• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Пока не утихло общественное негодование по поводу убийства Цезаря и народ не смирился с положением, Октавиану следовало как можно скорее обратиться к самой широкой публике. В Риме это означало посещать состязания в Большом цирке или на меньших аренах, временных или постоянных, в столице или окрестностях. Во время более серьезных событий нечего было и надеяться, что твою речь услышит кто-то кроме ближайших соседей, и потому Октавиану, чтобы его услышали, пришлось придумать собственный способ. Он мог, конечно, привлекать внимание, водя за собой толпу приверженцев, которые хором повторяли бы за ним его слова. Однако Октавиан и его советники придумали лучший вариант. Они решили во время важных общественных мероприятий выставлять на видном месте золоченый трон Цезаря, с тем чтобы Октавиан стоял за ним и принимал приветствия толпы.

Закон, позволявший выставлять трон по разным случаям, был принят во времена диктаторства Цезаря, и его не отменили. Октавиану не требовалось даже формального согласия властей. Первый значительный случай представился во время ludi Cereales — Цереалий, ежегодных игр в честь богини Цереры (Деметры), покровительницы плодородия. Эдил по имени Критоний — магистрат среднего ранга, — действовавший, вероятно, по указанию Антония, не позволил внести трон на арену, где должны были начаться игры. Октавиан тут же потребовал, чтобы Критония судили за нарушение закона.

Антоний со своего судейского места заявил следующее: он передаст это дело в сенат; консул понимал, что сенатское большинство, желая сохранить шаткий мир, не станет лишний раз восстанавливать общественное мнение против убийц Цезаря. Октавиан ответил, что закон вполне ясен и следует выставлять трон его покойного отца, пока закон остается в силе — как и другие законы Цезаря, которые сам Антоний посоветовал сенаторам принять без исключения. Тогда консул потерял терпение и немедля, пользуясь консульской властью, запретил Октавиану выставлять трон. Это только убавило ему популярности среди цезарианцев, которых он, по его словам, возглавлял. Антоний верно рассудил, что куда хуже было бы дать своему сопернику шанс подстрекать массы против политики примирения с теми, кто поддерживал убийство Цезаря.

Больше пятидесяти дней в году отводилось на публичные игры; лишь малую часть из них составляли игры с участием гладиаторов и заморских зверей. Помимо весьма популярных состязаний на колесницах, были еще и важные ludi scaenici (сценические игры), состоявшие большей частью из театральных представлений; иногда, для привлечения народа, допускались некоторые беспорядки. Подобное мероприятие собирался устроить Брут в начале июля. Цель он имел такую же, как Октавиан, — сплотить своих приверженцев и продемонстрировать правительству Антония степень своего auctoritas. Сторонники Октавиана, потерпев неудачу во время ludi Cereales, решили, что не дадут главному убийце похваляться совершенным преступлением в сердце Рима всего через четыре месяца после убийства.

Антоний явно склонялся к тому, чтобы разрешить Бруту проведение игр ludi Apollinares, посвященных богу Аполлону, и не вмешиваться — при условии, что сам Брут, предмет всеобщей ненависти, не явится. Самой большой ошибкой консула в то лето был не повторный отказ от поддержки и дружбы Октавиана, за который ему тоже придется поплатиться, а то, что он уже не видел в Бруте и Кассии серьезной угрозы своим планам достижения верховной власти. 5 июня, через три дня после того, как народ голосованием, по сути, отдал ему шесть легионов, Антоний через сенат назначил обоих главных убийц на выгодные, хотя и не высокие должности — руководить поставками зерна в Рим.

Полагая, что все главные козыри у него, Антоний считал вполне безопасным дать убийцам Цезаря благовидный повод уехать из Италии, пока не истек срок его консульства, и в то же время уберечь их от беды. Вслед за Цезарем Антоний совершил ту же самую ошибку: он думал, что может заключить с ними сделку — ведь он облегчил их положение после совершенного ими убийства, хотя в его власти было их казнить, и теперь они ему благодарны. Они же попросту сочли великодушие Антония покровительством, причем унизительным, в духе Цезаря, и поняли, что он их больше не опасается.

Цицерон уже не верил в их возможности (и в свои) достичь серьезных успехов в деле оптиматов, пока Антоний занимает пост консула и обладает полной властью и влиянием. 7 июня, будучи в курсе событий — хотя жил он не в Риме, — Цицерон поехал на морской курорт Анций к югу от столицы — встретиться с Брутом и Кассием. Он советовал им принять предложенные Антонием должности и сохранить тем самым жизнь для дальнейшей борьбы.

Дом, где они встретились, принадлежал матери Брута, Сервилии, которая имела в высшем обществе самые обширные связи — она приходилась тещей Лепиду и Кассию, сводной сестрой покойному Катону — герою-республиканцу и была раньше любовницей Юлия Цезаря. Связь Цезаря с Сервилией длилась долго; знали о ней все, и потому возник слух, совершенно необоснованный, что Цезарь — отец Брута. В 59 году до нашей эры, в консульство Цезаря, они с Сервилией оба были свободны и могли пожениться, но он не стал делать ей предложения. Вместо этого он женился на юной Кальпурнии, с которой надеялся произвести на свет наследников.

Чувствовала ли себя Сервилия брошенной женщиной? Кто знает. Зато известно, что на встрече в Анции она всецело поддерживала своего сына Марка, который при всем народе заколол ее бывшего возлюбленного.

Письмо Цицерона Аттику с рассказом об их встрече представляет огромную ценность. Оно не только проливает свет на важнейший фактор падения республики. Это еще и единственный рассказ современника, написанный участником событий непосредственно после них, рассказ о том, как действовали за кулисами женщины, влияя на политические решения на самом высоком уровне.

Цицерон и сам не до конца разобрался в происходящем, и потому нам приходится читать между строк. Полностью понять им написанное можно только в ретроспективе. Тем же летом Брут и Кассий отплывут на восток набирать войска для новой гражданской войны. В Анции они приняли совет Цицерона, однако его решили в свои планы не посвящать.

Когда прибыл Цицерон, в доме Сервилии уже было полно ее родственников и единомышленников, они что-то обсуждали. Во время разговора Цицерон услышал кое-какие намеки, но не понял, к чему они относятся, — слишком он погрузился в собственные мысли, возвращаясь в прошлое и рассуждая о том, как бы все сложилось, если бы Брут и Кассий послушали его совета раньше. Сервилия была в обществе других двух женщин — своей суровой дочери Тертуллы (Юнии Терции) — супруги Кассия — и нежной и чувствительной Порции — дочери Катона и супруги Брута. Брут встретил прибывшего Цицерона, а Кассий — с весьма воинственным, по словам Цицерона, видом — пришел, когда оратор произносил перед собравшимися аристократами речь.

Совершенно не понимая ситуации, Цицерон пытался убедить Брута принять назначение в Азию, следить за поставками зерна. Сервилия, видимо, сочла, что это лишь способ убрать ее сына с дороги. Кассий с ней соглашался. Ему предложили такую же должность — на Сицилии. «Неужто ты думаешь, я приму это оскорбление словно милость?» — насмешливо спрашивал он у Цицерона, давая понять, что намерен отправиться не на Сицилию, а в Грецию. Он не говорил прямо, но все присутствующие понимали, что Кассий намерен искать там помощи против Антония.

Цицерон явно не внял намеку. Позже станет ясно: Кассий надеялся при поддержке Тертуллы убедить Брута отправиться с ним на восток и попытаться привлечь на свою сторону легионы, не служившие под началом у Цезаря. Брут производил впечатление человека, не решившего, как быть дальше. Не следует ли ему поехать в Рим, спрашивал он, ведь он проводит игры в честь Аполлона, которые, наверное, повысят его популярность среди горожан. Цицерон как мог уговаривал его не ехать: слишком дорога жизнь Брута, чтобы ею рисковать. «Но если я там буду в безопасности, — настаивал Брут, — ты согласишься?»

Отвечая на этот вопрос, Цицерон лишил себя последней возможности завоевать доверие Брута и Кассия. Он повторил совет держаться подальше от Рима и добавил: «И в провинцию тоже не нужно ехать — даже когда окончится срок преторства». Цицерон, конечно, не имел в виду провинцию Азию, куда Брута назначили заниматься зерном. Он говорил, что нельзя рисковать, отправляться за границу, чтобы собрать солдат — эти надежды казались Цицерону призрачными. Он, как старший, давал им благоразумный дружеский совет.

Кассий быстро сменил тему и заговорил о потерянных возможностях. Это вдохновило Цицерона пуститься в разглагольствования о том, что в иды марта Бруту и Кассию следовало тотчас после убийства созвать сенат и взять республику в свои руки — пока Антоний не выбрался из убежища. Сервилия, обидевшись за сына и зятя, не выдержала и воскликнула: «Никогда не слышала подобной глупости!»

Великий оратор вдруг потерял голос. «Ego те repressi, — писал он потом. — Я сдержался». Сервилия закончила спор, поскольку досыта наслушалась советов Цицерона. Она властно объявила, что решение о назначении Брута и Кассия из постановления сената будет вычеркнуто. И никто из присутствующих, похоже, не усомнился, что это в ее силах.

Цицерон, желавший уехать в Грецию до окончания консульства Антония, покинул общество недовольный и угрюмый; утешало его одно: он хотя бы выполнил свой долг и пришел, пусть даже к его советам и не прислушались. Брут, Кассий и их сотоварищи, писал он, не имеют четкого плана и не способны таковой исполнить. «Nihil consilio, nihil ratione, nihil ordine»[13]. Это лучше всего показывает, что Цицерон совершенно не понял, для чего было созвано собрание. План у Брута и Кассия был — не просто отличный, а такой, который безупречно сработал тем же летом, когда они по отдельности отплыли за границу, чтобы его воплотить.

Прежде чем они это сделали, Бруту пришлось пережить публичное унижение на играх, посвященных Аполлону, на которые он не пожалел денег; задолго до мартовских ид он закупил множество диких зверей. Огромная толпа горожан пришла полюбоваться, как на арене убивают или натравливают друг на друга зверей. Брут, не осмелившись показаться сам, нанял несколько человек, чтобы они требовали его возвращения — а также возвращения Кассия и других заговорщиков. Но люди Октавиана, видимо, тоже постарались и посадили среди публики достаточно своих сторонников, которые громкими протестами прервали ход игр и возобновили их, только когда люди Брута, испугавшись, замолчали.

Когда освободилось место трибуна, Октавиан поначалу хотел выдвинуть на него кандидата, но потом передумал — скорее всего по совету близких — и объявил, что решил сам участвовать в выборах. Это встревожило оптиматов, которые еще со времен братьев Гракхов помнили, какой ущерб может нанести их законным интересам решительно настроенный трибун. Если Октавиана выберут, он будет вправе поставить на народное голосование любой вопрос. Уже ходили слухи, что он станет преследовать убийц Цезаря — вопреки постановлению сената от 17 марта. После массированного выступления в поддержку Октавиана и демонстрации ненависти к заговорщикам во время устроенных Брутом игр никто не сомневался, какой будет исход, если не найдется трибун, который рискнет наложить вето.

Антоний отреагировал очень быстро и успешно. Хотя Октавиан по рождению был плебеем, благодаря усыновлению Цезарем он стал патрицием и, таким образом, во всяком случае юридически, не мог стать народным трибуном. Антоний, уверенный в полной поддержке сенаторов, пригрозил Октавиану законом, если он не отзовет свою кандидатуру. Октавиану пришлось отступить. Чтобы не дать ему выдвинуть кандидата-цезарианца, Антоний воспользовался консульской властью и отменил выборы, вызывающе заявив, что у Рима и так достаточно трибунов и новые пока не нужны.

Следующие игры в Риме были ludi victoriae Caesaris (в честь побед Цезаря), которые устраивал сам Октавиан; начались они 20 июля и длились десять дней. Это важное мероприятие задумал еще Цезарь как демонстрацию своей власти, и мало кто из ведущих оптиматов его поддерживал, да и то неохотно. Стадион заполнили бывшие сторонники Цезаря, и особенно его ветераны. Антоний опять вмешался и не позволил выставить золотой трон — наверное, боялся, что Октавиан на него усядется и будет принимать рукоплескания толпы, словно он сам и есть Цезарь.

Ход событий изменился благодаря происшествию, которое нам следует считать невероятно удачной случайностью, а римляне сочли знамением богов. Во время игр в сумеречном небе появилась хвостатая звезда и оставила огненный след, видимый несколько ночей. Все решили, что это душа Цезаря, которая возносится в свое вечное пристанище среди богов. Октавиан воспринял появление кометы как явное подтверждение того, что боги на его стороне. Нам, живущим в не столь наивные времена, не следует недооценивать психологическое превосходство, полученное Октавианом благодаря этому явлению, равно как и влияние, оказанное на его и так уже возросшую популярность. Он приказал, чтобы появление звезды запечатлели в изваянии Цезаря, в храме Венеры, который диктатор возвел в честь богини — своей прародительницы. Культ Цезаря, возникший на пепелище погребального костра на Форуме, в буквальном смысле воспарил, вознося на высоту и образ Октавиана.

Незадолго до появления кометы Антоний пытался успокоить оптиматское большинство в сенате, которое, по примеру Цицерона, страшилось перспективы марширующих к Риму македонских легионов. Ведь не было гарантий, что Антоний, подобно Сулле, Марию и Цезарю, не использует их для захвата власти. Антоний, видимо, считал, что пока не прибудет тридцатитысячное войско, он больше всех подвергается опасности. В своей речи на Форуме, где его могли слышать все желающие, Антоний смягчил взятый ранее резко враждебный курс по отношению к заговорщикам. Он объявил о заседании сената, назначенном на 1 августа. Многие решили, что консул собирается сделать две важные уступки и проведет их не просто через народное собрание, но еще и через сенат. По Риму поползли слухи о близкой оттепели, и к 6 августа, когда новость дошла до Цицерона, плывшего морем в Грецию, говорили уже о неизбежном соглашении, по которому убийцам позволят мирно вернуться в Рим и возобновить политическую карьеру. По совпадению — Цицерон мог счесть это знаком судьбы — его корабль, отплывший от Италии на тридцать миль, был застигнут противным ветром и вернулся в порт. После того важного заседания сената минула неделя, но путники, сообщившие Цицерону вести, выехали из Рима до конца июля, то есть их новость успела устареть. Они сказали ему буквально, что Брут разослал из Неаполя письма всем бывшим консулам и преторам с просьбой участвовать в обсуждении.

Тогда же Цицерон решил отказаться от своего плана — искать убежища за границей — и вместо того вернуться домой, поскольку следующее заседание сената было назначено на 1 сентября. Он не знал, что политическая ситуация в столице коренным образом изменилась. Причина не совсем ясна, но, вероятно, возмущение в народных умах, вызванное появлением кометы, тоже способствовало решению Антония изменить позицию. Кроме того, Брут и Кассий сами ухудшили свое положение, издав в качестве преторов эдикт, в котором писали, что действуют в интересах республики и готовы отправиться в бессрочное изгнание, если это единственный способ сохранить мир. И добавляли — где они, там и республика.

Это высокомерное заявление вызвало негодование у старших офицеров римского гарнизона, которые опять столкнулись с Антонием из-за его отношения к Октавиану, но теперь их обращение прозвучало как угроза, а не как просьба. Консул нуждался в их поддержке; он не мог допустить, чтобы они перешли на сторону Октавиана и увели с собой многих молодых командиров и просто солдат. Антоний издал эдикт, в котором обвинял Кассия и Брута в тайной подготовке к гражданской войне путем подкупа македонских легионов через агентов.

Было ли обвинение справедливым — неизвестно, но вот Октавиан точно позаботился, чтобы эти войска не действовали против него; молодой человек осторожно, через друзей напомнил им об их обещании, данном ему, когда он уезжал из Аполлонии, — отказаться от более выгодных предложений, если ему понадобится их помощь.

Это уже была измена. Октавиан начал очень опасную игру. Одно дело — публично обвинять Антония в том, что он не наказывает убийц Цезаря и не отдает ему, Октавиану, наследство, решение о котором так и завязло в судах. И совсем другое — подбивать государственные войска дезертировать из армии и хранить верность частному лицу. Октавиан, несомненно, постарался держаться в стороне: в случае чего он, мол, и не знал, что делается его именем. От обвинения в сенаторском суде его бы спасло обращение к народному собранию, но оно не защитило бы его от сурового правосудия Антония — тот будет рад законному поводу разделаться с таким неудобным противником.

Немедленного разбирательства Октавиану удалось избежать, хотя вскоре, в отсутствие Антония, он начнет набирать собственное войско. Свои поступки он оправдывал в собственных глазах тем, что убийцы его приемного отца совершили куда более гнусное предательство. Внешне побуждения Октавиана были довольно благовидны, и даже скептически настроенный Цицерон стал сомневаться — не слишком ли он поддается своим убеждениям о мотивах «наших героев», как он называл Брута и Кассия.

«Я замечаю в Октавиане достаточно ума, достаточно духа, и что касается наших героев, то его отношение будет таким, как нам хотелось бы, — пишет он Аттику перед самым отбытием в Грецию. — Но насколько можно полагаться на человека его возраста, имени, наследственности и воспитания — этот вопрос нужно тщательно рассмотреть. Отчим (Филипп), которого мы видели в Астуре, полагает, что нисколько. Впрочем, его нужно лелеять и уж во всяком случае отдалять от Антония».

Сенат, как и планировалось, собрался 1 августа, и Антонию за очередное изменение политического курса пришлось терпеть нападки Кальпурния Пизона, который, как бывший тесть Цезаря, не боялся возможного наказания. Никто из сенаторов поддержать его не осмелился. Антоний все же надеялся сохранить мир, хотя бы до прибытия в Италию своих легионов. Его попытка уменьшить auctoritas двух главных убийц, назначив их на невысокие должности в системе хлебопоставок, не удалась, и Антоний стал убеждать сенат отправить их наместниками в провинции, где они не представляли бы опасности, — Брута на Крит, а Кассия в Кирену. Этот жест имел еще меньше успеха, чем предыдущий.

Окончательный разрыв произошел после обмена письмами. 4 августа Брут и Кассий вместе пишут Антонию: «Мы прочли твое письмо, очень похожее на твой эдикт, — оскорбительное, угрожающее, недостойное быть написанным тобой нам». Они и далее выражаются в том же духе — отрицают попытки подкупить легионеров и обвиняют самого Антония в том, что он угрожает им, законно избранным преторам, применением силы. «Свободу мы ценим выше твоей дружбы», — пишут они. И на тот случай, если он не понял предупреждения, кратко напоминают, что Цезарю очень недолго довелось пользоваться незаконной властью.

Вызов был брошен. С этого момента никаких разговоров об уступках между Антонием и поддерживаемыми оптиматами заговорщиками. Ирония заключалась в том, что их окончательный разрыв мог быть незапланированным результатом действий Октавиана — как его агитации за месть убийцам, так и отправки в Македонию агентов, обещавших звонкую монету тем солдатам, кто согласится рискнуть и сменить хозяина. Причин сомневаться в словах Брута нет — во всяком случае, когда он и Кассий отрицают попытку подкупить македонские легионы, которым Антоний приказал перебазироваться к нему в Италию. Антоний знал, что кто-то пытается поколебать верность его солдат, и пришел к очевидному, но ошибочному выводу. Он решил, что это оптиматы составили заговор с целью удалить его от власти до истечения консульства и отрешить от должности, на которую его утвердил народ сроком на пять лет.

Цицерон получил известия от Брута 17 августа в Велии, во время их последней встречи. Бывший консул возвращался в помпейскую усадьбу после несостоявшейся поездки в Грецию. Брут не вдавался в подробности о своих планах, хотя и бывшие с ним солдаты, и корабли — все свидетельствовало о его намерении покинуть Италию. Брут стал укорять Цицерона за попытку уехать из страны, в то время как его присутствие необходимо в сенате. Цицерон пообещал всегда его поддерживать, но сам писал Аттику, что в Рим не вернется, поскольку не видит в том никакой пользы.

Должно быть, какие-то события заставили Цицерона резко изменить мнение; в конце августа он устроил публичный въезд в столицу, отлично зная, что на следующий день Антоний назначил заседание сената. Оратора встречали толпы горожан; он заранее возвестил о своем прибытии и хотел испытать, насколько пользуется поддержкой народа. Люди уговаривали его остаться в городе и защищать в сенате их интересы. Антоний тоже настаивал на его присутствии; на заседании он, как консул, собирался предложить воздать Цезарю посмертные почести, в частности, объявить один день в году праздником в его честь — словно он и в самом деле был богом. К ярости Антония, Цицерон явиться отказался — на том основании, что после путешествия нуждается в отдыхе.

Цицероном, конечно, двигало нежелание публично голосовать за или против предложения Антония, равно как и воздержаться. Проголосовав положительно, он бы признал тем самым, что Брут и прочие — не освободители, а предатели и преступники. Проголосовав отрицательно — рисковал попасть в руки солдат-цезарианцев, которые избили бы его, и возможно, до смерти, как только он вышел бы на улицу. В последнем случае Антоний изображал бы скорбь, втайне радуясь: избавился от опасного соперника, не рискуя притом своим реноме! Третий вариант — воздержаться от голосования — означал показать нерешительность и трусость. Это повредило бы Цицерону в глазах коллег, клиентов и просто избирателей.

Антоний намеревался, если уговоры не подействуют, послать за Цицероном ликторов, чтобы привели его силой, но друзья его отговорили.

На следующий день, 2 сентября, сенат собрался еще раз. Теперь отсутствовал занятый какими-то делами Антоний. Цицерон, отдохнув первого числа, явился на заседание и произнес яркую речь против Антония, так называемую «Первую филиппику», в которой разнес политику консула в пух и прах. Наверное, было бы куда эффектнее, если бы он бросил свои тщательно подготовленные аргументы сопернику в лицо, но Антонию хватило и услышанного от других, а также того, как восприняли выступление остальные сенаторы. Консул воздержался от проявления насилия по отношению к прославленному оратору и больше двух недель сочинял ответ. Контрудар Антоний нанес лишь 19 сентября, когда Цицерон уже уехал из Рима. Антоний обвинял отсутствующего сенатора в том, что тот был истинным вдохновителем заговора против Цезаря. Только спустя три месяца, 20 декабря, Цицерон набрался мужества прийти на заседание сената.

Все это время он сочинял следующие «филиппики», разошедшиеся большей частью в списках; в них оратор ушел далеко от политики и обвинял консула в моральном разложении, сексуальных извращениях, воровстве, мошенничестве, пьянстве и тирании.

Почему же Цицерон решился полностью сжечь корабли? Самое правдоподобное объяснение таково: между встречей с Брутом и написанием первой «филиппики» он получил известия, из которых сделал вывод, что за время его отсутствия в Риме противники Антония набрали достаточно сил и готовы нанести удар, уже не подвергая себя такому риску, как в начале лета. Вероятно, как раз тогда двое старших родственников Октавиана, действовавших от его имени, предложили Цицерону вступить в тайное соглашение. Это были его отчим Филипп и муж младшей сестры Октавии — Марцелл, оба в прошлом консулы. Именно Марцелл в свое время протянул Помпею символический меч, а потом сам отказался сражаться против Цезаря.

Предложение состояло в следующем: Цицерон, используя свое влияние и признанные способности оратора, поддерживает Октавиана и в сенате, и в народном собрании, а молодой человек защитит его от Антония, поскольку, как наследник Цезаря, пользуется большой популярностью у войск. Оратор был пока не готов к такому тесному сотрудничеству, однако рискованная и манящая перспектива — сыграть при Октавиане ту же роль, что играл при Александре Великом сам Аристотель, уже разбудила его тщеславие.

Тем временем Антоний решил уступить давлению находящихся в городе воинских частей и покончить с затянувшейся и бессмысленной враждой с Октавианом. Их публичное примирение состоялось на Капитолии в присутствии толп ликующих цезарианцев, которые не видели смысла в противодействии консула попыткам Октавиана отомстить убийцам, тем более что ходили слухи, будто те готовят новый заговор, собираясь вернуться в Рим во главе восточных легионов. Антоний продемонстрировал свои новые намерения, воздвигнув на Форуме статую Цезаря, с посвящением «отцу» — дабы показать сыновние чувства под стать чувствам Октавиана. В том же духе он повел себя 2 октября, произнеся с ростры речь — причем, видимо, позади него стояла новая статуя; теперь Антоний обвинял Брута и Кассия в предательстве. Казалось, он и Октавиан стоят плечом к плечу, как верные союзники. Но половина недели для политики — срок большой, даже в Древнем Риме. Три-четыре дня спустя Антоний обвинил молодого соперника в том, что тот готовит его убийство.

Октавиан горячо оспаривал обвинение, однако Цицерон ему не поверил. «Многие думают, что Антоний все придумал, чтобы захватить деньги молодого человека, — писал он. — Но честные мужи (boni viri) верят, что так и есть, и одобряют… На него возлагают большие надежды».

Антоний заявлял, и, без сомнений, справедливо, что Октавиан пытался подкупить людей из его охраны. Как мы знаем, Октавиан уже прибегал к таким методам с македонскими легионерами; он не преминул сделать это снова. Вероятно, требования «охраны» Антония — помириться с наследником Цезаря — частично были инспирированы с помощью немалых денег Октавиана. Но можно ли его обвинять в подготовке убийства консула — главы государства? Или его агенты превысили полномочия? Или Антоний цинично пытался уничтожить соперника, преувеличивая его вину?

Точно сказать нельзя. Сейчас, оглядываясь назад, мы видим, что Октавиан, убив консула, потерял бы гораздо больше, чем приобрел. Он не мог надеяться занять его место, как сам Антоний занял место Цезаря. Подобное убийство, совершенное к тому же собственной охраной консула, принесло бы больше выгод оптиматам, чем цезарианцам. Как вскоре показали события, в следующие двенадцать месяцев Антоний понадобится Октавиану живой и невредимый — чтобы защититься от Брута и Кассия, у которых в противном случае оказалось бы полное преимущество. Это должны были подсказать ему — и, наверное, подсказали — старшие друзья. Таким образом, сомнения в данном случае должны быть в пользу Октавиана.

Так или иначе, консул держался за свои обвинения всего несколько дней. Значит, доказательства подкупа выглядели не слишком убедительно; серьезно наказали лишь нескольких людей из охраны. Главным результатом этих событий, к большой радости оптиматов, стало усиление вражды между соперниками. Обоим пришлось сильно увеличить ставки. 9 октября Антоний выехал в Брундизий — принять командование над четырьмя легионами, только что прибывшими из Македонии. Он уже объявил, что по пути в Галлию они пройдут через Рим, но вряд ли консул собирался отправлять их дальше Северной Италии. Не один Цицерон опасался, что консул намерен привести двадцать тысяч сол-датцезарианцев прямо в Рим и, как он выражался, расставить их за спинами сенаторов.

Однако Антоний вновь недооценил смелость и изобретательность молодого соперника. Октавиан уже готовился отплатить ему — и с процентами — за очередное оскорбление своего dignitas[14].

Примечания:

1

Entre deux guerres (фр.) — меж двух войн. — Здесь и далее примеч. пер.

13

Nihil consilio, nihil ratione, nihil ordine (лат.) — ничего по плану, ничего обдуманного, ничего последовательного.

14

Dignitas (лат.) — достоинство.