• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

У Антония были серьезные причины для спешки. В сентябре и начале октября положение стало меняться не в его пользу, хотя он еще оставался самым сильным претендентом на власть. С востока в Рим вести добирались медленно, но когда кое-какие обрывки сведений все же дошли, стало ясно: Кассий готовится помешать мерам Антония, направленным на то, чтобы на командных должностях большинства, если не всех расположенных в тех областях легионов оказались верные цезарианцы. Наиболее уязвима для интриг Кассия была Сирия, где местами до сих пор отсиживались в осажденных городах приверженцы Помпея; именно там десять лет назад Кассий проявил свои доблести — после поражения и гибели Красса он спас провинцию от вторжения парфян.

В провинции Азии Кассий тоже нашел бы крепкого союзника — в лице наместника Гая Требония, заговорщика, который задерживал Антония у дверей, пока внутри убивали Цезаря. В Египте, где уже ждали прибытия Кассия, по неясной причине произошел мятеж легионеров. Наряду с гонцами, везшими официальные доклады Антонию, в Рим спешили рабы и вольноотпущенники с тайными сообщениями агенту Брута Марку Скапцию, для дальнейшей передачи этих сведений предводителям оптиматов. Среди последних была и Сервилия, которая кое-что из полученной информации сообщала Цицерону.

Сам Брут был в Афинах; на первый взгляд он бездействовал, но на самом деле просто ждал возвращения в Италию легионов Цезаря — чтобы начать захват Македонии и Иллирика и притом не рисковать столь сильно, как рисковал в то время Кассий.

Несколько недель Брут постоянно появлялся на людях, посещал театральные представления, давал обеды и вел долгие беседы с греческими философами. А наедине с собой он был занят обширной перепиской со своими сторонниками в сенате, включая и Цицерона; Брут все больше критиковал сенатора за соглашение с Октавианом — опасным, по его мнению, молодым человеком, которому нельзя доверять действовать в рамках закона.

Последствия возросшего влияния оптиматов на востоке, могущие привести к возобновлению их господства в самой Италии и на западе, для Антония были бы угрожающими и не сулили ничего хорошего Октавиану. В лучшем случае наследнику Цезаря придется продолжать политическую карьеру на уровне, соответствующем его возрасту, то есть идти несколько лет по следам отчима и занимать невысокие должности в окружении какого-нибудь наместника или полководца. Он сможет выдвинуть свою кандидатуру на пост квестора, дававший право стать впоследствии сенатором, только разменяв четвертый десяток, а на должность консула — после сорока двух лет. В худшем же случае его убьют или он предстанет перед сенаторским судом по обвинению в преступлениях против государства, имущество у него отберут, равно как и право именоваться Цезарем, а самого вышлют из Италии — проживать под постоянным наблюдением в какой-нибудь глуши.

На изменение ситуации Антоний отреагировал попыткой укрепить свое шаткое положение хозяина столицы — с помощью легионов, которые уже были в Брундизии. На сенат он рассчитывать не мог, поскольку срок его консульства подходил к концу. Если Антоний, как намеревался раньше, прикажет своим войскам пройти к Альпам, в центральные области Галлии, а Кассию и Бруту удастся объединить против него восточные земли, то тем самым он поднесет Италию на блюдечке врагам-оптиматам.

Антоний уже знал, что Децим Брут, еще один заговорщик, вряд ли уступит ему Северную Италию (так называемую Цизальпинскую Галлию) в качестве одной из проконсульских провинций, даже если он, Антоний дождется официальной даты передачи — 1 января. Децим командовал двумя легионами, которые в апреле, когда он прибыл, уже находились на месте; за прошедшее время Децим набрал еще войска, уже за свой счет. Новичков он обучал, посылая в небольшие карательные экспедиции против соседних альпийских племен — чтобы попрактиковались убивать в боевых условиях.

Антоний не сразу понял, какую это представляет опасность. Ему потребуется поддержка Лепида и его легионов (расположенных в Испании и южной Галлии). Однако Лепид, как родственник Марка Брута, имел связи в лагере оптиматов. Другие полководцы на западе — Планк (в Косматой Галлии) и Поллион (в южной Испании) — представляли собой еще менее надежных союзников, разве что Антонию удалось бы убедить их в своем полном превосходстве. Для этого консулу пришлось бы вытеснить Децима с ключевой позиции, позволяющей контролировать северо-западные пути в Галлию, чтобы Децим не смог предотвратить или задержать объединение цезарианских сил.

Вскоре Цицерон станет вещать Дециму о новой юридической доктрине, которую он, к собственному удовольствию, недавно изобрел. Согласно ей, наместнику провинции позволительно игнорировать официальный эдикт о передаче должности законному преемнику, если это, по мнению наместника, противоречит истинной воле сената, но сенат боится ее выразить.

Децим был только рад поймать его на слове. Что касается Гирция и Пансы, умеренных цезарианцев, которым с 1 января предстояло стать консулами, то Антоний уже достаточно надоел им своими махинациями с законом, и они были готовы в будущем предложить Цицерону поддержку, если он согласится жить недалеко от Рима, пока они не вступят в должность. Они не собирались в самый пик своей карьеры подчиняться Антонию, если ему удастся стать новым диктатором — пусть и не называясь этим запрещенным титулом.

Секст — оставшийся в живых сын Помпея — уже не считался официально врагом государства, поскольку предпочел принять выдвинутые Лепидом условия, позволявшие ему командовать разношерстной армией солдат и моряков.

Отныне они не мятежники — но и не твердые республиканцы, и уж конечно, не цезарианцы. Любить Антония Сексту было не за что, да и чувство сыновней привязанности предполагало сочувствие заговорщикам, однако Секст не собирался примкнуть к какой-либо стороне, пока с помощью судов не выяснит, возможно ли вернуть что-то из имущества отца, которое при Цезаре конфисковали и распродали.

Таким образом, в середине октября против Антония ополчились самые важные в стране социальные группы, включая большинство сенаторов, всех оптиматов и осмелевших убийц, а также тысячи солдат и ветеранов, в том числе и полководцев одного с ним ранга, которые поддерживали намерение Октавиана отомстить заговорщикам. Кроме того — и это тоже немаловажно, — против Антония были и многие простые граждане. Раньше они обвиняли заговорщиков в том, что, убив Цезаря, те пошатнули мир в стране, а теперь — Антония в том, что из-за собственных амбиций он рискует развязать новую гражданскую войну. Ведь если он возьмет столицу с четырьмя или пятью легионами, то пройдет совсем немного времени, и его враги превосходящими объединенными силами вторгнутся в страну, чтобы его выставить.

К этому времени Антоний осознал, какую ошибку совершил, позволив Бруту и Кассию так легко унести ноги. Консул понял, что его могут втянуть в гонку со временем: он должен успеть собрать свои разрозненные силы раньше, чем они соберут свои.

9 октября, когда Антоний уехал из Рима в Брундизий, он явно намеревался найти подкрепление и досрочно отобрать у Децима, самого ненавистного из заговорщиков, наместничество над Северной Италией.

Если Децим согласится уйти сам — тем лучше, если станет упираться — оправдает тем самым действия Антония, который стал вербовать на юге цезарианцев-ветеранов, чтобы увеличить армию, решить вопрос силой и казнить Децима в назидание прочим.

Теперь у Лепида, Планка и Поллиона появились и причины, и возможности объединиться с Антонием и предоставить свои легионы в его полное распоряжение. Сам Антоний тем временем послал коллегу-консула Долабеллу управлять Сирией, пока Кассий не узурпировал власть над этими землями. Если бы Антоний преуспел в своих затеях и убрал с дороги Децима, Кассия, Брута и Требония, он вернулся бы к политике временного соглашения с наиболее умеренными оптиматами, жаждавшими мира. Тогда он смог бы последовать примеру молодого Цезаря и, вместо того чтобы вариться изо дня в день в котле римской политики, возглавил бы на пять или десять лет огромное войско, добыл бы славу для себя лично и расширил границы державы.

Как аристократ по рождению и воспитанию, Антоний предпочитал именно такой путь к вершине — самый блестящий и самый захватывающий, и чтобы притом он мог устроить образцовый разгром любого, кто дерзнет поднять на него оружие. В свое время он с триумфом вернулся бы в столицу и получил бы консульство на длительный срок и жил бы, занимая — при поддержке войск — самое что ни на есть почетное положение, и всегда главенствовал бы в сенате, и никто не смел бы ему перечить.

Будучи гораздо беспощаднее по отношению к собратьям-аристократам, чем Помпей или Цезарь, Антоний вряд ли совершил бы ошибку вроде тех, из-за которых безвременно погибли два великих человека.

Однако каковы бы ни были планы Антония, Октавиан еще за несколько дней до отъезда консула из Рима предпринял меры, чтобы им помешать. С целью опередить соперника он послал в Брундизий своих людей, которые предложили македонским легионерам неслыханно большие взятки, если те отделятся от Антония и станут служить Октавиану. Каждый воин получал по две тысячи сестерциев единовременно и при выходе в отставку после окончательной победы — по двадцать тысяч (возможно, путем ежегодных выплат). Уставшим ждать легионерам, которым давно не платили, такое обещание показалось неслыханно щедрым, и неудивительно, что по прибытии в Брундизий Антоний оказался среди враждебно настроенных людей, не согласных с его условиями и платой.

Между тем Октавиан, запасясь немалыми средствами, лично прибыл в Кампанью в сопровождении Марка Агриппы и их общего богатого друга Гая Мецената и навербовал тысячи демобилизованных солдат Цезаря, которые в противном случае могли попасть к Антонию и воевать против Децима. То была, конечно, государственная измена, но и Октавиан, и его советчики, к которым теперь присоединились Гирций и Панса (если не Цицерон), наверняка уже подсчитали, что, незаконно набирая собственное войско, он немногое теряет. Раз уж Антоний приехал в Брундизий, он узнает от солдат и командиров о том, как усердно Октавиан старался их подкупить. Наследник Цезаря велел агентам распространять его предложения устным путем, но они еще и раздавали и расклеивали в казармах прокламации. Очень большая неосторожность; непонятно, кто дал распоряжение писать их и распространять. Ведь имея на руках такое доказательство, Антоний без труда объявил бы Октавиана врагом государства и затравил бы.

Будучи частным лицом, не занимающим никакого официального поста и набирая притом собственное войско, Октавиан пошел на самый большой в жизни риск; в критический момент только неожиданная удача спасла его от гибели. Проблем с набором людей у него не было, потому что другая группа его единомышленников заранее подготовила почву в Кампанье, где вблизи Аппиевой дороги, неподалеку от главного города Капуи, проживали множество досрочно демобилизованных ветеранов Цезаря. Предлагая каждому пехотинцу те же самые две тысячи сестерциев, он скоро набрал войско в десять тысяч опытнейших солдат, включая самых лучших центурионов, стоивших куда больших денег. В начале ноября, прежде чем Антоний успел разобраться в его действиях, Октавиан отправил в Рим три тысячи вооруженных солдат и захватил Форум. Так началась гражданская война, и начал ее Октавиан, которому всего шесть недель назад исполнилось девятнадцать.

Когда, въехав в Брундизий, Антоний столкнулся с враждебным отношением своего нового войска, он, наверное, еще не знал о бунте за своей спиной. Легионеры недвусмысленно дали понять консулу, что недовольны его примирением с убийцами, которых следовало казнить. В нарушение обычая они не приветствовали нового командира дружными хлопками в ладоши, когда Антоний появился на помосте перед казармами. Консул подлил масла в огонь: потеряв терпение, он заявил, что легионерам повезло, ведь они идут в Италию, а могли бы годами оставаться вдалеке от дома, сражаясь с парфянами. Он также приказал назвать и задержать агентов Октавиана; в любом случае, заявил консул, он и сам разыщет виновных.

Однако самой основной ошибкой Антония было предложить им в качестве будущего вознаграждения за военные действия против Децима всего-то по четыреста сестерциев. Сурово молчавшие солдаты разразились презрительным смехом. Эта сумма — лишь одна пятая того, что они получат сразу, звонкой монетой, если перейдут на сторону Октавиана. О последующих выплатах Антоний даже не заговаривал. Смех перешел в улюлюканье, консул разъярился, начались беспорядки. Антоний бушевал на помосте, крича: «Я вас научу повиноваться приказам!» Он тут же продемонстрировал всю глубину своей мстительности, собрав трибунов — «полковников» — легионов, и велел им составить списки тех, кто, по их мнению, недостаточно ему предан. И вот перед консулом предстали несколько сотен воинов, в том числе и центурионов, и он назначил, какую часть из них казнить по жребию.

Казнь этих несчастных солдат, проведенная публично и в присутствии Антония и его супруги Фульвии, вызвала у их товарищей скорее ненависть, чем страх. Все понимали: новый полководец хотя и действовал строго в рамках военных законов, все же перешел традиционные границы своих полномочий, тем более что на тот момент было неизвестно — находятся ли войска в боевых условиях или их просто переводят из одного расположения в другое. Сенат не объявлял Дециму войны; о мятеже Октавиана Антоний еще не знал. Его метод наказания хоть и далек был от настоящей децимации, но так наказывали редко и только за серьезные преступления — например, трусость и неповиновение перед лицом врага. А жертвы Антония, нужно заметить, поплатились за дерзкий смех и неучтивость. Остальных солдат так сплотила ненависть к командиру, что, несмотря на его постоянные угрозы и обещания наградить доносчиков, ни один человек не выдал кого-либо из агентов Октавиана или тех, кто им помогал.

Когда Антоний узнал, на каких условиях Октавиан вербует в Кампанье солдат, он тут же сменил тактику. Командующий поспешно собрал легионеров и заявил: он сожалеет о том, что в интересах воинской дисциплины был вынужден казнить некоторых их товарищей. Желая показать, что он не жестокий и не жадный, Антоний добавил: дальнейших наказаний не будет, а обещанные каждому солдату четыреста сестерциев — не окончательная сумма, а лишь предварительное вознаграждение, и оно будет выплачено немедленно. Деньги легионеры взяли, но многие просто хотели протянуть время. Антоний заменил нескольких трибунов, которых подозревал в измене, а затем отправил три или четыре легиона по частям на восточное побережье к Аримину, на территорию провинции Децима.

А на противоположной стороне Апеннинского полуострова жителей Рима испугала весть о приближении Октавиана с только что набранными им ветеранами.

Когда до ветеранов дошли новости о возвращении Антония с войском, они поверили, что консул опять помирился с наследником Цезаря и они вместе готовят силы, намереваясь окружить убийц и покончить с ними. Цицерон думал иначе. Октавиан не просто посвятил его в свои планы, но и попросил совета: попытаться ли ему перехватить Антония с помощью собственного войска или пойти в Рим и просить помощи у сената и народа?

Изменническое письмо Октавиана доставили Цицерону в Путеолы вечером 1 ноября; оно отвлекло его от философского труда, который сенатор писал, долго находясь вдали от средоточия власти. Днем или двумя позже сенатор писал Аттику, что молодой человек затевает великие дела.

«Он явно подразумевает войну с Антонием и себя видит вождем (dux), и, я думаю, через несколько дней мы возьмемся за оружие. Но за кем нам идти? Посмотри на его имя, на его возраст! Он желает вначале тайно со мной переговорить, в Капуе или поблизости. Какое ребячество — считать, что это можно сделать тайно! Я написал ему, что это и не нужно, и невозможно».

Вслед за письмом Октавиан прислал своего агента волатеррца Цецину — чтобы тот ввел сенатора в курс дела и задал ему вопросы. Ситуация день ото дня становилась напряженнее: Антоний вышел из Брундизия и приближался к столице с самым старым и самым грозным Пятым легионом Цезаря под названием «Жаворонки». Кратчайший путь лежал на запад, к Капуе, где Аппиева дорога поворачивает на север, к Риму. Цицерону, если он останется в Путеолах, предстояло оказаться в неприятной близости к маршруту консула. Ехать в Рим он все еще боялся и подумывал укрыться в тихой, по его мнению, гавани — городке Арпине.

«Он (Октавиан) спрашивал моего совета — отправиться ли ему в Рим с тремя тысячами ветеранов, или удерживать Капую и преградить путь Антонию, или же двинуться навстречу трем македонским легионам, что идут с восточного побережья и будут, как он надеется, на его стороне… Я посоветовал ему идти в Рим; мне кажется, там его поддержит городской сброд (plebecula urbana), а также — если он внушит доверие — и честные мужи».

Закончил Цицерон на горестной ноте: отчего же инициативу перехватил девятнадцатилетний юнец с сомнительной репутацией, а не опытный республиканец, человек безупречного происхождения? «О Брут, где же ты? Какую прекрасную возможность ты упускаешь!»

Совет Цицерона отправиться в Рим, казалось, напрашивался сам, хотя любые попытки войска Октавиана — не регулярных частей, а разрозненных групп — отважиться на столкновение с войсками консула окончились бы катастрофой. Чтобы успешно повести за собой войско, молодому человеку требовались время, помощь профессионалов и auctoritas, даваемый открытой поддержкой старших сенаторов. Цицерон был пока не готов взять на себя такую роль, но, несмотря на все его опасения, он явно не остался равнодушен к способностям Октавиана. Вероятно, Цецина доложил Октавиану, что Цицерона можно уговорить, если постараться, так как Октавиан прислал ему 4 ноября одно за другим еще два письма. Цицерон жаловался Аттику:

«Теперь он хочет, чтобы я немедленно прибыл в Рим, потому что он намерен действовать через сенат. Я сказал, то это возможно не раньше 1 января… Он упрашивает, я отговариваюсь. Я не доверяю его возрасту, не могу проникнуть в его мысли. Не хочу ничего делать без твоего друга Пансы. Я опасаюсь мощи Антония, мне не хочется уезжать от моря, но боюсь, что без меня случится что-то важное… У него сильное войско (firmas copias), и он может объединиться с Децимом Брутом».

В начале этого короткого письма тон ворчливый; ближе к концу — гораздо бодрее. Цицерон начал поддаваться.

То же самое сенатор писал и на следующий день — несколько слов в самом конце длинного письма, посвященного другим делам. Погода гадкая, жаловался Цицерон, и в довершение всего Октавиан каждый день шлет письма и уговаривает «еще раз спасти республику». Октавиан весьма удачно ввернул намек на то, что в год, когда он, Октавиан, родился, сенатор помог сокрушить мятежного Каталину; за это Цицерон удостоил его искренней, но едва ли уместной похвалы.

«Он действовал решительно и придет в Рим с множеством солдат, хотя он совсем еще мальчик. Он думает, что сенат соберется немедленно. Кто же придет? И кто — если придет — решится противоречить Антонию в столь неопределенном положении?.. В городах к мальчику удивительно расположены. Когда он проходил через Калы и переночевал в Теане, по пути в Самний, встречал удивительный прием и поддержку. Кто бы подумал? Вот поэтому я еду в Рим скорее, чем намеревался».

Однако Цицерон вернулся в Рим недостаточно скоро — для Октавиана, который 10 ноября с трехтысячным отрядом сидел под стенами города и тщетно ждал, что к нему выйдет кто-нибудь из действующих магистратов и пригласит на созванное в соответствии с законом народное собрание. Наконец один из трибунов, Тиберий Каннуций, взял эту важную задачу на себя; иначе своим въездом в город Октавиан не достиг бы результата — заручиться поддержкой большинства жителей, без которой сенат, как предсказал Цицерон, не стал бы ради него собираться.

Солдаты Октавиана, словно по иронии судьбы, ждали у храма Марса; проволочка затянулась. Каннуций разглагольствовал на Форуме, созывая народное собрание, и доказывал, что Октавиан не принесет вреда горожанам, он лишь желает спасти их от тирании Антония.

Каннуций никоим образом не являлся сторонником Октавиана; патроном этого твердого оптимата был проконсул Публий Сервилий Изаурик, еще один прославленный зять вездесущей Сервилии. Трибун уже вступил в противостояние с Антонием, он прямо возражал ему на заседании сената в прошлом месяце. Каннуций явно надеялся на то же самое, что и Цицерон, — использовать Октавиана и его десятитысячное войско как часть временной коалиции против притязателей на престол вроде Антония. Однако, взойдя на ростру — а его солдаты потихоньку запаслись на всякий случай кинжалами, — Октавиан немедленно дал понять, что главная его цель — продолжить политику приемного отца и защитить его память. Для пущей убедительности он актерским жестом простер руку к недавно воздвигнутой статуе Юлия Цезаря. У солдат речь имела большой успех. Зато позорным провалом закончилось следующее заявление Октавиана — что в этот переломный миг он и его воины готовы защитить Рим от консула, который ведет из Брундизия войско и хочет отобрать у римлян их исконные свободы.

Что бы ни думали о его неоднозначном заявлении горожане, на солдат оно произвело неожиданный эффект. У многих вдруг оказалось множество важнейших причин как можно скорее вернуться домой. Оказалось, ни Октавиан, ни его агенты не потрудились сообщить солдатам, что их нанимали прежде всего сражаться с Антонием и только потом уже — поквитаться с убийцами Цезаря. Ветераны предполагали, что их молодой предводитель намерен вступить в союз с консулом и преследовать одну с ним цель.

Подавив разочарование, Октавиан попытался исправить ситуацию. Он был не в том положении, чтобы, подобно Антонию, требовать от солдат послушания под угрозой смерти. И Октавиан заявил следующее: он рассчитывает на них не как на солдат, которые подчиняются по долгу службы, но как на друзей своего отца, и, стало быть, кому срочно нужно домой, могут отправляться.

Октавиан потерпел полное поражение. Две тысячи человек ушли, пообещав вернуться, как только смогут.

Удивительно, что многие из них и в самом деле потом пришли к Октавиану в Арреций, где у него был временный штаб, но попытка в Риме потерпела позорный провал. Октавиан не только не смог поднять против Антония лучших в Риме людей и получить благодарную поддержку сената, ему еще и пришлось уйти из города с отрядом, едва насчитывавшим тысячу солдат. По счастью, эта тысяча оказалась не просто фиговым листом, которым Октавиан смог прикрыть свой позор. В соединении с большей частью его поубавившегося войска отряд выглядел вполне внушительно, и по дороге на север через Этрурию он набрал еще ветеранов и просто добровольцев.

Октавиан понял, что следовало обойти стороной и Рим, и трусливый сенат, и переменчивую римскую толпу. Превыше всего в столице ценят не закон, а силу. Этого урока Октавиан никогда не забудет. Положение у него было рискованное. Он сделал важный шаг преждевременно, не набрав достаточных сил для решения основной задачи. Эти войска пригодились бы как козырь на тот случай, если Антоний согласится на урегулирование путем переговоров. Однако солдаты Октавиана в настоящий момент не имели желания сражаться против бывших товарищей, с которыми вместе служили в победоносных легионах Цезаря. Тем более что Италии грозило вторжение общего большого врага в лице Брута и Кассия.

Получив урок, встревоженный, но не отчаявшийся Октавиан решил, что лучший для него вариант — не вставать на пути Антония, пока не истечет срок его консульства, чего ждать оставалось уже недолго. В следующем году, рассчитывал Октавиан, Гирций и Панса смогут узаконить его положение. Как консулы они будут вправе ввести его незаконно набранные формирования и его самого в состав римского войска. Цицерон с помощью своего влияния и красноречия облегчит ему путь — если Октавиану удастся найти новые аргументы, что это нужно во имя республики. Если же все сложится наихудшим образом, Октавиан временно объединит силы с Децимом Брутом, хитроумным заговорщиком, с которым прошлым летом ехал в одной колеснице.

Выжидая, как пойдут события, Октавиан расположился вблизи провинции Децима и утешался новыми поступлениями денег из своих тайных, но щедрых источников.

Антоний запросто вошел в Рим в конце ноября, готовый сурово обойтись со всяким, кто встанет на его пути. Конницу он оставил за стенами города, зато пеших легионеров, вооруженных до зубов, поставил круглосуточно охранять свой дом, словно находился в лагере на вражеской территории, ввел пароли, пропуска и регулярную смену караула. На 24 ноября консул созвал заседание сената — обсудить мятеж Октавиана и его попытки подкупом добиться неповиновения государственных войск. Доказательств было достаточно, и в исходе сомневаться не приходилось. Под мечами легионеров у сената не останется выбора, кроме как проголосовать за предложение объявить Октавиана врагом государства, и тогда любой гражданин сможет поднять на него руку. Наказание для такого преступника заключалось в следующем: его нагого прибивали к кресту и забивали насмерть палками.

Молодому человеку по-прежнему неслыханно везло. Решающее заседание сената перенесли, потому что один из полков Антония, отправленный им к восточному побережью, взбунтовался и перешел к Октавиану. Это был непобедимый легион Марса, названный в честь бога войны. Его солдаты и командиры свернули с Северной дороги и отправились на запад, к Риму. Антоний повел им наперехват конницу — задержать их, если они двинутся в столицу. К мятежникам консул обратился, стоя у ворот Альбы — с позиции очень неудобной. Попытки убедить их вернуться к исполнению службы были встречены градом стрел с городской стены, и консулу пришлось с позором отступить. Чтобы взять их осадой, потребовалось бы много месяцев, а времени не оставалось.

Антоний вернулся в Рим, явно намереваясь заставить сенат проголосовать против Октавиана. Но как раз когда он собирался явиться на заседание, проходившее на Капитолии ночью 28 ноября при свете факелов, пришла новость, что еще один легион, Четвертый, последовал вслед за легионом Марса и объявил о переходе к Октавиану. Соотношение сил двух цезарианских вождей переменилось. Настала очередь Антония бояться крушения своих надежд. Собравшись с духом, он пришел в сенат и перевел разговор на обсуждение таких вопросов, как лишение Брута и Кассия относительно незначительных провинций — Крита и Кирены, отданных им в качестве подачки и лежавших в стороне от надвигающихся катаклизмов. Консул позаботился также, чтобы его брат, претор Гай Антоний, был назначен наместником Македонии и чтобы ему дали задание — не дать Бруту узурпировать эту должность. О каких-либо мерах по осуждению Октавиана консул не упоминал.

На следующий день Антоний пересчитал, что осталось от его войска под Тибуром (современный Тиволи), в нескольких милях к западу от города. Пока он приводил солдат к присяге, к нему явились многие сенаторы и всадники, желая заверить в поддержке. Консул воспользовался возможностью: показав неслыханную сообразительность, он и их заставил принести клятву, что они никогда не перестанут хранить ему верность. Хуже для будущего республиканской конституции ничего и придумать было нельзя — действующий консул, командующий войском, требует от сенаторов клясться в верности ему лично, а не сенату и народу римскому.

Антонию пришлось перестраиваться прямо на ходу. Теперь он буквально повернулся к Риму спиной и повел войска на север, отправив вперед гонцов — предупредить Децима, чтобы ушел с наместничества и оставил свои легионы.

Некоторое время Октавиан снова мог считать себя в безопасности. Но настоящая война была еще впереди. Самая кровавая стадия столкновения, которое он столь опрометчиво спровоцировал, только начиналась.