• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Если верить первому биографу Октавиана Светонию, первый военный опыт молодого полководца оказался неудачным. Он участвовал в двух сражениях, с недельным перерывом. Первое произошло 14 апреля у селения Торжище Галлов на Эмилиевой дороге: колонна Пансы попала в устроенную Антонием засаду, и Гирций поспешил ему на помощь. Второе — когда Октавиан и Гирций начали наступление на Антония под Мутиной. Светоний приводит слова Антония о том, как Октавиан бежал и появился только на следующий день, без коня и без плаща. Однако автор справедливо прославленной книги «Жизнь двенадцати цезарей» добавляет: «Всем известно, что во втором столкновении он был не только полководцем, но и солдатом, и в гуще битвы, когда серьезно ранили знаменосца, он сам некоторое время носил орла».

Проблема современных историков в том, что существует несколько разных описаний этих двух сражений, и невозможно скомпилировать связное повествование, ничего не домысливая, особенно относительно роли и поведения Октавиана. Вправду ли он убежал? Или, как склонны полагать многие историки, стал жертвой злобной клеветы?

Нельзя полагаться на бездоказательные слова Антония; и неосмотрительно принимать за чистую монету заявление, сделанное в сенате Цицероном вскоре после битвы — что юноша в первый же день отважно и умело защищал главный лагерь, имея в распоряжении лишь несколько когорт. В интересах Антония было выставить Октавиана трусом; в интересах Цицерона было провозгласить его героем. Вероятно, ближе прочих находится к голой правде историк Кассий Дион, живший два с половиной века спустя после описываемых событий и опиравшийся на утерянные ныне источники. Он пишет, что войска объявили Октавиана императором, хотя в первый день тот вообще не участвовал в сражении.

К счастью, в огромной сокровищнице, архиве переписки Цицерона, сохранился рассказ очевидца, написанный неким старшим офицером на следующий день после первого сражения. Причин сомневаться в подлинности нет; недостаток документа в том, что автор, Сервий Сульпиций Гальба, один из убийц Цезаря, не упоминает ничего о роли Октавиана. По приказу Гирция Гальба проскакал сотню миль, чтобы встретить Пансу с его колонной, сообщить ему о положении дел под Мутиной и проводить к месту соединения войск. Вечером 13 апреля, когда войско Пансы проходило через опасное ущелье в Апеннинах, на последнем этапе пути их встречали легион Марса и две преторианские когорты (одной из них и командовал Октавиан) — по всей видимости, чтобы не дать Антонию перехватить и уничтожить четыре легиона неопытных новобранцев.

Легион Марса, в котором Антоний провел частичную децимацию, рвался отомстить солдатам Антония, которых считал предателями за то, что те остались верны своему полководцу. В результате, когда рассвело и впереди по обеим сторонам узкой дороги заблестели в тростниках доспехи и копья, легион Марса, не дожидаясь команды, бросился на врага, хотя то была явная ловушка. Панса, не в силах их остановить, приказал двум другим легионам догнать их и поддержать. Однако конница Антония подоспела раньше и окружила легионеров Марса.

Гальба, бывший командир легиона Марса, поскакал вперед, к ним навстречу, но вместе со многими другими вынужден был отступить к временному лагерю, который предположительно охраняли новобранцы из резерва. Солдаты Антония пытались лагерь взять, но не смогли, хотя и потеряли много человек. Речь идет не о том лагере, который, по словам Цицерона, защищал Октавиан; тот находился в нескольких милях и совсем в другом направлении. Именно оттуда шел Гирций с двумя опытными легионами. Эти свежие войска обрушились на людей Антония, преждевременно праздновавших победу, и многих убили; остальные дрогнули, отступили и спрятались среди болот. Некоторым удалось бежать, держась за лошадиные хвосты. Если Октавиану и вправду пришлось защищать главный лагерь, то лишь от небольшого отряда, который Антоний мог послать в качестве отвлекающего маневра, когда готовил засаду.

В сражении при Торжище Галлов обе стороны понесли большие потери. Если бы так пошло и дальше, то есть велись бы бои на выживание, Антонию первому не хватило бы солдат. И потому он стянул все силы к осадному кольцу вокруг Мутины, зная, что людям Децима скоро предстоит выбирать: сдаться или погибнуть от голода. В стане его врагов Гирций уже объявил о победе, поскольку противник оставил поле боя; однако Пансу привезли в Бононию раненного копьем, и рана оказалась смертельной. Октавиан теперь был вторым после главнокомандующего.

В первых достигших Рима известиях об этом бестолковом сражении говорилось о победе Антония. Антоний, видимо, отправил гонца до прибытия Гирция, и гонец скакал с такой скоростью, что посланцы, везшие правдивые вести, не смогли его опередить.

В столице началась паника. Люди бежали из города. Ходили разговоры, что оборону возглавит Цицерон — возможно, в качестве диктатора. Цицерону недолго пришлось опровергать слухи: 20 апреля прибыли другие гонцы с совершенно иными вестями: Антоний получил сильнейший удар и уже, наверное, не оправится. Горожане, которым теперь не грозило вторжение ни с северо-запада, ни с востока, решили, что обязаны этим Цицерону. К его дому явилась огромная толпа; сопровождаемый бурными аплодисментами, он отправился на Капитолий, где римляне чествовали его как своего спасителя.

«Я не тщеславен, — писал Цицерон Бруту на следующий день с напыщенностью и самовлюбленностью поистине умиляющими. — Мне и незачем, я тронут тем, сколь единодушно все сословия Рима приветствуют меня».

В тот же день, 21 апреля, Гирций и Октавиан (Цицерон об этом не знал) выжали войска Антония из укреплений, разбили их в рукопашном бою под стенами Мутины и пытались взять их главный лагерь. Гирция убили прямо перед шатром Антония, и Октавиан сделал вылазку, чтобы вынести его тело. Неизвестно, какая из сторон понесла большие потери, но из войска Антония дезертировали остатки двух легионов.

Экс-консул созвал оставшихся командиров на военный совет. Большинство высказались за продолжение осады, в убеждении, что Мутина вот-вот сдастся, но Антоний, видя полное численное превосходство противника, решил отойти, пока его войско полностью не разбили. Пусть даже ему удастся убежать самому; Лепид не станет помогать простому беглецу.

Бедствия выявили лучшие стороны Антония. Он отправился в Галлию с теми из своих людей, кто мог идти. Спеша уйти от погони, Антоний повел их на запад, в пустынные горы, которые им пришлось перевалить, чтобы выбраться на пути, ведущие к средиземноморскому побережью. Не требуя никаких особых привилегий, Антоний ел и спал, как простой солдат: ел неведомые корешки, что они находили в расщелинах, пил болотную воду.

Что же касается потрепанного, но победившего консульского войска, то главнокомандующим временно оказался Октавиан. Один консул погиб, другой умирал. Цицерон проявил большую мудрость, убеждая сенат присвоить его протеже пропреторское звание. Получалось, что Октавиан, несмотря на молодость и прискорбно малый на тот момент опыт полководца, стал выше любого командира в лагере, способного держать оружие. Поскольку лежавший на смертном одре в Бононии Панса еще был в состоянии говорить, Октавиан имел возможность принять командование постепенно: сначала на время, потом окончательно.

Благодаря мутинским событиям он получил два важных урока. Первый: чтобы добиться расположения солдат, вовсе не обязательно строить из себя героя — это всегда успеется. Главное — уцелеть и быть на той стороне, где победа. Второй урок Октавиан получил от Пансы. Умирающий консул позвал его к своему ложу и рассказал о том, чего юноша, вероятно, до конца не понимал: о причинах, лежащих за политическими решениями сената, и о том, какие они с Гирцием предпринимали маневры, чтобы верх одержали не оптиматы, а цезарианцы.

Оптиматское большинство среди аристократов, подчеркнул Панса, так сильно боится Антония и Октавиана, что пытается уничтожить их по очереди, а не сражаться с обоими одновременно, ибо таким образом подтолкнет их друг к другу. Сенаторы, которые просто в восторге от их постоянной вражды, поманили Октавиана лестными, но дешевыми почестями и заставили служить под началом у консулов, да еще намеренно ослабили его позиции, отобрав два лучших легиона.

Еще Панса добавил, что и он сам, и Гирций подчинились решениям сената не для того, чтобы по воле оптиматов покончить с Антонием, а чтобы осуществить собственные цели: заставить бывшего консула вернуться к союзу с Октавианом. Таково желание всех, кто, подобно самим консулам, считает для себя делом чести выплатить долг благодарности по отношению к Цезарю.

Предупредив молодого человека, что командиры в его новых легионах шпионят в пользу сената, Панса, уже почти на последнем издыхании, скорее всего при свидетелях, вернул Октавиану командование над двумя легионами, отнятыми у него ранее, а также над теми, которые он сам пожелает.

Нельзя считать доказанным, что подобный разговор, описанный древними историками, и в самом деле имел место по той же причине, по которой следует с осторожностью относиться к «дословной передаче» в их трудах политических выступлений — это лишь технический прием, используемый для увеличения объема повествования. Однако как раз это сообщение греческого историка Аппиана звучит по своей сути вполне правдоподобно; его можно принять как изложение мотивов и фактов, пусть даже конкретные слова выдуманы много позже описываемых событий.

Затянувшаяся агония Пансы тоже работала на Октавиана — ведь умри Панса сразу, Децим Брут от имени сената мог взять под командование все войско или его часть. Децим занимал более высокое положение — и как наместник провинции (наместничество его по настоянию Цицерона недавно подтвердил сенат), и как консул-десигнат на следующий год. Он не мог сразу броситься в погоню за Антонием: его солдаты ослабли от голода и давно не тренировались. Конницы у них не было, потому что коней пришлось съесть. Потому-то Децим поспешил в Бононию посоветоваться с Пансой, который, насколько Децим знал, был главнокомандующим. Новость о смерти консула он услышал уже в пути.

Децим надеялся, что Панса прикажет Октавиану с войском догнать Антония и помешать ему соединиться с Лeпидом, но, когда он встретился с Октавианом, юноша уже принял постоянное командование над всем консульским войском и не намеревался помогать одному из убийц своего приемного отца. Отныне это было не в интересах Октавиана, особенно после того, что рассказал ему Панса. Ведь теперь именно он, а не Антоний и не Децим, командовал самой большой в Италии армией — восемь легионов — даже после того, как расстался с некоторыми частями, в чьей преданности сомневался. Тщетно Децим убеждал Октавиана, что если действовать быстро и превосходящими силами, то можно отрезать Антония от возможных союзников и лишить его надежды на получение продовольствия — и таким образом заставить сдаться без боя.

Децим больше всего опасался, что если Антоний успеет соединиться с Лепидом, то оптиматам снова придется вести гражданскую войну и теперь военные действия не сведутся к ограниченному региону на севере Италии. Он быстро понял: Октавиан, не слишком распространяясь о своих намерениях, пересмотрит план действий, а Антония придется догонять самому. К тому времени, когда Децим мог начать погоню — в его распоряжении было три не полностью еще оправившихся легиона, — Антоний опережал его на два дня.

Децим, хотя и успел увидеть убегающего противника, пошел по неверному следу, оставленному конными частями Антония, которые тот именно с такой целью и послал.

Меньше чем через неделю вести о позорном бегстве Антония от Мутины достигли Рима, и среди сенаторов-оптиматов воцарилось ликование. Они победили! Или так думали. Хотя сенаторы и проголосовали благополучно за торжественные похороны для обоих консулов, они как-то позабыли о том, что их гибель изменила соотношение сил Октавиана и Децима. Сенат назначил Дециму триумф и передал ему верховное командование над консульским войском. Октавиан остался в стороне. Цицерон пытался убедить сенат, что молодого человека следует удостоить хотя бы овации — чести гораздо меньшей, чем триумф, — но, к несомненному удовлетворению отсутствовавшего Брута, предложение не прошло. Брут полагал — и недвусмысленно выражал это мнение в письмах к Цицерону и Аттику и, вероятно, другим своим единомышленникам в Риме, — что Октавиан уже и так получил слишком много почестей и предлагать ему еще — значит проявлять опасное раболепство.

Самым недальновидным решением сената стала отмена прежнего постановления — заплатить тем войскам Октавиана, которым были обещаны крупные вознаграждения за дезертирство от Антония. Сенаторы вдвое уменьшили сумму выплат, не потрудившись объяснить солдатам причину. Причина, возможно, заключалась в нехватке денег, вызванной сокращением некогда огромного потока налогов из восточной, более богатой части страны, потока, который теперь шел в сундуки Брута и Кассия. Далее, в пику Октавиану, сенат отказался выплачивать вознаграждение и всем прочим его войскам — шаг, явно рассчитанный на то, чтобы вызвать разногласия между служившими под началом Октавиана легионами и таким образом ослабить его авторитет. Уменьшенное же вознаграждение обещали выплатить непосредственно солдатам через специальную комиссию, в которую не было доступа ни Октавиану, ни Дециму.

Оптиматы не только сбросили со счетов Октавиана, они поступили куда суровее по отношению к Антонию. Полагая, что поимка и казнь экс-консула — лишь вопрос времени, они набрались смелости и объявили его в сенате врагом государства. Им даже в голову не пришло, что старый враг сможет отомстить за это последнее унижение. Ведь Антоний был гораздо удачливей и умней, чем им казалось. За время долгого отступления у Антония прибавилось три свежих легиона, набранных ранее его офицером Вентидием. Вентидий не успел привести их вовремя к Мутине, зато теперь они пригодились вдвойне.

Изможденные люди Антония вышли на побережье примерно в тридцати милях от Генуи, на современную итальянскую Ривьеру. Отсюда они прошли уже не столь трудными тропами по Французской Ривьере и приблизились к городу Юлиев Форум (современный Фрежю). Здесь, на равнине, сформированной извилистой рекой Аргентей, они раскинули лагерь — в нескольких милях от штаба Лепида. Лепид не предложил им никакой помощи. Он знал, какое бедствие свалилось на бывшего союзника, и предпочел бы его прогнать. Лепиду не хотелось сражаться с победоносной консульской армией, если ее, как он предполагал, поддержат семнадцать легионов под командованием его свояков Брута и Кассия.

Антоний оказался вполне на высоте. В официальном гостеприимстве ему отказали; Антония тайком пропустил в лагерь его старый товарищ. Экс-консул пришел один, без оружия, грязный и небритый. Воины собрались вокруг него — вначале просто из любопытства. Некоторые служили под его командованием в Галлии. Антоний считался лучшим в Риме полководцем, несмотря на поражение под Мутиной. Он говорил с солдатами мужественно, и они не остались равнодушны. Прежде чем Лепид сообразил, что происходит, сотни солдат уже пообещали Антонию поддержку и еще тысячи собирались последовать их примеру. Когда среди шумной толпы легионеров Антоний и Лепид встретились лицом к лицу, Лепид еще пытался сделать хорошую мину. Полководцы обменялись дружеским приветствием. К вечеру Антоний уже стал хозяином положения и принял командование над войском, которое добавил к своему, великодушно назначив недавнего соперника на должность заместителя.

Снова близилась гражданская война — как и предсказывал Децим. Он написал Цицерону письмо, в котором обвинял Октавиана, что тот не захотел выполнить его требования. Этого мальчишку ничего не заставишь делать, жаловался Брут, ему нельзя приказать.

Если Антоний отправился за спасением к Лепиду, то Децим — к Планку, наместнику Косматой Галлии. И приняли его тоже не слишком радостно. Планк, заявивший о своей верности сенату, отошел подальше от Лепида, поднявшись в высокие альпийские долины у современного Гренобля. У Децима уже не хватало сил атаковать Антония, и он несколько недель поднимался со своими уже ничего не понимающими солдатами по горным дорогам, чтобы присоединиться к Планку. Трудно сказать, с какой целью; вероятно, не хотел попасться на пути Антония, если тот, обуреваемый жаждой мести, вернется в Италию раньше, чем туда прибудут Брут и Кассий.

От Цицерона или из других источников Децим с Планком узнали, что Брут и Кассий не спешат возвращаться с востока, где продолжают собирать войско и облагать податями жителей провинций — совершенно безжалостно; кое-где родителям приходилось продавать в рабство детей, чтобы выплатить налоги и самим не попасть в рабство. Планк, весьма щедрый на письма, в которых было много красивых фраз, но мало сведений, поддерживал любезную переписку с самыми влиятельными людьми своего времени. Он не спеша приспосабливался к переменам в политической ситуации на Апеннинском полуострове и в какой-то момент решил, что выгоднее всего поддержать Антония. Децим находился в окружении большего войска, и потому ему пришлось расстаться с собственным. Планк отпустил Децима с небольшой свитой, но когда тот пробирался через Альпы в Македонию, его схватили местные жители, галлы, и казнили, чтобы сделать приятное Антонию.

Поздняя весна дала Октавиану передышку для раздумий — или же для мудрого бездействия. Он застрял на севере Италии, не поддаваясь попыткам сената заставить его выполнять приказы и на всякий случай держа в готовности немалое войско. Лагерь Октавиана стал чем-то вроде политического центра: те, кто полагал полезным снискать расположение восходящего вождя, долгими днями ехали из Рима, чтобы выказать ему уважение. Приезжали и уезжали гонцы от Антония, Планка, Цицерона и многих других. Поллион, знаменитый наместник Дальней Испании, присоединился с двумя легионами к Антонию, потому что особого выбора у него не было. В зрелые годы он напишет известный труд по истории своей эпохи, который широко исследовался историками античности; до нашего времени, увы, дошли только ссылки на него в других трудах.

Октавиан воспользовался передышкой, чтобы взвесить имеющиеся у него возможности, и пришел к четкому решению: выдвинуть свою кандидатуру на пост консула — после смерти Гирция и Пансы оба места были свободны. Выборы пока не проводились, частично из-за юридических сложностей, связанных с назначением интеррекса (каковым должен быть старший патриций), то есть временного главы государства, контролирующего проведение выборов. Это промедление, вызванное религиозными и политическими мотивами, тоже работало в пользу Октавиана. Он не мог стать серьезным претендентом во время стремительного бегства Антония, когда все ожидали триумфального возвращения Брута и Кассия. Теперь Октавиан занимал сильную позицию, с которой он мог диктовать свои условия — если бы захотел.

Основные скрытые факторы, действовавшие в сложный период после мутинских событий, когда сенат еще думал, что способен полностью восстановить былую власть, теперь во многом прояснились. Антоний и его союзники на западе могли отныне рассчитывать на поддержку целых двадцати пяти, а то и больше, легионов, в то время как у Брута и Кассия их насчитывалось семнадцать. Обе стороны продолжали торопливо набирать войска, и потому обе цифры постоянно росли. Восточные легионы стояли большей частью слишком далеко и могли полностью переправиться из-за Адриатики не раньше следующего года, тогда как Антонию оставалось только перегруппировать силы, чтобы вывести их из Галлии.

Свой путь к консульству Октавиан начал с негласного сближения с Цицероном и просьб о помощи. Можно строить догадки о том, что именно он предложил сенатору взамен, но его предложение, несомненно, как нельзя лучше соответствовало амбициям и тщеславию старого политика. Быть может, Цицерона соблазнила возможность разделить с молодым полководцем консульскую власть? Как его старший коллега, Цицерон занимался бы повседневным управлением страной, а Октавиан продолжил бы дело приемного отца. Правда, прославляя память Цезаря, Октавиан одновременно готовил бы решительное наступление на его убийц.

То была чаша с отравленным вином. Цицерон, к его чести, ее отверг. Он ничего не желал столь сильно, как второго консульства, и не однажды за свою непростую карьеру прибегал к обману и уловкам, и все же такое было бы уж слишком. Даже он, с его ораторским талантом, не смог бы замаскировать тот факт, что, продвигая кандидатуру Октавиана вместе с собственной, он поднимется на вершину республиканской власти как соглашатель, показавший неуважение к сенату тем, что вопреки закону опирается на армию, само существование которой теперь несет угрозу целостности государства. Возможно, в тот момент Цицерон признался себе: его хитрая политика — натравливать двух главных цезарианцев друг на друга — потерпела полный крах. Победить ему не дало особое стечение обстоятельств, но то было слабое утешение.

В середине мая Брут написал о своих опасениях Цицерону: если Октавиану предстоит сделаться консулом, он может вознестись слишком высоко — иными словами, объявит себя царем, как собирался Цезарь. «Я страшусь этого юноши», — пишет Брут в заключение, сообщив о достигшем его слухе, что Цицерон уже избран консулом. Слух был ложный. Меньше месяца спустя Цицерон проникся сомнениями Брута по поводу надежности Октавиана, если судить по письму, написанному им Дециму, который, может, и дожил до получения письма, но ответа не сохранилось.

«Что проку? — в отчаянии спрашивал Цицерон, подразумевая свои прежние шаги по отношению к Октавиану. — Поверь мне как человеку, не склонному себя недооценивать, когда я говорю, что остался совершенно в стороне. Сенат был моим орудием, но орудие развалилось у меня в руках».

25 июля Цицерон посетил Сервилию, по ее приглашению. На этот раз общество было не столь избранное. Присутствовал Каска, один из убийц; Октавиан не стал возражать против его назначения на должность трибуна — в знак того, что поддерживает республику. Сервилия задала Цицерону два вопроса: следует ли отозвать ее сына в Италию и, если он приедет, не будет ли возвращение ему во вред? Цицерон без обиняков заявил: если Брут вернется как можно скорее, чтобы спасти гибнущую страну, он только прибавит себе славы. Сенатор напрасно сотрясал воздух. Ответ Сервилии до нас не дошел, но она, понятно, не посоветовала бы сыну вернуться, если бы считала это опасным.

В последнем сохранившемся письме, сообщая о разговоре Бруту, Цицерон написал и о своем прискорбном провале: он не смог удержать Октавиана на прямой и узкой тропе республиканской добродетели.

Октавиан к тому времени махнул на него рукой. Цицерон, даже если бы и хотел, уже не мог принести ему голоса большинства сенаторов. В июле выяснилось, что хваленый союз юноши и престарелого политика — притворство. В сенат явились четыреста легионеров Октавиана под командованием центурионов.

Они были без оружия и поначалу держались почтительно, но угроза почувствовалась сразу, как только они попросили выплатить им все обещанные деньги и сделать их молодого командующего консулом. Подобная наглость разгневала сенаторов, и у некоторых хватило смелости — или глупости — этого не скрывать. Глава посольства центурион Корнелий вышел из зала и вернулся, вооруженный мечом. Откинув назад плащ и поглаживая эфес, он сказал: «Если вы не решите, вот кто решит!»

Возвращение посольства в Бононию с пустыми руками было тем самым сигналом, которого Октавиан ждал, чтобы отправиться в Рим — второй раз за несколько месяцев. Он уже сказал солдатам, что сенат замыслил посылать их в один поход за другим, пока всех не перебьют, — тогда, мол, и платить будет не нужно. Легионеры поверили и потребовали, чтобы командующий вел их в столицу, с оружием — отстаивать свои законные права. И как Юлий Цезарь шесть лет назад, его наследник перешел Рубикон… только за ним шел не один легион, а восемь. Сенат послал Октавиану сообщение: он может выдвинуться на консульство in absentia[15]. Слишком поздно. Сенаторы отправили ему под охраной и уже не так спешно несколько повозок с деньгами — откупиться от его солдат. Октавиан послал вперед конный отряд — отвести повозки с дороги, боясь, как бы солдаты не бросились на сундуки с деньгами.

Когда оптиматы уже решили, что все потеряно, в римский порт Остию прибыли два легиона из Африки; их набрали два месяца назад, в последней надежде, мало на них рассчитывая. Один легион в столице уже стоял. Вначале казалось, что этого хватит для защиты Рима от вторжения. Пока Октавиан обсуждал с посланцами сената условия, пришло новое известие: все прежние свои решения в пользу Октавиана сенат отменил. Озадаченные посланцы вернулись обратно, а он, снявшись с лагеря, устремился в Рим с еще большей скоростью. Октавиан боялся за мать и сестру: он узнал, что их разыскивают, чтобы взять в качестве заложников.

Октавиан ехал впереди войска. Он вошел в Рим в сопровождении только охраны; конных солдат он отправил вперед — предупредить горожан, что не причинит им вреда. Три легиона, охранявших столицу, перешли к нему, а один из командиров, Корнут, покончил с собой, упав на меч. Жители выбегали из домов и целыми толпами шли приветствовать Октавиана. Он направился прямиком в храм Весты, где прятались его мать и сестра Октавия. В этот волнующий миг они обнялись с облегчением и радостью. Сенаторы, которые теперь опасались за свою безопасность, спешили к Октавиану, желая выказать ему расположение.

Цицерон, предусмотрительно договорившись о встрече через посредников, уверил Октавиана, что лично предлагал сенату его кандидатуру на должность консула. День у обоих выдался тяжелый. Октавиан не без иронии заметил, что из всех друзей Цицерон пришел к нему последним.

Через двадцать четыре часа разыгрался настоящий фарс. Прошел слух: Четвертый и Марсов легионы, которые ранее отделились от войска Антония, снова перешли на другую сторону — на сей раз на сторону сената, так как не хотят идти против отечества. Ночью собрался сенат и отправил магистрата Аквилия Красса в Пиценум — набрать еще легионеров. Цицерон приветствовал сенаторов у дверей, а узнав, что слух ложный, быстро сел в носилки и удалился.

Октавиан, когда ему рассказали, посмеялся, но на всякий случай переместил свое войско на открытое пространство за стенами города, на Марсово поле. К нему привели Аквилия Красса, который пытался проскочить, переодевшись рабом, и Октавиан его помиловал, во всяком случае, до поры.

Теперь, когда город был в его руках, Октавиан продемонстрировал приверженность — ставшую потом для него характерной — букве республиканского закона, хотя он часто нарушал его дух. Чтобы заплатить своим войскам, он залез в государственную казну; ведь сенат некогда проголосовал за эти выплаты, пусть даже потом решение отменили. Затем Октавиан демонстративно вышел из города, показывая тем самым: выборы происходят без всякого давления. Октавиана и его двоюродного брата Квинта Педия выбрали консулами. Они вступили в должность 19 августа, за месяц до того, как Октавиану исполнилось двадцать. Пишут, что когда он опять вошел в Рим и стал приносить богам благодарственную жертву, над ним показались двенадцать коршунов, как некогда над Ромулом, легендарным основателем Рима.

Октавиан начал быстро укреплять позиции и готовить почву для планируемого союза с другими цезарианцами, чьи силы были собраны на границах Италии. Он закрепил усыновление, проведя его согласно закону через куриатские комиции. Отныне никто не мог сомневаться в его праве носить имя Цезаря, и, кроме того, Октавиан становился патроном большого количества вольноотпущенников своего приемного отца, среди которых было немало богатых. В их обязанности входило помогать Октавиану деньгами как своему патрону.

В качестве консула Октавиан председательствовал на заседаниях суда, где заочно осуждались все, имевшие отношение к заговору против Цезаря — не только те, кто вонзил в него кинжал, но и те, кто просто знал о заговоре, — даже если в иды марта в Риме их не было. Всех признали виновными. Только один судья нашел в себе смелость проголосовать за оправдание; тогда он уцелел, но позже был проскрибирован, и его постигла та же участь, что и убийц. Далее сенат в угоду Октавиану отменил постановления, в которых Антоний, Лепид, Планк и Долабелла объявлялись врагами. Правда, в последнем случае это уже не имело смысла: Долабелла покончил с собой, попав в плен к Кассию; он боялся, что Кассий замучает его до смерти, как сам он замучил Требония.

В течение четырех месяцев после мутинских событий Октавиан вел сложную и опасную игру, и вел с немалым для его возраста искусством и не меньшей отвагой. Требовалось большое мужество, чтобы после бегства Антония и до его объединения с Лепидом вот так открыто бросить вызов сенату. Если бы войско Антония разгромили, у Октавиана не осталось бы вероятных союзников, даже Цицерона. Рональд Сайм по этому поводу замечает: «Если бы Кассий и Брут явились в Италию со своими семнадцатью легионами, его «отец» Цицерон без малейших угрызений совести объявил бы юношу врагом государства». Октавиан к тому времени уже исчерпал бы свою полезность: восстановил республику на условиях, приемлемых для Цицерона и Брута; самому Октавиану пришлось бы довольствоваться ролью, устраивающей этих двоих. Учитывая их характеры и характер Октавиана, подобную ситуацию разрешила бы только его смерть. Тот же Кассий его бы и убил. И Октавиана не спасли бы его восемь легионов, даже самых преданных.

Октавиана предупреждал не только Панса, но и сам Антоний — в письме, которое написал ему и Гирцию во время осады и которое Цицерон читал сенату. Антоний сравнивал Цицерона с ланистой, заставляющим две группы гладиаторов сражаться друг с другом, даже если они — части одного отряда. «Ему удалось обмануть тебя теми же искусными речами, какими он обманул Цезаря». Теперь-то Октавиан убедился в правоте Антония. Он написал письма и Антонию, и Лепиду и поздравил их с тем, что больше они не носят клеймо врагов государства. Два старших полководца, уже находившихся в пути, поздравили его с консульством и заверили в своей дружбе и поддержке. Лепид и Антоний нуждались в Октавиане почти так же, как он в них.

На исходе лета молодой консул отправился на север — вместе с теперь уже законным и хорошо оплачиваемым войском — чтобы совершить следующий важный шаг к самой вершине.

Примечания:

1

Entre deux guerres (фр.) — меж двух войн. — Здесь и далее примеч. пер.

15

In absentia (лат.) — в отсутствие, заочно.