18 Над морем полярных тайн

Сводящий с ума мир, в котором ледяная вода и сталь обжигают руки. Мучительное преодоление оставшихся двухсот миль. По поверхности материкового льда, сидящего на мели. Дни отчаяния. «Лучше умереть. Дальше идти невозможно», — говорит Авела.

Мы продвигались вперед. Мы щелкали бичами, понукая уставших собак, принуждая собственные ноги двигаться шаг за шагом быстрее. Миля за милей лед оставался позади. Сводящая с ума, доводящая до отчаяния подвижная ледяная пустыня стала невыносимой. Подстегиваемые чувством долга, мы поддерживали в себе интерес к делу. Безжалостные морозы принуждали нас прилагать физические усилия. Нас одолевало отчаяние — результат хронического переутомления.

И все же у нас появилась причина для ликования. Небо прояснилось, погода улучшилась, над этим странным, словно потусторонним, миром разливались размытые очаровательные краски. Мы значительно продвинулись, но уже не воспринимали всей красоты окружающего. Вокруг расстилалась безжизненная пустыня. Мозг, прежде озабоченный лишь движением наших рук и ног, которым приходилось пробивать дорогу через миниатюрные горные хребты вздыбленных ледяных полей, теперь, после улучшения состояния льда, расслабился, однако отказывался искать пищу для размьш1ле-ния. Несмотря на то что идти стало легче, в нас копился яд переутомления, и теперь, вспоминая о тех днях, я отказываюсь понимать, каким образом нам удалось сохранить трудоспособность. Когда мы прошли 86-ю параллель, ледяные поля увеличились в размерах — они стали шире и толще.

Маршрут к полюсу и возвращение (карта Ф. Кука)

Большие торосы и зоны сжатия встречались реже.[128] Уверенное продвижение вперед было достигнуто благодаря самому экономному расходованию сил. Температура колебалась в пределах -36 —40°, достигая максимума или минимума в полдень и в полночь соответственно. Здесь годились только спиртовые термометры, ртуть была близка к точке замерзания.

Хотя солнце светило теперь постоянно и скрашивало безрадостную пустыню, мы все еще не испытывали ощущения теплоты. В самом деле, солнечные лучи, словно противореча себе, казалось, сами вызывали мороз, который причинял мучительные боли в легких; он словно жалил. Когда мы двигались в этом золотистом сиянии, снег ошпаривал нам лица, и наши носы становились белыми от мороза. Хотя солнце в охваченном пламенем небе принялось жечь ледяные поля, мы продолжали вдыхать тлетворный холод смерти. Стоило схватиться за лезвие ножа, как на коже появлялись болезненные ожоги. Ледяная вода казалась замерзшим пальцам кипятком. Мы получали огонь, разжигая винный спирт, и жир ласка.! наши желудки. Небо было горячим только в мечтах, на самом деле все оставалось холодным. Природа притворялась во всем; казалось, мы приближались к охваченному хладным пламенем Гадесу.

Теперь мы начинали маршрут в 22 часа и заканчивали в 7. Большие длительные переходы, которыми судьба дарила нас прежде, стали невозможными. Пройденное нами расстояние определяли не столько стрелки хронометров, сколько погода.

Серьезным дополнением к моим повседневным обязанностям стали постоянные записи и обсервации. Я никогда не позволял себе относиться к ним с безразличием, так как никогда не забывал о важности таких данных для прокладки курса.

Я вел записи в двух маленьких записных книжках, очень мелкими буквами твердым карандашом на обоих сторонах листа. В начале путешествия я обычно заносил дневные наблюдения при свече, но позднее, когда солнце сияло и днем и ночью, мне не нужно было дополнительного освещения даже внутри иглу. Солнечный свет проникал сквозь толстые снежные стены. Когда он был особенно ярким, я пользовался случаем, чтобы измерить тени. Изменение их длины означало, что мы приближаемся к полюсу.

При надвигавшемся шторме мы оставались на месте, при ураганных ветрах переходы наши сокращались. Однако так или иначе мы все же умудрялись изыскать несколько часов в сутки хотя бы для короткого перехода. Любое время суток нас одинаково устраивало, ведь у нас не было верстовых столбов и установленных часов для отдыха, воскресений, каникул.

Идти вперед, экономно расходуя энергию, накопленную в течение сна и питаемую фунтом пеммикана, — это было нашей единственной задачей. День за днем наши ноги неумолимо несли нас вперед, и однообразные панорамы расстилались перед нами.

Определение местоположения 11 апреля дало нам широту 87°20 и долготу 95° 19 . По мере того как мы уходили на север, активность пакового льда у новой земли ощущалась все меньше и меньше. Поля стали массивнее, обширнее, на них было меньше трещин. Все реже встречались старые поля, причинявшие нам много хлопот, и молодой крошеный лед. С улучшением ледовой обстановки нас снова охватил азарт, присущий всякой гонке.

Мы миновали самые высокие широты, которых когда-либо достигали наши предшественники. Зов Крайнего Севера на короткое время воодушевил меня. Однако пришло время серьезно обдумать возможности более раннего возвращения.

Почти половина наших запасов была израсходована. На длительные переходы продовольствия ушло больше, чем предполагалось. Наши упряжки сильно поредели. Согласно жестокому закону — выживает сильнейший, менее выносливые собаки пошли на корм своим более стойким собратьям. Правда, одновременно уменьшился и вес нашего груза на нартах. Теперь, с приближением лета, при ограниченном питании мы могли продвигаться вперед не более двух недель.

За 24 дня мы прошли по полярному морю 300 миль. С учетом задержек и обходов препятствий наша средняя суточная скорость по прямой составила 13 миль. От полюса нас отделяли 160 миль, полных неизвестности. С такой средней скоростью продвижения мы смогли бы добраться туда за 13 суток. У нас оставалось достаточно продовольствия и топлива, чтобы рискнуть. Казалось, стоило протянуть руку — и приз будет нашим. Однако шторм, сильный снегопад или активизация пака означали бы неудачу.

В свежих трещинах я измерял толщину льда и пытался обнаружить в воде признаки жизни. Изучая процессы образования и ломки льда, я обратил внимание на неровности в ледяном покрове. Я измерял температуру воздуха, воды и поверхности льда, отмечал показания барометра, форму облачности, погодные условия и вычислял дрейф льда. Все эти действия были рутиной, однако подобно физическим усилиям, которые приходилось прилагать во время перехода, они тоже стали выполняться автоматически.

Я стал тщательнее изучать наше физическое состояние. Ежедневно я следил за появлением признаков физического истощения в любом из нас: подобное состояние означало бы фатальный исход. При физическом истощении человек не смог бы ни двигаться вперед, ни вернуться назад. Однако каждое наблюдение вселяло в меня уверенность в наших силах. Выносливость человека испытывалась в условиях крайнего напряжения.

Я пришел к выводу, что долгое пребывание человека на Крайнем Севере полезно для его здоровья, если он нормально питается и не переутомляется. Ослабевший неминуемо гибнет в этих местах, а человек с хорошим здоровьем в этом лишенном микробов воздухе крепнет физически и обретает отличную спортивную форму. Однако мы работали на пределе физических возможностей, а наш рацион постепенно уменьшался. И все же мы держались великолепно. Чрезмерные физические усилия, которые нам приходилось прилагать во время наших спешных маршей под эпизодическим обстрелом сверкающих солнечных лучей, вызывали интенсивную жажду. По примеру верблюда мы умудрялись поглотить необходимое количество воды еще до старта. Однако когда мы добирались до лагеря, медленное таяние льда в чайнике вызывало неудовольствие. Ежедневно в два приема, вечером и утром, каждый из нас выпивал по три кварты[129] воды, включая чай, а также ставший для нас роскошью суп. Пресная вода была вокруг нас в изобилии, лежала грудами, но прежде чем утолить жажду, надо было израсходовать несколько унций драгоценного топлива, которое мы везли на нартах сотни миль. И все же столь дорого обходившаяся вода стала причиной больших неудобств. Выделяясь в виде пота, она делала влажной обувь, образовывала ледяной пояс под коленями и на пояснице, сковывала наши лица маской мелких льдинок. Но мы научились по-философски относиться к этим мучениям.

Собаки рвались прыжками вперед, и за двое суток мы прошли от 87-й до 88-й параллели по льду, вовсе лишенному торосов и линий сжатия.[130] Нельзя было не только различить границы отдельных полей, но и установить, на каком, морском или материковом, льду мы находились. Барометр не указывал на какое-либо значительное повышение местности, однако лед имел прочную волнистую поверхность глетчера с редкими поверхностными трещинами. Вода, которую мы получали из этого льда, была пресной. Мои обсервации, казалось, не указывали на наличие дрейфа, но тем не менее и мои комбинированные расчеты не позволяют утверждать, находились ли мы на суше или в море. Я склонен думать, что это был лед, лежавший на низкой суше или даже на отмели.

Лед становился все более ровным, и это вселяло радость. Вокруг легкими волнами простиралась пурпурно-синяя равнина, на ней не было обычных барьеров из вздыбленных блоков льда. Можно было прокладывать совершенно прямой курс. Однако продвигаться по ней оказалось так же трудно, как и по неровному льду. Твердый, из крупных кристаллов наст был неудобен и для нарт, так как из-за трения снижалась их скорость, и для снегоступов. В то же время он был слишком хрупким для ног. Мы остро ощутили одиночество, монотонность, тяготы непрерывного путешествия.

День за днем размеренными шагами мы продвигались вперед по замерзшим равнинам, ощущая душевную пустоту. Открыв глаза после вызывающей озноб дремоты, когда мало-помалу разгоралось пламя, мы наполняли наши желудки жидкими и твердыми веществами (преимущественно холодными — ведь мы не тратили топливо на приготовление обеда) в количестве, достаточном для того, чтобы выдержать день пути без остановок. Мы впрягались в лямки упряжки и, подгоняемые чувством долга, отмеривали ногами суточную порцию шагов, пока нам не изменяли ноги.

Я шагал впереди словно во сне, точно так же я помогал разбивать лагерь, ел, пытался отдыхать. Механически я определял и наше местоположение: в тех условиях едва ли возможно проявить интерес к математическим расчетам. Даже поглощение пищи вызывало трудности, потому что пеммикан, эта безвкусная и твердая, как металл, субстанция, был холодным. Наши ноги онемели — они даже отказывались болеть — и это казалось удачей. Постройка иглу стала нам не по силам. Внутри иглу наши веки, неспособные больше моргать, быстро слипались. Вскоре пустые желудки начинали свои жалобы. Тогда наши гастрономические инстинкты кое-как удовлетворялись. Дробно стуча зубами от холода, испытывая волны дрожи, которые, подобно электрическим разрядам, пробегали по коже, мы заползали в мешки, пытаясь вызвать в теле ощущение тепла. Мои «мальчики» тут же впадали в забытье, но мои веки смыкались с трудом. В то время как мысли о способах достижения успеха, о том, как бы растянуть продовольствие, как внушить мужество моим помощникам, держали мой мозг в состоянии активности, циркулирующая кровь наполняла ноги энергией.

У нас не было возможностей для умственной разрядки, не было ничего, что вывело бы наши души из состояния оледенения. Есть, спать, бесконечное число раз переставлять ноги вперед одну за другой — это было все, на что мы были способны. Мы напоминали лошадей, которые устало тянут тяжелую телегу, но у нас не было их преимущества проделывать это в приятном климате, не было предвкушения отдыха в комфортабельной конюшне. Наши дневные марши походили друг на друга. Проглотив холодную пищу, мы запрягали собак и сами тоже впрягались в нарты.

Ежедневно мы испытывали такое физическое напряжение, какое невозможно ни описать пером, ни изобразить кистью. Сводящее с ума однообразное сверкание снегов, резкие ветры с сильными морозами истощали мышцы, жгли глаза, заставляли зубы выбивать дробь. На меня еще действовала притягательная сила конечного успеха, но для моих молодых товарищей все это было пыткой. Однако они были храбрыми, преданными ребятами, готовыми оставаться со мной до самого, пусть горького, конца, и редко позволяли голоду, усталости, эгоистичным желаниям и прочим страстям мешать успеху экспедиции.

Утром 13 апреля напряжение от этой возбуждающей нервы пытки достигло предела, точки взрыва. Уже несколько дней, как с запада дул режущий ветер, доведший нас до крайней степени отчаяния. Небо на западе снова почернело, с новой силой возобновились приводящие душу в оцепенение порывы ветра. Морозное сверкающее небо стало угнетающе серым, потом подернулось черным покрывалом. Снега скрылись за уродливыми испарениями. Наш путь был абсолютно безрадостным. Все это было жуткими предзнаменованиями шторма и невыносимых страданий.

Может ли быть что-нибудь хуже, чем ни на минуту не прекращающееся струение ледяного воздуха? Он словно впитывался в нас, высасывая из нас саму жизнь. Авела приник к нартам и отказался дт1гаться дальше. Я подошел и стал рядом с ним. Его собаки повернули морды и вопрошающе смотрели на нас. Этукишук подошел ближе и стоял без движения, словно в трансе, уставившись отсутствующим взором в небо на юге. Крупные слезы, замерзая, катились по щекам Авела. Мы не произносили ни звука. Я понял, что страшная минута крайнего отчаяния наступила. Молча в сгущающемся мраке все мы посмотрели на юг, куда уходили мертвенно-белые просторы. С мокрым от слез, сморщившимся, словно потухшим, лицом Авела тихо сказал со странным, проникающим в душу подвыванием: «Unne — sinig-po. Oo-ah-tonie i-o darice. Oo-ah-tonie i-o darice» (Лучше умереть. Дальше идти невозможно. Дальше идти невозможно).

Примечания:

Note1

Пири Р. По большому льду к северу. Спб., 1906, с. 405–406.

Note12

Известия РГО, 1909, т. XV. вып. XI, с. 44.

Note13

Тайна полюса. Пири и Кук. Кто открыл Северный полюс; Розов-Цветков В. Таинственный полюс— Приложение к жур. «Путеводный огонек», 1910.

Note128

В этом месте Ф. Кук подошел к северной ветви антициклональной циркуляции льдов, что подтверждается изменением характера льда и последующей информацией.

Note129

Мера объема, принятая в англосаксонских странах. 1 кварта =1,14 литра.

Note130

Это очень веское свидетельство в пользу пребывания Ф. Кука в указанных координатах, поскольку им описан так называемый дрейфующий ледяной остров со всеми характерными признаками, причем в координатах, где в 50-х годах дрейфовала американская дрейфующая станция Т-3. Если бы не этот дрейфующий ледяной остров, Ф. Кук должен был бы отметить ухудшение условий передвижения из-за подвижек льда, вызванных интенсивным дрейфом, что им и наблюдалось после пересечения дрейфующего острова (см. комментарий к с. 195).

Оглавление