• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В этот день Иван Васильич Худолей пришел домой поздно. Совершенно убито сидел он и слушал, что ему говорили насчет Ели и Зинаида Ефимовна и Володя.

Сидел, молчал, не двигался, глядел в пол. Только выпил полстакана воды, куда налил на глаз, не считая, порядочно валерьянки.

Раза два после возвращения домой Ели пила эти капли и Зинаида Ефимовна. Их же должна была пить из рук матери и Еля, когда пришла в себя после обморока. Это был день усиленного воздействия на всех почти в доме Худолеев этого пахучего лекарства. Однако, что касалось самого Худолея, то для него день этот оказался почти непереносимо тяжелым, тем более что настал он вслед за бессонной и совершенно бестолковой ночью.

Когда он вышел из двора казармы, то был еще полон и тем, что услышал от явно потрясенного поведением сестры Володи, и тем неудавшимся разговором в собрании с полковником Ревашовым, которого прежде никогда не приходилось ему видеть так близко, лицом к лицу.

Круглая, совершенно лысая голова, выпуклые глаза в мешках, обвисшие, обрюзгшие сизые щеки, двойной подбородок, — всему этому идет уже шестой десяток жизни, — притом какой жизни! — и вот рядом с ним его девочка Еля, которой только еще шестнадцать лет!

Как будто часть его самого, притом большая часть, опоганена, огажена неотмывно, и на самого себя он смотрел брезгливо, точно только что, оступившись, упал в помойную яму…

Ни одной минуты он не был настроен против Ели, как Володя: он помнил, что она пошла к этому командиру конного полка просить у него заступничества за своего брата Колю, и он сам разрешил ей это, — у него тогда мелькнула надежда, что, может быть, ей удастся сделать то, что не удалось ему у губернатора.

Выходило так, что он сам отчасти был виноват в том, что случилось с Елей: кажется, ведь не было в его личной жизни недостатка в знакомстве с людьми, почему же он остался и до этого дня так преступно доверчивым к людям?

Ведь он сам носил на руках Елю-девочку, он воспитывал ее, как мог и умел, по-своему, — значит, он и в ответе за ее наивность, если только эта наивность была причиной несчастья, какое с нею случилось.

Он был взволнован настолько, что не замечал ничего кругом, шел по улице, свернул на другую и когда оказался недалеко от дома Вани Сыромолотова, то совершенно непроизвольно, вместо того, чтобы идти к себе, зашел туда.

Инстинктивно его потянуло туда как бы окунуться в чужую, тоже надломленную, у всякого из его пациентов по-своему, жизнь, чтобы на время забыться. Однако вместо забытья там ожидало его новое огорчение: в его пансионе оказались посторонние люди, причем они были ему знакомы — один пристав третьей части Литваков, другой — городской врач Максименко.

Отворив дверь столовой, Худолей не перешагнул порога, — он остановился в полном недоумении, силясь догадаться, зачем они здесь, среди его пациентов, и что тут такое происходит. Ничего хорошего он, разумеется, не мог ожидать, раз в его пансион пришел пристав, но еще хуже было то, что с ним вместе явился и представитель городской медицины.

Бегло окинул взглядом Иван Васильич лица о. Леонида, Дивеева, Синеокова, Дейнеки, Хаджи, Карасека, — все были явно обеспокоены визитом пристава и все стояли. Тут же была и Прасковья Павловна в своем белом больничном халате, и она первая обрадованно повернулась к нему, стоявшему в дверях, и сказала:

— Ну вот и Иван Васильич!

Только тогда Худолей вошел, как был, в шинели, потому что и пристав был в шинели, и Максименко почему-то тоже не снял своего штатского осеннего пальто.

— А-а, здравствуйте! — добродушно сказал приземистый бородатый Литваков и протянул ему широкую теплую руку.

— Добрый день, коллега, — торопливо и глядя не в глаза, а куда-то пониже правого погона, сказал сухопарый, зеленолицый, со складками на залысевшем лбу Максименко, рука которого оказалась костлявой и холодной.

Худолей ждал, что они скажут еще: спрашивать их об этом он счел лишним, да как-то и язык его точно отвык вдруг двигаться. И он услышал тут же от пристава:

— По неприятному делу мы к вам; предписано мне от начальства, э-э, полюбопытствовать касательно вашей лечебницы…

— В каком смысле? — обрел, наконец, дар слова Худолей.

— В разных, — ответил Литваков, а Максименко добавил:

— Главным образом в медицинском.

— На эту лечебницу я ведь получил разрешение, — сказал Худолей, обращаясь к приставу.

— Мне это очень хорошо известно, — подтвердил тот, — тем не менее, понимаете ли… — И он развел руками и выдвинул вперед бороду, находя, конечно, этот жест более понятным, чем разные слова, а Максименко буркнул как бы в сторону:

— Получить разрешение мало, надо чтобы действительно была лечебница.

Худолей подумал вдруг, что именно этот самый Максименко, как городской врач, и написал на него донос по начальству: иметь свою лечебницу — мечта каждого врача, а такого, как Максименко, тем более — он и раньше считал его способным отбить любую чужую лечебницу в видах своих личных выгод… Да и вообще-то среди врачей в городе у Худолея не было друзей.

Почувствовав после замечания Максименко, что как-то сразу ослабели ноги, Худолей сел на стул и сказал устало:

— Ну что же, поговорим… Присядьте, пожалуйста!

Когда пристав и городской врач усаживались, он обратился к своим больным:

— У нас, господа, тут разговор будет, так что вы пока перейдите в свои комнаты.

— Напротив, они-то нам теперь и нужны будут, — очень живо вмешался Максименко.

— Зачем же именно сейчас? — удивился Худолей. — Сейчас, я думаю, будут поставлены вами общие вопросы, на которые мне отвечать, а не им… Потом уже вы, разумеется, можете говорить и с ними.

— Отчасти мы уж говорили с ними до вашего прихода, — сказал Максименко, и пристав поддержал его:

— Кое-что мы от них узнали уж… Кроме того, ведь они не то чтобы какие буйные, а вполне рассудительные. Вот и батюшка тут между ними тоже.

Он улыбался, говоря это, причем нельзя было понять, чему собственно улыбался, и эта улыбка пристава задела Ивана Васильича еще сильнее, чем вмешательство Максименко, и он сказал твердо:

— Пока эта лечебница моя существует еще, то позвольте уж распоряжаться в ней мне!

Однако Максименко отозвался на это:

— Вот именно ваши распоряжения здесь и взяты под сомнение кое-где повыше, почему мы сюда к вам и направлены.

Худолей поглядел вопросительно на о. Леонида, на Дивеева, на Синеокова, на студента Хаджи, надеясь, что вот теперь они выступят на защиту, но они почему-то вполне растерянно молчали.

Тогда он сказал, упав духом (да и было отчего за все это утро):

— Хорошо, пусть останутся, все равно.

И тем же тоном, каким он предложил сесть приставу и городскому врачу, теперь Максименко обратился к пациентам Худолея:

— Присядьте, господа, — у нас нет секретов.

Все сели. Только одна Прасковья Павловна не разрешила себе такой вольности, но и не ушла отсюда, так как видела, что вопрос касается и ее, не только больных и самого Худолея.

С полминуты прошло в покашливанье и в сосредоточенности мыслей в голове Максименко, наконец он начал, не глядя на Худолея:

— Дело в том, что всякая лечебница вообще должна преследовать вполне определенную цель, для чего необходимо что именно? — Прежде всего, однообразие болезней, — это с одной стороны, а с другой, — разрешенные врачебной управой методы лечения этих болезней… Существует, например, так называемая народная медицина, однако она, с точки зрения современной научной медицины, считается ни больше ни меньше, как знахарством, то есть шарлатанством. Практика врачебная знахарям не разрешается. Вы (обратился он непосредственно к Худолею) имеете диплом врача и долголетнюю практику, но, по наведенным нами справкам, вы терапевт, а между тем у вас здесь, как нам уже удалось выяснить, собраны нервнобольные, притом, как бы сказать, в запущенном состоянии болезни… Для подобных больных существует определенный тип лечебниц, с одобренными медициной методами лечения, но здесь, у вас, мы, к сожалению, не обнаружили ничего, напоминающего подобые лечебницы, кроме вот разве этого белого халата (тут Максименко сделал жест в сторону Прасковьи Павловны, чем заставил ее покраснеть густо), чего, разумеется, весьма и весьма недостаточно… У вас тут не применяются ни души, ни холодные обтирания, ни другие подобные средства: список лекарств, вами тут применяемых, больше чем беден, — вы, по-видимому, их совсем даже избегаете применять… Чем же вы воздействуете на своих пациентов? Может быть, внушением? Но тогда у вас должно быть, во-первых, соответствующее свидетельство от врачебной управы на право лечения гипнозом, а, по наведенным нами справкам, такое свидетельство вам не выдавалось.

Тут Максименко прервал свою речь, ожидая, не станет ли отрицать этого Худолей, но он молчал, устало наклонив голову, поэтому Максименко продолжал уже с большим подъемом:

— На основании этого мы приходим к какому же общему заключению? Что лечебница ваша не имеет определенной, как бы сказать, конфигурации, — это раз; что она является, пожалуй, даже покушением с негодными средствами, это два; наконец, что она если, может быть, и не приносит явного вреда вашим пациентам, то во всяком случае вполне бесполезна.

— И поэтому? — спросил Иван Васильич, подняв голову и глядя на своего обвинителя в упор.

— Поэтому мы пришли к заключению вполне определенному, конечно, ответил Максименко, — причем это заключение в нас утвердилось после того, как мы тут побеседовали перед вашим приходом с вашими пациентами.

Худолей посмотрел внимательно на Дивеева, на о. Леонида, на Синеокова и заговорил:

— О том, что лечебница моя, — я, впрочем, называю ее пансионом, а не лечебницей, — вполне бесполезна, как вы выразились, я бы во всяком случае не сказал так решительно, — ведь он, этот пансион, только что начал существовать, судить о нем, полезен он или нет, во всяком случае преждевременно… Преждевременно. Да! Запущенные нервные болезни, как вы их сами назвали, нельзя вылечить в две недели… Цель, какую я преследовал прежде всего, изоляция больных от их семейных, изъятие их из той обстановки, в которой болезнь их развивалась, прогрессировала беспрепятственно… Внушение? Да, оно применялось только в виде советов. Я не гипнотизер и пассами никакими не занимаюсь. У меня была идея, — скажу проще — мысль о том, что даже простой отдых, даже глубокий, долгий сон способен значительно восстановить духовные силы, — из этой мысли я исходил… Повторяю, я не буду утверждать, что добился уже блестящих результатов, но для этого очень мало времени было в моем распоряжении…

Так как в это время Худолей смотрел исключительно только на одного о. Леонида, то больной страхом перед тяжелым грядущим священник, решительно загоревшийся как-то весь изнутри, даже поднявшись со стула и приложив руку к сердцу, сказал, обращаясь к Максименко:

— Заявляю от лица всех, здесь отдыхающих, что мы от души благодарны почтенному Ивану Васильичу! Мы здесь у него нашли и приют, и ласку, и ободряющие нас слова, — вот что нашли, а не лекарства, какими нас пичкали и дома, не холодные души, — что души, когда в лекарях нет души! Прекрасная душа Ивана Васильича — вот что являлось нашим главным лекарством!

— Доктор хорош бывает только тогда, когда больной ему верит, — а в Ивана Васильича мы верили, — вставил с места Синеоков.

— И продолжаем верить, — дополнил Дейнека.

А Дивеев сказал с большой искренностью в голосе:

— Если даже принять нас всех за сумасшедших, а заведение это за маленький сумасшедший дом, то, мне кажется, что… гораздо лучше находиться здесь, чем в настоящем сумасшедшем доме. Или, например, в тюрьме… Верно, верно… Я только что выпущен из тюрьмы, — знаю!

Можно было улыбнуться такой горячности одного из больных, но пристав Литваков не улыбнулся, а, напротив, нашел в последних словах Дивеева повод к тому, чтобы влить в разговор, ставший для него нежелательным, несколько охлаждающих слов.

— Вот, кстати, насчет тюрьмы, — начал он, обращаясь к Худолею. — Вы принимаете тут к себе всяких, а разве вам дано это право? Вот, например, выпущенный из тюрьмы на поруки попадает к вам, — хорошо-с, он признан больным, почему, конечно, и выпущен. Ну, а допустим, вот другой, Иртышов некто, — ведь он — политический, а у вас он тут находит тоже, как вот сказал сейчас батюшка, и приют и ласку. Как же так приют и ласку, если он — не больше как политический преступник, по которому, может, целая каторга плачет или даже хотя бы ссылка в Восточную Сибирь?

— Этого Иртышова уж нет среди нас больше, — сказал о. Леонид.

— Я вижу, что теперь-то нет, однако же был и провел сколько-то времени, — только чуть глянув на о. Леонида, но обращаясь по-прежнему к Худолею, продолжал пристав. — Вопрос, почему же все-таки вы его приняли, если знали, что он политический.

— Что он — политический, этого я не знал, — ответил Худолей.

— А почему же вы не навели о нем справки у нас, в третьей части? допытывался пристав.

— А почему же не арестовали его вы, если знали, что он политический? — полюбопытствовал не Худолей, а Синеоков.

— Это уж позвольте нам знать, почему, — недовольно сказал Литваков. Мы знаем, когда арестовывать и кого арестовывать. Но вы, должен вам поставить это на вид, отвечаете за тех, кого вы тут приютили, — обратился он к Худолею.

— Ведь Иртышов был прописан у вас в домовой книге? — спросил Худолей Прасковью Павловну.

— А конечно же прописали его, как и всех, Иван Васильич, как же можно иначе? Если угодно, я могу и домовую книгу показать, — заволновалась Прасковья Павловна.

— Что там домовая книга! — пренебрежительно заметил пристав. — Из домовой книги полиция, конечно, могла узнать что именно? — Что он у вас значится на жительстве. Однако вот пришел я, допустим, чтобы его накрыть, ан его уж и след простыл! Вот какое дело…

— Вы его не выписали, Прасковья Павловна? — спросил Худолей просто так, для поддержания разговора.

— Только что хотела выписать, как они пришли, — оправдалась Прасковья Павловна.

— Да ведь дело не в том, что записали — выписали, а в том, что вы его приняли, а называется это укрывательством, — намеренно строгим голосом подвел итоги пристав. — Вас бы надо было за это, если по всей строгости закона поступить, привлечь к судебной ответственности, ну да уж начальство решило пока что к этому не прибегать, а знаете ли, вот и с медицинской точки зрения, по определению врачебной управы… Одним словом, придется нам написать тут у вас акт о закрытии этой вашей лечебницы… Вот какое дело.

Худолей понял, конечно, с первых же слов Максименко, что именно к этому и сведется визит полиции и представителя врачебной управы. Он только недоумевал, что поставит ему в вину пристав. Оказалось, что он допустил опрометчивость, приняв Иртышова, того самого Иртышова, который накануне совершенно дико вел себя у художника Сыромолотова…

Он так и сказал приставу:

— Говорится: ошибка в фальшь не становится, а вы вот мою ошибку с этим действительно негодным Иртышовым поставили мне в фальшь!

— Что делать, Иван Васильич, служба у нас такая, — совершенно отходчиво проговорил Литваков, снова найдя в себе ту самую добродушную улыбку, с которой он встретил Худолея.

— Это что же, позвольте, — вдруг заговорил молчавший до этого студент Хаджи, заумный поэт. — Нас всех хотят выписать отсюда? Нет! Нет, я не согласен на это!

— Я тоже, — подал голос и Карасек.

— Да ведь вашего согласия кто же будет спрашивать? — ответил им вопросом Максименко. — Эта лечебница, назовем ее даже просто пансионом, прикрывается как нечто существующее без законного на то основания.

— Как беззаконное! — упростил его слова Дивеев и поглядел вопросительно на Худолея сначала и на Прасковью Павловну потом.

Пристав же взял с этажерки не замеченную Худолеем папку, с которой пришел, неторопливо развязал шнурки, вынул бланк, заготовленный заранее, закурил папиросу и начал писать акт о закрытии пансиона.

Задержался же тут допоздна Худолей потому, что надо было позаботиться о своих больных, найти для них способы, как им добраться домой, — закрытие так закрытие, — переговорить по этому поводу с Ваней Сыромолотовым, у которого арендовал он для пансиона весь нижний этаж дома, посетовать перед ним на себя самого за то, что пришла ему в голову мысль отправить свою "кунсткамеру" для осмотра мастерской его отца…

— И хотя бы догадался я этого Иртышова оставить, — эх, из-за него вышла вся эта история! — сокрушался Худолей, а Ваня Сыромолотов басил сочувственно:

— Не зря мой отец говорил мне о нем: "Очень опасен в пожарном отношении!.." Оказалось, он угадал этого подлеца.

К тому, что расстроилось дело с арендой дома, Ваня отнесся довольно равнодушно, хотя и сказал:

— А я было хотел весь дом вообще дать вам в полное распоряжение, так как хочу отсюда уехать.

— Далеко ли хотите? — спросил Худолей.

— Весьма возможно, что в Ригу, — ответил Ваня.