• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Пока тело Цезаря лежало у ног статуи Помпея и двадцать три раны его источали кровь, сенаторы, не принимавшие участия в заговоре, спешно убегали в страхе за свою жизнь. Убийцы уговаривали их остановиться. Размахивая окровавленными клинками, они кричали, что никому не причинят вреда, что они лишь спасли свободу и их целью был только диктатор. У дверей не прекращалась давка. Среди шума и суеты один из заговорщиков пытался даже произнести оправдательную речь, обращаясь к сенаторским спинам. Другие тщетно упрашивали Цицерона присоединиться к ним. Этого выдающегося государственного деятеля убийцы предусмотрительно в заговор не вовлекали. Однако, по мнению заговорщиков, он и сам втайне мечтал о конце тирании Цезаря, готового уничтожить республику единственно ради своего ненасытного честолюбия. Так думали все. Но Цицерон был слишком умен, чтобы рисковать головой, тут же прилюдно взяв сторону Брута и Кассия. Он оказался не менее резвым, чем прочие сенаторы, которые рвались к дверям, не слишком-то заботясь о своем достоинстве.

И вот стихли вдали панические вопли: «Бежим!», «Запирайте двери!», а убийцы растерянно замерли в пустом и тихом зале, не зная, как быть дальше: ведь им не удалось заручиться немедленной поддержкой остальных в том, что они совершили.

Брут не строил планов по захвату власти. Достаточно всем узнать о смерти тирана, полагал он, и все честные республиканцы немедля одобрят их деяние. Кассий убеждал его не совершать ошибки и не оставлять в живых Марка Антония, но Брут не мог примирить свою — довольно избирательную — совесть еще и с этим убийством. Достаточно того, что он предал человека, пощадившего ему жизнь в битве при Фарсале. Здесь он явно считал себя правым. Ведь предательство по отношению к благодетелю можно в крайнем случае оправдать стоящей выше личных интересов необходимостью восстановить республиканские свободы — по примеру своего предка, Брута, который почти пять столетий назад сверг последнего римского царя.

Не зная, что делать после того, как сенаторы столь проворно проголосовали ногами, Брут сложил с себя символическое руководство и предоставил все дальнейшему течению событий. Одно было несомненно: заговорщикам не следует оставаться на месте преступления. Убийцы не получили одобрения сената, на которое столь слепо и легкомысленно рассчитывали, и теперь утешались пустой надеждой, что смогут убедить в правильности своего поступка общественность. Вместе с тем они понимали, в какое невыгодное положение поставили себя столь вопиющим убийством, совершенным у всех на глазах. Ведь каждый знает, кто они такие и где их найти. Не лучше ли было бы прежде посоветоваться с Цицероном? Марк Антоний, который во время всеобщей паники скрылся, теперь уже, вероятно, собирает против них все государственные силы. Как единственный уцелевший консул он автоматически становится на время главой государства — согласно республиканской конституции, которую они же и защищали. Не попытается ли он, в духе Цезаря, сделаться постоянным правителем? Еще опаснее была угроза, исходившая от Лепида, начальника конницы и официального заместителя диктатора. Отныне он лишился должности, потому что с гибелью Цезаря ему стало некого замещать; но попробовал бы кто-нибудь сказать это находящимся под командованием Лепида войскам; его пять тысяч или больше воинов — все как один преданные Цезарю — стояли лагерем неподалеку от городских стен, на острове на Тибре.

Заговорщикам не стоило опасаться ответных действий Антония. Уже второй раз отважный полководец переоделся рабом и прятался, пока не прояснилась ситуация. Иначе повел себя Лепид. Когда произошло убийство, его в зале не было, зато он видел, как бежали в страхе сенаторы, спеша укрыться дома и забаррикадировать двери. Потрясенный и разгневанный, Лепид тоже побежал, но побежал к своему лагерю, торопясь собрать солдат и отомстить. Бруту, Кассию и прочим, если они хотели уцелеть, следовало действовать быстро и держаться вместе, чтобы их не схватили поодиночке. У них оставался один путь — переодеться и скрыться.

Приняв наконец решение, заговорщики вышли из театра — в окровавленных тогах и держа на виду кинжалы. Кровь на тогах была не только диктатора; торопясь заколоть Цезаря, убийцы задевали и друг друга. Бруту поранили руку, и она кровоточила. Выйдя на Форум, они стали кричать о том, что «убили царя» и спасли свободу, но люди при их появлении в страхе убегали. Некоторую поддержку заговорщики все же получили. Несколько сенаторов, хорошенько подумав, вышли и присоединились к ним.

Один из них — бывший зять Цицерона, Публий Корнелий Долабелла — раньше рабски преклонялся перед Цезарем, к большому неудовольствию самого Цицерона, который имел веские причины считать зятя человеком нечестным. Собираясь в парфянский поход, Цезарь назначил Долабеллу вместо себя на консульство — вторым консулом оставался Марк Антоний.

Хотя с точки зрения закона права его на консульский пост были сомнительны, Долабелла не собирался ждать назначенного дня. Брут же, как поборник соблюдения республиканских законов, не мог его одобрить; ни он, ни Кассий не собирались в тот момент мириться с сомнительными притязаниями Долабеллы на старшинство. Однако у заговорщиков теперь хотя бы имелся свой претендент на пост правителя, и это как-то обосновывало их действия. Кроме того, у них была и некоторая защита. Децим Брут, двоюродный брат Марка, нанял небольшой отряд гладиаторов — не чета, конечно, легионерам Лепида, но достаточно, чтобы при необходимости справиться с ликторами или разгневанными горожанами. Поняв, что задерживаться на Форуме в надежде собрать толпу сторонников не имеет смысла и даже опасно, заговорщики стали подниматься на Капитолий; Долабелла шагал вместе с ними. Возблагодарив Юпитера, заговорщики заняли в его храме оборонительные позиции и приготовились, если дойдет до сражения, дорого отдать жизни. К тому времени между засевшими в храме убийцами и собравшимися внизу сенаторами забегали посыльные. День тянулся, а сторонники Цезаря так и не собрались напасть. В древнем сердце столицы начал собираться народ. Среди людей появился и Цицерон, который уже постарался показать, что не связан с убийством, и теперь ему не грозила опасность ни с той, ни с другой стороны. Обе стороны надеялись воспользоваться его красноречием и репутацией неподкупного патриота. Цицерон, однако, проявил осторожность и не стал обращаться к толпе. Он настаивал, чтобы Брут и Кассий воспользовались преторскими полномочиями и немедленно созвали заседание сената. Совет был вполне хорош. Последуй они ему, конечный результат мог выйти совершенно другой.

Большинство сенаторов не доверяли Антонию, а многие даже питали некоторую долю сочувствия если не к поступку убийц, то к их мотивам. Будь такая возможность — их удалось бы даже убедить проголосовать в интересах заговорщиков, особенно если ближайшие союзники Цезаря побоялись бы прийти на Капитолий безоружными и участвовать в заседании, созванном не действующим консулом Марком Антонием, а Брутом. Брут ораторским мастерством не отличался, но как опытный юрист сумел бы перед сочувствующим сенатом выстроить себе прочную позицию на основе положений закона. По неясным причинам он эту возможность не использовал. Вместо того Брут выступил перед толпой и, воодушевленный громкими аплодисментами, рискнул спуститься на Форум. Там он взошел на ростру, но приняли его совершенно иначе. В отличие от людей на Капитолии толпа на Форуме состояла не только из сторонников республики. В зловещем молчании собравшиеся слушали, как Брут говорил о юридических и демократических основаниях для убийства Цезаря. Это сделано, объяснял он, не для того, чтобы захватить власть, но чтобы освободить всех граждан. Следующему оратору, тоже претору, немолодому Луцию Корнелию Цинне, хватило бестактности разразиться тирадой против мертвого диктатора. Тело Цезаря недавно пронесли к его дому на носилках три раба; изуродованное и окровавленное лицо было открыто; одна рука беспомощно повисла из-под короткого покрывала. Грубость Цинны перешла все границы. Толпа стала, в свою очередь, выкрикивать ему оскорбления, а потом с яростью погнала заговорщиков с Форума, и им пришлось отступить обратно на Капитолий.

Стемнело, но ситуация так и не разрешилась. В ту ночь Лепид повел небольшое войско в центр города; Антоний выбрался из укрытия и присоединился к Лепиду и другим цезарианцам, чтобы устроить, как все понимали, военный совет. И Лепид — личный секретарь Цезаря, и Бальб — ключевая фигура в правительстве диктатора, требовали воспользоваться имеющимся военным преимуществом и немедленно устроить убийцам показательную расправу. Антоний же призывал проявить умеренность, пусть это даже вело бы к некоторому компромиссу с заговорщиками. Важнее всего, настаивал он, чтобы сенат утвердил все эдикты Цезаря, изданные им за пять лет правления. Месть может и подождать. Антония поддержал Авл Гирций, консул-десигнат на следующий год, твердый приверженец Цезаря, но человек осторожный и консервативный; он прежде всего стремился не допустить разгорания гражданской войны. Лепид, который ожидал всеобщей поддержки, увидев, что оказался в меньшинстве, спорить не стал — хотя его солдаты, как и многие горожане, жаждали мести. По утверждению античных источников, Лепиду не хватало силы духа. Как прямой командир единственного на сотни миль войска, он мог диктовать сенату свои условия. А поскольку большинством легионов в провинциях командовали ставленники Цезаря, едва ли Антонию и Лепиду — если бы они в то утро убили заговорщиков, — стоило бояться расправы. Однако эту неприятную задачу пришлось выполнять Октавиану.

Юный Октавиан, конечно, еще знать не знал, что произошло. В какой-то момент во время беспорядков, последовавших за убийством, Атия отправила ему письмо. Несомненно, ей это посоветовал ее муж Филипп, который в мартовские иды, вероятно, был на том роковом заседании сената или, во всяком случае, где-то неподалеку.

Как родственник Цезаря по супруге и человек, сам обладающий немалой властью, Филипп стал одной из самых важных и влиятельных фигур в городе, где после кровопролитной гражданской войны осталось мало патрициев с таким же положением и столь же богатым сенаторским опытом. Филипп не мог не понимать, какая опасность грозит его приемному сыну. В письме, которому предстояло попасть в далекую Аполлонию, наверняка содержался совет — получив ужасное известие, не принимать поспешных решений.

А пока молодому человеку предстояло неделю или две оставаться в неведении относительно убийства.

Аполлония находилась по другую сторону Адриатики, недалеко от побережья, но сообщение было медленным и ненадежным. Гонцу следовало проскакать, меняя лошадей, на юг от Рима по Аппиевой дороге, за Кампаньей повернуть на восток и ехать по горным дорогам до Брундизия или другого порта на северо-восточном побережье Италии. Затем ему пришлось найти судно и ждать попутного западного ветра, чтобы достичь берегов современной Албании, то есть самой дальней точки римской провинции Македонии. После получения письма Октавиану тоже потребовалось некоторое время, чтобы, прислушиваясь к противоречивым советам друзей, принять решение. Такое взвешенное поведение впоследствии станет для него характерным.

Октавиан учился не в одиночестве и постоянно находился в обществе ровесников. Двое из них впоследствии, во время восхождения Октавиана к вершинам, станут весьма важными и сильными фигурами — Марк Випсаний Агриппа и Сальвидиен Руф. Оба были скромного происхождения и первые из «меритократов», на которых позднее в основном и опирался Октавиан в долгой борьбе со старой аристократией. Один из двоих останется верен до конца и породнится с семьей императора, другой захочет предать Октавиана и дорого за это заплатит. Но пока они были его лучшие друзья, и именно к ним он обратится за советом в момент кризиса, который приближался медленно, но верно.

В Риме же политическая ситуация претерпевала одно за другим странные изменения, неожиданные для всех. Антоний, заручившись неохотным согласием Лепида, взял инициативу в свои руки. В первую же ночь Антоний пришел к скорбящей вдове Цезаря Кальпурнии и убедил ее отдать все бумаги мужа и большую часть немалой золотой казны, которую диктатор держал под охраной у себя дома. На рассвете убийцы увидели Форум, заполненный вооруженными воинами Лепида, и услышали новость: на следующее утро Антоний созвал заседание сената. Мало кто удивился, когда Кассий и Брут, хотя им и гарантировали безопасность, прислали извинения за свое отсутствие.

События той первой ночи, за которыми последовало мастерское представление Антония в сенате 17 марта, должны бы навсегда похоронить распространенное мнение, преобладающее и теперь, что Антоний — простой честный солдат, считавший Цезаря лучшим другом и всей душой желавший за него отомстить. Антоний нашел более простой и удобный путь к собственному возвышению, путь, на котором не пришлось бы убивать друзей — если они соглашались сотрудничать. В возрасте тридцати семи или тридцати восьми лет Антоний находился в расцвете сил, и несколько лет многие считали его самым подходящим преемником Цезаря. Наверняка он часто подумывал о том, как вести себя, если диктатор неожиданно погибнет и ему самому придется стать во главе цезарианцев.

Антоний явно считал себя главным наследником Цезаря; вероятно, он таковым и был, пока диктатор тайно не заменил его Октавианом. Кальпурния, надо думать, тоже так считала, иначе вряд ли отдала бы так легко, прямо среди ночи, столь важную часть наследства. Желание Цезаря сохранить тайну в пояснениях не нуждается. Он не хотел нажить врага в лице Антония или подвергнуть опасности жизнь Октавиана, обнародовав свои новые династические планы. Если бы Антоний знал о новом завещании, в котором он назван лишь как наследник второй степени — на случай смерти внучатого племянника Цезаря, он, безусловно, применил бы всю свою власть, чтобы забрать завещание у хранивших его весталок или по крайней мере не допустить его оглашения.

Некоторые из убийц с самого начала желали привлечь Антония к заговору против Цезаря. Едва ли они пошли бы на раскрытие плана и стали рисковать жизнью, не будь они более или менее уверены в его если не участии, то одобрении.

План убить Антония вместе с Цезарем появился гораздо позднее того, как Антоний отверг их предложение. Брут, отказываясь от этой меры, видимо, учел, что Антоний их не выдал, хотя легко мог бы. Сам Антоний никогда не вонзил бы кинжал в спину Цезаря. Подобную низость не допускали ни его характер, ни аристократический кодекс чести, ни, наверное, страх перед возмездием — божественным или человеческим. Он не был интеллектуалом — в отличие от Брута, который мог преподнести личное предательство как героическое деяние во благо страны. Но все же Антоний не счел своим долгом сообщить Цезарю о том, что затевает кое-кто из его друзей. И еще — Антоний больше, чем кто-либо другой, выгадывал от смерти диктатора.

Как опытный полководец, привыкший и в походе, и в бою сталкиваться с неожиданностями, Антоний наверняка подготовил, по крайней мере в уме, резервный план — на случай, если заговор удастся. Возможно, он даже знал, какой назначен день. Слухи о заговоре достигли и некоторых других сенаторов, куда менее осведомленных, чем Антоний, и было это задолго до того, как в мартовские иды Цезарь отправился на заседание сената в сопровождении Антония, свиты и ликторов. В любом случае все знали, что через четыре дня после ид Цезарь собирается покинуть Рим и провоюет не меньше трех лет. Стало быть, покушение на него нужно устроить именно в этот короткий промежуток, пока диктатор не приступил к обязанностям полководца и его не сопровождает постоянно вооруженная охрана. Антонию было приказано остаться в Риме до конца года и, таким образом, открыть путь Октавиану — делить с Цезарем воинскую славу.

Через три или четыре года, в зависимости от успеха похода, Цезарь вернется в столицу как царь-победитель и превратит республику в монархию, чего и опасались Брут и Кассий.

За это время Цезарь сможет также вознести Октавиана как своего наследника и преемника на недосягаемую высоту. Юноше, которому теперь восемнадцать, исполнится двадцать один год или двадцать два, и он уже постигнет — под руководством выдающегося мастера современности — науку и искусство войны. В любом случае Антонию путь на вершину будет закрыт. Нам, конечно, не известно, какие мысли приходили в голову Антония в период, предшествующий убийству, однако можно не сомневаться, что он лучше, чем кто-либо другой, понимал истинный масштаб притязаний Цезаря. Разве не Антоний лишь месяц назад не преминул унизить свое консульское достоинство и с едва прикрытыми бедрами пытался на Форуме перед волнующейся толпой «короновать» своего господина?

Антоний принадлежал к известному сенаторскому роду — правда, с плебейскими корнями, но облагороженному несколькими поколениями главных магистратов. Будучи молодым офицером с отличным послужным списком и относительно скромными средствами, Антоний примкнул в Галлии к Цезарю — не потому, что разделял его убеждения, а с целью устроить собственную карьеру и поживиться за счет военной добычи. Он славился распутством, пьянством и расточительством; но на поле битвы, всегда трезвый, оказался изобретательным и отважным тактиком.

Цезарю он, видимо, пришелся по душе; возможно, тот видел в Антонии молодого себя — открытый и уверенный характер, умение упиваться битвой, готовность рисковать. Антоний быстро попал в ближайшее окружение Цезаря, и тот, не имея законных сыновей, ясно давал ему понять: со временем он сделает его своим наследником.

Нет никаких оснований предполагать, что Антоний поддерживал общественные реформы Цезаря из-за личных убеждений. Его выдвижение на пост трибуна принесло выгоду Цезарю — и самому Антонию, — а не обществу в целом. Как и другие представители его класса, Антоний был политиком от войны, который в определенных обстоятельствах предпочел пойти за Цезарем, а не за Помпеем и был немало вознагражден. Если он и испытывал сочувствие к бедным согражданам, то ничем этого не показывал. Напротив, когда в отсутствие диктатора Антоний остался в Риме, то, подавляя мятеж, вызванный непосильно высокими процентными ставками по долгам, он приказал казнить восемьсот человек. Даже если учитывать, что в источниках принято округлять числа в большую сторону, мера явно избыточная.

Кратко говоря, Антоний стоял куда ближе к Бруту, Кассию и прочим заговорщикам, большинство из которых он знал с юности, чем к простому народу. Целью его было — помимо обычных устремлений аристократа — сохранить и повысить свой общественный статус, стать со временем первым человеком в государстве. При этом его не слишком беспокоило, сохранится ли старая республиканская конституция. Судя по поступкам Антония в первые дни после убийства Цезаря, трудно поверить, что отмщение стояло для него на первом месте — если вообще входило в его планы.

После смерти Цезаря, когда судьба виновных зависела от Антония, он явно не считал нужным продолжать кровопролития ради укрепления собственного auctoritas. Заручившись содействием Лепида, он не видел на горизонте других серьезных соперников. Долабеллу — ставшего вторым консулом — Антоний подкупил, заплатив самые крупные его долги из денег, взятых у вдовы Цезаря. Октавиан его ничуть не волновал. Что, в конце концов, мог сделать восемнадцатилетний школяр, весь военный опыт которого заключался в том, что он опоздал на войну, против римского консула, полководца высокого ранга, обладающего государственной властью, против человека, уже завладевшего частью наследства Цезаря и не собиравшегося с ней расставаться?

Теперь, когда все козыри попали в руки Антония, он готовился исполнять роль великодушного государственного мужа — в духе своего бывшего командира, то есть одной рукой раздавая милости и награды, а другой — удерживая долгосрочную консульскую власть. Экспедиционные войска, собранные Цезарем, тоже оказались в распоряжении Антония и могли пригодиться для укрепления его власти. Гражданская война была не нужна, и Антоний не собирался ее провоцировать, называя себя диктатором или царем. Не имея ни склонности, ни способностей к постоянным политическим интригам, консул, по-видимому, намеревался соперничать с Цезарем и Помпеем в бранной славе, но так, чтобы не слишком раздражать республиканцев.

Антоний уже показал — с помощью пролитой крови — свое отношение к законным притязаниям римской «черни» и не боялся, что не справится с народными беспорядками, которые могло спровоцировать его неожиданное примирение с убийцами. Что же касается солдат, то Антоний не сомневался: они его поддержат, если он выполнит обещания Цезаря выплатить им награду и после увольнения поселить на хороших землях. То есть предполагалось, что в этот критический момент он один обладает властью де-юре выбирать — насилие или соглашение, и возможностью де-факто довести дело до конца; он даже созвал сенат в храме богини Теллус, за пределами Капитолия, в нескольких шагах от собственного тщательно охраняемого дома. Следуя циничной манере своих предшественников, подобным же образом добивавшихся власти, Антоний для верности позаботился, чтобы собравшихся сенаторов «охраняло» войско Лепида.

Был у Антония и еще один убедительный аргумент; он приберегал его до тех пор, пока не объявились публично самые главные защитники скрывающихся убийц. Известный всем экс-консул Тиберий Клавдий Нерон — супруг будущей жены Октавиана Ливии, предложил следующее: Брута, Кассия и их товарищей не только не привлекать к суду за измену и убийство, но и поздравить и вознаградить особыми почестями за спасение республики. Другие оптиматы потребовали признать декреты Цезаря недействительными. Кто-то перещеголял всех, сказав, что тело диктатора следует лишить погребения и тайно бросить в Тибр.

Тогда-то Антоний и вмешался. Постаравшись избегать как хвалы, так и хулы, он по-деловому заметил: если какой-то из эдиктов Цезаря следует отменить на том основании, что Цезарь был незаконно узурпировавшим власть тираном, тогда подобным же образом следует отменить и прочие его постановления. На закуску консул прибавил, что это касается всех сделанных Цезарем назначений, проведенных его личными декретами за последние пять лет, и всех его назначений, сделанных на три года вперед. Сенаторы уставились на него, а потом — с нескрываемым ужасом — друг на друга. Больше половины их оказались в сенате только благодаря Цезарю. И если они не примут все его решения, то рискуют потерять свои места и проходить повторные выборы. Многие сенаторы были из отдаленных частей Италии, ранее в сенате не представленных. Некоторые приехали из провинций, где Цезарь выбрал их как вероятных союзников. (Римские остряки любили прохаживаться насчет галлов, что если, мол, встретится вам человек, бродящий по Риму в штанах, а не в тоге, нужно показать бедолаге дорогу к зданию сената.) Лишенным места сенаторам пришлось бы проходить перевыборы по другой системе, значительно измененной в пользу местной римской аристократии, и большинству из них вряд ли довелось бы вернуться на вожделенную скамью. Даже прослужившие в сенате много лет, избранные законным путем сенаторы рассчитывали на самые важные посты, включая доходные наместничества в провинциях, на которые их назначил Цезарь на несколько лет вперед, собираясь воевать в Парфии.

Больше об отмене указов Цезаря никто не заикался. Сенат проголосовал не только за утверждение всех его декретов, но и за принятие тех, которые он лишь намеревался объявить, и еще не успел довести дело до конца. Тем самым сенаторы сыграли на руку Антонию, на что тот, несомненно, и рассчитывал. У него одного были официальные документы Цезаря — и он собирался принять меры, чтобы никто другой их не прочел. Таким образом, Антоний получал возможность в течение следующих нескольких недель предпринимать угодные ему шаги — например, делать назначения или запускать руку в государственную казну, говоря, что это планы не его, а Цезаря. Под конец Антоний подсластил пилюлю для самых ярых республиканцев. Цицерон предложил всеобщую амнистию, а Антоний, как председательствующий на заседании консул, принял ее и легко провел. И сразу же шестьдесят заговорщиков перестали быть разыскиваемыми преступниками.

Пытаясь уговорить главарей заговора спуститься, Антоний и Лепид уже отослали на Капитолий в качестве заложников своих сыновей. После заседания сената Брут и Кассий уже ничего не боялись. Брута приветствовал лично Лепид, состоявший в ним в родстве по супруге, и они спокойно отобедали вместе. Антоний же пригласил к себе Кассия, скорее всего не зная, что «тощий и бледный» претор[8] замышлял убить его, когда убивали Цезаря. Они тоже разделили трапезу в явном согласии и добром расположении духа. А ведь только два дня и три ночи назад Цезаря закололи, словно быка! На следующее утро сенат опять собрался и вынес Антонию благодарность за то, что он не допустил возобновления гражданской войны. Простым римлянам должно было показаться, что аристократы решили увековечить недолгое правление Цезаря, зато его вопиющее убийство предать забвению.

Политическая ситуация, однако, была более сложной и неустойчивой, чем казалась на первый взгляд. Разные цели цезарианцев и оптиматов неминуемо вели к новому расколу. Антоний, совершив дипломатический ход, который сохранял убийцам жизнь, не собирался позволять, чтобы они мешали его планам собственного возвышения. А заговорщики, рисковавшие головой ради пресечения действий Цезаря, еще меньше желали, чтобы Антоний взял на себя роль диктатора. Мало кто кроме Цицерона и Кассия понимал, насколько опасно предложение тестя Цезаря, Луция Кальпурния Пизона, — устроить публичное погребение диктатора и зачитать перед сенатом его завещание. Брут великодушно согласился на оба эти шага, разрушив тем самым планы своих союзников, чьи отвергнутые советы снова оказались правильными.

Для Пизона и похороны, и чтение завещания были в основном делом фамильной чести. У него имелись достаточные основания возмущаться бесцеремонностью Антония, который, пренебрегая законом, перевез имущество Цезаря к себе, словно оно уже принадлежало ему. Как отец Кальпурнии, Пизон полагал, что именно ему надлежит присматривать за наследством, пока не вступит в силу завещание. Пизон не обвинил прямо Антония в том, что тот не доверил это дело его честности. Однако речь его в сенате была полна раздражения и обиды. Пизон явно знал о новом завещании Цезаря, но едва ли знал его содержание.

Наконец весталки расстались с опасным документом, и сенат узнал, что Цезарь оставил три четверти своего немалого имущества Октавиану, а одну четверть разделил между Педием и Пинарием, другими внучатыми племянниками. Антонию не досталось ничего. Он получил бы что-то только в том случае, если бы Октавиан умер раньше Цезаря. Антоний, должно быть, испытал сильнейшую досаду и разочарование. По иронии судьбы Децим Брут и некоторые другие убийцы были названы вместе с Антонием как наследники во второй степени.

По словам и Светония, и Диона, Цезарь также называл Антония и Децима опекунами Октавиана; о том, что они пытались воспользоваться своими опекунскими правами, нигде не говорится. В любом случае у Филиппа, как у отчима, были перед ними преимущества.

Что еще удивительней — в завещании Октавиан объявлялся приемным сыном Цезаря; а значит, ему следовало принять имя Цезаря и называться Гаем Юлием Цезарем Октавианом. Поскольку не имелось прецедентов подобного посмертного усыновления, юристы до сих пор гадают, могло ли оно иметь юридическую силу. Октавиан оказался в состоянии найти приемлемое для всех решение.

Каждому гражданину назначалось по триста сестерциев (для сравнения: годовая плата римского легионера после реформ Августа составляла девятьсот сестерциев). По закону Октавиан — или все три основных наследника — несли личную ответственность за выполнение этого обещания. В последнем порыве патрицианского великодушия Цезарь завещал свои обширные сады над Тибром городу, для свободного пользования всех горожан.

Новость о таком завещании быстро разлетелась за пределы сената, и на улицы вышли толпы людей. Однако Антоний, имевший достаточные силы, чтобы противостоять конфискации, не спешил возвращать захваченные ценности. Ему срочно требовались деньги для устройства ветеранов Цезаря. Ведь речь шла о войске, на котором в конечном итоге и зиждилась власть Антония — а не на его временном обладании консульской должностью, защищавшей его от судебного преследования, только пока он ее занимал. Позднее люди поняли: для того чтобы получить завещанные каждому выплаты, им придется дождаться Октавиана; этим и объясняется радость, с которой его встретили, когда он наконец добрался до Рима.

Через пять дней после ид тело Цезаря мимо толп скорбящих горожан понесли на Форум. Ни один римлянин не сделал больше, чем он, чтобы увеличить мощь и престиж Рима и Римской державы, и только Помпей, вероятно, сделал не меньше.

Антоний произнес погребальную речь, обычный панегирик, в котором в присутствии сограждан покойного и его «предков» (то есть людей в их масках) перечислялись его заслуги.

Подобных похорон не было ни до, ни после. Над лежащим в гробу телом подняли восковое изваяние Цезаря, так чтобы видели все присутствующие. Пока Антоний говорил, особое приспособление медленно поворачивало изваяние, демонстрируя все двадцать три раны на лице и теле.

Толпа стенала и рыдала; Антоний возбудил ее еще больше, приподняв на изваянии тунику с пятнами засохшей крови, бывшую на Цезаре в день убийства, и показав раны, находившиеся под ней. Этого люди вынести не могли. Дальнейшие события вышли из-под контроля.

Стащив в кучу стулья и столы из ближайших лавок и все, что оказалось под руками, горожане устроили огромный погребальный костер и возложили на него тело. Когда его объял огонь, женщины стали бросать в костер украшения. Самые неистовые из толпы бегали с факелами по городу, подогревая всеобщую ярость, и призывали расправиться с заговорщиками и сжечь дотла их дома. Брут и Кассий предусмотрительно отсутствовали, а другие сенаторы со всей поспешностью удалились. Не добравшись до главной добычи, бесчинствующая толпа нашла Бруту замену в лице трибуна и поэта Цинны, имевшего такое же имя-когномен, как у заговорщика претора Луция Корнелия Цинны — того самого, который в день убийства поносил с ростры Цезаря. Тщетно кричал поэт, что невиновен: толпа растерзала его на месте.

В последующие дни преследуемые убийцы начали покидать город и прятаться, кто где мог. Некоторые несколько дней просидели взаперти в надежде переждать бурю общественного гнева — словно узники в своих домах, по выражению Цицерона, и не решались выйти, кроме как в темноте. На Форуме человек, называвший себя Амаций, и утверждавший, что он внук Мария, воздвиг на пепелище погребального костра алтарь Цезарю. Люди стекались к алтарю, и он быстро набрал себе шайку, которая рыскала по улицам в поисках заговорщиков, намереваясь вершить суровое правосудие вопреки изданному сенатом декрету об амнистии.

Антоний еще какое-то время попустительствовал уличным беспорядкам. Его устраивало, что вожди оптиматов устраняются с политической арены, где они могли помешать ему извлечь максимальную выгоду из документов Цезаря. Правда, сенат собирался назначить комитет для изучения бумаг, с тем чтобы определить первоочередные задачи, но Антоний это проигнорировал. Он знал, что если надолго займет важный военный пост, ему не грозят дальнейшие преследования, и уже делал соответствующие шаги — так же как и для дорогостоящих мероприятий по переселению ветеранов Цезаря.

Наконец он выступил против бунтовщиков, чтобы предотвратить полный распад общественного порядка, но только после того, как убийцы достаточно напугались. Выяснив, что предводитель шайки Амаций на самом деле самозванец, грек по имени Герофил, Антоний казнил его без суда и наказал многих его товарищей и в некоторой степени восстановил порядок.

Несмотря на завещание Цезаря, Антоний мог вполне быть доволен первыми своими неделями у власти. Власть его стала практически полной. Он убедил сенат принять все постановления Цезаря и сохранил перспективу придумывать другие от его имени. Он примирился с заговорщиками и одновременно сделал их изгоями. Будучи консулом и имея единоличный доступ к бумагам Цезаря, Антоний получил возможность выкачивать деньги из казны и в дополнение к войску Лепида набирать собственное. А если бы сенат попытался ему помешать, Антоний обратился бы к народному собранию.

Цицерон не зря жаловался старому другу Аттику на исходящую от новой власти угрозу: libertas[9], по общему мнению, восстановили, но без необходимых республиканских свобод, без которых она не действует.

«Наши герои (Цицерон имеет в виду убийц) совершили славное и великое деяние; для остального потребны деньги и войска, которых у нас нет».

Возвращаясь позже к мартовским идам, Цицерон напыщенно спрашивает: «Помнишь ли, как в самый первый день на Капитолии я кричал, что преторы должны созвать тут же сенат? Бессмертные боги! Чего только они тогда не сделали бы, ведь все честные люди, и даже почти честные, ликовали!»

В конце марта, и скорее всего после беспорядков, связанных с похоронами Цезаря, Децим Брут написал своему двоюродному брату Марку Бруту и Кассию и пожаловался на «предательство» Антония. Все трое заговорщиков еще оставались в Риме, хотя встретиться не могли, опасаясь народной ярости. Децим был тогда наместником Цизальпинской Галлии, но вступить в должность не успел, и теперь ему грозила отставка. «Антоний говорит, что не знает, как отдать мне мою провинцию», — пишет он, убеждая друзей покинуть Италию, пока это возможно. Он обращается к ним с изменническим советом — присоединиться к Сексту Помпею, державшемуся еще против римского войска, или же к мятежному оптимату Цецилию Бассу, который командовал легионом в Сирии.

Антоний, разумеется, предпочел бы отобрать у Децима должность наместника, потому что она была нужна ему самому. Два легиона, стоявшие в Северной Италии, представляли собой самую большую военную силу на полуострове, и командование над ними укрепило бы влияние Антония в столице, к которой эти легионы стояли ближе, чем любые другие войска из провинций. Мы не знаем, каков был ответ Брута и Кассия на письмо Децима, но из того, что за ним последовало, вполне можем угадать. В середине апреля Децим ускользнул из города, правда, собственному совету не последовал и поспешил не за границу, а на север, в подчиненную ему провинцию, пока Антоний не отобрал ее с помощью народного голосования. За решением Децима явно стояли Брут и Кассий. Ответное выступление оптиматов против цезарианцев началось еще до того, как Октавиан добрался до Рима.

Примечания:

8

Плутарх в книге «Изречения царей и полководцев» пишет, что однажды Антоний и Долабелла пытались предостеречь Цезаря от каких-то опасных, по их мнению, людей, а Цезарь ответил, что боится не ленивых и жирных, а тощих и бледных, и показал на Брута и Кассия.

9

Libertas (лат.) — свобода, вольность.