• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Берег речки Ворсклы. Небольшой зеленый садик. Одноэтажное каменное здание. Вокруг — развалины печей да ямы погребов, густо заросшие чертополохом и лебедой. Фашисты уничтожили все село, оставив для каких-то своих нужд только этот единственный домик. До войны здесь, очевидно, был колхозный клуб, а теперь лазарет батальона аэродромного обслуживания и дом отдыха.

Из полков еще никто сюда не приезжал. Первым отдыхающим оказался я. В сознании как-то не укладывается: фронт, жестокие бои — и дом отдыха. При виде комнаты, с хорошо заправленными постелями, тумбочек, накрытых салфеточками, я сразу ощутил блаженство покоя и с умилением воскликнул:

— Какая прелесть!

— Вот, выбирайте любую, — предложила медицинская сестра, показывая на кровати. — Все свободны. Под вечер еще должны прибыть люди — скучать не придется. Обед привезут из Писаревки. Кухни нет, да она и не нужна тут… Об отдыхе летчиков, говорят, командующий воздушной армией генерал Красовский позаботился…

— Спасибо, спасибо, — торопливо ответил я, уже предвкушая сладкий сон.

— Пусть вас не смущает, что отдыхать будете при лазарете: тяжелобольных здесь не бывает, отправляем в госпиталь. А сейчас третий день и совсем никого нет. Люди почему-то не хотят болеть.

Мне было не до разговоров, я попросил не будить меня до тех пор, пока сам не встану.

— И на обед?

— И на обед, и на ужин. И завтра весь день буду спать.

Девушка, видимо, осталась недовольна моей неразговорчивостью и, не сказав больше ни слова, вышла.

Раздевшись, нетерпеливо метнулся в постель и с наслаждением закрыл глаза. Разом все переживания, мысли исчезли. Я больше не ощущал ни себя, ни окружающего. Казалось, время и то застыло в блаженстве. Приятная тишина ласково увлекла в какую-то бесконечность.

Проснулся только утром. Солнце игриво глядело в открытые окна. Чистый, мягкий свет так наполнил помещение, что, казалось, стены, пол, койки, тумбочки и я сам — все потеряло весомость и растворилось в солнечном блеске. Усталости никакой.

Постели, как и вчера, пустые. Появился лишь большой букет розовых и белых цветов на моей тумбочке. Кто же позаботился? Давно не любовался цветами, но они почему-то не радовали. Тишина поразила. Стала физически ощутимой. Я насторожился, словно хотел ее услышать и увидеть. Подумать только, искать тишину в тишине!

Умываться пошел на речку. Земля сверкала обильной росой. Воздух чист и прозрачен. Вчерашней мути как не бывало. Захотелось выкупаться. Сизым испарением дышала притихшая Ворскла. На берегу женщина полоскала белье. Профиль лица мне показался знакомым. Где я видел эту женщину? На Калининском фронте, в столовой нашего полка.

— Доброе утро!

Маша вздрогнула и выпрямилась:

— Почему вы так рано встали, Арсений Васильевич? Завтрак еще не привезли.

«Значит, узнала меня. И наверно, цветы — ее забота», — подумал я.

— Освежиться захотелось.

— Купайтесь — и на завтрак.

Маша удивительно походила на мою Валю. Да и в голосе было что-то строгое, пожалуй, даже как у Вали, гордое и самолюбивое.

Теплая, чистая вода, ласковое утреннее солнце! Как чудесная природа смягчает человеческий характер! Купаясь, я забыл о повязке и замочил рану. Маше это не понравилось. Она, примяв прежний, чуть строгий вид, приказала:

— Идите скорей на перевязку…

Заботливый и повелительный тон не допускал возражений.

Оказалось, ранка сверху уже покрылась пленкой, и повязка больше не требовалась.

— Все хорошо, — заключил врач. — А теперь пошли на завтрак.

Столовая находилась под навесом. Шесть человек из обслуживающего персонала дома отдыха и лазарета с одним отдыхающим сели за небольшой стол, на котором уже стояла тарелка с черным хлебом, лежал» ножи, вилки и ложки.

— Почти полный кворум, — пошутил врач. — Можно начинать.

Официантка всем подала перловую кашу с небольшим кусочком мяса, а мне свиную отбивную с рисом, белый хлеб, булочку, кусочек сыру и масла. Хоть я и был голоден, при виде такой разницы в еде весь аппетит пропал.

Сознавал, что в стране не хватает продовольствия, что в интересах общего дела летчиков нужно кормить хорошо, но сердце не мирилось с этим. В полку такой разницы не замечалось, и мы принимали все как должное.

Завтрак прервал приезд двоих легко раненных стрелков с самолетов Ил-2. Захотелось поговорить с ними о воздушных боях, но ребята сразу отправились в комнату и мгновенно заснули. Потом привезли еще двоих: летчика-штурмовика с повышенной температурой и бойца из БАО, раненного в ногу осколком мины. Они тоже сразу улеглись в постели.

После завтрака осмотрел окрестности, купался, загорал на солнце, читал газеты… Время тянулось очень медленно, а перед вечером, казалось, совсем остановилось. Больные еще спали, врач уехал в часть, девушки работали. Один только я ничего не делал.

Тоже повторилось и на второй день, и на третий. Раненые стрелки и летчик-штурмовик, к сожалению, оказались лежачими больными. Я опять оставался один.

Не знал, чем заняться, как убить время. Одиночество и тишина стали невыносимы.

«Забудь на время об аэродроме» — пришли на память слова командира полка. Я не в силах был сделать это. Война, ее тревоги и заботы так глубоко вошли во все клетки души и сердца, что отрешиться от привычной боевой действительности было нелегко. Очевидно, отдыхать от жизни так же невозможно, как и жить, не работая. Без труда — нет человека.

А тут еще над нашим укромным местечком, прогнав тишину и покой, на очень низкой высоте пронеслось звено «яков», потом развернулось и сделало два виража. По белым номерам на фюзеляжах я определил, что самолеты нашего полка. Это окончательно вывело меня из равновесия.

Ранки на руке затянуло, и пальцы стали сгибаться, не вызывая острой боли. Посоветовался с врачом — не лучше ли мне двинуться обратно в полк, где и подождать окончательного выздоровления.

— У вас творится безобразие, — возмутился он. — Летчиков в части больше, чем самолетов, и без ущерба некоторые могли бы отдыхать. Тогда меньше будет всяких происшествий.

— Такое «безобразие» не только у нас, но и у штурмовиков… Самому-то летчику и неудобно просить об отдыхе.

— А на что командование? Оно должно направлять к нам людей.

— Вот вы, как врач, и посоветуйте.

Наконец прибыл настоящий отдыхающий — Миша Сачков.

Встретил я его у входа. Миша устало улыбался. Выйдя из машины, он с подчеркнутой официальностью представился:

— Товарищ капитан, лейтенант Сачков прибыл в ваше распоряжение. Разрешите получить указания о моих обязанностях.

Хотя в его голосе и чувствовалась безобидная ирония, я все же был удивлен таким обращением.

— Майор Василяка запретил мне летать и приказал явиться к вам.

Я понял, что разговор с врачом не прошел бесследно, и от души рассмеялся:

— Значит, Василяка тебя, прогнал с аэродрома? Молодец!

— Шутки шутками, а все же перед остальными как-то неудобно, ведь я не раненый. Им тоже нужен отдых. Чем я лучше их? — И Миша с облегчением добавил: — А все же денька два надо…

Сачков чуть задумался, потом с горячей обидой и сожалением, кусая пересохшие губы, сообщил:

— Понимаешь, меня сегодня на вираже чуть было не снял «мессершмитт»…

И снова переживая воздушный бой, со всеми подробностями рассказал, как шестерка «яков» дралась с двадцатью истребителями.

— Надо же! — сокрушался Сачков. — Как только покруче начну вращать самолет, темнеет в глазах. А фриц у меня сидит в хвосте, и, чувствую, не могу вырваться. Подумать только: «як» хуже виражит, чем «месс». Разозлился! Ну, думаю, была не была — рванул! Чувствую, с самолетом творится что-то неладное. В глазах земля мелькает. Тут-то я и опомнился — машина сорвалась в штопор… Как хватило высоты на вывод — не знаю!.. Ясное дело. — выдохся…

Никто в полку, пожалуй, с более тяжелыми мучениями не врастал в боевую жизнь, как Сачков. Горячий, увлекающийся, он рвался в бой и, конечно, много допускал ошибок. Не клеилось с ориентировкой. Несколько раз блудил и садился вдали от аэродрома, за что командир дивизии Герасимов и прозвал его «блудным сыном». Дважды подбивали фашисты, и оба раза благополучно сажал машину на своей территории. Впечатлительный по натуре, он остро переживал свои промахи. И когда почувствовал, что дела пошли лучше, словно желая скорее закалить в огне боевые мускулы, стал летать много, приговаривая:

— Надо спешить, ведь я позже других начал воевать.

Конечно, все это не могло не отразиться на здоровье. Он быстрее других переутомился и теперь, скрепя сердце, сам в этом признался.

— А сейчас, Васильич, спать, спать!

Сон был заветной мечтой, и он камнем упал на кровать.

— Здесь рядом речка, пойдем искупаемся, — предложил я. — Смоешь аэродромную пыль.

— Ну-у! — обрадовался Сачков. Впалые глаза мгновенно загорелись юношеским нетерпением. Он взмахнул руками, точно хотел улететь. — Пойдем скорей!

Неугомонный Миша не мог спокойно лежать, его неуемная энергия била ключом.

На другой день пошли бродить по полям, на которых оставила следы война. Неподалеку, в широкой долине, испятнанной воронками от бомб и изрытой гусеницами танков, открылось целое кладбище немецкой техники. Больше всего было тут сожженных танков и автомашин. Судя по всему, отсюда противник готовил танковую контратаку. Наши своевременно обнаружили скопление врага и нанесли мощный авиационный удар.

Два танка выделялись особенно внушительными размерами и каким-то туповато-угловатым видом. Безошибочно определили — «тигры», новинка вражеской военной техники. На них Гитлер возлагал большие надежды. Шестидесятитонные машины, броня которых достигала 150 миллиметров, безжизненные и исковерканные, по-прежнему казались грозными. Один, перевернутый взрывом бомбы, лежал кверху днищем. Левый бок был страшно разворочен, и из бреши на землю высыпались снаряды полуметровой длины. Восьмидесятивосьмимиллиметровая пушка с длинным изогнутым хоботом торчала из-под изуродованной стальной громадины. Рядом валялась перебитая гусеница.

— Рухнули надежды Гитлера, — резюмировал Сачков, указывая на обломки фашистских «тигров».

Через брешь мы заглянули внутрь танка. Там что-то зашелестело, завозилось. От неожиданности отпрянули и выхватили из кобуры пистолеты. Не успели что-либо сообразить, как из танка с хриплым свистом вылетела большая сова. Несколько секунд, обескураженные, молча стояли с пистолетами в руках. Потом, взглянув друг на друга, рассмеялись и убрали оружие.

Другой «тигр» стоял метрах в пятидесяти. Казалось, кроме пулевых царапин, у него нет никаких повреждений. Пушка и два пулемета глядели на север, откуда началось наступление наших войск. Все люки закрыты. При внимательном осмотре обнаружили, что щели танка закопчены, краска во многих местах обгорела, но внешних разрушений, которые могли бы вызвать пожар, не заметили. Залезли на танк. И только тогда поняли, почему «тигр» замер на этом месте: одна небольшая дырка сверху, точно проткнутая шилом, была причиной гибели «тигра» — результат действий нашей новой маленькой противотанковой бомбы, имеющей направленную силу взрыва, способную пробить любую толщу фашистских машин.

На третьем танке, чуть поменьше «тигра», было несколько таких отверстий, пробитых все теми же противотанковыми бомбами. Очевидно, кассета раскрылась где-то над этой стальной коробкой, изрешетив металл и экипаж. На остальных танках с более тонкой броней обнаружили пробоины и от наших самолетных пушек.

Сожженные и разбитые автомашины — на них, очевидно, подвозилась пехота для совместной атаки с танками — были раскиданы по всей долине.

Поле боя летчик видит сверху. О результатах своей работы судит издали. И разумеется, разрушительную силу оружия представляет панорамно, с большим обзором и очень мелким масштабом.

Только сейчас, наглядевшись, как противотанковые бомбы протыкают, словно картонные коробки, толстую броню, а обыкновенная фугаска разбивает и переворачивает «тигра», мы физически ощутили возросшую мощь нашего оружия. Яснее стали перемены, происшедшие в нашей армии с 1941 года.

— Недалеко то время, когда и вся фашистская машина будет вот так же разбита и положена на обе лопатки, как эти грозные «тигры», — с гордостью и какой-то затаенной мечтой проговорил Сачков.

Приятно было сознавать, что в этой битве и ты принимал активное участие. Пятнадцать фашистских самолетов вот так же, как эти танки и автомашины, где-то валяются, превращенные твоей волей в бесформенные кучи металла.

В напряженных буднях войны все проходит как-то незаметно. Но стоит фронтовику взглянуть со стороны на дело рук своих — и он удивится: «Чего натворил!» И может быть, от гордости за родную армию, за страну, за себя Сачков, уходя с кладбища техники противника, проговорил:

— Молодцы, «горбатые», здорово поработали! Из брони винегрет сделали. Не зря их немцы «черной смертью» называют.

— Да. Здесь не меньше, чем дивизия штурмовиков поработала, — отозвался я. — А может быть, добавили еще и наши бомбардировщики…

Близился вечер. Ласковое солнце, чистое небо и удивительно мягкий полевой воздух — все как нельзя лучше гармонировало с нашим бодрым настроением. Миша запел:

Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.

И вдруг певец осекся. В обмелевшем рукаве речки среди высокой осоки мы заметили хвост «яка». По сторонам, похожие на усики, темнели в мятой траве две полоски воды — след от крыльев, ушедших в болотную жижу. Машина упала отвесно.

Остановились. В моем воображении сразу возникла картина его гибели. «Илы» с малой высоты штурмуют группировку вражеских войск. Вверху идет ожесточенный бой «яков» с немецкими истребителями. Земля, воздух — все горит. Падают сбитые самолеты. И один из них — вот этот самый — разом засасывает гнилая хлябь.

— А может, летчик выпрыгнул с парашютом? — спрашивает Сачков.

— Все равно схватили. Здесь тогда находились фашисты.

Вспомнился случай на Халхин-Голе. Летчик после боя не вернулся на аэродром. Кто-то из товарищей видел парашютиста над вражеской территорией. Предположили, что это и был тот самый летчик. Все думали, что попал в плен. Но после войны глубоко в болоте нашли самолет. Вытащили, а в нем убитый пилот…

— — Нужно обязательно об этом «яке» сообщить командиру БАО, — сказал я. — Пусть достанут самолет. Может, в нем находится труп летчика. А то сочтут без вести пропавшим.

— Вот и я при последнем вылете мог так же куда-нибудь врезаться, — печально заметил Миша.

Продолжать разговор об этом не хотелось, и я спросил товарища:

— Брось о смерти, давай лучше поговорим о жизни. Между прочим, дружишь с Тосей?

— Да. Хорошая она девушка! Серьезная.

— Ну, будьте счастливы!..

У дома отдыха нас ожидали девушки из полка.

— Захотелось навестить и вот эти скромные подарочки вручить: по два носовых платочка из парашютного шелка, цветы, — объявила Тося Кирсанова.

Милые, какую вы принесли радость! До глубины души растрогали эти, казалось бы, маленькие знаки внимания. А впрочем, не такие ли «пустяки» и делают нашу жизнь счастливой?..

После ужина с присущим женщинам тактом, как будто случайно оставив Тосю, гостьи незаметно уехали. Тося, видно не ожидавшая этого от своих подруг, искренне удивилась и растерялась:

— Ой! И им не стыдно! Как теперь я доберусь до аэродрома?

— Здесь, Тося, есть машина, — успокоил Сачков. — Да и пешочком можно пройти.

Проводив Тосю с Мишей, я вернулся. В помещение идти не хотелось, сел на скамейку. Вдали по дорогам и полям, поднимая пыль, двигались к фронту войска. Миша с Тосей шли, доверчиво склонив друг к другу головы.

Я со всей силой почувствовал горечь одиночества и понял, что завидую Мише. Эгоизм? Да! Как захотелось, чтобы сейчас рядом со мной была жена…

— Харьков наш! — торопливо сообщила неожиданно появившаяся Маша. — Понимаете, Харьков! Там я родилась, вышла замуж. Харьков! Как он мне знаком и дорог! Так хорошо на душе, что петь хочется.

И Маша запела:

Я не знаю, что такое
Вдруг случилося со мной,
Что так рвется ретивое
И терзается тоской.

В голосе было что-то и веселое, и грустное, и отчаянное.

Мы стали прогуливаться по берегу речки. Маша будто вся светилась. Говорила она возбужденно, словно изливала свою душу. Жизнь до войны у нее сложилась, как и у большинства жен военных. Учеба, работа, потом замужество. Когда родился ребенок, стала домохозяйкой. Война. От фашистской бомбы в Харькове погибли ее мальчик, отец и мать. Решила воевать вместе с мужем и уехала на фронт. Направили в часть, в которой он служил. Приехала, а его уже нет — тоже погиб. Чтобы легче перенести горе, она перевелась на другой фронт и, вся уйдя в работу, ни с кем не делилась своим несчастьем. Только освобождение Харькова встряхнуло ее и вывело из душевной замкнутости.

— Теперь я должна строить свою новую жизнь, — говорила Маша. — Начинать все сызнова. В Харькове у меня была сестра. Может, и осталась в живых. После войны поеду к ней. Пойду в школу, ведь я учительница.

Под впечатлением услышанного я молчал, размышляя о ее нелегкой судьбе.

— Э-э… Видать, я на вас тоску нагнала? — поняв мое состояние, заметила она. — Извините…

— Нет, это просто так…

— Давайте о чем-нибудь хорошем.

И мы разговорились о довоенной жизни. Довоенная жизнь! Каким далеким идеалом казалась она.

В полдень к нам приехал командир полка. Он поздравил с освобождением Харькова, поинтересовался лечением, сообщил, что все контрудары и контратаки противника отбиты. Враг везде перешел к обороне…

Казалось бы, в этом визите нет ничего особенного: начальник навестил подчиненных. Но мы-то хорошо знали майора Василяку. С аэродрома, когда идет боевая работа, он никогда бы не отлучился. Выбрал бы вечерние часы, может быть, приехал ночью. Я понял, что командир нагрянул к нам неспроста, и решил прямо спросить: а не намечается ли в скором времени новое наступление.

Командир полка имел привычку начинать разговор о главном издалека, как бы с разведки, отвечать никогда не торопился. Так случилось и на сей раз. Василяка уклонился от прямого ответа:

— О-о, чего захотели! Эта великая тайна войны пока и мне неизвестна. Однако, по всем приметам, на месте нам долго стоять не придется.

Об этом догадывались и мы, ну хотя бы по тому, что из лазарета срочно эвакуировали в тыл всех лежачих больных. Оставляли только тех, кто может вернуться в строй. А ночное движение войск из тыла к фронту?

Миша Сачков, воспользовавшись случаем, попросил:

— Возьмите нас на аэродром. Мы уже готовы к делу.

Василяка одобрительно рассмеялся и пригласил на речку.

— Наверно, теперь погоним фрицев без остановки прямо до Берлина, — предположил Сачков.

— И ты оттуда отпуск возьмешь, поедешь к себе на Тамбовщину, к старикам, — напомнил Василяка недавний разговор, когда Сачков отказывался от поездки в дом отдыха.

— Только из Берлина! — рассмеялся Сачков. Остановились на берегу. Василяка, будто рассуждая сам с собой, сказал:

— Вот не пойму, почему, когда говорим о разгроме фашистской Германии, останавливаемся на Берлине? А ведь экономическая-то сила немецкого милитаризма в первую очередь в Руре, а не в Берлине. Там фашизм тоже надо добивать. Иначе заправилы Рура вновь поднимут голову.

Слова Владимира Степановича тогда как-то не дошли до глубины сознания. И только спустя много лет пришлось над ними задуматься.

Потом майор рассказал о похоронах Емельяна Чернышева.

— Нужно бы на могилке памятник поставить, — предложили мы.

— Кроме деревянной пирамидки, ничего не сумели сделать… А памятник — большое дело. Только одним своим видом он вечно напоминает живым, кому они обязаны своим счастьем, а потом для родных… — и тут же, вспомнив наш прежний разговор, командир полка опросил: — Неужели у Чернышева никаких личных вещей не было?

— Нет, — ответил я и повторил слова Емельяна, сказанные однажды под крылом самолета: — «Теперь осталось у меня своего — только я, остальное все общественно-государственное».

— Жалко, — горевал Василяка. — Жалко, что родным ничего на память не можем послать.

Командир полка упрекнул за то, что мы невнимательно относимся к вещам погибших товарищей.

— Вещи покойников хранят в себе яд, — напомнил я афоризм из какой-то книги. — Они могут только расстраивать людей, вызывать слезы. А зачем это?

Василяка надолго замолчал, размышляя о чем-то. Потом заговорил:

— Я не хотел огорчать, но вижу, что вы уже снова готовы в строй. Все расскажу. Будет полезно…

В те дни, что мы провели на отдыхе, полк имел тяжелые воздушные бои, новые потери. Погиб Алексей Карнаухов. Выведено из строя еще несколько самолетов. Противник при нападении на штурмовиков изменил свою тактику. Если раньше «мессеры», как правило, производили атаки сверху, то теперь нападают с высоты, только чтобы отвлечь наших истребителей от штурмовиков. А как только «яки» ввяжутся в бой, к «илам» снизу подбираются новые пары немецких истребителей. И главное, сверху очень трудно заметить их. Выкрашенные под цвет местности, они сливаются с окружающим фоном.

Наши истребители пробовали ходить на низких высотах, стараясь защищать штурмовиков снизу, но неудачно: очень мал обзор, не всегда удавалось вовремя заметить противника. А когда обнаруживали врага, с трудом отбивали его атаки, так как занимали невыгодное положение: не было ни высоты, ни скорости.

— У вас теперь головы свежие, подумайте, как лучше строить наши боевые порядки, — посоветовал Василяка. — Я полагаю, фашистам этот прием потом дорого обойдется. Он рассчитан на простачков.

— Да, это глупая дерзость, — отозвался Сачков.

— Правильно, — подтвердил Василяка. — Только мы должны противопоставить им расчет, тогда действительно их дерзость обернется глупостью… А что касается самолетов, то в них теперь полк недостатка не испытывает. Вас уже ждут две новенькие машины. Обещают еще подкинуть, да вот летчиков пока не хватает…

На утомленном лице майора появилась довольная улыбка.

— Впервые за всю войну у нас самолетов больше, чем летчиков. А ведь выиграли такую битву!

— Молодежи, говорят, много пришло. Тренируются в девяносто первом полку нашей дивизии, — заметил Сачков. — Почему этих летчиков не дают нам? Мы бы их быстро ввели в строй.

— Просил. Обещали прислать… в свое время. Опять вспомнили о Карнаухове. Василяка рассказал:

— Алексей со своим напарником дрался против пятнадцати истребителей — и не дрогнул. Да еще глубоко в тылу противника. Умно и честно выполнил свой долг до конца… Чтоб о человеке судить, надо хорошенько к нему присмотреться.

Это был камушек в наш огород. После того как Карнаухов не вступил в бой с фашистскими бомбардировщиками Хе-111, мы как-то сразу утратили веру в него. Некоторые предлагали даже за трусость привлечь его к партийной ответственности. «Пусть будет уроком для других», — рассуждали они. На первый взгляд так бы и следовало поступить. Но командир полка считал, что Карнаухов уже глубоко осознал свой поступок, осудил свою минутную слабость. Наказать такого в партийном порядке — значит совсем придавить его морально.

Нужно верить человеку, на совесть его надеяться. А кнут требуется только в крайних случаях. Когда человек споткнулся, да тут же сам поднялся и пошел уверенно — зачем же подстегивать?..

— Чуть было не забыл, — садясь в машину, спохватился Василяка. — Иван Моря нашелся. Прислал письмо. Лежит в госпитале. После поправки собирается приехать в полк.

— А что пишет о здоровье?

— Об этом почему-то умалчивает…

Василяка пообещал прислать за нами машину. Он мог бы, конечно, и сам захватить нас с собой. Но, видимо, и впрямь не знал, что в ту же ночь на 25 августа, войска Воронежского фронта перейдут в наступление.