Николай Коротеев Перевал Очень не понравилось механику Лютову предложение...

Николай Коротеев

Перевал

Очень не понравилось механику Лютову предложение Павла Сергеевича Сидорова, начальника одной из мехколонн на строительстве Байкало-Амурской магистрали.

"Конечно, дело почетное, - рассуждал Лютов, - быть командиром колонны бульдозеров, которые протащат по бездорожью на перевал экскаватор "Ковровец". Даже славное дело. И денежное - само собой..."

Но слишком живыми оставались в душе механика воспоминания о первом, осеннем походе по этому пути. Наломались - ладно, привычная вещь. Но ведь едва не попали под лавины. Правда, сейчас весна, но коли запуржит, тоже ой как солоно придется.

И непонятно было, почему Пал Сергеевич не приказывает, а просит...

- Какой я начальник? - морщась, протянул Лютов. Хитрые глазки его исчезали меж пухлых, ярко-красных щек, с которых недавно слезла шелуха обмороженной кожи, и нависших кустистых бровей. И тогда на всем лице Лютова главенствовал тоже ярко-красный нос сапожком, чрезвычайно подвижный, даже выразительный, можно сказать.

- Я-то думал обрадовать тебя повышением, а ты носом крутишь.

- Кручу, Пал Сергеевич, кручу. С детства за мной эта особенность водится. Все ребята смеются, а вы меня в начальники.

- Договорились вроде, а ты снова за старое,- улыбнулся Павел Сергеевич, откинувшись к стенке вагончика. Закуток за небольшим канцелярским столом был мал для дородного, одетого в телогрейку начальника мехколонны. Павел Сергеевич вроде бы маялся: то налегал на столешницу, то откидывался к стене.- Только время теряем, Лютов.

- Да я пришел к вам пять минут назад! - лицо Лютова вытянулось, и на Сидорова глядели округлившиеся небесного цвета глаза.

- А сколько я сам с собой спорил, прежде чем пригласить тебя? Не знаешь?

Лютов рассмеялся и спрятал глаза:

- Кто бы с вами спорил да носом крутил, если б асы пошли! Я и рядовым бы согласился.

- Ишь ты, нерпа байкальская! Абориген нашелся. Я-то тебя, когда ты в сосунках да салагах ходил, взял с собой бить зимник к перевалу! - Сидоров оторвался от стены и налег всем телом на столик, который вроде хрустнул от напора.- Взял!

- Так это вы! - Лютов снова вытаращил на начальство круглые глаза.

- А меня год назад на Байкальскую трассу Перемогин согласился взять. Так-то! Не боги горшки обжигают.

- Это у него получается,..- кивнул Л ютов и перевел взгляд с начальства за оконце вагончика-конторки. Там, за расчищенной поляной, нестерпимо искрящейся снегом, раскинулся урман, таежная глухомань, над которой в отдалении вздымались горные оснеженные увалы на фоне ясного неба. Склоны их выглядели гладкими. Наст прикрыл морщины распадков и каменистых круч, ровненькими выглядели конусы. Навела зима на них камуфляж.

- Чего ж замолчал? - нетерпеливо спросил Сидоров.

Шмыгнув носом-сапожком, Лютов продолжал смотреть в оконце, словно прикидывал что-то.

Павел Сергеевич знал: Лютов любил и погримасничать, и прибедниться. Да ведь это мелочь по сравнению с его целеустремленным упрямством, выдержкой и сметкой рабочего человека, которую он проявил при прокладке на перевал злополучного зимника. Злополучного, собственно, лишь потому, что Сидорову- вот как он сам теперь Лютову - поручили пробить зимник по крокам старой тропы, оставшейся от изыскателей БАМа, работавших здесь еще в начале тридцатых годов.

А на исходе ноября они по стуже, прохватившей землю и реки, мари и топи высоких болот на склоне, доставили к перевалу, к началу будущего тоннеля, горное оборудование. Предполагалось, что раньше следующей зимы экскаватор на перевале не потребуется. Однако комсомольский десант, доставленный вертолетами, взялся за дело с таким усердием, что в планы вошла немаловажная поправка. Экскаватор потребовался намного раньше - предположительно в начале лета. Доставить же его на перевал по раскисшим хлябям и думать было нечего. Переправить многотонную машину - "Ковровец" через болота, реки и речушки невозможно.

В межсезонье перетащить экскаватор целиком тоже нельзя. Еще перед доставкой "Ковровца" в мехколонну - тоже по зимнику - от конечной железнодорожной станции стрелу с ковшом сняли и везли на отдельном трайлере, как и сам экскаватор. В таком положении его и оставили для перевозки по таежному бездорожью. Делать это нужно было как можно скорее - торопила, подгоняла весна, на хвосте сидела. Дни становились все длиннее, солнце припекало все старательнее. Вагончики, кромки крыш мастерских вечером обвисали гирляндами сосулек, которые со звоном осыпались к полудню, и начинала бить спорая капель. По опушке вокруг комлей вытаяли в сугробах глубокие, до земли, лунки...

- Почему все-таки я, Павел Сергеевич? - прервал наконец затянувшееся молчание Лютов.

- "Почему" да "почему"... А почему - нет?

- Не зря же вы, как говорите, два часа думали. Сидоров вздохнул, перешел к главному, думать о котором было неприятно:

- Не зря, не зря... Помнишь наш последний рывок к перевалу?

- Это когда ветер сорвался с цепи и нас едва не сбросило со склона? Помню. Еще Петькин бульдозер на камень сел. Ветер выдул из-под траков снег, а под брюхом у машины обломок скалы. Хорошо - успели щебня подсыпать под гусеницы, а то бы пурга машину что на кол посадила.

- И мы двинули напролом вверх.

- Что было делать? Погибать?

- Погибнуть-то мы не погибли бы... Вряд ли...

- Как знать, Пал Сергеич, как знать.

- Ты меня, Лютов, не передразнивай, не передразнивай. Лютов спрятал в щелочках век голубизну глаз:

- Я и предложил идти напролом. Не по руслу речки-слаломистки. Помните, мы ее, речку, так и прозвали слаломисткой? Ишь ведь, как круто разворачивает она русло на склоне! Да и не только пурга надоумила так идти. Озверели мы от усталости.

- Хорошо, что ты понимаешь это "озверели". Очень важно! Я к тому, чтоб теперь не рвались вперед понапрасну, не спешили, правильно распределили силы на участках... Хотя противником у вас будет весна. Погонялка сильная, штука серьезная. И все ж постарайтесь пройти склон под перевалом, не по нашему старому пути. Сдерете вы всю почву, весь травяной покров и кустарник в пойме... И, чего доброго, пустите речку-слаломистку по новому крутому руслу. Тогда - беда...

"Вот в чем соль! - воскликнул про себя Лютов. - Он думает: не натворили ли мы непоправимого еще поздней осенью, а точнее - уже зимой..," - и сказал вслух:

- Если в первый раз не содрали...

- Там, на склоне, теперь обильное таяние снегов началось. С метеостанции сообщили. Если мы ненароком перерезали путь реки... Каньон через год, через два будет... Если река напрямик пошла...

- "Если", "если"... Чего ж вы, Пал Сергеич, на меня такую ношу взваливаете? - Лютов потупился, потер о промасленные колени ватных штанов вспотевшие ладони.- Если новой дорогой идти-пробивать ее надо... А где? Если старой... Теперь нечего о ней говорить... Беду на весь участок, на всю речную долину можем обрушить, А мне даете несмышленый народ. Что же мне там на месте лекции по охране природы им читать?

- Я ведь на всякий случай говорю. Понимаешь, на всякий случай. Зимой почва, как камень, и снег вроде амортизатора. Много его намело, мы словно траншею пробивали. Тут ведь важно, чтоб ты сам все понимал. Сердцем. Приказать тебе никто не прикажет... Стройка. Сам, брат, понимай. Да и трудно приказывать. Иного-то пути может просто не быть.

- Хоть бы уж не говорили всего... - Лютов опустил глаза, соображая, что тут не в приказе дело, а в совести.

- А что б ты обо мне там подумал?.. Когда своими глазами увидишь? А я смолчал бы о своих мыслях? А? Вот то-то и оно...

Лютов достал из кармана сигареты, но, покосившись на Павла Сергеевича, сунул пачку обратно.

- Кури,- махнул рукой Сидоров.- Ну побьет малость кашель... Отдышусь... Кабы не эта напасть, черт бы меня заставил в начальники пойти. Говорили здесь воздух другой, мол, отстанет совсем хвороба, а она вроде пуще... Да ты кури, кури.

- Я по привычке... Потерплю, - вздохнул Лютов, снова посмотрел в окошко вагончика. - Почему все-таки я?

- Потому что ты понимаешь то, о чем мы говорили. Это у тебя в сердце, не просто в мозгу, как бывает после лекции. А чертовски поработав, человек становится чертом и творит черт те что.

- Так я же предложил идти напролом! - рассердился Лютов.

- Но ты рассказал мне и о старухе. О твоей бабке-знахарке, о Марфе.

- Не бабка она была мне!

- Ты не кипятись. Ты, Лютов, не ерепенься. Бабка не бабка - это пустяки. Я знаю одно - ты понимаешь, что произошло или может произойти там, на склоне.

- Лучше бы не понимать! - проворчал Лютов.

- Машины я уже осмотрел,- сказал Сидоров.- Нужное сделано. Не беспокойся, Антон. На тебя я надеюсь, как на каменную стену.

"Бывает же так,- думал после ухода Лютова начальник мехколонны,- вспомнит человек что-то свое, глубоко личное, давнее для себя, а, оказывается, оно и для других важно, за душу берет, не идет из головы. Не знай я истории, рассказанной Лютовым еще зимой там, на перевале, не отправил бы его теперь старшим, потому что не был бы уверен-человек этот сделает все как надо, по совести..."

Тогда на перевале три дня мела пурга, и каких только разговоров и рассказов не пришлось Сидорову услышать и самому припомнить в продуваемой насквозь палатке. Теперь уже многие из памяти вылетели, а Лютовская жила. И не просто хранилась, а при каждом возвращении к ней словно украшалась им самим, Сидоровым; обнаруживались в ней новые грани, ранее неприметные. Теперь в памяти Павла Сергеевича история, рассказанная Лютовым, складывалась так:

- Станция наша лесная,- тихим говорком сыпал обычно немногословный Антон.Сойдешь с поезда - ни души вокруг. Будочка-вокзал. В нем начальник, что выходит только проводить состав, да кассир. Я осмотрелся, стараясь приметить новое в родных местах, узнать старое. Сердце мое билось так, словно не спрыгнул я всего-навсего с подножки вагона, а пробежал десяток 10 километров.

Березку, росшую около здания, я помнил тоненькой, чахлой; за годы моей службы на флоте она выросла, стала высокой. Старый лес по сторонам железнодорожного полотна вроде бы не изменился вовсе. Может быть, высокие хмурые ели сделались мрачнее, а может, они выглядели такими рядом с развеселыми, по-осеннему пестрыми, как курортницы, осинами.

Служба моя проходила на Черном море, а только отдыхающие, глядя на него с пляжа, считают его ласковым. Мы, пограничники, -да еще рыбаки знаем, какое оно, когда в зимние шторма вся команда обрубает с лееров, палубы и такелажа лед толщиной с весельный валек, борясь за плавучесть судна. А рулевой в тулупе до пят вмерзает в мостик. Я-то и был таким рулевым.

Служил я неплохо, но, когда заходила речь об отпуске, побывке, со мной непременно случалось что-то неприятное, и командир нашего катера, капитан-лейтенант Березин, со вздохом убирал рапорт по команде в нижний ящик стола. Так передавал мне наш помполит. Я ему верю.

В письме к своим родным и близким я сообщил, когда примерно демобилизуюсь и приеду домой, но телеграммы не посылал, и мой приезд был неожиданным.

Теперь я стоял у обочины железнодорожного полотна с чемоданчиком в руке, глядел на игрушечное здание красно-белого вокзала, повзрослевшую березку, цветастые осины и серьезные ели, которые будто сторонились столь бесшабашных .соседей.

Из леса тянуло грибным духом, листопад еще не начинался по-настоящему.

Все кругом выглядело мягко и ясно.

На полустанке никто из поезда не вышел. Это меня не удивило. Тонька, моя младшая сестра, давно писала, что с той поры, как наш небогатый колхоз стал отделением соседнего совхоза, никто в будни не ездил в город на базар.

Раздумывая о разном, я приближался к родному селу.

Лес был не густой, хорошо ухоженный, прореженный, с крепким здоровым подлеском. В нем было светло и как-то задушевно. Не мерцали блики на листьях, и хвоя не сверкала.

Деревня наша стоит на взгорье. Сразу у последнего дома, в котором жила Марфа-ведьма, начинается склон. И вот по этому склону, наискось, и пролег проселок, выбитый во время войны танками, чтоб сократить путь до соседнего села. У дорог тоже свои судьбы. И раз она была проложена, то пользовались ею все. Собирались закрыть с году на год, но дальше разговоров дело не шло. Привычка.

Весенние воды и осенние потоки выдолбили по правой обочине дороги, обращенной к подножию холма, глубокие рытвины-канавы - начало оврага, который мог превратить в непригодные для обработки гектаров пятьдесят отличной пахотной земли. Немало есть таких дорог, польза и вред которых признаются всеми, однако порой людям кажется, что пользы больше, и бытует еще поговорка: "На наш век хватит". Ну что такое пятьдесят гектаров, если чуть поодаль лежат пока втуне сотни га?

Впрочем, не свои слова говорю, не свои мысли высказываю, а Марфины, которую ведьмой звали. Но эти слова стали и моими, и моими делами должны были стать. Да и где старухе силы взять, чтобы прекратить движение по оживленной дороге между нашим и соседним селом.

Вот и елочки. Они совсем не подросли. Может, самую малость.

Присел я, заглянул под ветви - точно: есть белый. Будто с выставки. Крупный, на полной, в виде колонны, ножке, с аккуратно посаженной шляпкой.

Вдруг что-то отвлекло мое внимание. Я огляделся. И увидел лес преображенным. Не сразу понял, в чем дело. Листья сверкали солнечными бликами, искрилась хвоя. Весь лес наполнился светотенью. Ровный рассеянный свет исчез. Я поднял глаза и увидел солнце, освобожденное от пелены облаков. Оно было не жарким, но по-осеннему слепящим, потому что плыло невысоко.

Поодаль, в слиянии и трепете бликов и теней, мне почудилось, будто увидел я ползущую меж кустами на четвереньках Марфу-ведьму. Так за глаза звали старуху. Жила она бобылкой, выглядела страшнее бабы-яги, и была она сластеной.

Она не знала, сколько ей лет. Помнила только, как вскоре после отмены крепостного права ходила по миру босая летом и зимой; но отлично знала полоску земли, которую ее семье выделили после революции.

Марфа едва-едва видела, но настолько хорошо знала лес, что, дойдя до определенного дерева, опускалась на четвереньки и ползла, обшаривая траву. И не поднималась без срезанного гриба.

Ходила она, согнувшись едва не под прямым углом, опираясь на кривую клюку, а задранная голова словно росла из плеч. Из-под черного платка выглядывал нос, кривой и сморщенный, а где-то за ним угадывались белёсые веки, точно птичья пелена. Она не глядела на того, с кем говорила. Рассказывали, будто лишь однажды она открыла глаза и взглядом своим остановила разъяренного быка, мчавшегося по селу во весь опор. Бык несся посреди улицы прямо на игравших в пыли ребятишек. Марфа вышла ему навстречу, сорвала с седой косматой головы платок, махнула им - и разъяренный бык упал перед ней на колени.

Нас ею стращали, хотя все взрослое население - кому больше тридцати,появляясь на свет, прошло через ее руки. Она была повитухой. Принимала и тех, кто родился в первые годы после войны, как я, пока не отстроили заново больницу в соседнем селе, взорванную фашистами при отступлении.

Потом, когда жизнь наладилась, Марфа зарабатывала от случая к случаю повивальным делом. Надо не надо, звали не звали, Марфа верхним чутьем угадывала время и приходила в дом к роженице. Ей только радовались.

Меня Марфа отличала. Про грибы такое рассказывала, что ребята на корабле за фантастику считали. Даже ученым-биологам коллективные письма писали. Спрашивали: так, мол, или не так в действительности, но ответа точного не получили. Одни твердо уверяли: быть такого не может, другие отвечали: не знаем.

Марфа говорила, к примеру, что стоит человеку на гриб посмотреть, как тот, гриб-то, расти перестает. Каким был - с наперсток, с чашку ли,- таким и останется. Рассказы рассказами, но мы вместе с ней грибы крохотные и чуть побольше отыскивали, место замечали, а к грибу близко не подходили. Через день, через два возвращались туда, а гриб действительно переставал расти или сгнивал.

Только пришел нашей дружбе конец. Посмеялись как-то ребята надо мной, мол, с ведьмой старой якшаюсь. Тогда я сдуру, хоть и не маленький уже был, вот-вот в солдаты, возьми и покажи им, как Марфа в лесу сослепу на четвереньках грибы собирает. Ползаю на карачках, носом в землю. Хохот. И тихо вдруг. . Поднимаюсь - Марфа. Глянуть ей в лицо мне стыдно. Лицо, чувствую, будто час у горна проторчал. Отряхиваю брюки на коленях. Уйдет, думаю. Нет, стоит...

Посмотрел на старуху, и будто кнутом меня полоснуло. Встретился с ней взглядом. В глазах у нее слезы. Крупнющие. Говорили мне потом, будто она мне и не сказала ничего. Повернулась и пошла. А я - за ней.

Дошли до хибарки ее. Села она на крыльцо, взгляд в землю. Я столбом около.

- Бабкой я тебе, почитай, буду... Отец твой лейтенантом вернулся. Девки перед ним - послушнее солдат. Твоя мать не выдержала. На красоту свою понадеялась. У мужика-то в деле характер один, а в жизни - другой. А у баб к вашему брату один ключик - слезы. Только мужику заплаканное лицо что замызганную исподницу показывать. Об имени твоем никто не думал. И света бы тебе белого не видеть... Рассказывали про меня, мол, я и такое могу... Мать твоя мне твердила, что с брюхом ей хоть в пруд. Ночь здесь на крыльце просидели. Отговорила я ее, травку дала. И стала твоя мать лицом белее прежнего, а слезы свои другим девкам раздала. Родился ты, и назвали тебя Антоном, и отец твой с тобой. Иди...

Не поднимая взгляда, Марфа подождала немного и снова приказала мне:

- Иди...

Пошел. И увидел я небо, тучи на нем, долины, лесочки на пригорках, меж ними - желтые поля ржи на далеких склонах и пепельные клинья овса на дальних холмах, и яркий зеленый лес на горизонте: там было солнце. Тогда я подумал и думал потом много раз, как же это могло случиться так, чтоб я не увидел всего, что вижу теперь,- ни долин, ни лесов, ни моря, ни неба с облаками и птицами, не ощутил, как душно пахнет земля под травами и жарко под пшеницей, и влажно под деревьями!

Заплакал я тогда...

Как же это так? Разве можно, чтоб меня не было... А на свете все осталось бы по-прежнему? Нет, не могло все остаться по-прежнему!

Вот что припомнил я, идучи по лесной тропе. И вдруг заметил, что иду хоть и по знакомым местам, но тропы-то нет. Эта часть ее заброшена, позаросла. Видимо, от кривуна пошла тропа другим путем.

Что за чертовщина!

Тверже твердого знал: тропа не могла пропасть, как не мог пропасть проселок, к которому она вела, проселок, пробитый более чем четверть века назад танками наискось по склону холма, где на вершине стояла деревня.

Тут мне вспомнился смешной случай. Перед самым моим уходом на действительную, в начале осени, Марфа положила поперек дороги, пробитой еще танками, бревно. Как это она умудрилась подтащить? И откуда взяла? Шутили, что не иначе как венец со своей избенки сняла. Откинуть бревно, однако, поостереглись. Кто знает, чего старуха с такой дурной славой выкинуть может? А может, надобности большой ехать в соседнее село не приспичило. Только в полдень, я помню, когда шофер из райцентра вез хлеб в сельмаг, попробовал откинуть бревно - не смог.

И еще оказалось оно положенным с таким расчетом, что во время дождя машина, идущая сверху, непременно сползет юзом на него и застрянет, а идущая снизу, преодолев подъем, не сможет затормозить и скатится обратно.

Затем настал мой "последний нонешний денечек", как говорят. Не до бревна и Марфиных хлопот стало...

Раздвинув сплетенные ветви орешника, я вышел на опушку.

Не шла наискось по холму дорога, пробитая танками. В спелой ржи чуть приметным полумесяцем угадывалась она. А там, где дорога выходила из села, у околицы, у Марфиной избы, поднималось с десяток молодых тополей. Уже довольно рослых. У нас они чуть не на два метра в год вымахивают. А под топольками кустарник какой-то. По закраине, а потом по меже я поднялся к деревне, вышел на улицу. Стекла в Марфином доме повыбиты, рамы поломаны, простенки едва держались. Видимо, ребятишки здесь крепкие баталии устраивали. На углу сруба увидел я кусок покоробившейся фанерки. А идя мимо, разобрал и надпись: "Марфин тупик".

Я примчался домой, очень обрадовался встрече с родными и забыл о межеумочном времени, когда не знал, верить или не верить в искренность родительской любви...

Целую неделю я находился словно в тумане. Иногда вскакивал по ночам. Мне снилась корабельная тревога.

Потом жизнь вошла в обычную колею. Не сразу, но вскорости спросил я у нашего агронома, как же это Марфа обскакала его.

- Да,- согласился он.- Полсотни гектаров, не меньше, выручила старуха.

Я спросил настырно:

- Вы-то что же смотрели?

Наш агроном Степка Оврагов, о котором у меня сохранилось воспоминание как об отличном плясуне, стал Степаном Трофимовичем. Я почти не признал его в степенном, медлительном и мешковатом мужчине с конопатым лицом. Он спросил в свою очередь меня, хитровато прищурившись:

- Можно ль сразу было такую бойкую дорогу перегородить?

- За "ведьмин" авторитет хоронились? - съязвил я.

- Заодно были. Это вещи разные. Меня-то тогда больше за плясуна считали. Вот после твоей ссоры с ней остался я около Марфы один. Надоумила она меня бревно положить. Положить-то я положил. А она охраняла...

- Ну вот,- сказал Лютов, прикрыл за собой дверь вагончика, в котором разместилось четверо бульдозеристов.- Механик я. Вас к перевалу поведу. Чаевничаем? - и шевельнул из стороны в сторону веселым носом-сапожком.

Низенький, почти квадратный, в плотной, сшитой из кусочков цигейки жилетке, с поднятыми, но не завязанными шнурками ушанки, Лютов не произвел на бульдозеристов впечатления строгого начальника, каких обычно ценят и любят водители.

- Утробин,- первым представился, поднявшись из-за стола, ладно скроенный пожилой мужчина в клетчатой ковбойке, ватных штанах и кирзовых сапогах.- Как величать прикажете, начальник?

- Антоном...

- Вот, Тоша,- обратился Утробин к сидевшему рядом пареньку в толстом свитере крупной вязки и с пышной шевелюрой.- Вот, Тоша, тебе и тезка нашелся. Радуйся.

- Радуюсь...- равнодушно ответил Тоша. Он прислушивался к тихой музыке. Под свитером обозначались контуры транзистора.- Я - Тараторил, Антон Григорьевич,- заметив, что на него смотрят, не вставая с лавки, протянул он тезке руку.

- Лютов. Антон Семенович.

- Прямо Макаренко! - весело и открыто рассмеялся парень в гимнастерке и галифе.- Только вот фамилия страшная. Я тоже тезка - Бажану. Максим Бажан. А вот, если бы соединить фамилию нашего начальника с именем Гурамишвили, то вышло бы нечто бесподобное - Отелло Лютов!

Скромный и тихий усач с большими грустными глазами вышел из-за стола, поправил кургузый пиджачок и, отерев руку о рубашку, подал ее начальству.

Антон Семенович вошел в вагончик в приподнятом настроении: осмотрев прибранные, аккуратно поставленные "сотки", он заочно еще остался доволен своими "подопечными", а не "подчиненными", как он назвал их про себя. Остался он доволен и встречей, не обратив внимания на то, что тезка его поленился подняться и никто вроде не заметил этого.

Утробин усадил Л готова за стол, налил чаю и повел разговор о деле.

- Мы слышали, вы, Антон Семенович, ходили с водителями прокладывать зимник.

- Тогда я не механиком, еще водителем был.

- Ну и как дорожка?

- Дорожка... Нет ее. Одиннадцать ручьев, река да верховые болота...

- Верховые болота? - переспросил Тараторив.

- Да. Болота на возвышенностях. Они толком не промерзают. Вспучиваются зимой наледями. Рыжими такими... Верховые- они и на вершине сопки могут быть.

- Много их?-поинтересовался Утробин.

- Пройдем реку-так почти сплошняком пойдут. Здесь мы - в долине, .холод тут держится, а выйдем - снега в тайге почти нет.

- Значит, торопиться надо,- сказал Утробин.- Река вот-вот тронется. Так, а, начальник?

- Тут бабушка надвое сказала... Я полагаю: сорок километров надо пройти за неделю.

- Это меньше шести километров в день? - удивился Тараторин.- Курорт - не работа.

- Не пыли, Тоша,- остановил его Утробин.- А работать по сколько же часов?

- От зари до зари.

- Стращаешь, начальник. Либо дорога совсем непроходима и лезем мы к черту на рога, либо стращаешь,- помотал головой Утробин.

- Давайте не спорить,- миролюбиво заметил Лютов.- Обещаю- хватите горячего до слез. Скрывать не стану. Ну, а об оплате вам говорили.

- Говорили,- кивнул Утробин.- И по оплате, и по погоде с 16 дорогой лучше поспешить. А, мужики?

"Мужики" промолчали, решив, что, мол, старшим виднее.

Утробин держался вроде бы посредником между начальством и остальными бульдозеристами. Роль, взятая им на себя, видимо, добровольно, как нельзя лучше шла к нему, и, судя по возрасту, опыта ему было не занимать, да никто другой и не претендовал на столь деликатную и во многом ответственную роль.

- Значит, посмотрим, как пойдут дела в пути,- твердо выговорил Утробин.

И опять остальные бульдозеристы промолчали.

- Так нельзя,- сказал Лютов, почувствовав, что Утробин готов стать коноводом.- Нужно заранее обо всем договориться.

- Никто не собирается вам противоречить,- слишком охотно поступился Утробин.- Командуйте!

- Это хорошо,- согласился Л ютов .- Отдыхайте. Выходим в семь утра. Я разбужу вас.- Он поднялся.

- А чай? - встрепенулся сидевший рядом с Утробиным его тезка.

- Дома ждут,- коротко сказал Лютов.

Он вышел из вагончика в сгустившиеся сумерки.

Последние отсветы дня еще голубили дальние хребты, к которым предстояло идти, волоча на буксире экскаватор, поставленный на полозья из труб, и платформу с ковшом и такелажем. Горы на фоне темного неба выглядели грядой облаков, повисших над темной полосой тайги, поднявшейся сразу от поляны и подступавшей к самым белым гольцам. В вагончике за его спиной слышались бубнящие голоса, слов было не разобрать, потом кто-то засмеялся. Лютов пошел прочь.

"Не надо настраиваться на плохое,- подумал он.- Конечно, идти в такой рейс с малознакомыми людьми - с бору по сосенке - штука не легкая. Побыть бы с ними здесь несколько дней, приглядеться, оно, конечно, лучше, да времени нет. Утробин верно подметил - вот-вот тронется река, а тогда нечего и огород городить. Придется возвращаться. "Посмотрим",- Утробин сказал. Он-то мужик крепкий, можно положиться. Только не слишком ли горяч? Пока я о них очень мало знаю, чтоб судить строго. В деле каждый раскроется".

И Лютов пошел к своему вагончику.

Утром они тронулись точно в назначенное время.

Едва поднявшись над горами, солнце стояло сбоку, не слепя. Его свет пронизывал таежные дебри, тихие в этот час, тихие своей кажущейся безжизненностью, потому что рев двигателей наполнял пространство, казалось, до предела. Рев этот улетал вдаль, возвращался эхом, отраженным от склонов распадков,

даже вроде усиленным. А покой, несмотря ни на что, оставался нерушимым. Он чувствовался в кристальной чистоте далей, туман стлался по низинам, а не вспухал Шапкой над покровом урмана. Легкое, едва приметное дрожание воздуха в восходящих потоках не рябило в глазах, не нарушало доверчивой безответности окружающего мира, пронизанного гулом. И вдруг нежная прядь проступала в бездонной и бескрайней голубизне небес, она была в первые минуты едва уловима, призрачна, чтоб в тот же час засиять ослепительным облаком.

Свет меж стволами лиственниц и елей стал мягким, рассеянным.

Словно повторением облачных сплетений лежали остатки снега в неприметных для глаза ложбинах меж высоченными деревьями. Крохотные лиственнички у корней могучих деревьев на солнцепеке уже проснулись. На сучках из бородавок-узелков высунулись нежные зеленые брызги молодых игл. А фиолетовый отлив стволов в общем сплетении лишь напоминал, что проснулась вся тайга, но осторожничает, опасаясь заморозков и внезапной снежной бури. Видные меж голых ветвей снеговые склоны гор, дыхание их, от которого свеча не погаснет, а душа выстынет, мало походили на белые флаги, выброшенные сдавшейся зимой. Машины двигались ходко. Две впереди торили дорогу, расчищали путь для следующих за ними тягачей. Они отваливали в стороны трухлявые стволы, валежины, облепленные мхом и лишайником камни, обломки.

Около полудня растащили завал на ручье, сдвинув в стороны примерзшие мертвые стволы, которые порой ломались, словно стеклянные. Русло было забито ими, а зимой, помнилось Лютову, они перешли по этому завалу, заметенному и перекрытому наледью.

Следов их прохода как бы не существовало вовсе, нетронутой выглядела припорошенная зеленью на взгорках и еще скрытая снегом в мелких низинах земля. Кое-где то ли почву, то ли просто мерзлоту устилал плотный, спрессованный временем валежник. По нему можно было уверенно перебраться, будто по мостовой. Потом форсировали второй ручей.

Пока перетаскивали сварные салазки с экскаватором да платформу с "челюстью" - зубастым ковшом (так прозвал его веселый Тошка), Лютов, находившийся в тот день в кабине переднего бульдозера Утробина, пешком обогнал колонну. Механик, искусство которого не потребовалось, выбрал местечко посуше, запалил костер и принялся готовить обед.

Щурясь от слепящего солнца, Лютов высыпал в кипящую воду тушенку с перловкой, и из кастрюли, подвешенной над огнем, потянуло запахом мяса, перца, лаврового листа и прочих пряностей, духом, от которого приятно защемило под ложечкой и пробудился волчий аппетит. И хлеб на свежем воздухе был необыкновенно душист, и слюнки текли от одних только ароматов.

Перебравшись через ручей, потянулись к костру водители, прихватив с собой сиденья из кабин. Тошка, подкравшись к Бажану сзади, в шутку стукнул его пружинящим боком, и они принялись со звонкими криками гоняться друг за другом меж деревьями, пока Утробин не приструнил их.

- Чего ж ты, начальник, за дисциплиной не следишь? - выговорил Утробин и Лютову, устраиваясь поближе к кастрюле.

- Намотаются еще - впереди река,- ответил Лютов.- Пусть пока поиграют.

- Я ж говорил-курорт, а не работа! - набив хлебом рот, выговорил Тошка.

- Река тоже дорога,- улыбнулся Бажан.- Чего ее бояться?

Лютов не ответил, глянул в сторону, на сугроб, на голубой спине которого шевелились густо-синие тени мотающихся под верховым ветром ветвей, подумал: "Ничего не страшно человеку незнающему. Боль-то приходит после удара. А пугать - какой смысл?.."

Отобедав, они, не спеша, двинулись дальше. Снова на их пути встретился захламленный ручей, следом - ярко-зеленое верховое болото, на котором траки бульдозеров оставляли глубокие колеи, а тридцатитонная махина экскаватора, поставленная на полозья, пропахала глубокую канаву. Ее быстро заполнила рыжая, ржавая и мутная вода. Когда колонна бульдозеров отъехала, Лютов обернулся и увидел только, что в успокоившейся поверхности отразилось голубое небо.

Солнце еще не коснулось горных вершин, когда Лютов увидел вдали, на спуске, уже прикрытом тенью, золотые огоньки в окнах бараков мостостроителей. Они прибыли сюда недавно по реке. Грузы, что им были необходимы, тоже забрасывали по льду.

На спуске при перетаскивании экскаватора через оголовье многоводного на юго-западном склоне ручья лопнул трос, соединявший машину Гурамишвили с полозом "саней". Утробин как-то незаметно для Лютова угнал бульдозер далеко от буксировщиков, и когда Антон Семенович, оглянувшись, увидел неладное, а потом добежал, Гурамишвили полез в воду, оступился, ухнул в колдобину. На нем не осталось сухой нитки. Помогавший ему выбраться Бубенцов тоже здорово промок. "Купальщикам- велели быстро переодеться и бежать в поселок мостостроителей, чтоб согреться и приготовить ночевку остальным.

- Лопухи! - ругался Утробин.- Из-за них придется заночевать в поселке.

- Так мы планировали,- заметил ему Лютов.

Но Тошка, во всем поддерживавший Утробина, возразил:

- Этак мы и за неделю не пройдем сорока километров.

- За рекой почти до самого перевала не будет ни избушки, ни палатки,спокойно ответил Лютов.- Наночуешься еще в кабине. И для тебя купания не заказаны.

- Тошка не о романтике заботится,- усмехнулся Утробин.- Он о деле печется. Нужно держать в запасе день-два. Мы сегодня могли бы выйти к реке и даже переправиться. Тащимся, что улитки!

Лютов не стал продолжать спор, сел за рычаги бульдозера Гурамишвили.

Однако и вечером, после ужина в столовой мостовиков, в теплой комнате, сидя на чистой постели, Утробин снова принялся уговаривать Лютова отступить от намеченного графика движения. И его доводы выглядели разумными и справедливыми, преследовали самую благую цель: как можно скорее доставить экскаватор к перевалу, самим бульдозеристам включиться в настоящую работу, где их ждут не дождутся, а не валандаться, не задерживаться ради чистой простыни. Последний довод доконал ребят. Они сидели, понурив головы, и предложи им Утробин лечь спать на полу вместо кроватей, они согласились бы: не нежиться сюда ехали!

Лютов не возражал, но оставался неумолим.

- Какой же ты начальник, Лютов,- воскликнул Тошка,- если инициативы рабочего человека не поддерживаешь! Эх!..

- Я - рабочий человек, потому и не поддерживаю. Это не геройство, а уродство. Ее без особой на то нужды, голубчики, - словно выругался Лютов, ночью необходимо спать! И с самыми большими удобствами!

Утробин расхохотался, прервав механика на полуслове:

- Вот это лозунг! Не сбегать ли к местному начальству за кумачом?

- Прекратить разговорчики! Спать! - приказал Лютов. Гурамишвили проворчал недовольно:

- Если я виноват...

- Кончили диспут,- строго сказал Лютов,

- Детям до двадцати лет вход на дискуссию строго воспрещен,- брякнул Тошка Тараторив. Бубенцов вздохнул тяжело:

- А время действительно детское...- и забрался под одеяло.

- Успеете, все успеете - намокнуть, жижи болотной нахлебаться, недоспать и недоесть,- отрывисто, стараясь не сорваться, выговаривал Антон Семенович. Чего плачетесь? Плакать не след. Когда кровь из носа пойдет...

- Как это еще по-русски? - словно сам себя спросил Отелло и ответил: - Не хвались, едучи на рать... Парни поутихли.

Когда минут через десять взволнованный и рассерженный на себя Лютов решил покурить на воздухе, бульдозеристы спали крепким сном.

"Ведь устали! С восхода за рычагами, ан нет, покуражиться надо,- думал Лютов, одеваясь.- Да и я хорош-накричал, вместо того чтоб объяснить - завтра переправа по льду! А будто сами не знают, и я не говорил!"

На крылечке он прислонился плечом к дверному косяку, глубоко затянулся.

Горы стояли все в той же дали, и, казалось, за день волочения колонна не приблизилась к ним ни на шаг. И освещены белые громады были так же, как утром, только с другого боку - голубые на васильковом небе. Только приглядевшись вприщур. Лютов приметил золотую мерцающую искорку - огонек на темно-синем седле перевала.

Какая-то фигура шла к бараку, попыхивая в густых сумерках огоньком папиросы, громко чавкая сапогами по грязи. Только когда человек подошел совсем близко, затянулся, стало видно бородку и усы, молодо блеснувший глаз:

- Здесь бульдозеристы?

- Спят,- ответил Лютов.

- А старший...

- Я - старший.

- Начальник мостоотряда просил вас зайти,-сказал молодой голос, и фигура проследовала мимо.

Лютов вернулся от начальника мостоотряда поздно, быстро улегся, стараясь не побеспокоить товарищей, и, хлюпнув раз-другой носом-сапожком, скоро уснул. Разбудил его бас Бажана, беспрестанно твердившего:

- Хоть бы в бок толкнули! Хоть бы толкнули!

В комнате их оставалось трое - он, Бажан и Гурамишвили, сидевший на постели с ошалевшим видом. С улицы издалека доносился шум двигателей. Лютов глянул в окно и едва за голову не схватился: два бульдозера шли по крутому спуску к берегу реки, а у экскаватора словно ни в чем не бывало возился Бубенцов.

- Хохмачи!- взорвался Бажан.

- Нэт! - с подчеркнутым акцентом сказал Отелло. - Это мы - спящие царэвны!

Лютов посмотрел на часы - шесть, время подъема. Но сильнее боли от демонстративного выхода на работу Утробина и Тараторина было сознание бессилия и еще - напрасных заверений, которые Антон Семенович сделал вчера в разговоре с начальником мостоотряда.

А дело состояло вот в чем. Начальник просил спустить экскаватор к реке ниже намечавшегося строительства. Здесь на юго-восточных склонах гор лежало еще много снега, который едва начинал таять. Редколесье, мелкий кустарник слабо скрепляли слой почвы. Нарушение устоявшегося режима водосброса выше будущего моста грозило несчастьем: в течение нескольких лет по сорванному колонной покрову почвы талые воды могли бы пробить себе новое русло, потом образовать выше моста огромную заводь, а то и целый затон. Тогда каждую весну половодье подпирало бы и мост, и полотно железной дороги, и. чем бы дело кончилось, сказать трудно. "Добро бы еще одни бульдозеры прошли, - журился начальник мостоотряда. - А тут салазки с тридцатитонной махиной. Вы такую траншею мне пробьете, что талые воды да паводок целый распадок вымоют. Берега здесь хрупкие - мерзлота, сами понимаете". "Не беспокойтесь, - заверил Лютов, - мы люди грамотные!" Вместе с начальником мостоотряда, дотошно изучившим здешние окрестности, они по крупномасштабной карте наметили удобный спуск по гребню увала, серпом подходившим к реке ниже будущей стройки. На другом берегу подъем и дальнейший путь колонны оказались достаточно удобными. И переход по льду в том месте выглядел, по словам начальника, достаточно безопасным. Сомнение вызвал лишь широкий мелководный кривун на отбойной стороне. "Впрочем, везде, где б вы ни вздумали переправляться, есть риск,- сказал начальник мостоотряда.- Однако здесь, по-моему, наименьший". "Спасибо, помогли нам,поблагодарил его Лютов". "О просьбе моей не забудьте!" - напомнил мостовик, прощаясь.

И вот - пожалуйста! Словно нарочно, назло, поперся Утробин к реке выше будущей стройплощадки! Спасибо, что хоть экскаватор самовольно не потащил. Быть бы скандалу.

- Ну, я ему устрою сладкую жизнь! - разозлился Лютов. - Собрались с бору по сосенке... Что вздумается, то творят!

- Не до полудня же дрыхнуть? - взбрыкнул Бажан.

- О вас забочусь... - начал было Лютов, да сдержался,

- Не всякая забота пользу приносит. Мы не маменькины сынки.

- Хлебнете, хлебнете еще горячего! - прошипел Лютов. - Можно было бы дали бы нам всего сутки на переход. А коли неделю отрядили - знали, что делают. Никто вас не жалел! Идемте завтракать.

В столовой Лютов подумал, что ругаться ему с Утробиным перед переправой не следует. Как ни хочется - а молчать очень не хотелось, - но придется. Высказаться по-деловому необходимо, сообщить о вчерашнем разговоре с мостовиком. Пусть и Утробин и остальные сами выводы делают. Одно - лекции по охране природы слушать. Иное - эту самую природу охранять, понимать ее.

Так Лютов и поступил, когда они по серповидному увалу доставили экскаватор к переправе, а Утробин и Тараторин добрались туда по льду.

- Какого черта! - с ходу закричал Утробин, спрыгнув с гусеницы на лед. Мы, понимаешь, на разведку ходим, дорогу выбираем, а они и не слушают нас!

- Без приказа в разведку не ходят, Утробин,- сдержанно начал Лютов и пересказал разговор с мостовиком.

- Бульдозеров да экскаваторов на воздушной подушке еще не выдумали, вступился за Утробина торопыга Тошка.

- Скоро люди над землей начнут порхать, святым духом питаться - пахать нельзя! - распалялся Утробин. Гурамишвили отрезал:

- Это демагогия! В горах земля нежнее пуха! Что ты знаешь?

- Здесь не просто горы, а северные горы,- сказал Бажан. - На севере почва образуется медленно, а эрозия почти мгновенная. Ты что, радио не слушаешь, газет не читаешь?

- Что вы взъелись? - заступился за приятеля Тоша. - Мы не гулять ходили, а на разведку.

- Не будем спорить, - вступился механик. - Давайте о переправе. Пойдем, Утробин, посмотрим лед.

- Вот это правильно, - смирился Утробин.

Лютов понял, что рассчитал верно. Если опытный бульдозерист и начал с крика, то не злость это была, а естественная самооборона и самооправдание. Так думал Лютов и верил в это. Чтоб в его отсутствие горячие молодые головы не разругались, механик приказал Тоше взять пешню-коловорот.

"Зачем же тезку на съедение оставлять..."-улыбнулся про себя Лютов.

- А ты, Антон Семенович, предусмотрительный,- сказал Утробин. - С умным человеком работать приятно.

Посмотрев в глаза бульдозериста, Лютов не приметил во взгляде ни издевки, ни иронии. Утробин вроде бы и не имел в виду, что командор нарочито быстро погасил распрю, готовую вспыхнуть между водителями.

Когда Тошка принес добротную пешню-коловорот, Утробин подчеркнуто придирчиво осмотрел ее, спросил: - Сам мастерил, Антон Семенович?

- Сам.

- Добрая вещь получилась!

- Торопился малость. Перед самым выходом закончил.

- Я ж в точку попал, когда говорил, что ты человек предусмотрительный.

Они сошли на лед, продолжая болтать о пешне. Снег на реке заметно осел и потемнел, стал ноздреватым. Кое-где торчали заструги, которые решили не ровнять: долго, хлопотно, а наметы невелики. Провертели пешней несколько дыр во льду, проверяя его толщину. У отбойного берега на галечном мелководье ледовый покров, как и предполагал начальник мостоотряда, оказался небольшим, уже подмытым, да и прогретым солнцем в затишье.

Пешней трудился Тоша. Лунки вырезали метрах в тридцати друг от друга. Прошли почти весь полукилометровый плес. Переправляться к удобному месту выхода на берегу приходилось наискось реки. Тараторин давно уж сбросил телогрейку и шапку. Дело оставалось за красивым свитером крупной вязки да транзистором "Селга", с которым Тоша не расстался и теперь, хотя вряд ли слушал развеселую танцевальную музыку, что передавал "Маяк".

- Ты, Тоша, старайся, - усмехнулся Утробин.- И спасибо скажи механику - не оставил он тебя на том берегу на растерзание собратьям. А зубы у них острые.

И понял Лютов - догадался, додумался до всего Утробин, чего Антону Семеновичу хотелось скрыть.

"Ну так, может, оно и лучше, что додумался,- решил про себя Лютов. Впредь не станет своевольничать".

Потом их заняли большие настоящие заботы, и Антону Семеновичу не осталось времени возвращаться к этим мыслям.

Сам Лютов предполагал прицепить бульдозеры к саням экскаватора веером. Однако Утробин предложил другое - цуг. Он обосновал свое соображение тем, что, случись все-таки худшее, затрещит лед под грузом в тридцать тонн и все машины окажутся в непосредственной близости от "Ковровца", не смогут помочь друг другу. Если же прицепить их цугом, колонна вытянется метров на шестьдесят. При проходе в самом опасном месте, у берега, головной бульдозер уж выползет на сушу и при необходимости по очереди вытянет остальных. А уж все-то вытащат с мелководья и экскаватор, коли тот просядет в реку.

Понравилось Лютову и то, что свою машину Утробин поставил не головной, а "коренной", как он сказал, первой от саней.

- Удобно командовать,- объяснил Утробин.

Теперь, когда пришло время действовать, грузноватый Утробин как-то подтянулся, грубое лицо его сделалось решительным, и голос звенел.

- А ты где мыслишь быть? - неожиданно обратился он к Лютову.

- Командуй... - ответил Антон Семенович.

- Двух вожаков в стае не бывает.

- He бывает...

- Хорошо сказано. Потому - не мельтеши на льду. Оставайся здесь вот. На этом берегу. Понятно? - и добавил помягче: -Я ведь как лучше хочу.

- Ясно. Командуй переправой. Я на тебя полагаюсь. "Умен, бес,- глядя на удаляющихся по льду Утробина и Тошку, подумал Антон Семенович.- Освободил-таки себе руки. Развязался со мной. Что ж, пожалуй, он и прав. Два командира, две головы в трудном положении, требующем немедленных решений, - не тот случай, когда говорят: ум хорошо, а два лучше".

Лютов прошел на берег, присел на валежник неподалеку от уреза реки, достал сигарету и закурил, щурясь от слепящего отраженного света. Солнце било как раз вдоль русла. Где-то рядом с механиком тонким птичьим голосом звенела струйка воды, стекая в реку. Было тихо и казалось даже душно, потому что обнаженная земля прогревалась быстро и парила, Но с ледяной реки тянуло строгим холодом.

Хотя и издалека, однако, видел, а вернее, чувствовал Лютов, как пристально, с недоумением глядели в его сторону парни, остававшиеся на том берегу. Бажан, Гурамишвили и экскаваторщик Бубенцов стояли, выстроившись в ряд, будто по команде "вольно", и ждали идущего к ним Утробина. А ему предстояло объяснить, почему командор, только что едва вдрызг не разругавшийся с бульдозеристами, нарушившими дисциплину и проведшими машину по заповедному склону, поставил одного из них руководить переправой.

"Ничего, догадаются почему. На то они и в армии служили", - подумал Лютов.

Посиживать да посматривать на приготовления к переправе было почти невыносимо. Но Лютов заставил себя как бы привариться к валежинке. Начни он бродить по берегу, парни могли бы понять, что Лютов мотается от неуверенности и в Утробине, и в них, а привлекать к себе внимание не стоило: ведь все обговорили, утрясли, оставалось выполнить решенное. Да и не ощущал сейчас Лютов в себе недоверия к Утробину. Не об авторитете бульдозериста, не о его желании покрасоваться, а о его собственной, может быть, жизни или смерти шло дело, о жизни ребят и целости машин. Этим Утробин шутить не будет. Не такой человек.

За безотказность моторов ручался он сам, Лютов.

Механик видел, как Утробин собрал вокруг себя ребят, долго объяснял им что-то. Очевидно, договаривался о командах, которые будут подаваться жестами. За ревом двигателей голоса на реке не услышишь.

Все шло заведенным порядком: сцепляли тросы, приноравливались к обусловленному движению.

Головным шел Тоша.

Это Лютов отметил и согласился про себя с Утробиным.

За Тараториным - Бажан, Гурамишвили и за "коренного" - сам Утробин.

Машины одна за другой спустились на лед реки. Призрачные султанчики отработанных газов струились от выхлопных труб над кабинами. И, судя по ним, двигатели работали ровно, в одном режиме.

Наконец бульдозеры потянули за собой на лед махину саней с экскаватором и платформу с "челюстью"-ковшом.

"Вот этого я бы не сделал, - поднялся с валежины Лютов. - Лучше еще одну ходку пробежать..."

Механик прикурил очередную сигарету от окурка, но не побежал на реку, не замахал руками, не закричал даже, сдержался, считая свою поправку в данном случае излишней.

"На второй передаче идут, - отметил Лютов. -Могли бы и на третьей... - и остановил сам себя. - А зачем? Не след суетиться".

Минут через пять, показавшихся томительно долгими, механик мог уже разглядеть за стеклом кабины профиль Тошки, который сидел, полуобернувшись, и косил в сторону шедшего за ним Бажана. Но глядел он, конечно, не на него, а на Утробина. Тот стоял, высунувшись из кабины, благо ему помогал свободный Бубенцов. Гурамишвили тоже сидел вполоборота.

Рокот двигателей, работающих на одинаковых оборотах, сливался в гул.

Траки гусениц сверкали, споря с блеском снега и льда.

Четыре машины стали словно единой.

Вот Тошка глянул в сторону приближающегося берега и помахал Лютову рукой. Бажан высунул пятерню из кабины и сделал то же самое.

Всего лишь метров пятьдесят отделяли "сотку" Тараторина от твердой земли.

Сорок метров!

Тридцать...

Вдруг что-то произошло на реке. Вся колонна, начиная от ближнего к Лютову бульдозера Тоши до ползущей позади всех платформы; все машины вздрогнули, остановились. Сверкающие на солнце траки продолжали свое сверкающее движение, а машины стояли. Лишь через секунду-другую Лютов увидел, что сани с экскаватором оказались в темной луже, проступившей из-под полозьев влаги.

А следом в солнечном свете засверкали фонтанчики.

Сани накренились.

Еще через секунду из кабины "коренного" трактора выскочил Бубенцов и, обегая медленно погружающийся в ледяную жижу экскаватор, бросился к платформе с ковшом, отцепил трос.

И тогда Утробин высунул из кабины пятерню, затряс растопыренными пальцами, что означало: "Полный вперед!", потому что двигатели взвыли. Траки всех четырех бульдозеров зацарапали лед. То один, то другой вело в сторону. Тяжелые машины будто танцевали, хотя видеть это было страшно, как и застывшие за стеклами кабин напряженные лица водителей.

Вой двигателей висел в речной долине!

"Если машины не выволокут сани из промоины через две-три минуты, мелькнуло в сознании Лютова, - траки начнут как бы пропиливать лед и, истончившись, он проломится под их тяжестью..."

- Ну же! Ну! - голосил он благим матом, оставаясь на берегу. - Давай!

Бежать к машинам, кричать, приказывать было бессмысленно. Любое, пусть даже разумное, распоряжение со стороны внесло бы лишь сумятицу, а то и панику.

Ледяная крошка и пыль облаком окутали каждую машину.

Лютов тряс кулаками над головой:

- Давай! Давай, черти! - и запрыгал от восторга, когда наконец машины перестали елозить по льду и, собравшись с силами, цепляясь траками за свежий наст, потихоньку, сначала сантиметр за сантиметром, потом быстрее стали приближаться к твердой земле.

Не отдавая себе в этом отчета, Лютов стал руками подманивать машины к берегу и отступал в глубь перелеска, пока, споткнувшись о колодину, не завалился навзничь. А поднявшись, кинулся к машине Тошки, почти вплотную подобравшейся к берегу, и стал приплясывать перед ней. Потом забрался в кабину к Тараторину, бледному от пережитого, но уже радостно вопящему. Лютов принялся обнимать Тошку, хлопать по плечам, не замечая, что мешает. А сообразив, спрыгнул на землю, подскочил победно размахивая руками, к бульдозеру Бажана, потом к Гурамишвили и, наконец, к Утробинской "сотке".

На полном ходу машины въезжали на берег и двигались в глубь зарослей, пока на тверди не оказались сани с экскаватором.

Лютов замахал воздетыми к небу руками.

Машины стали.

Вскочив на гусеницу, Лютов попросил Утробина:

- Дай мне съездить за платформой!

Тот помотал головой:

- Мой грех, я и приволоку. Не спорь.

Антон Семенович огорчился было, но нашел в себе силы понять Утробина. Да и день выдался больно удачливый. Они преодолели первое, связанное с огромным риском, но не самое трудное препятствие на пути к перевалу.

К машине Утробина подбежали остальные бульдозеристы. Спрыгнувшего Лютова они принялись обнимать, кричать "ура", колотить одобрительно по спинам друг друга. В гаме, в радости как-то и не заметили, что Утробин отцепил тросы. Только когда взревел двигатель его машины, словно вспомнили об оставленной на льду платформе с ковшом и горючим. Присмирели.

- Вот что, братва, варганьте обед,- приказал Лютов.

- А вы? - спросил Тошка.

- Я Селивана Матвеевича подстрахую. Глазами! Не ровен час...

- Селивана Матвеевича? Какого Селивана? - удивились ребята.

- Это имя-отчество Утробина, - сказал Лютов и пошел к берегу.

Он стоял и смотрел, как Утробин ловко, с большим заходом в сторону, подобрался к платформе, прицепил ее и отбуксировал к колонне. На его работу было приятно глядеть. И Утробин оценил внимание Лютова. Выбравшись из кабины, он обнял Антона Семеновича за плечи:

- Рванем сегодня дальше?

- Опять за свое?

- А что? Смотри, какие орлы!

- Давай решим после обеда. Согласен?

Немного потребовалось времени, чтоб сварить суп из консервов. Но и за эти считанные минуты лица ребят сильно изменились.

Они осунулись после пережитых треволнений, когда каждый успел подумать: может, его бульдозер первым ухнет под лед? Однако никто не бросил рычагов в смертельной тоске, не выпрыгнул из кабины и не кинулся сломя голову к спасительному берегу. Но предельное напряжение не могло не сказаться: ввалились глаза, под ними проступили синие тени, щеки запали и движения стали вялыми. Ели парни молча и нехотя, скорее как бы по необходимости.

Сдался и Утробин. Отложив ложку, он долго смотрел в блеклый огонь костра, а потом встрепенулся, глянул на Лютова:

- Ты был прав, таежник...

А ребята даже не поинтересовались - в чем.Шли вторые сутки их бултыхания в верховом болоте.

Днем они видели край, от которого отошли, и край, к которому никак не могли прийти.

Вечером позади мерцали огоньки бараков мостоотряда, а впереди и выше, меж горбов заснеженных вершин, манили светлячки рабочего поселка на перевале. И сейчас был вечер.

- Это службишка, не служба! Служба, брат, та впереди,- приговаривал Лютов, погружая руки по локоть в ледяную жижу верхового болота. Который раз он заходил по колено в воду, чтобы зацепить рвущийся без конца трос за крюк полоза. На этот раз Лютов поскользнулся и ухнул в жижу, едва не по плечи. Выругался, но легче не стало. Вышел к бульдозеру.

Машины с ревом тянули засевшего "бегемота"-экскаватора, но тот самое большое проползал метров десять и снова, видимо, натыкался на какое-то препятствие. Опять лопался трос у одного из бульдозеров. Все начиналось сызнова: сращивание, цепляние, ледяная вода...

Лютов горевал: оставалось две бухты троса, и его следовало беречь. Так утверждал Лютов, и ему верили. Все видели: на самом подъеме к перевалу еще лежали снега, а под ними - пни, колоды, скальные обломки, и к тому же могла разразиться пурга.

- Нэт! Нэ надо нам этой прелести, - мрачно говорил Гурамишвили.

- Лучше бы уж здесь, чем там - на подъеме.

- Нэт...

- Там - склоны, лавины могут сойти. Лучше здесь, чем там.

"Выкупавшись" очередной раз в болоте около бульдозера Гурамишвили, Лютов залез в кабину к нему, чтоб согреться и обсушиться, бросив одежду на раскаленный капот машины.

- Нам еще везет - погода, словно по заказу, - запахиваясь в непромокаемую душегрейку-безрукавку, бормотал Лютов.

Юмор иссякал. Уж никто не называл экскаватор "бегемотом", которого надо тащить из болота. Говорили проще - "эта дура", а еще - "дурында".

- Этой дуре что под полоз попало? - поинтересовался Отелло. Обросший дикой бородой, чумазый, он и впрямь напоминал мавра, блестя в полутьме кабины белоснежными зубами.

- По камню ее волокли. В мерзлоте он, как в оправе, сидит.

- Долгая история...

- Да нет, Гурами... Мы начали тащить ее по камню, когда у Бажана трос полетел. Я срастил и у него грелся. А ты сегодня третий, - привычно крикнул Лютов.

Совсем уж неподалеку, метрах в стах, свет фар упирался в поросль редких невысоких лиственниц. На их мочковатых ветвях сияла, словно огоньки, проклюнувшаяся мягкая, нежная даже на вид хвоя. Свет фар дрожал и прыгал, и от этого казалось, что шевелятся и двигаются деревья.

Ревел мотор, и били, будто в камень, царапали по вечной мерзлоте траки гусениц. Но весь этот постоянный грохот и гул, в котором они находились беспрерывно вот уже несколько суток и к которому давно привыкли, потому что были бульдозеристами - все это казалось тишиной. И уснуть от усталости в таком шуме для них тоже не составляло труда. Их скорее разбудила бы вдруг наступившая, оглушающая тишина.

Лютов поймал себя на том, что, согревшись, задремал. Покосился на Отелло. У того веки глубоко запавших от усталости глаз тоже были прикрыты. Желая взбодрить водителя, Лютов решился задать ему вопрос, который вертелся у него на кончике языка, пожалуй, с первого момента их знакомства. Но спросить об этом Антон Семенович все не решался, а теперь подумал, что самое время.

Толкнул Гурамишвили в бок:

- Скажи, почему тебе такое имя дали?

Сам Лютов трагедии Шекспира не читал и спектакля не видел, но слухом, которым земля полнится, дошло до него имя Отелло как нарицательное прозвище ревнивца.

- Что? - открыл глаза Гурамишвили и повернулся к Лютову.

- Почему тебе такое имя дали? - погромче крикнул механик и подался поближе к соседу по кабине. Отелло блеснул белозубой улыбкой:

- Думаешь, я горяч и слеп?

- Нет, - покачал головой Лютов. - Добрый ты! Отелло развеселился:

- Откуда знаешь? Я - злой!

- До работы!

В отсвете фар Лютов увидел, что сон с Гурамишвили слетел и усталость отступила.

- Мой отец учитель. Он очень любит Шекспира. Отец считает, что не так понимают эту трагедию. Он говорит: "Отелло чистейшей души человек. Он - воин. Для Отелло слово - это тень дела. Он мстит Дездемоне за духовное предательство... За измену в душе!"

Объяснение было очень сложным для Лютова, но он кивал в ответ на каждую фразу, сказанную Гурамишвили. Тот все говорил и говорил, а Лютов кивал.

- Понятно? - крикнул наконец Отелло.

- Да! - кивнул механик, подумав о том, не все ли равно, за что убил Отелло эту Дездемону; важно одно - убил. "Нэ вмер Данило, його болячка задавыла",говаривал в таких случаях боцман.

Потом Лютов натянул высохшую на капоте бульдозера одежду, кое-как провялившиеся в кабине сапоги, хлопнул Гурамишвили по плечу.

- Жми! Полчаса - и мы вырвемся из болота. Отелло блеснул улыбкой.

- Пойду вперед. Костер зажгу. Ужинать надо.

Отелло кивнул.

Лютов соскочил на кочку, еле видную в отсветах фар, и, перепрыгивая с одной на другую, выбрался на твердый грунт. Он выдернул с корнем несколько лиственниц, поддававшихся малейшему усилию, ловко запалил костер.

Посматривая в сторону очень медленно приближающихся бульдозеров, Лютов подумывал о том, что сегодня они едва-едва прошли намеченный отрезок пути. И то лишь затемно, измотанные сложностью и издерганные медлительностью движения, раздраженные мелкими поломками, мокрые от беспрестанного лазания в ледяной воде.

Ужинали молча. Устало шевелили челюстями, размалывая сухари с подцепленной из банок разогретой тушенкой. Как на недосягаемые звезды поглядывали на россыпь огней на синем, близком уже перевале. Там лежал глубокий снег, днем это было хорошо видно. Спали в кабинах. Лютов и Бубенцов каждую ночевку меняли хозяев. Моторы всю ночь бархатно урчали на малых оборотах, было тепло, и, свернувшись калачиком, удавалось не так уж плохо выспаться. Будило их солнце. Оно освещало сразу всю долину, по которой двигалась колонна. Однако Лютов вставал, едва розовели белки гор.

На следующее утро он проснулся привычно, с зарей. Подбросил в костер дров, разбудил экскаваторщика Бубенцова и послал его за водой, а сам принялся топориком открывать банки с тушенкой и сгущенкой. Завтракали солидно, вдосталь. Потом - за рычаги.

До полудня они медленно двигались долгим пологим спуском, пока не вышли к взъерошенной и мутной речке. Лютов знал, что это и есть та речка-"слаломистка", О ней-то и шел разговор с начальником мехколонны Сидоровым перед выходом в путь.

Вон за обтаявшим рыжеспинным от прошлогодней травы увалом, куда "слаломистка" заворачивает, и станет виден весь ее спуск от перевала. Речка широкими размашистыми петлями, словно дорога серпантинами, течет от борта к борту долины. Тогда, в начале зимы, ее почти безводное в ту пору русло, припорошенное снегом, хорошо просматривалось. Они шли по первопутку и правильно сделали, что решили вначале использовать удобное русло как естественную готовую дорогу к перевалу. Кто мог тогда предсказать пургу? А по каменным сбросам и осыпям не составляло труда догадаться: лавины по бортам этой долины - дело обычное. В ту пору санный поезд прошел по руслу, щадя целостность речных петель, которые замедляли ток бешеных весенних паводков, надежно предохраняя долину от размыва.

Вот тогда-то колонне, идущей на перевал, погода и подстроила ловушку. Пурга заставила их пробиваться напролом...

Сейчас, глядя на мутную, пенистую воду, необычную для горных речек, Лютов понимал, что там, за увалом, он увидит картину неприятную. Но представшее перед их глазами поразило!

Речка стремительно катилась по новому, пробитому траками, выдавленному полозьями балков руслу напрямик: сверху вниз, разрубив четыре петли. Вода, казалось, оглушительно звенела, прыгая с камня на камень, подмывая и скатывая их, и вырыла уже метровой глубины каньончик.

Утробин остановил свою машину, шедшую головной. Затормозили и другие. Водители вышли из кабин.

- Кто ж это тут веселился? - Утробин косо глянул на 30 Лютова.

- Мы... По первопутку.

- Первому и последнему, - усмехнулся Бажан. - У мельника вода плотину прососала...

Утробин усмехнулся:

- Гурамишвили, это ты говорил, что в горах земля как пух?

- Я говорил, - мрачно, с вызовом ответил Отелло.

- Глянь, тут целую перину вспороли.

- Сейчас здесь пока трещинка, - сказал Тошка. - А что будет, когда снег на склонах пойдет таять вовсю?

Угрюмый Лютов выговорил негромко:

- Мы тогда едва успели проскочить. Позади нас начали бить лавины...

- Ты мне в мостоотряде чуть глотку не перегрыз, что мы с Тошкой съехали не в том месте. А здесь -"пурга", "лавины"!

Глядел Лютов на дело своих рук и было ему тяжко.

Вдруг вдали, наверху,у первой петли, ярко брызнула, заискрилась под солнцем вода. Там, преодолев какое-то препятствие, прямиком ко второй петле прорвался поток - крошечный намек на сель.

Плечи бурлящего, взбаламученного потока толкались в рыхлые, хрупкие берега, подмывали их на глазах. И минуты не прошло, как мутная волна скатилась вниз по крутому уклону игрушечного каньончика, обдала брызгами траки бульдозеров.

Командор поморщился, словно от боли.

Насупился и отвернулся Гурамишвили.

- Ух ты, черт! - воскликнул скорый на выражение чувств Тоша. - Это - сила!

А Утробин точно припечатал:

- Вот так.

Щеки на исхудавшем от усталости, будто усохшем, лице Утробина ввалились, глаза стали крупнее и нехорошо, недобро блестели.

- Были здесь в тот день лавины? Пурга была? Кто скажет? - перешел на крик Утробин и, столь же неожиданно сломив свой порыв, договорил почти спокойно: Вот так, мужики. Две бухты троса у нас имеется, думаю, хватит. Будем подниматься вот по этому гребню увала. Тут грунт твердый, за нами не размоет. Воды нет. Лопухи? Не догадались, первопроходчики!

Лютов молчал. Предложение Утробина было верным, толковым, хотя и трудновыполнимым. Только иного-то решения не существовало. А тогда, в начале зимы, все-таки требовалось следовать по руслу, по пути почти безводной в то время реки. Если бы не пурга!

На тяжелый и долгий подъем по увалу водители потратили весь световой день. Они вели машины, как одержимые, выжимая из себя последние, казалось, силы и все, что можно, из моторов. Бульдозеристы мечтали об одном: там, на верху увала, в темном, свежайшем и душистом еловом перелеске, маячившем у линии таяния снегов, они отдохнут, выспятся врастяжку на лапнике. Пусть к перевалу еще надо будет пробиваться сквозь сугробы метра в два высотой, бить в них траншею. Но это - потом, завтра. Утром, после сладкого безмятежного сна в покое, в тишине.

Лишь механик думал об ином.

Весь день ярилось в голубизне солнце, и, стоило глянуть в сторону, каждый видел, как набухавший на глазах ручей мчался по склону по прямой, минуя спасительные для долины петли старого русла.

И это видели все.

Колонна остановилась впритык к одному из островков пышного ельника, утопавшего в снегу. А за ним шли снежные поля, глубокий снег, в котором завтра придется пробивать траншеи в рост человека, а может быть, и глубже.

Разбили палатку, в которой можно было выспаться на славу, не свернувшись калачиком, а вытянув натруженные, тоскующие по отдыху ноги, улегшись в удобные спальные мешки. Они уже отдыхали, видели сны наяву, заставляя себя ожидать, а потом прожевывать ужин.

За едой Лютов сказал:

- И этот ельник, приютивший нас, и весь лес в долине через год, ну через два погибнут.

- Вы виноваты! - вырвалось у Тошки.

- Даже если мы кругом виноваты...

- А кто же еще? - с набитым ртом едва выговорил Утробин.

- Даже если мы кругом виноваты,- упрямо продолжил Лютов, - сейчас есть еще возможность спасти и лес, и всю долину. Мы спустимся обратно, вниз. И ночью, когда вода спадет, засыплем, заделаем прораны в старом русле. Тогда река пойдет завтра по нему. Решайте!

- Почему это нам решать? - Утробин, приготовившийся лезть в спальный мешок, хлопнул себя по коленям, обтянутым теплыми подштанниками.- А?! Скажите, люди добрые! Ответьте! Они - вот такие вот механички! - изгадят землю, испоганят ее, а потом придут барашками, станут к сознательности призывать. Так что ж! Мы-то вот с вами, ребята, чем виноваты? Только тем, что не было нас здесь тогда! Пурга, говоришь? Боялись людей, видите ли, потерять? О чем раньше думали? А?! Сказать нечего? Нечего!

Отелло стянул шапку и, зажав ее в кулаке, стал бить ею, словно боксерской перчаткой в ладонь другой руки.

- Подожди, Утробин, - встрепенулся Лютов. - Когда же было думать? В дороге перед перевалом нас пурга застала. Вниз катиться? Какой же смысл? Там, у подола, нас бы замело. А тут в километре - скальная гряда, что ширма. Мы разведали - тихо около нее! Где это твое "раньше"? Когда, по-твоему, думать-то нам следовало?

- Еще раньше! - зло и упрямо сказал Утробин.

- Да ты смеешься, Селиван! - Тараторив сплюнул и усилил громкость транзистора. Это всегда являлось признаком того, что он собирается одеваться. Беспрерывно играющую "Селгу" Тошка 32 спрятал под свитер, потом стал натягивать ватник.

- Зачем же смеяться? - поглаживая ладонями крепкие колени, обтянутые теплыми подштанниками, раскачивался Утробин. - Плакать над вами, дураками, надо. Одни нагадили, а вы убирать собрались. Вот пусть он, этот механик, и попашет и попляшет под луной. Ха-ха-ха!

Заматывая на шее шарф, Бажан сказал:

- Ишь, какой идейный противник! Работать тебе не хочется, Селиван. Ведь за пахоту под луной не заплатят. Он бы пошел, если бы заплатили за особую выработку. Он бы плясал за рычагами - рванул на себя гривенник. От себя гривенник, двинул отвалом - рубль.

- Зачем обижать человека? - пожал плечами Тошка. - Старый. Устал он.

- Я устал? - почти взвизгнул Утробин.- Да я вам сто очков вперед дам! Надо было бы пройти эту трассу за четверо суток вместо недели, как вы колупались, я бы прошел! Днем и ночью вкалывал бы, а прошел! Только ломать горб за чужие грехи - спасибо! Ишачьте сами!

- Шейлок он, - сказал Гурамишвили, перестав мучить ушанку и напялив ее наконец на голову.- Он все меряет на аршин рубля! Не знаю, могли или не могли люди в пургу не пойти на крайнюю меру. Верю - не могли! Лютову верю. Пойду ишачить. И спасибо Лютову - честно признался: надо спасать землю на склоне, реку спасать, тайгу, которая останется без воды, зверей, теперешних и будущих. Знаю: сейчас надо спасать. Сегодня, а не завтра.

Тараторив натянул телогрейку, поправил за пазухой попискивающую "Селгу":

- Сейчас даже не важно - кто виноват.

- Потом поспорим, - поднялся Бажан,- когда речку загоним в русло. Пошли,и плечом откинул полог палатки.

- Он старый человек, - бормотал Тошка, застегивая поверх ватника широкий солдатский ремень. - Бедный человек...

- Бедный? - снова взвился голос Утробина. - Да я тебя с потрохами куплю!

За брезентовой стенкой резко застрелял пускач. Тошка, не желая, видимо, повышать голоса, повертел неопределенно рукой и тоже вышел. Проговорив еще что-то в спину Тошки, Утробин лег на нары и укрылся с головой. Забил второй пускач, потом третий.

Лютов все еще сидел у наспех сбитого стола, тупо глядя на мерно чадящее за проволочной решеткой пламечко фонаря "летучая мышь". Он все еще надеялся, что неожиданно долгий для него разговор - всего лишь упрямое препирательство Селивана. Вот-вот Утробин откинет с головы ватник, может, захохочет, натягивая штаны, и они, все пятеро, отправятся вниз. Они спустятся к перебитым траками и полозьями балков берегам онемевшего от ночного заморозка ручья и наложат на пробоины пластыри грунта и щебня. Они будут работать всю ночь, а когда часам к десяти утра солнце прогреет склон и юркие талые воды зазвенят по камням, час от часу набирая силу, поток не обрушится в прораны, не станет вымывать на склоне зачатки оврага, чтоб через год или два превратить его в глубокий мертвый каньон.

"Ерунда какая-то...-думал Лютов.- Как это - взял да и повернулся человек неожиданно спиной ко всем? Может быть, мы, конечно, виноваты в том, что произошло зимой. Пурга помешала обдумать как следует дорогу. А цель была рядом - ясная, притягательная, дающая успокоение и отдых. Да, ясность цели не определяет правильность пути". Лютов подошел к Утробину.

- Селиван! А, Селиван! - громко позвал он. Вскочил Утробин, дико глянул на него:

- Иди, иди, механик! Прибирай свое дерьмо!

- Ты вот говорил - раньше думать следовало...

- Да! Что тебе надо? - взъярился Утробин.

- Раньше, допреж, значит...

- Ну что! Что? Тетеря! Заладил - "думать", "думать"... Свое за собой я сам подберу. Я! Сам! А чужое не ем.

- Как же ты завтра в глаза ребятам посмотришь? Утробин ухмыльнулся и поводил пальцем перед носом Лютова:

- А это - одно другого не касается. Ясно? Механик!

- Ясно... - кивнул Лютов. - Разве я о том?

- А то за такие фортели, ну, коль оставите, статья в законах есть. Слышал? И машину не тронешь. Я за нее отвечаю.

- Знаю... - Лютов снова покачал головой. - И я отвечаю тоже.

- Вот и топай, механик. И не буди! Не мешай мне спать мои законные часы! Все!

Рокот одного пускача перешел в утробный рокот двигателя.

Пора, давно пора было уходить Лютову к ребятам. На всякий случай, уж совсем безнадежно, он потоптался у выхода из палатки.

Укрывшись с головой, Утробин не шевелился.

Тогда Лютов вернулся, захватил лампу "летучая мышь" и, не задерживаясь более, вышел.

Площадку у палатки заливал свет фар бульдозеров, готовых к спуску. К Лютову подошли ребята.

- Он, по-моему, просто выдохся, вымотался, - сказал Лютов, кивнув в сторону палатки.

- По-вашему... - неопределенно выговорил Бажан. - А нам с ним здесь, на перевале, работать. По-вашему...

- Да, по-моему,-твердо отчеканил Лютов.

- Ладно. Будем считать "по-вашему", - покачал головой Гура-мишвили.Сейчас. А там посмотрим.

- Мне что делать?-спросил экскаваторщик Бубенцов.

- На фонарь. Маяком пойдешь. А я все-таки поведу его машину.







 

Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх