• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Дней через восемь после своей ночной беседы с Макухиным зашла к Алексею Иванычу Наталья Львовна.

От ходьбы ли с последней остановки трамвая, или оттого, что хорош, ясен был день, она была очень оживлена, сразу нашла Алексея Иваныча очень поздоровевшим и сама показалась Алексею Иванычу гораздо свежее, чем раньше.

— Мы решили бросить свои каменоломни и взять большое имение в аренду! — сразу и весело начала она, когда Алексей Иваныч — по-своему, неопределенно — спросил ее, что она и как.

— Вы решили?.. Кто такие "вы"?.. Простите!.. И какие же это ваши каменоломни?

Но тут же вспомнил, что и "мы" и "каменоломни" значит — Макухин, ее жених, и сказал еще раз:

— Простите!

Ее затейливая зимняя шляпка с белым крылом затеняла в нем ту, прежнюю Наталью Львовну, в котиковой шапочке, в кипарисах, в солнечной неге, на даче, над голубым морем, — и она уж не сутулилась, как прежде.

Она держала голову прямо, и появилась новая, почти мужская, осмысленность в ее глазах, теперь что-то видевших ясно (прежде не было этого) и видевших далеко вперед.

День был теплый, тихий, — снегу все не было, и они не сидели в комнате, а гуляли в саду, очень прибранном больными, и подробно рассказывала Наталья Львовна, почему иметь каменоломни гораздо менее выгодно, чем арендовать имение, а Алексей Иваныч слушал с явной тоской, точно слышал о тяжкой болезни кого-то, с кем он сроднился, и вставлял односложно:

— Что ж, конечно… Имение, да… Это совсем хорошо: имение.

И почему-то вспомнил Павлика.

— Что-то теперь делает наш Павлик бедный!.. Или уж умер?

— Павлик умер?.. Что вы!.. Павлик мне недавно письмо прислал… То есть прислал письмо отец, а в нем была и от Павлика страничка… Поправляется!.. И даже шафером был у Ивана на свадьбе!.. Помните — старик — садовник с нашей дачи?.. Женился, представьте!

— Женился? — оторопел Алексей Иваныч. — Как же… помню Ивана…

— И у меня, знаете ли, мысль: если дело с имением у нас сладится (я думаю, что сладится: есть уже подходящее и не так далеко отсюда), я возьму туда Павлика, — пусть ковыляет там… Молоком парным буду его отпаивать, авось, отпою… А то что же он там один, — бедный!

Алексей Иваныч глянул на нее благодарно:

— Это вы хорошо!.. А как же море и горы?.. Ведь там не будет?

— Ничего… весной и в деревне отлично… И вас мы думаем тоже туда.

— Меня туда?.. Как же это меня?

— А что же вы будете вечно здесь?.. Куда-нибудь надо вам потом?.. Вот и будете помогать нам по хозяйству!

— Вот как вы меня!.. И думаете вы… что я могу? — очень удивился Алексей Иваныч.

Он был в своей прежней бурке и прежней фуражке с кокардой и инженерским значком.

— А почему же не можете? — повернула она к нему новую шляпку.

— Мм… вот как вы думаете меня!

Он присмотрелся к ней очень внимательно своими белыми встревоженными глазами, но в это время загремели около по камням узенькой здесь мостовой колеса извозчика и остановились около ворот.

— Доктор, должно быть, — сказал Алексей Иваныч и ждал рассеянно: вот стукнет щеколда калитки и войдет серое, такое обычное за последние дни для его глаз, — военная шинель, часто бывавшая под дождем и потертая.

Но брякнула щеколда, и открылась калитка, и вошел кто-то в шубе, тоже страшно знакомый, — тяжелой волчьей шубе и шапке.

— Илья, — шепнул он Наталье Львовне и прирос к месту.

Шагах в десяти от них обоих, от калитки к лестнице на второй этаж, медленно еще ставя ноги, побледневший, что было заметно очень, прошел Илья, приехавший, только что, видимо, выйдя из больницы, к Ване.

Вкось бросивши взгляд на Алексея Иваныча и Наталью Львовну, он узнал их сразу и отвернулся, но ни одного движения его не пропустили они и молча смотрели, как он, безошибочно и не нуждаясь в вопросе, подошел прямо к двери, ведущей на верхний этаж, и скрылся за ней.

— Вот как! — прошептал Алексей Иваныч.

— Да… Он и тогда ведь, когда я была, мог ходить…

Голос у Натальи Львовны тоже стал притихший, но она тут же оправилась, оглянулась кругом, увидела близко скамейку, — сказала весело:

— Сядемте здесь!

Со скамейки, выбранной ею, видны были все выходящие в сад окна второго этажа. Алексей Иваныч, когда они сели, смотрел все время вниз, себе в ноги, она же на окна.

— Да, это он к художнику… то бишь, атлету… Они ведь оказались действительно друзья, — вы знаете?.. И он от него без ума, от Ильи, этот атлет!.. Он вообще туповат, как все атлеты… Умный атлет — это, конечно, абсурд!

— А Петр Первый? — нерешительно вставил Алексей Иваныч.

— Не знаю… Гениален, говорят, был… Может быть… Но ведь это у него была жена — немка Марта?.. Поломойка!.. Разве умный человек мог бы жениться на поломойке?

— Значит… Макухин умнее Петра? — неожиданно сказалось у Алексея Иваныча, потом он сделал рукой свой хватающий жест, и лицо его приняло умоляющее выражение.

Но она отвечала спокойно:

— Конечно, умнее.

— Да… Макухин… Федор Петрович, — поправился он, — только что не получил образования, а он…

— Это неважно! — перебила она. — Зато не говорит явных глупостей, которые надоели ужасно!

— Конечно, — он и не может говорить глупостей, — согласился Алексей Иваныч. — Для того, чтобы иметь возможность говорить глупости (иногда, иногда, — не всегда, разумеется!), нужно быть очень умным… А он умен, действительно, просто — умен.

— Но не очень? — подхватила Наталья Львовна. — Кто же очень, по-вашему? Илья?

— Нет!.. Илья нет!.. Не тот, какой нужен, чтобы быть очень умным.

И вдруг, неожиданно:

— А ваша свадьба как?

— Свадьба?.. Мы отложили пока…

— А-а!.. Вот как!..

И тут же:

— Знаете, — я даже во сне не вижу больше Валю!

— Чтобы видеть во сне, нужно думать, а вы забыли!

— Я забыл? Что вы!

— Да, да!.. Забыли! Я это вижу… Забыли!

— Я нет… Я думаю… А она… И вот я сижу, а он ходит.

— Как сидите? Ведь вы же лечитесь?

— Лечусь?.. Чепуха это все… Этим нельзя вылечить… Да я уже и не болен… Я как-нибудь уйду отсюда.

— Куда уйдете?

— Не знаю… Я что-то делал там около моря… Дорогу?.. Вот… могу опять делать дорогу…

— Нет, вы поедете к нам в имение… На берегу — там вам нечего делать…

— Нечего, правда… И вообще нечего… И везде нечего… У меня был враг, — им я был жив несколько месяцев (чем же еще и жив бывает человек, как не врагом?). Теперь его нет больше… То есть он жив вообще… вообще жив, а для меня умер… Смотрел сейчас на него, как на чужого… Теперь кончено… Нет его… Над всеми тремя крест!

Он провел в воздухе крест указательным пальцем.

— Мне сейчас надо ехать, — поднялась Наталья Львовна, — к владелицам имения, которое мы хотим снять… План мы видели… и условия. Надо поехать туда, на место, но сначала… сначала выяснить еще кое-что здесь… Они только недавно оттуда… Их три сестры, представьте, и все красавицы, и еще девочки почти… Мать умерла недавно… Имение в опеке, а опекун — их дядя, — Оленин, предводитель дворянства… Поняли?.. Ах, какой дом у них здесь!.. Не дом — дворец!.. Вот мне сейчас к ним надо.

И остановилась вдруг: это в одном из окон верхнего этажа мелькнула фигура Ильи, и рядом с ним встал Ваня.

Она поправила вуальку на шляпке и закончила:

— Я думаю, что если я возьму извозчика Ильи, то он ничего не будет иметь против.

— Как же вы его возьмете?.. Он скажет, что занят.

— Ничего… Я дам ему, сколько даст Илья, и еще столько же, и он отлично ему изменит.

Она встала и бойко пошла к калитке.

— Барин останется здесь, — сказала она бородачу. — На Дворцовую… Плачу за него я.

— Пожалуйте!.. Какое место?

— Дом Олениных.

И уже садясь, говорила Алексею Иванычу непринужденно и весело:

— Представьте: зовут их Вера, Надежда, Любовь, этих сестер… Как по заказу!.. До свиданья, мой дорогой!

И загремел экипаж.

И, глядя ей вслед, поймал себя Алексей Иваныч на том, что думал он не о Наталье Львовне, а об Илье: выйдет он, — все-таки слабый еще, а извозчика нет… И ему показалось это в Наталье Львовне необъяснимо неприятным.

В ожидании доктора все больные были дома, — кто играл в шахматы, кто читал, — и о. Леонид, когда вошел Алексей Иваныч, участливо обратился к нему:

— Что, проводили вашу знакомую?

— А?.. Да!.. Она уехала, а он еще здесь, — кивнул тот на потолок. Мой… тот самый… Выздоровел!

— Ва-аш?.. Скажите!.. Как быстро от таких ран!.. Нервы, значит, здоровые…

О. Леонид был искренне удивлен.

— Как у бревна!.. Сейчас они выйдут, смотрите… Садитесь здесь.

Алексей Иваныч поставил ему стул к окну и сам сел с ним рядом.

Действительно, скоро наверху послышались тяжкие шаги Вани, ведущие к прихожей, а рядом с ним его шаги, и, заслышав их, Алексей Иваныч изогнулся почему-то на своем стуле, простонал тихо, потер крепко руки и торопливым шепотом обратился к о. Леониду:

— В шубе!.. Сейчас пройдет мимо!.. Смотрите!

Всё напряглось в Алексее Иваныче, как будто теперь именно подводилась последняя черта итога всей его прошлой жизни, и Вале, и Мите, и ему самому: пока был еще здесь где-то, хотя бы и в больнице, Илья, что-то еще как будто не завершилось, тянулось, — он уже не хотел его больше, чертил в воздухе над ним крест, но оно тянулось все-таки против его воли… Так не совсем отрезанная, на одной коже висящая рука все-таки еще считается рукой; но вот она сейчас будет отрезана совсем одним взмахом ланцета, и ее уберут с глаз, унесут куда-то навсегда, зароют, и не будет больше руки… никогда уж не будет.

И сам не мог понять Алексей Иваныч, отчего же это начались у него такие не поддающиеся воле скачущие, трепещущие удары сердца!

— Он меня съел и уходит! — сказал Алексей Иваныч громко.

— Кто вас съел? — обернулся веселый Синеоков.

— Смотрите! Смотрите!..

Тяжелые шаги на лестнице (их услышали остальные здесь и посмотрели на Алексея Иваныча) — потом заскрипела и отворилась дверь, и мимо окна прошли они двое: высокий Ваня в пальто и шляпе, и он, пониже, Илья, п о с л е д н и й И л ь я — так чудилось: больше уж не будет Ильи в его жизни (а значит, и Вали, и Мити), — проходит, — проходит в шубе волчьей, в мохнатой шапке!.. Лицо обросшее, немного бледное, но те же сытые щеки… Даже заметно, как вздрагивают они при каждом его шаге, точно поддакивают каждому шагу: да, да, да!.. не сомневаются ни в одном шаге купечески, кучерски, актерски сытые щеки!..

— Ухо-дит! — привскочил Алексей Иваныч. — Эй, ты-ы!.. — крикнул он в голос. — Ты-ы-ы!..

Но уж прошли они — Ваня и Илья… последний… Звякнула заперто щеколда калитки…

— Съел меня и ушел! — обвел всех в комнате Алексей Иваныч совершенно белыми глазами в волнении сильнейшем.

И глаза его испугали остальных: они показались двумя окнами в незаполнимую, в полнейшую, в совершенную пустоту.