IV ВЛАСТИТЕЛЬ СЕРДЦА

Легкомысленная Европа тоже разрывала старые связи, заключая новые, иногда просто в силу каприза. В то время, как Россия дуется на соседку – Пруссию, Фридрих II наигрывает мелодии на любимой флейте. Австрия дружится с Францией, своей старинной соперницей. Курьеры скачут через границы. Императрицы и интриганки смешивают карты своими изящными пальчиками. В то время, как Помпадур посылает набожной Марии-Терезии севрский фарфор, – Елизавета отсылает Людовику XV его миловидного посланного с самыми сладкими медовыми обещаниями.

Определенно в Петербургском дворце запахло порохом. Шевалье д'Эон торопливо собирал свои платья, юбки и военную форму, чтобы с торжеством вернуться в Версаль. Несмотря на спешку, он хотел усыпить подозрения Екатерины, этой юной лицемерки, которая была единственной, кто догадался о его миссии.

На концерте под звуки скрипок и клавесина он попрощался с нею, отпустив цветистый комплимент, граничащий с дерзостью. Но она, слишком гордая для того, чтобы выслушивать всякий вздор, устояла перед очарованием этого юного Ганимеда и ответила такими колкостями, что он удалился в совершенном смущении. Он отомстил, оставив потомству ее портрет, где совершенно отсутствовала всякая лесть.

– Как зачаровывает ее взгляд, напоминающий взгляд хищного зверя! Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что ужасающее будущее написано на этом высоком челе. Когда она подходила ко мне, то я инстинктивно, не будучи в силах удержаться, отступил назад. Кажется, что лаская, ее рука тигрицы готова разодрать. И все же рот ее улыбается всегда: эта дьявольская улыбка пугает. Она так и мечет ее, рассылая повсюду эту терпкую улыбку. Эта улыбка ранит почти в такой же мере, как и ее сарказм. Ученица Вильямса достойна своего учителя. Возможно, что предвзятое мнение и ослепляет меня.

Была ли Екатерина злою – или лишь посмеялась над этим бесенком, шмыгающим за дверьми в женских юбках, становившимся в постели мальчишкой? Она так нервничала в течение последних месяцев! Скука, обманутая любовь, пошатнувшееся вследствие преждевременных родов здоровье – все эти физические и моральные неудобства, которыми окружали ее выше меры, – все это предрасполагало ее – такую веселую, бодрую – к ипохондрии и неврастении, которые ей удалось было побороть чуть не в детстве. Настроение ее было убийственное, и она переходила от гнетущих воспоминаний о неверном любовнике к разговорам с сэром Чарльзом Вильямсом, который искусными махинациями пытался привлечь ее на сторону Англии, покупая эту политическую симпатию, и платя, не торгуясь.

Во дворце вели крупную игру, а Екатерина была безумно расточительна, награждая своих приближенных подарками и подпаивая их вином, чтобы сделать из них преданных себе людей.

С ее стороны это была не филантропия, а просто ловкий прием. В Петербурге было принято покупать благорасположение людей. Все были продажны, и с недавних пор на зеленых столах золото швырялось пригоршнями. Если императрица имела в своем гардеробе, инкрустированном сандаловым деревом, 12 тысяч платьев, посылая в Париж специально для того, чтобы подобрать шелковую ленту или туфельки с острыми носками, то, наоборот, она частенько забывала выплачивать своей племяннице суммы, назначенные на ее содержание. Екатерина, по уши в долгу, черпала деньги из всегда раскрытого перед нею кошелька ее друга-англичанина. Десять тысяч фунтов туда – двадцать тысяч сюда. Щедрость, начинающая вызывать беспокойство!

Чтобы иметь возможность добраться до Екатерины, сэру Чарльзу не нужно было просить аудиенции. Он присутствовал на всех торжествах, маскарадах, не пропускал ни одного торжественного ужина. В театре церемонимейстер не раз оставлял для него бархатное кресло, стоявшее около кресла великой княгини.

Пользуясь шумом оркестра на премьере «Кефала и Герокриды», оперы, где легкомысленные нравы царили и на сцене, он ловко льстил ее прирожденным наклонностям немки, умелыми сплетнями пытался незаметно восстановить ее против Франции. – Что сказала бы она относительно союза между Англией и Россией, благодаря которому обе страны постоянно поддерживали бы друг друга? При создании первого пункта тайного договора к ее услугам будут любые суммы, которые свободно будут поступать в её личную казну. Может быть, ей захотелось построить дворец, купить бриллиантовое ожерелье, обвить свою белоснежную шею жемчугами? Быть Может, она предпочитает колымагу, запряженную восьмеркой гнедых лошадей с лоснящейся шерстью? Он выпишет их из Ирландии… Хочет ли она негритенка, который носил бы ее трон в дни торжеств? Или же… Но, улыбаясь, она гордо подняла голову, отказываясь от всех сокровищ Голконды, и он понял, что прельщало эту скрытую натуру.

Он знал теперь, что под этим напускным видом скромности скрывается неукротимая воля.

Тогда он стал расшевеливать ее честолюбие, раздувая ее страсти. Она жаждет быть на троне?

Он нарисовал ей картину, ту роль, которую она может занять при этом Дворе, где императрица нерешительно колеблется между собственными капризами и волею канцлера.

– Посмотрите на вашу тетю. Она выглядит очень больною, прислушайтесь только к этому истерическому кашлю, который доносится до нас. Я узнал сегодня, что ее приближенные нашли ее в саду, лежащей без чувств. Перед тем, как ей пустили кровь, она даже стала заговариваться. Скоро ее фавориты и дипломаты, сгибающиеся перед нею сегодня, ослепленные ее властью, преклонятся перед вами.

Екатерина уже не улыбалась больше. Тогда Вильямс развернул перед ее глазами депешу, которую ему только что удалось расшифровать. Европе угрожает война. Она может вспыхнуть даже завтра. Бог знает, в каком углу. Этот удар грома с корнем оторвет многие народы от родной почвы, поведет за собой крупнейшие беспорядки, если Россия не сумеет выбрать себе достойных друзей и союзников. Видя ее замешательство, Вильямс настаивал. Раз Екатерина в своем одиночестве нуждается в поверенном, то пусть она станет его пособницей – он взамен предлагает ей свою дружбу.

Всякая дерзновенная женщина, стоящая между закатом старой любви и намечающимся новым похождением, должна поговорить о нем во что бы то ни стало. При виде любезности сэра Чарльза Екатерина перестала стыдиться своей любовной неудачи. Зачем скрывать то, что он уже знает? И она открыла ему свое простодушное сердце, которое не умело больше заставить себя полюбить. Что в том, что она великая княгиня – ведь и она нуждается в ласках? Неужели она хуже других, менее привлекательна? После рождения сына талия ее, правда, немного отяжелела, но эта легкая полнота не являлась помехой ее чувствам; наоборот, это была пухлая красота, влекущая к ласкам, которая нравилась любителям ямочек. А таких ямок у Екатерины было много – они были повсюду, и старый дипломат сам был бы не прочь полюбоваться ими.

Откровенность за откровенность. Министр сообщил ему, что в петербургских салонах только и было толков, что о Сергее Салтыкове, который нескромно похвалялся повсюду своими успехами, шепча на ушко имя самой Екатерины. Как мог Салтыков пренебречь такой очаровательной женщиной и подвергнуть ее репутацию толкам и пересудам? Англичанин захлопнул бы рот, приказав своему сердцу молчать, вместо того, чтобы хвастаться венценосной победой.

– Будь я на вашем месте, я постарался бы забыть его. Удостойте меня улыбки. Итак, мы вдвоем будем противодействовать Версалю.

Не дожидаясь ответа, он почувствовал, как закружилась его голова, и, позабыв про свое багровое лицо, про морщины и седеющие волосы, он смело приблизил свою скабрезную гривуазную физиономию к ее свежим щекам, но к своему удивлению он наткнулся на готовый вспыхнуть гнев. Глаза Екатерины метали молнии, и ударом веера она поставила забывшегося дипломата на место. Как бы она ни шутила, но она никогда не позволяла в отношении себя ни малейшей непочтительности. Раскаявшись немедленно, сэр Чарльз решил отдать ей молодого графа Понятовского, эту безгранично преданную ему душу, всецело зависящую от него, которой он отныне станет внушать нужный ему урок. Он надеялся этим заставить Екатерину простить его смелость.

Станиславу было двадцать два года. Миндалевидные, немного близорукие глаза придавали ему какой-то мрачный вид. Он был доволен своей фигурой и римским носом. Проходя мимо зеркала, он любовался собой, оглядываясь с ног до головы. Лицо его было благородно, весь вид изыскан. Колеблющаяся, немного женственная походка заставляла яснее обрисовываться довольно округлые бедра. Ему была присуща импонирующая гордая манера держать себя. Странно, что, вращаясь среди распущенного французского общества, у которого была в моде вольность и излишняя снисходительность к самому себе, он смог обойти все ловушки, оставаясь девственно чистым. Ирония судьбы! Ему удалось сохранить себя невинным для той, которая, как пишет он в своих мемуарах, «отныне стала распоряжаться его судьбою».

Он прибыл в Петербург нетронутый телом и сердцем. Его дядя, князь Чарторыйский, один из вечных претендентов на польскую корону, возымел мысль послать его ко Двору Елизаветы, которую надеялся расположить к себе тысячей любезностей. Но красивое лицо всегда может успешнее убедить в чем угодно – успешнее даже, нежели талант и ловкость, А Станислав, с самого рождения обладавший безграничным и пылким честолюбием, был готов на все.

Лев и Анна Нарышкины полюбили этого потомка Ягеллонов, который прибыл в Петербург, предшествуемый такой оригинальной для того времени репутацией. Его мечты о величии заставляли его томиться по блеску; способность увлекаться всем – дурным ли, хорошим ли – быстро заставали малый Двор сдружиться с ним.

Не успевал он отвернуться, как оба заговорщика начинали наперебой расхваливать своего друга Екатерине… Они превозносили его до небес: его скромность, любовь к искусству и весьма основательное знакомство с ним, хвалили его влечение к философии. А под конец Лев Нарышкин прошептал чуть слышно: – Если это прельщает Вас, то я указываю Вам на редкостную драгоценность, за которую вы поблагодарите меня! – Кто бы поверил, что эта драгоценность – это неведение, чистота Станислава? Великой княгине определенно не везло с ее возлюбленными.

***

– Мяу! Мяу! – это сумасшедший Нарышкин мяукал под дверью Екатерины. Она проснулась, как от толчка и нетерпеливо прислушалась. Кто осмеливался нарушить ее покой? Но потом, узнав знакомый голос, она насторожилась. Великий князь еще не возвращался. Верно, он опять пьянствовал с гвардейцами, а потом отправился кончать ночь с какой-нибудь возлюбленной… Зачем Нарышкину было нарушать ее сон?

– Мяу! Мяу! Откройте!

Странная фантазия! Отодвинуть ли задвижку и впустить этого волка в овчарню? Ну, положим, его бояться нечего. Кто же его вообще боится? Она накинула на голые плечи и грудь кисейный платок и закрутила на затылок волосы.

– Мяу! Небо темно, все кошки серы. Теперь не время спать, отдаваясь в одиночестве кошмарам. Луна вызывает мечтательность. Выслушайте меня, ваше высочество… Моя невестка Анна Нарышкина устраивает сегодня импровизированный ужин в своем доме на Островах среди сосен, покрытых инеем. Несколько кошек и несколько крыс назначили там друг другу свидание. В Зимнем саду, где в вашу честь так пышно цвели розы, будут играть флейты. Благоволите одеть одно из ваших умопомрачительных платьев! Ваша чарующая красота засияет сегодня с несравненным, блеском. Посумасшедствуем, ваше величество, молодость; ведь улетучивается, жизнь проходит!

Ночь благоприятствовала веселости, кокетству и излиянию чувств. Великая княгиня быстро оделась, закутавшись, в горностай, не уступавший по белизне только что выпавшему снегу.

– Эй, возница, скорей! – И сани помчались сквозь лиловые сумерки, через мост на Остров.

На небе сияли звезды, взиравшие на эту взбалмошную и гордую головку. Прибыв к невестке, Нарышкин прижал свою треуголку к груди и, таинственно приложив палец к губам, произнес:

– К вам явился друг из Москвы.

Обе половинки двери распахнулись. Екатерина была ослеплена ярким светом канделябров, лившимся из раскрытых дверей, и увидела стоявшего в комнате красавца Понятовского, который был бледен и настолько смущен, что даже забыл поклониться, В тот вечер Екатерина была весьма снисходительной. И было бы нелюбезно сердиться на удачную шутку. Никогда еще заговор не казался ей более привлекательным. И она искренно улыбалась своим свежим ртом. Между приглашенными быстро установились дружеские отношения, так как все чувствовали себя соучастниками довольно опасной шутки.

Станислав, предчувствуя свое счастье, весь дрожал и ни на шаг не отходил от Екатерины.

Ослепительная белизна ее кожи, черные очень длинные ресницы, а особенно ее звучный голос и веселый смех скоро победили его застенчивость.

Парочки, как тени, скользили мимо них. Станислав усердно носил за Екатериной ее накидку. Но не холод был причиной дрожи, которая пробегала по молодой женщине. Царящее вокруг них молчание еще больше сблизило их.

В беседке, на стенах которой кувыркались фарфоровые, розовые, пухлые амуры, Станислав облокотился в амбразуре окна, став рядом с великой княгиней. Каким образом и чем понравиться этой немного чопорной красавице, которая держится по отношению к нему каким-то ментором? И перед ее искрящимися глазами встает картина Парижа, набросанная ловкими смелыми штрихами! С каким энтузиазмом он рассказывает ей о приемах мадам де Бриссак, герцога де Нивернэ и князя Конти! Там смеется каждый, когда злословие передается в форме эпиграммы. В этих салонах ежедневно птиметры изобретают остроумные словечки, разносимые тотчас же по всей Европе болтливыми попугаями, которые в пути часто растеривают добрую половину всей соли слышанного остроумия.

Его память достоверно передает философскую болтовню, которую он слышал у своей покровительницы мадам Жоффрень. Перед глазами Екатерины проходят толпою поэты и писатели, которые услаждали ее одиночество своими трудами; их образы мелькают перед нею, как живые, вызванные этим вкрадчивым чарующим мягким голосом…

– Это было в понедельник вечером, и они толпились вокруг бержерки, на которой восседала моя давнишняя добрая знакомая из предместья Сэнт-Онорэ. Я сидел на табурете у ее ног нем, как рыба, а она, одетая всегда сурово, но прелестно, изящно склонилась над вышивкой.

Неутомимо мелькала ее иголка и в то же время из уст ее сыпались изречения д'Аламбера, Гримма и Дидро. Сверкая умело применяемыми афоризмами, она успевала польстить одному, приласкать другого, унять ворчание любимой собачки, просить вновь прибывших не шуметь, приглашая высказаться в то же время кого-нибудь из присутствующих.

Мудрыми словами, которые Дидро в таком порядке поместил в своей знаменитой энциклопедии, перебрасывались шутя. Сколько притворного возмущения, пародирования умом и удачными ответами, на которые бедные женщины тратили столько здоровья и своих досугов!

Умрет ли один из академиков – какое подымается волнение среди этих философов. Их друзья – передовые женщины, распределяют эти кресла, к которым, как к трону, тянется вожделение многих. Заслуги? Кто говорит о заслугах? Гению предпочитают человека, о котором сегодня повсюду разносится слава. Вы не поверите, что мсье де Вольтеру дважды было отказано в кресле Академика. И вот теперь, еще при жизни его, в академии хотят поставить ему статую.

Мадам Жоффрень пылко протестовала:

– Какое оскорбление его предшественникам и современникам!

Екатерина с наслаждением слушала об авторах, которых сумела полюбить в трудолюбивые дни ясного спокойствия. Впервые в ней от удовольствия одинаково трепетали и тело, и ум.

– Вольтер! Да я своими руками готова создать ему пьедестал! – воскликнула Екатерина.

– Дорогой Вольтер, он мой учитель, а я его послушная ученица! Автор Духа Законов разделяет вместе с ним увлечение духом нашего века. Это моя настольная книга; она должна была бы быть в кармане каждого короля, который разделяет его идеи. Я не могу забыть выходок Монтескье против польской аристократии. Независимость, гнет – по его мнению, призрачные слова, изменяющиеся вместе с климатом! Оставим его, он помешался на мании свободы. С сегодняшнего вечера, чувствую, я потерял свою свободу.

Екатерина сделала вид, что не поняла.

Как вы злопамятны! Разве Монтескье не придумал, что свобода у нас, в Росии наделена жиденькой вшивой бороденкой? Что ж! Несмотря на эту дерзость, я все же люблю его, так как во мне республиканская душа. Вы смеетесь. не верите мне! Но тем не менее, вам не остановить моих симпатий, которые всецело на стороне Корнеля, а не на стороне слащавого Расина, чьи бесчисленные, дешевенькие цари вызывают во мне только зевоту. Его покорные и глупые женщины, чуть что лишающиеся чувств – бесят меня; их любовное хныканье заставляет меня оставаться бесчувственной к их горестям.

Голосом, сдавленным от искреннего чувства, Станислав прервал ее. Она и не заметила, как он опустился на колени к ее ногам. Он смело завладел ее властными пальчиками и медленно сказал ей, устремив свой взор в ее зрачки, пытающиеся остаться господами положения.

– Отрицать Расина, возможно ли это? И это вы, любящая изящество и власть? Если бы Расин бросил хотя бы один взгляд на ваши черты – он претворил бы вас в одну из своих принцесс, литературный образ которых мы заучиваем наизусть.

Эта лесть воспламенила ее воображение. Невольное пожатие руки послужило ответом. Пудреный парик прислонился к плечу Екатерины, смелые губы прижались сквозь легкую ткань к ее шейке, которая уже не защищалась больше. Екатерина почувствовала, что около самой ее щеки находится другая щека, горящая как в огне. Неужели, воспользовавшись полумраком, этот чудак приблизился настолько? И она постаралась избежать его поцелуя.

Кто победит в этой борьбе, где противниками были сердце и воля? Молодой ли влюбленный, впервые поддавшийся чувству, или честолюбивая великая княгиня, любящая власть, и которую обстоятельства заставят в будущем постоянно перемешивать любовь и политику?

Внезапно в павильон вошел Нарышкин; вообще всегда приходивший некстати, и нарушил их тет-а-тет. Он определенно предпочитал жмурки и кошки-мышки всяким возвышенным, да еще любовным диссертациям. Таким образом кончился диалог влюбленных, где каприз еще не сказал последнего слова, и они, позабыв про время, как дети, про- резвились до самой зари.

При возвращении тихий городок и спящий дворец стали сообщниками Екатерины. Это приключение показало ей, что смелость всегда найдет себе свободный путь. Желая поддержать свою храбрость, она даже стала напевать вполголоса, подымаясь по мраморной лестнице. На последней ступеньке стоял ее муж в ночном колпаке, с красным носом и вытаращенными глазами.

– Откуда вы, сударыня?

– Я искала вас, мсье, как повелевает мне мой долг.

– Вы искали меня? Ваша дерзость и гордость становятся невыносимы. Но я сумею образумить вас.

Великая княгиня презрительно спросила, в чем же ее дерзость? Смущенный князь пробормотал что-то относительно того, что она слишком высоко держит голову.

– Значит, чтобы понравиться вам, надо гнуть спину, как рабам великого властелина?

Петр позеленел от злости.

– Ну, я сумею поставить вас в безвыходное положение!

Он подошел к ней и толкнул к стене, потом выхватил шпагу и, размахивая ею, угрожал Екатерине. Но она не моргнула и глазом и продолжала шутить:

– Если вы ищете дуэли, то и мне понадобится шпага.

Петр убрал шпагу в ножны и хмуро буркнул:

– Вы ужасно злы – Вино застилало его разум, и он принялся искать, повторяя с пьяным упрямством: – Я вас обломаю! Я вас укрощу!

Оглавление