Руководство СССР страдало в обоих случаях: необходимые для мирного развития ресурсы приходилось отвлекать на гонку вооружений, в то время как доходы государства снижались. Падение мировых цен на нефть в подобной ситуации играло поистине роковую роль. Кризисное состояние западной экономики оборачивалось падением спроса, а американские доллары, которыми оплачивались поставки топлива, обесценивались.

Задним числом некоторые исследователи полагали, будто руководство США сознательно снижало цены на нефть, стремясь разорить СССР. Однако, как указывает Александр Шубин, международная организация экспортеров нефти (ОПЕК) сталкивалась с такими же трудностями, как и Советский Союз. «В конечном счете на решение арабов опустить цены повлияло не столько давление американцев, сколько экономические соображения. Уже при имеющейся конъюнктуре цен доходы Саудовской Аравии упали с 119 млрд. долларов в 1981 г. до 26 млрд. долларов в 1985 из-за потери рынков. В результате осенью 1985 года Саудовская Аравия фактически вышла из ОПЕК, что и вызвало революцию цен» [768]. К 1986 году цены упали с высоты 29-31 долларов за баррель до 15-18 долларов, иными словами – почти в два раза [769].

Егор Гайдар, идеолог либеральных реформ 1990-х годов, злорадно констатирует, что кризис СССР был спровоцирован «сокращением нефтяных доходов, крахом экономической стратегии предшествующих двух десятилетий» [770]. На это Александр Шубин резонно возражает, что одного только падения цен на нефть было бы недостаточно для того, чтобы рухнуло государство, выдержавшее куда более серьезные испытания. Крушение советского строя произошло по «внутренним причинам» [771].

Беда в том, что именно падение мировых цен на нефть и общее изменение глобальной экономической ситуации оказались не только катализаторами для внутренних процессов разложения, происходивших в СССР, но и самым серьезным образом повлияли на характер начавшихся в стране реформ.

Либеральные публицисты 1990-х годов могли сколько угодно критиковать советское руководство за попытку решить проблемы страны с помощью экспорта топлива и сырья, однако, получив власть в свои руки, они не только не сократили зависимость российской экономики от экспорта, но, напротив, резко увеличили ее. Топливно-энергетический комплекс, интегрированный в структуры мирового капиталистического рынка, стал важнейшим инструментом для насаждения буржуазных порядков на территории бывшего Советского Союза и силой, наиболее заинтересованной в установлении либеральной «открытой экономики». Вопреки идеологической риторике, либеральный курс 1990-х годов оказался не отрицанием брежневской экономической политики, но ее продолжением и развитием.

К 1980-м годам превращение одной из ведущих индустриальных держав мира в поставщика сырья и международного должника понемногу начинало восприниматься внутри страны как унижение. Советские экономисты признавали, что сложившееся положение дел «является закономерным следствием структурной стратегии развития предшествующих лет – ориентация на возможность компенсировать за счет разработки «дешевых» природных богатств страны невнимание к развитию, прежде всего, высоких технологий и потребительского комплекса» [772]. Однако политика реформ, начатая на рубеже 1980-х и 1990-х годов в Советском Союзе и завершившаяся уже в «независимой» России, не только не решила проблему, но и усугубила ее.

Когда во второй половине 1980-х годов новый лидер СССР Михаил Горбачев провозгласил «перестройку», оптимисты сразу же стали проводить параллель с преобразованиями Петра Великого. Действительно, руководство страны в очередной раз повернулось лицом к западной культуре и провозгласило необходимость заимствования западного опыта. В культурном плане Горбачев во многом сталкивался с теми же проблемами, что и Петр I: и тот и другой, сломив сопротивление консервативной части правящих кругов, укрепили связь России с Европой, сделали страну более открытой для внешнего мира и отказались от традиционных ценностей. На этом, однако, сходство заканчивается. Петр Великий создал империю, Горбачев ее развалил. Петр завоевывал новые земли на Балтике, Горбачев их утратил, Петр превратил страну в могучую европейскую державу, построил флот, заставил внешний мир считаться с Россией, Горбачев превратил сверхдержаву в зависимую и разоренную территорию.

В конечном счете, Горбачев сделал для разрушения «дела Петрова» больше, нежели кто-либо из российских правителей. И это вполне закономерно, поскольку на самом деле исходные принципы петровских реформ и горбачевской «перестройки» радикально отличались друг от друга. При Петре I информационная открытость и растущее взаимодействие с Западом сочеталась с жестким и даже агрессивным военно-политическим противостоянием. Независимо от объективного соотношения экономических сил цель петровских реформ состояла в том, чтобы заставить Европу принять Россию, в качестве новой политической силы. Становясь периферией капиталистической миросистемы, петербургская империя, по крайней мере, последовательно отстаивала свою особую политическую роль в ней. Напротив, правящие круги СССР в 1980-е годы стремились лишь к тому, чтобы любой ценой присоединиться к «мировой цивилизации», жертвуя и национальным суверенитетом, и экономическими интересами страны и, в конечном счете, даже самим существованием своего государства. Все это было для них не более чем неизбежной ценой, которую пришлось заплатить за то, чтобы стать частью мирового правящего класса.

Политика Горбачева была, по существу, политикой капитуляции. Еще более очевидно это стало, когда правящие круги России возглавил Борис Ельцин. Распад Советского Союза, который администрация Горбачева пыталась предотвратить, новое руководство объявило своим важнейшим достижением. На месте некогда единого государства появилось пятнадцать новых республик, изрядная часть которых вначале даже и не стремилась к независимости. Россия вернулась к границам начала XVII века с той лишь разницей, что в составе страны остался Северный Кавказ.

Экономические реформы, начатые по инициативе Горбачева, были не только медленными и непоследовательными. Что гораздо важнее, сами реформаторы не имели четкой стратегии и ясной цели. В результате сам курс перемен стал предметом борьбы различных группировок, каждая из которых вкладывала в них собственное содержание. Большинство общества вполне серьезно воспринимало лозунги «демократического социализма», «борьбы с привилегиями», экономической децентрализации и трудового самоуправления, провозглашенные перестройкой. Напротив, сама бюрократическая элита, ответственная за реализацию этих принципов, все более явно видела в них лишь некую переходную программу, которая позволила бы плавно, не теряя контроля за ситуацией и сохраняя привилегии, перейти к полноценной реставрации капитализма. В свою очередь, западные элиты с энтузиазмом поддерживали именно это направление.

Последнее советское руководство вынуждено было считаться с последствиями «политики компенсации», проводившейся предшествующим поколением вождей. По мере того, как иссякал поток нефтедолларов, страна испытывала все большие трудности. В Кремле пытались справиться со снежным комом проблем, занимая средства на Западе. Как отмечает Сергей Глазьев, последнее советское правительство за пять лет своего пребывания у власти «позаимствовало из внешних источников более 50 млрд. долларов, одновременно растратив золотовалютные резервы» [773]. Затраты на обслуживание внешнего долга достигли трети доходов от экспорта. Увеличилась политическая зависимость от Запада.

Тяжелым ударом по СССР стал распад Восточного блока в 1989 году. Вместе с советской политической гегемонией в Восточной Европе рухнул и Совет Экономической Взаимопомощи. Бывшие партнеры перешли к торговле за конвертируемую валюту по ценам мирового рынка.

Чем меньше было валюты, тем меньше было товаров. К началу 1990-х годов разразился полномасштабный кризис снабжения. Магазины встречали посетителей пустыми полками. Однако этот кошмар вовсе не был неизбежным результатом советской системы как таковой. Дефицит товаров существовал на всем протяжении советской истории, но прежде положение удавалось держать под контролем, а во второй половине 1960-х годов ситуация даже улучшалась. Крушение потребительского рынка в 1990-1991 годах произошло в результате полного исчерпания валютных резервов, которые раньше использовались для смягчения проблемы. Это был не только крах советской распределительной системы, которая со всеми ее недостатками сумела просуществовать на протяжении семи десятилетий, но и печальный итог «стратегии компенсации», заблокировавшей внутреннее развитие.

«Косность народнохозяйственной структуры, – пишет Глазьев, – отсутствие гибких механизмов ее подстройки к изменяющимся реалиям, а также развращающее влияние потока нефтедолларов практически блокировали стимулы к экономическому развитию в условиях, когда приток «легкой» валюты начал оскудевать. Экономический рост захлебнулся в 1990-1991 годах, сменившись стремительно развертывавшимся спадом практически во всех отраслях. Это сопровождалось не менее стремительным спадом экспорта как из-за ухудшения условий добычи сырья, так и из-за недоинвестирования в добывающие отрасли.

С 1989 по 1991 год экспорт уменьшился более чем на треть, вернувшись к уровню 1981 года. Наиболее чувствительный удар был нанесен падением поставок нефти, выручка от которой упала более чем в два раза. Одновременно произошло и уменьшение импорта на 43%, которое, в свою очередь, отрицательно сказалось на динамике внутреннего производства и экспорта» [774].

Именно тогда на сцену выходит Международный Валютный Фонд, уже успешно поработавший в Латинской Америке. Подход МВФ был прост и эффективен. Он помогал должникам справиться с их краткосрочными финансовыми проблемами, но за это требовал неукоснительного выполнения своих рекомендаций в области экономической и социальной политики. Фактически речь шла о том, что в обмен на реструктурирование внешнего долга страна должна была отказаться от части своего суверенитета.

Советское руководство, вступая в отношения с МВФ, все еще колебалось, отстаивало честь сверхдержавы. Но дни Горбачева и его команды уже были сочтены. На смену им шла команда Бориса Ельцина, на которую сделала ставку большая часть бюрократической элиты.

Поразительным образом советская бюрократия даже кризис и разрушение собственной системы сумела повернуть на пользу себе. Крах Советского Союза и сопровождавший это хаос создал идеальные условия для того, чтобы, конвертировав власть в собственность, примкнуть к глобальному правящему классу.

Это была программа реставрации, следовавшая той же исторической логике, что и реставрации в Англии XVII века и Франции XIX столетия. Реставрация означала не просто возвращение старых порядков, низвергнутых революцией. Ее социальный смысл состоял в том, чтобы обеспечить примирение между новыми, порожденными революцией, элитами и традиционным правящим классом, все еще господствовавшим в рамках миросистемы.

Борис Ельцин, бывший секретарь Свердловского обкома партии, за несколько месяцев превратившийся в убежденного антикоммуниста, идеально подходил для этой роли. Точно таковы же были и люди из его окружения – с безупречным партийным прошлым, зачастую в качестве идеологов. Таким же потомственным (в третьем поколении) представителем идеологической элиты был и Егор Гайдар, главный экономический стратег команды Ельцина.

Известный журналист Олег Давыдов писал, что «разговоры о «наследственности» и «генах» в отношении трех поколений Гайдаров – вовсе не пустой звук. Что-то в этом действительно есть, нечто передается» [775]. И в самом деле, внук разрушал завоевания революции с той же безоглядной решимостью и безответственностью, с которой его дед Аркадий расправлялся с противниками этой революции. Поразительно, однако, что ни Гайдар, ни другие потомственные представители элиты не нашли ни слова для осуждения собственных предков, с последствиями деятельности которых они столь отчаянно боролись. Напротив, они продолжали гордиться своей родословной.

Это кажущееся противоречие выдает самую суть Реставрации. Ибо противоречие здесь могут увидеть только жертвы власти, попадавшие под колеса сталинской коллективизации или, наоборот, либеральной реформы 1990-х. С точки же зрения элиты, никакого противоречия здесь нет. Ибо, расправляясь с противниками советской власти, уничтожая старую элиту, приводя к подчинению крестьян и «дисциплинируя» рабочих, лидеры прошлого расчищали путь для новой элиты, которая теперь могла овладеть страной. Без Революции не было бы Реставрации. Не было бы возможности захватить и поделить собственность. Не было бы самой этой собственности, созданной потом и кровью поколений, вовлеченных в революционную драму.

Бюрократическая элита, стремительно превращавшаяся в новое предпринимательское сословие, оказалась главным победителем в итоге советского эксперимента. После семидесятилетней паузы она могла вернуть страну в миросистему, овладев богатейшими ресурсами, приватизировав и выставив на торги плоды революции. Другой вопрос, насколько эффективно трансформирующаяся и обуржуазивавшаяся элита могла распорядиться доставшимся ей богатством.

«Вероятно, это покажется странным, – писал венгерский историк Тамаш Краус, – но как возникновение, так и крах СССР имели общие причины. Появление и падение «страны Советов» находилось в органической связи не только с многовековыми историческими прецедентами, но и с интеграцией в мировую систему или как раз специфическими проблемами изолированности. «Полупериферийная модель» – именно в ходе борьбы за собственное выживание – не могла высвободиться из-под пресса всеобщих законов накопления капитала. Эта модель не случайно рухнула, как не случайно и победила» [776].