• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Судебная палата не задержала дела, и когда было написано, просмотрено и подшито с десяток нужных бумаг, Алексей Иваныч Дивеев, пришедший в себя в больнице и выпущенный из тюрьмы на поруки, стараниями Макухина и Натальи Львовны очутился в лечебнице Худолея.

Память к нему вернулась, острый припадок болезни прошел, осталась только сосредоточенность, точно всматривался и вслушивался он во все издалека, заметные усилия делал, чтобы вглядеться и вслушаться, не сразу и не со всяким вступал в беседу, зато быстрей и неожиданней стала его речь.

Занявши койку Иртышова, он подозрительно рассматривал всех в нижнем этаже, даже Прасковью Павловну, сам никогда ни о чем не спрашивал, а когда спрашивали его, отвечал осторожно, односложно; но уже на второй день удивил о. Леонида вопросом быстрым и отчетливым:

— Батюшка, вы верите в то, что вы — батюшка?

— То есть… как это именно?.. — и о. Леонид замигал на него длинными ресницами обеспокоенно и участливо.

— Видите ли… вот что… Я хотел сказать только это вот… Тайна, загадка, недоступное науке… то, — во что верят… то, чего не знают и во что верят… Вы верите?

О. Леонид знал его историю и видел перед собой зоркие и прячущиеся глаза на очень усталом лице, глаза ожидающие, чересчур серьезные… и потому он ответил серьезно и просто, охватив бессильную бороду слабой рукой:

— В общем я верю.

— В то верите, что мы — совсем не мы… не всегда, то есть, мы… а другое в нас, и оно живет, а мы его только носим?..

Это сказано было скороговоркой, хотя и четкой, но таинственно тихой, и о. Леонид не понял и переспросил:

— У каждого есть вчера и завтра и сто человек… Вчера, завтра и сто… пусть меньше, чем сто, — но иногда гораздо больше… — поспешно стал объяснять Алексей Иваныч. — Тогда что же такое грех?.. Я даже не в церковном стиле, нет! Но ведь грех есть преступление!.. Чье же оно?..

— Среда? — улыбнулся, наконец, о. Леонид и стал разрешенно намазывать хлеб маслом (они сидели в столовой).

— Нет!.. Что вы!.. Не среда, нет!.. Среда! — замотал головой Алексей Иваныч. — Среда — это адвокаты!.. Что вы!..

— Тогда я вряд ли пойму, что это такое…

И Алексей Иваныч, наклонясь к нему ближе, начал объяснять отчетливо:

— Свое — это только когда сердце твое бьется правильно: тик-так пауза, тик-так — пауза… Тогда о нем не думаешь… О чем не думаешь, что оно твое, — то именно и твое… Но если тик-так непра-виль-но-о, конец!.. Это уж не твое, это — чужое… Что-нибудь чужое в тебя вошло, — и бунт!.. Как же человек смеет говорить ежеминутно "я"?.. Только улитка смеет, а не человек!

— Вот вы ка-ак! — отозвался о. Леонид грустно. — Вы показались мне человеком верующим, а такое уничижение, оно противно вере… В таком случае, что же можно и спросить с человека?.. Ничего?..

— Нет, я верующий… бесспорно!.. — поднял Алексей Иваныч руки для защиты. — Я во что-то верю… Я верую, конечно… Вот в это, что "я" наше кисея, сетка, пронизано в тысяче местах… Только для связи… Чтобы чужому со всех сторон можно в тебя войти и держаться… Для связи чужого с чужим в тебе сетка такая… ажурная… Это и есть "я".

— Не понимаю! — грустно улыбнулся о. Леонид.

— Например, небо, — старался пояснить Алексей Иваныч. — Это пространство, в котором звезды ночью… Оптический обман!.. Что-то пронизано звездами, чего нет на самом деле!.. Это — "я"!

— Вы когда-нибудь на бирже играли? — беспечно спросил Алексея Иваныча Синеоков, бывший тоже в столовой, но занятый около дальнего окна газетой.

— Я?.. — очень удивился Алексей Иваныч. — На бирже?.. Я?.. Что вы!.. Никогда и не думал!..

— Да я ведь только так себе спрашиваю, — успокоил его Синеоков. — Не играли, — и бог с вами.

Дня через два Алексей Иваныч уже освоился со всеми в нижнем этаже дома Вани.

Карасек познакомил его с идеей панславизма, Дейнека — с катастрофами в шахтах, Хаджи — со своими поэмами, и к вечеру третьего дня Алексей Иваныч спросил у Прасковьи Павловны тихо и таинственно:

— Это тут, должно быть, маленький сумасшедший дом, — а?

Прасковья Павловна сделала вид, что донельзя удивилась такому вопросу, и Алексей Иваныч сделал свой прежний привычный хватающий жест и сказал:

— Простите!

А утром на четвертый день, на извозчике Худолея и вместе с ним приехала навестить Алексея Иваныча Наталья Львовна.

Дня за два перед тем она была в больнице — в который уже раз! — и там ей сказали, что Илья Лепетов поправляется и его можно видеть; но когда она с билетиком от дежурного врача, разрешившего свиданье с больным, вошла в отделение для хирургических, сиделка не пропустила ее в палату.

— Подождите, — сказала, — здесь в коридоре: я сейчас спрошу больного.

Очень беспокойно было Наталье Львовне, и трудно дышать.

Сидя на простом деревянном белом диване, она все ждала: вот выйдет из двери Илья (она знала, что он уже ходит).

Но вышла снова та же сиделка или сестра милосердия, в белой наколке и с красным крестом на белом халате, молодая еще, кудряво завитая, и сказала почему-то с большим презрением в голосе и любопытством в глазах:

— Больной не желает вас видеть!

И протянула обратно билетик.

— Что-о?.. Кто не желает?.. Как?..

Почувствовала, что побледнела вдруг, и оперлась на ручку дивана.

— Больной Лепетов так и сказал: "Этой особы я не желаю видеть!.." — и швырнул разрешение.

Синие глаза с поволокой были явно насмешливы теперь, и Наталья Львовна крикнула вдруг:

— Вы врете!.. Вы нагло врете!

И пошла было к палате Ильи.

Но сиделка стала около дверей и уже не равнодушно, а с поднятой головой закричала куда-то в глубь длинного коридора служанке с ведром:

— Маша!.. Позови надзирателя!.. Посетительница скандалит!

И Наталья Львовна поняла, наконец, и поверила, что Илья действительно не хотел ее видеть и бросил бумажку, которой она добивалась так долго.

Надзирателя она не дожидалась. Путаной походкой — путаной и в то же время какою-то легкой — пошла к выходной двери, зарыдала было на лестнице, но все-таки нашла возможность удержаться, когда мимо нее пробежали, бойко прыгая через две-три ступени, один за другим два фельдшерских ученика в черной форме.

Все дрожало в ней, но довольно уверенно по желтым ракушкам дорожек дошла до ворот больницы и, только усевшись в свой фаэтон, плакала всю дорогу до самой гостиницы.

Даже извозчик, старичок очень сонного вида, оборачивал иногда к ней голову и потом покручивал ею и стегал лошадей, а когда получал деньги, спросил участливо:

— Или, стало быть, умер у вас кто, барыня, — в больнице-то?

— Умер, — отозвалась Наталья Львовна, еле его разглядев сквозь запухшие веки.

И старичок снял картуз, перекрестился, сказал:

— Дай, боже, царства небесного!

И только потом уже попросил прибавки.

Теперь, приехавши с Худолеем, встреченным на улице, Наталья Львовна смотрела на Алексея Иваныча как на очень родного, как на самого почему-то родного ей в этом городе: ведь Илья был у них общий Илья.

Ей приятно было видеть, что Алексей Иваныч ей улыбался застенчиво, почему-то глядя при этом на нее вбок: поглядит очень светло и тепло, отведет глаза, улыбнется и гладит одну руку свою другой рукой.

Их оставили одних, когда Худолей поднялся к Ване наверх, и Наталья Львовна, говоря вполголоса, спрашивала его, как своего, чем его лечат здесь, как его кормят?

Теперь Алексей Иваныч не говорил уже как прежде: "Я не болен, — нет!" — теперь он конфузливо отвечал:

— Четыре раза в день… что-то я должен пить такое… очень противное… по столовой ложке… И еще порошки на ночь.

— Вы пейте, родной… Это все нужно, — внушала она.

— Я пью, — как же… Я ведь не сопротивляюсь, — отвечал он, упирая глаза в недавно выкрашенный пол.

— А Илья поправляется… Илья уже ходит… Вы знаете?

— Вот ка-ак!.. — очень как бы удивясь, тянул Алексей Иваныч. Хо-дит?.. Скажи-ите!

— Ходит, да… Вы его не хотите видеть?

— Я-я?..

Алексей Иваныч отшатнулся даже, но, видя, как лукаво улыбается Наталья Львовна, улыбнулся почему-то и сам.

— Илье конец! — сказал твердо. — В себе я Илью убил… А там, где-нибудь еще, — на что он мне?.. Там, где-нибудь, пусть живет… Я стрелял… бесспорно… на вокзале… Очень помню… Но я ведь не в него даже… Я — в то место в себе, где был он, Илья Лепетов, у которого сын от моей жены… на Волыни, у свояченицы… Лепетюк… В то место, где был он, а совсем не в него… Понимаете?..

И так старательно вглядывался в ее глаза своими белыми, что ответила Наталья Львовна поспешно:

— Да, я понимаю… Я думаю, и другие поймут… должны будут понять… И хорошо, что вы забыли… И не вспоминайте о нем больше, — не вспоминайте совсем!.. Не стоит он!

— Не стоит, да… И я, конечно, забыл.

Они около окна сидели в столовой, и Наталье Львовне отчетливо видно было, как то подходил совсем близко к ней, то, в глубь своих глаз опуская веки, прятался от нее Алексей Иваныч.

— Ну вот, — сказала она, — вас на суде оправдают, конечно…

— Оправдают?.. Значит, будет все-таки суд? — подошел он к ней близко.

— Суд… будет, должно быть… — не знала, как ответить, она.

— Бесспорно… бесспорно, да… Должен быть суд… Человек — не муха… То есть он, конечно, муха, пока он не ранен… А если ранен, его куда-то увозят, и потом суд…

— Но вас оправдают, конечно, — это пустяки… И вы опять будете строить дома…

— Дома?.. Да, конечно… И в них будут жить женщины… И к женщинам будут приходить студенты… Строят дома мужчины, но принадлежат они почему-то женщинам… большей частью так бывает… Вы заметили?.. А дом Макухина будет принадлежать вам, а сам Макухин погибнет…

— Алексей Иваныч! — удивлялась она.

— Простите! — протянул он к ней руку, и очень жалостное стало у него лицо. — Я что-то такое сказал не то!.. Простите!.. Макухин… Федор Петрович… Он так много для меня сделал!.. Вы, конечно… Все вы… Но и он тоже… Я понимаю это… Там, — не в тюрьме, а там… тоже решетки в окнах… когда вы явились ко мне там, — это как молния было!.. Да!.. Да!.. И я все вспомнил… Там очень кричали кругом, и я не мог вспомнить… Я хотел определить себя, хотел отделиться и не мог… Я помню… И вдруг вы!.. Вдруг… вы!..

— И вы сказали: "На-таль-я!" — улыбнулась она.

— Нет!.. Как можно? — испугался он. — Я сказал: "Наталья… Львовна…" Это я ясно помню…

И он вдруг поднялся и поцеловал ее руку.

Когда лысеющая высокая голова Алексея Иваныча наклонилась к ее руке, Наталье Львовне до боли в сердце жаль стало этого совершенно одинокого. Почувствовалось именно это в нем: одинокого и заблудившегося среди людей, как в лесу.

И когда Алексей Иваныч опять уселся около нее на стуле, растроганное было у него лицо, и, неизвестно почему, совсем тихо заговорил он:

— Я не помню, кто это рассказывал мне… Совсем не помню, кто это… странно!.. Может быть, это там, когда море, дорога… и сады?.. Продал урожай сада — груши зимние — какой-то садовник, старик уже, семейный: старуха, две дочери… А сад в глухом месте, в лесу… Получил деньги… Урожай увезли. А ночью пришли его грабить… Зарезали всех четверых ножами… Женщины тут же умерли… Старик прожил немного, дня три… На другой день к нему в больницу привели одного убийцу… Спрашивают: "Этот был? Узнаешь?" А он его узнал: этот самый — один из троих… Узнал и отвернулся к стене… "Этот! Говори же!" — "А старуха моя жива?" — "Бог прибрал". — "А дочери?" — "Бог прибрал". — "Я тоже, говорит, скоро кончусь". — "Ты еще поживешь!.." — "Какой я жилец?" Все знали, конечно, что он вот-вот умрет, но это уж так, — обман был… обман… и он понял. И глаза закрыл. "Уведите его", — говорит. "Этот или не этот?.. Посмотри!" "Старуху бог прибрал, обеих дочек, меня скоро… какой же этот? Известно, не этот!.." — "Не узнаешь?" — "Нет, совсем не этот!.." Так и увели того… Потом уж, когда умер старик, тот сам сознался… И спрашивается, почему же старик не сказал: "Этот самый"?

Алексей Иваныч спросил это, глядя до того белыми глазами, что испугалась и чуть не отшатнулась Наталья Львовна, но все-таки сказала скороговоркой:

— Да, в самом деле… Почему же он так?

— Не поняли, никто не понял, — почти торжествуя, объяснил Алексей Иваныч, — что ему уж не нужно было это: он или не он?.. Для следствия важно было, для полиции интересно, а для него… зачем?.. А для него уж все равно было, он или не он, он или муха, или — черная точка перед глазом мелькает… Для него все — безразлично уж было… Это если по-вашему ответить: "Да, он!.. Бесспорно, он!.. Кто-то другой еще и этот…" Но вашей правды я теперь не признаю… У меня — своя теперь правда… И по этой, по моей правде, — не он!..

— А кто же?

— Умирает, например, человек от чахотки… Разве будет кто-нибудь судить коховскую бациллу?.. И вы представьте только, если за день, за час до смерти покажут ее умирающему, под микроскопом покажут: "Она?.." Или даже так: "Вот она! Эта самая тебя убила!.." — Он не станет смотреть… Он отвернется… Поверьте мне, — он должен отвернуться!

— Будто вам случалось умирать от чахотки! — улыбнулась тому, что так связно он рассказал все это, Наталья Львовна.

Но с такою же беспорядочностью в мыслях, которая отличала его и раньше, Алексей Иваныч, вдруг поднявшись немного и севши опять, сказал:

— На это нужны деньги, — я понимаю… Вы тратите на меня свои деньги… У меня очень мало… У меня почти нет… Но у меня ведь есть дом… Есть дом… в Харькове… за одиннадцать тысяч… Я купил за одиннадцать. Теперь он больше стоит… Тогда хотела Валя, чтобы купить дом… Теперь я не знаю, как… Его можно продать, — я уплачу… Или я теперь не могу уж продать?..

— Алексей Иваныч! — укоризненно поглядела Наталья Львовна тем неподвижным взглядом своим, который знал за нею и которого он боялся раньше.

И так же, как раньше, он привстал и наклонил к ней голову.

А в это время открылась наружная дверь в столовую, и вошли Худолей и Ваня, и у обоих были почти обрадованные чем-то, торжественные, нашедшие лица, и оба смотрели именно на них двоих, у окна сидевших, и направились к ним, и Худолей говорил, лучась глазами:

— На-таль-я Львовна! Вы представьте только, какая случайность!.. Молодой хозяин этого дома, — позвольте вам его представить, — оказалось, отлично знает… Лепетова… — Тут он бросил встревоженный взгляд на Алексея Иваныча и добавил: — о котором наш больной, надеюсь, благоразумно забыл!..

— Как?.. Лепетова?.. Илью?.. — не сразу поняла Наталья Львовна.

— Илья… Галактионыч он, кажется? — пробасил Ваня.

— Неужели знаете?.. Откуда же вы его знаете?.. Он теперь поправляется… К нему можно…

Наталья Львовна даже поднялась, и теперь у окна столовой уже не сидели двое, а стояли четверо, и Ваня рокотал, улыбаясь:

— Да мы с ним просто сели пассажирами на один пароход, когда я сюда ехал… В Неаполе… на итальянский… Он сюда ехал за хлебом… Было удобно… И стоянки долгие… В Пирее двое суток, например… В Константинополе целых три дня… И вот мы с ним все это время… Он очень был мил…

— Мил?.. Он?..

Очень искренне вырвалось у Алексея Иваныча, очень изумленные стали у него глаза, но все трое поглядели на него не менее изумленно, и он почтительно поклонился всем трем.

— Вот как!.. Вы его знаете!.. Из-за границы вместе… Да, он был за границей… Илья Галактионыч… Да, — совершенно растерянно и вместе радостно говорила Наталья Львовна, и покраснела вдруг, и на большого Ваню глядела почти восторженно, а Ване, видимо, приятно было вспомнить Илью. Ваня рокотал:

— Как же можно!.. Мы с ним большие друзья сделались за это время…

Алексей Иваныч пожал своим косым плечом и отвернулся к окну.

Худолей, извинившись, пошел обходить своих больных, а Наталья Львовна, дотронувшись до локтя Вани, спросила:

— Вы не хотите его видеть, — скажите?

— Лю-бо-пыт-но бы было о-чень!.. — оттрубил Ваня. — Вы сказали, можно к нему?

— Можно, можно!.. Он уже ходит!.. Можно сегодня… сейчас… Вы хотите?

Очень просящие глаза были у Натальи Львовны, и нельзя было Ване, глядя на нее, не захотеть сейчас же ехать к Илье.

Он тут же пошел одеваться, и пока не было его, Алексей Иваныч смотрел на нее подозрительными, новыми для нее, насторожившимися глазами, и на торопливые, скачущие ее вопросы отвечал совершенно невпопад.

— Ну, хорошо… Я — другое дело, конечно, но вы… вы?.. Я-то давно уж знаю Илью, но вы что нашли в нем? Надутый, чванный… и не талантливый, в конце-то концов… И неумный, — да… Вы знаете, — он совсем неумный!..

Сидя на извозчике рядом с широким Ваней, Наталья Львовна силилась найти еще что-нибудь, совершенно уничтожающее Илью: вдруг он опять, как два дня назад, не захочет ее видеть?

А Ваня усмехнулся на ее слова:

— Вы думаете так о нем?.. Как на кого, конечно… А по-моему, он интересен… Я, конечно, еще менее умен… и талантлив… но мне казалось, что Илья… Извините, я его без батюшки называл, а он меня и того проще…

— Вы — сила, — это видно, — вы атлет, — я знаю, — торопливо перебила Наталья Львовна, — ну, а Илья… Илья, — что такое?.. Тоже сила?..

— Увлекательный человек!.. Илья — человек больших планов и… я бы сказал… большого спокойствия.

— Спокойствия и… планов?.. Ничего не поняла!.. Спокойствия больше всего в камне лежачем, под который и вода не течет!..

— Однако же вот в нас с вами его нет, — улыбнулся Ваня. — И в вашем знакомом, который стрелял в Илью, тоже…

— В нем-то меньше всего!.. Так спокойствие?.. А вы знаете, из-за чего стрелял в Илью этот… мой знакомый?

— Романтическое что-то… Это мне неинтересно, как царство небесное, — рокотнул Ваня.

— Вам-то да-а, а вот Алексей Иваныч погиб!.. Почему же, скажите?.. Потому что он маленький человечек?.. Покушался маленький на большого, а у большого своя судьба: в огне не горит, в воде не тонет… и вся история эта — только деталь лишняя в его биографии… Алексей Дивеев без биографии, а у него, у Ильи Лепетова — био-гра-фия!.. И что же ему какие-то Дивеевы и Добычины?

— Вы им обижены, Ильей? — повернулся к ней Ваня.

— Я — я?

Наталья Львовна задержала слезы и вздернула плечи.

— Вот еще глупости: оби-жена!..

А так как в это время размокшая от мелкого дождя оборванная афиша мелькнула в стороне на углу, она добавила:

— Мы — люди афиш с ним были… иногда позволяли себе театральные жесты…

— Да, и через это увлеченье он прошел, — он говорил мне… Хорошо, что не задержался!

— Хорошо? — удивилась Наталья Львовна. — А вы знаете, мы, его товарищи, видели в нем талант!

— Это разве большая редкость?..

— Ну да… я забыла… вы цените больше спокойствие и… что еще?.. Да, большие планы!..

Ветер, полевой и вольный, но стесненный улицами, налетал то справа, то слева, и был кругом неприятный шум, свист, лязг и дребезг, обычный в городе зимой, и говорить было трудно, но Наталья Львовна, сидя с тем, кто если не лучше ее, зато п о з ж е ее знал Илью, как будто соприкасалась с самим Ильей.

Скверные лошади были у извозчика… Они бежали ли, или это только хитрый отвод глаз — бег на месте?.. Менялись размеры и цвет оборванных афиш по сторонам, видных из-под верха экипажа, значит, бежали все-таки, но, может быть, не к больнице?..

И хотя знала она, что еще очень рано для посетителей, и придется дожидаться в больнице часа два, и то и дело говорить этому грузному художнику: "Теперь уж совсем скоро, — минут пять еще, не больше… Пройдемся вот сюда, посмотрим… Не волнуйтесь…" — хотя знала, все-таки нетерпеливо слушала стук восьми подков о скользкий булыжник.

И еще странное было: жидкие разъезженные рессоры слабо отражали толчки этих булыжников, часто бросали ее плечо о плечо Вани, но она не его все-таки, а Илью ощущала в эти моменты рядом с собой.

— Ну да, большие планы, — говорил между тем Ваня, — это мне всегда нравилось, и не только в Илье…

— Я не понимаю, что это за большие планы!.. Объясните!

— Не берусь объяснить… Нет…

— То есть, вы-то сами уверены ли, что они большие? — и посмотрела на Ваню очень недоверчиво.

— Я думаю… что это зависит от времени… Если настанет крупное время, то и людей за уши вытянет… И даже очень многих… а не только избранных.

— Время?.. А Илья?.. При чем же тогда Илья?

— Илья?

Ваня вдруг улыбнулся длинно, и от этой улыбки большое лицо его стало намекающим, почти шаловливым, почти по-детски хитрым.

— Илья думает, что наше время очень скоро станет временем очень крупным…

— Почему думает? — насторожилась Наталья Львовна.

— Мы с ним бродили тогда по Галате… это в Константинополе… грязные очень кварталы… И вот он говорил…

— Но ведь думать мало, надо знать!..

— Он на чем-то основывал это… Только я, признаться, забыл…

— За-бы-ли?.. Ну да… Потому что вам скучно было слушать всякую его чепуху!.. Скучно!..

— Не то что скучно, а… как бы это сказать…

— Нет! Скучно!.. Скучно!.. Так же и мне сейчас скучно!.. Боль-ши-е пла-ны!.. Скучно, и все!

И Наталья Львовна замахала рукой.

В больнице у дежурного врача уже не она, а Ваня взял билетик на свидание с Ильей.

Очень встревожена, очень взволнована была Наталья Львовна, когда входила с ним в знакомый коридор хирургического отделения. Этого коридора с белыми деревянными диванами и стеклянными высокими дверями палат она боялась теперь. Но сестра или сиделка в белом халате была уж другая теперь, старушка с кротким ликом. Ваня очень уверенно пробасил ей фамилию Ильи, и она радостно почему-то закивала головой, точно к ней самой пришел в гости этот молодой бог здоровья.

— Я только скажу ему, больному. — может быть, он сюда выйдет…

И голос у этой сиделки оказался тихий, ласковый, очень семейственный.

— Ага!.. Да… Скажите: Сыро-мо-лотов! — очень густо протрубил ей вслед Ваня.

И когда, кивая ему назад головой, пошла к недоступной два дня назад и раньше высокой двери старушка, Наталья Львовна, неожиданно для себя самой, спряталась за широкую, как сани, Ванину спину.

И несколько мгновений этих, когда скрылась за дверями старушка, очень они показались долгими, и больно стало, гулко и крепко биться сердце.

А глаза из-за спины Вани все на дверь, — и вот отворилась эта дверь, и лик у старушки сияющий:

— Пожалуйте в палату… Очень рад вас видеть…

— Да ведь и я рад!.. Как же…

Ваня хотел было пропустить вперед себя Наталью Львовну в дверь палаты, но она решительно толкнула вперед его, а сама, глядя упорно вниз под ноги на белый с красными каемками половик, зачем-то опускала торопливой рукой узенькую вуальку со шляпки.

Но вуалька была приколота и даже не прикрыла глаз, и когда она услышала радостный вскрик Ильи: "Вааня!" — она подняла глаза и больше уж ни на что кругом не смотрела, кроме него, и не думала уж, узнает он ее или нет, и насколько это будет ему неприятно и ненужно.

— Об-рос ты! — протрубил Ваня.

Действительно, новый был теперь Илья для Натальи Львовны, — она не видела его раньше таким. Таким видел его Алексей Иваныч, когда приехал к нему домой. Пробились усы, начала курчавиться мягкая бородка, бледное было лицо и радостное, так как смотрел он только на подходившего Ваню.

Наталья Львовна путаной походкой держалась за Ваней, ее он мог только угадывать… Но когда дружески-прочно поцеловался с Ваней Илья, вставши с койки, она протянула ему обе руки:

— Здравствуй! Здравствуй, милый!

Она и улыбалась, и слезы заволокли ей глаза, а он сказал недовольно:

— А-а, и вы… все-таки… Здравствуйте!

Лицо у него потухло, рука его была чужая, деревянная, и она почти вскрикнула:

— Нет! Нет, Илья!.. Почему же ты так… враждебно?

— Садитесь же. Садитесь же… Вот табурет, Ваня! — заторопился Илья, и порозовело у него лицо, и исподлобья поглядел он куда-то в глубь палаты.

Палата была большая, но больных в ней было всего трое, кроме Ильи. Эти трое лежали рядом в другом конце, а около койки Ильи стояли пустые строгие койки, застланные темно-серыми байковыми одеялами и с наволочками подушек из фламского полотна.

Это была "дворянская" палата, и из того же полотна под темно-серым халатом виднелась на Илье рубаха, завязанная у ворота.

Теперь было два часа, и много света входило в палату сквозь очень большие окна, но прохладно было, и от Ильи пахло иодоформом.

Наталья Львовна села после Вани. Такою тяжестью стал вдруг ее короткий сак и даже шляпка из черного бархата с белым крылом, что как-то странно было садиться на хрупкий с виду табурет: хотя бы стул со спинкой.

— Да, Илья!.. Так вот где я тебя нашел!.. — смущенно зарокотал Ваня.

А она вся подалась вперед и сказала торопливо вполголоса:

— Илья, ты знаешь, я выхожу замуж!

Она сказала это, как девочка, застенчиво и робко, и как бы жалуясь ему, и как бы ища совета, и как бы отпуская его от себя, и как бы желая, чтобы он не поверил в это, чтобы дико было ему в это поверить.

Но он удивился чрезвычайно. Он не на нее, а на Ваню поглядел вдруг очень сложным, жалеющим даже, почти испуганным взглядом.

— Ка-ак?.. Замуж?.. За тебя, Ваня?..

Ваня только отрицательно повел головой, поглядел было на нее, но тут же отвел глаза.

— Не за него, нет!.. За другого, — заспешила Наталья Львовна. — Ты его видел тогда на вокзале… Мы с ним приходили раньше тебя проведать, но только… тогда было нельзя… А сейчас как?.. Ты уж поправился, Илья?.. Как я рада!

И она прижала руки к груди, однако опустила их, поглядев на Илью.

Он уже не слушал ее, он глядел на Ваню, по-прежнему радостно улыбаясь, и говорил:

— Как же ты, Ваня, узнал, что я здесь?

— Да, видишь ли… слухом земля полнится… Ведь у меня отец в этом городе живет… Я тебе говорил, кажется…

— Это я знаю…

— Ну вот… ради него я и застрял здесь… на время, впрочем… Скоро думаю ехать…

— Далеко?.. За границу?.. А у меня из-за одного недоноска целый месяц жизни пропал!

И почему-то Илья раздул ноздри и зло посмотрел на Наталью Львовну, и этот взгляд его заставил ее посереть… Это она почувствовала вдруг, что лицо ее стало теперь не бледным даже, а серым, точно он ударил ее наотмашь взглядом этим и перебором ноздрей, и она сказала, уже не понимая зачем:

— Недоносок же этот находится сейчас не в тюрьме, а в доме… вот… Ивана Алексеича…

Даже Ваня крякнул и вздохнул, услышав это, даже он обернулся к ней укоризненно, а Илья нахмурился и спросил его:

— Дикий вздор какой-то?

И зачем-то обеими руками оттянул вниз пояс халата.

— Я действительно купил здесь домишко… имел такую глупость… — не на вопрос ответил Ваня. — Ты, пожалуйста, как только выпишут тебя, — ко мне… Это на Новом Плане.

— Вот как?.. Дом купил?.. Поздравляю!.. А Дивеев?

— Ка-кой Ди-веев?.. Ах да… Этот сумасшедший?.. Да ведь он же с ума сшел!..

— Это я ему давно говорил, что ему бы на Сабурову дачу, но он мне не верил, — жестко пропустил сквозь зубы Илья. — Жаль, потерял через него время!

— Зато… приобрел опыт! — улыбнулся Ваня.

Илья не ответил улыбкой, — он сказал еще жестче:

— Да, уж теперь, если кому-нибудь вздумается в меня еще раз стрелять, уж я буду знать, что мне надобно делать!

— А что же в таких случаях надобно делать? — прогудел Ваня неожиданно для Натальи Львовны.

— Не по-зво-лять эти упраж-нения воин-ственные всяким без-дар-ным стрел-кам, — вот что!

И по одному тону этого, ставшего очень брезгливым, голоса Наталья Львовна почувствовала, что он, глядящий не на нее, а на Ваню, помнит именно теперь больше и лучше, чем когда-нибудь раньше, ее выстрел, и разбитую розовую лампадку, и кошку опрометью вон с задранным хвостом.

Она стала перебирать непроизвольно сумочку свою, повертывая ее, точно наматывала на нее нитки, и в то же время глядела не на эту сумочку, а на мощную руку Вани, лежащую на его левом колене.

— Как же им не позволять? — вставил было Ваня, но Илья продолжал, сильно напирая на слова:

— Потому что, если позволять это всяким… сумасшедшим или женщинам, слишком… исте-ричным, то этим ни ма-лей-ше-го удо-воль-ствия не доставишь ни себе, ни им!

Отбросив руки с ридикюля, вытянув и заломив их, Наталья Львовна кинулась бы на колени перед Ильей, если бы не поймал глазами этого жеста Илья и не сказал пренебрежительно:

— Тут не театр… тут больница!

И Ваня, заметив это, снова крякнул, вздохнул и оглянулся на дальний угол, куда как раз в это время направлялась какая-то девочка-подросток в школьной шапочке, с двумя кулечками, может быть домашних печений, а ей навстречу подымалась с подушки худощекая напряженная голова с проседью в черной бороде.

И не успела Наталья Львовна также вслед за Ваней оглянуться на девочку, Илья спросил в совершенном недоумении:

— Как же он оказался у тебя, Ваня, этот стрелок?

— Видишь ли… дом мой… он — двухэтажный… — точно намеренно растягивал Ваня ответ. — Нижний этаж снял… один доктор военный… И там лечебница теперь… для этаких больных…

— С зайчиками?.. Вот как!.. Большой, значит, дом?

— Нет… Да ведь их пока немного…

— Так он… этот… не придет ли сюда еще… со своим знаменитым револьвером, а?

Наталья Львовна заметила, какое определенно брезгливое лицо стало теперь у Ильи. Спрашивал Ваню, а глядел на нее, и лицо налито брезгливостью до краев.

— Ты не волнуйся, Илья, — тебе вредно и ни к чему, — зарокотал Ваня. — Он больше ни в кого уж стрелять не будет… Он очень жалок… Я его видел сейчас…

— Но кто же хлопотал о нем, хотел бы я знать?.. — поднял брови Илья. — Кто взял его на поруки?.. Какой болван?

Наталья Львовна опять перебрала руками сумочку (простую, кожаную, темно-зеленого цвета) и ответила тихо:

— Мой жених.

Должно быть, заметив, какое вдруг изумленное стало лицо у Ильи, вставил поспешно и ненужно Ваня:

— А Эмма уехала… знаешь ли… к себе в Ригу…

Илья даже не заметил этой вставки; он спросил Наталью Львовну насмешливо:

— Ва-аш жених?.. Он ему кто же… этому… ваш жених?.. Брат?..

— Случайный знакомый…

И Наталья Львовна опустила глаза.

— Ска-жи-те!..

И точно теперь только услышал, что сказал Ваня:

— Так уехала в Ригу?.. Совсем?

— Как совсем?.. От меня совсем?.. Ну вот!.. Зачем же? — усмехнулся довольно Ваня. — К своим, проведать… и в цирк кстати… В Риге хороший цирк.

— Ска-жи-те!.. Что же он, богат? Со связями?.. Князь какой-нибудь этот ваш жених? — совершенно не слушая Ваню, спрашивал отрывисто Илья Наталью Львовну и закончил вдруг: — Мне совершенно безразлично, конечно, кто, но-о…

— Он к вам сюда не придет, не бойтесь! — сказала Наталья Львовна.

— Зачем же мне бояться?.. Я потому только и здесь, что не боялся… Однако не мешало бы… Я ведь по серьезному делу ехал, Ваня, и вот… Я потерял тысяч пятьдесят благодаря этому!

— Пятьдесят тысяч?.. — Ваня вдруг широко улыбнулся. — Какого же это великого грешника должен был ты защищать?

— Не защищать, нет!.. Совсем не то… Дело было чисто торговое… Тебе не странно?.. Чисто торговое!.. Ведь у меня отец был купец, — я тебе говорил?.. И дядя… Он был тогда со мною на вокзале… тоже купец… Я ведь не галерейки разные ездил за границей смотреть, — ты меня извини, как художник, — я по делу ездил… И вывез я оттуда вполне обоснованный план действий… И старого дядю своего этим планом своим покорил… И мы ехали за этими пятьюдесятью тысячами наверняка!.. Почти в кармане были!.. И нужно же было жалкому дураку этому!.. И по странной случайности он у тебя в доме!.. Этого-то уж я не ожидал!..

— Больной… Лечится… Так вот как!.. Пятьдесят тысяч!.. И Никита Демидов по-прежнему твой идеал?

— Никита и сын… Сына звали Акинф… Русский Крупп… только на сто лет раньше Круппа.

— Крупп… ведь это… пушки? — безмерно удивилась Наталья Львовна, переводя глаза с Ильи на Ваню.

— А Демидов для армии Петра Великого поставлял ружья, — ответил ей за Илью Ваня.

— Ты знаешь, Ваня, что представлял собою Прокофий Акинфович, внук Никиты? — заметно вдруг оживился Илья. — Не знаешь, конечно, — я тебе скажу. Я сам это недавно узнал… Екатерине-душке на какие-то авантюры кажется, на войну с турками, понадобились деньги… Посылает она Федора Орлова к Демидову на Урал занять четыре миллиона… Тот говорит: "Деньги будут, а когда отдача?.." — "Да уж матушка-царица, ужли ж она…" "Одначе денежки счет любят… Я человек торговый… У меня счет и расчет… Через полгода день в день и час в час чтобы деньги мои назад были… А к сроку не будут, один ежели день просрочишь, — я сделаю вот что: соберу купцов уральских и князей и графов, какие под рукой найдутся, и четыре раза тебе при всех по сусалам дам, а денег назад не возьму… Желаешь?" — "Это, — говорит Орлов, — матушке-царице обида будет… Я не от себя денег прошу, а от нее прислан… Ты, стало быть, матушку-царицу оскорбляешь…" "Чем оскорбляю?.. Что денежки счет любят?" — "Должен буду передать царице". — "Дело любезное… Поезжай, передай…" Каков банкир был лет полтораста назад, а, Ваня?

Наталья Львовна вдруг увидела прежнего Илью… Очень надменны и очень задорны стали у него вдруг глаза, точно сам он, загораясь, играл молодого (непременно молодого) Демидова Прокофия.

— Фи-гу-ра! — крутнул головою Ваня. — А не дешево отдавал четыре миллиона за четыре пощечины какому-то Орлову?

— Четыре миллиона для того времени — деньги огромные!.. Однако и цена хороша!.. Четыре пощечины, выходит, не Орлову, ты не так понял, а самой матушке-царице! И Орлов поехал назад в Петербург и передал Екатерине.

— И та при-ка-за-ла деньги взять без всяких условий? — улыбнулся Ваня.

— Нет, немножко не так… И та послала за деньгами в Голландию, устроила внешний заем под лихие проценты и, только так себя обеспечив, послала за деньгами того же Орлова к Прокофью… И Орлов условие о четырех пощечинах подписал.

— Неужели подписал? — вставила Наталья Львовна.

— А подписавши, — не поглядел даже на нее Илья, — получил деньги счетом и потом дрожал за свои щеки и торопил голландцев и за два дня до срока деньги привез Прокофию… Но Прокофий заставил его просидеть эти два дня и деньги принял час в час, как было написано в условии… "Денежки, говорил, срок любят… Матушка же царица может меня и посечь, конечно, если захочет, — силы у нее на это хватит, а против батюшек миллионов и она не вольна!.." Вот он каков был, наш Сесиль Родс!..

— Анек-дот! — рокотнул Ваня.

— Может быть, — но… того времени, заметь!.. У тебя, дескать, власть, а у меня — сила!.. Могу тебе и такие условия поставить, — так как ты без меня не обойдешься… Отлично понимали это и тогда!

Наталья Львовна смотрела теперь не на Илью, а на Ваню: что он ответит? — Но Ваня улыбался, как будто любуясь Ильей. Он теперь весь был явная сила — сутуловато сидевший на табурете, охватив колена большими пальцами рук, — и он сказал:

— Самые счастливые люди те, которые могут сочинять анекдоты.

— А если их некому будет рассказывать? — поспешно возразил Илья. — Ты представь только: кто еще несчастнее анекдотиста, которому некому, — ну, совершенно некому рассказать свежий анекдот?

Ваня положил свою руку на его колено и засмеялся тихо, но так густо, что обернулись в их сторону бородатый больной и девочка в школьной шапочке, и еще другой больной с перевязанной головою, неизвестно — молодой или старый.

Наталье Львовне почему-то стало очень неловко за Ваню, а Илья будто не тогда, десятью минутами раньше, а вот именно только теперь ее обидел.

— Я не вижу в нем этого большого спокойствия, о котором вы мне говорили! — сказала она Ване, так как будто и не было рядом Ильи, и глаза у нее стали теряющие, такие глаза, как у тех, кто смотрит за улетающим, утопающим в серых тучах осенних треугольником журавлей.

Ваня только поднял на нее мясистые редковолосые брови, а Илья как будто не расслышал, что она сказала, и продолжал о своем:

— Это у меня было очень хорошо продумано и рассчитано, но время потеряно, — и конец!.. Дядя мой поехал один, но у него, я уверен, ничего не выйдет, — в пустой след!..

— Ну что ж, — придумаешь на досуге другой проект, — глядя на него пристально, сказала Наталья Львовна.

Илья встретился с нею глазами, засунул за пояс руки и сказал Ване с виду спокойно:

— Я пролежу тут еще, должно быть, дней десять… Если приедешь ко мне еще раз, буду рад, только… без провожатых, пожалуйста… Поговорим, я буду рад, — только… приезжай один!

Ваня понял, что теперь лучше уйти, и поднялся, зарокотав:

— Ну, поправляйся… да… Я и не спросил тебя, как ты ранен… Хорошо, что неопасно… Поправляйся!

И протянул ему руку.

— Время для посетителей тут от двух до четырех, — ты знаешь?.. Можешь когда угодно, — очень твердо сказал Илья, — только, пожалуйста, один.

Ваня сделал было шаг от койки Ильи, понимающе наклонив голову и давая место проститься Наталье Львовне, но она не поднялась с табурета, она сидела, перебирая сумочку, и глядела на Илью в упор, и углы губ у нее начали слабо дергаться.

— Идемте, Наталья Львовна! — попросил Ваня и осторожно, как к очень хрупкой вещи, прикоснулся к ней.

— До свиданья!.. Прошу меня извинить, ежели я лягу, — сказал Илья, и действительно неторопливо и не совсем свободно лег на койку.

— Да… Он устал, конечно… Идемте, Наталья Львовна! — несколько нажал на ее плечо Ваня, но она сказала тихо:

— И это все, Илья?

Илья тем временем сбросил туфли и завернулся в одеяло, подтянув его к самому подбородку, и закрыл глаза.

— Идемте же, Наталья Львовна! — в третий раз сказал Ваня, просунув пальцы к локтю ее руки.

Он покраснел, он даже чуть потянул кверху этот локоть, но она сказала тихо:

— Вы идите, а я еще посижу.

— Здесь больница, а не театр!.. — поднял голову Илья. — Уведи ее, Ваня, ради бога!

Обхватив Наталью Львовну за прижатые локти сзади, Ваня решительно поднял ее с табурета, как подымают маленьких детей, а Илья укрылся с головою одеялом.

Был момент, когда совершенно потемнело в глазах Натальи Львовны, и она упала бы, если бы не держал ее под руку Ваня, а когда момент этот прошел и она вышла рядом с Ваней из палаты, то в коридоре ей пришлось сесть от слабости и перебоев сердца на белый диван.

— Экая вещь! — тихо басил над нею Ваня. — Может быть, воды?

Минуты две очень нехорошо билось сердце, но, оправившись, сказала Наталья Львовна то, чего не понял Ваня:

— Мой вам совет: никогда не бейте розовых лампадок.

Лицо ее было очень какое-то серое, даже глаза из черных стали сизыми, так что испугался Ваня, но она сама пошла к выходной двери и потом на лестнице и на дворе по желтым ракушкам уверенно ставила ноги.

На извозчике она спросила Ваню:

— Зачем ему пятьдесят тысяч… вашему другу?

— Его дело… не знаю, — ответил Ваня, а подумав, сказал: — На мелкие расходы, должно быть.

— Конечно… Куда же еще такую мелочь, если… большие планы!.. А что такое его большие планы?

— Ну почему же я знаю!

— Он вам говорил ведь?

— Неопределенное все очень…

— Вы не хотите сказать!

— Неопределенно все… Боюсь напутать…

— Ну, хорошо… Демидов, Крупп — это все пушки… Нелепо и странно… И скучно… И мне не нужно совсем…

Ваня пожал плечом, и успели проехать два-три квартала, пока снова заговорила Наталья Львовна:

— Не понимаю, что это!.. Илья и пушки!.. Что он — артиллерист, что ли?

— И Демидов артиллеристом не был, — отозвался Ваня. — Но вы только представьте: идет вперед человечество, и что впереди его? — Пушка… Однако нужно же идти вперед, а не назад… Приятнее идти вперед… Вот почему, если большие планы…

— То в них завернута пушка?.. Большие планы!.. Илья и… пушки!..

И она вдруг засмеялась неудержимо, чем очень обеспокоила Ваню.

Однако, пересилив себя, она зажалась в угол фаэтона под поднятый верх, и так сидела остальную дорогу молча.

Когда же доехали до гостиницы "Бристоль", подавая на прощанье руку Ване, сказала Наталья Львовна:

— Ему большие планы, — я не хочу их знать, — что-то скучное и… длинное, наверно… А вот сцену он бросил по причине… по причине мне более понятной… Не было у него настоящего большого таланта, у вашего друга, — не было, и все он хотел, чтобы вот так сразу ни с того ни с сего появился талант, но тут хотеть мало… Это — не пушки!.. До свиданья, мой дорогой!

Она не заметила даже, как сказала по-актерски "мой дорогой", но Ваня отметил это.

И когда Алексей Иваныч, случайно стоявший у окна, когда он вернулся домой, бросился к нему на двор узнать, как здоровье Ильи, Ваня сказал ему, приглядевшись:

— Да он-то ничего… бодр… А вот ваша знакомая, — та мне показалась гораздо хуже…

— Как хуже?.. Что это вы сказали?.. Почему хуже? — растерялся Алексей Иваныч.

— Ничего, ничего… Вот какой вы беспокойный!.. Рикошет, просто, от ваших выстрелов… только и всего…

— Вы меня осуждаете? Скажите!.. — вспомнил Алексей Иваныч, что этот дюжий художник дружен с Ильей.

— Ну, какой же я вам судья! Что вы! — улыбнулся Ваня. — Дело ваше.

И поднялся к себе наверх.

А в гостинице "Бристоль", в своем номере, Наталья Львовна так же, как и Илья, легла в постель и натянула на себя одеяло.

Так она пролежала до вечера, пока не услышала за стеною шагов пришедшего Макухина.

На ее стук в стену он пришел, как всегда, встревожился, что она больна, сел около, и долго было так:

За окнами номера внизу на улице визжал и звенел трамвай, мерно били о камни лошадиные подковы, стоял предночной гул городского центра, а перед Натальей Львовной торчала чужая ей рыжеволосая, тугая, простонародного склада, плотная, освещенная снаружи электричеством, а изнутри парой сметливых серых глаз голова Макухина.

— Федор Петрович, — сказала, наконец, с видным усилием Наталья Львовна. — А что, пятьдесят тысяч — это большая для нас с вами сумма или не очень?

Макухин покачал золотой головой:

— Цены деньгам не знаете, — э-эх!.. Пятьдесят тысяч — это капитал, а не сумма!

— Значит, у нас его нет, этого капитала?

— Пока что — нет!

— Надо, чтобы был!

Тут Наталья Львовна сбросила одеяло и встала.

— Человеку ведь не позвонишь, чтобы принес, — попробовал улыбнуться Макухин.

— Мы будем работать, и чтобы он был!

Очень значительно это было сказано, и очень серьезно было у нее лицо, так что даже Макухин повеселел.

— Неужто?.. — И глаза у него зарозовели. — Я говорил ведь, что большие дела будем делать с вами!.. Поэтому, значит, я угадал!

— Ну уж, — пятьдесят тысяч, разве это большие дела? — вздернула она головой презрительно, и вдруг совсем иным, деловым тоном: — Камень ваш это, собственно, что такое?.. Как, куда и зачем?.. Бойкое дело?

— Какая же может быть в камню бойкость?.. Дело, известно, тихое… Камень — не ситец… Износу ему нет, камню… Ходу с ним мало, с камнем… И надоел он уж мне, признаться сказать, этот камень: очень уж в нем вес большой!

— Хорошо, бросим камень, — быстро решила она. — И что же мы будем делать?

— Завод какой в аренду взять можем… или имение… Эх!.. Мне главное, чтобы я знал, зачем это… а один я не знаю, вот где беда!.. Одному много ли нужно?.. Я не то чтобы ленив, ну, а все ж таки… кнут и мне не мешает… напоминание…

— Значит, я буду кнут?

— Напоминание, а не то что кнут!.. Вдвоем дело делать или же одному? — большая разница!.. Сам себе кто может поверить?.. Нет такого человека, кроме как сумасшедший какой… А другой скажет тебе, ты и веришь.

— Име-ние… что ж… Это ничего… Поля летом, — это красиво…

Наталья Львовна просто думала вслух, глядя в угол по-за спиной Макухина, но он, услышав это, встал со стула, надавил кнопку звонка — два раза, коридорному — и сказал радостно:

— Ну вот, — я вам на выбор представил: имение или завод?.. А вы мне со своей стороны: имение… Об заводе совсем молчок… Значит, и я уж теперь должен думать: имение! Мне ведь все равно, в какую сторону думать, — лишь бы дело… И вышло на проверку, что и мне, мужику, имение больше, конечно, под масть… Имение для меня гораздо лестней… Лошадей заведем хороших… выезд…

— Верховых!.. Иноходцев! — оживилась Наталья Львовна.

— Ну вот!.. Значит, есть у меня теперь линия, куда гнуть!.. Вот я о чем говорю.

— А пятьдесят тысяч?

— Пятьдесят не пятьдесят, — найдем!.. Для такого дела деньги добудем.

— И это не какие-то "большие планы"?.. Это просто "так"?

— Большого ума не потребуется… Спокойным манером сделаем… Только — свой во всем глаз нужен… Конечно, ежели управляющему довериться, — в трубу пустит!

— Кто же отдаст доходное имение в аренду?

— Вот на!.. Мало таких, что землю имеют, а она им ни к чему?.. Им бы только пользу какую с нее взять, а не убыток… Недалеко ходить Гречулевич…

— Что, — Таш-Бурун у него возьмем?

— Зайцев на нем гонять?.. Ничего нет на Таш-Буруне этом, кроме все того же камню… А с камнем решили кончать.

— Да, раз камень — дело тихое… А завод?.. Вы знаете Круппа?

— Это орудия? — Макухин улыбнулся. — Орудия на частных заводах не делают… Частным людям они ни к чему: это не ситец.

— А как же… мне говорили сегодня… один человек хочет непременно, как Крупп… и Демидов… Ружья и пушки… Главное — пушки… Но это же глупость, конечно!.. Разумеется, это не ситец… Значит, имение… Решено!.. Чем же плохо имение?.. Отлично!.. Возьмем имение.

— Папашу туда захватим… Он — человек военный, — полковник… Таких хозяйство любит.

— И Алексея Иваныча!.. Алексей Иваныча непременно!..

— Да уж этому, убогому, теперь, конечно, куда же еще?.. Неминуемо, к нам. Он уж нам в порядочную копейку вскочил, и еще вскочит… Однако, человек безобманный… Я к родному брату веры не имею, а за Алексеем Иванычем этим только смотреть, чтобы не напутал чего, а верить можно.

Вошел коридорный. Макухин заказал ужин и самовар, и только тут вспомнила Наталья Львовна, что она с утра ничего не ела, и почувствовала голод, и когда коридорный сказал свое: "Сию минуту" — и ушел, она подошла очень близко к Макухину, положила руки ему на плечи, очень долго разглядывала его, точно увидела впервые и точно не был даже он человеком, — и сказала вдруг:

— А акции?.. Частных пушечных заводов у нас нет, конечно, но зато должны быть акции… ведь так?

— И что же с этими акциями? — улыбнулся Макухин. — Купил их и смотри на них?.. Какая же тут от денег польза?

— Ну да… в самом деле… Дело тихое, — не снимала она рук с его плеч и все разглядывала его, как сквозь невидную лупу. — Сколько-нибудь там процентов в год…

— А может, и никаких! — улыбнулся Макухин, очень неподвижно держа все тело, точно боясь пошевельнуться. — Куда же лучше из своих рук глядеть!

— Из своих?.. Да! — Она заломила свои пальцы за его спиной, посмотрела на них и добавила очень оживленно: — Он потерял пятьдесят тысяч, а мы найдем, — правда?.. Он потерял, — и отлично!.. Пусть!.. Я очень рада!.. А у нас будут!.. Будут? Да?..

— Разумеется, будут, — очень близко от ее губ шевельнулись усы Макухина.

— Только нужно будет… обрить это… это… — кивнула она на выхоленные, с подусниками, важные золотые усы. — Это совсем не нужно… и… и некрасиво совсем…

И, заметив, как, откачнувшись, поморщилась она болезненно, Макухин отозвался с большой готовностью:

— Разумеется… Что ж… Для дела надобности большой в этом нет.

И точно именно эти его слова и было последнее, что нужно было бросить в тонкую уже стенку между нею и им, чтобы вся до последнего камешка рассыпалась она.

Наталья Львовна порывисто бросилась к нему, очень крепко прижавши к своей щеке его угловатую голову с прочным лбом…

И потом, когда принесен был ужин и самовар, долго, очень долго тянулся в номере Натальи Львовны путаный, перебойный разговор, полудетский, полувзрослый, капризно-деловой, серьезный и ненужный, очень сложный, но отнюдь не утомительный для Макухина, — разговор об имении, каменоломнях, аренде, Круппе, акциях, пшенице, тысяче десятин под яровым посевом, иноходцах, Ване Сыромолотове, Алексее Иваныче, но больше всего об Илье.

— Ничего!.. Хорошо!.. Пусть!.. Мы ему покажем! — говорила она решительно и задорно.

Потом непонятно для Макухина плакала, и он гладил ее по вздрагивающей спине с сутулящим ее мослачком и бормотал:

— Ну к чему же это?.. Зачем же теперь?.. Совсем ни к чему!..

И она тихо и отданно прятала заплаканное лицо под его свежевыбритым подбородком…

Из ее номера в свой Макухин вышел только в десять часов утра на другой день.