• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В результате контрударов Воронежского и Степного фронтов, нанесенных в период с 17 по 23 июля, противник был отброшен на прежние позиции. Наступательные возможности фашистских войск на южном фасе Курской дуги были окончательно подорваны. Измотанный, обескровленный враг был вынужден перейти к обороне.

Гитлеровское командование, считавшее Белгородско-Харьковский выступ «бастионом, запирающим путь для наступления русских армий на Украину», решило удержать его любой ценой. Здесь была создана очень крепкая оборона на глубину до 90 километров, с мощными узлами сопротивления. Прорыв этих укреплений требовал от советских войск больших усилий и тщательной подготовки. Поэтому на Воронежском и Степном фронтах с 24 июля установилось затишье, так называемая оперативная пауза. Войска, готовясь к контрнаступлению, пополнялись людьми, техникой и производили перегруппировку в соответствии с новыми задачами. В ходе напряженных оборонительных боев мы лишились капитана Дмитрия Купина, Ивана Козловского, Александра Кузменко, Михаила Беликова… Андрей Петрунин пошел командовать соседней частью вместо сбитого в бою майора Колбасовского. Николай Игнатьев стал штурманом полка, Александр Вахлаев — командиром первой эскадрильи. Меня назначили командиром третьей.

Оставшиеся в живых окрепли, возмужали. Об этом очень убедительно сказал Михаил Сачков, когда его принимали в партию.

— Говорят, за битого двух небитых дают. А я думаю, что любой наш летчик, побывавший в бою, стоит десятерых необстрелянных. Сил у нас прибавилось…

За время небольшой передышки, кажется, сделано все для подготовки к наступлению. А оно, по нашим приметам, вот-вот должно начаться.

Новый аэродром теперь находится в районе села Долгие Буды. Точнее, это обыкновенное колхозное поле, не паханное с начала войны. Аэродром хорош тем, что лежит у опушки большой дубовой рощи, где надежно замаскирована вся техника. Да и мы под зеленым укрытием чувствуем себя в безопасности. Вряд ли вражеский разведчик обнаружит нас. Угроза внезапного налета авиации противника пока исключена. Конечно, на всякий случай находимся у своих «яков».

Дежурство под тенью деревьев не утомляет, а установившееся на фронте затишье не взвинчивает нервы ожиданием вылета в бой. К тому же всем ясно, что теперь наступление начнут наши войска. А как поднимается настроение, когда чувствуешь, что инициатива на нашей стороне!..

Сегодня особенно спокойно. В воздухе не было ни одной машины. Зато много занимались теорией. Капитан Рогачев прочитал лекцию о воздушной стрельбе, штурман полка Николай Игнатьев рассказал об особенностях района боевых действий, и даже выкроили время потренироваться в стрельбе из пистолетов. После стрельб состоялось партийное собрание.

Вечерело. Дневной жар спал. Все в природе как будто вымерло. Летчики эскадрильи собрались у моего самолета и, ожидая отъезда в деревню, убивали время кто как мог. Лейтенант Иван Моря и младший лейтенант Емельян Чернышев, сидя на земле, занялись детской игрой в ножики; мы с механиком самолета Дмитрием Мушкнным пришивали к своим гимнастеркам чистые подворотнички, остальные лежали на свежем, душистом сене и слушали острослова Сергея Лазарева, соблюдая охотничье правило — не мешай врать, раз сам не рассказываешь.

— …Иду я с молодой учительницей к ней на квартиру. Попадается нам двое ребятишек. У обоих во рту по папироске. Она им замечание: «Покуриваете?» А они ей в ответ: «Погуливаете?»

— Вот ты все сочиняешь небылицы, не спишь из-за этого, — заметил Иван Моря. — Тратишь свою силу по пустякам, потому и худеешь.

— Брось, Моря, хвост поднимать! — огрызнулся Лазарев. — Где тебе видеть, что я не сплю ночью. Ты, как примешь горизонтальное положение, так и захрапишь, аж весь аэродром содрогается.

Добродушный Моря не обиделся, но его буйной, подвижной натуре, видно, просто надоело сидеть, и он, приняв оскорбленный вид, вскочил:

— Я тебе покажу!.. — и одним взмахом поднял вверх долговязого Лазарева. — Кайся, блудный сын, а то грохну об землю — рассыплешься по косточкам.

— Ты что, с ума спятил? — уцепившись за силача, не на шутку испугавшись, завопил Лазарев.

Моря бережно поставил его на землю и предложил:

— А теперь давай взаправду поборемся, ты ведь длинней меня.

— Тебе не со мной нужно свою силу мерять, а с медведем, да и то с матерым, лесным.

— Слабак! — отмахнулся Моря и задорно обратился ко всем: — Ну, кто хочет размяться, поднимайся! Любого повалю.

Удивительно удачно шла фамилия Моря к богатырю. Даже близкие друзья, девушки и то никогда не называли его по имени. Он для всех был Моря. По силе и размерам могуч, с виду красив и статен и при всем том душа человек. Неукротимая сила его постоянно рвалась наружу. Моря любил бороться, играючи гнул деревья, легко жонглировал подвернувшимися тяжестями. «Бушует Моря», — говорили товарищи, следя за его физическими упражнениями. Спокойным Ивана можно застать только во сне. Спал он, как в сказках, богатырским непробудным сном. Утром разбудить было нелегко. А летал и воевал, не зная устали. Когда работал инструктором, то, как говорили очевидцы, делал до пятидесяти полетов в день — и хоть бы что.

Вот и теперь буйная сила рвалась наружу, просила движений, разминки.

— Ну, кто хочет? — повторил Моря вызов, расправляя плечи.

— Жаль, Карпенко поблизости нет, а то он бы тебя успокоил, — встал навстречу здоровяк Чернышев.

Петр Карпенко в полку считался, пожалуй, самым малорослым и слабосильным, но цепким, как кошка. В состязаниях с Моря он частенько брал верх. Борьба носила необычный характер. Задача Моря состояла в том, чтобы сбросить и оторвать от себя Карпенко, а тот старался удержаться на спине противника. Забавно было это своеобразное цирковое представление.

Все расступились, освобождая зеленый ковер из сена Чернышеву и Моря. Оба рослые, сильные, схлестнулись, и началась свалка.

— А безбилетнику можно посмотреть? — улыбаясь, громко спросил незаметно подошедший командир полка. Борьба прекратилась. — Давайте, давайте резвитесь, — махнул рукой Василяка. — Интересное развлечение, а то скоро не до него будет.

По маленьким, с прищуром глазам майора и по его таинственно-хитроватой улыбке поняли, что пришел он не для смотра нашей самодеятельности.

3 августа. Утро ясное, тихое. Первые лучи солнца окрасили землю в радужные тона. Получив задание на вылет, я шел с Михаилом Сачковым по опушке леса в эскадрилью. Вдруг Миша остановился и настороженно поднял руку. Прислушались. До нас доносился отдаленный гул, напоминающий ледоход большой реки, когда шипение и грохот ломающихся льдин сопровождается чуть приглушенным стоном земли. Вопросительно посмотрели друг на друга, потом, поняв, в чем дело, оба разом сказали:

— Началось.

Было шесть часов. 6000 орудий и минометов Воронежского и Степного фронтов разом ударили по Белгородско-Харьковской группировке противника. Одновременно на помощь артиллерии с наших аэродромов начали подниматься бомбардировщики, штурмовики и истребители.

Полку поставлена задача: непосредственным сопровождением штурмовиков Ил-2 прикрыть их от нападения вражеских истребителей. Летали по графику. На очереди третья эскадрилья. Ожидая взлета, сидим в кабинах. Солнце светит прямо в глаза. Прикрываясь рукой, вглядываюсь в небо, где должны вот-вот появиться штурмовики. Пока их не видно. Только сорока, виляя хвостом, беспокойно кружится над головой, перелетая с ветки на ветку.

— Тут у нее гнездо, — перехватил мой взгляд техник самолета Дмитрий Мушкин.

Я молча киваю головой. Не хочется сейчас ни о чем постороннем ни думать, ни говорить.

Наконец, обостренный слух улавливает равномерный шум моторов. В воздухе появились двенадцать штурмовиков. Пока они делают круг над аэродромом, взлетаем. На маршруте «илы» выстраиваются в колонну шестерок.

По заранее разработанному плану истребители занимают свои места: мое звено летит с задней шестеркой штурмовиков, пара Моря — с передней, ведущей. Эта шестерка истребителей составляет группу непосредственного прикрытия. Выше нас метров на триста то правее, то левее идет звено Сачкова. Это — ударная группа, обязанная сковать боем истребителей противника. Если ей не удастся сделать это и враг прорвется к штурмовикам, тогда мы должны уничтожить или прогнать противника, но ни в коем случае не дать атаковать «илов».

Такой боевой порядок из двух групп для прикрытия штурмовиков теперь вошел в практику. Правда, мы улавливали кое-какие несовершенства новой организации, но еще не хватало опыта определить, в чем именно они заключаются.

Видимость отличная. Под крылом плывут ровные квадраты курской земли, редкие селения, жиденькие рощи. Издали, на фоне залитой солнцем степи, передний край выделяется черно-серой полосой дыма, похожей на большой земляной вал. Наша артиллерия и минометы подавляют оборону врага, расчищая путь пехоте и танкам. Вблизи отчетливо видно, как артиллерийский огонь бурлит и, растекаясь вширь, заливает вражескую оборону. Плотность орудий здесь достигает 230 стволов на километр фронта.

В небе на разных высотах идут несколько десятков Пе-2, эшелонами надвигаются Ил-2, свободно резвятся в высоте истребители. Больше сотни бомбардировщиков и штурмовиков Воронежского фронта за пятнадцать минут до перехода в наступление наземных войск наносят сосредоточенный удар по обороне противника на участке прорыва. Рядом действует авиация Степного фронта. До рассвета здесь уже поработали ночные бомбардировщики, дезорганизуя управление врага и изнуряя войска.

Пикируют наши «илы». Видно, как бомбы и снаряды накрывают какие-то укрепления и склады противника. От взрывной волны вздрагивают самолеты. Бушующий вал дыма и огня ширится к югу. Штурмовики, встав в круг и еще больше снизившись, поливают фашистов огнем из пушек и пулеметов. В воздухе пока никакой вражеской авиации. Наши истребители тоже пошли на штурмовку, разряжая оружие по наземному противнику.

— Маленькие! Маленькие! — слышится торопливый голос в наушниках наземной радиостанции. — Появились «мессеры». Будьте внимательны!

Четверка «яков» Сачкова после предупреждения разом уходит вверх. Иван Моря со своим ведомым Емельяном Чернышевым, застигнув вне укрытий группу немцев, продолжают штурмовку. Ну и пусть!

Где же вражеские истребители? А, вот они, немного выше наших.

«Мессеров» уже атакуют Ла-5.

— Может, продолжим штурмовку? — спрашивает меня Сачков.

— Там и без вас хватит, — отвечают ему с земли. — Лучше помолчите.

«Илы» отработались и на бреющем полете под нашей охраной пошли к себе.

После артиллерийской и авиационной подготовки в восемь часов утра пехота кинулась вперед и в первую половину дня вклинилась в оборону противника до семи километров. Это создало условия для ввода в действие 1-й и 5-й танковых армий.

С утра и до вечера мы летали со штурмовиками и только раз видели немецких истребителей. Противник явно не ожидал наступления. Даже с Харьковского направления, как потом выяснилось, гитлеровцы сняли и направили в Донбасс несколько танковых дивизий. Правда, после своих неудач под Курском немцы усилили авиацию на Белгородско-Харьковском направлении, но все равно по численности она почти в два раза уступала нашей. Подавленные внезапным ударом, в первый день фашисты не сумели оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления ни в воздухе, ни на земле.

— Братцы, с «горбатыми» не работа: вкалывали, вкалывали целый день, а ни одного воздушного боя, — возмущался Лазарев, когда мы вечером ехали на ужин. — То ли дело прикрывать войска — сами себе хозяева, всегда можно отыскать противника, а тут от «илов» ни на шаг, ходишь как на привязи.

Многим моим однополчанам не нравилось летать со штурмовиками. Вероятно, сказывалась наступательная природа истребителей, привыкших самостоятельно искать и уничтожать врага. Давало себя знать и другое: при сопровождении «ильюшиных» приходится много летать над территорией противника, а это требует выдержки, внутреннего напряжения и спокойствия, чего не всегда хватает молодым летчикам.

— Подождите хорохориться! — улыбается рассудительный капитан Рогачев. — Придется еще вдоволь налетаться на всякие задания.

И предсказание его сбылось. На другой день полк послали на прикрытие наземных войск. Немецкая авиация, стараясь сдержать наш наступательный порыв, с рассвета перешла к активным действиям. С новой силой вспыхнули воздушные бои.

Прежде чем подать команду «По самолетам!», оглядываю каждого летчика и убеждаюсь в том, что все они готовы выполнить задание.

Мой ведомый, лейтенант Дмитрий Аннин, исполнительный, степенный и вдумчивый человек. В воздухе, где порой действия опережают мысли, он бывает медлителен, но это восполняется другими его качествами, и в особенности смелостью. Смелость может проявляться по-разному. У одних она холодно-расчетливая, у других — необузданно-отчаянная, у третьих — наивная. Поэтому особенности характера летчика нельзя не учитывать. Порой они определяют построение боевого порядка группы, атаку и успех боя. А уж в подборе пар тем более. Летчики в паре всегда должны быть близкими друзьями и дополнять друг друга — слабость одного компенсируется умением другого. Такой подбор расширяет и усиливает боевые возможности каждого и пары в целом.

Ошибка Александра Выборнова, которому было приказано прикрывать атакующих, а он «забыл» об этом и сам кинулся на противника, подсказала нам, что главной чертой ведомого должна быть исполнительность и зоркость. Дмитрий Аннин, пожалуй, больше, чем многие другие летчики, обладал этой чертой, поэтому, приняв третью эскадрилью, я предложил ему летать со мной ведомым. Он охотно согласился.

Вторая пара — Алексей Карнаухов и Сергей Лазарев. Карнаухов осторожный, даже излишне осторожный, всегда расчетливый. Ведомым у него Сергей. Как летчик он еще не созрел, горяч и суетлив, часто допускает ошибки. Летая с осторожным ведущим, стал более вдумчив, расчетлив и постепенно изживает залихватскую резвость. Сегодня утром он явился на полеты прямо из села с вечеринки. Парторг эскадрильи старший лейтенант Георгий Васильевич Скрябин, сам бывший летчик, понимал, что значит управлять самолетом без отдыха, и предложил отстранить Лазарева от полетов, дать ему выспаться. Летчик капризно, с развязностью ухаря-вояки, которому все нипочем, выразил недовольство:

— Что я, маленький и не знаю, что делать?

Пришлось сделать ему внушение.

Восемнадцатилетним юношей в самом начале войны окончил Лазарев летное училище. Тогда даже и для хорошо подготовленных летчиков не хватало самолетов. Он долгое время находился в тылу без дела, но рвался на фронт, мечтал померяться силами с врагом.

Вот и сейчас упрашивает взять его на задание, доказывает, что успел уже отдохнуть.

Меня, терзают сомнения, подумываю об отстранении его от полетов. Но бравый вид летчика и рвение берут верх над сомнениями.

Иван Моря, проявляя буйное нетерпение, переминается с ноги на ногу. Рядом с ним — ведомый Емельян Чернышев, тоже человек с богатырской комплекцией, спокойный и уравновешенный. Емельян, несмотря на кажущуюся неуклюжесть, обладает быстрой сообразительностью и светлой головой. Тесная дружба помогает летчикам хорошо понимать друг друга в воздухе. Случается, без единого слова, без заметного движения самолета они согласуют маневр и даже замысел боя. Это делает пару стремительной и расчетливо-дерзкой. Им чаще других поручается ведение боя с вражескими «мессерами» и «фоккерами».

Сомнений нет Каждый готов к полету. И все же спрашиваю:

— Все ясно?

Молчание. Потом нестройные ответы.

Это не какая-то формальность или традиция, а внутренняя потребность начальника и подчиненных убедиться в понимании друг друга.

Смотрю на часы. До вылета еще десять минут. Предлагаю: не торопясь, спокойно всем сесть в кабины, но запускать моторы только по моей команде.

Летчики расходятся по самолетам.

На земле не может быть покоя,
Пока сердце рвется в облака… 

— запел Моря, вразвалочку направляясь к своему «яку».

— После войны, Иван, иди в Большой театр, — подшутил Карнаухов. — Михайлов состарится, займешь его место.

Богатырь расплылся в доброй улыбке.

Шестерка вырулила из рощи и приготовилась к вылету. Командир полка тревожным голосом передал по радио:

— Отставить взлет! Стоять всем на месте!

Это вызвало недоброе предчувствие. Случилось что-то непредвиденное, но об этом никто не спрашивает: майор Василяка зря не задержит вылет. Стараясь отгадать причину задержки, молча обшариваем глазами землю и небо. На аэродроме все замерло. Люди, укрывшись в роще, наблюдали за горизонтом. Ах, вон оно что… В глубине бесконечной синевы показалась длинная полоска, похожая на большую белую указку. Тонкий конец ее был темный, хвостовая часть заметно блекла и совсем растворялась в небе. На большой высоте шел немецкий разведчик, оставляя позади белый след. Значит, аэродром теперь известен противнику, разведчик наверняка обнаружил его. Василяка, чтобы окончательно не раскрыть наше базирование, решил задержать вылет.

Все внимание приковано к разведчику: ведь он может сбросить несколько бомб. Знаю, что теперь все равно их отнесет в сторону от аэродрома, и все же (чем черт не шутит!) смотрю с опасением на противную букашку, чертящую по небу белоснежную полосу.

Но вот разведчик скрылся, и мы в воздухе.

Впереди показалась Томаровка. Здесь вчера врагу был нанесен главный удар смежными крыльями Воронежского и Степного фронтов с целью рассечения основной фашистской группировки и последующего разгрома ее по частям. Теперь в образовавшийся прорыв хлынули две танковые армии на Богодухов — Валки. Наша задача — прикрыть танки от немецкой авиации.

Успех истребителей прикрытия сейчас только в нападении. Для этого нужна высота, дающая при хорошей осмотрительности и скорость, и свободу маневра, и выбор момента для атаки. Иначе говоря, кто на высоте, тот хозяин положения.

Высота у нас есть. На этот раз забрались значительно выше, чем обычно летают гитлеровцы. Войска наступают, и мы полны решимости отразить любой налет вражеской авиации. Все учтено при организации боя. Только бы вовремя обнаружить неприятеля!

Под нами проплыла Томаровка. Село на картах обведено синим карандашом. Там еще фашисты. Но наши танки, устремившиеся на юг и юго-запад, уже обошли Томаровку. Они сейчас громят вражеские тылы. Из этого района 5 июля противник прорывался на Обоянь. Здесь немцы бросали в бой до ста танков и до трех — пяти тысяч пехоты на каждый километр фронта. Одиннадцать суток танки безуспешно долбили наши позиции и, потеряв немало машин, отступили. Теперь же советские войска за один день прорвали немецкую оборону на всю ее глубину.

Ниже нас — десяток «яков». Мы и прибыли им на смену. Связываюсь с наземным командным пунктом управления авиацией, который далеко отстал от наступающих войск. С КП сообщают: «В воздухе спокойно, десятке идти домой, а вам зорче следить за небом».

Видимость отличная. Вчерашний вал дыма и огня рассеялся, оголив поле боя. Сверху оно теперь кажется сплошь усыпанным темными букашками, которые ползут по земле, оставляя за собой серые пушистые хвосты, изредка выбрасывая вперед языки пламени. Это наступают наши танки, поднимая гусеницами пыль и стрелян на ходу. Колоннами и россыпью продвигается пехота. В движении много разных машин. Глядя на массу войск, вышедших из своих укрытий, грозную и могучую на земле, невольно думаешь, как она беспомощна и уязвима с воздуха. От нас сейчас во многом зависит успех наступления. Ведь несколько прорвавшихся немецких бомбардировщиков могут вызвать тысячи человеческих жертв и уничтожить немало боевой техники.

Глаза цепляются за какие-то плывущие в лучах солнца точки. Издали они плохо различимы. А солнце так ярко и беспощадно ослепляет! Раскаленный диск загораживаю рукой, он велик, и брызги лучей срываются с краев ладони. Точки приближаются, явственно вырисовываются силуэты самолетов.

Летим навстречу. Строй неизвестных машин не похож на наш: летят не парами, а в одиночку, беспорядочно, широко расплывшись в пространстве. Должно быть, «мессеры». Да, так и есть. Сообщаю на землю.

— Вас поняли, — получаю ответ с земли.

Фашистские самолеты ниже. Нужно немедленно атаковать. А зачем? Ведь это истребители. Они, видимо, прокладывают путь своим бомбардировщикам. Избежать с ними боя, обязательно избежать!

Стараясь не выдать себя, держу немцев на пределе видимости. А солнце? Оно сзади гитлеровцев, прячет их в своих лучах, а от нас, словно нарочно, отошло, чтобы мы выделялись на фоне чистой синевы.

Истребители противника круто полезли кверху: значит, обнаружили нас. Не теряя их из виду, мы тоже набираем высоту. Но что это такое? Находясь ниже нас, вражеские летчики все же идут на сближение, подставляя под удар свои машины. Может, ничего не видят? При таком удобном моменте трудно сдержать себя, чтобы не вступить в бой. Противник метрах в 500 проходит под нами.

— Чего не атакуем? — спрашивает кто-то.

— Молчи! — резко говорю ему, замечая, как с той стороны, откуда пришли «мессершмитты», плывут у самой земли стайки самолетов. «Может, это наши штурмовики возвращаются с задания?» — думаю я, но тут же отбрасываю эту мысль. Это «юнкерсы». Теперь ясно, почему немецкие истребители, не имея тактического преимущества, хотят схватки: пытаются отвлечь от своих бомбардировщиков и дать им возможность обрушить смертоносный груз на наши войска. Не выйдет!

Созревает план боя. По замыслу он почти ничем не отличается от того, который был определен еще перед вылетом. Моря с Чернышевым, находясь выше, нападают на истребителей, связывают их боем, а мы четверкой громим «юнкерсов».

Два наших истребителя против восьми. Успех при этом зависит только от согласованности и стремительности действий каждого летчика. Однако сил маловато. Сомнение вкрадывается в душу. Смогут ли Моря и Чернышев приковать к себе всех «мессеров»? Не нападет ли четверка на нас, а другая останется с Моря? Не лучше ли атаковать сначала истребителей противника, а потом бомбардировщиков? А если потом от «мессеров» нельзя будет оторваться? «Юнкерсы» сбросят бомбы на танки. Нет, этого допустить нельзя.

Решение принято.

— Моря, захлестни всех «мессов», а мы расправимся с «юнкерсами», — передаю по радио и со звеном ныряю к земле. Проскочив через заслоны немецких истребителей, мы оказались под ними. Теперь, потеряв высоту, сами оказались в невыгодном положении. Противник может воспользоваться моментом и с высоты перейдет в атаку. Но «мессеры», то ли не поняли нашей ошибки, то ли растерялись от дерзости Моря и Чернышева — остались наверху.

Бомбардировщики летят небольшими группами, надвигаясь широкой волной, как бы собираясь сеять бомбы по всей полосе движения наших танков. Такого боевого порядка еще не приходилось встречать. Идем с Анниным в атаку на правый фланг грозной волны, Карнаухов с Лазаревым — на левый. Вглядываюсь, не летят ли с «юнкерсами» истребители. Как будто не видно.

Выбираю для нападения самую большую группу, идущую плотным клином десятки. Мой «як» на пикировании набрал очень большую скорость. Зачем она сейчас? Только усложнит атаку по тихоходным «юнкерсам». Теперь отчетливо видно: бомбардировщиков очень много, трудно сосчитать. А нас — четверка Это не пугает: Ю-87 против «яков» все равно что кролик перед удавом, только нужно уметь точно бить. Но какая досада: два «мессершмитта» показались сзади и ниже. Еще пару замечаю на фланге, куда полетел Карнаухов.

План боя рушится. Атаковать Ю-87, не прогнав истребителей, невозможно. Заставить наших ведомых Аннина и Лазарева связать их боем тоже опасно: уж очень мы все близко подошли к врагу. А зачем высота и скорость? Они дают возможность мгновенно произвести любой маневр.

Атаковать сначала немецких истребителей непосредственного сопровождения? Потеряешь время, а восьмерка «мессов» опомнится и может накрыть нас. Тогда не выполним задачу. Однако и другого выхода нет. Дорога каждая секунда. Зная, что при атаках с высоты «мессершмитты», защищаясь, бросают своих бомбардировщиков и уходят, передаю Карнаухову:

— Алексей! Бей сначала истребителей.

Пара «мессеров», на которую я пошел с Анниным, замечает нас, полупереворотом проваливается вниз и, прижимаясь к земле, уходит в свою сторону, не приняв боя. На одну-две минуты путь к бомбардировщикам открыт. За это время нужно успеть разбить основную силу «юнкерсов».

Пользуясь большой скоростью, направляю свой «як» снизу под строй девятки. А что делается с восьмеркой истребителей? Взгляд вверх. Там, полосуя небо огненными нитями, в полном разгаре кипит акробатика воздушного боя. Аннин, как часовой, стережет меня. Карнаухов с Лазаревым, прогнав истребителей, уже напали на «юнкерсов». Все идет хорошо!

Сближаюсь, но, кажется, медленно. Уменьшаю газ. «Як» застывает метров на пятьдесят сзади и ниже правого заднего «лапотника». Немцы, конечно, меня не видят. Близость врага и черная фашистская свастика под крыльями заставляют действовать с той беспощадностью, которая придает спокойствие. Опасаясь осколков от «юнкерса», чуть отхожу в сторону. Наши скорости уравнены. Целюсь. На какое-то мгновение все пять чувств слились воедино. Глаза! Кажется, только они дирижируют сейчас всеми моими движениями. Для меня сейчас самое важное — совместить глазом серебристый крестик прицела и центр живота массивной туши бомбардировщика. Мысленно представляю, как первой же огненной стрелой пробью кабину летчика и мотор.

Огонь! И бомбардировщик неуклюже опускает нос. Не отворачиваясь, беру в прицел второго.

Еще удар!.. Из «юнкерса» вырвались клубы густого черного дыма. Машина, вспыхнув, камнем рухнула на землю.

Две очереди — два самолета. Таких ударов я могу нанести еще семь-восемь, а то и больше. Этого достаточно, чтобы уничтожить всю группу Только бы Аннин предупредил о приближении истребителей. Оглядываться или запрашивать по радио о воздушной обстановке не хочется: жаль терять удачную позицию. Надеясь, что Аннин не уйдет с поста и не прозевает «мессеров».

Продолжаю уверенно атаковать бомбардировщиков, и вот запылал третий «юнкерс». Подхожу к четвертому. И тут вся группа самолетов, точно горох, рассыпалась, в беспорядке сея бомбы, очевидно, на свои же войска. Двое «лапотников», задрав головы, упорно ползут на меня, готовые таранить мой «як». Уступаю им дорогу, чтобы снова выбрать удобный момент для атаки.

Одни бомбардировщики, защищаясь, создали оборонительный круг, другие, прижимаясь к земле, стали уходить. И только пятерка «юнкерсов» летела, как на параде, прежним курсом. Аннин совсем близко подошел к ним.

— Атаковать пятерку! — передаю ему.

— Понятно! — отвечает он.

Горит еще один вражеский самолет. Второй Ю-87, подбитый Анниным, шарахается, разгоняя свой же строй.

Бомбардировщики разгромлены. На подходе их больше нет. Задача выполнена.

Что же стало с нашей группой? Там, где только что вела бой пара Карнаухова, висят два парашютиста и, поднимаясь свечой, горит «як». Вокруг него вертится тройка «мессершмиттов». Второго нашего истребителя не видно. Неужели тоже сбили?

Но какой бы теперь уже ни был результат боя, победа за нами. И тем больнее видеть гибель товарищей. Гнетущее чувство закрадывается в душу.

Над нами высоко-высоко, еле видно клубится рой самолетов. Среди них замечаю только одного «яка». Набирая высоту, спешим на помощь. «Яки» кажутся сейчас совсем тихоходными, хотя моторы работают на пределе.

В воздушном бою победа достигается целеустремленным взрывом энергии небольшой группы людей. И вот мы достигли ее, и каждый из нас снова собрал свою волю в комок, готовый к смертельной схватке. Плохо лишь одно: мы разбросаны в пространстве, а при этом взаимодействовать очень трудно. Враг в таких случаях кажется сильнее, чем есть на самом деле.

Но не отступать же после такой удачи?! Надо немедленно собраться и общими силами ударить по врагу. Летчику, дерущемуся на высоте, кричу:

— «Як»! «Як»! Снижайся! Мы ниже тебя.

— «Мессеры!», «Мессеры!..» — тут же раздался тревожный голос в наушниках.

Взглянул на Дмитрия Аннина. Два «мессера» кинулись на него, яростно поливая огнем. Аннин, выходя из-под внезапной атаки, резко крутит свой самолет. Я за ним.

Сверху, со стороны солнца, сваливается еще пара немецких истребителей. Дело плохо: у противника высота. Прозевали! Принимаем испытанный оборонительный маневр «ножницы» и, защищая друг друга, стараемся оторваться от врага.

Вдруг Аннин чуть слышно, с паузами передает:

— Больше не могу, ранен… ослаб… самолет подбит.

— Дима, скорее иди домой, дружище! Не можешь тянуть — садись.

Всю четверку «мессершмиттов» привлекаю на себя. Аннин, пользуясь этим, вырывается из клубка боя и уходит, оставляя за собой струйки серебристой пыли. Очевидно, у него пробит бензиновый бак, и горючее выбрасывает наружу. Гитлеровцы, поняв, что он сбит, не стали преследовать.

Чувство одиночества словно отяжелило мой самолет, мысли, тело. Тоскливо стало на душе. Маневр как-то сразу затруднился. «Удастся ли вырваться!» — тревожная мысль встряхнула силы, нервы, сбила оцепенение. Возвратилась уверенность, а с ней легкость всех движений. «Як» снова стал пушинкой.

Делаю глубокий вираж, зорко всматриваясь в обложившие меня «мессершмитты». Те словно не замечают меня. Что это значит?

Снова настороженно делаю полный вираж, только в другую сторону. Один немец уходит вниз, под меня, другой, с какими-то разноцветными росписями на фюзеляже и с черным носом, — вверх, двое крутятся по сторонам.

Не оставалось сомнения — четверка опытных пиратов будет действовать согласованно и осторожно.

Подумав, решаю снизиться, чтобы ограничить врагу свободу маневра по высотам. Правда, это потребует и от меня аккуратности в пилотировании. Но я ведь один, мне это сделать легче, чем четырем «мессершмиттам».

Судя по всему, черноносый истребитель — главная опасность. С него не спускать глаз.

Едва все эти соображения промелькнули в сознании, а рука уже убрала обороты мотора, машина вошла в глубокую спираль. Враг пока выжидает. И как только у самой земли я резко выхватил самолет из спирали, два «мессершмитта» с разных направлений атаковали меня. Двумя бросками из стороны в сторону уклоняюсь от прицельного огня. Оба истребителя отходят в сторону и летят на параллельных курсах, демонстрируя подготовку к новому нападению. Зачем? Третий «мессершмитт», тоже не сумевший атаковать, на большой скорости проносится надо мной и выскакивает вперед, подставляя хвост, как бы говоря: «На, стреляй!» Явная приманка, знакомая еще по Халхин-Голу.

Понимаю, почему пара так демонстративно летит по сторонам: тоже отвлекает, чтобы я не заметил, откуда готовится решительная атака.

Все мое внимание приковано к четвертому самолету. Он сзади и выше меня, в лучах солнца, и по-прежнему выжидает. А что, если пойти на приманку и показать себя черноносому неопытным юнцом, а потом развернуться и заставить драться на вираже?

Гонюсь за приманкой. Черноносый камнем падает на меня. Из-за солнца я ошибся в определении расстояния, и немец на большой скорости сразу очутился так близко, что мой маневр оказался бы явно непригодным для решительного нападения. Сейчас им можно воспользоваться только для выхода из-под удара.

Атакующий прицеливается. Большая скорость, развитая на пикировании, мешает ему взять на мушку мой «як». А что, если воспользоваться этим и продолжить разыгрывать «слабачка»? Враг будет введен в заблуждение, станет действовать менее осторожно. Тогда пусть сближается, важно не дать ему прицелиться. В критический момент он обязательно отвернет и, имея большую скорость, проскочит мимо меня. На этом его и можно будет подловить. Атака должна быть короткой, огонь — навскидку.

«Мессеры» полностью предоставили меня во власть своего вожака, и, летя по прямой с повернутой назад головой, я впился глазами в черноносого истребителя. О пилотировании ничего не думаю. Все внимание — на врага. Диск бешено вращающегося винта «мессера» блестит на солнце двумя горизонтальными линиями, похожими на шевелящиеся усы. Надвигаясь, они словно вынюхивают что-то… В эти секунды все движения противника лучше, пожалуй, чувствую, чем свои. Да иначе и нельзя: ведь стоит невпопад шелохнуть самолет — и я пропал. Вот летчик берет меня в прицел, я уклоняюсь, создавая боковое скольжение. Это вводит врага в заблуждение, он думает, что я, погнавшись за проскочившим вперед истребителем, ничего не вижу сзади.

Мгновение решит успех короткой схватки. Но это мгновение, когда тебе в затылок наводят пушки и пулеметы, кажется вечностью. В жилах стынет кровь, и секунды тянутся медленно. Только бы не прозевать, когда враг начнет отворот, на этом я его и поймаю.

Фашист, не понимая, в чем дело, безуспешно ловит меня в прицел. Он так быстро сближается со мной, что вот-вот врежется. На миг становится жутко: а вдруг, увлекшись, действительно таранит? Нет, он не стреляет — значит, действует хладнокровно, а такой не допустит столкновения. На всякий случай я готов отскочить от таранного удара. Из-за ошибки врага нельзя погибать, лучше ему предоставить такую возможность. От нетерпения рождается мысль: «Убрать газ, и „мессершмитт“ сразу обгонит меня. Но тогда потеряю нужную скорость и дам понять противнику, что вижу его, он уйдет резкой горкой».

Черноносый, видимо, не желая пугать меня стрельбой и убежденный в том, что я не вижу его, отваливает вправо, чтобы снова повторить атаку. Его машина с желтым, как у змеи, брюхом хорошо выделяется на голубом фоне.

Сколько пришлось ждать этого мгновения! Резкий доворот. Враг вчеканился в прицел.

Очередь!

И «мессершмитт», пронизанный в упор, взрывается. Только я отскочил от облака огня и дыма, как рядом показался другой фашистский истребитель. Стреляю. «Мессершмитт» шарахается в сторону. Я за ним. Вторая очередь, третья… Попадания есть, только чувствую, что поспешил, снаряды и пули не поразили главные участки машины. Хочу поточней прицелиться, не тут-то было: истребитель закрутил размашистые бочки и в перекрестие прицела никак не попадается.

Конечно, и на таких фигурах можно было бы подловить врага, но нельзя увлекаться. Помню о вражеской паре и оставляю в покое вертящийся «мессершмитт». Осматриваясь, кручу машину по горизонту.

Поблизости никого нет. Не верится! Продолжаю круто виражить. Пустота. Куда девались два вражеских самолета? Гляжу на солнце. В его ярких лучах маячит какая-то точка. Она растет на глазах. Ниже замечаю уходящих истребителей противника. Один отстал, за ним вьется сизо-черный дымок. Выходит, мне удалось все же еще одного подбить.

Радость радостью, но тут же возникают вопросы: «Кто же приближается от солнца? Почему удирают „мессеры“? Ох, противное же сегодня солнце! Неужели оно ослепило меня так резко, что не могу отличить своего от чужого. Кажется, что дальняя точка в лучах солнца — это „як“. Точка движется, движется ко мне. Наш истребитель! Солнце сразу стало словно добрей и ласковей. Теперь понимаю, почему фашисты удирают домой. Эх, милый, хороший, родной „як“!

Пристраиваемся друг к другу. По большой белой цифре на фюзеляже узнаю Емельяна Чернышева.

После возвращения из тяжелого боя, молодые летчики в первые минуты обычно очень возбуждены и разговорчивы: вместе с тем они, как правило, бывают необычно добрыми, мягкими, проявляя порой такие нежности и любовь друг к другу, что потом сами удивляются, как это их угораздило докатиться до таких сентиментов.

На этот раз все были резки и требовательны к себе и товарищам. Мы уничтожили десять фашистских самолетов, два подбили. Однако это не радовало: в бою мы потеряли Ивана Моря и Сергея Лазарева. Один из них выпрыгнул с парашютом, другой упал с самолетом на территории противника. Никто не надеялся, что они вернутся в полк. Аннин ранен, у Чернышева изрядно поврежден самолет. Победа досталась нелегко.

В бою в полной мере выявилась зрелость наших людей, позволившая им критически взглянуть на свои действия. Не каждый, конечно, мог глубоко разобраться в сложных и напряженных перипетиях всех Схваток в воздухе, сделать обобщающие выводы, но трезво судить о них умели.

Мы возбужденно беседуем у самолета.

Карнаухов удивляется, почему Лазарев допустил ученическую ошибку: не имея достаточной высоты, уходил из-под атаки «мессершмитта» пикированием. Меня это словно плетью хлестнуло: напрасно взял Лазарева в полет после бессонной ночи.

— И все из-за этих призывов: «Держитесь на вертикали», «Осваивайте вертикальный маневр», — продолжал сокрушаться Карнаухов. — А зачем вертикаль, когда самое лучшее преимущество «яка» на вираже по горизонтали?

Карнаухов явно не понимал сути и тонкостей вертикального маневра, о котором тогда много говорили и писали в военной печати. Лазарев, видимо, тоже не разобрался в этом.

Требовалось кое-что уточнить. Попросил Карнаухова высказаться о вертикальном маневре.

— Вертикальный маневр? Так это же очень просто. Атаки сверху и снизу, — не задумываясь, ответил Карнаухов на мой вопрос.

Осваивая воздушный бой, мы в основном отрабатывали атаки, исключая такие главные элементы тактики, как построение боевого порядка и организация поиска противника. Поэтому у многих летчиков и сложилось ограниченное понятие о вертикальном маневре.

Способы атак — только частица вертикального маневра. Главное же — в построении боевого порядка, расчлененного по высотам. Это дает и нужную скорость, и инициативу в бою, и обзор в пространстве и обеспечивает взаимную выручку между группами.

Вертикальный маневр увеличивает диапазон атак не только по высотам, но и в горизонтальной плоскости, позволяет выгодно использовать виражи — главное преимущество «яка» перед немецкими истребителями.

— Маневр не самоцель, а средство для уничтожения врага, — пояснил начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Рогачев. — Чего мы добиваемся в бою? Уничтожения противника. Вот и делайте это такими приемами, которые наиболее выгодны вам. На И-16 бой с «мессерами» на горизонтали был единственным средством и нападения и защиты. Помните, гитлеровцы на виражах с И-16 никогда не дрались. Атаковали только с прямой и, если не сбивали, сразу отрывались и уходили для повторного нападения. Теперь виражи нам тоже выгодны, а чтобы их навязать противнику, нужна высота. Высоту же можно завоевать в бою только с помощью эшелонированного построения боевого порядка по вертикали. Не зря немецкие летчики, когда крепко зажмешь их, стараются вырваться то горкой, то пикированием: здесь летные качества «мессершмиттов» не уступают нашим. В таких случаях сбить не просто, но как только гитлеровец встанет в вираж, тут ему и крышка. У Емельяна Чернышева в воздухе отказало оружие: перегорел предохранитель электроспуска пулеметов и пушки. Емельян не мог в напряженный момент боя защитить своего ведущего от истребителей противника. Тогда Иван Моря, не раздумывая, напал на четверку «мессершмиттов», сбил одного, остальных задержал наверху и таким образом помог нам расправиться с «юнкерсами». Это был его последний бой. Иван Моря не вернулся на свой аэродром.

— На моих глазах фриц зашел в хвост «яку», — с грустью вспоминал Чернышев. — Моря, конечно, надеялся, что я отобью «месса». И я бы угробил его. Прицелился хорошо. Нажимаю на кнопки спуска, а оружие молчит. Быстро перезарядил — опять не стреляет… Хотел рубануть винтом, но было уже поздно.

— Вот, глядите, — показал старший техник эскадрильи Михаил Пронин малюсенькую стеклянную трубочку в металлической оправе на концах.

— Из-за такой плюгавенькой штучки погиб Моря! — возмущался Чернышев. — На кой черт тогда эти кнопки?! Когда стоял механический спуск, отказов не было…

Емельян тяжело переживал гибель товарища. Крупный, обычно казавшийся неуклюжим, теперь он был не в меру подвижен, горячился, проклиная конструкторов кнопочного управления вооружения самолета. Летчик ни слова не сказал, как ему, безоружному, трудно было отбиваться от «мессершмиттов», а лишь сокрушался по поводу гибели Моря.

Между тем Чернышев совершил, казалось бы, невозможное. После гибели Моря он один принял на себя семь немецких истребителей и этим помог нам разгромить бомбардировщиков. Все еще находясь под впечатлением боя, Емельян делал какие-то движения, жесты, словно продолжал сражаться. Большая голова с растрепанными, мокрыми волосами то и дело дергалась, руки судорожно сжимались, маленькие глазки, казалось, совсем скрылись под крутым навесом бровей.

Капитан Рогачев, разглядывая перегоревший предохранитель, пошутил:

— Да-а, невелика штучка. А проволочка-то с волосок. Могли бы сделать и потолще. Ну хоть бы с палец…

Чернышев не уловил насмешки.

— Конечно, надежнее бы было. — И вдруг, поняв, что говорит не то, понизил голос: — Жалко Моря…

Да, Моря не стало. На фронте часто бывает: блеснет человек ярким светом своей недюжинной натуры, глянь — и нет, проглотила его война. Так случилось и с Моря…

Мы до тонкостей разбирали действия каждого летчика и делали практические выводы. Очередь дошла до Дмитрия Аннина. Ослабев от потери крови, он не мог стоять и сидел на земле. Нам не хотелось тревожить его расспросами.

— Не делайте никакой скидки на мое ранение, — глуховато проговорил Дмитрий. — Я сам виноват: зазевался. Плохим оказался щитом… Из-за моей неосмотрительности «мессершмитты» нас могли сбить…

— Прозевали, — заметил я, понимая, что в ранении ведомого есть и моя вина.

В самом деле, почему ведомый должен смотреть за ведущим, а не взаимно охранять друг друга? Такой вопрос возникал уже не впервые.

Ведомый и ведущий должны меняться своими ролями в бою с учетом обстановки. Сегодня при атаке мы так и делали. Но построение пары этого не обеспечивало. Ведомый не всегда в поле зрении ведущего. Находясь впереди, ведущий, если и заметит в хвосте у напарника вражеского истребителя, мгновенно не сможет помочь товарищу. Требовалось изменить боевой порядок пары и летать не в пеленге, а фронтом, на одной линии и на увеличенном интервале до двухсот — трехсот метров. Это не только улучшит взаимное наблюдение, но и даст возможность обыкновенным доворотом прийти на выручку друг другу.

Когда были выслушаны доклады всех уцелевших летчиков, картина боя прояснилась, и я окончательно убедился, что было бы лучше, если мы все сначала атаковали верхнюю группу истребителей противника.

Очевидно, в воздухе нельзя слепо следовать ранее разработанному плану. Надо действовать творчески, исходя из обстановки.

Только как эту обстановку оценить, понять в вихре развертывающихся событий?

На земле, после боя, все становится проще. Здесь можно посоветоваться с товарищами, с начальниками, штабными работниками, специалистами. А в воздухе у ведущего, когда он принимает мгновенные решения, советчик один — собственная голова. Хорошо, если ты имеешь кое-какой опыт. Но опыт-то на войне достался очень трудно. Каждая его крупинка — это кровь, нервы, кусок жизни. И может быть, извлекать правильные выводы из боевой практики не менее трудно, чем добывать победу.

Пока я раздумывал об этом, техник Мушкин вместе с мастером по вооружению пополняли мой самолет снарядами и патронами.

— Сколько израсходовано за вылет боеприпасов? — спросил я техника.

— Немного больше половины. Задержек не было?

— Нет, оружие работало хорошо.

Четыре очереди — четыре сбитых вражеских самолета. Последняя стрельба неудачная: «мессершмитта» не уничтожил. Правда, подбил его, может, он и не долетит до своего аэродрома, где-нибудь сгорит или упадет, а все равно стрелял по нему плохо. Ведь мог уничтожить, как и первых четырех, с одной очереди. Погорячился. Следовательно, запаса снарядов и патронов на «яке» вполне хватает на уничтожение девяти самолетов противника. Нужно только уметь воевать.

«Берите пример с Горовца», — пришли на память слова командира корпуса генерала Галунова.

Раздумье нарушил посыльный. Смахивая рукой крупные капли пота, катившиеся по румяным щекам, он торопливо выпалил:

— Вас вызывает командир полка… Срочно.

Майор Василяка с капитаном Рогачевым стояли на опушке рощи у радиостанции. Командир только что выпустил на задание новую группу истребителей.

— Что, растерял эскадрилью? С кем теперь воевать-то будешь? — встретил меня Василяка.

Потом голосом, в котором больше чувствовалось сожаление, чем упрек, добавил:

— Не надо залетать далеко в тыл к врагу. Старайтесь вести бой над своей территорией. А то вот оба летчика, если не разбились при приземлении, наверняка попали в плен.

Трудно было принять такой совет. Он почти исключал инициативу, заставлял пассивно ожидать противника в районе своего переднего края и, фактически, вести только оборонительные бои.

— Чем дальше от нашего переднего края перехватишь «юнкерсов», тем лучше, — заметил я. — Им не удастся бомбить наши объекты.

— А я имею в виду бои с истребителями, — уточнил Василяка. — Драться с ними над их территорией — ненужный риск, неизбежны лишние потери. Дома, говорят, и стены помогают.

«Всегда ли?» — подумал я.

Командир полка заинтересовался, почему мы считаем, что пеленг пары устарел и наступила пора летать строем фронта. Рогачев повторил то, что об этом уже было сказано во время разбора боя.

— Но ведь фронт пары не предусмотрен никакими положениями? А потом при таком порядке ведущему придется меньше смотреть за воздухом, а больше за ведомым, — высказал свое сомнение Василяка.

— На войне боевые порядки диктует обстановка, — заметил Рогачев. — Официальные подтверждения появятся уже на основе опыта.

— Фронт пары ни в коем случае не ухудшит ведущему наблюдение за воздухом, — дополнил я. — Ведущий обязан непрерывно крутить головой во все стороны, и ведомый никогда у него не исчезнет из поля зрения. Только в момент атаки командир весь сосредоточивается на противнике, а ведомый охраняет его, находясь сзади и в стороне.

— Это все логично, — согласился командир полка. — А если будем зря терять ведущих? Чуть ведомый зазевался, обоих разом собьют… Командиров надо беречь, недаром ведомый называется щитом ведущего, а ведущий — мечом.

Такое функциональное распределение задач летчиков было неправильным, принижало роль ведомого, ослабляло пару. Я попытался возразить:

— Тут кто-то позаимствовал идею из рыцарских времен. Получается вроде того, что у одного грудь в крестах, а у другого голова в кустах. Сила папы — во взаимодействии летчиков, поэтому и места в бою в зависимости от обстановки должны меняться. Ведущий тоже может быть щитом для ведомого.

Василяка не противился.

Конечно, ведомые всегда должны охранять жизнь командиров, не щадя себя. Раньше, когда были тихоходные самолеты, это обеспечивалось даже самим построением боевого порядка. Будучи впереди плотного строя, командир прикрывался, как стеной сзади летящими самолетами. Атаки же по нему снизу и сзади из-за малых скоростей исключались. Чтобы напасть на ведущего, нужно было прежде всего отогнать ведомых, а это требовало много времени. притом фактор внезапности исключался. С возрастанием скоростей боевые порядки становятся все более разомкнутыми. Это дало возможность нападать одновременно и на ведущего и на ведомого, причем внезапно и быстро. Значит, летчики в паре должны взаимно оберегать себя, верить друг другу. Сила пары — в боевом порядке «фронт». Строй пеленга устарел.

Новая техника рождала и новые тактические приемы. Но майор Василяка с начала Курской операции почти не летал, руководил полетами с земли. Потому-то он и затруднялся сказать по этому поводу что-либо определенное. Хорошо уже то, что не мешал летчикам в поисках организации воздушного боя.

— Делайте, как лучше, — сказал он в конце нашего разговора.

Солнце палило нещадно. Пока я шел до самолета, взмок и почувствовал приятную усталость, как это бывает после хороших трудов. Роща манила зеленой свежестью. Выбрав удобное местечко, лег прямо на землю, под тень листвы. Большие деревья плотно стояли кругом, наглухо отделив меня от тревожной аэродромной жизни.

Единение с природой вытолкнуло из меня все, что только волновало: бой, запахи бензина и пороховой гари. Лесная свежесть наполняла тело необыкновенной легкостью, и, наслаждаясь отдыхом, я закрыл глаза. Не знаю, успел ли задремать, только громкий, шумливый голос Мушкина мгновенно заставил вскочить на ноги.

— Не зря намедни сорока крутилась. Вот вам письмо.

Письмо было из деревни, от брата Степана, который после тяжелого ранения на Волге находился в отпуске и теперь снова уезжал на фронт.

В конце письма слова мамы, написанные под диктовку (она неграмотная): «Сынок, береги себя, не поддавайся проклятому антихристу Гитлеру. Да зря не рискуй собой. Помнишь, как по глупости своей спустился в колодезь?..»

Как не помнить! Мне тогда было лет восемь-девять. Стояло жаркое лето. Оборвалась бадья, которой с пятидесятиметровой глубины доставали воду. Что делать? Собрались мужики. Спускаться за бадьей никто из взрослых не решался: не было надежной веревки. Тогда и надумали спустить кого-нибудь из мальчишек. Выбор пал на меня. Не представляя опасности, я с превеликой радостью согласился. Доверие взрослых и мальчишеское любопытство взяли верх над страхом.

К концу веревки, как раз в том месте, где крепилась бадья, привязали палку, и я, сев на нее, попросил начать спуск. Сыростью и мраком потянуло снизу.

— Держись крепче! — раздались напутственные голоса. — Когда ногами коснешься воды, передай!

— Держусь!

Точно громом оглушило эхо. На какую-то секунду я испугался чужого голоса, шедшего снизу, но понял, что это за «чудо», и, уже забавляясь, несколько раз повторил: «Держусь!» Взглянул вверх. Там далеко-далеко виднелись диск неба да бородатые головы мужиков. А дальше, где-то в глубине неба, сияли звезды. Не каждому в детстве удается видеть звезды днем. Мне было любопытно и радостно.

— Не балуй, а то… — донеслось сверху. Мужики боялись, что я сорвусь и утону в холодной воде. Вряд ли я сознавал, какому риску подвергаю себя. Это понимали взрослые, но не хотели чем-либо выдать свои опасения. Наконец спуск прекратился, а ноги мои все еще не коснулись воды. Прохлада усилилась. Деревянный круглый сруб, влажный, скользкий, стал шире, чем вначале. Гробовая тишина. Мне стало жутко.

— Почему не спускаете? — с дрожью в голосе закричал я.

Там наперебой заговорили. Слова, гулкие, протяжные, неслись сверху и снизу. Эхо густо заполняло весь сруб глубокого колодца. Потом мне сообщил чей-то зычный голос:

— Веревка вся вышла. Посмотри, много ли еще осталось до воды?

Снова тишина. Подо мной мрак, ничего не видно. Чувствую озноб. Еще ниже спускаюсь по палке и свешиваю ноги. Голые пальцы коснулись жгуче холодной воды.

— Видишь ли бадью?

— Нет!

— Давай «кошкой» пошарь по дну, — командуют сверху.

К палке-сиденью был привязан на ременных вожжах маленький якорек, называемый за острые лапки «кошкой». Отвязываю его и опускаю в воду. Под тяжестью «кошки» вожжи натягиваются. Но вот они ослабли, определяю: «кошка» дошла до дна. Начинаю ее поднимать и опускать, стараясь зацепить бадью. От движений становится теплее. Глаза привыкли к темноте, теперь виден черный блеск воды и в ней отраженный кусочек неба со звездами и головами мужиков. В волнах, поднятых «кошкой», все качается, пляшет и дробится.

Залюбовавшись интересным зрелищем, похожим на сказочную игру, я перестаю двигаться. Все успокаивается, замирает. Сердце радуется чудесам природы. Мужики, видно, тревожатся за меня.

— Что? Достал?

— Сейчас выловлю! — и начинаю снова работать «кошкой», заставляя опять плясать отраженное небо. Бадья не дается. Я упорно ощупываю дно колодца. И вот ремень не идет обратно. «Кошка» за что-то зацепилась. Напрягаю все мышцы, чтобы поднять груз из воды. Поддается. На воде показывается темное кольцо. Догадываюсь: края деревянной бадьи. Пытаюсь ее подтянуть к себе, но не тут-то было: не хватает силенок. Я расстроен. Люди будут теперь ругать меня за беспомощность. Еще попытка. Несмотря на все старания, никак не удается подтянуть к себе бадью, даже не могу ее сколько-нибудь вытащить из воды. А мужикам, видно, не терпится:

— Как дела-то?

У меня ослабла рука. Ремень скользит вниз. Испугавшись потерять вожжи, бросаю веревку, за которую держался, и вместе с бадьей чуть было сам не бултыхаюсь в воду. Не представляя, чем мне это грозило, я не испугался, а только сожалел об утопленных вожжах, ничего не отвечая мужикам. К моей радости, второй конец ремня был привязан к веревке. Вожжи снова в руках. Успокоился и рявкнул во всю мочь:

— Зацепил!.. Только не могу вытащить.

— И не надо! Мы тебя поднимем вместе с бадьей. Попробуй только, не сорвалась ли она.

Вожжи снова натянулись, «кошка» крепко вцепилась в бадью, и я поплыл кверху.

Когда об этом рассказал матери, она расплакалась: ведь я мог утонуть в колодце.

— Ах они, дьяволы, — ругала мать мужиков. — Своих-то парнишек спустить побоялись. А у тебя нет отца, за тебя некому заступиться Вот и выбрали сироту…

На фронте, когда обстановка напряженна, не до воспоминаний. Но письма от родных, которые всегда ждешь с нетерпением, сразу уносят в далекую даль.

«Скоро день рождения отца, — читаю в письме мамы. — Не забудь помянуть. За это бог будет беречь тебя».

Отец! Я его запомнил только в тот день, когда он уходил в Красную Армию. В моем представлении он так и остался большим, сильным, умным…

Было это в 1919 году. На полях односельчане убирали хлеб. Мы с мамой пошли провожать отца. Недалеко от деревни он остановился у несжатой полоски ржи, сорвал один колос, растер на ладони, посмотрел на землю, потом на небо и категорически заявил:

— Провожать не ходите, нужно сегодня все сжать, а то рожь начала осыпаться.

Взял меня на руки и, подняв высоко-высоко, спросил:

— Чего видишь?

Я назвал близлежащие деревни: Сидорове, Гурьево, Горенское да крылатую мельницу в Орешках.

— А Нижний Новгород, Москву, Германию, Америку?

— Не вижу!

— Надо, сынок, учиться. Весь мир увидишь… — И отец опустил, меня на землю. — Учись, и выйдет из тебя зрячий человек.

С надеждой посмотрел на мать.

— Хорошо бы на агронома. — В голосе отца звучала просьба. Очевидно, предчувствовал, что не вернется с войны. Да и кого из тех, кто уходит на войну, такие думки не посещают.

Как ни трудно было матери, а не забывала она о наказе отца. Мне удалось тогда окончить четыре класса сельской школы. Дальше учиться нужно было в городе, в двадцати километрах от деревни. Мама сняла для меня угол и послала учиться в пятый класс.

Никогда не забуду, как каждый понедельник с четвертью молока и караваем хлеба (питание на неделю) я спозаранку уходил из дому в город. Особенно трудно было зимой, когда пробирался ночью по снежным су* гробам, в метель и пургу.

Однажды взял с собой собаку. Не успел отойти от деревни и пяти километров, как собака опасливо завыла и прижалась ко мне. Я наклонился и, успокаивая, погладил ее. В тот же миг невесть откуда посыпались блестящие зеленые шары волчьих глаз. Что-то меня сбило с ног. Собака резко взвизгнула.

Когда опомнился и зажег фонарик, от моего Марзика остались только клочья. Бутылка с молоком разбилась, пришлось неделю сидеть на одном хлебе с водой. С тех пор ночью я всегда держал фонарик в руках, словно пистолет на взводе.

На второй год, видя, как трудно маме, я бросил учебу и пошел работать. Несколько лет спустя мне удалось окончить семь классов и поступить в комвуз, откуда по путевке Горьковского обкома партии ушел в военное авиационное училище.

В приемной комиссии секретарь обкома задал вопрос:

— С какими государствами граничит наша Родина?

Не знаю, удовлетворил ли его мой ответ, но он сказал наставительно:

— Военный летчик должен знать весь мир.

Я вспомнил отцовское напутствие. Удивительное совпадение. Я сказал об этом секретарю.

— У нас во время гражданской войны мысли были одни — защищать Советскую власть от интервентов и всей внутренней контры, — заметил он. — Теперь эта задача легла и на ваши плечи. Вы — наша смена. Будьте достойны своих отцов. Умейте защищать их завоевания. Учитесь.

Полностью наказ отца мне не довелось выполнить — агрономом я не стал, но на летчика выучился. Пошел, значит, его же дорогой — дорогой защитника завоеваний революции. А где конец этой дороги? Где счастье вечного мира, мира без войн?

Неужели и нашим детям доведется пережить то, что пережили наши отцы и мы?..

Воспоминания о прошлом и мысли о будущем уже не дали отдохнуть. Я пошел на стоянку. Надо выяснить, когда отремонтируют техники поврежденные самолеты. По дороге обдумывал, кого же теперь взять ведомым, пока поправляется Аннин.

До вылета еще час. Время тянется медленно. Неподалеку стоянка эскадрильи Худякова.

Николай сидит у своего «яка» и обсуждает с летчиками только что прочитанный рассказ о храбрости.

— Ты понимаешь, — обращается он ко мне, — есть у нас еще писаки (Худяков сделал ударение на слове «писаки»), выдумывают всякие небылицы о людях, как будто не хватает подлинных героев войны. Ведь надо же написать такую чепуху: человека смертельно ранили, а он, падая, сраженный пулей, улыбнулся своему другу, как бы говоря: «Прости, покидаю тебя!»

— Нет уж, когда ранят всерьёз, не до красивых жестов! — бросил кто-то.

— Так это же рассказ…

— Литература дает идеальные образы героев, а таких порой трудно найти в жизни.

— Это верно, — отозвался Тимонов, молчавший до сих пор. — Вот именно трудно. Чтобы писать о настоящем герое, писателю надо жить вместе с ним, самому узнать, почем фунт лиха.

— Правильно, — поддержал его Сачков. — Нужно бы запретить писать про войну выдумки. Чего выдумывать? Пиши о жизни Ивана Моря или Емельяна Чернышева — и это будет самая интересная книга.

Стихийная дискуссия могла затянуться до утра, если бы прямо с пасеки не принесли ведро свежего, только что откачанного меда. Летчики, привыкшие все делать сообща: воевать, обедать, мыслить, спать — тут же, не задумываясь, чей мед и как он оказался в эскадрилье, с превеликим удовольствием окружили ведро. Давно не видели такого лакомства. Каждому хотелось попробовать.

— Хорош медок! — заключил Сачков, первым снявший пробу.

Для подтверждения авторитетной оценки он рассказал, что и фамилия у него произошла от меда. Когда-то дед Миши был единственным пчеловодом на селе и имел порядочное количество ульев. Летом, в праздник, все село приходило к нему лакомиться медом. Он угощал односельчан бесплатно. Мед часто разбавляли водой, люди пили, хвалили: «Хорош сок». Дед довольно покрякивал: «Сочек что надо». А потом как-то незаметно и фамилия хозяина растворилась в этом сочке.

— Так что моя родовая фамилия Кутуков, а не Сачков, — закончил Миша.

— А я-то думал, твоя фамилия произошла от слова сачковать, — съязвил Тимонов…

Медом все были восхищены. Пили его кружками, и не заметили, как подоспело время вылета.

Дневной ветерок, часто навещающий в августе безлесные районы, не дает застаиваться фронтовому перегару. Горизонт чист. Низко опустившееся солнце светит мягко, ласково. Хорошая погода — наш союзник в наступлении.

Мы снова над Томаровкой. Там все еще отсиживается довольно значительный вражеский гарнизон. Немцы, поддерживая его с воздуха, бросают сюда большие группы бомбардировщиков.

Пока воздушного противника нет. Летаем восьмеркой фронтом, отрабатывая разворот «все вдруг». Такой маневр стали применять недавно и убедились, что он дает возможность мгновенно повернуться всей группе в любую сторону, не нарушая строя… Уже сделано несколько разворотов, а немцев не видно. От напряжения глаза застилает туманом. Начинаешь беспокоиться: не проглядеть бы.

Глазам нужен отдых от тяжелой небесной синевы. Смотрю на землю. Сплошной линии фронта сейчас нет, лопнула от ударов наших войск. Только по дымкам да красным вспышкам можно определить, где идут бои. Всполохи встают и далеко за Томаровкой, за горящим Белгородом и скрываются за багряным горизонтом на западе. С высоты трудно отличить свои войска от немецких — все перемешалось.

Углубляемся на юг, откуда всего вероятнее может появиться враг. Вокруг бесшумно начали расти черные рваные пятна разрывов зенитной артиллерии.

Делаю разворот на 180 градусов. Во время быстрого маневра глаза скользнули по какой-то тени. Подозрительная тень осталась сзади. Круто повертываю голову и замечаю компактный строй самолетов. Немедленно запрашиваю обстановку. Опять слышу тот же ответ, как и перед боем в середине дня: «Все спокойно».

Снова делаю разворот на 180 градусов. Тень в небе вырисовывается в большую черную группу двухмоторных бомбардировщиков, летящих колонной в несколько девяток. Если гитлеровцы, то почему нет их истребителей? А если наши? И наши без истребителей прикрытия над фронтом не летают. Опять запрашиваю землю.

— Наших бомбардировщиков в этом районе нет, — успокаивают меня.

— А может, дальняя авиация где-нибудь отбомбила и возвращается домой?

— Что, вы сами не можете отличить звезды от крестов? — упрекают с земли и советуют: — Подойдите поближе.

В это время бомбардировщики выпускают ракеты, подтверждающие: «Я свой самолет». Сигнал на сегодня правильный.

Мне хорошо известны силуэты всех наших бомбардировщиков, а таких не встречал. Подозрительно. Внимательно вглядываюсь. Нет, не наши. Хотят обмануть… Не выйдет!

Расходимся с бомбардировщиками по всем правилам движения — левыми бортами. Теперь сомнения не остается: это противник — «Хейнкели-111», дальние бомбардировщики. Обычно они летают ночью по нашим тылам. По фронтовым целям, да еще такими большими группами используются редко. Куда же идут? Нужно преградить им путь.

Мы сзади гитлеровцев… Видно, как на их самолетах вскинулись стволы: на каждом семь пулеметов и одна пушка. Более 300 пулеметов и пушек направлены на нас. Трудно близко подойти к врагу. Это не «Юнкерсы-87»! Чтобы рассредоточить вражеский огонь, нужно нападать с разных сторон.

Передаю Карнаухову:

— Звеном атакуй хвост колонны, а мы — ведущую девятку.

Карнаухов почему-то молчит и уводит звено далеко в сторону. Неумный маневр раздражает меня. Еще раз повторяю приказание. Опять молчание и никаких действий. Боится сильного огня неприятеля? Уже кричу Карнаухову, чтобы шел в атаку, а он полетел со звеном еще дальше.

Теперь нас осталось только четверо. А «хейнкели», словно стальная глыба, спокойно плывут, неся каждый тонны по три бомб. От холодного, черного вида ощетинившихся стволов становится жутко. Что мы можем сделать с грозной и сильной армадой? Встает в памяти дневной бой с «юнкерсами» — их было не меньше. Но сейчас другие самолеты, с более мощным вооружением.

Как лучше построить нападение? Задача облегчается тем, что противник летит без истребителей.

Решение зреет медленно Поначалу хочется атаковать заднюю девятку. Можно сбить несколько бомбардировщиков. Это хорошо. Но все остальные успешно отбомбятся. Это плохо. Принимаю решение: разбить ведущую девятку. Таким образом вернее сорвать удар по нашим объектам.

С высоты веду звено на переднюю девятку, сам пикирую прямо на флагмана. Пули и снаряды захлестали по моему «яку», что-то ударило по козырьку, сверкнуло в глазах. Сквозь паутину дымчатых трасс и огня не могу точно прицелиться. Бью длинными очередями наугад, проскакиваю под строй бомбардировщиков и занимаю позицию для атаки с другой стороны.

Колонна по-прежнему невозмутимо продолжает полет. Нас осталось трое. Где же четвертый? Не видно. Звено Карнаухова уже куда-то скрылось.

Первая атака прошла неудачно. Почему? Нас мало… Против такой силищи нужно действовать по-другому. Нападали на ведущую девятку сверху, подставляя себя под губительный огонь. Кроме того, «хейнкели» имеют очень сильную броневую защиту сзади. Любая атака с задней полусферы, когда враг в несколько раз превосходит по огню, вряд ли может принести успех. Погибнем, но удара не отразим. Фашистские летчики, собравшись в плотный строй, считают, что они неуязвимы и, очевидно, поэтому летят без истребителей.

Самоуверенность врага и раздражает, и пугает. Неужели ничего не можем сделать? Попробуем обрушиться на бомбардировщиков спереди. Боевой порядок «хейнкелей» — почти сплошная стена метров двести в ширину и, наверно, метров пятьдесят по высоте. По такой мишени и в лоб не промахнешься. К тому же спереди у них нет никакой брони, они почти беззащитны: не могут стрелять.

Пока враг находится еще над своими войсками, спешу вырваться вперед и передаю оставшимся со мной двум летчикам:

— Атакуем в лоб плотным строем, огонь по моей команде.

И вот летим навстречу врагу. Мой новый ведомый, Емельян Чернышев, словно прилип к левому крылу, справа — Георгий Колиниченко. Кроме меня, они ничего не видят. Если хорошо прицелюсь я, то и ведомые тоже найдут свою цель. А если не рассчитаю момент отворота? Врежемся в головной «хейнкель». Из-за моей ошибки погибнут все.

Бомбардировщики ложатся в прицел большим прямоугольником. Даже не видно просветов — громадная сплошная мишень. Огонь будет кучен, разителен. Любая пуля или снаряд мимо не пролетит, обязательно заденет какой-нибудь самолет. Но нам нужен не какой-нибудь, а ведущий: только уничтожение флагмана может принудить остальных сбросить бомбы раньше времени.

Держу небольшую скорость, а сближение все равно идет быстро. Ведущий «хейнкель» у меня на перекрестии прицела. Целюсь в верхний обрез кабины.

— Огонь! — Подаю команду с очень большой дистанции. Пучок сплошных красных, оранжевых и зеленых нитей протянулся ниже ведущего бомбардировщика, впиваясь в задние и пропадая в них. По мере приближения струи огня поднимаются все выше и выше. Вот трассы на какое-то мгновение упираются в головной самолет. Хорошо! «Хейнкель» как-то внезапно вырос передо мной в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза…

А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, летят со мной. Строй бомбардировщиков позади. Лихорадочно разворачиваюсь для повторного нападения. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, второй, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. Через секунду-две на место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя чуть и расстроилась, снова приняла плотный порядок и продолжала полет в прежнем направлении.

Каким-то страшным, заколдованным чудовищем представилась мне черная армада, и мы снова обгоняем ее. Невольно возникла мысль, что здесь летят лучшие летчики фашистской Германии, может быть не раз бомбившие Москву, Горький, Саратов и другие наши города. Отпетых пиратов нелегко заставить повернуть назад: очень уж нас мало. К тому же на исходе боезапас и горючее.

Неужели не удастся отразить налет? Я чувствую, что весь дрожу, дрожу от собственной беспомощности.

Злость уже давно перекипела во мне и стала той силой которая упрямо заставляет управлять рассудком. Понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить боевое задание только ценой собственной жизни. И сразу все прошлое показалось подготовительной ступенькой к тому, что предстоит сделать сейчас.

Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет, это неправда! Забыть себя невозможно. В такие мгновения очень хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. Кто не готов отдать жизнь за победу, тот не добьется ее. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий разум — источник разумных действий. Летчик, потерявший в бою самообладание, охваченный отчаянием, забывший себя, не способен до конца выполнить свой долг солдата.

Разворачиваемся опять навстречу врагу. Последний взгляд на ведомых. Их крылья почти сомкнулись с моими. Я знаю, они не осудят меня. Последний раз гляжу на солнце. Оно уже скрывается за горизонт… Собрав нервы в комок, весь сосредоточиваюсь на «хейнкелях», по-прежнему стройно и грозно плывущих в небе.

На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю на кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боезапасы кончились. Да их сейчас и не надо. В такие мгновения оружие бессильно. «Як» направляю на верхнюю часть переднего бомбардировщика с тем расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, так же рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах. По крайней мере, летчики, совершившие таран и оставшиеся в живых, имели в виду такой малюсенький шанс. И конечно, долг долгом, но этот шанс не может не влиять на поведение человека.

«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению.

Но удара не последовало. Бомбардировщики отскочили в стороны. Первая девятка разметалась по небу. Беспорядочно посыпались бомбы с остальных.

Солнце в это мгновение, бросив нам, и только нам, приветливую улыбку, скрылось за горизонтом.

Есть ли труднее работа, чем бой?.. Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Мне до сих пор не было понятно образное выражение, что иногда можно воевать только одними нервами. А вот сейчас, когда выключил мотор и почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк, понял эту истину. Видно, некоторые жизненные явления усваиваются только на основе собственного опыта, личных переживаний.

Но вот я заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев так заклокотал во мне, что сразу вывел из состояния покоя. В такие моменты человек беспощаден и не знает жалости! А Чернышев? Могучий Емельян в своей ярости был просто страшен. Небольшие черные глаза стали красными, расширились, на лице виднелись вздувшиеся жилы.

Ведь еще в дневном бою мы чувствовали дыхание друг друга, все прошлое нас роднило — и вот на тебе: трус! На Карнаухова мы сейчас смотрели как на врага.

— Трибунал будет судить подлеца!.. Мало того, что сам сбежал, — звено увел с собой..

Хотелось сказать, что, может быть, он и Лазарева бросил в бою, как сейчас только что бросил нас, но Карнаухов, пятясь, с какой-то развязной самоуверенностью огрызнулся:

— Еще неизвестно, кого судить будут. Вы напали на своих дальних бомбардировщиков.

Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся порой заиками. На мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Ошибка?..

В глазах встала вся армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Вспомнил Ереван, наши ДБ-3. Они похожи на немецких «хейнкелей». А опознавательные знаки? Ни теперь, ни тогда я не видел их. Да и в большинстве своем при атаках на знаки не обращаешь внимания. Противника определяешь по контурам и воздушной походке. А потом бомбардировщики, как только вывалили бомбы, поспешно начали разворачиваться назад, а не пошли на нашу территорию. Все подтверждало: ошибки не могло быть! Страх начал проходить. Ко мне возвратилась уверенность.

— Почему по радио ничего не передал? — спросил Карнаухова.

— Передатчик отказал.

— Почему тогда, раз признал наших, не сделал никакой попытки предупредить об этом эволюциями самолета, а полез кверху и тут же ушел домой?

— Я боялся, чтобы мои ведомые не стали вам помогать, поэтому и увел их.

Как он логичен в суждениях. Что это — умелая маскировка трусости или глубочайшее заблуждение? Но Чернышев без всяких колебаний упорно и гневно обвинял Карнаухова в трусости, не стесняясь в выражениях.

Только тут я заметил на висках Емельяна пепельные следы седины. А ведь ему всего двадцать один год.

Как дорого достается победа в тяжелом бою!

После разбора вылета, когда ни у кого не осталось сомнения, что мы вели бой с фашистскими самолетами, Карнаухов, расстроенный и подавленный, долго сокрушался и мучился, переживая допущенную ошибку. Но никто не выразил ему ни жалости, ни сочувствия. Мне казалось, что он притворяется, и потому резко и беспощадно продолжал изобличать его:

— А все-таки ты — трус. И трус не только потому, что сбежал из боя, а и в своей ошибке. Узнав, что бьем наших, лучше ничего не придумал, как уйти. Пусть, мол, они и отвечают, а моя хата с краю.

— Я не трус, — страдальчески лепетал Карнаухов. — Если бы знал, что это немцы, я так не поступил бы. Поосторожничал…

За день провели два крупных боя — и какая разница в поведении Карнаухова! В первом бою он сбил двух «юнкерсов», а тут сбежал. Карнаухов тщеславен и потому, быть может, излишне осторожен. Обычно такие люди любят делать все напоказ.

Между тем бой с «хейнкелями» был прост, но исключительно опасен.

Расчетом и хитростью в нем нельзя было добиться победы. Требовалось сознательно идти на риск, ставя себя под губительный огонь сотен пулеметов и пушек.

Карнаухов не пошел на риск. У него, возможно, не хватило душевных сил, а может, действительно принял вражеские самолеты за наши. Но и в том и в другом случае проявил ненужную осторожность, и эта осторожность воспринималась нами как подлость.

Осторожность — признак мужества — гласит ходячее определение. Так ли это? Не прячется ли за этим плохое знание своего дела, недоученность, которые порождают неуверенность в бою? В обыденной жизни такие пороки отдельных людей незаметно выправляет коллектив, товарищи, семья, но, когда требуется немедленное решение, такой порок порождает колебание, а в бою — трусость.

На аэродром опустилась ночь. Заглушив дневные волнения, она принесла тишину и желанный покой. И даже только что закончившийся тяжелый бой с «хейнкелями» отодвинулся куда-то далеко-далеко, стал историей. В донесениях о нем сказано, что такого-то числа, во столько-то часов четверка Як-7Б провела воздушный бой с «Хейнкелями-111». В результате сбито столько-то самолетов противника, потерь с нашей стороны нет.

Читатель пробежит такое сообщение и никакого представления не составит ни о людях, ни о враге и тем паче о накале воздушной схватки. У летчиков же этот бой навсегда останется в памяти. Подобно рубцу от зажившей глубокой раны, его не сотрет ни время, ни новые события. Ты гордишься не только самой победой, но и трудностями, с какими она досталась. Может быть, поэтому фронтовая дружба — самая крепкая, самая незабываемая…

Итак, боевой день отгремел. Все волнения позади. Мы дружной гурьбой вваливаемся в столовую. Все говорливы, веселы. Ужин на фронте — лучшее время. Каждый чувствует себя здесь словно на празднике. Только Карнаухов угрюм и подавлен.

В разгар ужина вдруг разнеслась печальная весть о Худякове.

— Он богу душу отдает, если уж не отдал, — сообщил Сачков.

Николаю Васильевичу стало плохо от меда. Сначала все отшучивался, но потом упал, потерял сознание. Прибыл врач, и Худякова немедленно отвезли в санитарную часть.

После ужина мы с Мишей пошли к пострадавшему. В обыкновенной крестьянской избе, где размещался лазарет, при тусклом свете керосиновой лампы застали за чаепитием больных, одетых в госпитальные халаты. На наш вопрос, где находится летчик Худяков, один из них встал и серьезно спросил:

— Вы, товарищи военные, не медом ли объелись? Только по голосу и насмешливо-лукавым глазам узнали Николая Васильевича.

— Странно, неужели так меня перевернуло? — удивился он, словно с ним ничего не случилось. — Я чувствую себя прекрасно. — И Николай весело подмигнул: — Садитесь, выпьем чайку…

— Меня в жизни не узнают второй раз. Однажды, уже будучи летчиком, приехал к себе в Тулу. Встретил на улице знакомого деда. Здороваюсь. «Простите, молодой человек, я вас не знаю», — ответил тот. — «Да как же, дядя Михаил, я — Николай». — «Не знаю, не знаю. Ни разу не видел». — «Неужели забыли? А помните, как я к вам в сад за яблоками лазил, и раз еще вы меня поймали и хорошую трепку устроили?» — «А-а! Коля Худяков!..»

Перед уходом Худяков спросил меня о вылете.

— Везет вам, — позавидовал он, когда я сказал, что был бой. — А мы вот летали-летали целый день — и все впустую: ни разу не встретили противника. — И, подумав, заключил: — Да, на войне часто бывает так: у одних что ни вылет — бой, другие же только утюжат воздух… Завтра с утра слетаю к Харькову.

Николай Васильевич исключительно беспечно относился к своему здоровью. Незадолго до того он простудился и, никому не говоря, несколько дней летал с температурой. Вот и сейчас ему требовалось отдохнуть денька два-три, а он уже рвется в воздух. Прощаясь с ним, я от души посоветовал:

— Не жадничай, Коля! Война не мед, ее еще надолго хватит.

Нас разбудил страшный грохот. Деревянный домик, нары, пол, потолок — все трещало, ходило ходуном, летели стекла, взвивалась пыль.

Люди испуганно вскочили. В разбитые окна лился густой, резко-матовый свет. В ночной тишине где-то надрывно, не по-нашему гудел самолет. Выглянув в окно, мы увидели до ослепительности ярко горящий фонарь, висевший высоко в воздухе. Это была осветительная бомба. Парашют ее, точно абажур, прикрыл небо, а сильный луч света выхватил из темноты село. Вражеский разведчик, прошедший днем, когда мы вырулили на старт для взлета, сделал свое дело.

Мы нехотя вышли на улицу.

Противный фонарь освещал окрестности в радиусе не менее трех километров. А там, в темном небе, по-прежнему завывал вражеский бомбардировщик.

— Пошли спать, — предлагает Сачков. — Какая разница… В любом месте могут накрыть.

И снова лежим на нарах. Свет в окна больше уже не льется, фонарь погас, взрывы прекратились, только мучает надоедливое жужжание самолета.

— Может, споем, братцы? — раздается чей-то деланно-серьезный голос.

— Не мешало бы… музыка есть. Пронзительный визг падающих бомб заставил всех насторожиться. Несколько секунд гнетущего ожидания. Треск, шум. От взрывной волны домик так тряхнуло, что казалось, он сорвался с фундамента.

— Все целы? — спросил густой бас, когда угасло эхо взрывов.

— Пронесло.

— Но почему он бросает на нас? Может, какая сволочь нацеливает? — предполагал Чернышев, злой и беспокойный.

— Ты, Емельян, не злись, а то, говорят, нервы светятся. Противник может засечь.

Неожиданно дверь распахнулась. В избу ворвался дежурный по штабу.

— Выйти из дома и рассредоточиться, — передает он приказание командира полка.

Берем в охапку постели, расходимся. Мы с Чернышевым легли под разлапистым деревом. Самолет по-прежнему летал и сбрасывал бомбы.

— Сколько же он возит с собой бомб?

Я понял Емельяна.

— Много, наверно с полсотни, так что хватит бросать по парочке еще надолго.

— А может, это уже другой пожаловал?

— Может.

После очередного взрыва мы встали и, глядя на небо, прислушиваясь к звуку, старались отыскать «гостя». Но даже звезды и те, казалось, смеялись над нашей бессмысленной затеей. В безлунной ночи обнаружить самолет невозможно.

Бомбардировщик, очевидно, израсходовав все свои фонари, теперь уже сбрасывал бомбы беспорядочно.

С шуточками мы возвратились в избу.

— Хватит, прогулялись — и на покой.

Но покоя не было. Пришло еще несколько бомбардировщиков. Они устроили вокруг такой трам-тарарам, что, кажется, сама земля стонала от боли. Только под утро стихло.

— Подъем! — как взрыв бомбы, резанул голос дежурного. А ведь мы едва успели сомкнуть глаза, и оттого на зорьке сон был еще милей. Недаром перед утром звезды и то теряют яркость и перестают мигать — все погружается в покой. Все, кроме войны. Для нее предрассветный час — самое подходящее время, и горе тому, кто не учтет этого. Утром, как правило, начинались все большие битвы.

— Ой, братцы, трудно будет сегодня, — сонно проворчал кто-то. Никто не отозвался. Одевались молча, никому не хотелось даже шевелить губами.

На аэродром приехали полусонные. Многие пытались заснуть в кузове автомашины, но толчки от неровностей дороги раздражали. Прохладное, росное утро не бодрило. Каждый мечтал вздремнуть на траве возле своего самолета.

Машина остановилась около КП полка. Капитан Плясун, пересиливая рев прогревающихся моторов, громко известил:

— Получено новое задание: с восходом солнца сопровождать «Петляковых». Будут бомбить с пикирования.

Дремоту как рукой сняло. Нам еще не приходилось летать с пикировщиками.

Майор Василяка уже ставил задачу. Она была сложной — предстоял полет глубоко в тыл противника.

— Ничего, товарищи… Понимаю, трудно, когда не выспишься, — подбадривал Василяка. — Но бомбардировщики ходят на задания не так часто, как мы, и после возвращения будет свободное время. Сумеете потом минуток сто добрать.

Опробование моторов закончено. Установилась тишина. Восток слегка порозовел.

Втроем — только и осталось нас в строю из всех летчиков эскадрильи — мы идем по опушке леса. От черной стены дубовой рощи чуть доносится робкая, сонливая воркотня птиц.

— Птицы и те еще не летают, а мы уже на ногах, — тихо рассуждал Емельян Чернышев. — Наверно, кроме летчиков, никто раньше не поднимается?

— А техники? — спросил Карнаухов и с чувством добавил: — Уж кто-кто, а они и спать-то укладываются позже всех.

— Да. Истребительная авиация такая штука: здесь поздно ложатся, рано встают и всегда, как пожарники, спешат, — согласился Емельян.

Расходимся по своим местам. У моего «яка» — никого. Странно. Техник всегда на рассвете был на месте и докладывал о готовности машины. Тишина показалась подозрительной. Я настороженно огляделся. И только всмотревшись, разглядел неуклюже скорчившуюся фигуру человека. Это мог быть только техник Дмитрий Мушкин.

Прижавшись спиной к колесу «яка» и вытянув ноги, он понуро сидел на земле. И без того крупный, с широченными плечами, Мушкин в густых сумерках показался каким-то сказочным великаном. Что с ним? Жив ли? Я с тревогой наклонился. Дмитрий спокойно и глубоко дышал. Левая рука, с надкусанным бутербродом, лежала на коленях, правая, с наклоненной кружкой чая — на земле. Все ясно: бедняга умаялся и заснул за едой.

Нос «яка» зачехлен. От мотора, подобно сизому дымку в утренней прохладе, отдавало теплом: двигатель только что прогрет. Вспомнил, как недавно Мушкин, переруливая самолет, попал одним колесом в ямку и погнул винт. От обиды Дмитрий даже заплакал. Странно было видеть здорового, тридцатилетнего парня со слезами на глазах. «Мне непростительна оплошность, — раскаивался Дмитрий на партийном собрании. — Я ведь коммунист». Тогда партийная организация строго предупредила его и вынесла выговор. Мушкин заверил собрание, что отныне по его вине машина ни разу не выйдет из строя. И в этом можно было не сомневаться.

Словно из-под земли вырос старший техник эскадрильи Пронин и хотел было отдать рапорт, но я предостерегающе поднял руку:

— Тише! — И показал на Дмитрия: — Пускай до вылета еще несколько минут поспит.

— Две ночи не спал. — Михаил Васильевич кивнул головой в сторону Мушкина. — Прошлую провозился с двигателем, а эту — дырки от «хейнкелей» залатывал. Пришлось еще стабилизатор заменить. Вот и заморился.

Не успели мы отойти и на десять метров, как Дмитрий, разбуженный нашим полушепотом, уже докладывал о готовности самолета.

С восходом солнца вылет почему-то не состоялся, потом узнали, что перенесли на час. Воспользовавшись этим, мы с Емельяном прямо на стоянке стали бриться. У Чернышева бритвы не было.

— Потерял при перебазировании из Солнцева. А купить негде, — жаловался Емельян. — Была единственная личная вещь. Теперь осталось у меня своего только «я», остальное все общественно-государственное.

— Да сейчас и наши собственные персоны не принадлежат нам, — заметил Дмитрий Мушкин. — Думаю, об этом горевать не стоит.

Старые предрассудки, что нельзя перед подъемом в воздух брать в руки бритву, давно канули в прошлое. Суеверие в авиации вышло из моды.

Освежившись холодной колодезной водой, повели разговор о предстоящем вылете. Внимание привлекла грузовая машина, остановившаяся рядом. В кабине с шофером сидел человек в шлемофоне, с черным, как у негра, лицом и забинтованной шеей. Он медленно вылез и направился прямо к нам. Обгорелое лицо заметно распухло и в нескольких местах кровоточило. Словно по команде, все встали и удивленно и обрадованно воскликнули:

— Сергей!..

Он сдержанно улыбнулся, подошел и, вытянувшись в струнку, четко доложил:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Лазарев прибыл снова в ваше распоряжение.

Из-за ожогов ему трудно было говорить. В таких обстоятельствах принято обходиться без официального рапорта, но в светло-голубых глазах Лазарева столько волевой собранности и страдания, что я не решился перебивать его.

Обычно, когда летчика собьют и он явится после этого на аэродром, начинаются расспросы. Пострадавший охотно, с увлечением рассказывает о последнем воздушном бое, особенно подробно останавливается на том, как попал под вражеский огонь, частенько сглаживая свои ошибки. Лазарев же резко, чистосердечно осудил себя и был скуп на слова.

— Во всем виноват сам. Нужно быть идиотом, чтобы прогулять ночь и лететь в бой.

Бывает, летчики переоценивают свои возможности. Обычно, это молодые ребята, физически крепкие, задорные. Полеты, воздушные бои — все это для них не хитрая штука. Но стрит на собственном опыте убедиться в своем заблуждении, как они быстро перестраиваются и начинают серьезно, вдумчиво относиться к своему делу. Так случилось и с Лазаревым. Нанесенный разом сильный удар словно вышиб из него все легкомыслие.

Несчастье — великий учитель, но оно может и надломить крылышки. С Лазаревым этого, конечно, не будет. По характеру он не из хрупких. Поражение в бою пойдет ему только на пользу. А раны заживут. Могло быть и хуже.

— Хорошо, что в лапы к фашистам не попал, — сказал кто-то.

Лазарев с благодарностью стал рассказывать о танкистах, которые помогли ему избавиться от этого несчастья.

Взвившаяся ракета известила о посадке в самолеты, и мы не успели узнать всех подробностей о спасении летчика.

За время Курской битвы нас впервые подняли для удара по отступающему противнику. В этот день, 5 августа 1943 года, в 24 часа Москва салютовала войскам, освободившим Белгород и Орел, двенадцатью артиллерийскими залпами из 124 орудий. Это был первый победный салют.