• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Фронт противника трещит по всем швам. Развивая наступление, наши войска разгромили белгородскую и томаровскую группировки врага и за пять дней продвинулись до 100 километров. 1-я танковая армия с ходу заняла Богодухов и перерезала железную дорогу Харьков — Полтава. 5-я гвардейская танковая армия вышла на ближние подступы к Харькову с запада. Юго-Западный фронт нанес удар в обход города с юга. Таким образом, могучим танковым ударом была рассечена на две части вся оборона противника. Над его Харьковским гарнизоном нависла угроза полного окружения. Южный выступ Курской дуги таял на глазах.

Поддерживая наступление с воздуха, наш полк несколько дней летал на сопровождение бомбардировщиков, громивших отступавшие войска и подходящие резервы неприятеля.

За трое суток сменили четыре аэродрома. Чтобы быстрее перехватывать воздушного противника, стремились базироваться как можно ближе к линии фронта. Подыскать полевую площадку для «яков» на Курской равнине трудностей не представляло: наши самолёты могли летать с любого ровного поля.

Четвертый аэродром находился уже на освобожденной земле Украины. Мы произвели посадку близ села Большая Писаревка.

Украина для большинства людей полка была не только братской республикой, но и родиной. У многих из нас там в немецкой неволе томились семьи, родные и близкие. Почти все наши летчики кончали Чугуевское или Харьковское авиационное училище. Да и полк-то сформировался в Чугуеве. И какая же была досада, когда оказалось, что на аэродроме нет бензина и летать пока мы не можем.

— Это же безобразие! — напал на командира БАО майор Василяка. — Оккупанты теснят наши войска, того и гляди, снова захватят Богодухов. «Юнкерсы» свирепствуют над полем боя, а мы взлететь не можем!

— Все шоферы вот уже пятые сутки не вылезают из кабин, — оправдывался командир батальона. — Выше себя не прыгнешь: тылы растянулись, и никак не успеваем подвозить горючее. Темпы наступления выше расчетных.

— Ах, ты еще и темпами наступления не доволен! — наседал на комбата Василяка. — Может быть, из-за вашей нерасторопности прикажешь войскам остановиться? «Подождите, мол, товарищи танкисты, летчики, пехотинцы! Мы, тыловики, не успеваем за вами».

Но срок остается сроком: тылы действительно отставали от войск. Противник же усилил сопротивление. Почуяв опасность глубокого охвата своей харьковской, группировки, он решил путем одновременных танковых контрударов окружить и уничтожить советские войска, действующие на главном направлении. Для этого с других фронтов гитлеровцы срочно начали перебрасывать подкрепления, создавать сильные танковые резервы под Богодуховом и Ахтыркой.

Наша воздушная разведка сумела своевременно вскрыть этот замысел. Были приняты необходимые меры. По неприятельским резервам непрерывно наносила удары бомбардировочная авиация, в том числе и дальняя. Гитлеровцы, не закончив сосредоточения ахтырской группировки, тремя танковыми дивизиями нанесли контрудар в районе Богодухова, пытаясь отбросить наши войска, перехватившие железную дорогу Харьков — Полтава. Наступление танковых соединений поддерживали большие силы бомбардировщиков. А мы, подсевшие близко к Богодухову, не могли подняться в воздух для отражения налетов «юнкерсов».

— У нас же баки полностью бензином заправлены, на вылет хватит, — уговаривали летчики командира дивизии.

— А если фашисты прорвутся? — спросил в свою очередь полковник Герасимов. — Сейчас наша пехота еще не успела как следует зарыться в землю, фланги открыты… Вы представляете, что будет, если противник выйдет на оперативный простор?

Командир дивизии окинул взором расстилающуюся равнину, задумался на минуту, потом продолжал:

— Смотрите, это же степь. Для танков — раздолье. Как начнут тут гулять, что будете делать с пустыми баками?.. Нет уж, раз попали в такое положение — сидите и не брыкайтесь… Советую получше отдохнуть. Другие пусть поработают. Завтра со свежими силами налетаетесь вдоволь. А сегодня вы — в резерве.

Мы отдыхали, не отходя от своих истребителей. Верно, около нового аэродрома, раскинувшегося в открытом поле, не было дубовой рощи, как в Долгих Будах, зато бойцы инженерного батальона уже успели построить капониры, в которых надежно укрыли «яки». А для себя мы накосили травы, сделали шалаши и, скрываясь от жгучего солнца, проспали почти весь день.

Перед ужином меня кто-то бесцеремонно толкнул в бок. Я встал и увидел в шалаше Сачкова и Рогачева.

— Вставай быстрее! Немцы прорвались, подходят к аэродрому, — с тревогой в голосе сообщил Миша.

Я вскочил как ужаленный.

— Почему же не летим? — быстро застегивая шлем, спросил я.

— Давай скорей! — поторапливал Рогачев. — Беги к самолету. Мы уже готовы.

Я бросился к «яку», но тут же замер на месте: вокруг никаких признаков тревоги.

Они расхохотались.

— Не сердись. Пошутили. А то бы проспал все царство небесное, — добродушно извинялся Рогачев.

— Смотри, какого щенка достали, — от души восхищался Сачков, не обращая внимания на мое недовольство.

— Где его подобрали? — поинтересовался подоспевший техник Мушкин, беря на руки черного, как галчонок, щенка.

— Вон! — Миша показал на крестьян, убиравших серпами переспелую пшеницу. — Дед подарил и сказал, чтобы «окрестили», он еще без клички.

Испугавшись, собачка жалобно заскулила, вырвалась из рук и юркнула в шалаш.

— Варвар, огрызается.

— Ага, — подхватил Рогачев. — Так и назовем — Варвар.

— Давайте придумаем какое-нибудь авиационное имя, — не соглашался Сачков. — Ну хоть, допустим, Дутик. — Миша кивнул на хвостовое колесо самолета.

— Дутик не подойдет! — решительно возразил Василий Иванович. — Дутик уже вошел в историю авиации мрачной страницей.

Оказывается, в одном полку была собака, по кличке Дутик. Многие летчики брали его в полет, а потом ради шутки рассказывали: «Летим мы с Дутиком и видим пару „мессов“…»

И вот собака однажды попала под машину. На фронте тогда стояло затишье. Кто-то от нечего делать предложил похоронить Дутика со всеми почестями. Гроб пронесли через деревню, на кладбище даже была произнесена речь о погибшем друге. Местные жители скоро узнали, в чем дело, и конечно, возмутились. Вмешалось командование, шутнику попало за усердие не по разуму. Таким образом Дутик приобрел фронтовую «славу».

Рассказ Василия Ивановича и положил конец разногласиям. Щенка единодушно «окрестили» Варваром.

Во время ужина щенок уже привлек к себе всеобщее внимание.

— Как, братцы, по какой норме Варвара поставим на довольствие? — с серьезным видом обратился ко всем Чернышев, давая собаке кусок мяса.

— По второй пока. Вот слетает разок, и, если покажет хорошие способности, переведем на летный паек! — отозвался Сачков. — А тебе, Емельян, доверяем дать ему первый провозной.

Так в нашу наземную жизнь вошел Варвар.

После ужина все разбрелись по селу. Большая Писаревка, два года находившаяся под пятой оккупантов, праздновала свое освобождение. Отовсюду неслись возбужденные голоса, разливались в густой теплоте ночи веселые песни, звонко играли гармоники. Военные и гражданские перемешались в общем хороводе.

Дети, женщины, мужчины — все от чистого сердца приглашали в гости своих освободителей. От чистого сердца? Да, именно. Те, у кого совесть была запятнана, ушли с фашистами или же, как крысы, спрятались в норы.

Мы с Сачковым оказались в семье пожилой женщины. По всему было видно, что немало ей пришлось на своем веку хлебнуть горя. Лицо избороздили морщины, а большие жилистые руки привыкли справляться с самой тяжелой работой.

— Скажите, сынки, тильки откровенно, ци изверги до нас бильше вже не повернуться? — доверительно, с крестьянской прямотой спросила она.

Такие вопросы приходилось слышать не раз. Но сейчас, в домашней обстановке, глядя в открытое, доброе лицо хозяйки, почувствовал, как досадная горечь защипала сердце.

«Только откровенно». Значит, еще не уверена в нашей силе. Женщина наверняка ровесница моей матери. Конечно, она-то хорошо помнит наш довоенный девиз: «Чужой земли мы не хотим, но и своей ни одного вершка не отдадим». А вот отдали. Как ей ответить? Мы молчали. Сидевшие за столом сын и дочь хозяйки тоже вопросительно глядели на нас.

Желая успокоить сердце старушки, я твердо заявил:

— Теперь не только не вернутся, но и навсегда, со всеми потрохами будут уничтожены.

— Эх и заживем мы тогда, мамаша! — подхватил Сачков. — Без войн, в мире.

Тогда действительно думали так. И конечно, никто не допускал и мысли, что не успеют смолкнуть пушки. как над всем человечеством нависнет угроза страшного ядерного оружия, способного погубить все живое на нашей планете.

— Дай боже. — И мать с тревогой и любовью, как только могут делать матери, посмотре.ла на сына: — Ось и вин завтра уходе в Червону Армию. Все буде вам полегче… Наш батько сгинув у ту войну.

У старушки на глазах навернулись слезы. Вспоминая прошлое, она продолжала:

— Тяжко вам було, сынки. Я николи не забуду, як наши видступали у сорок першому вид Киева. Я в ту пору была там, до брата ездила… У нимцев танки, мотоциклы, усюду машины, а наши з рушницями, пушки тянут на соби…

Долго мы сидели и задушевно, как родные, беседовали о войне, о будущей жизни. А на улице не утихал Людской говор. Под окном запели несколько голосов:

Мы развеем вражеские тучи,
Разметем преграды на пути,
И врагу от смерти неминучей,
От своей могилы не уйти.

Выходя на улицу, мы подхватили слова песни:

Наступил великий час расплаты,
Нам вручил оружие народ…

Впервые после 1941 года запела Большая Писаревка.

Перед школой бурлила толпа. Танцы, пляски то и дело сменялись песнями. А гармонь так и заливалась. Здесь хороводились и наши полковые девушки.

Утром у нас опять выдалось свободное время, и летчики от нечего делать развлекались кто как мог. Чернышев обучал Варвара делать стойку на задних лапах. Кто-то под хохот собравшихся рассказал о случае в летной школе. Курсанты проходили очередную медицинскую комиссию. Врач, уже старушка, проверяла наше зрение. Стоишь перед ней по стойке «смирно», а она перед глазами рукой проделывает разные манипуляции.

Очередь дошла до Коли Свитенко. Парень был озорной, частенько выкидывал какие-нибудь «фортели». И на этот раз отчудил.

Перед старушкой он стоял смирно, прикинулся настоящим херувимчиком. В кабинете могильная тишина. Врач медленно подводит свой палец к глазам. Свитенко, как и требуется, внимательно следит. И когда кончик пальца почти коснулся глаза, Коля как тявкнет по-собачьи да, видно, еще чуточку и губами прихватил. Старушка рухнула на пол…

Забавным историям не было бы конца, но тут приехал Василяка и, составив группу из двух эскадрилий, приказал сесть в кабины и ждать сигнала на вылет.

— А куда и с какой целью?

— Садитесь! — приказал командир. — Задачу получите в воздухе: очевидно, полетите наперехват в район Богодухова. Там сейчас заканчивается большой воздушный бой.

Спустя несколько минут последовал приказ быстрее идти на прикрытие наших войск. Для сбора группы начали было делать круг над аэродромом, но тут же получили резкое предупреждение: «Немедленно следовать в заданный район».

Значит, гитлеровцы уже над линией фронта. Взяв нужный курс, я пошел на повышенной скорости.

Вся шестерка, не успев собраться, растянулась попарно. Ниже нас с Чернышевым, прижимаясь к земле, летела пара Карнаухова, за ней, далеко отстав, — Сачков с Тимоновым. Боевого порядка нет. Однако нервозный голос по радио все поторапливает, и мы стремительно идем наперехват врагу.

Издали замечаю в небе две стаи «юнкерсов». С набором высоты направляемся навстречу. Гитлеровцы уже перелетели линию фронта. Спешим. И все же до бомбардировщиков еще далеко, километра на два они выше нас. Бросаю взгляд на землю. Сколько там танков, пехоты, артиллерии! «Юнкерсов» тоже страшно много. Вот из первой группы один самолет с удивительной легкостью, словно истребитель, ложится на крыло и круто пикирует. За ним второй, третий.

Бомбы с пикирования, словно из умело направленного брандспойта, льются непрерывной струей туда, где наибольшее скопление техники и людей. Бомбометание очень точное, не то что с горизонтального полета.

Что делать?

Мотор «яка» работает на полную мощность, но кажется, самолет, как бы упираясь в воздух, точно в стену, не хочет подчиняться моей воле…

А с земли несется и грозный, тревожный и умоляющий голос: «Истребители? Где же вы? Чего путаетесь? Нас бомбят!!»

— Идем, идем! — посылаю бодрый отклик в эфир.

Видя, что первой группе «юнкерсов» мы уже не в состоянии помешать, спешим ко второй, надеясь хоть часть самолетов прихватить на выходе из пикирования. Но нам мешают немецкие истребители. Они дерзко атакуют. Не имея ни высоты, ни скорости, ни даже нужного боевого порядка, мы вынуждены защищаться. «Мессершмитты», пользуясь тактическим преимуществом, стараются удержать нас в своих «объятиях».

— Маленькие, маленькие! — с надеждой молят с земли. — Зачем устроили свалку? Идите скорее к нам…

Земле я уже ничего не отвечаю: не до того.

«Юнкерсы», побросав бомбы, с бреющего полета начали обстрел войск из пулеметов. Мы с Чернышевым сковываем истребителей, а пары Сачкова и Карнаухова с ходу прорываются к бомбардировщикам. Противник сразу, точно по команде, перестает штурмовать и мелкими группами спешит восвояси, подставив свои хвосты нашей четверке. Сачков и Карнаухов ловко воспользовались этим и моментально обрушили на них всю силу огня «яков». И вот загорелся первый «юнкерс», второй, третий. «Мессершмитты» спешат на помощь, но мы с Емельяном их крепко держим. Нам удалось даже сбить одного истребителя, и они стали выходить из боя. Тогда мы всей шестеркой навалились на бомбардировщиков, оставшихся без прикрытия.

В момент преследования крепко пощипали «юнкерсов». И все же это мало радовало. Противник нанес нашим войскам большой урон, и каждый из нас чувствовал вину за новые жертвы войны. Пролетая над местами бомбежки, где горели танки, валялись разбитые орудия, машины, я думал, как сейчас там, внизу, проклинают свою авиацию.

Кто же виноват? Где ошибка? Чего мы не сделали, чтобы не допустить врага?

Сгоряча в таких случаях обвиняют только летчиков. Видимо, так был сейчас настроен и наш командир. Обычно уравновешенный, умеющий слушать и вникать в дела подчиненных, он на этот раз не походил на себя. Лицо дышало злостью, губы дрожали, голос пропал, и, казалось, Василяка не говорил, а шипел:

— Почему ввязались в бой с истребителями? Сколько можно об этом толковать? Да за это… за это… знаете ли, что теперь может быть?! Наших бомбили, а вы резвились с «мессерами»…

Я попытался было объяснить, что нас поздно подняли. Истребители противника атаковали еще на маршруте, и все же нам удалось прорваться к бомбардировщикам и сбить семь самолетов.

Взвинченный, негодующий, получив изрядную взбучку от начальства, Василяка ничего не хотел слушать.

— Вы эти побасенки можете рассказывать следователю да прокурору!

В трудные минуты, когда тебя настигает несчастье, отключаешься от всего и сосредоточиваешься только на случившемся. Именно в такие мгновения сознание рождает выводы до того ослепительно ясные, неопровержимые, что, кажется, тебя никто не в силах переубедить. И все участники боя глубоко понимали: мы не виноваты. А как доказать это?

Пригодились академические расчеты. От момента подачи команды на взлет до встречи с противником прошло минимальное время.

— Выходит, вы не дрались с «мессами», не потеряли на это ни одной минуты? — с недоверием спросил Василяка.

— Мы дрались, — подтвердил я. — Но ни разу не свернули с курса.

Командир полка понизил голос:

— А почему же все начальство вас обвиняет?

— Да разве б мы «лапотников» не сумели расколошматить, если бы вовремя взлетели? — убежденно проговорил Сачков и с обычной откровенностью заключил: — Тут начальство виновато. Само проспало, а теперь стрелочник в ответе.

Василяка на глазах остывал:

— Не ясно. Давайте разберемся.

Конечно, разбор полета был скомкан. Подавленные случившимся, все на кого-то злились, а на кого, и сами «е знали.

— Ну, мне все ясно, — сказал Василяка и пошел на КП докладывать о вылете.

Мы было тоже двинулись за ним, но он приказал всем остаться и ждать его.

— Нехорошо получилось, — возобновил прежний разговор Тимонов. — Я своими глазами видел, как «лапотники» накрыли большую колонну пехоты. Разбежаться она «е успела, все залегли… Мишень…

— И боевое крещение Варвара получилось неудачным, — громко произнес Чернышев, пытаясь шуткой отвлечь всех от гнетущего состояния.

— Как? Ты брал его в полет? — удивился Сачков.

— А как же? Выполнял всеобщее поручение.

Вскоре прибыл командир дивизии полковник Герасимов. Разобравшись, почему не сумели своевременно перехватить противника, он не стал ругать нас.

— Плохо получилось. Кровавые дела непоправимы, и все же я вас не обвиняю.

Слова полковника как-то ободрили нас. Теперь мы все вместе искали конкретного виновника, но никто не мог указать его. Виновник — война. На самом деле, разве можно в такой громадной битве, простирающейся на сотни километров, упредить все действия противника? Всюду сильным быть трудно.

Воздушное сражение происходило в очень сложной обстановке. Сначала немцы прислали несколько своих истребителей, чтобы сковать боем наш патруль. Не удалось. Тогда бросили небольшую группу бомбардировщиков с сильным прикрытием «мессершмиттов» и «фоккеров». Наш патруль, получив подкрепление, начал отражать налет авиации противника. Именно в это время и посадили нас в самолеты на случай, если дело сложится не в нашу пользу. Положение изменилось неожиданно и резко: с другого направления появились две большие группы «юнкерсов» с «мессершмиттами». Одновременно гитлеровцы послали еще порядочное количество истребителей для усиления своих групп, уже вступивших в бой с нашими. Посты воздушного наблюдения, не имея радиолокационных средств, обнаружили главные силы только на подступах к линии фронта.

Командование не решилось поднять нас пораньше: в это время наш полк был единственным истребительным резервом. А резерв вводится в бой только при ясной обстановке.

— И все-таки я бы на вашем месте собрал группу, а не полетел парами к фронту. «Мессеры» же всех могли пощелкать поодиночке, — заметил командир дивизии.

— Нас торопили! — вставил я.

— А у вас своя голова на плечах. Думать надо! — вскипел полковник. — Когда человек соображает, то как ни старается пунктуально выполнять приказы, что-нибудь разумное и от себя добавит. Пора знать, что без боевого строя нельзя драться.

Летчики внимательно слушали комдива. Герасимов уже спокойно, с некоторой иронией продолжал:

— Полетели тузы полка, а «мессершмиттишки» попались слабачки. Это вас и выручило. Смотрите же, впредь такого беспорядка не допускайте. Все надо делать быстро, но никогда не забывать поговорку: «Поспешишь — людей насмешишь». Сила истребителей — в маневре и взаимодействии. Если этого нет, то нет в воздухе и истребителей. Понятно?

Тут же командир дивизии поинтересовался, почему мы не летаем на «свободную охоту».

— Нас никто не посылает! — ответил Сачков.

— Не имеем ни указаний, ни планов… — начал было Василяка, но Герасимов резко перебил:

— Захотели указаний, планов…

И тут же замолчал: очевидно, в присутствии подчиненных не хотел делать замечаний командиру полка.

— Указания будут. — И, окинув всех задорным взглядом, с лукавинкой улыбнулся: — А сейчас возьмете меня с собой в полет?

Полковник не так часто летал с нами в бой, но зато каждый полет с ним был хорошей школой для нас. И летчики от всей души, словно Герасимов всерьез спрашивал разрешения, ответили:

— Возьмем!

— Спасибо, товарищи, — рассмеялся комдив. — Вы очень любезны. Посмотрю, что вы за орлы в воздухе.

«Свободная охота» — это полет мелких групп за линию фронта, в тыл к противнику. Попадутся на глаза самолеты, машины, особенно легковые (в них ездит начальство), поезда — «охотник» не пропустит. Для такого вида боевой деятельности привлекаются опытные летчики. Нападая внезапно, они могут нанести значительный ущерб врагу. Но не только в материальном ущербе смысл охоты. Внезапные наскоки терроризуют противника, нагоняют страх, держат, его в постоянном напряжении, изматывают силы.

Несмотря на указания командира дивизии, майор Василяка медлил с организацией «охоты». Как-то во время обеда мы напомнили ему об этом. Василяка никогда не торопился высказывать свое мнение. Наконец после долгой паузы он как-то неопределенно заметил: «Вольной работой хотите заняться? Неплохая штука. Может быть полезной». Мы не поняли, осуждает он «свободную охоту» или одобряет. Командир рассказал об удачном полете пары штурмовиков. Пользуясь плохой погодой, «илы» пришли на немецкий аэродром и уничтожили с десяток истребителей.

— Так разрешите мне сейчас для пробы с Тимохой слетать? — спросил Сачков.

— Ох какой прыткий! А смотри, погодка-то — ни облачка. Куда в случае чего скроетесь?

Майор тут же привел пример и неудачной «охоты», когда пара истребителей, залетев в тыл к врагу, напоролась на большую группу «фоккеров». В завязавшемся бою один летчик был сбит, а другой на поврежденной машине с трудом дотянул до аэродрома.

— Так что «охота» может выйти боком, — подытожил он.

Из газет и журналов, из рассказов летчиков других частей было известно, что «свободная охота» успешно входит в боевую практику авиации. У нас же в полку она не прививалась. Все это мы и высказали Василяке.

— Ну что ж, — согласился наконец он. — Раз такое рвение, препятствовать не буду. Летите! Но помните, что это не простая штука, как многие считают.

Выбрав и изучив маршрут, мы с Емельяном Чернышевым поднялись в воздух. Боевая задача — охота за врагом. Да, именно охота, во многом напоминающая охоту за очень опасным хищником со всеми отсюда вытекающими тактическими приемами: выследить, подкрасться и внезапно поразить!

Под нами небольшой городок — Ахтырка. За ним началась территория, занятая противником. Линию фронта пролетели на высоте 5000 метров. Ни один зенитный снаряд не разорвался вслед, враг не мог определить, чьи идут самолеты.

Настроение у меня бодрое, испытываю какое-то новое, еще не совсем ясное ощущение. Это, видимо, оттого, что сейчас ни к какому объекту не привязан, не надо охранять штурмовиков или бомбардировщиков, над тобой ничто не тяготеет, чувствуешь себя свободно. Перед тобой широкое небо, лети куда хочешь. А то, что внизу, не так уж опасно: моторы надежны. Полет на «охоту» сначала показался куда проще, чем все предшествовавшие.

Но как только линия фронта скрылась позади, а перед глазами поплыли незнакомые места, настроение изменилось. Небо и воздух словно сузились, земля стала какой-то мертвой, слух невольно обратился к гулу мотора.

Хотя маршрут на земле и хорошо изучен, захотелось проверить, так ли летим. Сличаю карту с местностью, смотрю на часы и компас. Под нами, как и должно быть по расчету, — извилистая речка Ворскла со множеством малюсеньких притоков и зелеными берегами. Если не попадется по пути ни одного вражеского самолета, полетим вдоль речки на Полтаву и, чуть не доходя до города, развернемся на Богодухов. Главная цель — вражеские самолеты. Не найдем их — разрядим оружие по наземным войскам при подходе к линии фронта.

Правее появилось село Диканька. Не здесь ли коротали свои вечера гоголевские герои — у пасечника Рудого Паньки? За Диканькой показалась Полтава. Над городом выше нас, в лучах солнца, спокойно парят недобрые «птички». Это вражеские истребители прикрывают железнодорожный узел и аэродромы. Из-за того что на их стороне висит солнце, сошлись недопустимо близко. «Мессеров» много, и вступать с ними в бой ни в коем случае нельзя. У врага тактическое преимущество, а у нас даже горючее на пределе. Как говорится, не до жиру, быть бы живу. Вспомнил рассказ Василяки, когда наши «охотники» напоролись на немецких истребителей и. не имея высоты, жестоко поплатились. Приходится сожалеть, что ничего не знали о патруле над Полтавой, а то заранее бы поднялись повыше и с ходу атаковали противника. Теперь же сами, боясь погони, спешим развернуться. К счастью, вражеский патруль, очевидно, не заметил нас или же принял за своих и не стал преследовать.

— Слава богу, унесли ноги, — с облегчением передает по радио Емельян.

— «Охотнички» тоже! — в тон отвечаю ему.

Когда немецкие истребители растворились в небесной синеве, мы снова принялись за поиски воздушной добычи. Как назло, никого не встречаем. Уже минут через пять передний край, а там — своя территория. Возвращаться с «пустой сумкой» не хочется, какие же тогда из нас «охотники»! Очевидно, такое же мнение было и у Емельяна.

— Подвернем к Харькову, — советует он. — Может, что и прихватим!

Только изменили направление, как в стороне и ниже я заметил пару тупоносых самолетов, летящих на попутно пересекающемся с нами курсе в строю растянутого пеленга, уступом влево и назад. Сразу родился замысел, и я передал Чернышеву:

— «Фоккеры»! Атакуй переднего, а я заднего.

Мы смело идем на врага, располагая таким преимуществом, как высота и солнце.

Набирая скорость, снижаемся. Прячась в блеске полуденных лучей, подкрадываемся к противнику сзади и снизу — самое удобное направление для атаки. Если нам не удастся открыть огонь внезапно и «фоккеры» заметят, то все равно ни горкой, ни пикированием, не говоря уже о виражах, им не уйти от нас.

«Фоккеры» летят прежним строем, спокойно. Направляю крестик прицела прямо в мотор, чтобы пробить его и бензиновые баки, а заодно прикончить и летчика.

Самолет слегка, словно при тихом ветерке, колеблется в прицеле — это от большой дальности. Расстояние быстро сокращается. «Фоккер» растет, раскачка затухает и, наконец, застывает. Сейчас все будет кончено. Целюсь. Еще секунда, другая и открою огонь. И тут вдруг замечаю красные звезды.

Весь пыл, азарт мигом угас. Во все горло закричал:

— Свои! Не стреляй, Емельян!

Это летели наши истребители «лавочкины», по конфигурации во многом похожие на «фоккеров». Очевидно, как и мы, возвращались они с «охоты».

Не произведя ми одного выстрела, взяли курс на свой аэродром.

На командном пункте майор Василяка, не вставая из-за стола, равнодушно выслушал мой доклад, только поинтересовался:

— Еще полетите?

Меня несколько удивил безразличный тон, каким был задан вопрос.

— Пожалуй, только не сегодня.

— Не сего-о-дня? — с иронией протянул командир полка, — А когда же?.. Что молчишь?

Да, пришлось задуматься. Теперь понятна причина, почему майор противился полетам на «свободную охоту».

Этот вид боевой деятельности должен планироваться большими штабами, и с не меньшей тщательностью, чем любое взаимодействие авиации с наземными частями. Когда истребители-»охотники» будут хорошо знать аэродромную сеть врага, основные маршруты полетов авиации, воздушную обстановку на фронте, только тогда действия в тылу противника могут принести успех.

— В «охоте» никакой вольности не может быть, — убежденно говорил Василяка. — Где вольность — там и ошибки! Каждый полет на «охоту» надо заранее и всесторонне обмозговать. Для этого на «охотников» должна работать и разведка воздушной армии, и агентура, и сами «охотники» обязаны вести разведку на себя. А у нас что получается? «Охотники» предоставлены сами себе и, как слепые, мечутся по тылам врага. А результат — вот ваш вылет. — Василяка вздохнул. — Но летать на «охоту» нужно. Приказывают. Хотя сам полк организовать по-настоящему «охоту» не может: сил нет.

Печально, но это факт! Полеты на «охоту» пока полностью отданы в ведение командиров полков, вышестоящими штабами не обеспечиваются. И конечно, приносят пока мало пользы.

— Ты знаешь капитана Петухова? — вдруг спросил меня майор. — Он командует полком.

Оказывается, сегодня в штабе дивизии майор встретил моего товарища Сергея Михайловича Петухова. Его часть базируется по соседству. Как только немного будет поспокойнее в воздухе, Василяка разрешит мне слетать к нему.

За тридцать пять суток пребывания на фронте летчики нашего полка уничтожили в воздушных боях около семидесяти самолетов противника. С каждым днем мы набирались опыта, совершенствуя тактику применения истребителей Як-7Б. И только командир полка не имел ни одной личной победы. Увлекшись организационной работой на земле, майор не мог выкроить времени для полетов. Опытный летчик-инструктор, он понимал, что дальше так не может продолжаться. И вот, заставив руководить полетами своих помощников, Владимир Степанович решил вместе с нами выполнять боевые задания. Утром 15 августа он сказал мне:

— Сейчас пойду тоже на прикрытие войск.

Мы собирались лететь четверкой, и задание было уже проработано. Майор, ознакомившись с порядком действий, сказал, что пойдет в паре с летчиком из другой эскадрильи.

Главное условие успеха истребителей в бою — пример ведущего, командира группы. Поэтому установилось правило — старший начальник над полем боя возглавляет всю группу, он же и ведущий. Василяка после длительного перерыва решил пока не брать на себя командование в воздухе. Это разумно. И все же я чувствовал какую-то неловкость, оттого что командир полка полетит в группе прикрытия с Леонидом Ивановичем Хрущевым. Воздушный бой требует единства управления, действий без оглядки, а тут рядом — старший начальник.

— Может, вы полетите ведущим, будет удобней? Василяка понял мои опасения и еще раз сказал:

— Ты полетишь ведущим группы. Я буду подчиненным, и распоряжайся мной без всякого стеснения, как найдешь нужным.

Погода стояла тихая, безоблачная. Фронтовая гарь замутила воздух у земли, и только на большой высоте было чисто. К району прикрытия мы набрали до 4000 метров. Майор Василяка с напарником находился намного выше. Сквозь желтовато-сизую пелену земля просматривалась неплохо; значит, наверняка обнаружим бомбардировщиков под собой, а выше «юнкерсы» не летают.

На солнце блеснула четверка «мессершмиттов». Я сообщил Василяке.

— Вижу, — незамедлительно ответил он.

И тут же земля передала: «Находитесь над нами. Так и держитесь!»

«Мессершмитты», несмотря на то что имели преимущество в высоте, вели себя исключительно мирно и, как бы наслаждаясь, купались в лучах солнца. Судя по плавным, неторопливым движениям, можно было предположить, что противник не видит нас. Однако это не так. Раз гитлеровцы прикрываются солнцем — жди внезапной атаки. Такое соседство ничего доброго не сулит. У немецких истребителей в совершенстве отработано нападение сверху — излюбленный и довольно результативный метод.

Хотя нас и шестеро, а фашистов четверо, мы находимся под угрозой нападения. Это может серьезно помешать, если появятся «юнкерсы». Требовалось немедленно отогнать врага. И лучше всего это сделать Василяке. Приняв мою команду, он начал незаметно отходить влево и набирать высоту, следуя с нами параллельным курсом. «Мессершмитты» стремительно, рывком бросились на меня с Емельяном. Защищаясь, мы подставили носы своих «яков», ощетинившиеся огнем. «Мессеры», сверкнув длинными телами, стремительно ушли вверх, туда, где был командир полка.

Майору нужно бы развернуться навстречу противнику, но он пошел дальше, решив, очевидно, создать себе лучшие условия для атаки. Когда Василяка круто бросил свой самолет в лоб на немецких истребителей, было уже поздно. За какие-то секунды замешательства по его ведомому успела хлестнуть вражеская очередь.

Пара «мессеров», проскочив мимо Василяки, скрылась. Обстрелянный «як» резко взмыл вверх и сделал петлю. «Мессершмитт» промахнулся», — подумал я, видя, как энергично наш летчик уклоняется от возможных атак. После петли «як» пошел на крутую горку и, как это и должно быть, потеряв скорость, свалился на крыле и отвесно стал уходить вниз. Пикирование затянулось. «Не случилось ли что с летчиком?» Но вот самолет, потеряв порядочно высоты, плавно вышел из пикирования и круто полез вверх. К моему удивлению, он снова встал носом в небо и опять, потеряв скорость, через крыло перевалился вниз и начал проделывать перевороты на горке через крыло. Глядя на это пилотирование, сразу нельзя было и подумать, что самолет сам выполняет сложные фигуры высшего пилотажа. Казалось, летчик после удачного выхода из-под атаки «мессершмитта» от радости решил порезвиться. Я передал приказание: «Прекратить баловство! Пристроиться!..»

Молчание. А самолет, точно заведенный, продолжал проделывать те же фигуры, постепенно теряя высоту.

В Монголии у нас был такой случай. Летчик выпрыгнул с парашютом, а самолет больше десяти минут непрерывно петлял в воздухе. Вспомнив об этом, я решил посмотреть на «як» вблизи, надеясь определить, что же с ним произошло.

Несколько раз пришлось подниматься и опускаться, чтобы подойти вплотную. И вот, встав к нему как можно ближе, наконец увидел: козырек фонаря разбит, голова летчика напоминала какой-то багровый кусочек, прижатый упругой струей воздуха к бронеспинке, кабина и фонарь измазаны кровью, а по фюзеляжу протянулись багряные полосы. Все ясно: разрывной снаряд угодил в голову летчика, разнес ее, а хлынувшая кровь окрасила самолет.

— Бросьте хулиганить и занимайтесь делом! — последовало приказание с наземного командного пункта.

Я отошел от неуправляемого «яка». Он сразу перевернулся и, пикируя, отвесно врезался в землю рядом с командным пунктом. Василяка, сделав переворот, направил свой самолет прямо в точку падения «яка». Словно все разом застыло у меня внутри. Установилась напряженная тишина, будто мотор замолчал. С тревогой следил за Василякой. Когда над местом катастрофы он вышел из пикирования, я с облегчением вздохнул.

А командир полка, ничего не передав по радио, полетел домой.

Не стало среди нас Леонида Хрущева.

Медленно и молча собирались летчики. Никто не заикнулся о гибели товарища. Каждому ясна причина несчастья. В таких случаях лучше ни о чем не говорить.

Майор Василяка стоял в стороне у командного пункта. Лицо потемнело, словно покрыла его серая пыль. Он усиленно дымил папиросой и имел вид измученного мастерового, вот-вот готового упасть от усталости.

Командиры полков до войны были всегда лучшими летчиками. В Монголии и Финляндии они постоянно сами летали во главе своих частей и подразделений. Так было и в первый период борьбы с немецкими оккупантами. Много командиров погибло, и был издан специальный приказ, ограничивающий полеты руководящего состава авиации.

— Вот к чему приводят такие приказы, — заметил Карнаухов.

— Это приказ Сталина.

Все смолкли, словно коснулись чего-то недозволенного, запретного.

И только Карнаухов, оглядываясь по сторонам, тихо сказал:

— И он мог ошибиться… А теперь вот зря людей теряем.

Я подошел к одиноко стоявшему майору и доложил:

— Задание на прикрытие наземных войск выполнено. В районе патрулирования сверху были атакованы четверкой «мессершмиттов». Один наш самолет сбит. Разрешите получить замечания?

У Василяки маленькие глазки, с постоянным хитреньким прищуром, почти совсем скрылись под нависшими бровями. Майор страдальчески сморщился:

— Замечания… Кому? Разве только себе, ведь из-за меня погиб летчик… Допустил ученическую ошибку. Не могу простить себе этого.

Обида на командира смягчилась.

Искусство воздушного боя не менее тонкое, чем, скажем, труд художника. Оно добывается порой и кровью. Истребитель должен уметь мгновенно принимать решение.

В сложившейся обстановке это и требовалось от Василяки. Он замешкался и не сумел упредить врага «Мессершмитты» воспользовались замешательством летчика, сбили ведомого, да и сам майор был на волоске от смерти. Вот почему сейчас не хотелось говорить ему ничего плохого и тем более утешительного.

Я попросил разрешения быть свободным.

После длительной паузы он спросил:

— Разбор провели?

— Нет. Нужно немного одуматься, поразмыслить…

Но в этот момент приехал командир корпуса генерал Галунов. Он не вышел, а выскочил из машины. Командир полка не успел еще подбежать с рапортом, как генерал, едва сдерживая себя от негодования, строго спросил:

— Кто сейчас летал?

Я кратко доложил о бое.

— Ах, вы еще и на вранье способны?.. Никаких «мессершмиттов» не было, вы сами сбили свой самолет. Я находился на КП и все видел своими глазами.

Никто из летчиков не проронил ни слова — так всех оглушило нелепое обвинение.

Галунов — сам опытный истребитель. Он наблюдал за нами с земли и, конечно, не мог приметить всех особенностей воздушной схватки. Нашу короткую стычку с немецкими истребителями, вероятно, не разглядел сквозь дымку. Зато ему хорошо было видно, когда неуправляемый «як» начал проделывать высший пилотаж, как я пристроился к нему, после чего самолет упал. Упал у КП, где и находился командир корпуса. Эволюции двух своих самолетов он принял за воздушный бой.

Видно, Галунову надоело сосредоточенное молчание летчиков.

— Отвечайте же, почему сбили свой самолет и убили летчика?

— Его сбил «мессершмитт», и вы этого не заметили, — заявил я.

— Что?!..

— Да, это так! — в один голос подтвердили все летчики.

Генерал насторожился. В глубине его разгневанных глаз, в углах рта, во всех морщинах нахмуренного лица зародилось колебание.

Излишняя самоуверенность на войне обычно свойственна тем людям, которым не довелось побывать в боевых переплетах. Галунов же немало пережил сам, ему не раз приходилось смотреть смерти в глаза. И наш вид, ответы помогли ему понять, что ошибся. Он вдруг замолчал, потом перешел на спокойный, деловой тон. Я невольно подумал, как бы на все это происшествие посмотрел генерал, если бы в воздухе была лишь одна пара? Как бы без свидетелей я мог доказать свою невиновность?

Командир корпуса находился на КП с группой офицеров, и все ошибочно поняли, что я сбил свой самолет. Вряд ли тогда удалось бы мне рассеять заблуждение. Очевидно, в некоторых обстоятельствах нужно больше верить людям, чем своим глазам. Глаза не всегда видят далеко.

С отвратительным настроением возвращались мы в эскадрилью. Все молчали.

Молчание нарушил Алексей Карнаухов:

— Не разберутся — и на тебе: сбили своего. Разбираться надо, а потом ярлыки наклеивать…

Алексей под впечатлением неприятного разговора намекал на то, как совсем недавно, после боя с «хейнкелями», его тоже обвинили в трусости. На человека легла тень позора. Теперь же, не разобравшись как следует, нас обвиняют в убийстве своего летчика. Только испытав на себе гнетущую силу несправедливости, можно было понять Карнаухова.

Майор Василяка разрешил мне слетать в гости к Петухову. На аэродроме его не оказалось.

— Наш командир в воздухе, — с почтительным ударением на слове «наш», ответил старший лейтенант, сидевший в землянке командного пункта полка. — Сейчас идет бой. Пойдемте послушаем.

Недалеко от КП, под натянутой маскировочной сеткой, похожей на большой тент, сидели за столиком несколько командиров. Рядом ходил с биноклем в руках солдат и зорко следил за небом.

— Отсюда мы руководим полетами, — пояснил офицер.

На столе стояли выносное переговорное приспособление от радиостанции (динамик с микрофоном) и телефон. Тут же лежали карта района боевых действий и другие документы, необходимые для управления.

Странно было видеть, что рядом с руководителем полетов так много народу. Здесь представители и от инженерно-технической службы, и от штаба полка, и от БАО, врач, связист — иначе говоря, целая группа управления. У нас этого не было.

Из рупора, заглушаемые треском радиосигналов, неслись отрывистые фразы летчиков. Я узнал хрипловатый бас Петухова. Вскоре голоса стали затухать. Бой, видно, кончился. В микрофон мы услышали команду ведущего на сбор группы. Через несколько минут вдали показались какие-то самолеты. Наблюдатель навел бинокль и доложил:

— К аэродрому летит восьмерка «яков». Наверно, наши.

Петухов сообщил о своем приближении и запросил посадку. Руководитель полетов встал, внимательно осмотрел небо, летное поле и только после этого дал разрешение. Четверка сразу пошла на посадку; пара, снижаясь, начала делать круг; два «яка», летевшие выше всех, остались на прежней высоте, прикрывая остальных.

Эта предосторожность даже в спокойной обстановке свидетельствовала о строгом порядке в полку.

И вот мы с Петуховым обедаем в палатке. Он мало изменился за прошедший год. Все такой же неторопливый, с чуть сонливыми глазами. Но во всем его облике чувствовался сильный характер, воля и какая-то подкупающая независимость.

— Ну что ж, за победу русского оружия?

— Э-э, наш старый тост? Не забыл Халхин-Гол? Вспомнили общих знакомых. Некоторых уже нет в живых. Сергей Грицевец погиб еще в 1939 году, во время учебных полетов. Григорий Кравченко, Владимир Калачов, Василий Трубаченко отдали свою жизнь в боях против гитлеровских оккупантов. А многие старые товарищи по-прежнему были в строю. Иван Красноюрченко, Виталий Скобарихин, Александр Николаев и другие герои Халхин-Гола сейчас успешно командуют авиационными частями и соединениями.

— А про Женю Шинкаренко ничего не знаешь?

— Погиб, — ответил Петухов. — «Чайка» подвела. Точно так же, как у капитана Владимирова в Монголии. Помнишь?.. И на кой черт их так много наклепали? Уже тогда, в тридцать девятом, было ясно, что они — шаг назад в нашей авиации.

— Ошиблись.

— Во многом ошибались. А почему?

Такие вопросы возникали, но не всегда находили ясный ответ. Я отшутился:

— А вот ты, Сережа, не ошибся. Помнишь, как в первый день войны заявил, что гитлеровцев погоним до самого Берлина на новых самолетах. Так и получилось: теперь у нас все новенькое!

Петухов улыбнулся:

— Да, правильно. Только с поправкой на два года. Как часто бывало на фронте, после обмена мнениями о больших событиях мы вспомнили довоенные годы, о счастливых и несчастливых судьбах друзей.

— А как у тебя сложилась личная жизнь? Женат? — спросил я Петухова.

Он махнул рукой:

— Нет! И не собираюсь. Помнишь, как мне запретили дружить с девушкой, отец которой был осужден? Так вот, освободили старика из заключения.

— Отсидел свое?

— Отсидел. Только ни за что. Оклеветали.

— Женись, теперь препятствий не будет.

— Она уже замужем. — И Петухов с плохо скрытым раздражением продолжал: — Жизнь людям покалечили. А почему? Почему такое недоверие было к людям? Чересчур много врагов видели у себя, а вот Гитлера вовремя не сумели раскусить. Каждый день говорили о бдительности, а направляли ее не туда, куда следовало бы…

И вдруг как-то вполголоса, с некоторой таинственностью спросил:

— А знаешь ли, почему тебя тогда направили в академию? — В самой форме вопроса я уловил, что товарищ знает то, о чем мне, должно быть, неизвестно. — Я случайно узнал тогда: не хотели тебя посылать за границу, в Иран…

— Почему?

— А помнишь, как в Ереване ты с эскадрильей сажал нашу девятку бомбардировщиков? Так вот нашлись сверхбдительные люди и усомнились в твоей благонадежности. Они предложили командиру полк? откомандировать тебя на учебу.

Вся прелесть встречи сразу омрачилась. Негодование, обида захлестнули меня. Многие события, факты прошлого предстали совсем в другом свете.

В академию я ехал с командиром той девятки бомбардировщиков, которую мне было приказано любыми средствами принудить к посадке. Значит, и ему, капитану Вячеславу Орлову, тоже было выражено, как и мне, недоверие. Не потому ли тогда нас обоих направили на учебу? Едва ли это было случайным совпадением. А почему меня после академии назначили с понижением в должности? Видно, тоже не доверяли.

Может, на самом деле все это и не так, но человек очень уж чувствителен к несправедливостям. Обиды, принятые близко к сердцу, всегда порождают мнительность. Даже учеба в академии показалась мне сейчас чем-то вроде наказания, как бы изоляцией от фронта.

— Какая подлость! — вырвалось у меня. — Кому это нужно? Для чего?

— По правде говоря, как ты уехал в академию, я думал, что больше не увидимся.

— Полечу. Спасибо за все.

— Переночуй.

— Не могу.

Петухов, зная меня, не стал уговаривать. Только добавил:

— Не думал, что ты так расстроишься, а то…

— А ты бы не рассердился? Ведь нет хуже обиды, чем выразить человеку недоверие!

— Зря переживаешь. Все это уже позади. Конечно, все это позади, однако какой-то тяжелый осадок остался на душе, и хотелось, чтобы он скорее выветрился.

Теперь, много лет спустя после этого разговора, мы можем в полный голос сказать: атмосфера недоверия к людям, подозрительность, нарушение законности были порождены культом личности Сталина. Как тяжкий груз, давивший на все живое, его испытывала вся страна. Коммунистическая партия смело раскритиковала культ личности. Это окрылило людей, вдохнуло в каждого из нас новые силы.

Но тогда… Тогда я просто не находил объяснения случившемуся.

…Напор упругого воздуха освежил голову, стало легче, досада смягчилась. Полетел к линии фронта.

Над передовой работали «илы». Вокруг — темно-серое кипение земли: рвутся бомбы. Мне сразу передалось боевое напряжение. Наносные житейские недоразумения мгновенно выскочили из головы.

Вражеских самолетов не видно.

Небо точно голубой бархат, мягкое, с золотистым отблеском от закатного солнца. По телу разливается приятное тепло. Кругом какой-то добрый уют. Лечу на Харьков. Захотелось посмотреть на город моей летной молодости. Высота 5000 метров. В лучах солнца, в блеске крыш и окон маячат знакомые улицы. Летная школа, курсантская жизнь, первая образцовая столовая в центре, где часто, находясь в увольнении, мы обедали, — все ожило в сознании в один миг.

Смотрю вниз. Город разрушен, полыхают пожары. Лечу к Рогани. Там тоже все знакомо и памятно. Здесь учили меня летать инструкторы Клименко и Павлов, здесь впервые я поднялся в воздух. Тысячам советских летчиков училище дало путевку в жизнь. Их готовили хорошие авиаторы: Федоров, Закс, Шубин, Индюшкин, Солдатов, Фаршатов… Где вы теперь?

Вот показалась Рогань: казармы в развалинах. От лучшего здания — Дома Красной Армии — остались груды камней. Учебный корпус — обгоревшая коробка. А аэродром? Над ним плывет пара «Фокке-Вульф-190».

Не раздумывая, пикирую на ведомого, рассчитывая сбить его сверху, а потом проскочить вниз и уже тогда разделаться с ведущим. Той внутренней напряженности, которую всегда ощущаешь перед атакой, у меня нет. И все же по привычке, ставшей, очевидно, уже условным рефлексом, осматриваюсь. Опасности никакой. Вот это будет охота! Нужно обязательно обоих завалить.

Противник меня не видит. Целюсь. Следуя правилу — бить в упор, сближаюсь. «Фокке-Вульф» уже близко.

И тут случилось то, чего я никак не ожидал: вражеский самолет загородил весь нос моего «яка». Мне некуда деться, кажется, столкновение неизбежно. И я не предпринимаю никаких защитных движений: руки и ноги словно оцепенели, только глаза сработали — они закрылись. Меня встряхнуло. Удар? Конец? Нет, я жив, и самолет цел… Так ли это? Еще не разобрался в том, что произошло. Понемногу прихожу в себя. Оказывается, мое бездействие дало возможность врагу на какие-то сантиметры отойти вперед, и «як» проскочил.

Вдруг все мысли из головы вышвырнула новая опасность: самолет бешено мчался вниз, где виднелись развалины Харькова. Что было силы оттянул ручку управления на себя, да так, что сквозь шум мотора услышал хруст в теле и треск самолета. От перегрузки потемнело в глазах, но ручку не выпустил, сознавая, что только это сейчас спасет меня от гибели.

И снова в глазах чистое небо. Мой «як» вертикально идет вверх. А где противник? Может, в хвосте? Сваливаю самолет на крыло. Вот они, фашистские истребители, кружатся надо мной. Драться уже нет никакой охоты, но и уйти домой не так-то просто: у противника высота, а я ее потерял.

Началась схватка. Из двух «фоккеров» я выбираю, как показалось, наиболее слабого и на нем сосредоточиваю все свое внимание. Защищаясь от второго, подловил удачный момент, пытаюсь сбить «слабачка». Но в прицел противник никак не попадает, глаз и руки действуют как-то неуверенно.

Внутренний голос подсказывает: «Скорей к себе!» И мне с трудом за счет маневра удается это сделать.

Только на земле я почувствовал, как гудит спина. И еще что удивительно — я очень спокоен. Очевидно, на свои слабости люди не обижаются, просто им бывает стыдно. Летчику неприятно говорить о своих неудачах, и я никому не рассказал об этом бое над Харьковом.

А напрасно! После меня на том же «яке» полетел Александр Выборнов. Самолет на взлете сразу же потерял управляемость. Как уцелел Саша — все удивлялись. Оказывается, «як» после акробатики над Харьковом настолько деформировался, что его невозможно было даже ремонтировать. Машину списали на слом. Жалко. Но то, что мой поврежденный позвоночник выдержал жуткие перегрузки — радовало, большой запас прочности заложен в человеческом организме. Правда, все до поры, до времени.

18 августа — День Воздушного Флота. Вечером летчики были приятно удивлены, когда между двух колхозных изб, на открытом воздухе, увидели празднично накрытые столы. В свете самодельных «молний» из снарядных гильз рдели букеты цветов, вазы с помидорами, спелыми яблоками. Всеобщее внимание привлекли большие торты.

Ужин в напряженные боевые дни всегда ждешь с радостным нетерпением, а сегодня просто от всего богатства и красоты душа пела. Девушки в белых фартуках, ожидая гостей, собрались в стайку и оживленно о чем-то беседовали.

С шумливым говором мы покидали машины, подвозившие нас с аэродрома. Заведующая столовой по-хозяйски указывала, где кому располагаться. Наши летчики разместились за одним столом. Соседи-штурмовики, с которыми вот уже второй день летаем вместе, заняли все остальные места. Штурмовиков намного больше, чем нас, — почти целая дивизия.

Ужин начался. Сидим тесно, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Привычное чувство локтя товарища и на празднике так же необходимо, как и в бою. Без хорошей, тесной дружбы нет настоящего отдыха.

На фронте люди не считают недель, безразлично относятся к воскресным дням, но зато годовые праздники в любых условиях отмечать не забывают. Большой праздник для фронтовиков все равно что самый высокий наблюдательный пункт. Каждый боец самокритично оглядывается назад. И путь, путь побед и поражений, освещенный пожарами войны, порой окропленный собственной кровью, особенно ярко видится в торжественные дни. Оценив прошлое, мысленно уносишься вперед, хочется разглядеть свои будущие дороги.

Нет, далеко не такое настроение было у нас в августовские дни 1941—1942 годов. Тогда наша армия отходила. Теперь наступаем. Правда, уже восемь дней как приходится отбивать яростные атаки врага, пытающегося сорвать продвижение советских войск.

Немцы, собрав все резервы, наспех бросают их в бой. Первая попытка прорваться с юга на Богодухов успеха не имела. Сегодня фашисты нанесли новый сильный контрудар с запада, со стороны Ахтырки. Командование Воронежского фронта уже ждало здесь натиска врага, и он был встречен в полной боевой готовности. В бой вступила из резерва 47-я армия. Кроме того, поближе к Ахтырке была выдвинута 4-я гвардейская.

Хотя мы и не знали замысла командования, но с воздуха очень хорошо видели свои войска. Это придавало уверенность, что ахтырская группировка неприятеля будет разгромлена. Но командование призывает нас не обольщаться. Поздравляя собравшихся с праздником, заместитель командира полка по политической части подполковник Клюев говорит:

— Фашистская армия еще сильна. Чтобы ее разгромить, предстоит упорная борьба. Сейчас надо помочь наземным войскам разгромить ахтырскую группировку. А там откроется дорога на Киев, Польшу, Чехословакию, Берлин…

На лицах людей, внимательно слушающих Клюева, праздничные улыбки.

— Да, теперь не сорок первый, — мечтательно говорит капитан Рогачев и рассказывает об одном из эпизодов начального периода войны:

— Собрались мы на уцелевших машинах улетать на восток. Немцы уже аэродром обходят. Слышится стрельба. Рядом — большие вещевые склады. Ребята советуют съездить туда и взять на складе реглан — все равно тыловики не скоро выдадут новый взамен сгоревшего на аэродроме при бомбежке. Поехал. Там какой-то майор с бойцами орудует: то ли поджигать хочет склад, то ли защищать — не пойму. Говорю: «Чем добру пропадать, дайте мне реглан, у вас же сотни». — «Не имею права разбазаривать социалистическую собственность. Согласно плану боевой тревоги обязан часть имущества перевезти на другие склады. — И майор назвал город западнее аэродрома, который уже захватили оккупанты. — Жду только машины». Я возмутился. Сейчас, говорю, сюда фашисты ворвутся, нужно все имущество сжечь и скорее отходить. Майор как закричит: «Без приказа разве можно отступать?! Ты провокатор!» — И отдал распоряжение арестовать меня. Может, для меня эта встреча и плохо бы кончилась, если бы к аэродрому не подошла девятка «юнкерсов». Они, конечно, хотели добить наши самолеты. В это время прилетели И-шестнадцатые и давай сверху колошматить фашистов. Троих сбили, остальные — наутек. Бомбы на аэродром не попали, а на склады штуки две угодили. Я этим воспользовался и сбежал из-под ареста.

— А реглан не захватил? — смеясь, спросил Сачков.

— Тут уже не до реглана было… И ведь майора трудно в чем-либо обвинить. Никакой связи ни с кем он не имел — немецкие диверсанты все провода перерезали. Действовал честно, как предусматривалось планом боевой тревоги. А по этому плану склады должны были переводить на запад. Ведь в случае нападения на нас мы рассчитывали бить противника на его же территории.

В этот вечер, когда отмечался традиционный авиационный праздник, мы много говорили о боевых делах. Разбирали свои прошлые ошибки. Ведь каждому еще предстояла очень длинная военная дорога, и все хотели пройти ее победоносно и с меньшими потерями. До войны зачастую не замечали своих слабостей, порой даже умалчивали о них. Теперь смело вскрывали промахи, недостатки. И в этой самокритике чувствовалась сила людей, их глубокая вера в превосходство над врагом.

Чернышев запел:

Тучи над городом встали,
В воздухе пахнет грозой…

— Емельян, видать, «месс», которого ты сегодня рубанул, успел-таки тебе засушить голосовые связки, — смеется Сачков. — Ты очень басишь.

— Берегу лирические нотки на твою свадьбу, — парирует Чернышев. И, собрав с тарелок остатки мяса, любовно дает их Варвару, лежащему у ног.

К одинокому певцу подходят летчики-штурмовики. Лейтенант, усаживаясь с Чернышевым, говорит:

— А я тебя узнал. Эх, собашник… Нигде с этим зверьем не расстаешься.

Чернышев улыбается:

— Ты, Костя, приметами пользуешься, как тот мальчик, который убил шесть мух и определил, что из них четыре мамы и две папы…

— Как он узнал?

— Очень просто: четыре сидели на зеркале, а две на горлышке бутылки.

Шутки сменялись деловыми разговорами. И это понятно: полку на «яках» не так много приходилось летать совместно со штурмовиками Ил-2, и тактика прикрытия отработана еще слабовато. Теперь мы на одном аэродроме, и предстоит длительная совместная работа. Тесный контакт с ними устанавливается впервые, поэтому сразу возникло много тем, требующих неотложного обсуждения.

Штурмовики летали, как правило, в колонне пятерок или шестерок. Мы прикрывали непосредственным сопровождением все группы. Это распыляло силы, сковывало свободу действий, и часто во время боя к замыкающим «илам» прорывались немецкие истребители. Сегодня впервые попытались изменить боевой порядок. Ведущую группу непосредственно не прикрывали, и только треть самолетов шла сзади замыкающих «илов». Остальные истребители рассредоточивались по высотам. Штурмовикам это показалось рискованным.

— Так немцы легко могут вас оттеснить и потом расправятся с нами. Не лучше ли держаться поближе?

— Вы любите, чтобы вас окаймляли вкруговую, — горячился Миша Сачков. — А зачем? Сами прекрасно защитите свои передние самолеты пушками задней группы. У вас же огонь сильнее. Только не нужно растягиваться. А задних-то уж мы, будьте уверены, прикроем надежно!

Миша прав. «Телесная близость» в боевых порядках, может быть, до некоторой степени и оправдывалась раньше, когда были тихоходные истребители. Но теперь такое построение никуда не годилось. Истребители, будучи рядом со штурмовиками, подставляли себя под огонь вражеских зениток и несли бессмысленные потери. Прижимаясь к «илам», мы искусственно лишали себя вертикального маневра, что позволяло противнику сковывать нас боем, а потом прорываться к штурмовикам.

— Но ведь «мессеры» и «фоккеры» умеют нападать не только с высоты, а и снизу. Как вы их заметите со своей верхотуры? — волновались штурмовики.

— Узрим, не беспокойтесь! Когда рассредоточимся в пространстве, обзор будет шире, — пояснял капитан Рогачев. — А если вы раньше заметите противника, сообщайте немедленно. Радио теперь работает хорошо. Надо использовать его…

Подобные дискуссии приносили иногда больше пользы, чем официальные разборы.

Слабенький ветерок с Ахтырки принес вместе с артиллерийским эхом пороховую гарь. Безоблачное небо помутнело. Медленно и тревожно сквозь мглу войны пробивалась багряная заря.

— Сегодня будет плохая видимость, — заметил Чернышев.

Поеживаясь от утренней прохлады, мы прохаживались с Емельяном вдоль стоянки. Подошел Дмитрий Аннин. Рука у него после ранения зажила.

— Могу приступить к полетам, — уверенно доложил летчик.

— Нас в эскадрилье четверо. С кем Дмитрий будет летать? — поглядел на меня Емельян.

До выздоровления Аннина я летал с Чернышевым, а Карнаухов — с напарником из другой эскадрильи. Группы для задания составлялись сводные, из двух, а иногда из всех трех эскадрилий — летчиков в полку осталось мало… Само собой разумеется, Аннин, прежний напарник, снова должен летать со мной, а Чернышев с Карнауховым. Правда, не хотелось отпускать Емельяна, я привык к нему, но порядок службы и уважение к пострадавшему товарищу требовали этого.

Чернышева точно ошпарило мое решение. Он побагровел.

— У Карнаухова быть ведомым?! Ни за что! Добродушный, покладистый Емельян, всегда очень сговорчивый, исполнительный, удивил своей категоричностью. Не сразу понял я причину решительного отказа и, не допуская мысли, что он может ослушаться приказа, спросил:

— Ты вчера на празднике не перебрал?

Емельян не сдавался:

— Пускай судит трибунал, а с Карнауховым в паре не полечу.

— Почему?

А чего спрашиваю: разве не известно, почему Емельян не хочет летать с Карнауховым? Ведь и у меня еще тлела к Алексею неприязнь…

После случая под Томаровкой самолюбивый и гордый, Карнаухов ни с кем не делился своими переживаниями и, словно бросив вызов окружающим, бравировал в боях своей храбростью. От прежней осторожности у него не осталось ничего, появилось какое-то нервозное бесстрашие, словно ему все нипочем. Карнаухов готов был погибнуть на глазах у всех, чтобы вновь заслужить уважение, вернуть доверие товарищей по оружию.

Летчики — народ очень наблюдательный. Алексея предупредили: «Не чуди, мир глупостями не удивить. А от ошибок в боях никто не застрахован».

Откровенное, доброжелательное замечание, видно, подействовало — доверие товарищей выше всего. На этом, казалось, и должен был погаснуть неприятный инцидент.

Теперь прошлое, как неприятный сон, можно было предать забвению. Однако не все могли так поступить…

У Емельяна с детства развилась прекрасная черта — уважение и доверие к людям. Такие натуры, обычно мягкие и добрые по своему характеру, видят в человеке в первую очередь только хорошее, порой не замечая ничего плохого.

До рокового боя Чернышев был близким другом Алексея. Но вот Карнаухов совершенно неожиданно струсил, и впечатлительный Емельян не мог забыть этого. Я подумал, что нельзя сейчас Чернышева принуждать летать с Карнауховым в паре.

Разговаривая, мы не заметили, как рядом оказался Карнаухов и вызывающе резко спросил:

— О чем спорите?

Алексей был очень бледен, на щеках перекатывались желваки. Он, конечно, кое-что слышал.

Все виновато замолчали. Чернышев уперся глазами в землю, Аннин смотрел на меня, чего-то выжидая. Глядя на разгневанного Карнаухова, я невольно вспомнил, как переволновался, когда узнал от Петухова, почему в сорок первом году меня откомандировали на учебу в академию.

Несправедливость всегда возмущает. И я невольно подумал: может, и мы ошиблись в отношении к Алексею, грубо обозвав трусом. Иначе из-за чего бы ему так остро реагировать на обвинение? Трусы обычно ведут себя заискивающе примирительно. Карнаухов, конечно, чувствовал вину, но она была не такая, чтобы презирать его.

Наступил решительный момент: мне казалось, или он окончательно обозлится и потеряет всякую надежду на наше доверие, или поверит, что мы хотим дружить с ним как прежде. Затянувшаяся пауза могла погасить надежду. Я вопросительно посмотрел на Аннина. Дмитрий понял меня и официально доложил Карнаухову:

— Приказано быть у вас ведомым.

Как можно теплее я сказал:

— С Емельяном мы хорошо слетались!

Настороженное лицо Карнаухова дрогнуло, ожило, наконец, озарилось чуть заметной улыбкой.

— Понимаю, — с облегчением вздохнул Алексей. — Конечно, правильно… Мы с Димой тоже быстро и без слов научимся понимать друг друга.

Аннин в ответ согласно кивнул головой.

Чернышев приподнял голову, задумчиво посмотрел на Аннина, потом на тускло-красный диск солнца, выплывающий из-за мутного горизонта, и с сожалением проговорил:

— А видимость-то плохая. Надо быть настороже. Взвилась ракета: «По самолетам!»

Ахтырка в огне. Пламя бушует и на юге, и на западе. Небольшой городок Сумской области стал центром ожесточенных боев. Войска противника, отступая, не успели предать его разрушению. Теперь, потеснив наши части, гитлеровцы решили поправить «оплошность». Пылает весь район: сам город, прилегающие к нему деревни, перезрелые неубранные хлеба, сады, рощи. Горит все, что только может гореть.

Сплошной дым разлился и под нами, закрыв землю. Штурмовикам поставлена задача нанести где-то тут удар по скопищу вражеских танков, изготовившихся для атаки. Как в клокочущем аду отыскать нужную цель?

Ведущий группы «илов» связывается с командной станцией на переднем крае. Оттуда удивительно спокойный голос передает: «Подвернитесь градусов на пятнадцать вправо… Впереди вас горит деревня с церковью. Видите?.. За ней — лощина. Там танки противника. Атакуйте!»

Двенадцать штурмовиков, двумя шестерками, крыло в крыло, снижаясь, ныряют в чадную мглу. Теперь они скользят, точно тени, скрываясь в гуще дыма и копоти.

А здесь, сверху, ярко светит утреннее солнце. Вокруг царит какое-то домашнее спокойствие. Воздух прозрачен. Видимость прекрасная. Несколько секунд колеблюсь, не зная, где лучше находиться: остаться на высоте — потеряешь штурмовиков; лететь вместе еще хуже — из-за плохой видимости возможно столкновение.

В глубине чистого неба блеснуло больше десятка тонкохвостых самолетов. «Мессершмитты»! Стремительно сближаемся. Ясно — штурмовиков ни в коем случае оставлять нельзя: не исключена возможность, что какой-нибудь одиночный истребитель противника и прорвется.

«Мессершмитты» идут в атаку.

Восьмерка «яков» остается на высоте. Мы с Чернышевым вплотную пристраиваемся на фланги к задней шестерке «илов», как бы загораживая их собой.

Огненные разноцветные нити протянулись от штурмовиков к земле. Светящиеся следы снарядов и пуль скрываются внизу. Там, в небольшой низине, сгрудилось много немецких танков. Точно мухами, они облеплены солдатами. Очевидно, готовится совместная атака с пехотой.

За шквалом снарядов и пуль со штурмовиков посыпались противотанковые бомбы. И сразу накрыли вражеское скопище. Несколько танков окутал черный дым.

Над нами кипел воздушный бой. Штурмовики уже делали последний заход, когда сверху начала подбираться пара «мессершмиттов». Чернышев дал очередь. Один самолет вспыхнул, второй скрылся в дыму.

— Ловко разделались! — похвалил командир полка, спешивший к нам на помощь.

Штурмовики, выполнив задачу, пошли домой. Через несколько минут мы догнали их.

В дымке подходим к своему аэродрому. Солнце светит прямо в глаза. Оно еще не высоко поднялось над мутным горизонтом и по-прежнему кажется багряно-тусклым, каким-то тревожным. Видимость отвратительная. Как ни напрягай зрение, дальше двух километров ничего не заметишь. А в сторону солнца, откуда предстоит заходить на посадку, видимость еще меньше. Все настораживает, и невольно всматриваешься, нет ли противника.

В небе, кроме нас, кажется, никого. На летном поле лежит белый знак «Т» — можно садиться. И все же для большей убедительности запросил по радио разрешения на посадку. Так делается в полку Петухова.

— Разве не видно «Т»? — в свою очередь спрашивает у меня руководитель полетов капитан Рогачев, упрекая за ненужный разговор.

Василий Иванович недавно начал руководить полетами и был сторонником посадки без всяких словоизлияний. Над точкой должно быть полное радиомолчание, иначе противник может засечь базирование полка. Аэродромные знаки, по мнению Рогачева, говорят летчикам все, что нужно при посадке.

— Вижу! — отвечаю и осуждаю себя за ненужный вопрос. Ведь уже дома, и опасаться нечего.

Настороженность, свойственная летчикам над полем боя, сразу ослабла. Да и чего опасаться: за нами следит весь аэродром. Делая последний разворот, даже не хочу больше смотреть на солнце. Там наш тыл, и противника быть не может. Все мысли и внимание теперь направлены на посадку.

Посадка — сложный и ответственный момент полета. Больше половины летных происшествий случается при посадке. Ничто не требует так много времени и труда, как обучение и освоение этого раздела техники пилотирования.

Самолет, приближаясь к земле, летит со скоростью больше двухсот километров в час. Стоит неосторожно коснуться аэродрома — машина разлетится на кусочки. Поэтому летчик уже с высоты тридцати метров и до приземления ни на долю секунды не отрывает взгляда от мелькающей земли, всеми чувствами определяя расстояние с точностью до метра, а потом считая и сантиметры. Здесь уже никакие приборы не помогают. Только полагаясь на собственную интуицию, летчик определяет и точное расстояние до земли, и скорость полета, и положение самолета.

Сейчас посадка усложнилась еще тем, что в воздухе находятся двадцать две машины. Для приземления такого количества самолетов и при нормальной погоде потребовалось бы порядочно времени. А теперь видимость ограничена, и кое-кому может не хватить горючего. Для сокращения времени быстро распускаю группу и, укорачивая путь, срезая углы, приземляюсь первым.

«Як», чуть вздыхая мотором, бежит по земле. Моя задача — удержать его на прямой до полной остановки, иначе может быть неприятность. Машина в таком положении очень хрупка. Глядя только на горизонт и нос самолета, слежу, чтобы он не отклонился. Уменьшая пробег, нажимаю на рычаг тормозов. Вместо знакомого подергивания машины — в глазах огненный блеск, слышатся выстрелы. «Эх, вместе с рычагом тормоза нажал и на кнопку пушки», — мелькает догадка. Тут же что-то острое впилось в щеку, горячим хлестнуло в левую руку, самолет тряхнуло. Отпускаю тормоза. В чем дело? Выстрелы прекращаются. Так и есть — позабыл выключить оружие и устроил на пробеге стрельбу.

В этот момент из левого крыла самолета с треском и шипением вырывается что-то яркое, горячее, ослепляя меня. Машину бросило в сторону. Инстинктивно укрылся в кабине. Но вот секунда замешательства прошла. Приподнялся. Чувствую, как над головой с оглушительным ревом на недопустимо малой высоте пронеслась тень. Глаза устремились вверх и уперлись в черные кресты «Фокке-Вульфа-190», подворачивающего желтый нос к «яку». Две длинные очереди громыхают над аэродромом. «Як» тут же обволакивается черным дымом, вяло кренится, опускает нос и врезается в землю. Теперь фашистский истребитель спокойно, не выдавая себя резкостью движений, сближается со штурмовиком.

Упавший «як», точно порох, вспыхнул. Громадный красный язык пламени хлещет и по моей машине. Только тут я сообразил: истребители противника налетели на аэродром, меня подожгли, одного сбили. А что стало с остальными?

Разглядывать некогда: мой самолет вот-вот должен взорваться. Скорей из кабины!.. А земля? Она летит под крыльями, скорость еще большая, и можно так удариться, что потом никогда не встанешь. Скорей за тормоз! Машина в таких случаях всегда кажется непослушной. Неужели сгорю вместе с «яком»? Или на пробеге добьют? «Фоккеров», наверно, налетело много. Не взлететь ли? Но куда там — самолет уже полыхает. И я, что есть силы, торможу. Слышно, как визжат колеса, самолет упруго приседает, хочет встать на нос. Чуть отпускаю тормоза и опять без промедления надавливаю на них.

Только тут в наушниках раздался растерянный голос руководителя полетов:

— Внимание! Внимание! Над нами «мессеры»! Атакуют!..

Слышится тявкающая стрельба эрликоновских пушек. Мне некогда смотреть, что делается над аэродромом. Воображение рисует волну вражеских истребителей, обрушившихся сверху.

Тело сжимается в комок, голова вдавливается в плечи, спина прижимается к бронированной спинке — надежной защите от пуль.

А огонь все больней хватает за лицо. Загораживаюсь рукой. Ужас как долго не гаснет скорость, машина все еще катится куда-то. Пламя и дым, словно красно-черный флаг, развеваются над головой, мешая смотреть и дышать. Задыхаюсь. Впервые сожалею, что снял с кабины фонарь. Теперь бы он защитил от резвящегося факела. Чувствую, что дальше находиться в кабине уже невозможно. Вот-вот вспыхну! Резко нажимаю на педали, машина разворачивается, скорость уменьшается. Вываливаюсь из кабины, шлепаюсь на землю и кубарем качусь подальше от самолета. Не чувствуя никакой боли, моментально вскакиваю на ноги.

Над аэродромом все «яки» и «илы» перемешались в какой-то нервозной сутолоке. Идет бой? Где же немецкие истребители? Гляжу на восток, на тусклое солнце. Противника нет. В западном направлении на полной скорости уходит «фоккер». Пристально вглядываюсь. Отыскиваю второго, он летит выше. Где же «мессершмитты»? Ведь радиостанция предупреждала о них. Их нет.

Беспорядочно носятся только наши самолеты. Горит сбитый «як». Подбитый штурмовик, дымя, неуклюже тащится к земле. Крыло моей машины пылает вовсю. К упавшему «яку» бегут люди. Внимание привлек Варвар, давнишний друг Чернышева. Собака почему-то уже крутилась у сбитого самолета. Сердце обдало холодом: неужели пострадал Емельян?

Вероятно, «фоккер» рассчитывал атаковать меня на пикировании, но я сел быстрее обычного, и немец открыл огонь только при приземлении. Емельян же всегда делал лишний круг над аэродромом и садился последним, прикрывая нас от внезапных атак противника. Значит, Чернышев, когда я приземлился, проходил надо мной, и «фоккеру» удобнее всего было напасть на Емельяна. Неужели все так и случилось? Не хочется верить.

Первыми ко мне подбежали техник и медицинская сестра.

— Товарищ капитан! Вы весь в крови… — участливо и тревожно произнес Дмитрий Мушкин. Он хотел вместе с девушкой оказать помощь. Я до того был взбешен, что, не помня себя, закричал, показывая на самолет:

— Чего встали? Тушите пожар!

Дмитрий бросился к машине, хотя там уже было много лишних людей. Окружив самолет, они изо всех сил старались погасить пламя.

Медицинская сестра попыталась было осмотреть мою раненую руку. Расстроенный всем случившимся, я грубо оттолкнул ее.

— Люди гибнут, машину надо спасать, а вы тут с этой ерундой… перевязкой.

От незаслуженной обиды у нее слезы навернулись на глазах. Медсестра упрямо топнула ножкой:

— Никуда не пойду. Я… я обязана оказать первую помощь…

Настойчивость девушки окончательно обезоружила меня. Стало вдруг стыдно за свою грубость. Как бы оправдываясь, я тихо пролепетал:

— Вы в белом, очень заметны с воздуха… Можете привлечь внимание противника.

Сознавал, что говорю ерунду, глупость, но продолжал свой жалкий лепет. И вдруг ухо уловило разговор о Чернышеве, люди со вздохами вспоминали о нем уже в прошедшем времени.

— Был человек — и не стало.

На войне никто не гарантирован от смерти. И все же тяжело было слышать, что Емельян, наш замечательный боевой товарищ, погиб, Я безмолвно пошел в ту сторону, где горел его самолет. Там курился только белый дымок, а вокруг толпились люди.

В бою, когда занят делом и все нервы до предела напряжены, при гибели товарища не предаешься горю. Но на земле ты бессилен приглушить свои чувства. Они здесь хозяева, и, хочешь или не хочешь, погружаешься в тяжелые раздумья. Живые всегда чувствуют себя в чем-то виноватыми перед погибшими.

Склонив голову, я стоял перед останками Чернышева, и непроизвольно вслух высказывал то, что было на душе: «Емельян, друг ты мой и славный товарищ по оружию! Каким ты был прекрасным человеком! Ты вчера еще мечтал об Октябрьских праздниках, а сегодня уже нет тебя… Ты с час тому назад думал только о жизни, потому и не простил душевной слабости товарища в бою. Ты никогда не задумывался о смерти — и вот она случайно настигла тебя».

Нарушенная «фоккерами» нормальная жизнь аэродрома быстро восстановилась.

Командир полка собрал летчиков. Не стал разбирать полет и ошибки, а только спросил:

— Понятно, когда летчик бессилен?

И может быть, от мысли, что ты жив, что погиб другой, не хотелось говорить.

В душе, наверно, каждый благодарил майора Василяку за то, что он никого не упрекает в беспечности.

— Ну, расходитесь по самолетам! — закончил Василяка. — Через пятнадцать минут новый взлет. — И показал рукой: — Вон «илы» уже идут.

Ранение — несчастье, но несчастье, к которому относятся почтительно, с уважением. Даже установлены знаки за ранения — ленточки. Их, подобно орденам, носят на гимнастерках. Узенькие продолговатые нашивочки показывают, что владелец Их пострадал в борьбе с врагами Родины.

Ранением, как и боевой заслугой, казалось бы, можно гордиться, а я испытывал угрызения совести. Семь мелких осколков, впившихся в руку и один в щеку, воспринимал как наказание за обрушившееся на нас несчастье. Конечно, виноват не только я один, виноваты все летавшие. Однако свою вину я считал наибольшей. Я был ведущим группы, люди доверились мне, а я перед посадкой проглядел вражеских истребителей. Беспечность — вот причина печального исхода вылета. Самый опасный враг на войне — благодушие. Страшен не тот враг, который перед тобой, а тот, которого не видишь и не ждешь.

…И пала, грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина.

Повторяя про себя эти слова из старинной народной песни, я думал, что они относятся и к нам. Надо же так случиться: проведя успешный бой с четырнадцатью истребителями, мы оказались беспомощными против пары «фоккеров», потеряли товарища и два самолета, «не обнажив своих мечей», И где? У себя над аэродромом.

В голове все отчетливее и отчетливее встают отдельные моменты вылета. Казалось бы, при скверной видимости нужно быть особо осмотрительным, а я даже не соизволил перед посадкой взглянуть в сторону солнца, где нас поджидали «фоккеры». Не лучше действовал и руководитель полетов капитан Рогачев. Он «фоккеры» даже впопыхах перепутал с «мессершмиттами», чем ввел всех в заблуждение и устроил такой переполох, что несколько минут, отыскивая «мессеров», летчики беспорядочно крутились над аэродромом. Опытный и хитрый противник за это время успел безнаказанно уйти к себе.

Видно, надеяться на то, что дома и стены помогают, не приходится. Эта поговорка, особенно на войне, не всегда правильна. Даже вредна.

Тяжело было выслушивать слова сочувствия. Хотелось поскорее уехать с аэродрома, чтобы все пережить наедине. Миша Сачков со свойственной ему наблюдательностью сразу отгадал мои намерения и, когда я уже сел в санитарную машину, как бы невзначай поинтересовался:

— Васильич! Видать, у тебя аппетита нет: без завтрака хочешь уехать?

— Ты почти отгадал.

Миша заговорщически улыбнулся:

— У меня от вчерашнего ужина немного осталось. Давай выпей — и полегчает.

— Не могу.

— Ну, будь человеком… Пойдем позавтракаем.

В столовой все разговоры вертелись вокруг нашей неудачи над аэродромом. Правда, подавленности, которая тяготит людей в первые минуты после поражения, уже ни у кого не было. Боевая обстановка приучила жить не прошлым, а настоящим и будущим. Как ни тяжелы утраты, они не должны выводить летчиков из равновесия. Впереди жестокие бои, новые испытания. Сознавая эту необходимость, каждый старается быть крепче, прогоняя горе незатейливой шуткой.

Не понимая психологии летчика, некоторые расписывают его этаким сверхъестественным богатырем, пытаясь объяснить все «особым природным дарованием». А ведь, чтобы быть неплохим воздушным бойцом, нужно иметь в первую очередь острый ум, мгновенную реакцию на окружающее и нормально развитые органы чувств. Значит, летчику, пожалуй, больше, чем кому бы то ни было, присущи все человеческие переживания. Сколько же нужно воли, чтобы в каждом боевом полете смотреть прямо смерти в глаза, а на земле потом отделываться шутками!

— Что бы ни говорили, а «фоккеры» дали нам фору, — подзадоривал Сачков Тимонова. — Только вот не пойму, почему ты, Тимоха, держал их сторону, удивляюсь, чем тебя подкупили?

Николай Тимонов ехидно кивнул на Рогачева:

— Я дисциплинированный человек, выполнял приказания старших.

Шутку поняли все. Когда «фоккер» снял Чернышева и подбил штурмовика, Тимонов, используя свое преимущество в высоте, быстро стал настигать фашиста. Но как раз в это время руководитель полетов и передал об атаке «мессеров». И конечно, все летчики решили, что «мессеры» сзади. И инстинктивно защищаясь, каждый развернулся назад. То же сделал и Тимонов. А он мог бы легко сбить «фоккера»…

— Ну что ж, братцы, виноват, — каялся Рогачев. — Оказывается, руководить полетами не так просто. Здесь тоже надо смотреть в оба и быстро соображать, как в бою.

Василий Иванович посмотрел на меня:

— Сначала думал, что тебя догоняет наш «як», но, когда самолет стал стрелять, я растерялся… Ну, тут дурь и ударила в голову… буркнул в микрофон не то, что надо. Гибель Емельяна на моей совести.

Тимонов, желая сгладить остроту своих упреков в адрес Рогачева, опять перешел на шутливый тон:

— Да-а, язык мой — враг мой…

— Как и спешка, — подхватил Сачков. — Ты, Тимоха, был почти в хвосте у «фоккера». Еще бы чуть — и конец ему. Поторопился с разворотом.

— Безусловно! — с подчеркнутой серьезностью согласился Тимонов. — А тебе, Миша, в это время нужно было бы снять второго «фоккера». Глядишь, теперь бы оба были у нас в «гостях». А то, поди, сейчас выпивают и посмеиваются над нами.

— Ну и гады же они! Как воры, подкрались, — с возмущением проговорил молодой офицер, недавно прибывший в полк после окончания училища. Он впервые увидел гибель людей и не мог скрыть своих переживаний.

Летчики никогда пренебрежительно не отзываются о противнике. Надо знать сильные и слабые стороны врага. Тогда легче бороться. Поэтому на молодого товарища все посмотрели с неодобрением; при чем, мол, тут воры, когда идет битва с сильнейшим врагом. Он смутился. Миша Сачков пришел на помощь:

— Правильно! Без гнева нельзя воевать. Даже в песне поется:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…

— Только на одной ярости далеко не уедешь. Она должна быстро переплавляться в суворовскую формулу: не зевай…

— Осмелюсь заметить, — перебил Тимонов, — ты, Миша, свои изречения не приписывай Суворову. «Глазомер, быстрота и натиск», — вот суворовская наука.

— А ты вперед ведущего не выскакивай, — неодобрительно заметил Сачков. — Сейчас не те времена, когда предупреждали: «Иду на Вы». От фашистов глупо ждать приличий. Поэтому перед суворовской формулой должен стоять множитель: «Не зевай!» Да и суворовский глазомер нужно дополнить расчетом: теперь вон какая техника.

— Разумно, Сачок, разу-у-мно, — многозначительно протянул Рогачев. — Ты давай свои золотые идеи оформи в каком-нибудь трактате, а то ведь многие не знают их.

— А что, неправда? — Миша удивленно посмотрел на капитана. — Разве бы мы стали отступать в сорок первом, если бы помнили формулу: «Не зевай!»… — Сачков запнулся, очевидно подумав, что не все можно высказывать: — Если бы не вероломное нападение фашистов…

— Ну вот, видишь, — улыбнулся Рогачев, — покумекал — и другое запел!..

Приехал начальник штаба полка и сообщил, что над Ахтыркой идет воздушный бой. Из дивизии получен приказ: как только самолеты будут заправлены бензином, немедленно вылетать.

Все встали.

Солнце палило нещадно. Небо раскалилось и тоже дышало жарой. Аэродром был окружен белесым маревом. Вдали оно дрожало, и земля, казалось, коробилась, горизонт извивался.

— Ни тучки, — с глубоким сожалением проговорил Сачков, глядя на чистое небо и допивая чай.

— Да-а, не мешало бы дождичка, — со вздохом поддержал Выборнов.

К моему удивлению, я не испытывал никакого сожаления, что не полечу, а был доволен.

Мне спешить теперь некуда. Предвылетное волнение, которое охватило товарищей, меня не коснулось, точно я был посторонним наблюдателем. Глядя на Сачкова, только сейчас заметил, каким он стал прокопченным, как похудел. Глаза воспалились, а маленький носик будто вырос на осунувшемся лице. Заболел?.. У других, вид тоже не лучше. Выборнов, обычно жизнерадостный и подвижный, теперь выглядел присмиревшим и задумчивым. Худяков постарел и стал раздражительным. У Тимонова появились апатия и равнодушие. Карнаухов сосредоточен и очень суров, лицо повосковело.

Сорок дней непрерывной боевой работы всех измотали. А последняя неделя, когда противник любой ценой пытался остановить наше наступление, была особенно напряженной. Воздушные бои шли с утра до позднего вечера. Глядя на товарищей, я почувствовал, как тоже сильно устал, и понял, почему нет желания лететь сегодня. А остальным? Им ведь тоже требуется отдых. Не потому ли Сачков и Выборнов жаждут перемены погоды: лелеют надежду на перерыв в полетах.

В полку осталось сейчас девять исправных самолетов и двенадцать летчиков. Для троих не хватало машин. Командир предложил Сачкову два дня отдохнуть. Все мы думали, что Миша с радостью согласится, а он вроде даже обиделся.

— Что вы! Кто ж за меня воевать будет?

— Вот до Берлина дойдем, тогда и в отпуск, — отозвался на предложение Василяки и Николай Тимонов.

— Ну что ж, из Берлина так из Берлина! — И командир полка сочувственно сказал мне: — Как видишь, придется тебе одному ехать в дом отдыха.

Я попрощался с товарищами. Хотя и с чистой совестью покидал аэродром, на душе было тяжело. Не раз самому приходилось участвовать в проводах летчиков на лечение, и всегда видел, как люди переживали расставание с друзьями. Тяжелораненые, очевидно, думали, что вряд ли придется снова вернуться в строй, и часто наказывали товарищам отомстить врагу. Легкораненые горько сожалели, что из-за пустяка нельзя воевать, ругали врачей и даже командиров, не разрешающих летать. Было в этом что-то ребяческое, несерьезное.

Только сейчас, когда сам оказался в таком же положении, стали понятны переживания раненых. Еще острее почувствовал, как крепко сроднился с полком. Он заменил мне семью, а близкие товарищи — родных.

— Забудь на время об аэродроме, выздоравливай, отдыхай, — пожимая руку, напутствовал командир полка.

Забудь!.. Но разве можно забыть товарищей?