• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Когда Сталин впервые узнал о Гитлере? В дни «пивного путча» 1923 года, когда мир впервые заговорил об этом человеке? Очень возможно, если судить по вниманию, которое уделялось тогда Германии в кремлевской верхушке. Если заглянуть в документы Политбюро ЦК РКП(б) лета — осени 1923 года, то берет просто оторопь. Архивное дело так и называется: «Коммунистическая партия Германии — германская революция». Короче говоря, в Москве серьезно считали, что в Германии вот-вот свершится революционный переворот, после чего не исключено вооруженное участие Красной Армии на стороне восставшего немецкого пролетариата. Именно в этом контексте в 1923 году Сталину пришлось столкнуться с немецким фашизмом. Столкнуться в контексте действий германских коммунистов и обсуждений в Коминтерне отношений КПГ и национал-социалистической рабочей партии (НСДАП). Это было в 1923 году, когда в Германии назревал политический кризис, который КПГ и некоторые лидеры Коминтерна считали преддверием социалистической революции.

Сохранилась переписка Сталина — секретаря ЦК РКП(б) с тогдашними его друзьями (будущими врагами) — лидером Коминтерна Григорием Зиновьевым и Николаем Бухариным. Оба отдыхали тогда в Кисловодске и обменивались письмами с Москвой. 27 июня 1923 года Сталин иронически сообщает Зиновьеву о том, что у немецких товарищей безо всяких оснований «вскружилась голова» и они ныне опомнились, отказавшись от массовых демонстраций. Зиновьев же был встревожен поведением Сталина, который «сразу решил, что германский ЦК ничего не понимает» и под влиянием Радека соглашается с примирительным отношением к «фачистам» (так тогда часто писалось слово «фашист»). Радек, мол, несправедливо бичует КПГ за ее воззвание против «фачизма». Самому Сталину Зиновьев пишет (более осторожно), что не надо верить «болтунишке Радеку», а Брандлер (тогда лидер КПГ) прав, когда готовит «рабочих к бою с фашистами».

И вот Сталин (еще задолго до появления рокового тезиса о «социал-фашизме» как главной опасности) отвечает Зиновьеву следующими рассуждениями в письме от 7 августа 1923 года:

«…Что касается Германии, дело, конечно, не в Радеке. Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с.-д., созрели ли они уже для этого — в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как: а) мир, б) земля крестьянам, в) поддержка громадного большинства раб[очего] класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству советскую страну, чего у нас не было, но что можем дать им в данный момент? Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это „в лучшем“ случае. А в худшем случае — их разобьют вдребезги и отбросят назад. Дело не в том, что Брандлер хочет „учить массы“, — дело в том, что буржуазия плюс правые с.-д. наверняка превратили бы учебу-демонстрацию в генеральный бой (они имеют пока что все шансы для этого) и разгромили бы их. Конечно, фашисты не дремлют, но нам выгоднее, чтобы фашисты первые напали: это сплотит весь рабочий класс вокруг коммунистов (Германия не Болгария). Кроме того, фашисты, по всем данным, слабы в Германии. По-моему, немцев надо удерживать, а не поощрять.

Всего хорошего И. Сталин» [2].

Интереснейшая логика! Не говоря уж о скепсисе Сталина по адресу братьев по классу — немецких коммунистов. Важнее другое — иезуитский принцип «чем хуже, тем лучше». Давайте путь фашистам, и нам будет легче затем сплотить рабочий класс!

Увы, получилось только первое, а второе не допустил тот же Сталин, требуя от КПГ признать борьбу с СДПГ своей главной задачей. Единственное, в чем Сталин в 1923 году был прав, — это в том, то тогда будущая гитлеровская партия еще была слаба, что подтвердил мюнхенский «пивной путч» в ноябре того же года. Но дальновидный политик был обязан понимать перспективы политического развития, зародыши которого обнаружились уже в начале 20-х годов. Сталин же всеми силами толкал немецких коммунистов против социал-демократов, «фачисты» не привлекли его внимания.

Когда в Коминтерне разгорелись споры о том, кто же представляет главную опасность для международного рабочего класса — социал-демократы («социал-фашисты») или национал-социалисты, Сталин фактически стал лидером ортодоксального крыла коммунистических партий Европы, представители которого основного противника видели не в фашизме, а в социал-демократии. Этот тезис, выдвинутый ВКП(б), был навязан и другим компартиям.

Эта дискуссия продолжалась долго. Еще в январе 1924 года лидер Коминтерна Григорий Зиновьев на заседании президиума ИККИ (Исполкома Коминтерна) заявил, что социал-демократия «скатилась» к фашизму. Его поддержал Сталин — член делегации РКП(б) и ИККИ. В сентябре 1924 года в статье «К международному положению» он пишет, что «социал-демократия и фашизм не антиподы, а близнецы» [3] . Гитлера он не упоминает, ибо в то время у всех на устах был не малоизвестный баварский политик, а Бенито Муссолини, совершивший «марш на Рим». Конечно, Сталин тогда не играл решающей роли, и тезис о социал-фашизме принадлежал не ему, а Зиновьеву. Но к концу 20-х годов ситуация изменилась. Уже не Зиновьев, а Сталин определял линию ВКП(б), а следовательно, ИККИ. X пленум ИККИ в июле 1929 года определил «социал-фашизм» как особую форму фашизма в странах с сильной социал-демократией. Этот тезис сохранял обязательную силу до 1934 года — до горестных уроков, преподанных Гитлером в Германии. Лишь под давлением этих событий и нажимом нового руководителя Коминтерна Димитрова Сталин, как показывает архив Димитрова, неохотно согласился на формулу «единого фронта» коммунистов и социал-демократов, принятую в 1935 году на VII конгрессе Коминтерна.

Сегодня, после трагического опыта 30 — 40-х годов, выглядит даже странно, когда в работах и выступлениях тех лет кто-либо мог отрицать главную опасность — опасность фашизма. В этом отрицании часто видят злой умысел, а что касается Сталина, то и подавно усматривают в его оценках отражение дьявольского плана. Однако модернизация истории — дело соблазнительное, но и опасное. Рождение губительной теории «социал-фашизма» как главной опасности для мирового рабочего движения было не только понятным, но даже закономерным. Коммунистические партии (в первую очередь российская, во вторую — немецкая) родились как отрицание социал-демократии, выйдя из ее чрева. Ленин делал это в российском (РСДРП) и международном (II Интернационал) масштабах в жестокой, почти истерической борьбе с признанными лидерами социал-демократии — Каутским, Гильфердингом, Бауэром и их коллегами.

Аналогичным образом, правда в специфической форме, действовал Сталин. Он был замечен Лениным после публикации работы «Марксизм и национальный вопрос», в которой, дебютируя на теоретической сцене, Сталин всю свою полемику направил против австрийских марксистов и их воззрений в национальном вопросе. «Чудесный грузин» (как его называл Ленин), прожив 1913 год в Вене, потратил это время на борьбу с социал-демократией. Правда, не зная ни слова по-немецки. Но ему помогли его соотечественники, также жившие в австрийской столице.

Для Сталина, как, впрочем, и для более образованных членов ЦК Зиновьева или Бухарина, конфронтация с социал-демократическими партиями II Интернационала была естественной. Все, что шло от социал-демократии, подлежало анафеме и отвержению. Зато любой ее противник становился возможным союзником (по рецепту «враг моего врага — мой друг»), что было использовано на практике КПГ чуть позже (в 1929 г.). Социал-демократы были все еще влиятельной политической силой, и коммунисты именно их избрали в качестве оппонентов.

Следует отметить, что у Сталина мог быть и свой, «закавказский», счет к международной социал-демократии. В Грузии до 1921 года правила партия меньшевиков, пользовавшаяся поддержкой своих социал-демократических друзей в Западной Европе. В Армении меньшевики также имели определенное влияние. Когда в апреле 1922 года в Берлине состоялся знаменитый «конгресс трех Интернационалов», там выступил лидер грузинских меньшевиков Церетели, обвинивший большевиков в том, что они «империалистическим путем во имя своих экономических целей совершили насилие над социалистической Грузией» [4] . Народный комиссар по делам национальностей И.Сталин, безусловно, намотал себе это на ус, равно как и другие акции Социалистического интернационала.

Известно очень мало прямых высказываний Сталина о Гитлере. Со слов Анастаса Микояна (сказанных им Валентину Бережкову), известна сталинская реплика по поводу «путча» 1934 года, когда Гитлер расправился с неугодным ему крылом собственной партии (Эрнстом Ремом, Грегором Штрассером и др.). На заседании Политбюро Сталин сказал своим коллегам:

— Вот, смотрите, как надо расправляться с оппозицией…

Это высказывание тем более примечательно, если учесть, что в Москве знали о событиях «ночи длинных ножей» — 30 июня 1934 года не понаслышке и не только по противоречивым сообщениям западной печати. В непосредственном окружении Германа Геринга, который осуществлял расправы с неугодными штурмовиками в Берлине, находился криминальный комиссар и давний член НСДАП Вилли Леман, с 1929 года являвшийся секретным агентом советской резидентуры в Берлине под псевдонимом «Брайтенбах». В тот же вечер Леман проинформировал советского резидента Василия Зарубина о событиях и впоследствии представил для ОГПУ подробный анализ действий Гитлера и Геринга. Такого отчета не имели ни в Лондоне, ни в Париже…

Своих «специальных источников» у Сталина было достаточно. Недавно, благодаря розыскам моего друга, московского медика Виктора Малкина, стал известен источник совершенно необычный. В 1932 году Гитлер предстал перед мюнхенским судом — на этот раз не как подсудимый в 1923 году, а как истец к журналисту, который якобы оклеветал его. Суд велся фундаментально, включая психоневрологическую экспертизу, для которой из Берлина был приглашен крупнейший психиатр, профессор Артур Кронфельд. Он несколько дней наблюдал Гитлера с «ближайшей дистанции» и сделал для себя подробные записи. И вот этот самый Кронфельд в 1935 году оказался… в Москве. В отличие от иных политэмигрантов, он не испытал никаких сложностей при переезде; ему даже удалось перевезти (через Швейцарию) свою огромную библиотеку. В Москве Кронфельд стал ведущим исследователем в крупнейшей психиатрической клинике (знаменитая «Канатчикова дача»), причем ее сотрудники между собой поговаривали, что Кронфельд находится под особым патронажем Кремля, консультируя его по интересующим Сталина вопросам, в том числе и о личности Гитлера. В 1941 году в Москве вышла книга Кронфельда, в которой были опубликованы его медицинские суждения по поводу психических особенностей фюрера. Кронфельд писал:

«Гитлер среднего роста, узкие плечи, широкий таз, толстые ноги, тяжелая походка подчеркивает безобразное строение тела. Незначительный рост, небольшие мутные глаза, короткий череп, слишком большой подбородок подчеркивают известную дегенеративную примитивность… Он невероятно гримасничает, постоянно в каком-то беспокойном движении. Как многие резко выраженные психопатические личности, Гитлер ненормален в половом отношении… У Гитлера бывают судорожные эпилептические припадки» [5].

Подобная характеристика с медицинской точки зрения была очень важна. Строение тела, организация речи и ее мимическое сопровождение представляют для психиатров огромный интерес, что дало Кронфельду основания для своих выводов. Кроме того, книга содержала подробности, касающиеся интимной сферы жизни Гитлера. Свидетельство Кронфельда было хотя и спорно, но интересно, потому что, по словам медика, основывалось как на личных впечатлениях от пациента, так и на беседах с ближайшими соратниками Гитлера. Имена их он не назвал, ссылаясь на врачебную тайну. Кронфельд писал:

«Можно считать установленным, что чувство любви к женщине ему недоступно. В прошлом он был в половой связи с Гейнесом и Эрнстом. Оба были убиты по приказу рейхсканцлера 30 июня 1934 года. Я располагаю следующими сведениями о его интимной жизни: в конце 1932 года известный в Берлине „телепат-гипнотизер“ Гануссен, сторонник Гитлера и человек, близкий к фашистскому берлинскому начальнику полиции графу Гелъдорфу, передавал мне, что Эрнст сам очень подробно рассказывал ему о его гомосексуальной близости с Гитлером в 1933 году» [6].

Эти особенности оспаривались, в том числе и самим Гитлером. Тем не менее интересно, что до сведения советского руководства они доводились. В больнице считали, что Кронфельда использовали в Кремле, чтобы получить информацию о Гитлере «из первых рук». Что же, и это нельзя исключить…

Нелепо изображать Сталина чуть ли не давним поклонником Гитлера, который якобы спал и видел дружбу Советского Союза и Германии. Среди исконных врагов коммунизма и СССР, которые в глазах Сталина окружали «родину социализма», Гитлер занимал свое законное место. «Майн кампф» в специально сделанном для Политбюро русском переводе была прекрасно известна и Сталину, и другим советским лидерам. Антисоветская направленность германской политики с момента прихода Гитлера к власти не могла и не должна была игнорироваться в Москве. Как говорил Сталин 25 ноября 1936 года, «мутная волна фашизма оплевывает социалистическое движение рабочего класса и смешивает с грязью демократические устремления лучших людей цивилизованного мира» [7] . Он призывал к «борьбе против фашистского варварства». Более того, Гитлер был нужен и полезен Сталину для конструирования «образа врага», который только и ждал случая напасть на СССР, в частности и тогда, когда военной опасности для советской страны не существовало.

О том, что для Сталина Гитлер был удобнейшим средством создания «образа врага», свидетельствует один архивный документ более позднего времени. В 1937 году Лев Троцкий прислал из эмиграции на имя ЦИК телеграмму с предложением принять участие в «повороте в сторону советской демократии, начиная с открытия последних судебных процессов». Телеграмму, конечно, передали Сталину. Он наложил на ней размашистую резолюцию: «Шпионская рожа! Наглый шпион Гитлера»[8].

К этой резолюции присоединились Молотов, Ворошилов и Жданов. Конечно, им удобнее всего было для компрометации Троцкого и иных оппозиционеров изображать их прислужниками Гитлера. Так поступили с Тухачевским, а на судебных процессах Вышинский сконструировал несуществовавшие контакты сына Троцкого с гестапо и т.п.

Когда же речь шла о серьезной политике, Сталин вел себя осмотрительнее. В этом смысле показательна ставшая известной уже после войны история со статьей того же М. Н.Тухачевского в «Правде», в которой маршал 31 марта 1935 года выступил с резким разоблачением военных планов Гитлера. Статья так и должна была называться: «Военные планы Гитлера». Человек опытный, Тухачевский заранее послал текст Сталину. Сразу прочитав статью, тот, во-первых, изменил ее название: вместо «Военные планы Гитлера» — «Военные планы нынешней Германии», во-вторых, сократил цитаты из Гитлера. Кроме того, Сталин вычеркнул абзацы статьи, в которых сопоставлялась военная позиция Германии в 30-е годы и после первой мировой войны и подтверждалось мнение автора об исключительно антисоветской, а не антифранцузской линии Гитлера. Наконец, Сталин снял такой «мажорный» и, видимо, слишком традиционный финал статьи:

«Неистовая, исступленная политика германского национал-социализма толкает мир в новую войну. Но в этой своей неистовой милитаристской политике национал-социализм наталкивается на твердую политику мира Советского Союза. Эту политику мира поддерживают десятки миллионов пролетариев и трудящихся всех стран. Но если, несмотря на все, капиталисты и их слуги зажгут пламя войны и рискнут на антисоветскую интервенцию, то наша Красная Армия и вся наша социалистическая индустриальная страна железными ударами любую армию вторжения обратят в армию гибели, и горе тем, кто сам нарушил свои границы. Нет силы, способной победить нашей социалистической колхозной страны, страны с ее гигантскими людскими и индустриальными ресурсами, с ее великой коммунистической партией и великим вождем тов. СТАЛИНЫМ» [9].

Конечно, автор согласился с правкой.

Так что это было? Желание «не обижать» фюрера? Нет, конечно. Сталин лишь снимал те возможные дипломатические осложнения, которые могли быть следствием слишком прямолинейных обвинений в адрес Гитлера. В некотором смысле Сталин действовал в духе Литвинова, который, как выясняется из архивных документов, в 1935 году вместе со всем Политбюро еще надеялся на то, что удастся — базируясь на принципах советско-германских отношений 30-х годов — предотвратить нарастание угрозы внешнеполитической изоляции Москвы. В это время — с полного согласия Сталина — советская дипломатия и разведка осуществляли довольно глубокие зондажи, пытаясь нащупать в германских правящих кругах своих союзников. Эту миссию в 1935 — 1936 годах выполнял специальный эмиссар, тбилисский знакомый Сталина по дореволюционным временам Давид Канделаки. Вступив в контакт с банкиром, тогда еще министром, Яльмаром Шахтом и с ближайшим окружением Геринга, Канделаки зондировал возможность возобновления высокого уровня экономических отношений с Германией и возможность политического урегулирования. Была ли это попытка предвосхитить пакт Молотова — Риббентропа? Опять же не будем искажать исторические факты. Они же говорят, что в 1935 году советский расчет делался вовсе не на Гитлера, а на его оппонентов. В секретном письме на имя Сталина от 12 марта 1935 года Литвинов прямо разъяснял, что Канделаки предлагал «поддержать Шахта против Гитлера» [10].

Другое дело, что этот расчет был ошибочным. Сталин ошибался вместе с Литвиновым и тогдашним послом в Берлине Крестинским (своими будущими жертвами), полагая возможным «укрощение» Гитлера, в чем, впрочем, он был далеко не одинок. Такую же ошибку совершали Чемберлен в Лондоне и Даладье в Париже, готовя курс мюнхенского «умиротворения». В 1935 году Гитлер, узнав от Геринга о советских «авансах», дал отрицательный ответ, понимая, что о нем будет известно лично Сталину (о Канделаки немецкая разведка ошибочно докладывала, будто он является школьным товарищем Сталина). Но Канделаки сам намекал своему партнеру Герберту Герингу (племяннику генерала), что свои предложения вносит по согласованию со Сталиным…

В том, что примерно в 1934 году Сталин надеялся «укротить» Гитлера и избежать перехода Германии в лагерь открытых врагов Москвы, нельзя видеть преступления. Преступным и роковым зато было то, что Сталин в стане своих врагов-империалистов не смог увидеть главного, самого опасного врага. Если прочитать его основополагающую речь на XVII съезде ВКП(б) в январе 1934 года, то там достаточно атак на Англию и Францию как представляющих главную опасность для СССР, а фашистские государства упомянуты весьма мягко и даже извинительно: он говорил, что приход нацистов к власти не повод для ухудшения отношений с Германией.

«Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной…» [11].

Была ли альтернатива такому толкованию? Она была изложена на том же съезде в последней съездовской речи Николая Бухарина. Тот требовал отнестись к нацистской идеологии со всей серьезностью, ибо в ней проповедуется «открытый разбой, открытая скотская философия, окровавленный кинжал, открытая поножовщина». Бухарин предупреждал, что германская агрессия будет направлена против СССР. Его заключительные слова сегодня звучат пророчески:

«Вот кто стоит перед нами и вот с кем мы должны будем, товарищи, иметь дело во всех тех громаднейших исторических битвах, которые история возложила на наши плечи» [12].

Стенограмма фиксирует: «Аплодисменты». Не бурные, не продолжительные, не овация, какие получали Сталин и его приверженцы. Просто аплодисменты.

Кто будет спорить о ключевой роли периода 1939 — 1941 годов в политическом уравнении Сталин — Гитлер? Ведь в это роковое для Европы время вплотную и, главное, без каких-либо посредников столкнулись эти личности. Каждый из них действовал в расчете на ту или иную прямую реакцию партнера, строя схему игры, в которой один хотел переиграть другого. Об этом Гитлер прямо говорил в кругу ближайших сподвижников, Сталин делился тем же, по свидетельству Н. С.Хрущева, со своими соратниками.

Был ли драматический поворот августа 1939 года результатом сговора, взаимного обмана или маневром? Или всем вместе? Над этими загадками бились и бьются политики и историки, перебирая довольно скудные архивные свидетельства, особенно касающиеся принятия решения о пакте Сталиным. Сегодня критики и обличители этого решения возмущенно спрашивают: как мог Сталин не видеть, что пакт выгоден Гитлеру, что он открывает Германии дорогу к разгрому Польши, что он оставляет Советский Союз один на один — без западных держав — с фашистской Германией?

То, что случилось летом — осенью 1939 года, долгое время представляло загадку для историков. Теперь документы позволяют составить «расклад» сложной дипломатической игры, в которой каждый из участников — Сталин, Гитлер, Чемберлен, Даладье — пытался перехитрить другого и всех вместе взятых. Какова же была игра Сталина?

Документы говорят, что будущее нападение Германии на Советский Союз было для Сталина ясным. Если взглянуть на документы стратегического планирования Генштаба Красной Армии, то они — начиная с 1936 года — определяли Германию в качестве будущего противника на Западе. Оперативный план будущей войны, сформулированный в 1938 году [13] , исходил именно из этого. В 1939 году он не изменялся (вплоть до августа 1940 г.) [14] . Сохранился этот «категорический императив» и в начале 1939 года, когда начались первые немецкие зондажи. Существует уникальный документ: дневник советского посла в Германии А.Мерекалова, который записал содержание его доклада на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 21 апреля 1939 года [15] , куда его вызвали из Берлина. Сталин задал послу простой вопрос:

— Скажи, пойдут на нас немцы или не пойдут?

Мерекалов ответил:

— Да, немцы неизбежно пойдут на Советский Союз. Пройдет 2 или 3 года, но неизбежен военный конфликт Германии и СССР, и исходя из этого необходимо строить наши политические отношения с ней.

Как вспоминал Мерекалов, Сталин согласился с его оценкой, и на этом же заседании Политбюро приняло соответствующие решения.

Оценка была принята, но выводы оказались неожиданными. Именно с апреля советские дипломаты в Берлине (самому Мерекалову было приказано остаться в Москве) стали внимательно относиться ко всем казавшимся ранее абсурдными немецким «авансам».

В эти дни в Москве побывал и посол в Англии Майский, который участвовал в переговорах с Англией и Францией. В 30-е годы советская дипломатия видела выход в создании системы коллективной безопасности (с ее пактами между СССР, Францией, Чехословакией). В условиях безусловной угрозы Советскому Союзу со стороны Германии на Западе и Японии — на Востоке эти соглашения казались и Сталину приемлемыми. Но никогда его не оставляла подозрительность в отношении западных демократий, игравших тогда ключевую роль в европейском концерте держав. Советский Союз все время оставался на положении Золушки в европейском дворце, и перспектива оказаться в таком же положении в случае войны Сталина, безусловно, не устраивала. Достаточно прочитать его заявления на XVII и XVIII съездах партии. Они отражали принципиальное, в том числе психологическое, неприятие любого капиталистического партнера, даже если союз с ним обещал преимущества, как англо-французско-советский альянс против Германии.

Но вот на мрачном горизонте затяжных и изнурительных переговоров Москвы с Лондоном и Парижем появляется новая фигура — Гитлер с его заманчивыми предложениями: исключение угрозы участия СССР в войне, устранение неугодного соседа — Польши, приращение за ее счет советской территории, перспектива дальнейшего прироста территории СССР за счет Прибалтики. Как прозрачно намекали немецкие дипломаты — Шнурре, Вайцзеккер и сам Риббентроп, предлагался прямой раздел сфер влияния в Восточной и Юго-Западной Европе. Перед этим искушением Сталин устоять не смог. Иными словами, решение в 1939 году пойти по пути возможного раздела сфер влияния (по типичному империалистическому принципу!) означало нечто большее, чем уловку. Недаром, как вспоминал переводчик Сталина Владимир Павлов, в самом начале первой беседы с Риббентропом 23 августа 1939 года Сталин нетерпеливо прервал вступительные пышные тирады имперского министра и потребовал перейти к «сути дела» — к обозначению сфер взаимных интересов. Конечно, о таком Сталин не мог и мечтать в отношениях с Англией и Францией. Для Чемберлена или Даладье подобный раздел был просто немыслим. Скорее они пошли бы на сделку с Гитлером (Чемберлен и Даладье попытались это сделать в Мюнхене в 1938 г.), но со Сталиным они этого делать не собирались…

Конечно, Сталин не был наивным политиком, пришедшим в телячий восторг от предложений, привезенных Риббентропом в Москву 23 августа 1939 года. Во-первых, он прекрасно знал эти предложения от советских дипломатов в Берлине. Во-вторых, он сразу потребовал от имперского министра больше того, что он привез (тот был вынужден срочно звонить в Берлин), и получил. Некоторого скепсиса и даже издевательской иронии Сталина имперский министр, спешивший донести Гитлеру о своих успехах, просто не заметил. Например, он не сообщил о такой сцене, разыгравшейся на приеме в Кремле в честь Риббентропа. Министр поднялся по знаменитой лестнице Большого Кремлевского дворца и приветствовал Сталина вытянутой рукой. Окружение Сталина замерло: какая провокация! Но Сталин неожиданно ответил… книксеном. Взявшись пальцами за края своего френча, он картинно присел перед гостем. Собравшиеся разразились громовым хохотом.

У Сталина были свои резоны. Он их излагал редко: например, нет никаких следов его высказываний на заседаниях Политбюро в мае — августе 1939 года. Есть, однако, ценное свидетельство, в подлинности которого нет никаких сомнений. Сомнение может быть только в полной искренности изложенной Сталиным позиции. Но она так или иначе была изложена им в длительной беседе с главой Коминтерна Георгием Димитровым 7 сентября 1939 года и сразу была записана последним в своем дневнике. Запись гласила [16] :

«7.9.39.

В Кремле (Сталин, Молотов, Жданов).

Сталин [16.1]

— Война идет между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые в отношении колоний, сырья и т.д.).

— Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга.

— Неплохо, если бы руками Германии было расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии).

— Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему.

— Позиция коммунистов у власти иная, чем коммунистов в оппозиции.

— Мы хозяева у себя дома.

— Коммунисты в капиталистических странах в оппозиции, там буржуазия хозяин.

Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против .другой, чтобы лучше разодрались.

— Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии.

— Следующий момент — подталкивать другую сторону.

— Коммунисты капиталистических стран должны выступать решительно против своих правительств, против войны.

До войны противопоставление фашизму демократического режима было совершенно правильно.

— Во время войны между имперскими державами это уже неправильно.

— Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл.

— Война вызвала коренной перелом.

— Единый народный фронт вчерашнего дня был для облегчения положения рабов при капиталистическом режиме.

— В условиях империалистической войны поставлен вопрос об уничтожении рабства!

— Стоять сегодня на позиции вчерашнего дня (единый нар. фронт, единство наций) — значит скатываться на позиции буржуазии.

— Этот лозунг снимается.

— Польское государство раньше (в истории) было нац. государство. Поэтому революционеры защищали его против раздела и порабощения.

— Теперь — фашистское государство угнетает украинцев, белорусов и т.д.

— Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше!

— Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население.

Мы предпочитали соглашение с так называемыми демокр. странами и поэтому вели переговоры.

— Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить!

— Мы, конечно, не пошли бы в батраки и еще меньше, ничего не получая.

Надо сказать рабочему классу —

— Война идет за господство над миром.

— Воюют хозяева капиталистических стран за свои империалистические интересы.

— Эта война ничего не даст рабочим, трудящимся, кроме страданий и лишений.

— Выступить решительно против войны и ее виновников.

— Разоблачайте нейтралитет, буржуазный нейтрал. стран, которые, выступая за нейтралитет у себя, поддерживают войну в других странах в целях наживы».

Если отвлечься от «специального заказа» беседы Сталина с Димитровым, которому Сталин хотел доказать пользу и даже благотворность пакта для мирового коммунистического движения, то в знаменателе остается: стремление к укреплению позиций СССР, который должен был оставаться «третьим смеющимся» в схватке двух империалистических хищников. Такого рода мечту Сталин высказал еще в 1925 году, на пленуме ЦК РКП(б), явно желая подражать Ленину, который, совершив в Бресте свой резкий поворот, стремился использовать одного хищника против другого. Достаточно наивное представление Сталина о Гитлере как о человеке, который «подрывает капиталистическую систему», сочеталось с макиавеллистским призывом «подталкивать одну сторону против другой». Еще циничнее рассуждения о «фашистской Польше» — давнем противнике Сталина, не пожелавшем сдаться Красной Армии в 1920 году. Запись Димитрова дает нам своего рода образец сталинского метода обоснования любых своих действий. Это не волюнтаристское «делаю, что хочу», а «делаю, потому что хочу».