• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Остров Кипр завоевал у византийцев Ричард Львиное Сердце, который передал его во владение Ги де Лузиньяну. Он представлял собой единственное место по соседству со Святой землей, которое было недоступно для нападения мусульман; именно потому Людовик Святой выбрал Кипр в качестве места, куда свозили продовольственные запасы. В самом же намерении короля напасть на Египет, чтобы освободить Иерусалим – хоть этот план и был слишком смелым, – не было ничего удивительного, так как Палестину захватил именно египетский султан.

Людовик Святой высадился на острове Кипр в порту Лимасол в ночь с 17 на 18 сентября 1248 г. Один из его кораблей, ударившись о песчаную отмель, полностью развалился; все пассажиры утонули, за исключением одной молодой женщины и ребенка, которого она смогла вынести на берег.

Людовик Святой хотел сразу же напасть на Египет, что было разумным с военной точки зрения. Но большая часть сеньоров еще не прибыла. Принцы и французские бароны, как и бароны Кипра, упрашивали короля дождаться отставших, но для этого пришлось зазимовать на острове. Генуэзские корабли, нанятые для перевоза войск, вернулись в свои порты.

Королем Кипра был Генрих де Лузиньян, которого признали в 1246 г. королем Иерусалимским. Он принял Людовика Святого и королеву с пышными почестями в Никозии, своей столице. Отряды крестоносцев расположились в окрестных деревнях. Почти вся кипрская знать приняла крест, дабы сопровождать Людовика Святого.

Склады продовольствия, которые король велел запасать за два года до похода, виднелись посреди полей или на морском побережье: нагроможденные одна на другую бочки издали походили на крытое гумно, горы пшеницы и ячменя, поливаемые дождями, проросли и казались холмами, покрытыми зеленой травой. Когда решили начать экспедицию в Египет, корку сорвали и нашли зерно таким же свежим, каким оно было, когда его привезли.

Король настойчиво призвал крестоносцев жить в целомудрии и нравственной чистоте. Именно на Кипре он принял на службу Жана де Жуанвиля, ставшего затем его другом. Жуанвиль рассказывает: «Я, не имея и 1000 ливров дохода с земли, взял на содержание, отправляясь за море, десять рыцарей и двух рыцарей-баннеретов; и случилось так, что когда я прибыл на Кипр, у меня оставалось всего 240 турских ливров после оплаты корабля, по причине чего кое-кто из моих рыцарей передал мне, что если я не раздобуду денег, они меня покинут. И Бог, никогда меня не оставлявший, сделал так, чтобы король, пребывавший в Никозии, послал за мной и взял к себе на службу и выдал мне 800 ливров; и тогда у меня оказалось больше денег, чем было нужно».

Уже одна весть о прибытии французского войска произвела большое впечатление на весь Восток. К несчастью, среди крестоносцев распространялась эпидемия, унесшая до Пасхи жизни более 240 рыцарей. Среди прочих умерли епископ Бовэ, граф Вандомский, Аршамбо де Бурбон, граф Патрик, шотландский сеньор. Граф Анжуйский подхватил лихорадку, которая продержалась у него год. Стремясь прекратить эпидемию, Людовик Святой велел расселить свои отряды по всему острову.

Во время пребывания на Кипре Людовик Святой старался положить конец бесконечным распрям между окружавшими его христианами. Греков притесняли латиняне. Легат Эд де Шатору позволил вернуться на Кипр изгнанному оттуда греческому архиепископу, который пообещал подчиняться Римской Церкви. Еще Людовик Святой примирил госпитальеров и тамплиеров. Он встретил посланцев армянского царя и князя Антиохийского, которые хотели заключить с ним союз: оба эти государя были врагами, но королю удалось их примирить. Также говорили, что он обратил в христианство всех пленных сарацин, которые находились на острове.

14 декабря 1248 г. на Кипре высадились татарские послы. Они прибыли просить Людовика Святого о союзе, направленном против сарацин, ибо готовились вторгнуться в Багдадский халифат. Полагают, что это посольство к королю направил один из военачальников преемника Чингисхана; быть может, он был несторианином и прельщал короля надеждой обратить в христианство свой народ, чтобы склонить его к согласию. Подле Людовика Святого находился доминиканец Андре де Лонжюмо, который, будучи некогда послан Папой в «Татарию», узнал одного из послов. Людовик Святой, в свою очередь, направил послов к великому хану: посольство возглавлял брат Андре, и в его состав входили два других доминиканца, Жан и Гийом, два клирика и два официальных лица собирались проповедовать христианскую веру татарам. К хану послы везли в подарок шатер, изготовленный в виде часовни из тонкой красной ткани, на внутренних стенках которого изобразили жизнь Иисуса, чаши и ценные литургические украшения. Людовик Святой присоединил к этим дарам частичку Истинного Креста и письмо, где призывал татар перейти в христианство. Легат Эд де Шатору тоже написал язычникам. Татары покинули Никозию 27 декабря в сопровождении королевских послов. Путешествие последних продлилось два года, и вернулись они очень разочарованные оказанным им приемом и тем, что увидели.

Помощи Людовика Святого приехала просить и императрица Константинопольская. Ее встречали Жуанвиль и Эрар де Бриенн, которые представили ее королю в Лимасоле. Императрица добилась, что сто рыцарей обещали прибыть в Константинополь, если по возвращении во Францию король пошлет туда же триста рыцарей. Она уехала во Францию, когда Людовик Святой направился в Египет.

Приближалась весна. Людовик Святой стал подумывать о том, чтобы перейти в наступление. Он попросил предоставить ему корабли, чтобы перевезти свои войска, в Акре, Венеции, Генуе и Пизе, но купцы не соглашались прерывать свою торговлю. Кроме того, между итальянцами шла борьба, в ходе которой был убит консул Генуи; Людовик Святой и легат вмешались, дабы восстановить мир. Наконец за крупную сумму от купцов добились согласия, и отплытие наметили на середину апреля.

Людовик Святой написал султану Египта, что нападет на него, если тот не удовлетворит его требований. Несколько дозорных кораблей причалили в дельте Нила, чтобы совершить несколько налетов. Говорят, что султан, который тогда был очень болен, заплакал от досады. Он отдал приказ укрепить Дамьетту и поместить туда крупный гарнизон. Также он повелел подготовить к обороне Александрию.

Наконец, ко дню Вознесения, Людовик Святой получил итальянские корабли. Он велел погрузить на них плуги, мотыги и орудия труда, дабы обрабатывать землю, чему все удивились. Тогда же на Кипре схватили людей, сознавшихся, что их послал султан с целью отравить короля и главных предводителей войска.

Отплытие произошло в четверг вечером, 13 мая, в день Воздвижения. Гийом де Виллардуэн, граф Морейский, и герцог Бургундский присоединились к королю. На Востоке никогда не видели такого значительного флота – он насчитывал 120 крупных кораблей, не считая галер и лодок малого тоннажа, построенных на Кипре для того, чтобы пристать к египетскому берегу (которых было по меньшей мере 1600), на борту которых находились отряды из 2800 рыцарей и их приближенных.

В войске думали, что курс взят на Александрию. Но во вторник на море король велел поворачивать к Дамьетте. Однако много дней дул встречный ветер, и корабли не продвигались вперед. В воскресенье, на Троицын день, когда море, насколько хватало взгляда, было покрыто кораблями, поднялась буря, по большей части рассеявшая их. Некоторые корабли пригнало к Акре. Людовик Святой вернулся в порт Лимасола, где прослушал мессу; он нашел подле себя только 700 рыцарей и провел праздник в печали. Пришлось неделю дожидаться благоприятного ветра. Наконец 30 мая корабли крестоносцев смогли снова поднять паруса и во вторник, 4 июня, оказались в пределах видимости Дамьетты. 55 кораблей, рассеянные бурей, все еще не присоединились к основной эскадре.

Король собрал своих баронов. Кое-кто считал, что прежде чем начинать бой, надо дождаться отставших. Но Людовик Святой не желал больше тянуть с высадкой, ибо поблизости не было ни одного порта, где можно было бы укрыться в случае непогоды, а на Троицын день они уже достаточно испытали на себе силу бури. Было решено высадиться на следующий день на рассвете, в том же месте, где высадился в 1218 г. Иоанн де Бриенн, король Иерусалимский, – на западном берегу Нила, на острове Гиза.

Вскоре на горизонте появились четыре сарацинских галеры, чтобы убедиться, что это флот короля. Их окружили и три из них тотчас же потопили; четвертая ускользнула и сообщила гарнизону Дамьетты о прибытии французского государя. В городе зазвонили колокола. К полудню французский флот бросил якорь на рейде перед берегом, заполненным отрядами султана. «Очень красиво было смотреть на них, – пишет Жуанвиль, – ибо султан носил доспехи из золота, на которые падали лучи солнца, заставляя их сиять. Шум, производимый их литаврами и сарацинскими рогами, нельзя было слышать без страха».

Ночью оберегали себя от всякой неожиданности, зажигая в великом множестве костры; арбалетчики были начеку, готовые отогнать сарацин, если те попытаются напасть. Утром христианский флот поднял якоря и направился к острову. Король спустился в шлюпку с легатом, несшим перед собой крест; в соседней шлюпке водрузили орифламму, которую охраняли братья короля, бароны и рыцари. Арбалетчики разместились в обеих шлюпках, дабы отгонять врага стрелами. Для Жуанвиля эта кампания стала главным приключением его жизни. Он детально рассказывает о своей высадке с шлюпки, которую предоставила ему мадам де Барю, его кузина (эта шлюпка вмещала только восемь лошадей). Переход с крупного корабля на такую шлюпку был небезопасен – но никто из рыцарей не утонул. Жуанвиль взял в свою шлюпку оруженосца, коего посвятил в рыцари, Гуго де Вокулера, и двух очень смелых молодых воинов – «имя одного из них было монсеньор Вилен де Вереей, а другого – монсеньор Гийом де Даммартен, и они люто ненавидели друг друга. И никто не мог их помирить, потому что они в Морее вцепились друг другу в волосы, и я повелел им простить взаимно обиду и обняться, так как поклялся им на реликвиях, что не ступим на Святую землю, если кто-нибудь из нас будет питать злобу».

Шлюпка Жуанвиля, более ходкая, опередила те, что везли короля и орифламму, и причалила близ крупного отряда сарацин, «там, где их собралось добрых шесть тысяч всадников. Едва завидев нас на суше, они, пришпорив лошадей, бросились вперед. Увидев, что они приближаются, мы воткнули острые концы наших щитов в песок и то же сделали с нашими копьями, повернув их острием к врагам. Едва они увидели, что копья вот-вот вонзятся им в живот, они повернули назад и бежали».

Как только орифламму вынесли на берег, Людовик Святой прыгнул из шлюпки в море, оттолкнув легата, пытавшегося его удержать. Вода доходила до груди. «И он двинулся, со щитом на шее, шлемом на голове и копьем в руке, к своим людям, стоявшим на берегу моря. Когда он достиг земли и заметил сарацин, он спросил, что это за люди, и ему сказали, что это сарацины; и он взял копье наизготовку, выставил перед собой щит и бросился бы на сарацин, если бы достойные мужи, бывшие с ним, допустили бы сие». С обеих сторон арбалетчики выпустили град стрел, но большинство крестоносцев, воодушевленных примером, бросились за королем, крича: «Монжуа, Сен-Дени!»

Когда король, вскочив со своими баронами на коней, доскакал до лагеря сарацин, завязалась довольно жаркая битва, в которой вражеские вожди были убиты; уцелевшие поспешно перешли мост из лодок, ведущий в Дамьетту, оставив французам западный берег Нила. Это произошло с наступлением ночи.

Во время этой битвы крупные французские корабли атаковали сарацинские галеры и принудили их подняться вверх по течению реки. Из Дамьетты вышли сражаться все сарацины, а рабы и узники, сидевшие в городских тюрьмах, бежали и присоединились к французам, которым впоследствии помогли причалить в самых удобных бухтах.

В первый день жертв со стороны французов было очень немного – кое-кто утонул или был ранен, из которых самым значимым был Гуго, граф Маршский, тот самый сеньор, который некогда восстал против Людовика Святого. Чтобы искупить прошлое и видя, что его выставляют на посмешище другие бароны, он сразу бросился в самое пекло битвы. Его серьезно ранили, и спустя некоторое время он умер в Дамьетте.

Ночью на берегу моря поставили шатры. На следующий день, в воскресенье, 6 июня, крестоносцы решили завершить высадку и подготовить орудия для осады Дамьетты. Город был защищен двумя стенами со стороны Нила, тремя – со стороны суши, с огромным числом башен, и он считался самым укрепленным местом в Египте. В 1218 г. король Иерусалимский смог овладеть им только после шестимесячной осады, уморив гарнизон голодом; именно на эту осаду прибыл святой Франциск Ассизский. Но на сей раз среди сарацин распространился слух о смерти султана – его предупредили трижды через почтовых голубей о высадке французского короля, но ответа не получили. Тогда сарацины покинули ночью город, перебив рабов и узников и устроив несколько пожаров; однако в спешке они позабыли уничтожить лодочный мост, ведущий в город.

Так крестоносцы вошли в город без боя. Король прибыл туда во главе процессии в три часа пополудни. Он отправился прямиком в мечеть, которую в 1219 г. христиане превратили в церковь Пресвятой Девы, и велел пропеть «Те Deum» легату и всем прелатам войска.

Король провел лето в Дамьетте, вплоть до окончания разлива Нила. Он дожидался своего брата Альфонса де Пуатье, который должен был привести ему подкрепление из Франции. За это время крестоносцы восстановили городские стены; в укрепленном городе остались королева с дамами и ранеными. Лагерь самих крестоносных войск находился вне стен.

После этого первого неслыханного успеха, в который едва могли поверить «профессионалы» по ведению войн в Святой земле – рыцари Орденов тамплиеров и госпитальеров, – все стали тешить себя надеждой, что завоевание Египта, а потом и Палестины произойдет без трудностей. Войско было хорошо снабжено и ежедневно возрастало за счет новых рекрутов – христиан Морей, рыцарей из Европы. Сарацины обращались в христианство, что было самым пламенным желанием Людовика Святого.

А в Каире сарацины уже считали себя побежденными. Однако султан не умер. Разъяренный бегством своих отрядов, он велел повесить 50 человек из тех, кто ими командовал. Хоть он и был больным, все же повелел отвезти себя в Мансур, чтобы преградить путь крестоносцам. Он послал вызов французскому королю на 25 июня. Людовик Святой ответил, что он вызывает его не только на этот день, но и на все прочие – разве что султан примет христианство. Именно 25 июня начался разлив Нила, обрекший французскую армию на бездействие. Рыцари со своими людьми проматывали свою добычу на празднествах; глазам короля предстала позорная картина: тщеславие, ненависть, зависть царили повсюду. Жуанвиль пишет: «Господь может сказать нам то же самое, что сказал сынам Израилевым: "Они ни во что не ставили столь желанную землю". И что рек он потом? Он сказал, что они забыли Бога, спасшего их. И я вам расскажу дальше, как мы тоже позабыли о нем».

Он продолжает: «Люди короля, коим следовало бы снисходительно удерживать купцов, сдавали им место внаем, причем столь дорого, что те освободили лавки, где продавали свои продукты, и по другим станам прошел слух об этом, отчего многие купцы отказывались ехать в лагерь. Бароны, кои должны были хранить свое добро, дабы использовать его к месту и ко времени, принялись задавать пиры с горами мяса. В городе увлеклись дурными женщинами, отчего король по возвращении из плена распрощался с большинством своих людей. И я спросил его, зачем он так поступил, и он мне ответил, что на расстоянии брошенного камешка вокруг его шатра люди, с коими он расстался, устроили увеселительные места – и это в то время, как войско претерпевало великую нужду».

Большая часть сеньоров была сами себе хозяевами, ибо они участвовали в походе на свои собственные средства, и король пользовался властью над ними и их сопровождением только в отдельных случаях – и то они не всегда ему повиновались.

Сам граф Артуа не уважал своего брата; он поссорился с Гийомом Длинным Мечом и его англичанами, которые из-за этого ушли в Акру, хотя Людовик Святой и говорил им, что не одобряет поведения своих людей и боится, как бы их гордыня не навлекла на них гнев Божий. Впрочем, Длинный Меч вернулся в Дамьетту в ноябре. Султан предложил крестоносцам выгодный мир, но его отвергли из-за тщеславия графа Артуа. Жуанвиль рассказывает, что баронам запретили всяческие стычки, дабы избежать бессмысленных потерь; однажды по тревоге он пришел в королевский шатер и попросил разрешения сразиться с язычниками, но король дал решительный отказ. Однако Жуанвиль застал короля в доспехах, в окружении достойных мужей, также вооруженных. Их звали Жоффруа де Сержин, Матье де Марли, Филипп де Нантей и Эмбер де Боже, коннетабль Франции.

Один рыцарь по имени Гоше, из дома Шатийонов, велел вооружить себя с ног до головы и бросился на врага с кличем «Шатийон!», подстрекаемый своими людьми. Но лошадь сбросила его, и прежде чем он смог подняться, четыре сарацина набросились на него и нанесли множество ударов. Французы отбили его, но рыцарь вскоре умер от ран. Король не стал жалеть об этом и сказал, что не хотел бы иметь и тысячу подобных Готье, которые вступали бы в бой без его приказа.

Бедуины выставили дозоры и убивали всех христиан, отдалявшихся хоть немного от лагеря поодиночке. Ночью они проскальзывали мимо стражей крестоносцев, заползали в шатры, убивали спящих отдельно и отрезали им головы, чтобы унести, ибо султан пообещал награду в безант золотом за принесенную ему голову крестоносца.

Король приказал, чтобы конные дозоры, мимо которых сарацины могли легко проскользнуть, заменили пешими патрулями; наконец, он повелел окружить лагерь широким рвом, чтобы воспрепятствовать налетам вражеской кавалерии. Каждый вечер арбалетчики и сержанты вставали на караул возле рвов и въездов в лагерь.

Миновал праздник святого Ремигия, но вестей от графа Пуатье не было. Король и бароны забеспокоились, а легат распорядился о процессиях в церкви Дамьеттской Богоматери в течение трех суббот, на исходе которых граф прибыл. Он взошел на корабли в Эг-Морте 25 августа 1249 г. со своей женой Жанной, дочерью графа Тулузского, графиней Артуа и значительными отрядами. 24 октября он высадился в Дамьетте.

Состоялся новый совет всех баронов, дабы решить – нападать на Александрию или Каир. Обсуждался вопрос, стоит ли захватывать Александрию, прекрасный порт, но не столь укрепленный, как Дамьетта, во время разлива Нила; операция могла увенчаться успехом; однако король предпочел присоединиться к тем, кто хотел дождаться подкреплений, обещанных его братом. Быть может, он боялся распылять свои отряды во вражеской стране, где сложно было поддерживать сообщение. На сей раз Пьер Моклерк и большая часть баронов посчитали, что надо осадить Александрию. Граф Артуа, напротив, хотел идти прямо на Каир, столицу султана, потому что, говорил он, чтобы убить змею, надо раздавить ей голову. Король последовал совету своего брата; к тому же посланники одного из сарацинских военачальников, брата которого султан после утраты Дамьетты казнил, тайно пообещали, что сдадут королю Каир без сопротивления, дабы отомстить за сию казнь.

20 ноября 1249 г., с наступлением Рождественского поста, король с войском наконец пришли в движение, направившись к «Египетскому Вавилону», как посоветовал граф Артуа.

Вести немедленно достигли Мансура, где умирал султан. Он вновь обратился к Людовику Святому с мирными предложениями: возвратить земли, некогда принадлежавшие Иерусалимским королям, равно как и христианских пленников, в обмен на Дамьетту. Людовик Святой отказал, полагая, что если он оставит султана владеть Египтом, тот не замедлит при первой же возможности снова отвоевать Палестину; впрочем, султан умер и занявший его место эмир прервал переговоры.

Король оставил с королевой сильный гарнизон в Дамьетте. Когда он выступал в поход, то уже был болен.

Войско в боевом порядке покинуло дельту Нила, поднявшись по правому берегу притока к Дамьетте. Проходя, отряды грабили всех на своем пути. Людовик Святой запретил убивать женщин и детей, приказав, чтобы их приводили для крещения; он потребовал также, чтобы по возможности мусульман брали в плен, а не убивали. Сарацины же следовали за обозами по пятам.

Эмир Фахр-эд-Дин, принявший бразды правления, некоторое время держал в тайне смерть султана, стремясь избежать смут, и спешно готовился к войне. Султан, почувствовав близкую кончину, призвал сына Туран-Шаха, управлявшего Хараном, Эдессой и другими землями в Месопотамии. Эмиры получили приказ принести ему клятву верности и до его прибытия во всем повиноваться Фахр-эд-Дину. Впрочем, главной задачей было остановить наступление крестоносцев.

Из дельты Нила, по направлению на восток от Дамьетты, вытекал канал Ашмун. Вражеское войско расположилось в Мансуре, на противоположном берегу канала, в том месте, где он вытекал из реки, и стало лагерем на равнине, простиравшейся до речного берега.

В Фарескуре, довольно близко от Дамьетты, путь войску Людовика Святого преградил ирригационный канал. Потребовалось засыпать его землей. Легат обещал отпущение грехов тем, кто возьмется за эту работу, так что Людовик Святой пожелал лично подать пример, приняв участие в осушении канала.

По дороге отряд из пяти сотен сарацин прибыл к французам, заявив, что они недовольны султаном и хотят присоединиться к крестоносцам. Людовик Святой принял этих людей, но повелел следить за ними. 6 декабря на марше они набросились на отряд, шедший перед ними, намереваясь уничтожить его; но находившиеся по соседству тамплиеры их стремительно атаковали и перебили.

Прибыв к Мансуру и узрев сарацин на противоположном берегу реки, Людовик Святой велел разбить лагерь со рвами и укреплениями и установить метательные орудия. Обозы с продовольствием, приходящие из Дамьетты, могли добраться только по воде, и сарацины их перехватывали. Начался голод. В самое Рождество пришлось отбивать вражескую атаку. Все, кто отходил от лагеря, погибали. Гуго де ла Тур, епископ Клермонский, умер 29 декабря 1249 г. Рукав Ашмуна был глубоким, зажатым между крутыми берегами, неудобным для переправы. В феврале 1250 г. решили возобновить маневр, удавшийся в Фарескуре, – соорудить плотину, которая удержала бы воду вверх по течению и перекрыла бы канал. Крестоносцы построили две крытые галереи с одной башней для арбалетчиков, чтобы защищать людей, строящих дамбу, от сарацин, удерживающих противоположный берег, – эти сооружения назывались «кошачьими замками». Но здесь было много воды, чтобы ее затворить. А сарацины разрушали дамбу по мере ее сооружения – они подрывали берег со своей стороны, и вода прорывалась, разрушая труд, стоивший христианам трехнедельных усилий.

С помощью своих метательных машин сарацины могли не только отвечать на выстрелы христианских орудий, но и использовать против крестоносцев «греческий огонь». Жуанвиль сообщает, что, не имея никакой защиты от этих орудий, один рыцарь сказал: «Я решил, и вам советую, всякий раз, как они будут метать в нас огонь, падать ниц и молить Господа нашего, чтобы Он сохранил от этой напасти». Жуанвиль продолжает: «Едва они нанесли первый удар, как мы опустились на колени, последовав совету этого рыцаря. Первый снаряд, посланный врагами, пролетел между двумя нашими "кошачьими замками"… Наши люди приготовились тушить огонь. Греческий огонь летел вперед, большой, как бочка для незрелого винограда, а огненный хвост, вырывающийся из него, был длиною с копье. Он производил такой шум при полете, что казался молнией небесной и походил на дракона, парящего в небе. Он так сильно сиял, что в лагере было светло, как днем, из-за великого обилия яркого огня. В этот вечер трижды метали они в нас греческий огонь. Всякий раз, когда наш святой король узнавал, что в нас мечут греческий огонь, он вставал со своего ложа и простирал руки к Распятию, говоря в слезах: "Всемилостивый Господь, сохрани моих людей!" И я воистину верю, что его молитвы сослужили нам хорошую службу. Вечером, всякий раз как падал огонь, он посылал одного из своих камергеров узнать, что с нами и не причинил ли огонь нам ущерба».

Однажды, когда молодой герцог Анжуйский стоял на страже, в два «кошачьих замка» попал греческий огонь, их охватило пламя, и королевский брат настолько утратил всякое разумение, что хотел броситься в огонь, чтобы загасить его. Людовик Святой попросил у баронов древесину с их кораблей, дабы соорудить новый «кошачий замок», ибо иного материала, которым можно было бы воспользоваться, под рукой не было. Когда «кошачий замок» был закончен, король решил завезти его на дамбу в день, когда герцог Анжуйский станет на стражу. Едва ее установили, как сарацины обстреляли дамбу, чтобы ею нельзя было воспользоваться, затем они привезли свое орудие для метания греческого огня и спокойно сожгли постройку христиан.

После того как крестоносцы потратили много времени, пытаясь переправиться через реку, один бедуин предложил за 500 безантов показать брод. Ему выдали деньги. На совете решили, что герцог Бургундский и бароны Святой земли останутся охранять лагерь, а король с братьями переправятся на другой берег. Переправа состоялась в день Заговенья, 8 февраля 1250 г. Лошадям крестоносцев пришлось плыть через канал, покуда они не почувствовали дно; на противоположном берегу христиан ждал не только крутой подъем, но и готовые к бою сарацины. Несколько рыцарей во время переправы утонуло.

Построение войска было таково, что тамплиеры, как более выносливые бойцы, составляли авангард, а граф Артуа шел непосредственно за ними. Едва миновав брод, молодой принц обратил в бегство сарацин, толпившихся на берегу канала, и, совершенно позабыв о всякой дисциплине, ринулся преследовать отступавших. Тамплиеры заявили ему, что он позорит их, занимая место, указанное им королем. Граф Артуа ничего не желал слушать; кроме того, рядом с ним ехал некий глухой рыцарь, видевший только врага и беспрестанно кричавший: «На них! Да ну, на них же!» Тамплиеры, посчитав, что навлекут на себя позор, ежели позволят брату короля скакать впереди, пришпорили лошадей.

В сарацинский лагерь они влетели подобно урагану. Гийом Длинный Меч и Рауль де Куси мчались за графом Артуа. Эмир Фахр-эд-Дин, сидевший в своей ванной и занятый окраской бороды, вскочил на коня, не имея даже времени вооружиться, чтобы присоединиться к своим отрядам. Его догнали и почти тут же убили. Сарацин гнали в Мансур и дальше – по дороге на Каир. Беглецы стекались в столицу Египта, сообщая, что война проиграна.

Магистр Ордена тамплиеров хотел отговорить графа Артуа вступать в Мансур, который со своими узкими и кривыми улочками легко мог стать западней. Гордец, насмешник и человек дерзкий, граф не пожелал ничего слышать. Он оказался заперт в городе. В то время как его воины помышляли только о грабеже, жители набросились на них, бросая камни и балки с крыш домов, а спрятавшиеся сарацинские воины внезапно налетели со всех сторон. Мамлюки во главе с Бейбарсом вновь собрали убегавших и перешли в наступление. У графа Артуа не было арбалетчиков, чтобы отбить атаку. Ему пришлось покинуть занятый им дворец. Отступление по улочкам, слишком узким, чтобы рыцари смогли использовать свое оружие, превратилось в бойню. Вне стен города большая часть сарацинского войска перестроилась и напала на христиан, переходивших в это время брод. Граф Артуа и его люди сражались отважно, но к концу дня все погибли. 300 рыцарей было убито, среди них Гийом Длинный Меч, и большая часть англичан. Погибло много тамплиеров, а их магистр лишился глаза.

Жуанвиль преодолел брод впереди основной части войска и пересек лагерь сарацин. Он столкнулся с сильным отрядом врагов, один из его сотоварищей был смертельно ранен, и он сам находился в большой опасности, от которой его спасло появление графа Анжуйского и короля: «Когда я оказался пеший с моими рыцарями и был ранен, прибыл король со своим боевым отрядом с громкими криками и великим шумом труб и литавр, и он остановился на дороге. Никогда не видывал я столь прекрасного рыцаря; ибо он казался выше всех своих людей, превосходя их в плечах, с позолоченным шлемом на голове и германским мечом в руке».

Рыцари из свиты короля вместе с остальными бросились в гущу сражения. «И знайте, – говорит Жуанвиль, – что это была прекрасная схватка, ибо никто там не стрелял ни из лука, ни из арбалета, но турки и наши люди с палицами и мечами сошлись лицом к лицу». Жуанвиль сражался рядом с королем.

Один рыцарь, Жан де Валери, посоветовал королю двинуться направо к реке, чтобы быть поближе к герцогу Бургундскому и отрядам, охранявшим лагерь, и дать сражающимся напиться. Король велел вызвать из самой гущи боя своих советников; когда те одобрили этот план, он приказал привести его в действие. Едва движение войск началось, как граф Пуатье, граф Фландрский, и другие сеньоры, сражавшиеся поодаль, послали просить короля не двигаться, ибо они не могут последовать за ним. Король остановился. В тот момент, когда он вновь собирался двинуться в путь, прибыл коннетабль де Боже с сообщением, что брат короля, граф Артуа, обороняется в одном доме в Мансуре. Людовик Святой попросил коннетабля отправиться туда.

Жуанвиль вызвался сопроводить Эмбера де Боже. Едва они с шестью рыцарями отъехали, как увидели, что их окружило множество турок. Они поняли, что к Мансуру пробиться невозможно, и отступили к основным силам крестоносцев.

Возвращаясь, Жуанвиль и коннетабль увидели, что король отошел к реке, а сарацины теснят там королевские отряды. Они на лошадях бросились в воду, чтобы переправиться вплавь; но уставшие животные с трудом справлялись с потоком, крутившим щиты, копья, утонувших людей: «И говорили, что мы все погибли бы в этот день, если бы не лично король. Ибо сир де Куртене и монсеньор Жан де Сельбеней рассказали мне, что шестеро турок подскочили схватить лошадь короля под уздцы и взять его в плен; и он сам освободился от них, нанося сильные удары мечом. И когда его люди увидели, как защищается их король, то воспряли духом, и многие из них перестали переправляться обратно через реку и бросились на помощь королю».

Наконец сарацин отбросили и захватили их лагерь. Король ничего не знал об участи графа Артуа. «Если он мертв, – говорил он, – я молю Бога простить грехи: и ему, и всем прочим». И вот прибыл прево Ордена госпитальеров, брат Анри де Ронней, сопровождавший графа; Людовик Святой спросил, есть ли новости о брате. «Да, – ответил рыцарь, – ибо, вне сомнения, он в раю». «Э, сир, – сказал он еще, – утешьтесь; ибо никогда королю Франции не выпадала столь высокая, как Вам, честь: ведь, чтобы сразиться с врагом, вы вплавь перешли реку, и победили его, и погнали с поля битвы, и захватили его орудия, шатры, в коих еще и будете спать этой ночью». Король ответил, что он преисполнен благоговения перед Богом за все, ниспосланное им, и тогда, по словам Жуанвиля, слезы хлынули из его глаз.

Кажется, смерть брата тронула короля больше, чем все последующие несчастья. Говорили, что Робер Артуа желал умереть за Иисуса Христа; его сочли мучеником. Сарацины отрубили головы убитым и выставили их на пиках у ворот Каира. И с этого дня они воспряли духом.

Людовик Святой велел прежде всего соорудить деревянный мост через реку, дабы установить сообщение со своим первым лагерем. Погибло большое число лошадей. Во время битвы бедуины разграбили лагерь сарацин, где ничего больше не осталось. Ночью они вернулись и напали на христиан, но достаточно было одной стычки, чтобы их отогнать.

Через два дня, в пятницу 11 февраля, сарацины хотели бросить все свои силы на штурм лагеря христиан. Но шпионы предупредили об этом Людовика Святого, велевшего своим людям быть готовыми к бою с полуночи. Атака началась только в полдень на следующий день. Граф Анжуйский находился в передних рядах; сарацинам удалось посеять сумятицу в его отряде. Об этом сообщили королю, который помчался туда с мечом в руках и так далеко проник в ряды врага, что греческий огонь попал на круп его коня. Но атака была отбита. В этот день погиб Гийом де Соннак, магистр Ордена тамплиеров. Граф де Пуатье, единственный среди своих людей, сидевший на коне, попал к туркам в плен, но мясники и прочий люд из лагеря, равно как и женщины, торговавшие продовольствием, заметив происшедшее, сразу же освободили пленника.

После этой победы Людовик Святой собрал своих баронов и сказал им: «Мы обязаны великой милостью Господа нашего за то, что на этой неделе Он дважды ниспослал нам подобную честь – во вторник, накануне поста, мы изгнали врагов из лагеря, где мы и расположились, и в минувшую пятницу мы, пешие, победили их, конных». Король сказал, добавляет Жуанвиль, много других прекрасных слов, чтобы приободрить присутствовавших.

Войско понесло крупные потери, и ситуация с каждым часом ухудшалась. Тела утопленников застревали у моста, канал был весь покрыт трупами на расстоянии брошенного камня. Потратили восемь дней, чтобы их вытащить: тела сарацин сбросили в реку, вниз по течению, тела же христиан похоронили в больших ямах. Из-за поста нельзя было ничего есть, кроме рыбы из Нила, питавшейся трупами. Так началась эпидемия. «Мышцы на наших ногах усыхали, – пишет Жуанвиль, – вся кожа на них чернела, становилась землистого цвета, как старый сапог; и у нас, заболевших этой болезнью, гнила плоть на деснах и никто не спасся: от нее только умирали. Предвестником смерти было кровотечение из носа». Христиане уже пострадали от скоробута во время первой осады Дамьетты, но на сей раз дело обстояло хуже; у всех, кто выжил, были близкие среди умерших, которых они оплакивали; слугам часто приходилось брать лошадей и доспехи своих господ, чтобы вместо них нести караул.

Сарацины преградили реку и перехватывали все обозы с продуктами, идущими из Дамьетты. «И из-за этого в лагере все так вздорожало, что к Пасхе бык стоил 80 ливров, яйцо – 12 денье, а мюид вина – 10 ливров». Крестоносцам пришлось, преодолевая отвращение, есть конину. Голод лишь способствовал всеобщему разочарованию.

Людовик Святой посещал больных, чтобы утешить их, хотя его и предупреждали, что он может заразиться. И он действительно заболел – у него вновь начался приступ дизентерии; тем не менее он сохранял спокойствие и уповал на Господа.

Из Дамаска прибыл новый султан Египта Туран-Хан. Он сразу приехал в Мансур, приведя с собой новые отряды, дабы усилить оборону города. Одновременно он послал флот, чтобы изолировать Дамьетту с моря. Среди христиан оказались изменники: сарацины принимали перебежчиков, не издеваясь над ними и не принуждая их к вероотступничеству. После захвата врагами последнего обоза Людовик Святой попросил у султана перемирия. Он предлагал вернуть Дамьетту, если ему вернут Иерусалим; дабы гарантировать выполнение договора, он обещал отдать своих братьев в заложники. Но султан требовал, чтобы король стал заложником сам; Людовик Святой согласился, но этому воспротивились французы, предпочитая, чтобы их всех перебили, нежели пойти на столь унизительное условие.

Наконец, по совету своего окружения, Людовик Святой решил снять осаду Мансура и отступить на другой берег реки, чтобы возвратиться в Дамьетту. Дорогу преградило войско султана. Король велел сначала перевезти тысячу больных и раненых на кораблях с продуктами для его свиты, приказав, чтобы эти продукты выбросили в воду, дабы освободить место. Сам Людовик все еще был болен и страдал от «перемежающейся лихорадкой и очень сильной дизентерии». Несмотря на просьбы легата и баронов, он отказался присоединиться к этой флотилии, ибо не хотел оставить своих соратников в опасности.

Карл Анжуйский свидетельствовал на процессе канонизации Людовика Святого: «Король спешился и стоял, держась за седло; подле него стояли его рыцари – Жоффруа де Сержин, Жан Фуанон, Жан де Валери, Пьер де Босей, Робер де Базош и Гоше де Шатийон, которые, видя обострение болезни и опасность, коей он подвергался, оставаясь на суше, принялись его упрашивать, хором и каждый по отдельности, спасти себя, взойдя на судно. Он же продолжал отказываться покинуть своих людей; король Карл, его брат, тогда еще граф Анжуйский, сказал ему: «Сир; Вы дурно поступаете, противясь доброму совету, подаваемому Вашими друзьями, и не садитесь на судно; ведь если Вы останетесь на суше, войско будет двигаться медленно, что небезопасно, и Вы можете стать причиной нашей гибели». И он говорил так (как он сообщил позднее), желая спасти короля и боясь его потерять, ибо отдал бы тогда охотно все свое наследство и наследство своих детей, чтобы укрыть короля в Дамьетте. Но король, очень взволнованный, гневно ответил ему: «Граф Анжуйский, если я Вам в тягость, оставьте меня; но я никогда не покину своих людей».

Легат, отплывший на корабле, был атакован сарацинами, но смог добраться до Дамьетты. Жуанвиль отплыл со своими людьми и только с двумя рыцарями, оставшимися у него, на маленькой лодке.

Отступление, как по суше, так и по воде, состоялось во вторник, после Фомина воскресенья, 5 апреля 1250 г. Отряд сарацин прорвался в лагерь и перебил всех раненых, дожидавшихся, пока их отнесут на корабль. Перепуганные матросы перерубили швартовы, чтобы побыстрее отчалить. Но Людовик Святой примчался и приказал им вернуться, чтобы закончить погрузку больных.

В спешке позабыли приказ, отданный королем, – не разрушили лодочный мост, сооруженный между двумя берегами, и сарацины использовали его для своих целей. Людовик Святой не только отказывался уехать со всеми остальными, но вскочил на маленькую лошадку и пожелал остаться в арьергарде с Гоше де Шатийоном. «Когда мы оттуда шли, – рассказывает Жуанвиль, – я снял шлем с короля и надел на него железный шишак, чтобы его обдувало воздухом». Сарацины гнались за ними по пятам. Ги де Шатель-Порсьен, епископ Суассонский, не смог вынести позора этого отступления. Он предпочел броситься в одиночку с мечом в руке навстречу вражеским отрядам и тут же был убит.

«Вечером, – пишет Жуанвиль, – король несколько раз лишался чувств; и из-за сильной дизентерии пришлось отрезать нижнюю часть его штанов, столько раз он ходил по нужде».

На следующее утро арьергард оказался отрезанным от основных частей. Было много убитых, Людовика Святого окружили; его телохранитель – Жоффруа де Сержин – держался подле него, «защищая его от сарацин, подобно тому, как добрый слуга отгоняет от чаши своего сеньора мух; ибо всякий раз, как приближались сарацины, он хватался за свое копье и, взяв его под мышку, бросался на них и отгонял их от короля».

В конце концов крестоносцы смогли добраться до деревни под названием Сармосак, где короля внесли в дом. «И его положили на колени одной парижской горожанки, почти мертвого, и думали, что он не доживет до вечера».

Филипп де Монфор, который уже вел переговоры с сарацинами, приехал к королю и предложил заключить перемирие. Король согласился. Когда было три часа пополудни, король попросил бревиарий у своего капеллана, чтобы прочесть молитву.

В деревне была только одна улица, которую сарацины окружили. Гоше де Шатийон держался посередине, с мечом в руке, и как только он видел, что сарацины подходят слишком близко, бросался, отгоняя их. Затем он стряхивал стрелы, которыми они его осыпали, вновь надевал свою кольчугу и, привстав на стременах, кричал: «Шатийон, где мои достойные рыцари?» И поскольку сарацины заходили с другого конца, он бросался на них снова, наконец, один турок отрубил ему голову.

В тот момент, когда Филипп де Монфор заключал перемирие с эмиром, из-за парижского сержанта по имени Марсель – то ли предателя, то ли горящего неуместным рвением – этот последний шанс был упущен. Он принялся кричать: «Сеньоры рыцари, сдавайтесь, приказывает король! Не дайте погибнуть королю!»- Рыцари сложили оружие, и эмир ответил Филиппу де Монфору, что заключать перемирие слишком поздно, так как христианские отряды уже сами сдались в плен.

Короля передали под охрану евнуху Джемаль-эд-Дину; его двух братьев и главных баронов, их сопровождавших, схватили. Отряды, которые могли подойти на помощь из Дамьетты, были разбиты на следующий день. Никто из отступавших по суше крестоносцев не ушел от врага. Орифламма также попала в руки сарацин.

Людовика Святого и его соратников привезли в Мансур. Говорят, короля заковали в цепи и содержали с братьями в доме судьи Факар-Эд-дина-Ибрагима. Он так отощал, что кости просвечивали сквозь кожу, и был так слаб, что думали, он вот-вот умрет. Он не прекращал молиться и поминать в молитвах тех, кого считал добрыми людьми. Каждый день по парижскому обычаю король читал свой бревиарий: сарацины, нашедшие эту книгу, вернули ее, дабы сделать ему приятное. Он не отказался от постов и обычного воздержания. Гийом Шартрский, его капеллан, сообщал, что он снискал уважение сарацина, в доме которого жил. Он даже пытался объяснить суть христианской веры окружавшим его врагам.

Впрочем, его плен, казалось, был ниспослан Провидением, ибо из-за него он смог выздороветь: лекарь, посланный султаном, имел опыт лечения подобных болезней. Ему удалось поставить короля на ноги, в то время как французов постигла неудача. У него был лишь один слуга – Изамбер, парижанин, который был поваром и ухаживал за ним с особой преданностью; все прочие исчезли или заболели. Кроме Гийома Шартрского подле него остался еще доминиканец, знавший арабский язык. Изамбер утверждает, что никогда не видел, чтобы король выражал нетерпение или был в плохом настроении. Поначалу его обслуживали сарацины, но опасаясь, что его отравят, он потребовал слуг-христиан. Он потерял свою одежду, и один бедняк уступил королю свой плащ, который он носил, покуда не получил ткань из Дамьетты. Кроме того, султан велел сшить ему два платья из черной тафты, подбитые мехом, украшенные золотыми пуговицами и куда более красивые, чем мог бы заказать сам король: другой одежды в течение всего плена он не носил.

Флотилия, подходившая к Дамьетте, столкнулась с цепью вражеских кораблей, забросавших ее греческим огнем; конный эскорт, который сопровождал христианские корабли по берегу, также подвергся обстрелу и бежал б Дамьетту. Крупным кораблям по большей части удалось прорваться, но остальные сгорели вместе с больными, которых сарацины добивали или бросали в воду. Жуанвиль стал пленником благодаря одному ренегату из Сицилии, который, чтобы спасти ему жизнь, назвал его кузеном короля; впрочем, он в самом деле был кузеном германского императора, поэтому с ним и обращались лучше. Его отослали в Мансур, где уже скопилось более ста тысяч пленных.

В Дамьетте о пленении короля узнали, когда там объявились сарацины с французскими доспехами. Королева Маргарита собиралась рожать; через три дня на свет появился ее сын Жан, получивший прозвище Тристан Дамьеттский. В этот же день королеве сообщили, что пизанцы и генуэзцы со своими кораблями и простой люд вот-вот покинут город, что уничтожило бы всякую надежду договориться об освобождении Людовика Святого и его соратников. Королева позвала итальянцев в свои покои, умоляя их сжалиться над ней и королем. Те жаловались на нехватку продовольствия, и тогда Маргарита приказала снабжать их едой бесплатно, за счет короля. Эта раздача шла месяц и обошлась казне в 360 тысяч ливров, то есть почти во столько, сколько султан запросил за выкуп короля и остальных пленников. Но Дамьетта осталась в руках французов и могла стать предметом торга за короля.

Бланка Кастильская и оставшиеся во Франции сеньоры велели было вешать как смутьянов первых вестников с Востока, сообщивших о пленении короля, настолько эта весть казалась невероятной после взятия Дамьетты. Когда же убедились, что катастрофа действительно произошла, всех охватили печаль и безграничное уныние. Иннокентий IV, все еще гостивший в Лионе, распорядился повсюду молиться за французского короля и постарался выслать ему на помощь подкрепления. Фердинанд Кастильский, племянник Бланки, тогда принял крест, но умер, не успев выступить в поход. Никто из других христианских государей не ответил на зов Святого престола.

Жуанвиль приводит рассказ, показывающий умонастроение тех, кто был осажден в Дамьетте, и героическую храбрость королевы Маргариты. Она была так напугана, узнав о пленении короля, что «всякий раз, когда она засыпала в своей постели, ей казалось, что вся ее комната полна сарацин, и она кричала "На помощь! На помощь!". И опасаясь, как бы ребенок, которого она носила, не погиб, она клала подле своего ложа старого рыцаря восьмидесяти лет, который держал ее за руку. Всякий раз, когда королева кричала, он говорил: "Мадам, не бойтесь, я здесь". Перед родами она велела всем выйти из своих покоев, за исключением этого рыцаря, и, опустившись на колени перед ним, молила о милости – и рыцарь поклялся исполнить ее просьбу. "Я прошу вас, – сказала она, – во имя верности, которой вы мне обязаны, если сарацины возьмут этот город, отрубите мне голову прежде, чем они меня схватят". "Мадам, – ответил старый рыцарь, – будьте спокойны, я охотно это сделаю, ибо я уже подумывал о том же"».

Сарацины, слишком тяготясь большим количеством узников, начали убивать тех, за кого не надеялись получить хороший выкуп и кто отказывался стать мусульманином. Жуанвиль видел, как одного за другим пленных вытаскивали со двора, куда их согнали, и спрашивали: «Ты хочешь отречься?» Тех, кто отказывался, обезглавливали. Каждый день мусульмане «сортировали» таким образом от трех до четырех сотен человек.

Сначала султан думал послать Людовика Святого халифу Багдада, где король окончил бы свои дни в темнице после того, как его провезли бы как трофей по всему Востоку; но, поразмыслив, он предпочел выкуп. Султан пригрозил смертью королю и баронам, если они не сдадут Дамьетту. Людовик Святой ответил, что никогда ее не отдаст. Сарацины предприняли штурм города, неся перед собой орифламму. Но Дамьетта выстояла. Тогда они стали обращаться с королем мягче, надеясь уговорить его сдать город. Султан даже заговорил о перемирии.

Несколько очень богатых сеньоров пожелали сами выкупиться из плена. Людовик Святой запретил им это, опасаясь, что они освободятся, а бедные крестоносцы навсегда останутся в плену; король объявил, что заплатит выкуп за всех.

Сарацины требовали отдать не только Дамьетту, но и крепости Палестины. Людовик Святой ответил, что не может этого сделать, так как они принадлежат не ему, а германскому императору либо рыцарям – тамплиерам или госпитальерам. Дело дошло до того, что ему стали угрожать пыткой «моллюском». «Это, – говорит Жуанвиль, – две соединяющихся деревянных доски с зубьями внизу; они вкладываются одна в другую и связываются бычьими ремнями по концам. И когда хотят пытать человека, то кладут его на бок и укладывают ноги меж колышков, а потом усаживают человека на деревянные доски, так что не остается ни одной кости, которая не была бы раздроблена». На угрозы сарацин король ответил, что он их пленник и они вольны поступать с ним, как пожелают.

Тогда короля спросили, сколько он может заплатить за свое освобождение помимо сдачи Дамьетты. Король ответил, что если султан назначит разумную сумму, он обратится к королеве, но не знает, как она поступит, ибо она теперь распоряжается всем. Впрочем, он опасался, что Дамьетта не в состоянии больше обороняться, но скрывал свои опасения. Султан дал охранную грамоту Роберу, патриарху Иерусалимскому, которого Людовик Святой попросил привезти, чтобы спросить у него совета.

Сарацины затребовали миллион безантов золотом. Король, не торгуясь, пообещал эту сумму в качестве выкупа за своих людей, а Дамьетту – лично за себя, «ибо он – не то лицо, кого должно выкупать за деньги». Султан восхитился подобной щедростью и от себя сделал скидку в выкупе на 100 тысяч ливров.

Король и султан заключили перемирие на 10 лет, которое распространялось на все Иерусалимское королевство. Каждый удивлялся такому быстрому освобождению и столь малой цене. Христиане даже посчитали произошедшее чудом.

Обе стороны начали выполнять условия договора. Короля и знатных людей посадили на четыре судна, взявших курс на Дамьетту. 28 августа 1250 г. их привезли в лагерь султана близ Фарескура. Короля поместили в шатер по соседству с лагерем. Через день его должны были освободить.

У молодого султана Туран-Хана было много врагов. Прежде всего это были родственники военачальников, которых его отец велел обезглавить или лишил милости; а также те, кому не нравились заносчивость и самоуверенность султана. Другим поводом для недовольства стал выкуп, который должны были выплатить французы. Эмиры поняли, что султан торопится договориться с французским королем, чтобы затем расправиться с ними, и они решили его опередить. Окончательно договор был заключен 1 мая. А 2 мая заговорщики убили султана. Сначала они ранили его в шатре, он бежал, укрылся в деревянной башне, которую преследователи подожгли. Султан выбрался из нее, пал к ногам Актая, вождя мамлюков, моля о пощаде, но его оттолкнули. Он ринулся к реке, взывая о помощи и крича, что отказывается быть султаном, тогда как по нему стреляли из луков. Один мамлюк ударил Туран-Хана копьем, засевшим у того в боку. Султан добежал до реки, пытаясь броситься в нее, но его прикончили ударами сабель. Затем Актай вырвал ему сердце.

Христиане, все еще находившиеся под стражей на галерах, присутствовали при этом убийстве. Они боялись стать, в свою очередь, жертвами ярости сарацин, бросившихся с истошными воплями на корабли. «Там было, – пишет Жуанвиль, – полно людей, которые исповедовались монаху Троицы, Жану, из свиты графа Гийома Фландрского; но мне не припоминались грехи, совершенные мною; и я подумал, что чем больше я буду защищаться или изворачиваться, тем хуже будет. И тогда я осенил себя крестом и, опустившись на колени перед одним из врагов, который, словно плотник, держал датскую секиру, сказал: "Так умерла святая Агнесса". Мессир Ги д'Элене, коннетабль Кипра, пал на колени подле меня и исповедался мне; и я ему сказал: "Отпускаю вам грехи властью, данной мне Богом". Но встав с колен, я тут же забыл, что он мне сказал и поведал».

Мамлюк Актай ворвался в шатер Людовика Святого с еще окровавленными руками и спросил, что он получит в награду за то, что убил его врага; король же не произнес ни слова. Тогда Актай попросил посвятить его в рыцари. Некогда император Фридрих II, не задумываясь, посвятил в рыцари эмира Фахр-эд-Дина. И Актай, размахивая мечом, грозился убить Людовика Святого, если он не исполнит его требование. Окружение короля, опасаясь за его жизнь, настаивало, чтобы он согласился; король же ответил, что ежели Актай захочет принять крещение, он сделает его рыцарем, но оказать эту честь язычнику он не может.

Прибыли и другие сарацины, крича и бряцая оружием. При виде короля они притихли, учтиво его поприветствовали и сказали, что избавили его от врага, замышлявшего его убить, как только он отдаст Дамьетту, а затем попросили исполнить условия договора. Это стало большим облегчением для христиан, поскольку мятеж эмиров поставил было под вопрос выполнение соглашений, заключенных султаном.

Договорились, что, как только Дамьетта будет передана сарацинам, король и сеньоры обретут свободу. Простой люд, которому сохраняли жизнь, отводили в Каир. Король обязался выплатить 200 тысяч ливров до отъезда из Дамьетты и 200 тысяч по прибытии в Акру. В свою очередь, сарацины обещали не трогать в Дамьетте больных, продовольствие и орудия до тех пор, пока король не сможет их забрать.

Эмиры поклялись, что выполнят договор, самыми страшными клятвами, имевшимися в их вере: они отрекутся от Магомета, ежели не сдержат слово, будут опозорены подобно тому, кто: совершает паломничество в Мекку с непокрытой головой; выгнав жену, принимает ее назад; ест свинину. Они попросили одного вероотступника из христиан составить письменно формулу клятвы, достаточно, по их мнению, убедительную, чтобы ею поклялся Людовик Святой: если король не сдержал бы слова, он лишился бы заступничества 12 апостолов и всех святых. Король охотно согласился дать такую клятву. Но последний пункт клятвы был таков: если он не соблюдет условия соглашения с эмирами, то будет опозорен как христианин, отрекшийся от Христа и его заповедей, и презрит Господа, плюнет и растопчет распятие. Услыхав сие, король сказал, что такую клятву не принесет… Он предпочитает умереть добрым христианином, нежели жить в ненависти к Господу и Богородице. Патриарх Иерусалимский попал в плен к сарацинам, так как султан, предоставивший ему охранную грамоту, погиб. Когда король отказался от клятвы, эмир решил, что так посоветовал ему патриарх; тогда он повелел отрубить прелату голову. Сарацины схватили старика и привязали его к столбу, связав руки за спиной так крепко, что из-под ногтей брызнула кровь. Патриарх кричал королю: «Сир, Бога ради, клянитесь смело, ибо я возьму на свою душу весь грех клятвы, принесенной вами, ведь вы ее сдержите».

Наконец инцидент был урегулирован – Жуанвиль не знает, как именно, – к удовлетворению обеих сторон. Поговаривали, что некоторые сарацины даже подумывали сделать султаном Людовика Святого как самого гордого христианина, какого они когда-либо знали. Король позднее спросил у Жуанвиля, верил ли тот, что он примет такое предложение. Со своим обычным простодушием Жуанвиль ответил, что он поступил бы безрассудно, видя, как сии сарацины только что убили своего сеньора. Но король ответил, что на самом деле не отказался бы, если бы существовала хоть какая-нибудь надежда обратить в христианство Египет.

На следующий день, 6 мая 1250 г., день Вознесения, Жоффруа де Сержин на восходе солнца отправился в Дамьетту и велел вернуть ее эмирам. Королеву, еще не оправившуюся после родов, посадили на корабль, шедший в Акру. Христиане удерживали Дамьетту 11 месяцев. По договору сарацины обязались охранять больных крестоносцев, продовольствие и орудия до тех пор, пока король не сможет их забрать. Но едва став хозяевами города, они перебили больных, разрушили орудия и продовольственные склады, сложив вперемешку солонину, деревянные обшивки стен, орудия и трупы, все сожгли. Затем они сровняли с землей город, чтобы крестоносцы больше не могли его захватить.

Появилась угроза и для жизни короля и пленных сеньоров. «В этот день, – пишет Жуанвиль, – мы ничего не ели, и эмиры тоже; но они спорили целый день». Оставить короля в плену или казнить со всеми баронами? Это означало бы, доказывал один эмир, гарантировать мир лет на сорок, ибо христиане разом лишились бы своих лучших предводителей. Людовик Святой был еще очень слаб после болезни, и прошел слух, что сарацины согласились освободить его лишь для виду, а на самом деле дали ему медленно действующий яд.

Наконец к вечеру сарацины решили освободить пленных. Галеры пристали к берегу около Дамьетты; пленникам принесли пирожки с сыром, высушенные на солнце, и вареные яйца, расписанные в разные цвета. Король и его пленные соратники вышли на берег в окружении 20 тысяч сарацин с саблями на боку. В отдалении поджидала освобожденных узников генуэзская галера. На мостике стоял один человек. Увидев подходящего короля, он дал свисток, и рядом с ним внезапно выросли 80 арбалетчиков, готовых стрелять. Едва их завидев, сарацины побежали, как овцы, и король взошел на галеру с графом Анжуйским, Жуанвилем, Жоффруа де Сержином, Николаем, генералом Ордена тринитариев. Граф де Пуатье оставался заложником в руках сарацин до выплаты 200 тысяч ливров, которые обязан был выдать король прежде, чем покинуть Египет.

Уплату начали производить с утра в субботу. Взвешивали на весах, говорит Жуанвиль, одна чаша которых вмещала 10 тысяч ливров. Вечером в воскресенье королю доложили, что недостает 30 тысяч ливров. Король поручил Жуанвилю одолжить их у командора и маршала Ордена тамплиеров, ибо магистр был мертв. Те воспротивились, так как у них хранились деньги, данные им в залог, которыми они были не вправе распоряжаться. Жуанвиль не обратил внимания на протесты, принудил тамплиеров именем короля открыть сундуки, и ему дозволили взять необходимую сумму.

Когда расчеты закончили, Филипп Немурский пришел сообщить королю как о доблестном поступке, что они обсчитали сарацин на 10 тысяч ливров. Король очень рассердился и велел вернуть эмирам эту сумму, так как обещал выплатить 200 тысяч ливров до своего отъезда. «Тогда, – пишет Жуанвиль, – я наступил на ногу монсеньору Филиппу и сказал королю, чтобы он ему не верил, ибо он говорит неправду – ведь сарацины считают лучше всех в мире. И монсеньор Филипп подтвердил, что я прав, и что он сказал сие в шутку. А король ответил, что подобная шутка неуместна. "И я вам приказываю, – сказал король, – верностью, коей вы мне обязаны как вассал, чтобы вы, в случае недоплаты сих 10 тысяч ливров, внесли остаток безо всяких погрешностей"».

Как только выкуп был выплачен, король приказал плыть к большому кораблю, видневшемуся в море. Галера отчалила. «И мы проплыли доброе лье, – рассказывает Жуанвиль, – прежде чем заговорили друг с другом по причине беспокойства за находящегося в плену графа Пуатье. Тут на галеоте подплыл монсеньор Филипп де Монфор и крикнул королю: "Сир, сир, поговорите со своим братом, графом де Пуатье, который на другом корабле". Тогда король закричал "Огня, огня!", зажгли огонь, и радость оказалась так велика, какая только могла быть среди нас».

Покуда король ждал, когда уплатят выкуп за графа де Пуатье, один француз-отступник принес ему дары; король спросил, откуда он знает французский язык, и тот сказал, что был христианином. Тогда король ему ответил: «Подите прочь, я с вами больше не буду разговаривать». Но Жуанвиль отвел этого несчастного е сторону и побеседовал с ним: тот оказался родом из Провена и сознался, что лишь бедность и боязнь насмешек из-за отступничества удерживают его от возвращения в лоно Церкви. Узнав об этом, Людовик Святой королевским указом запретил упрекать отступников, вернувшихся в христианство, за их прегрешения.