• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

К началу лета 1941 года мировая война охватила почти всю Европу, на Дальнем Востоке японская армия оккупировала большую часть Китая. Гитлеровские войска вплотную подобрались к нашим границам. Все шире и шире, но под большим секретом, расползались слухи, что Гитлер готовит нападение на СССР. От прибывающих из отпусков товарищей мы узнавали о непрекращающихся полетах немецких самолетов над Прибалтикой, Белоруссией и Украиной.

В полку к началу лета произошли существенные изменения. Кочетков уехал формировать новую авиационную часть. Петухова и меня назначили командирами эскадрилий.

Наш аэродром не знал выходных. Днем летали в две смены. Кроме ночной эскадрильи, продолжавшей совершенствовать свое мастерство, приступил к ночным полетам и руководящий состав полка.

Но каким-то странным диссонансом, удивительным спокойствием дышала вся наша пропаганда. Точно пламя войны, пылающее над миром, нас не касается и не коснется.

В авиационном гарнизоне перед памятным воскресеньем 22 июня мы слушали доклад о международном положении. Доктор исторических наук, рассказав о внешней и внутренней политике Советского правительства, заявил, что в ближайшее время война нас не затронет. Для большей убедительности он сослался на сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года, в котором опровергались заявления иностранной печати о намерении Германии предпринять нападение на СССР. Лектора спросили:

— А с какой целью перебрасываются немецко-фашистские войска к нашим границам?

Докладчик высказал предположение, что фашисты, завершив захват почти всей буржуазной Европы, теперь пытаются держать в повиновении народы этих стран. Потому, мол, и перебрасываются на восток немецкие войска.

— Но почему тогда летают немецкие разведчики именно над нашей территорией?

— Это провокационный вопрос, — категорически заявил докладчик и, сославшись все на то же сообщение ТАСС, успокоил слушателей: — Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского договора, как и Советский Союз.

Вопрос задал летчик Женя Шинкаренко, грудь которого украшал орден Красного Знамени. Докладчик, очевидно, сообразил, что такого в провокации обвинять нечего, и потому счел нужным пояснить:

— Вы, авиаторы, сами знаете не хуже меня, что в воздухе пограничная линия не очерчена и ее легко можно пересечь. Словом, нарушения границы нельзя считать преднамеренными, это просто ошибки пилотирования.

— А почему мы не блудим, летаем у самой границы и ни разу не нарушили ее?

— Вы уже давно изучили местность, а немцы только перебазировались к нашим границам с запада…

— Наверно, немецким летчикам за блудежки премии выдают? — выкрикнул Сережа Петухов.

Докладчик повысил голос:

— Не забывайте, что у нас есть враги, и им выгодно сеять разные ложные слухи, которые нужно беспощадно пресекать.

Все же нас это не убедило и, выходя из столовой после доклада, Петухов тихо говорит мне:

— Недавно видел своего друга из-под Белостока, так он рассказывал, что редкий день пройдет, чтобы не появлялись немецкие разведчики. Залетают далеко — километров на двести — триста. Это уж не блудежка. А сбивать строго-настрого запрещено.

— Может, действительно немцы хотят нас спровоцировать на войну? — высказал я предположение.

— Может быть, — согласился Сергей. — Правительству сверху видней.

Но, как бы то ни было, такие лекции расхолаживали нас.

Новый командир части полковник Салов запретил полеты в воскресенье 22 июня, пояснив:

— Нужно отдыхать. Нам спешить некуда.

Как и перед каждым воскресеньем, прежде чем уйти со службы, мы все побывали в штабе части. Надо было получить указания о полетах на понедельник. К нашему удивлению, командир полка приказал никого из личного состава срочной службы не увольнять в город, а командному составу находиться в общежитиях и на квартирах. Когда поинтересовались, чем это вызвано, полковник замялся с ответом. Мы по-своему истолковали его поведение. Салов совсем недавно обвинялся чуть ли не в измене Родине, только что вернулся из заключения, вот он и осторожничает.

— Война-то ведь в ближайшее время не предвидится, — съязвил Петухов. — Чего же людей беспокоить? Может, все-таки разрешите увольнение в город?

Все командиры поддержали Сергея. Салов неохотно разрешил увольнение только тем, кому это остро необходимо и пояснил:

— Есть указания о повышении боевой готовности. В ближайшие дни не исключена возможность провокаций со стороны немцев.

— Так зачем поддаваться на провокации? — заметил я.

— Ложные слухи нужно пресекать, — твердо заявил Петухов.

— Это не ложные слухи, а указания сверху, — повысил голос полковник.

— Но речь-то все-таки идет о провокации, а не о войне? — продолжал Петухов.

— Черт ее знает! Может, и о войне, — с раздражением сказал Салов. — Тут трудно понять. — И уже мягче, доверительно закончил: — Прошу все-таки быть начеку…

Действительно ли тогда имелись указания сверху о возможной провокации немцев или близость войны чувствовало сердце старого полковника — для меня и сейчас загадка.

Рано утром в воскресенье протяжный нарастающий гул мотора насторожил меня. «Что это значит? На сегодня ведь все полеты запрещены?»

Из окна второго этажа хорошо было видно, как взлетела «чайка» и, не набирая высоты, прошла над крышей нашего дома. Полет на такой высоте означал сигнал боевой тревоги.

— Что же это? И в то воскресенье вам не дали отдохнуть… — тихо выразила недовольство жена. Голос ее был неровный и выдавал волнение.

— А ты не беспокойся, я не задержусь. — А сам подумал: «Уж не война ли?» Военный человек живет для войны, и для него нет ничего значительнее этого боевого сигнала.

Утренняя свежесть бодрила. Косые лучи южного солнца почти смахнули обильную росу с листьев. Прозрачный воздух наполнился густым ароматом садов и виноградников. В чистом небе ярко выделялся большой Арарат с его снежной вершиной. Алагез отчетливо прорисовывался в небе седловидным хребтом. Все дышало обычным утренним спокойствием. Только тревожный рев самолета над городом да бегущие к летному полю летчики нарушали мирный покой воскресного дня. «Наверно, полковник решил проверить боеготовность не ночью, а в светлое время», — подумал я, вспомнив вчерашний разговор с Саловым.

По установленному правилу все командиры эскадрилий явились в штаб за получением задачи. Кроме дежурных, здесь никого не было. Раньше при объявлении учебно-боевых тревог командование всегда находилось на месте. От дежурного по гарнизону узнали, что тревога объявлена по приказу свыше, поэтому, оставив своих связных в штабе, мы разошлись по эскадрильям.

С суровой деловитостью бежали на свои боевые посты люди, их обгоняли, предупредительно сигналя, специальные и транспортные автомобили. Младшие специалисты, техники и летчики, жившие рядом с аэродромом, как это было предусмотрено планом тревоги, уже приступили к рассредоточению самолетов и пробе моторов. На летном поле стоял сплошной гомон ревущих на разные голоса боевых машин. От винтов расходились мощные струи воздуха. Они взметали вихри пыли.

Через пятьдесят три минуты, намного раньше положенного срока, все самолеты стояли на окраинах аэродрома в полной боевой готовности. Конечно, такой быстрый сбор, да еще в воскресный день, не мог нас не радовать. Но вряд ли кто подумал, что этого времени вполне достаточно для полного разгрома противником нашего аэродрома. Ведь мы еще жили и оценивали свою боевую готовность нормами мирных дней.

Командир полка, побывавший в эскадрильях, ничего не знал о целях тревоги. Кроме: «Проверить у всех личные вещи», что делалось при каждой учебной тревоге, он никакой задачи поставить не мог. Сверху пока еще ничего не сообщили.

Днем в эскадрилью приехал командир дивизии полковник В. А. Китаев и странным каким-то голосом сообщил о внезапном нападении на нашу страну немецко-фашистских войск. Одновременно он предупредил о возможности боевых действий со стороны Турции и Ирана.

Оказывается, уже несколько часов на западе шла ожесточенная война, а мы, приграничная кадровая воинская часть, имея хорошую связь с вышестоящими штабами, ничего не знали об этом. И даже когда командир дивизии сообщил о начале войны, кто-то усомнился:

— А не провокация ли это?

Начался митинг.

Все говорили о своей решимости разгромить агрессора. Никто не допускал мысли, что врагу удастся сломить советский народ. Мы не сомневались в победе, как никогда не сомневались в том, что грядущий день начнется с восхода солнца.

22 июня. В этот день два года назад японцы начали воздушную битву на Халхин-Голе. В памяти всплывают жестокие бои в Монголии. Там боевые действия шли все лето. Враг был разбит. А потом война с белофиннами. Бои в лесах Финляндии продолжались всего три с половиной месяца. Сколько же продлится эта война? Советская Армия обрушится на фашизм всей свой мощью и покончит с ним навсегда. С таким настроением я подошел к Сергею Петухову.

Отдав распоряжение технику, чтобы тот снял с его самолета радиоприемник, Петухов пояснил:

— Не работает. Хочу, чтобы специалисты проверили.

— А на многих машинах у тебя радио? — поинтересовался я.

— Только на четырех.

— У меня на пяти. На трех тоже совсем не работает, на двух — на земле слышно, а как взлетишь — один треск. Радисты должны все-таки наладить.

— Конечно должны, — согласился Петухов. — Только раньше бы этим делом надо заняться, да как-то все руки не доходили.

— Да, радио теперь необходимо… Помнишь Халхин-Гол?

— Как не помнить! — подхватил Петухов. — Только боюсь, что нам здесь придется сидеть до конца войны, — и кивнул головой на Арарат, — не спускать глаз с этих турецких пирамид: за лето Гитлера разобьют и без нас.

Разговаривая, то и дело поглядывали на небо. Стояла знойная полуденная тишина, так не гармонирующая с нашими возбужденными мыслями. Мысленно каждый из нас летел на запад, воображение рисовало, как наша авиация, отразив первые налеты фашистов, наносит мощные удары по их базам и громит войска.

— Только вот плохо, что наши там, наверное, еще не успели получить новые истребители, — предположил я.

Петухов недавно был на курсах, встречался с летчиками с западных границ, ездил на авиационный завод, видел новые боевые машины, поэтому со знанием дела заявил:

— Перевооружение идет полным ходом. Теперь наша промышленность начнет печь аэропланы, как блины. Так что скоро все их получат. Ну, а на первых порах можно повоевать на И-шестнадцатых и на «чайках».

Квадратное, с веснушками лицо Петухова выражало уверенность. Он говорил убежденно и горячо, не заметив даже, как с носа упала защитная бумажка, обнажив обожженную кожу.

— Ну и черт с ней! — проговорил он на мое напоминание о бумажке. — Обойдусь без нее… Пойдем посидим в тени, а то с самого утра на ногах.

Сели на самолетный чехол под крылом. Тут же находился полевой телефон.

— Здесь мой КП, — пояснил Сережа, поглаживая шелушившийся нос. — Паршивый «руль», никак не хочет привыкать к южному солнцу. Второе лето мучаюсь…

— Ничего, воевать тебе он не помешает!

— К новому году война должна закончиться, — убежденно отозвался Петухов. — Рабочий класс Германии поможет…

К нам пришел заместитель командира полка по политчасти Иван Федорович Кузмичев и рассказал о правительственном сообщении, переданном по радио в 12 часов дня. Впервые узнали: бои идут от Баренцева и до Черного моря, немцы уже бомбили наши города, находящиеся глубоко в тылу.

Не сговариваясь, почти одновременно спросили:

— А как Турция, Иран?

— Пока неизвестно.

Небольшая фигура Петухова напружинилась.

— Черт побери, нужно смотреть за воздухом. — И, поднявшись из-под крыла, он стал обшаривать глазами небо.

Удивительно веселую музыку, песни передавало московское радио в первый день войны. Да и сведения о ходе боевых действий поступали спокойные. Ничего угрожающего, опасного не чувствовалось. Наоборот, сквозил оптимизм. Это до некоторой степени гармонировало и с нашим настроением. Но вот прошел второй день войны, третий… Из уст в уста полетели тревожные вести. Да и в оперативных сводках замелькали неутешительные сообщения. По всему было видно, что войска противника стремительно продвигаются в глубь страны. Турецкие и иранские пограничные части тоже начали подозрительную возню. Днем и ночью мы несли боевое дежурство. Однажды рано утром командир полка вызвал меня в штаб и по секрету сообщил:

— Турки готовятся в союзе с Германией выступить против нас. Получены сведения о подтягивании войск к Араксу. — И он поставил мне задачу на разведку, строго-настрого предупредив, чтобы я нигде не нарушал границу. Лететь только одному.

Задача сложная. Как разведать, что делается по ту сторону, не пересекая границы? Пригодился опыт боев в Монголии. Там не раз с такой же целью доводилось летать вдоль границы.

Только что взошло ослепительное июньское солнце. Лучи яркими бликами играют на росистой земле, слепят глаза, мешают смотреть. Лечу на запад.

Воздух прозрачен, видно далеко. Высота тысяча метров. Так близко еще не приходилось обозревать Аракскую долину. Большая, желто-зеленая, она просматривалась почти до подножия Большого Арарата, примерно километров на двадцать от границы. Внимание сразу привлекли неровно разбросанные пятна. Они густо усыпали берега пограничной реки и тянутся по Турции в несколько километров шириной вплоть до крестьянских полей, пестреющих вдали узенькими полосками. Что это? Замаскированные танки, машины?.. Догадываюсь: заканчивается сенокос. Это копны сена. Но под ними могут находиться и замаскированные солдаты! Внимательно вглядываюсь. Замечаю отдельных людей, повозки. Это крестьяне.

Стоп! Недалеко от берега — скопление машин. Среди них — два танка. Попались на глаза три группы всадников. Снова — танк и несколько броневиков. Да, видно, турки действительно зашевелились. Нужно определить, нет ли чего под копнами сена. Там могут запросто укрыться тысячи людей и много техники. Но как узнать? В долине нет наторенных следов танков и автомашин. Видимо, под копнами никто не скрывается. Надо уточнить. Если бы на фронте, тогда стоило только пощупать пулями две-три копенки — и все сразу бы прояснилось. Турция же нейтральная страна, этого не сделаешь, даже нельзя перелететь границы.

Пристально вглядываюсь в редкие деревушки. Они пусты, никаких признаков жизни. Очевидно, жители на полях. Где же дети и матери? Взгляд для сравнения невольно падает на наше армянское село. Там утреннее оживление: тянется на пастбище скот, выезжают на поля тракторы, машины, от кухонных печек вьются дымки. Картина обыкновенной сельской жизни в летнюю пору.

На нашей западной границе мирная жизнь уже уничтожена войной. Неужели и здесь эти турецкие танки — вестники человеческого несчастья? Задерживаю внимание на небольшой пестреющей группе людей. Колхозники идут на работу. Они приветливо машут косынками и фуражками: моя «чайка» для них надежда на мирную жизнь.

А не попытаться ли с бреющего полета выяснить, нет ли кого под копнами? По долине мы часто летали на низких высотах, отрабатывая учебные задачи. Поэтому мой полет не должен вызвать особого подозрения с турецкой стороны. Верно, раньше мы близко к реке не подходили, но разок можно — границы не пересеку.

С малой высоты турецкий берег виден хорошо. Стараюсь рассмотреть копны и все овражки. Скорость держу небольшую — 250 километров в час. В копнах — ничего подозрительного. Если бы там находились люди, наверняка, не выдержали бы, стали наблюдать за мной и выдали себя. На берегу часто встречаются еле заметные бугорки, из них высовываются людские головы и даже виден блеск оружия. Должно быть, это пограничные посты. Потом выскочили двое, они в военной форме, следят за самолетом. Сомнений нет — турецкие пограничники.

И вот впереди опять показались машины. Различаю одну легковую, три грузовых и два танка. Солдаты разбегаются в стороны и падают, многие укрываются в копнах. Ясное дело — это не местная группа пограничников; люди на машинах, видно, прибыли издалека и ведут осмотр нашей границы. Разведчики, застигнутые врасплох, маскируются.

На другой день над Ереваном на большой высоте пролетел чужой самолет. Он выдал себя белой полоской да слабым шумом мотора В небе шнырял иностранный разведчик, просматривая Советское Закавказье. Подняли два истребителя для перехвата. Искали чужестранца на высоте 9500 метров почти сорок минут — и безрезультатно: у нас отсутствовала техника наведения, а одними глазами отыскать самолет в воздушном пространстве не так-то просто.

Воздушный разведчик, танки по ту сторону Аракса — явные предвестники надвигающейся грозы. Надо очень бдительно следить за нашим соседом, как бы и он вероломно не нарушил свой нейтралитет.

Летчики дежурного звена сидят в кабинах, они готовы к немедленному взлету. Остальные, ожидая сигнала, находятся у своих машин. В небе высоко — слоистые облака. Они предохраняют от жгучих лучей солнца. В такую погоду, да еще после сытного завтрака, всегда тянет ко сну. И некоторые, побродив около своих «чаек», стали укладываться под крыльями.

Ко мне подошел молодой летчик Павел Мазжухин, высокий, тяжеловесный детина. Грузная комплекция казалась грубоватой и никак не соответствовала его впечатлительной, чувственной натуре. Он очень тяжело переживал неудачи нашей армии в первых боях с врагом и неоднократно обращался с просьбой послать на фронт. Сейчас по виду младшего лейтенанта можно было догадаться, что он пришел с той же просьбой. Понимая, что каждый советский человек не может быть равнодушным к фронту, а мы, военные, особенно, я уже советовал товарищу набраться терпения — очередь дойдет и до него, а пока есть возможность приналечь на учебу. Верно, от других молодых летчиков эскадрильи, вместе с ним окончивших военную школу, он не отставал, однако, чтобы стать полноценным истребителем, ему, как и остальным, предстояло еще немало потренироваться в полетах.

Мазжухин, видно чувствуя себя неловко, чуть сутулится, движения его робки, лицо напряжено и хмуро, заметно волнуется:

— Товарищ старший политрук, прошу разрешения обратиться по личному вопросу!

— А разве можно с боевого дежурства уходить по личным делам?

— Командир звена разрешил!.. — И вдруг без всякого вступления выпаливает: — Хочу на фронт, пошлите! Тяжело здесь сидеть, когда там льется кровь, наши отступают.

— У вас получается вроде того, что «не хочу учиться, а хочу жениться», — в шутку замечаю я.

— Не совсем так, — возражает он.

Потом с Мазжухиным долго ходим около палатки командного пункта эскадрильи. Объясняю, что просьбу может выполнить только Москва, а она-то знает, где сейчас кому быть. Он же упрямо требует доложить командиру полка.

— Все хотят на фронт, и каждый подал рапорт, — уже с упреком заявляю я. — А потом вас, молодых, в эскадрилье трое, и ни один пока еще как следует не освоил боевой самолет. Вы лично уверены, что хорошо подготовлены к бою?

— Уверен! Воевать могу.

Вспомнил Халхин-Гол. Тогда за полтора года службы в строевой части я, пожалуй, был хуже подготовлен к войне, чем сейчас Мазжухин, а в бой тоже рвался неудержимо. И не задумывался о том, умею ли владеть оружием. Только когда пришлось познать и испытать что такое воздушный бой, побывать в объятиях смерти, понял, что мне еще многому надо учиться.

Сочувствуя Мазжухину, я рассказал, как сложны пути познания воздушного боя. Посоветовал ему настойчиво осваивать атаки по конусу с небольшой дальности.

— Разве от меня это зависит? — удивился он. — Я же всегда прошу побольше планировать меня на конус.

Да, от летчиков это не всегда зависит. Они все хотят стрелять как можно больше. И стреляли. Но Мазжухин, как и остальные молодые авиаторы, не успел еще освоить самый сложный раздел летной подготовки. Придется доучиваться сейчас, а может быть, и в боях.

В это время в эскадрилью приехал командир дивизии. Полковника Китаева сопровождал наш командир полка. Комдив проверял боевую готовность. Найдя все в норме, Китаев приказал при первом же вылете на всех самолетах опробовать залповую стрельбу из пулеметов длинными очередями.

— А то все стреляем короткими, да из одного-двух пулеметов, а разом из четырех — часто отказывает оружие, — пояснил он.

Пока собирались летчики эскадрильи, мы разговаривали с комдивом о новостях с фронта. Он выразил мнение, что теперь гитлеровцев можно будет задержать только на старой государственной границе, по его мнению хорошо укрепленной. Новую границу еще не успели как следует оборудовать в инженерном отношении. Поэтому с нее так быстро и откатилась наша армия.

Китаев рассказывал, что противнику кое-где удалось захватить наши самолеты, и теперь он использует их.

Фашисты с нашими опознавательными знаками летают и на «юнкерсах», сбрасывая диверсантов в форме бойцов Красной Армии. Диверсанты, как правило, разговаривают по-русски.

От ближайших самолетов подходили летчики. Они внимательно слушали полковника Китаева.

— Вам нужно тоже быть начеку, — обращаясь к командиру полка, предупредил комдив. — Чем черт не шутит — и здесь такие «молодчики» могут появиться…

Вдруг на горизонте со стороны иранской границы замаячили какие-то самолеты. Все насторожились.

— Наших сейчас в воздухе быть не может! — твердо заявил командир дивизии.

— Что прикажете делать? — раздался тревожный голос командира полка.

— В воздух дежурную эскадрилью! Товарищ Ворожейкин! — глядя на меня, приказал комдив. — Если наши — посадить! Посадить любыми средствами. Противника — уничтожить! На город нельзя пропустить ни одного самолета! Смотри!

Последние слова были произнесены с большим накалом, грозно. Я вопросительно гляжу на командира полка. Тот гневно сверкнул глазами:

— Выполнять! Немедленно выполнять!

Взвились ракеты — сигнал боевого вылета. Судя по тому, как торопливо люди бросились к самолетам, как нестройно зафыркали моторы, нельзя было не почувствовать, что предбоевое волнение охватило всех.

Меня интересовало одно: чьи самолеты? Противника — нужно уничтожить, наши — посадить. Но ведь и на наших могут летать вражеские летчики, о чем только что говорил командир дивизии. Трудное положение. Медлить нельзя: неизвестные самолеты приближаются, а мы только взлетаем. Чтобы не допустить их к городу, нужно мчаться наперерез и с ходу атаковать. А если свои?

«Смотри!» — отчетливо звучит в голове последнее многозначительное слово полковника Китаева.

Девять двухмоторных бомбардировщиков, сделав разворот, взяли курс прямо на Ереван. Их темная, даже, скорее, черная окраска сразу навела на мысль: «Не наши. У нас все машины такого типа беловатые… Фашисты?..»

К моей тройке пристраиваются еще два звена «чаек». Эскадрилья собирается. Несколько машин отстали и догоняют. Покачиванием самолета даю сигнал «Внимание!» и, сделав разворот, иду на сближение с бомбардировщиками. Оружие изготовлено к бою. Цель близка. По очертаниям силуэтов определяю: это наши самолеты ДБ-3, хотя опознавательных знаков и не видно. Как быть?.. Они невозмутимо, крыло в крыло летят на город. Стоит мне сейчас сделать какое-нибудь неосторожное движение — и может разыграться трагедия. «Бить своих?.. А если на них немецкие летчики?..» Колебание, страх, злость охватывают меня. В голове возникает новая мысль: «Не так давно мы имели хорошие отношения с Турцией, и не запродало ли тогда наше правительство несколько таких самолетов соседу?»

Подозрительная группа уже недалеко. Нужно предупредительным огнем попытаться отвернуть ее от города, а потом уже принять окончательное решение. А что, если летчики поймут это как сигнал атаки? Не подходить близко, стрелять далеко впереди девятки. Если бы работало радио, как бы все было просто!..

Но что это? Подворачиваюсь. Чернеющие самолеты, словно испугавшись, начали менять курс и отходить от Еревана. Я обрадовался: поняли мое намерение!

Девятка, чуть изменив линию полета, теперь пошла точно на дымящий во все трубы завод «Каучук». Самолеты оказались так близко, что вот-вот могут посыпаться бомбы. Нет сомнения: завод для противника — главная цель.

Желание атаковать настолько велико, что я немедленно круто повернул «чайку». Знакомые силуэты отечественных бомбардировщиков не шелохнулись, ни один турельный пулемет не дрогнул. Промелькнули в памяти картины боев с японцами на Халхин-Голе. Так спокойно противник никогда не встречал истребителей: строй в таких обстоятельствах всегда колебался, нервы стрелков не выдерживали, и они еще издали начинали палить из пулеметов. «Это свои», — твердо решил я и еще круче, чем начинал сближение, переложил «чайку» в обратную сторону. Весь строй эскадрильи повторил маневр, и я повел ее параллельным курсом с бомбардировщиками метрах в трехстах на одной высоте.

Хорошо видны отвернутые от нас пулеметы. И все же, как ни сильна моя уверенность, но, когда они ползли над заводом, именно ползли, как казалось издали, меня сковал страх: я ждал падения бомб… Понимал, что приказа не выполнил, допустил самолеты к городу (завод в городской черте). Что может быть мучительнее того противоречивого момента, когда бездействие угрожает привести к непоправимой катастрофе, а применение оружия — к напрасной гибели людей и самолетов?

Но вот бомбардировщики миновали завод. У меня сразу словно гора с плеч свалилась. Мозг заработал ясней. Я понял, почему почернели ДБ-3: они закамуфлированы, и сквозь пятна темной краски плохо видны опознавательные знаки — красные звезды. Теперь оставалось посадить бомбардировщики на наш аэродром, посадить любыми средствами: таков приказ.

Эскадрилья заняла боевой порядок. Нельзя было не отметить умелое окружение «противника». Летчики показали хорошую выучку. Увеличиваю скорость и вырываюсь вперед. Помахиванием крыльев предупреждаю бомбардировщиков: «Следуй за мной!» и кивком в сторону аэродрома показываю, куда садиться. ДБ-3 все так же спокойно идут по своему курсу. Даю впереди ведущего две короткие пулеметные очереди: «Слушайся, а то…» Результат есть — девятка повернула на наш аэродром.

Наблюдаю, как ведут себя остальные истребители: все разомкнулись по звеньям. От них в сторону горы Алагез струятся разноцветные огненные нити, густо полосуя небо. Выполняя распоряжение, отданное перед вылетом, летчики ведут длинными очередями залповую стрельбу из пулеметов.

А бомбардировщики почему-то прошли аэродром и летят дальше, не делая никаких попыток зайти на посадку. Вплотную подхожу к ведущему и жестами показываю аэродром. Летчик качает головой и, грозя кулаком, требует отойти. Посылаю еще несколько коротких очередей перед самым носом ведущею. Напрасно!..

Флагман на ДБ-3 теперь как будто совсем нас не замечает. Берет досада: почему он не выполняет приказ, ведь прекрасно знает, что сейчас не до шуток.

«А если попробовать?.. Нет! Ни за что! Своих расстреливать нельзя, тут какая-то ошибка», — решаю я и в каком-то тяжелом оцепенении продолжаю лететь с бомбардировщиками. «Однако сколько же можно лететь? Чего я жду? Не лучше ли оставить бомбардировщиков и возвратиться к себе на аэродром?» Не зная зачем, продолжаю полет с этими упрямыми, так безобразно размалеванными самолетами. Они по-прежнему держат курс на гору Алагез. «Имею ли я право теперь оставить их в покое?..»

В это время под ними что-то зашевелилось, замелькало. ДБ-3 открыли люки и высыпали бомбы. Внизу на голом месте поднялись столбы земли и пыли. Только сейчас я догадался, почему бомбардировщики не садились: с бомбами делать этого нельзя; теперь, освободившись от опасного груза, самолеты вытянулись по звеньям и пошли на посадку на аэродром, где базировались бомбардировщики нашей же дивизии. Это навело на мысль, что и ДБ-3, наверное, взлетели оттуда. Я повел эскадрилью на свой аэродром.

Каково же было мое удивление, когда после посадки командир дивизии гневно спросил:

— Кто дал вам право рас-с-тре-ли-вать свои самолеты?

Не зная, что случилось, по одному только виду полковника понял: произошло непоправимое.

— Вы изрешетили один ДБ-3 и убили стрелка, — прошипел Китаев — Мне только что об этом сообщили. Я сам видел, какую вакханалию устроили в воздухе. Безобразие! Весь город взбудоражили…

Значит, не все кончилось так гладко, как я думал, и объяснение случившемуся возникло само по себе. Приказ на вылет уже нацеливал на противника. Встретив непривычной окраски самолеты, идущие на город, мы, естественно, приняли их сначала за чужие. Только хорошо знакомые контуры заставили меня воздержаться от немедленной атаки. Да и мне, знающему эти самолеты, потребовалось для опознавания немало напряженных минут! А ведь в эскадрилье были летчики, которые бомбардировщиков видели только издалека. И конечно, когда я дал предупредительную очередь, кто-то принял ее за начало атаки.

Прежде чем отпустить, командир дивизии еще долго распекал меня, но ни одним словом не обмолвился о том, что наши бомбардировщики летели бомбить по плану учебной подготовки, о чем он почему-то не знал… У нас плохо было отработано управление авиацией в воздухе и очень хромали диспетчерская служба и оповещение.

Кто же мог все-таки стрелять по самолету? Случайной очередью нельзя изрешетить бомбардировщик.

И вот летчики эскадрильи выстроены. Все в один голос заявляют, что только пробовали пулеметы. Вид у всех злой и виноватый. Это и понятно: обвинение пало на эскадрилью, каждый испытывал угрызение совести. Но кто-то все же вел огонь по самолету? Вглядываюсь в лица, расспрашиваю, как и куда стреляли. Дошла очередь до младшего лейтенанта Павла Мазжухина. Он очень бледен. Большие губы дрожат, в глазах скрытый испуг. Я уже говорил с ним о плохой посадке, чуть было не закончившейся летным происшествием. Он сослался на головную боль и, еле выговаривая слова, попросил разрешения пойти на отдых.

— Когда почувствовали себя плохо?

— После взлета.

— Почему сразу не сели?

— Считал, пройдет.

«Не он ли?» — думал я. Больной, стреляя, мог и не заметить перед собой самолета. Спрашиваю:

— Точно видели, когда пробовали пулеметы, что впереди никого не было?

— Не стрелял я по самолету! — срывающимся голосом прокричал летчик.

Больного человека нельзя держать в строю и допрашивать…

В штабе командир дивизии всю вину за убийство стрелка возложил на меня: здесь и поспешность вылета, и не доведенная до летчиков задача, и неорганизованная проба в воздухе оружия, и плохое воспитание подчиненных. Он явно горячился:

— Судить тебя будем!

Конечно, я не мог спокойно принять обвинение и напомнил Китаеву о приказе, отданном в присутствии многих командиров.

Комдив на минуту задумался, видимо припоминая наш разговор перед вылетом.

— Вы все равно обязаны были поставить задачу летчикам, а не вылетать сломя голову! — отозвался он. Однако в голосе полковника не было прежней уверенности, непоколебимой убежденности в своей правоте.

— В эскадрилье есть какая-то сволочь, — продолжал Китаев. — И вы за нее обязаны отвечать. Если получилась ошибка, то честный человек признался бы. Подлец воспользовался вашей неорганизованностью, и теперь все крыто. Попробуйте узнайте!

Рядом с комдивом сидел какой-то не знакомый мне командир. Он процедил сквозь зубы, угрожающе:

— Узнать нужно обязательно! А то что это за эскадрилья — своих расстреливает.

Незнакомец попросил меня выйти.

Беспокойные мысли вертелись в голове, когда я спускался со второго этажа. «Кто и с какой целью стрелял по самолету? Может, сделано действительно с умыслом, чтобы вызвать ответный огонь бомбардировщиков и спровоцировать воздушный бой?»

Мне стало понятно, почему командир девятки грозил кулаком, требуя оставить его в покое: явно опасался воздушного боя.

Не хотелось верить, что в эскадрилье оказался подлец. Скорее всего, кто-то допустил оплошность и, боясь ответственности, не признается.

У штаба полка, на скамеечке, словно неживой, сидел Мазжухин. Я подошел:

— Товарищ младший лейтенант! Почему вы не в санчасти?

Мазжухина била нервная лихорадка. Он неуклюже встал и, заикаясь, выжал из себя:

— Я убил человека-то… Думал, что н-е-м-цы! Подошел близко и… убил…

Из сбивчивого рассказа летчика стало ясно, как все произошло. Когда я дал предупредительную очередь, Мазжухин принял ее за начало атаки и, находясь замыкающим в стою, сразу бросился на заднего бомбардировщика…

Мазжухин был до того потрясен случившимся, что казался невменяемым. Обычно при несчастьях люди раздражительны, некоторые совсем уходят в себя, но их не покидает здравый рассудок. Его же, богатыря с нежной душой ребенка, всего будто парализовало: рот раскрылся, глаза остекленели.

Невольно подумалось: хватит ли у него сил справиться с тяжелым потрясением, прийти в себя?

3 июля по радио выступил И. В. Сталин. Он начал свою речь необычно: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей Армии и Флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»

Такое обращение крепко взяло за сердце, тронуло за душу и заставило насторожиться. Сталин сказал, что над Родиной нависла смертельная опасность в результате внезапного и вероломного нападения фашистской Германии. Но почему нападение оказалось внезапным, Сталин умолчал. Только много лет спустя все стало ясно. XX и XXII съезды нашей партии раскрыли причины такой внезапности: Сталин, попиравший все нормы коллективного руководства, игнорировал разумные сигналы о готовящемся нападении на СССР, необоснованно отвергал предложения военных руководителей о приведении войск в боевую готовность. И уже с первых дней войны каждый советский человек почувствовал тяжкие последствия этого произвола, хотя в ту пору никто из нас и не думал, что причины неудач на фронте кроются прежде всего в порочных методах руководства, насаждавшихся Сталиным.

Тяжелые вести шли с фронта. В душу все больше и больше вкрадывалась тревога за ход войны.

19 июля стоял на редкость жаркий безоблачный день. Я отправлял жену с маленькой дочкой в деревню к моей матери, в Горьковскую область.

Мы старательно упаковывали все наше небогатое имущество. Мое внимание привлекла беличья шуба жены. Вещи имеют свойство восстанавливать в памяти дела давно минувших дней: в этой шубе жена провожала меня на Халхин-Гол в 1939 году; в ней встречала и провожала в Москве на Казанском вокзале, когда я ехал из Монголии на Карельский перешеек. Теперь эта вещь, воскресив в памяти две войны, которые для меня кончились благополучно, невольно вызывала какое-то безотчетное уважение и утешительную надежду. Я попросил Валю надеть шубу.

Жена поняла меня.

Молча смотрели в лицо друг другу и, наверное, думали одно: доведется ли встретиться после третьей войны?

Когда все было уложено и упаковано, мы в ожидании машины присели на сундук с вещами и болтали о разных пустяках, хотя мысли были далеки от них. Качая на руках дочку, я говорил:

— А ведь мы тебя, детка, чуть было не назвали Майей.

— Это твой Сережа Петухов посоветовал.

— А чем плохо — Майечка? Только вот под старость никак не годится: старушка — и вдруг Майя!

— А помнишь, как вы низко пролетали над роддомом в день парада? Я вам из окна рукой махала.

— Такие вещи, Валечка, не забываются. — И перед моими глазами, подобно кадрам из кинофильма, промелькнули события тех дней: весть о рождении дочки, парад, большие радости. Теперь вместе с отъездом Вали все это как бы удалялось, уходило из жизни. Война воспринималась сейчас не просто злом, приносящим несчастье всем народам, но и злом, угрожающим моей семье, моему ребенку. От этого сознательная ненависть к врагу как-то перешла в страстную потребность борьбы во имя собственного счастья. Глядя на дочку, я серьезно, точно взрослому человеку, пообещал:

— Вот, Верочка, вырастешь, и мы расскажем тебе, как сотня самолетов приветствовала твое рождение!

За окном засигналила машина.

Поехали на вокзал… Прощай, жена, прощай, дочка! Надолго ли? Или, может, навсегда?!

Поезд тронулся. Меня охватило такое ощущение, будто я последний раз вижу дорогие, родные лица… Грусть, тоскливая, тяжелая, перемешанная с какой-то щемящей болью внутри, холодила сердце, и я еще сильнее машу рукой вслед уплывающему окну вагона, из которого жена и две ее подруги — Аня Калягина и Аня Блохина — посылают нам прощальные улыбки, тоже полные тоски и невыразимых страданий.

Последний вагон уже скрылся за привокзальными постройками. А мы все стоим, не в силах оторваться от уплывающего вдаль дымка паровоза.

— Им троицей веселее будет ехать, — нарушив молчание, сказал старший техник эскадрильи Иван Андреевич Блохин.

— Впятером, — поправил я. — У меня же дочь, а у него — сын, — показал я на Калягина.

— Дорога-то длинная, — незаметно вытирая навернувшиеся на глаза слезы, тихо произнес Блохин.

Да, дорога действительно была длинной, она уже местами подвергалась бомбардировке. Все ли будет благополучно в пути? Об этом, наверно, все подумали, но никто не проронил ни слова.

Полк развернулся в истребительную дивизию, которая рассредоточилась в основном у иранской границы.

Наша эскадрилья в девять самолетов перелетела в Мильскую степь. Равнинная открытая местность в междуречье Аракса и Куры во многом напоминала Монголию. Та же и растительность — со множеством полыни и верблюжьей колючки.

Спали под крыльями самолетов. Змеи — а их было много — быстро покинули аэродром. Запах бензина и рев моторов пришелся им не по нраву.

Граница от нас — в двадцати километрах. В первые же два дня все самолеты укрыли в капонирах, похожих на большие окопы в форме подковы. Сверху они покрывались маскировочными сетями, на которые накладывался тонкий слой травы. Сливаясь со степным фоном, маскировка делала капониры незаметными с воздуха. Все автомашины тоже были укрыты. Летное поле окаймляли окопы и щели. Установили круглосуточное боевое дежурство самолетов. Несколько отделений бойцов постоянно находились в готовности к отражению наземного нападения противника. «Чайки», точно из-под земли, выскакивали из своих ячеек и сразу шли на взлет. Иначе говоря, сделали все, что требовалось в условиях войны. Казалось, эскадрилья и батальон аэродромного обслуживания, называемый сокращенно БАО, были готовы ко всяким неожиданностям.

И вот действительная боевая тревога.

Ночь. С комиссаром эскадрильи Василием Виноградовым мы только что после полетов спустились в землянку командного пункта. Раздался телефонный звонок.

— Почему летаете, когда доложили, что работу закончили? — слышу в трубке сердитый голос командира полка. — Да еще подходите к самой границе! Пограничники из-за вас все поставили на ноги.

— В воздухе вот уже десять минут как нет ни одного самолета, — докладываю ему.

— Как нет?.. Это точно?

Еще раз повторяю. Командир полка молчит. Потом слышу его разговор по другому телефону, очевидно со штабом дивизии. Оказывается, недалеко от нашего аэродрома кружат неизвестные самолеты. Они пересекли границу со стороны Ирана в то время, когда летала наша эскадрилья, и этим ввели в заблуждение пограничные посты. Теперь все ясно. Получаю приказание подняться и уничтожить нарушителей.

Приказ краток и понятен — уничтожить врага. Прежде чем запустить мотор, присматриваюсь к небу. Кроме бесконечного множества таинственно мигающих звезд, ничего не видно и не слышно. Ночь мертва и бездонна. Где-то вблизи летают нарушители. А как их отыскать? Прожекторов, которые могли бы осветить противника, нет. Рядом стоит комиссар эскадрильи Виноградов, но и его я не вижу. Он понимает мое состояние и говорит:

— Может, и я поднимусь?

— А что толку? Только помешаем друг другу да еще перепутаем, и может получиться неприятность.

Смолкаем и настороженно прислушиваемся. Во тьме ночи вдруг улавливаем звук мотора.

Покидаю землю, лечу сквозь непроницаемый мрак. Внизу ни одного огонька. Горизонта тоже нет. Его поглотила ночь. Только по звездам разбираю, где низ, где верх. А противник? Пролетит рядом, и то не обнаружишь. Да и меня теперь с земли никто не видит: выключил все навигационные огни и подсветку кабины…

За сорок минут ощупал весь район — и никого не встретил. Но враг был, и, может, сейчас еще летает где-то рядом со мной, а я, кроме приборов своей машины да звезд над головой, ничего не вижу.

Время приближается к посадке. По расчету, аэродром находится под самолетом. Земля ждет моего сигнала, чтобы зажечь прожекторы. Медлю включить навигационные огни: ведь в ответ на них аэродром обозначит себя и, когда я пойду на посадку, неприятель может сбросить бомбы. Ждать рассвета нельзя: горючее на исходе. Нужно садиться. А что делается вокруг — не знаю: я слеп и глух. Как бы пригодилось радио!..

Мне удалось произвести посадку в кромешной тьме без всяких помех. И тут товарищи сразу сообщили новую тревожную весть: с неизвестных самолетов в нашем районе, пока я летал, выброшены парашютисты.

Командир полка по телефону спросил:

— У вас все предусмотрено на случай, если противник выбросит прямо на летное поле воздушный десант?

Я онемел. Все, что требовалось по плану обороны аэродрома, предусмотрели, а вот о воздушном десанте не подумали. Да об этом ни слова не говорилось и в наставлениях. Но уже было известно, что немецко-фашистские войска сбрасывают парашютистов прямо на аэродромы и захватывают их…

Командир полка приказал немедленно принять меры по защите аэродрома от парашютистов.

Через несколько минут началась новая расстановки наличных сил и средств. Летчики, техники и младший специалисты эскадрильи остались непосредственно у самолетов. Батальон авиационного обслуживания разделился на две группы: одна заняла оборону на подступах к аэродрому, вторая расположилась в резерве у командного пункта эскадрильи. Такое распределение сил давало возможность вести борьбу с противником со всех направлений: и на подступах к аэродрому, и в случае, если враг попытается выбросить парашютистов прямо на взлетную полосу.

Ночь тянется очень медленно. Кругом тишина. Мы с комиссаром находимся у командного пункта эскадрильи и вглядываемся во тьму. Беспокойные мысли будоражат голову.

На исходе второй месяц войны, а немецко-фашистская армия все наступает. Когда же она будет остановлена и разбита? Разговоры о том, что фашисты дальше нашей прежней границы не пройдут, прекратились. Враг ее уже перешагнул…

— Неужели Турция и Иран начнут против нас войну? — проговорил Виноградов. Скорее всего, комиссар размышлял вслух, чем спрашивал. — У Турции ведь армия большая, почти полмиллиона, а у Ирана?

— Тоже армия есть, — отозвался я. — А потом точно известно, что немцы в Иране создали базу для наступления против нас с юга, на Баку. И сегодняшние ночные «гости» прилетели из Ирана, конечно, не для прогулки… Выбросили диверсантов-разведчиков. Готовятся…

— Конечно. Но в Азербайджан ни в коем случае нельзя допустить немцев, а то останемся без нефти, — деловито рассуждает Виноградов. — Досадно, что так долго раскачиваются наши полевые войска там, на западе, — и, скорее для шутки, чем серьезно, добавил: — Если все будет продолжаться в том же духе, может появиться и московское направление.

— Ну уж это ты хватил лишку, — решительно возражаю я.

И в этот самый момент в степи, как раз в том направлении, где был услышан шум неизвестного самолета, взвилась красная ракета. Сигнал означал: обнаружены подозрительные люди, и разведчикам нужна немедленная помощь. Послать резерв пешим ходом — много уйдет времени. Не лучше ли на машинах? Так сама обстановка подсказывала, что для борьбы с парашютистами противника аэродрому необходимо иметь хорошо вооруженную группу на колесах.

На рассвете недалеко от границы удалось поймать двух диверсантов.

Через несколько дней после этого случая, 25 августа, войска Советской Армии на основании договора от 1921 года вошли в Иран, обезопасив важный участок южных границ. Наша эскадрилья тоже перебазировалась в Иран, а мне внезапно приказали выехать в Оренбург в Военно-воздушную академию.

Эта неожиданность ошеломила. В голове никак не укладывалось: тяжелое положение на всех фронтах, армия отступает, а тут и учеба, да еще длительная. Странно и обидно. Но что я мог поделать, когда приказ подписан?.. Командир дивизии на мою просьбу позвонить в штаб ВВС округа ответил строго:

— Немедленно сдавайте дела и поезжайте в Оренбург.

Московский поезд из Баку вышел в полночь точно по расписанию. Народу много, но в пятом, мягком, вагоне почему-то еще оставались свободные места. В нашем купе — двое военных и старушка. Утром за завтраком состоялось путевое знакомство. Женщина ехала в Ростов, к дочери.

— В Баку я жила у сына, — доверительно говорила старушка. — Он все порывался жениться, да в армию взяли. Одной оставаться не захотелось. К тому же тоскливо в такое время без работы. Вот и перебираюсь, эвакуируюсь вроде бы. У дочки двое детей. Нянчить буду, а она пойдет на завод. Муженек-то тоже в армии.

— Ростов ближе к фронту, чем Баку, — заметил мужчина, лежавший на верхней полке.

— Ну и что же, дальше же Днепра вы их не пустите?

— Безусловно, мамаша! — уверенно подтвердил я. Старушка была очень словоохотлива.

— До тридцать девятого года я преподавала литературу в средней школе и хорошо знаю наше молодое поколение. Из него теперь состоит вся армия. А такие люди не пожалеют себя, чтобы фашистов разбить… — И вдруг, обращаясь ко мне, спросила: — Вы, конечно, на фронт?

Как-то неудобно было отвечать, что я еду в глубокий тыл учиться, но у меня не повернулся язык сказать неправду пожилому человеку.

— Учиться? — удивилась старушка. Добрые, выцветшие от времени глаза не без осуждения посмотрели на меня. — Вон как!.. — И словно ей от своих слов стало неудобно, женщина задумчиво потупились и молча начали намазывать маслом кусок хлеба.

— Не в Оренбург? — выручил меня из неловкого положения третий пассажир в купе, тоже авиатор.

Выяснилось, что оба мы едем в академию, а служили на Кавказе совсем рядом. Разговорились. Оказалось, что уже давно знакомы. Капитан Вячеслав Орлов как раз и был командиром той девятки бомбардировщиков, которую я с эскадрильей пытался посадить на аэродром в Ереване.

— Так не за эту ли печальную встречу в воздухе нас с тобой послали в академию? — шутя спросил Орлов.

Я недоуменно посмотрел на него.

Сначала поезд шел хорошо, выдерживая график. На станциях — изобилие продуктов. Но по мере приближения к Ростову все более ощущалась близость фронта. На платформах, осаждая вагоны, толпились пассажиры, ларьки опустели, расписание движения нарушилось. Потом поезд неожиданно остановился на перегоне. «Ростов не принимает!» — пронеслось по вагонам. Невесть откуда узнали, что впереди разбомбили путь. Большинство пассажиров покинуло душные вагоны.

Мы с Орловым тоже вышли. Бескрайняя голубизна неба. Жара. На полях колхозники. Как будто по-прежнему течет обычная мирная жизнь. И только по сосредоточенным лицам, вглядывающимся в небо, можно понять тревожные мысли людей.

— Неужели Ростов бомбят? — спрашивает соседка по купе.

— Не знаю.

— Случается, бабуся, — вмешивается в наш разговор какой-то юноша.

Не обратив внимания на юношу, старушка уныло побрела к своему вагону.

В Ростове в наше купе шумно вошли капитан 1 ранга и сопровождавший его матрос. Оба с вещевыми мешками и вооруженные — у матроса винтовка, у капитана немецкий автомат и сбоку на длинном ремешке отечественный пистолет.

— Здравствуйте! — громко и уверенно поздоровался капитан. Рослый, складный, он весь дышал силой и здоровьем. Хотя раскрасневшееся лицо и выглядело усталым, но лучилось приятной улыбкой.

Через две-три минуты матрос вышел, а капитан стал устраиваться на нижней полке, освобожденной старушкой. Вещевой мешок он повесил у окна, шинель у двери и, прежде чем найти место для автомата, что-то прикинул в уме, потом положил рядом с собой.

— Привык постоянно держать оружие под рукой, — сказал он, будто оправдываясь. — Давно уже море сменил на пехоту.

Орлов заинтересовался трофейным автоматом. Небольшой, легкий, он, по словам владельца, был очень удобен в действии.

— Сегодня утром ему пришлось здорово поработать…

— Вы что, с передовой?

— С передовой не с передовой, а прямо из боя, — с тяжелым вздохом ответил моряк и, очевидно уловив на наших лицах недоумение, пояснил: — Теперь на фронте не поймешь, что творится. Немцы уже форсировали Днепр в районе Днепропетровска, а наши еще…

— Как — форсировали?

— Да так, как положено форсировать, — подтвердил моряк. — Днепр они перешли еще раньше, под Киевом. А вы не знали?.. Странно.

Действительно, об этом никто из нас ничего не слышал. Да и в мыслях мы не допускали, что такое может случиться.

Моряк, взяв полотенце и бритву, вышел.

Мы сидели молча, оглушенные страшной новостью. Даже не заметили, когда вошел в купе майор с интендантскими петлицами:

— Здесь должно быть одно свободное место?

Указали наверх. Как старшему по званию, я предложил новому пассажиру свою нижнюю полку. Майор поблагодарил и отказался:

— Я хочу спать и спать! А наверху очень хорошо. С начала войны не выходил из боев. Теперь не встану до Москвы.

Майор подтвердил весть о форсировании Днепра фашистскими войсками:

— Я сам только что оттуда.

— Как же пропустили их через Днепр? Неужели у нас и здесь, далеко от границы, нет сил?

— Сил, сил, — проворчал майор, укладываясь спать. — Сами видите: я интендант, работал на складах вооружения, а пришлось все бросить и с одним пистолетом ТТ примкнуть к стрелковому полку.

— Склады немцам не достались, успели, наверно, подорвать?

— Собирались, да опоздали…

Спустя минуту майор уже заснул.

Капитан 1 ранга из умывальника возвратился побритым, бодрым и пригласил «авиацию», как он сказал, за компанию пообедать.

Первая встреча с фронтовиками! До этого о войне мы имели представление только по сводкам, газетным статьям да разным противоречивым слухам. Капитан 1 ранга впервые со знанием дела объяснил нам сложившуюся обстановку.

— Так фашисты могут дойти и до Москвы, — непроизвольно сорвалось у меня, и я испуганно посмотрел вокруг: как бы не обвинили в паникерстве…

— Могут, к сожалению, — спокойно подтвердил моряк. — Конечно, Москву не отдадим, но прорваться к столице фашисты могут.

Подсевшие к нам в Орле летчики тоже немало порассказали о первых днях войны на границе.

— Я еще спал, когда наш аэродром накрыли две девятки «юнкерсов» и, наверно, с десяток «мессершмиттов», — с горечью рассказывал старший лейтенант с перевязанной рукой. — А сколько у нас было самолетов! Свыше ста. И почти все уничтожили.

— А ночью вы дежурили? — поинтересовался я.

— Звено «чаек», а также И-16 было в готовности, но никто из летчиков взлететь не успел: первыми же бомбами всю шестерку уничтожили. Немцы точно знали, где находились наши дежурные звенья.

— Их разведчик накануне прилетал, — пояснил другой летчик. — Уточнил стоянку самолетов. Наши поднялись, перехватили, но что толку-то: сбивать не разрешалось.

Послушал, послушал я опаленных войной людей и решил: ехать надо не в Оренбург, а на фронт.

В Москве зашел в управление кадров ВВС. В бюро пропусков задержался не больше десяти минут и через полчаса уже сидел в кабинете перед майором. Он выслушал меня внимательно, не перебивая. Потом спокойно спросил:

— На чем вы хотите воевать?

— Как — на чем? Конечно, на истребителях.

— А где их взять? У нас тысячи летчиков — и истребителей, и бомбардировщиков — без самолетов. Советую, пока есть время, поучиться. А когда нужно будет — отзовем. Кстати, сейчас в академии будет куда больше слушателей, чем до войны.

Разговор короткий, но убедительный. Нельзя было не задуматься, что раз в столь трудное время не закрыты военные академии, значит, резерв командных кадров у нас достаточный. Это вселяло уверенность на будущее.