• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Пётр собрался править. Вернее, собрались править им. Это почтенное собрание включало в себя мужей достойных, привычно украшенных боярскими соболями.

Борис Голицын прикрыл собою честь фамилии, из-за этого по возвращению двора в Москву утратил былой фавор, очутился завхозом Казанского дворца. Новым лидером стал царский дядька Лев Нарышкин. У него и аппарат был наготове — всё свои, Нарышкины. Они овладели главным министерством — Посольским приказом с его иностранными делами. Остатки пирога — судебный приказ и управделами Большого Кремлевского Дворца (БКД) — достались родственникам молодой царицы Евдокии — Лопухиным. Видный военачальник Троекуров получил Стрелецкий приказ. И что-то значили при дворе Долгорукие и Стрешневы.

Этой рассадкой Петр почти не занимался — бояре расселись сами на правах родни и победителей. А Петр был обуреваем своим собственным интересом, лежавшим далеко за пределами БКД — на дне морском, вернее, на глади Плещеева озера. То ли детское увлечение корабликами так отвлекло Петрушу от московских литургий, то ли действительно Провидение вело его имперским путем, но он сделал то, чего мы ждали и не дождались от любимого нашего Гриши Отрепьева и глубокоуважаемого Бориса Федоровича Годунова. Петр вышел в чисто поле и стал строить с нуля опричную партию, чиновную пирамиду, армию нового типа, имперскую столицу, новую этическую систему, то есть, Империю вцелом, — взамен надоевшей и неэффективной религиозной конструкции.

Первое, что удалось Петру, — это команда. У команды этой было большое преимущество перед прежними правительствами — ее долго не принимали всерьез. Дружки Петра — памятный «немец» Патрик Гордон, Лефорт какой-то неведомый, «польский король» Ванька Бутурлин — они и должности занимали ненастоящие, потешные. Эти должности не вызывали ревности у долгоруких и троекуровых. Да и как было ревновать и сравнивать, «в версту» ли приходится придурашный «генералиссимус Фридрихус Ромодановский» ближнему стольнику Долгорукому, когда и сам царь тут же, на поле «великого и страшного боя» в октябре 1691 года скачет козлом в чине ротмистра? И морда у него опалена пороховым взрывом, а вокруг валяются непонарошку тяжело раненые и убитые. И князь Долгорукий застывает, разинув рот, среди этого фантасмагорического действа, невиданного на Руси. А зевать ему не стоило, потому что тут же «вражеское» ядро непареной репой бьет благородного в грудь, а может, он сам от испуга падает вниз головой с «шанца», но приходится его командиру, ротмистру Петру Алексееву писать похоронку: «Тот бой равнялся судному дню: Ив. Дмитр. Долгорукий от тяжкия своея раны, паче же изволением божиим переселилися в вечные кровы, по чину Адамову; идеже и всем нам по времени быти»...

Эти опасные игры продолжаются год за годом. И можно бы на них не обращать внимания, когда б не мешали управлять православным государством, когда б военный бюджет шел на Стрелецкий приказ, а не на дурацкие полки — Преображенский и Семеновский, когда б казенные деньги не утекали по озерам и рекам щепками разбитых «кораблей». Да и сам Петр, хоть иногда появлялся бы на троне.

В феврале 1692 года Льву Кирилловичу пришлось самому по холоду добираться до Преображенского и слезно упрашивать племянника съездить в Москву для приема персидского посла — никак нельзя его не почтить, больно восточные люди обидчивы! А после и совсем не получалось выманить царя в столицу, ибо 1 мая состоялся спуск на воду первого корабля. С июля по октябрь весь двор вынужден был присутствовать на озере неотлучно.

В июле 1693 года, с третьего захода «Петруша» отпросился у матери в Архангельск, побожившись в море не ходить, а «только посмотреть на корабли». Там он сразу увязался с иностранными купцами доехать до угла, потом вернулся и стал дожидаться каких-нибудь еще купцов, чтобы осмотреть их суда и прикупить запчастей для своего флота. Мать умоляла его вернуться к семье, но Петр отшучивался: чего ты, мама, беспокоишься? Ты меня «предала в паству божьей матери», так кто ж меня лучше этой пастушки упасёт?

Петр водил компанию с моряками и купцами, обедал и рассуждал о сути морских путешествий у архиепископа Афанасия, заложил Архангельскую верфь, заказал у голландцев фирменный корабль, запустил фейерверк и по растрате денежного запаса довольный удалился в Москву.

25 января 1694 года царица Наталья Кирилловна скончалась после пятидневной болезни, совсем нестарой женщиной — сорока двух лет. Она так и не увидела величия своего сына, так и осталась в недоумении от его затянувшегося детства.

Петр убивался страшно, но горе притупилось, и оглядываться царю стало вовсе не на кого. Он только изредка, когда приходилось особенно тяжко, падал на пол, подкатывал глаза на небесную пастушку — одобряет ли приснодева его усилия? Дева не возражала, Петра сотрясала судорога, и дворовые грустно вздыхали: «падучая!» (эпилепсия).

1 мая Петр отправился во второй морской поход, переименовав себя из ротмистров в шкиперы, а фельдмаршалов своих и генералиссимусов — в адмиралы и «шаутбенахты». В Архангельске сходу спустили со стапеля прошлогодний корабль «Св. Павел» и на яхте «Св. Петр» смело двинулись в открытое пространство — общим курсом на Соловки. Но, хоть и был с царем отец Афанасий, а буря вдруг ударила такая, что желудки не выдержали. Особенно страдал адмирал Ромодановский, «зело смелый к войне, а паче к водному пути». Потом стало совсем не до смеха, яхта затрещала, все поверили в неминуемую гибель. Петр «приобщился святых таин», то есть, как бы согласился, что он уже одной ногой на том свете. Вообще, такое таинственное приобщение совершается, когда государь окончательно изнемогает от «нутряного гниения» или парализован на обе стороны, и дух его «тонким облаком» стелется под потолком. А тут — совсем молоденький, в меру набожный царь: Видно, и в правду было страшно. Но за дело взялся местный кормчий Антон Тимофеев и на гребне волны ювелирно посадил корабль в заводь Унской губы. Пока прочие спасенные пребывали в морской болезни, царь истово рубил топором. И долгие годы на том месте, где он выпрыгнул на берег, можно было обозревать трехметровый крест с резной надписью по-голландски: «Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694».

Помолившись на Соловках, команда возвратилась в Архангельск, завершила отделку «Св. Павла», приняла у голландцев 44-пушечную игрушку — фрегат «Santa profeetie» («Св. пророчество»). Радость от обладания настоящим флотом была безмерна. Петр порывался поделиться ею со своими москвичами, но не осилил письма, ибо «обвеселяся, неудобно пространно писать; понеже при таких случаях всегда Бахус почитается, который своими листьями заслоняет очи хотящим пространно писати».

Флотилия проводила в открытое море иностранных купцов, и в начале сентября царь появился в Москве. Здесь продолжались веселья и фейерверки. Пришлось Петру принять еще одно воинское звание — бомбардира.

Гулянки у царя получались хорошо. Меры никому знать не позволялось. Вот, допустим, нужен повод выпить. Именин подходящих не видать. Тогда играем свадьбу.

— Чью?

— Да вот, хоть шута нашего Яшки Тургенева.

— А с кем?

— А вот, ты, девка, поди сюда!

— Так это не девка, а жена дьяка.

— Ну, а нам-то что, если патриарх позволяет!

— Какой, господи, патриарх?

— А наш, «всешутейший отец Иоаникит, пресбургский, кокуйский и всеяузский патриарх»! (Никита Зотов, при котором сам государь состоит простым дьячком).

И составляется свадебный поезд, и пьяные молодые впихиваются в лучшую бархатную карету царя. А все потешные и настоящие придворные едут следом на козлах, свиньях, быках и собаках в кулях мочальных, лоскутных кафтанах и прочем нарочитом рванье.

Это наших спикеров и депутатов, секретарей и министров можно легко вообразить на столь подлых скакунах, а тогдашним столбовым это было очень обидно.

И вот еще беда. Оказывается, государство изволит страдать отсутствием твердого управления.

— Какое государство?

— Да вот это же, Российское!

И правда, люди русские подумали, что им тоже можно веселиться. И стали они гулять по-своему.

Казначейша маленького царевича Алексея Петровича обвиняется в разбойных наездах на московские дворы — еле выкрутилась.

Князь Александр Крупский убивает жену — бит кнутом.

Князья Владимир и Василий Шереметьевы изобличены в организации банды и грабительских налетах — отданы на поруки, а доносчики казнены.

Федор Дашков продался в службу к польскому королю — перехвачен на границе, привезен в Москву и откупился за взятку дьяку Украинцеву в 200 золотых — теперь нахально ходит, как ни в чем не бывало:

Список славных дел продолжался бесконечно, царю исправно докладывали, что такого наглого разбоя, разврата, мздоимства и казнокрадства в самых верхах ни в каких голландиях и «гишпаниях» давным-давно не водится, и надо принимать меры.

Патриарх, напротив, считал главным источником скверны «немцев». Он боролся с этими еретиками изо всех сил, и даже запретил им в день рождения царевича Алексея 28 февраля 1690 года сидеть за праздничным столом. Пришлось Петру самому поехать к дружкам на Кукуй и отметить отцовскую радость до беспамятства. И, умирая через несколько дней от досады, патриарх Иоаким Христом-богом увещевал царя «не допускать православных христиан дружиться с еретиками-иноверцами, латинами, лютеранами, калвинами и безбожными татарами». Было в этом завещании и обширное рассуждение о вреде иноземных командиров для русской армии, и о мерзости построенных на Москве поганых мольбищ, и о религиозной целомудренности иностранных дворов при полной распущенности нашего «потешного». Короче, святой отец истратил все силы на последний урок нравственности. Аминь!

Царь не унялся, а, напротив, захотел просвещать народ. Были подготовлены списки бояр да дворян, которым вменялось учиться «италианскому» языку у репетиторов. Семейства московские вскручинились, жить становилось тесно, сама жизнь сделалась какой-то нервной, нереальной, карнавальной.

И весна началась неправильная, сумасшедшая. В апреле посреди Москвы вдруг завопили «караул». Это какой-то мужик сказал за собою государево слово и дело. А сделал он крылья, и станет летать, как журавель. Все сразу поняли, какое это ценное открытие по линии обороны. И попал наш народный умелец в Стрелецкий приказ, и получил 18 рублёв государевой казны и потратил их — слепил крылья слюдяные. А показательный полет должен был состояться пред лицом стрелецкого главкома Ивана Борисовича Троекурова. И стал наш дубровский махать крыльями, стремясь поднять свой ероплан наверх, но выбился из сил, ибо «тяжелы сделал крылья». И бил он челом, чтоб дали ему еще хоть пятерку на новые, легкие крылья. Но Троекуров понял, что крылья за пять рублей, даже если подымут мужика, то уж бомбовой нагрузки никакой не вынесут. И велел он «бить батоги» безответственного прожектера, а казенные 18 рублёв доправить на нем, продав все имение — все его последние «животы».

Чуда не случилось. Обыденные дела государства, безобразия в российских семьях, где от неправильных супружеских отношений, побоев и взаимной ненависти стала заметно падать рождаемость, проблемы с воровскими казаками и самосжигающимися раскольниками, поголовное пьянство и нарушение поста, табакокурение, дипломатические свары — всё это стало засасывать царя в обычный русский штиль.

Коварный иноземец Лефорт решил выманить Петра за границу. Он понимал, что рассказы о европейской цивилизации, о гражданском праве, культуре, высоком уровне жизни воспринимаются в российской глуши и грязи, как иносказание о райских садах, летающем граде Иерусалиме, горних селениях с праведными поселенцами. Нужно было тащить любознательного государя на место и наглядно ткнуть его лицом в немецкую мостовую. Но ехать просто так было позорно, хотелось чем-то обозначить свое участие в европейских делах. Одним из важных дел на тот момент была война с турками, поэтому Лефорт подбил Петра на взятие Азова. Сделать это было легче, чем вернуть Константинополь, да и казаки давно болтались без дела. Была и другая причина — православные из Иерусалима жаловались, что султан продал французам право службы в святой земле, а те отняли у наших половину Голгофы, разорили пещеры и кельи хуже турок.

В начале 1695 года для отводу глаз был объявлен поход на Крым. Туда пошла старая московская конница Шереметева, а новое войско в 31 тысячу человек двинулось посуху и по Волге на судах. Из Царицына перебрались в Дон и 29 июня приблизились к Азову. Турки укрепились очень хорошо, заранее получили подкрепление морем, а русским подплыть к городу было нельзя — Дон был перегорожен. На его противоположных берегах высились две большие башни — «каланчи», между которыми позвякивала массивная цепь. Дно реки было утыкано сваями.

Казаки-добровольцы рискнули — за 10 рублей каждый — штурмовать башни и взяли-таки одну. Потом турки сами оставили вторую, но нанесли русским неожиданный урон. Предатель голландец Янсен донес, что русские имеют деревенский обычай спать в жару после обеда. Другой предатель — из раскольников — вошел в лагерь, убедился, что мертвый час начался, и подал знак. Наши проснулись от криков янычар, но успели отбить их с уроном. Потом подошли к Азову. Петр лично руководил бомбардировкой, но два штурма окончились неудачей.

27 сентября протрубили сигнал отхода, и через два месяца войско с притворным триумфом вступало в Москву. Величальные речи звучали фальшиво, тем более, что Шереметев вернулся с настоящей победой из низовий Днепра. Получалось, что надо Петру бросать свои игры с корабликами и фейерверками и заниматься обычной царственной рутиной.

— И вот здесь, — важно объявил Историк, — Петр не упал духом, как упали бы все его предшественники, он «вдруг вырос от беды, и обнаружил изумительную деятельность. С неудачи Азовской начинается царствование Петра Великого!» Немедленно вызываются корабельщики из Архангельска и Голландии, мастера подкопного дела из Австрии и Пруссии. Отплытие эскадры на Азов объявляется на весну 1696 года. Какой эскадры? За одну зиму никто в мире тогда кораблей не строил, но Петр срубил свои корабли сам, с приглашенными мастерами, которые иногда превращались в подмастерьев.

Осенью разобрали голландскую галеру, и по ее деталям за зиму из сырого и мерзлого леса «вприкладку» вырубили заготовки на 22 галеры и 4 брандера, — своеобразные наборы для домашнего конструирования. По речным городкам была послана разнарядка срубить 1300 стругов, 300 лодок, 100 плотов. Для работы привлекалась целая армия из 26000 тяглецов. Вся страна напряглась в едином трудовом порыве, так что даже смерть старшего царя Ивана Алексеевича не отвлекла народ от кораблестроения. Отряд не заметил потери бойца.

По морозам повезли детали в Воронеж, чтобы успеть собрать корабли к первой чистой воде. Петр еле ходил и остался пока в Москве, у него с прошлой войны разболелась нога. Адмирал Лефорт поехал тоже больным, взял с собой 9 разноплеменных лекарей. По дороге врачи заспорили о назначении лекарств, произошел консилиум на шпагах — каждый против каждого. Троих уложили, но не насмерть.

Было много неразберихи, пожаров на месте вырубки кораблей, побегов, армейского «дуровства», суровых ветров и холодов, но флот построили. С первых чисел апреля и до замечательной космической даты 12 апреля 1696 года, на которую еще пришлась и Пасха, флот из 2 больших кораблей, 23 галер и 4 брандеров был выведен на донскую орбиту...

Смотрите-ка, деталей нарубили на 22 галеры, а собрали 23. В чем тут фокус? А в том, что импортную голландскую галеру тоже бережно слепили обратно.

23 апреля пехота на баржах пустилась по Дону, 3 мая поплыл и «морской караван». «Зимние труды стали сказываться сразу. Флот блокировал устье Дона и отсек морскую поддержку Азова»...

Ну, это Историк приврал. Действтельно, когда армия и флот спустились в казачью столицу Черкасск, атаман Фрол Минаев доложил, что в Азовском море замечены два больших турецких корабля, идущих на подмогу Азову. Петр рвался в свой первый морской бой, но его «настоящие» корабли никак не могли пройти нескольких миль от Черкасска до выхода в море из-за сильного встречного ветра. Да и сидели они по ватер-линию из-за тяжести мокрой бортовой древесины. Царь отправился на перехват турок с 6000 казаков Минаева на легких лодках. У Азова был обнаружен турецкий флот из 9 больших кораблей и нескольких транспортных галер. Шла перегрузка припасов с кораблей на 24 плоскодонные баржи-тумбасы. Казаки атаковали их и захватили половину тумбасов. Турки стали рубить якорные канаты и пытались уйти в море. Но два корабля были атакованы и захвачены, а 10 полугалер и 10 «чаек» посажены на мель. Турки потеряли убитыми 2000 человек. 300 янычар попали в плен. Было захвачено много пушек, пороху, продовольствия, 50000 червонцев, сукно на 4000 человек. Царь подарил сукно и деньги казакам, оружие забрал себе — совсем, как князь Святослав Игоревич! С тех пор 21 мая 1696 года считается днем первой морской победы Петра и Российского флота. Только одержали эту победу не адмиралы и шаутбенахты на галерах и брандерах московско-голландской вырубки, а казаки Фрола Минаева на самодельных лодках пиратского образца. Ну, и сам «капитан Алексеев» тоже, конечно, рубился в первом ряду абордажной схватки...

Были выиграны и все наземные стычки, 16 июня с большим успехом началась бомбардировка города-крепости. Первый казачий штурм был турками с трудом отбит, но тут к нашим подъехали иноземные инженеры, началась стрельба точной наводкой, и турки неожиданно скоро запросились сдаваться. Их выпустили с семьями, оружием и пожитками.

Немедленно Азов был укреплен, с мечетей посбивали полумесяцы, взамен поставили кресты. И сразу же в Лукоморье — дугообразном заливе по праву сторону от устья Дона — заложили город-порт Таганрог.

Радость в Москве была неимоверная, патриарх (настоящий) умилился до слез. Здесь стали строить декорации к невиданному триумфу. Деревянные колонны, порты и арки украсились статуями Геркулеса, Марса и Нептуна, а на огромных щитах были написаны их высказывания на злобу дня. Тут же высились пирамиды типа египетских с надписями в честь победителей. Всё это оттенялось живописными задниками с картинами невиданных морских сражений, ничего общего с действительностью не имевшими. Местами были намалёваны карикатуры на татар и турок с сатирическими подписями.

30 сентября победители въехали в Москву. Адмиралы и генералиссимусы ехали в золоченых каретах и санях, изменника Янсена везли в повозке под виселицей. Ответственный постановщик Винниус встречал триумфаторов неразборчивым ревом в трубу. Этот рёв на самом деле был виршами в честь победителей. Капитан Петр Алексеев тоже удостоился чести идти пешком за санями адмирала Лефорта. Завершилось торжество раздачей наград «по прадедовскому обычаю»...

Наш Историк от мелодраматичности момента сбился с чувства меры и не иначе как посчитал прадедом Петра щедрого на излишества Ивана Васильевича Грозного.

Награды были таковы — золотые медали, кубки, шубы, прибавка жалованья и крестьянских дворов.

Петр почувствовал вкус победы, территориальных приобретений и трофеев. Но еще острее прошиб его вкус реализованной власти. Это когда ты не просто говоришь: «А, ну-ка, холопы, ступайте за море, да привезите, чего там есть!» — и холопы бегут, а ты радуешься, что послушались. Реальная власть, это когда ты придумываешь, чего раньше не водилось, все кряхтят, но выполняют, гибнут, но тянут, ругают тебя Антихристом, но терпят. И в итоге получается нечто полезное и похвальное.

И Петр стал командовать так, что все закряхтели и забегали. Налоги врубил огромные. Вместо десятой деньги, привычной с тихих татарских времен, назначил царь производственную разверстку. Разберем подробнее эту экономическую причуду.

Вот, например, задача. Велит нам царь построить 12 кораблей и оснастить их штатными пушечно-простынными запасами. Прикидываем общую цену — ну, хоть по голландскому каталогу — и переводим гульдены в рубли.

Как мы начинали делать, да не доделали флот при Алексее Михайловиче? Мы собрали эти рубли в виде десятины с гостей (иностранных купцов, безвылазно проживающих в России), с гостиной сотни (это всякие подмастерья, лавочники, коммерсанты, прижившиеся при иностранцах или уже торгующие самостоятельно), с черных сотен (это будущий городской пролетариат) и с «беломесцев» (это платежеспособные городские белоручки, подлежащие налогообложению). То есть, ободрали всех, кроме крестьян, — этих считать легче и можно обложить отдельно. Так вот, рассчитанная годовая сумма как раз и равна цене 12 новёхоньких фрегатиков в натуральную величину. Эти денежки тихим ходом едут на телегах в Москву, попадают в разные приказы, министерства и ведомства, где их непрерывно пересчитывают липкими от волнения пальцами. Потом остатки бюджета распределяются между отраслевыми министрами — самыми нахрапистыми солистами думской оперы. Остатки остатков попадают к семейным подрядчикам и ювелирам. Осевшая золотая пыль используется по прямому назначению — на корабли. И получается этих кораблей — один, но без обшивки. И дожидается этот грозный галеон бюджета будущего года, и гниет он быстрее, чем переваривается кабанья лодыжка в брюхе неторопливого строителя. Можно так построить 12 кораблей? Можно — за 12 лет под страхом смертной казни. А за год? Тоже можно, но в размер мраморного слоника. Как раз вся эскадра поместится на диванной полке.

Теперь изучаем немыслимую технологию Петра. Он говорит так.

— Вы, господа, собираете такую-то сумму с народа нашего?

— Собираем, государь, ох, собираем.

— А, ежели на эти народные денежки можно купить такой-то флот, то можно его на них и самим сделать?

— Поди, можно, государь.

— Ну, так и сделайте!

В общем, настал страх божий. Над всеми поставили каких-то выскочек подьяческого достоинства, немцев и голландцев, всем разослали необъятные, немыслимые чертежи. Высшее начальство думало отсидеться, ан нет! На бояр и всех служилых наложили разнарядку сделать с каждых 10000 тысяч крепостных дворов по кораблю. А на патриарха и весь его корпус упала епитимья и того строже — 1 корабль с 8000 дворов. Монастырский крестьянин — он пожирнее и повыносливей штатского крепостного. А чтоб было куда этими неисчислимыми кораблями плавать, последовал указ — рыть Волго-Донской канал немедля, не отлагая дела на 250 лет и не дожидаясь сталинской мобилизации трудовых резервов по 58 статье.

Для кораблестроения толпами валили в Россию второсортные иностранцы. Но обходились они дорого, поэтому 50 молодцов отечественного производства были высланы в Италию, Англию и Голландию для учебы. Петр на собственном опыте сформулировал аксиому: «В России выучиться нельзя», — и решил ехать учиться сам — в основном, любимому корабельному делу. Поехал, как всегда придурясь свитской шестеркой в «великом посольстве», состоявшем из трех послов — Лефорта, Головина и Возницына — и 20 дворян да 35 волонтёров.

Чуть было не уехали, но открылся «заговор». Милославские и Лопухины, родственники прокинутой царицы Дуни чего-то злоумышляли и мутили народ. Некий старец Аврамий нахально явился к царю и подал ему тетрадку с опросом общественного мнения типа «Не могу поступиться принципами!». В тетрадке перечислялись все поступки царя, которые не по душе пришлись анонимному народу. Тут и плаванье по воде было, и всякая военная дурь, и поповские мозоли от корабельного дела, и семейное непостоянство царя. Завелись подрывные разговоры среди стрелецких полковников. Всё стало напоминать Петру недавнее детство. В страхе почти маниакальном, иван-грозновском учинил Петр скорый сыск с тяжкими пытками. С пыток стало известно, что покойный Иван Милославский и сестра Софья подговаривали стрелецких полковников попросту убить Петра, а те и не возражали.

Вот досада! И сестру казнить нельзя — не принято, и Милославский избежал кары. Тогда Петр сочинил сценарий стрелецкой казни, к которой были приговорены три полковника — Соковнин, Цыклер, Пушкин (куда ни плюнь — везде этот Пушкин!), два стрельца — Филиппов и Рожин, и один казак Лукьянов.

4 марта на Красной площади построили каменный столп с намеком на столбовые привилегии бывшей «надворной пехоты». В этот столб вмазали пять рожнов — больших крючьев, какие сегодня мы можем наблюдать только в мясных рядах. В тот же день гроб князя Милославского был извлечен из могилы и с почетом — на свиной упряжке — выволочен в село Преображенское. Там гроб вскрыли, установили у эшафота, и стали рубить заговорщикам головы с таким расчетом, чтобы покойный главарь мог созерцать стеклянными глазами весь процесс, а кровь казнимых лилась бы прямо на него. Потом пять стрелецких голов были привезены в Москву и насажены на рожны новенького столба. Куда девали голову казака Лукьянова и что сталось с телами казненных и трупом Милославского, Историк умалчивает.

Ну, вот. Теперь с чистым сердцем можно было и в Европу!

10 марта выехали из Москвы, долго по грязи ехали в Ригу. Здесь Петру не понравилось до тошноты. «Немцы» оказались прижимистыми, подозрительными, настороженными: «Проклятое место», — писал Петр. Рига была неплохо укреплена, зато войск (на будущее) запомнилось мало.

Приехали в Курляндию. Встреча с давним доброжелателем герцогом Курляндским получилась куда более тёплой. Здесь Петр впервые оказался на берегах Балтийского моря и был навылет поражен стрелой балтийского Амура, или скорее — Посейдона, — так полюбилась ему тяжелая сизая гладь весенней Балтики. В сентиментальном порыве царь бросил посольство добираться своим ходом, а сам морем отправился в Кенигсберг. Здесь у курфюрста Бранденбургского, пока посольство тащилось посуху, Петр занимался артиллерийскими стрельбами и успел получить отличный аттестат.

В Пруссии пришлось задержаться для регулировки польского вопроса. В Польше после смерти Яна Собеского проходила избирательная кампания, и на королевский трон опять нагло лез «петуховый» кандидат — французский принц Конти. Франция была ненавистна России из-за противоестественного сношения с мусульманским миром, неприкрытого военного союза с Турцией. Так что, нам только в Польше на хватало пробасурманенного короля. Петр послал поддержку Августу Саксонскому, пригрозил двинуть войска к польской границе, вообще написал панам радным, чтоб имели совесть. Последний тур выборов в сейме проходил с некоторым отклонением от регламента — голосование велось на саблях. Рубка свершалась под чтение царского письма, поэтому саксонская партия одолела, и новый король Август поклялся Петру в вечной дружбе.

Двинулись дальше, переезжая из одного немецкого королевства в другое. В герцогстве Цельском две любопытные особы София Ганноверская и ее дочь красавица София-Шарлотта Бранденбургская встретили Петра, внимательно осмотрели дикого малого и записали единственное непредвзятое мнение, дошедшее до нас: «Это человек очень хороший и вместе очень дурной». Хорошего в Петре было: остатки юношеской красоты и живость характера. Дурь тоже прочитывалась без труда: царь страдал от «преждевременного развития, страшных детских потрясений и неумеренных трудов и потех». Голова его тряслась, лицо содрогалось в конвульстях, взгляд вызывал страх. За столом Петр тоже шокировал наблюдательных дам, он ел : ну, как бы это сказать по-немецки? — ну, просто хавал безобразно, как студент в советской общаге при избытке закуси...

Университетская наша бурса сложно подразделяла способы культурной и бескультурной еды. В подпольных рефератах, зачитываемых вместо тоста, анализировался огромный общечеловеческий опыт этого важнейшего физиологического и эмоционального процесса. Не могу не поделиться с вами столь полезными знаниями. Уж вы сами распространите эти аксиоматические принципы на аналогичные акты — секс, сон, творчество и т.п.

Есть можно четырьмя основными способами.

1. Еда Гастрономическая. Происходит в одиночку, чтобы никто не мешал, не зарился на твою порцию, не хаял ее непритязательный вид. Е.Г. совершается неспеша, при полном отсутствии ближайших перспектив и обычно с голодухи. Е.Г. единственная доставляет настоящее, простое, глубокое удовольствие. Меню Е.Г. не имеет никакого значения. Количество еды тоже второстепенно. Истинное удовольствие всегда можно растянуть.

2. Еда Изощренная. Происходит демонстративно, в пресыщенной компании, среди вычурных, иногда противоестественных блюд. Это — продовольственное рококо и барокко. Е.И. обсуждается едоками во время еды в напыщенных и хвастливых тонах. Е. И. разорительна, бесполезна и вредна для здоровья.

3. Еда Фальшивая. Похожа на Е.И., только меню может быть стандартным, и едоки придают процессу некий величественный смысл. Таковы церковные трапезы, сельские поминки, торжественные обеды в посольствах и проч.

4. Жратва Одухотворенная. Это самый сложный в интеллектуальном плане способ. Едок трескает за обе щеки не от голода, а от увлечения посторонними мыслями. При Ж.О. о еде не думают вообще! Все мысли пожирателя заняты творчеством, созерцанием, переживанием или воспоминанием. От этого скорость еды возрастает, желудок недоуменно вздрагивает от сваливающихся в него непрожеванных кусков, алкогольный градус растерянно всасывается без должного эффекта. Так жрал на нью-йоркском балконе двухдолларовый борщ наш одиозный Э. Лимонов, так жрут студенты, так восполняют энергетический запас многие (почти все!) великие мыслители. Если, конечно не предаются кайфу по пункту 1.

Вот, примерно так и кушал в компании немецких принцесс великий наш Император...

Далее сытый Петр по Рейну проплыл в Амстердам. Опять посольство где-то замешкалось, и царь устроился на верфь в Саардаме учеником плотника — всего на 8 дней. Он осваивал все рабочие профессии подряд, успевал пройтись по бумажным и прочим мануфактурам. Но инкогнито сохранялось недолго. Русские иммигранты получили известие о странном посольстве, и по бородавке на щеке и прочим приметам вычислили Петра. Так что дальше инкогнито поддерживалось деликатными голландцами понарошку. После приезда посольства Петр снова поступил на верфь в Амстердаме, знакомился с натуралистами, работал в анатомичке — вот где возникла идея знаменитой и тошнотворной питерской Кунст-камеры. Петр получил урок даже у самого Антона ван-Левенгука, изобретателя микроскопа. Сохранилась и художественная гравюра Петра, выполненная под руководством голландцев.

За 4 месяца на Ост-Индской верфи Петр поучаствовал в полном цикле постройки собственного корабля.

После Голландии — Англия. Здесь тоже 3 месяца работы на верфи и безуспешная вербовка мастеров в Россию.

Голландская и английская задачи посольства в дипломатическом смысле провалились — никто не захотел воевать ради Христа с Турцией и Францией.

16 июня 1698 года посольство торжественно въехало в Вену.

Здесь столь же безуспешно позанимались дипломатией, но зато удачно посетили Баден, осмотрели достопримечательности, и совсем уже разнежились съездить в Венецию, когда из отечества милого пришла обыкновенная русская новость: стрельцы маршем идут на Москву! Пришлось царю срываться с венского стула в антракте венской же оперы.

Что на сей раз не понравилось защитникам отечества? Малые обиды были таковы. Никак не шла из сна и памяти свинская казнь однополчан над гробом Милославского.

Детской слезой — мы все страдали ею в наших играх — душила досада на царя, который в потешных боях всегда назначал «русскими» своих кукуйских придурков, а «немцами» — исконно русских стрельцов. И потом «русские» Гордон и Лефорт нещадно лупили неповоротливых «немцев» в красных патриотических кафтанах.

К тому же стало доподлинно известно, — все так говорили, — что ненормальный государь заделался невозвращенцем — не желает покидать пуховые немецкие перины и согласен жить у немцев хоть простым бюргером.

Но эти малые обиды не шли в версту с великой обидой стрелецкой. Корни этой обиды обнаружить легко, они просторно разлеглись на московских просторах.

Стрельцы, в нашем нынешнем понимании, армией не были. Они не жили в казарме, не поддерживали режимов быстрого развертывания и часовой готовности, в поход собирались не по тревоге, а по осеннему указу государя о нескорой весенней кампании. Так что, хватало у них времени неспеша обдумать за чаркой зелена вина особенности национальной военной доктрины и обсудить вред колдовства при караульной службе в рождественскую ночь. Еще у каждого стрельца в Москве был собственный домик-дворик-огородик, малинка, капустка, огурчики, погребок, самогонный аппаратик, сарайчик и хлев с тягловой, верховой, дойной и мясной скотинкой. Баба, еще конечно, имелась, чтобы вести все это хозяйство и лелеять хозяина, когда он после тяжких маневров нечаянно попадал не в спальню, а в хлев. Сама служба стрелецкая в последние годы, если не считать бескровных, но мозольных походов царя Алексея Тишайшего да регента Васьки, тоже была не пыльной. В чем она состояла?

А вот, идешь ты красный молодец в красном кафтане весенним вечерком по Красной площади, и рожа у тебя тоже красная и довольная. А красны девки с Лобной панели на тебя не налюбуются, прямо сохнут и мокнут на месте. А ты прёшь именно в Спасские ворота, и караульные братки останавливают тебя лишь для обмена анекдотами. Вот это жизнь!

Но вот, дёрганый царь Петрушка гонит тебя брать Азов. И казачки местные этот Азов тебе берут, но мусор басурманский из поганой твердыни выгребать гордятся. И приходится тебе, кремлевскому гвардейцу, как последнему стройбатовскому узбеку, махать лопатой и метлой. Тут, к счастью, трубят сбор. Ты запихиваешь в сидор турецкие побрякушки для жены и шали для подруг, и — ша-агом марш! Но куда? Куда-то мимо Москвы, в самое болото, на западную границу — стеречь польскую избирательную интригу. Тоскливо становится!

От этой тоски полторы сотни стрельцов снимаются в самоход. Идут в Москву, бьют челом главкому Троекурову, чтоб он их вернул, куда следует. Троекуров орет, плюётся, и выборные «лучшие» ходоки оказываются в Сибири, — кто жив остался. Остальные в ужасе и губной помаде бегут пожалиться мамке — государыне Софье Алексевне. Конечно, в Новодевичий монастырь их охрана не пускает. Тогда отчаянные идальго прокапывают дли-инный подземный ход, и как-то темной ночью проламывают дощатый пол точно в центре скромной кельи затворницы Софии. Тут шум, гам, кто вы в потемках будете? — ой, спаси Пречистая дева! — да убери ты лапы! Но свечка разгорается, Соня узнает своих, жалуется, что жизнь столичная трудна и опасна, что бояре хотят удушить царевича Алексея Петровича, и может, оно бы и к лучшему вышло. Софья пишет стрельцам грамотку, что пора ополчаться и проч.

Бояре про эти новодевичьи страдания узнают и поступают с невиданной жестокостью. Приговаривают они стрельцов с женами и детьми к жуткой казни. Вот догадайтесь с трех раз на спор, к какой.

Итак, вы сразу предлагаете вавилонскую казнь. Были в XX веке, — правда не нашей эры, — в городе Вавилоне такие мастера модного платья, которые ставили голенького ответчика вертикально, делали ему по линии воротника и кокетки тоненький надрез, а потом осторожно спускали с клиента всю кожу, как штаны или скафандр. Сосуды основные, мышцы, нервы напряженные — всё это оставалось в сохранности, так что раздетый клиент мог еще какое-то время жить и прохлаждаться в анатомическом неглиже. Кожа шла на чучела Homo Sapiens для гостиных, на кошельки и сумочки. Эту казнь вы удачно вспомнили, но не угадали.

Вторая ваша версия — по петровской выдумке — с выволакиванием женщин и детей свиными упряжками к Лобному месту, на смех тамошним девкам и для окропления отеческих гробов — тоже хороша, но не та.

Тут вы начинаете метаться, вспоминать казнь новгородскую, пожар московский, и я прекращаю опрос. Не поняли вы задания. Эти ваши казни для матерого москвича — семечки. Достать его, опустить ниже нар можно только одним способом. Сейчас изобразим, каким.

Вот, например, московский ОМОН выезжает на юг. И думает, что купаться. Но там — пиф-паф, ой-ё-ёй! Плохо стреляете, товарищи менты! За это мы вас, уцелевших, выдергиваем из Садового кольца и поселяем пожизненно среди недорезанной бараньей республики. И приходится вам суетливо уворачиваться от злобных кунаков и абреков, жены ваши беленькие с риском для личной жизни ходят за водой на самое дно Аргунского ущелья, а детишки вынуждены изучать азы и буки в компании местных волчат, склонных к занятию вахабизмом. Вот это казнь! И называется она — «лишение московской прописки».

Такой приговор боярский как раз и прозвучал. Должны были стрельцы-самовольщики числом 155 человек борзым ходом отправляться на пылающую Украину и дохнуть там пожизненно и безвыездно, с семьями, но без коммунальных удобств и продвижения по службе. Как тут было не забунтовать?

Пока Петр добирался из Вены, отряды потешного «короля» Ромодановского, временно правившего страной, гоняли стрелецких беглецов по всему Подмосковью, а те норовили пробраться-таки в Москву и там залечь. Приговоренных к откомандированию ловили, вытаскивали из полковых обозов, но прочая стрелецкая масса их отбивала обратно. Постепенно назревала битва. Наконец произошла пушечная перестрелка и малая рукопашная стычка. Петровская армия потеряла одного солдата убитым и трех — ранеными. Стрельцов полегло более полусотни. Многих король Ромодановский перехватал, пытал, повесил вдоль дорог.

25 августа приехал Петр. К жене во дворец не явился, встретился с девицей Монс, погулял у Лефорта, переночевал в Преображенском. А на другое утро решил государь поднести москвичам иноземный гостинец. Это было впервые завезенное на Русь просвещенным государем и по сей день любимое нами иностранное слово «террор»!

26 августа Петр рассмотрел материалы Третьего стрелецкого бунта. Подшитая в дело стрелецкая челобитная, задевавшая немцев, «последующих брадобритию», подала царю забавную идею. Петр был только что из бритой Европы, к тому же в народе еще не забылся вопль сжигаемого протопопа Аввакума, обличавшего любителей стильного «блудоносного образа». И решил Петр всех побрить, постричь и поодеколонить. Тут же, в Преображенском, ласково разговаривая с вельможами, успевшими на царский прием, Петр бережно обрезал им бороды. Начал с Ромодановского и Шеина, обслужил всех, не тронул только самых старых доходяг, которые могли от стыда и помереть. 1 сентября, за новогодним столом тех, кто не понял службы, добривал уже царский шут — уж не пушкинский ли прадедушка, арапчонок Ганнибал? Он выныривал, как чертёнок из табакерки, из под ног и юбок, и ухватя боярина за бороду, одним махом приводил его в маскарадный вид. Для упорных бородачей позже был придуман специальный налог.

Чтоб народ не расслаблялся да не начал скулить о бороде и длинных платьях, с половины сентября к Москве стали свозить пойманных стрельцов. Всего их было 1700. 17 сентября, в 16-летнюю годовщину казни Хованских неспеша начались какие-то особо жуткие пытки. «С третьего огня» узналось, наконец, о революционном письме Софьи. Петр лично допросил сестёр. Софья уперлась, зато Марфа созналась.

И начались приготовления к рисованию с натуры картины Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни».

Этим утром — 30 сентября 1698 года — опять мы прозевали 300-летний юбилей, туды его в Лобное место! — стрельцов повезли из Преображенского к Покровским воротам Москвы. Приговоренных было 201. Их попарно рассадили в телеги. Каждый держал в руках горящую свечку. Я так думаю, что язычок свечки должен был символизировать трепетный, легко угасимый огонек человеческой жизни. Ехали медленно, а жизнь человеческая сгорает быстро, поэтому какие-то, не замеченные на картине хозяйственники, должны были иметь свечной запас и вовремя освежать его в коченевших ладонях смертников. Для пущего ужаса к стотележечной процессии были допущены близкие родственники. Толпы жен и детей (жен было, ну, пусть 150, плюс матери, плюс подруги, плюс дети — от двух до десяти душ на свечку, — получается уж точно больше тысячи) в диком вопле окружали телеги.

У Покровских ворот был зачитан обвинительный акт, и стрельцов группами развезли к многочисленным местам казни. Тут обнаружилась недостача пяти приговоренных. Сначала растерялись, забегали, но потом вспомнили, что пять голов любознательный основатель Кунст-камеры отрубил лично, еще в Преображенском.

Написать картину группового садизма в один день у художника не вышло. Поэтому последовали почти ежедневные сеансы работы с натурой:

11 октября — 144 человека;

12 — 205;

13 — 141;

17 — 109;

18 — 63;

19 — 106;

21 — 2.

Итого получается 971 человек без учета повешенных Ромодановским до суда.

Петр, как мы знаем, никогда не оставался в стороне от дел народных. И не любил он, когда приближенные отлынивают от изучения итальянского или рубки кораблей.

Поэтому 17 октября он устроил им домашнее занятие в Преображенском. Князь Ромодановский справился на «хорошо» — отсек 4 головы; новый фаворит Алексашка Меншиков срубил сразу четыре «пятерки» — 20 стрельцов! Борис Голицын заслужил «единицу». Он так вяло кромсал шею единственному пациенту, что тот Христом богом взмолился прекратить безобразие. Отличник Меншиков метко выполнил приказ, — пристрелил стрельца из фузеи. Лефорт и Блюмберг от экзамена увильнули по уважительной причине, — у них были заграничные справки о невозможности дворянину заниматься такими гадостями.

Петр наблюдал работу своих учеников из седла и очень сердился, если кто-нибудь, вызванный к эшафотной доске, «принимался за дело трепетными руками». Стрельцов не только рубили и вешали, им на колесе ломали руки, ноги, спины. Парализованных, но живых стрельцов прямо на колесах выставляли в рядок под кремлевской стеной на Красной площади. Ну, вы знаете это место, там и сейчас покойников полно.

Полковые попы из мятежных частей тоже пострадали. Одного повесили, другому отрубили и насадили на кол голову, тело положили на колесо.

Все были довольны, но хотелось как-то приобщить к прекрасному и главную ценительницу стрелецкого искусства — царевну Софью. Эта затворница никак не хотела посещать массовых мероприятий, прикрываясь монастырским распорядком. Тогда Петр устроил ей выездное представление, удовольствие с доставкой на дом. Он приказал повесить 195 стрельцов на деревьях вокруг Новодевичьего. Трёх крупных мужиков бесстыдно разместили прямо против окон девы Софии. А чтоб ей был понятен смысл спектакля, в руки мужикам вставили её собственноручные письма и ответные признания повешенных. Театральный сезон — это вам не двухдневный кинопрокат, поэтому трупы провисели за окнами пять месяцев и пользовались у монастырских ворон непреходящим успехом. Полгода простояли на Красной площади и колеса с останками стрелецкой массовки.

Хотелось Петру и саму Софью вызвать на сцену. Он созвал особый собор, чтобы вынести ей соответствующий приговор, но попы ни на что кроме пострижения не осмелились.

Постригаемым и прочим, приобщающимся к Богу (например, отцу царской невесты), у нас меняют имена. И есть такое правило — новое, незапятнанное имя должно начинаться с той же буквы, что и грешное. Это для того, чтобы Бог хоть как-то мог связать концы с концами на заседании Страшного суда. Вы же не забыли еще, что Владимир Мономах, например, звался во Христе Василием, а Борис Годунов — Боголепом? Ну, вот. Софью постригли на месте преступления, в Новодевичьем, под издевательским именем Сусанна. Я сочинил тут гипотезу, что это имя должно было напоминать незамужней и вечно озабоченной «мужеской деве» дикие сцены изнасилования библейской девицы стариками-разбойниками, так похожими на отставных стрельцов. Сестра Марфа упокоилась в монастыре бывшей столичной Александровской слободы под многозначительным для нас именем — Маргарита.

На этом наш московско-сибирский цирюльник не успокоился и постриг жену свою, Евдокию Федоровну. Очень уж она мешала правильно управлять государством. К тому же Евдокия проиграла схватку за доступ к царскому телу дочке кукуйского водочника Анне Монс. Основная причина проигрыша была столь деликатной, что Историк потратил на ее передачу целую страницу академических выражений. И всё равно, нормальному читателю ничего не разъяснил. Так что вам не обойтись без моей расшифровки, которая далась чуть легче, чем чтение египетских пиктограмм, но гораздо сложнее перевода древнерусских летописей или «Слова о полку». Вот как вкратце выглядит окончательный диагноз.

Когда царь Петр Алексеевич входил после многомесячной отлучки в спальню к государыне Евдокии Федоровне, она начинала ходить вокруг да около, выспрашивать, по-здорову ли плавали, лапушка мой Петр Алексеич, да не застудили ли ножки, да не желаете ли чего, пряников печатных, кашки манной? Да не прочесть ли вам на ночь акафист или канон покаянный от нечаянного греха? Такая волынка продолжалась до полного нутряного и наружного опущения. Поэтому царь скучал-зевал-засыпал, а утром в досаде собирался в новый поход, подальше от этих «лапушек», «ясных соколов» и прочей древнерусской целомудренной литературы.

А вот, шкипер Питер входит морской, косолапой походкой в заведение папаши Монса, дымит трубкой, подает абордажные команды, типа «свистать всех баб наверх и сверху!». На боцманский свисток из трюма выскакивает по-европейски красивая madchen Anne. Она с трудом удерживает невинное лицо юнги, подносит моряку штоф сорокоградусной, грудью нечаянно задевает его за медаль, форштевнем натыкается на ручку кортика. Тут же превращается в золоченую русалку, спрыгивает с корабельного носа и тащит грешного Питера в свое подводное царство. Там, бесстыдно оголяясь и утробно завывая, Анна булькает что-то возбуждающее по-немецки и валит порфироносного капитана в бушующую постель. Всё тонет в углеводородном тумане. Звучит виртуозная и задушевная музыка Лея-Леграна. Об исполнительской технике самой Анны я уж и не говорю...

Почувствовали разницу? То-то!

Итак, семейные дела уладились. Государство очистилось. Окружение сформировалось. Ослепительной, яркой звездой в этом окружении засверкал диамант Александра Даниловича Меншикова. Меншиков достоин отдельного лирического отступления, ибо был он первым «новым русским».

Папа Меншикова служил придворным конюхом, почему и попал при потешной мобилизации в капралы Преображенского полка. Так что, когда много лет спустя царь жаловал Алексашке титул светлейшего князя, то честно записал в грамоте, что родитель героя служил в гвардии. Был Меншиков высок и хорош собой. Совершенно сбивал с толку окрестных немцев непривычной вежливостью, изысканностью, чистотой, умением культурно кушать и цензурно выражаться. Еще он превосходно владел построением сложных фраз, умел легко договориться со всеми и обо всем. Но и лучших природных свойств Меншиков не растерял. Был он невероятно жесток, безмерно, по-скотски честолюбив, жаден и вороват, уместно истеричен. Он был лишь немного уМеншенной копией своего повелителя.

Осенью 1698 года после всех заграниц, казней, пострижений и буйств почувствовалась некая пауза. Это стала покалывать в ребро нашего государя спящая летаргическим сном Империя. Царь пребывал в лирическом расстройстве. Сейчас он вдруг понял, какой огромный камень хочет сдвинуть с привычного места. Ему стало страшно. Он в кровь избил Шеина, Лефорта, Меншикова — за сморкание при дамах, за танцы при шпаге, за продажу налево офицерских патентов, еще за какую-то ерунду. Его душило отчаянье. В глазах стояло видение культурной, богатой, чистой Европы. Потом эта Европа сбрасывала платье и плясала канкан, потом оказывалась Анной Монс, потом одевалась и снова становилась непорочной Пречистой богородицей. Потом врач пускал царю дурную кровь, и она черными кляксами била в гонг медного тазика. И всё успокаивалось, но ничего не решалось.

Как упросить этот скотский народ работать и учиться? Какой еще казнью отучить его от зависти и воровства? Какой пыткой вырвать у него признание в тайных помыслах, мечтаниях, стремлениях?

— Эх, Питер, Питер! — вздыхала сверху непорочная Анна Монс, поправляя нимб, — просить нельзя, нужно насиловать, прямо драть безбожно!

— Отучить русского от воровства и зависти невозможно, ибо неразрешима сия наука уж восемьсот тридцать шесть годков, — вторила ей из винного трюма портовая шлюха Машка — еврейка назаретская.

— Нету у него никаких нормальных помыслов, реальных планов и стремлений, а так — маниловщина одна, — подхватывала чистенькая Европа, смахивая пену от шампуня и грациозно изгибаясь между рогами водоплавающего быка.

Не было ответа на чисто русские вопросы у евро-европейских дев. Хорошо хоть в бредовых снах, нет-нет, да и являлись царю простые русские мужики — блудливый Владимир Святой, хромой Ярослав Мудрый, грозный Иван Горбатый, безумный Иван Грозный. Они-то и напоминали ему неписанные имперские законы и правила, затерявшиеся в чертежах всех этих гюйс-бом-брамс-бикс-брашпилей. Рассмотрел Петр имперское наследие и понял: всё есть!

Есть огромная страна. Есть природные ресурсы. Есть эластичный народ. Есть покорная, безудержная партия негодяев. Есть у этой партии буйный вождь, — вон он дико косится из венецианского зеркала. Есть у вождя целая армия подручных нового типа. Есть управляемая церковь. Нужно только рубить, не уставая, — головы, корабли, окна в Европу. Нужно только раздвигать пределы безразмерного отечества. Нужно сплачивать, казнить и миловать подручных, вязать их кровавой круговой порукой и свальными оргиями. И воевать до последней капли дурной крови, трудиться до последней тягловой жилы, чтобы на вопли о пощаде, еде и отдыхе сил уже не оставалось. Вот такое решение. С тем и просыпались.

Спросонья снова вешали и рубили стрельцов, привезенных из-под Азова, устраивали маскарады, колядки, гулянки. Потом расследовали ропот народный, топили ведьм, жгли колдунов, распускали остатки стрелецких полков, изгоняли заевшихся военных со службы с волчьим билетом и высылали из Москвы вон.

1 января 1700 года ввели новое летоисчисление — от рождества Христова. От этого сразу началась новая эпоха — эпоха русско-шведских войн. Швеция была в интересном положении. Она, по мнению Историка, приобрела в Европе вес и авторитет, непропорциональные ее экономическому могуществу. Это объяснялось двумя обстоятельствами.

Шведы в течение многих лет вели принципиальную политику, чурались двуличия, уважали собственные законы.

Шведский король Карл XI применил на практике одно из золотых правил нашей имперской теории. Он воспользовался конституционной ситуацией, захватил право казнить, миловать и конфисковать самодержавно, и успешно обобрал до нитки свое дворянство. Дворяне стали по стойке смирно, чтоб хоть головы сберечь.

Но в обиженной рыцарской среде сыскался самый обиженный рыцарь — Иоганн Паткуль. Он восстал, был приговорен к смерти, бежал, стал являться к европейским дворам и подбивать поляков, немцев и прочих на разгром и растерзание родной страны. Типичный случай измены Родине в корыстных целях. Поляки и датчане клюнули. Глава польской католической церкви кардинал-примас Радзеевский за взятку в 100 000 рейхсталлеров пролоббировал в сейме вопрос о войне. Панове поверили в возможность получения навеки Лифляндии с Ригой. Для ускорения победы решено было использовать диких русских. Им отводилась роль правого фланга и отвлекающего войска. Русские должны были дойти только до Нарвы, там пошуметь, пострелять, и — лучше всего — быть битыми по неопытности, чтобы, не дай бог, не добраться до Эстляндии и Лифляндии. Условием принятия России в союз было честное царское слово: шведских городов не жечь, не грабить, мирных европейцев не казнить, не насиловать, не обижать. В общем, вежливо здороваться с побежденными по-немецки. Паткуль и польский генерал Карлович приехали в Москву уговаривать царя. Вот какие Нью-Васюки они ему нарисовали.

— Вы, ваше величество, легко возьмете прибрежные шведские крепости, выйдете на берег Балтики, приобретете «средство войти в ближайшие сношения с важнейшими государствами христианского мира», построите здесь «страшный флот», захватите монополию торговли востока с западом. Русский флот станет третьей силой, наряду с английским и французским. Храбрый и прославленный в боях молодой русский царь — вы, ваше величество, — просияет примером для всей просвещенной Европы, а там, — и для всего мира! Франция и Англия подожмут свои петушиные и львиные хвосты...

Тут в голове Петра закружилось, зазвенело, поплыло, и он, конечно, согласился.

В начале 1700 года польские войска вошли в Ливонию, взяли мелкие городки и замерли у Риги. Союзные датчане захватили Голштинию. Наши, как и было условлено, дождались заключения мира с Турцией, и 19 августа со спокойной спиной начали кампанию.

В Швеции только что сел править Карл XII. Он был на 10 лет моложе Петра, — ему на днях стукнуло 18, — и он еще не отстал от детских забав с погромами в церквях, охотой на зайцев в парламенте, рубкой баранов прямо в королевском дворце. Посреди игр 13 апреля 1700 года Карла известили о войне. Он сказал сестрам и бабушке, что уезжает в «увеселительный дворец Кунгсер», и поехал в другую сторону — навсегда. Карл неожиданно переплыл Зундский пролив и с 15 000 пехоты осадил Копенгаген. Датчане сразу сдались.

Петр выступил к Нарве, несмотря на попытки польского и датского послов удержать его от решительных действий. Хитрецы хотели отвлечь Карла от своих войск, дать ему время на переброску к русским рубежам. Провокатор Паткуль просто сердцем извелся наблюдая в Москве решительность царя. 23 сентября русские стали под Нарвой. Их было до 40 тысяч, они изголодались и измучились в дороге. Только 20 октября начался обстрел Нарвы, но пушки оказались негодными. Почти сразу кончились ядра и заряды. Стали ждать подвоза боеприпасов. 17 ноября Петр узнал о приближении Карла и уехал из армии. 19 ноября вместо русских обозов с провиантом и порохом у нашего лагеря появились шведские полки. 8500 шведов, горячей иголкой вонзились в замерзающую, голодную толпу русских. Наши в ужасе закричали: «Немцы изменили!», — имея в виду иностранных наемных офицеров. Началась паника, давка, бегство. 1000 кавалеристов Шереметева просто утонули в Нарове. Русские стали срывать злость на командирах, их били и рубили. Король Карл увяз на лошади в болоте, потом вторую лошадь под ним застрелили. Он рассмеялся и пошел в палатку просушиться. Это спасло два потешных полка, Семеновский и Преображенский, которые одни не побежали и смогли продержаться до темноты. Утром Карл разрешил «храбрым русским» отступить с оружием в руках. Для почетного отступления шведы сами быстро построили мост. В плену остались только 79 «знатных русских», в том числе 10 генералов. В общем, Карл расквитался за ярла Биргера.

Такое блестящее вступление во взрослую жизнь не осталось незамеченным в Европе. Таланты Карла были вознесены до небес европейскими поэтами, измаявшимися на мелкотемье. Столицы захлестнула «карломания». В моду вошли памятные медали, на лицевой стороне которых штамповался увенчанный профиль Карла с латинскими восхвалениями, типа: «superant superata fidem» — «невероятно, но факт!». На обратных сторонах печатали Петра — дурачком: «Изшед вон, плакася горько».

Карл возгордился неимоверно. Он потерял здравый смысл, чувство реальности, и собирался, как потеплеет, прогуляться до Москвы.

Петр, напротив, ощетинился, погнал своих генералов укреплять Новгород и Псков, стал вешать чиновников за 5-рублевую взятку, ломать церкви на стройматериал, колокола переплавлять в пушки.

Провинившийся под Нарвой Шереметев разбил в январе 1701 года передовой шведский отряд Шлиппенбаха и обеспечил передышку на несколько месяцев. За это время было отлито более 300 отличных орудий. Эти пушки делали, в основном, два мастера — немец и русский. Еще три русских литейщика подключались изредка — по мере выхода из запоя.

Тем временем Карл напал на окрестности Риги и «в пух» разбил польско-саксонскую армию. Медалей в ювелирных лавках прибавилось.

Тут случилась воистину первая морская победа Петра. В июне 1701 года 7 шведских кораблей под голландскими и английскими флагами пытались высадить десант в Архангельске, но были перехвачены, биты, и убрались восвояси, оставив два корабля на мели. Петр был страшно рад нечаянному приобретению.

В конце года Шереметев напал на шведов в Ливонии и перебил 3000 человек, положил 1000 наших. Получил за это орден Андрея Первозванного, царский портрет в бриллиантах, звание генерал-фельдмаршала. В апреле 1703 года герой продолжил свои рейды и вышел к устью Невы. Сюда приехал и сам царь. 1 мая был взят Ниеншанц, замыкавший устье. 5 мая два шведских корабля пытались исправить положение, но были атакованы и взяты Петром и Меншиковым с двумя гвардейскими полками в 30 лодках. Была безмерная радость, пили тоже без меры. 10 пьяных дней завершались скорбными облегчениями на весеннем невском ветерке. Здесь Петру нашептали, что в IX веке «устьем Невы начался великий путь из варяг в греки», что и ныне «отверзошася пространная порта бесчисленных вам прибытков». Поэтому немедля по протрезвлению — 16 мая 1703 года — на одном из островов застучал топор дровосека. Рубили деревянный городок Питербурх, столицу еще одной Российской империи.

Одновременно рубили гигантские сосны для кораблей балтийского флота и били мелкие шведские отряды, бродившие неподалеку. К осени из невского устья ушел шведский флот, карауливший всю навигацию, и к поселенцам приплыл первый купеческий корабль с солью и вином.

Мирное городское и морское строительство оберегалось активными разрушительными действиями сухопутных сил. Петр напустил на шведов всю свою орду: казаков, башкир, татар, калмыков. Понятно, что вскоре Ингрия, Эстляндия, Ливония украсились грудами головешек на месте красивейших древних городов. Борис Петрович Шереметев пригнал к царю «вдвое против прошлогоднего» крупного рогатого скота и лошадей. Мелкий скот, «чухонцев» — рабов, необходимых для строительства новой столицы, славный фельдмаршал добыл, да не довел, истратил по дороге. Небось пытались без команды выполнить фигуру «шаг вправо — шаг влево».

Немудрено было побеждать, когда Карл XII «увяз в Польше». Он там занял Варшаву, собирал дань, куражился по-детски. Охота ему было посадить в Польше своего короля. Вот он и выбрал Станислава Лещинского взамен нашего Августа Саксонского.

Весной 1704 года началась новая кампания. Наши захватили 13 шведских судов, пробиравшихся с десантом в Чудское озеро, летом осадили Дерпт. 13 июля город сдался под личным уничтожающим огнем бомбардира Петра Алексеева. 9 августа царь был уже под Нарвой и руководил осадой. Хотелось ему поквитаться за памятные медали. Нарва пала через неделю, русские учинили дикую резню, убивали женщин и детей. Петр застеснялся перед европейцами, которые такого сроду не видали, и отдал приказ «к ноге». Но наши калмыцкие буддисты и казанские исламисты никак не могли оторваться от донорской крови. Пришлось Петру зарубить кого-то родного. Он стал ездить по улицам Нарвы, заваленным трупами, и успокаивать мирных жителей, показывая окровавленную шпагу. «Не бойтесь, это не шведская кровь, а русская!» — ласково обращался государь к онемевшим немочкам, — своим верноподданным отныне и навек. Почти на три века.

Зимовать и выпивать поехали в Москву. Там было построено 7 триумфальных ворот, жгли фейерверки, ну, и так далее, по программке.

Здесь наступила некоторая растерянность. Всплыл, откуда ни возьмись, дурацкий, непривычный вопрос: «Ну, а дальше-то что?». Петр кинулся к южному флоту в Воронеж. Но на юге воевать было нельзя, — еще не просохли чернила под мирным договором с турками. На севере строился новый город, были захвачены все «отечественные грады», в которых за последнюю тысячу лет хотя бы в гостях побывал кто-нибудь из русских.

Что оставалось делать? Отец Петра с радостью занялся бы внутренним устройством государства. Иван Грозный женился бы пару раз и внимательно рассмотрел кадровые расклады. Но Петр к строительству Империи подходил чисто по-русски. Или, если угодно, — грязно по-татарски. Он хотел воевать. Он уже умел воевать. Он так и не научился ничему, кроме войны, принуждения, казней.

Опять наша Империя строилась вопреки всем законам божеским, с изломом хребта, с ампутацией провинциальной гангрены, с сатанинским хохотом и пренебрежением к жизни и достоинству человека. Эта техника строительства, увы, не нова. Ею сначала успешно пользовались Чингисхан и Александр Македонский, Цезарь и Ганнибал, а потом Гитлер, Наполеон и все остальные вожди. Но их успехи заканчивались с первым криком рожка, играющего отбой. И немедленно следовали распад, смерть, гибель Империи. Орда лучших в мире кавалеристов превращалась в орду базарных торговцев, держава от Пиринеев до Индии рассыпалась на тысячу аравийских и египетских песчинок, боевые слоны Карфагена мирно засыпали в европейских зверинцах. Их сон был тяжек и сумрачен. Едва боец закрывал глаза, как из-за статуи Помпея выскакивал Брут и объявлял заседание нюрнбергского трибунала открытым. И не успевал ты расклеить рот, как тебя уже волокли на самый высокий холм острова святой Елены, где военные полисмены ловко сколачивали то ли распятие, то ли виселицу...

Тут «охи» и «ахи» наивного автора своевременно прерываются мерной барабанной дробью, пятибальным сотрясением почвы под гвардейскими сапогами, залпами пушек с обоих бортов. Это здоровые силы российского общества глушат интеллигентское бормотание своими любимыми звуками. Тяжкими литаврами одновременно ударяют все три имперских Гимна, кавалеристы товарища Буденного украшают партитуру мелкой рысью новеньких подков, и танки так рявкают дизелями «За Сталина!», что, хочешь-не хочешь, приходится мне замолчать и погрузиться в созерцание и рассуждение.

А, правда, разве может быть Империя без войны? Разве можно построить всемирное здание без единого бронебойного гвоздя? Разве стоит отказываться от освященных человеческих жертв во имя грядущего повального счастья? Разве можно возделать отечественную ниву без обильного трупного удобрения? Разве сбыточна на Руси жизнь без кнута, но ради пряника?..

Тут автор резко останавливается, чтобы вдохнуть ледяной балтийский воздух и выдохнуть заковыристый ответ, но хор читателей дружно выкрикивает по инерции: «Нет!!!»...

Ну, как хотите.

Вернемся обратно, под сень боевых знамен.

Театр военных действий постепенно смещался в польско-украинские степи. Там было суше, теплее, просторнее. Туда выдвинулся 12-тысячный русский корпус. Телегами были подвезены два миллиона злотых на вербовку и содержание 48000 войска польского. Король Август вернул себе Варшаву, но склоки между гетманом Мазепой, интриганом Паткулем, русскими генералами, казачьими атаманами и «нашим» польским королем расстраивали дело.

Пока Петр с собутыльниками болтались в Неве и на Украине, в Москве пошел процесс, характерный для «правительственных лиц, не вынесших из древней России привычки сдерживаться»...

Это очаровательное определение нашим Историком воровских ухваток московского начальства просто за душу берет. Так и видишь воочию, как просыпается утром московский чиновник и хочет культурно и сдержанно умыться, побриться по новому требованию моды, отправиться в контору и приступить к исполнению служебного долга. И вдруг на Ильинке, у самого въезда в зону ответственности кремлевской охраны, из-под колес кареты с визгом выскакивает чертенок эфиопского вида. Сей мелкий бес залазит на колени озабоченному госслужащему, норовит лизнуть его в щечку, шепчет на ухо всякие гадости. Государь, дескать, далеко от Москвы, сюда вернется вряд ли. Править царством ему некогда. А всё управление тяжким гнетом легло на тебя, отец родной. Так ты уж себя пожалей, побалуй золотишком червоным, винцом крепленым, осетринкой азовской, шубкой собольей, лаской женской, каретой с мигалкой и номерами серии «А». А, если ты не обеспечишь себе законного отдыха, то, не дай бог, занеможешь, сгоришь на работе, загнешься на пол-шестого от «непривычного воздержания»? Кто тогда упасет Русь?

Чиновник, тем не менее, пыжится, пытается «сдерживаться», уворачивается от чертовых поцелуев. Давление у него повышается, лицо наливается кровью, и уже между партбилетом и скорбным сердцем замогильно верещит портативный японский измеритель самочувствия. Благородный член правящей фракции еще успевает всхлипнуть шепотом: «Что скажут товарищи по Думе и Кабинету? А ну, как попаду в воскресный репортаж, однако?», — но тут карета влетает в Кремль, стража берет на караул, с небес ударяют куранты, боярина влекут под локоток в родное служебное помещение, ослепляют фотовспышками и оглушают поздравлениями и посулами. И только рухнув в кресло, страстотерпец переводит дыхание. И сразу в кабинет из приемной вплывает милый силуэт на высоких копытцах, шелестит шелк, появляется кофе и коньячные капли от стенокардии. Наш герой выкрикивает кому-то призрачному: «Чёрт с тобой!». Искуситель, удовлетворенный, но озадаченный парадоксом, растворяется в кабинетной мгле. Чиновник облегченно вздыхает и сообщает, кому следует, что готов взять, дать, принять, проголосовать, подписать и доложить. Жизнь в государстве налаживается...

Как тут возникнуть привычке чиновного воздержания? Никак.

Новые русские из команды Петра надеялись, что их вождь начнет-таки вместе с ними править страной в шесть часов вечера — сразу после войны. Но война не кончалась, и Историк охладил желающих распределять госбюджет фундаментальной истиной: «Петр не был царем в смысле своих предков, это был герой-преобразователь, или, лучше сказать, основатель нового царства, новой империи».

Вот оно что! Оказывается, Император может не быть царем! Это — крупный научный вклад в нашу Теорию. В будущем нам это правило очень пригодится!

Итак, соратникам Петра не получалось добраться до казначейских лакомств, их от соблазна надежно оберегала старая московская гвардия, золотом вписанная в разрядные и думские книги. До сего времени я уклонялся от перечисления славных исторических фамилий, чтобы не отвлекать читателя от основного российского сюжета. К тому же я злорадно пробрасывал упоминания о многих уважаемых гражданах, чтобы не поощрять их снобизма, желания пролезть в историю без каких-либо существенных с моей точки зрения достоинств и причин. Но теперь что-то заставляет меня перечислить «список 1705 года». Вот этот московский бомонд, которым закончилось Старое, и началось Новое время:

11 думных бояр (видимо, безвылазно сидящих в столице): 2 Прозоровских, Черкасский, 2 Хованских, Юшков, 2 Салтыковых, Стрешнев, Голицын, Мусин-Пушкин. При них кравчий — еще один Салтыков — и окольничие: Волконский, Хотетовский, Толочанов, 2 Лихачевых, Львов, Глебов, Чоглоков.

«Бояре на службах»: Ромодановский, Урусов, 2 Шереметевых, Прозоровский, Головин. Кравчий «на службах» Нарышкин. Окольничие: Шаховской, Щербатов, Апраксин, Матвеев, Жировой-Засекин, Волконский, Щербатый, Львов.

Постельничие: Головкин и Татищев.

Думный дворянин и печатник Зотов.

Думные дьяки: Украинцев, Деревнин, Виниус.

Нашему современнику, например политехническому студенту, этот список должностей понятен, если только его расшифровать буквально. В сумрачной мгле беспредельного общежития легко домысливается способ управления Русью до и после 1705 года.

Вот 11 думных бояр думают. Думают они о том, кого из бояр служебных послать. Куда послать и на какую службу. Вся эта дума непрерывно подогревается действиями моего предка «кравчего» — разливальщика спиртных напитков. При этом совершается некое закономерное движение «окольничьих» около думского стола. Одни подходят долить, другие отходят с обратной целью. Во дворе грузятся кареты и телеги для отбывающих на смертный бой «служебных» бояр. Погрузкой боекомплекта распоряжается отдельный экспедитор — тоже кравчий. «Окольничие на службах» то и дело отрываются от сборов на войну со Швецией и подбегают к столу — ухватить чего-нибудь из закуски. Вот, небось, откуда происходит непонятный студенческому большинству термин «шведский стол»! Наконец, повестка дня исчерпана — до дна последней ендовы. Постельничие Головин и Татищев взбивают перины, «печатник» Никита Зотов шлепает Большую государеву печать на резолюцию, смахивающую на ресторанный счет, и зал заседаний пустеет. Самые стойкие из окольничьих выводят думных бояр под белы ручки в направлении перин. И только думные дьяки прибирают остатки «раздаточного материала», каждый по своей части: Украинцев — импортные продукты, Деревнин — дары родного сельского хозяйства, Виниус — сами понимаете.

И всё? Получается — всё! Ну, были еще, конечно, в правительстве какие-то секретари на побегушках, стряпчие при кормушках, подьячие при подушках. Но это не в счет. Настоящих, коренных кормильцев нам явно недоставало. Такое правительство сейчас еще смогло бы как-то править областью, краем, республичкой не из главных. И то, были бы у него очень низкие показатели. А управлять великой страной, при отсутствии нормальной связи? Нет, это невозможно.

Восполнить правительственный вакуум должна была нечеловеческая, болезненная энергия Императора. И он гонял своих алексашек по стране, решал сразу по нескольку проблем, горел неугасимым, истерическим огнем.

Должна была прийти в голову нашему вождю и естественная мысль о единственности управления. Никто не должен был оставаться независимым в своем начальствовании. А сбоку царя все время обреталась православная наша церковь. Патриарх Московский, как мы помним, был чем-то вроде Папы Римского, и мог при случае повысить голос. А этого — при обычном похмелье — ох, как не хотелось.

И вот в 1700 году очередной патриарх Адриан благополучно отправляется к своему небесному начальнику с докладом. Перед этим он долго болеет, запускает дела, казна церковная разворовывается, и проч.

Петр принимает историческое решение «повременить с избранием нового патриарха». Немедленно распускается зловредная контора — патриарший приказ — коллектор кляуз и доносов о ересях, грехах, антихристовых деяниях Петра и его сподвижников. «Блюстителем патриаршего престола» назначается чужак — ученый украинский монах Стефан Яворский. Разрушается вся система церковной бюрократии, церковь решительно отжимается от мирских дел. В монастырях и епархиях проводятся повальные ревизии, собираются и подшиваются чемоданы компромата на монахов и попов. Вводится строгая дисциплина в женских монастырях — монахиням запрещается шляться где попало, и ночевать вне святых стен.

От этих ужасов народ наш православный заголосил на Петра истошно. Вот обобщенные результатаы этого «голосования», приводимые по «пытошным» бюллетеням.

Первый голос режется у анонимного Крестьянина: «Как его бог на царство послал, так и светлых дней не видали, тягота на мир, рубли да полтины, да подводы, отдыху нашей братьи крестьянству нет».

Крестьянина поддерживает, как ни странно, Сын боярский: «Какой он государь? Нашу братью всех выволок в службу, а людей наших и крестьян побрал в даточные, нигде от него не уйдешь, все распропали на плотах, и сам он ходит на службу, нигде его не убьют; как бы убили, так бы и служба минулась и черни бы легче было».

Жены крестьянские и солдатские (читай — вдовы) подтягивают дружным хором: «Какой он царь? Он крестьян разорил с домами, мужей наших побрал в солдаты, а нас с детьми осиротил и заставил плакать век».

Пауза. Вступает Холоп, зовет к террору: «Если он станет долго жить, он и всех нас переведет, я удивляюсь тому, что его по ся мест не уходят: ездит рано и поздно по ночам малолюдством и один, : сколько ему по Москве скакать, быть ему без головы».

Видение «Всадника-без-головы» поражает и восхищает массовку, она начинает наперебой выкрикивать глупости.

Монах: «Навешал государь стрельцов, что полтей: а уже ныне станет их солить».

Нищий: «Мироед! Весь мир переел, на него кутилку переводу нет, только переводит добрые головы».

Как мы видим, народ наш единогласен в своем приговоре — без противоречия в классах, сословиях, профессиях и полах. Анализ причин столь удручающего поведения царя тоже однозначен: «Государь ездил за море, возлюбил веру немецкую: будет то, что станут по средам и пятницам бельцы и старцы есть молоко». Перспективы греховной сытости почему-то особенно язвят душу россиянина. Среди других причин безумства государя называются:

1. Сожительство с Монсовой.

2. Порча царя немецкими колдунами.

3. Самозванство Петра: был-де он у царицы подгульным, стрелецким сыном.

4. Рождение царя, наоборот, от немки и подкид его царице вместо некстати родившейся дочери.

5. Отец царя — Лефорт.

6. И вообще, это — не Петр. Петра сгубили за бугром, а это — немецкий шпион. Вот как сгубили Петра. Был он в гостях у царицы Стекольного царства (от слова «Стекольна» (Стокгольм, Швеция) — С.К.), там крепко выпил, просто до обнажения. Эта баба заставила его плясать босиком в раскаленном тазике, — видать для большего экстаза, — потом беспамятного Петра долго держали в темнице, потом заковали в бочку, утыканную гвоздями, и бросили в море-окиян. Так что, наш царь теперь занимается любимым мореплаваньем или просыхает на необитаемом острове Буяне, а нами правит шведский черт. Эта версия была потом блестяще подтверждена и дополнена одним известным писателем.

7. И эти детские сказки — еще не предел мечтаний. Предел — вот он. Русский Царь Петр — вовсе не царь, почти не русский, и уж точно не Петр. Это — креститесь, православные! — сам Антихрист, о неизбежном пришествии которого так долго и настойчиво говорили большие люди в старой думе и всех церквях! Не верите? Смекните сами. Куда было являться Антихристу, как не в самый центр православия? Кого ему терзать, как не самых верующих и доверчивых? Когда ему шалить, как не в самые последние времена, то есть, сейчас? Ну что? Убедились?

8. Едва авторы этих версий были казнены, сосланы в Сибирь и т.п., как появились совсем уж адские измышления, что Петр — латыш, рожден от нечистой девицы, поэтому «головой запрометывает и запинается». Нам понятно, что латыш — хуже Антихриста, и это перебор, но народ наш верит всему.

Здесь мы начинаем чувствовать в нашей Имперской Теории некую недоговоренность. Провисает без научного ответа вопрос «Кому это беспощадное строительство нужно?». И сразу в повествование вплетается новый мотив, сначала тоненький, неявный, потом — мощный, громкоголосый — в тысячу, нет, — в миллион русских голосов, помноженных на тысячу русских лет и неподвластных оркестру нерусских скрипок. Вот этот мотив:

Люди русские:

профессиональные нищие и нищие крестьяне, нищие солдаты и вдовы солдатские, относительно нищие бояре и «дети боярские», нищие монахи и нищие писатели — авторы художественных домыслов, то есть, все россияне не хотят Империи, ленятся строить Империю, жадничают тратиться на Империю, не терпят имперского нового порядка и дисциплины, молятся, чтобы минула их эта Империя к богоматери, серафимам, херувимам, апостолам, ко всем святым, в Русской земле просиявшим, ныне, присно и во веки веков, аминь!

Вот оно что! Оказывается, зря мы тут фантазируем и разводим теории, ибо все потуги настоящей государственности нам чужды. Значит, ошибочка вышла в 862 году, когда мы захотели внешнего управления. Нам не управление нужно было, а свободное поедание лесных ягод вдали от технических прелестей и сантехнических гадостей...

Но делать нечего, приходится терпеть.

Но не терпелось. В середине 1705 года, когда мы оставили Петра на Украине, народ восстал в Астрахани. Туда набежало много обиженных, и был пущен слух о кончине настоящего царя. Бритый лик астраханского воеводы Ржевского, его развязное поведение, анекдоты и немецкая одежда наглядно доказывали истинность слухов.

Астраханское начальство было к тому же уличено в язычестве. Верные люди подсмотрели, как бояре и офицеры снимают с головы волосы и одевают их на головы деревянных болванов, а потом — обратно на себя. Делается это не для того, чтоб парики не мялись — это отговорка, — а чтобы поганые мысли перетекали из голов начальства в головы истуканов и обратно. Такая вот телепатия.

В двадцатых числах июня на базаре стало доподлинно известно, что готовится указ о запрете православных свадеб на 7 лет. Теперь девок можно будет выдавать только за немцев или использовать произвольно. Баржи с немецкими женихами уже спускаются по Волге от Казани. Ржевский был бессилен опровергнуть этот гусарский тост...

Что делают европейцы, например, англичане при угрозе ущемления гражданских прав? Они сочиняют хартию, подают ее в Палату Общин, где такие же англичане...

— Да на кой черт нам ваши англичане? — прерывает меня некто озабоченный из астраханской толпы, — Вы нам скажите, что делают русские?

— Ну, русские, понятное дело, без всяких хартий лезут сопящей толпой к запретному продукту и хапают его впрок на год, на 7 лет, до скончания времен.

Так астраханцы и поступили. В ожидании барж и указа стали срочно играть свадьбы абы кого и лишь бы с кем. 29 июля в воскресенье было израсходовано более ста невест. Сто свадеб с полной выпивкой и частичной закуской закончились кровавой брачной ночью.

На наших полноводных свадьбах всегда находятся люди, которым к концу застолья и разлива все равно не хватает одной рюмки. Такие граждане самой глубокой ночью, при закрытых магазинах ухитряются сообразить на троих. 100 свадеб по 3 жаждущих, получается 300 человек...

Точно! — вот и Историк наш подтверждает, что 300 свадебных гостей в четвертом часу утра 30 июля вломились в астраханский Кремль. Караульный капитан с брежневской кличкой Малая Земля был «разбит о землю», порубили встречных немцев — всего 5 человек. Убили еще кое-каких немецких офицеров и чью-то немецкую жену, предрекавшую скорую мясную гастрономию в пост. Наконец, изловили и искололи копьем Ржевского. Затем избрали главарей, разослали грамоты, что настоящий царь замурован в столп в Стекольне, и объявили поход на Москву — посмотреть, что за тип правит вместо царя. К бунту присоединились Терек, Красный Яр, Черный Яр. Тут защитники законного брака совершили роковую ошибку. Они послали свой призыв на Дон. В принципе, Дон мог дать хороший жениховский резерв, но слать манифест нужно было бобылям и голытьбе по окраинным станицам. А наши астраханцы заслали сватов прямо в Черкасск. Там сидела казачья «старшина» — ярый оплот царизма на юге России. Это, собственно, было уже не казачество, а промосковская номенклатура. Донцы переловили астраханских посланцев, доложили в Москву о своем непременном служении и проч.

Войско Шереметева двинулось на Астрахань, но там успели покаяться, принести присягу царю, — какой он ни будь, — и послали в Москву 8 выборных с дарами и объяснительной запиской. В записке перечислялись все беды и обиды от местной власти. Царь возмутился изложенными фактами коррупции и помиловал челобитчиков. Но в Астрахани этого узнать не успели, Шереметева встретили огнем, он потерял убитыми 20 «женихов», 53 были ранены и к немедленному вступлению в брак не годились. За это Астрахань заплатила 365 мужиками (год был невисокосный), в том числе — новобрачными. Их забрали в Москву, колесовали, казнили, прикончили неумеренным членовредительством.

Тем же летом продолжилась кампания на западе. Петр пребывал у союзных поляков в Полоцке. Этот город, памятный садистской свадьбой Владимира и Рогнеды, подвигами великого волхва Всеслава, так и подбивал на безумства. Петр крепился. Видя его сдержанность, местные наглели. Один монах-униат стал открыто блажить против православных. Наши терпели. Перед отъездом к войску Петр решил осмотреть униатский собор и с малой свитой явился на службу. Его не пустили к алтарю как еретика. Петр стиснул зубы на грани истерики. Чтобы разрядить обстановку, спросил, чей это там красивый позолоченный образ?

— А это, — буркнули ему, — наш священномученик Иосафат Кунцевич, которого уморили ваши православные сволочи.

Тут смирение иссякло, Петр взялся за палаш, набежали униатские служки с дубинами, началась свалка и рубка прямо в церкви. Наши еле-еле одолели, порубали четверых иноверцев, повесили давешнего монаха-агитатора.

Ошарашенному населению немедля явилось видение, как на грозовом облаке выезжает Иисус Христос, в руках держит копьё и огненные стрелы и зловеще шипит небесным электричеством: «Время его за такое дело покарать!». Но сбоку на кружевном облачке подкатывает мать его Богородица и кое-как упрашивает сына пожалеть царя Петра, ну, хоть в последний раз.

Царя пожалели, зато русская армия Шереметева была разбита шведами в Курляндии. Петр бросился туда и взял Митаву, тамошнюю столицу.

К зиме царь разболелся и занялся в Москве финансовыми делами, но юный шведский король вдруг начал наступление на Гродно. Пришлось Петру отрываться от подушки, малины и бухгалтерии, ехать к войскам, отгонять Карла в леса.

Весной 1706 года русские укрепились в Киеве. Отсюда Меншиков с союзными поляками вышли в погоню за 28-тысячной шведско-польской армией и 18 октября разбили ее у Калиша. В ноябре король Август оставил русских союзников, отрекся от престола польского и уехал к Карлу, чтобы умилостивить героя и остановить разорение родной Саксонии.

Целый год прошел в переговорах, подкупах и посулах полякам, но война замерла. Наконец в августе 1707 года Карл двинулся из Саксонии. Он хотел победить русских окончательно, Петра ссадить с престола, короновать в Москве принца Якова Собеского. С королем шло 44000 конницы и пехоты, в Лифляндии и Финляндии наготове стояли два запасных корпуса в 14 и 16 тысяч. Шведская армия была сыта, одета, обута, бодра, нежна и ленива после годичного отдыха.

Сосредоточиться на шведском вопросе Петру мешали внутренние проблемы. После «свадебного» бунта в Астрахани восстали башкирцы, потом заштормил Тихий Дон. В 1708 году князь Долгорукий явился туда требовать выдачи беглых бунтовщиков, но поскольку, как известно, «с Дону выдачи нет», атаман станицы Бахмутской Кондратий Булавин восстал против казачьей «старшины», убил Долгорукого, собрал банду и загулял по-разински. Постепенно весь Дон склонился к Булавину, стала реальной угроза Азову. В мае Булавин взял Черкасск, казнил казачьих начальников, единогласно избрался атаманом Войска Донского.

С севера подходило московское войско Долгорукого, брата убитого Булавиным посла, с юга грозил Азов, зато с запада на выручку Булавину поспешали запорожские союзные ватаги. Булавин полководец был никакой, он сам засел в Черкасске, армию свою раздробил, часть ее послал на Азов, а подручных Драного и Голого (ну что за славные имена!) отпустил на Долгорукого. Драный отделился от Голого, был убит, 5000 его донцов разбежались, 1500 запорожцев — засели в Бахмуте. И хотя пытались они сдаваться, но взяты не были и «восприяли по начинанию своему». Под Азовом казаки тоже ничего не смогли и побежали в Черкасск, где осадили Булавина, обвиняя его в предательстве и неприходе на помощь. Булавин от осады и досады застрелился.

Царь разрывался между Доном и западным фронтом. Он собрался было на Дон, но потом поехал в Гродно. Из Гродно Петр едва успел бежать: через два часа конный отряд в 800 шведов под командованием самого Карла легко взял Гродно у 2000 русских защитников.

Петра вконец одолела лихорадка, и он всю весну отлеживался в Питере, отвлекаясь от болезни сочинением указов об укреплении обеих столиц.

В июне Карл двинулся на восток примерно по наполеоновскому маршруту. Но у Березины ему переправиться не дали, он спустился южнее.

3 июля произошла битва при Головчине. Успех ее был переменным, шведы потеряли почти половину офицеров, но наши отступили на линию Днепра. Шведы взяли Могилев и засели дожидаться резервных корпусов из Финляндии и Лифляндии. Время работало на русских: в Могилеве начался голод. Непривычные к диете шведы и немецкие наемники стали перебегать на русскую кухню. Карл не выдержал в Могилеве, вышел на бой. 29 августа произошло столкновение на реке Черная Напа. Шведы потеряли убитыми около 3000 человек, наши убытка не имели, кроме «разорения строю» и грязных подворотничков.

Корпус Левенгаупта пытался обманом обойти русских и соединиться с Карлом, но был встречен и 28 сентября разбит у Пропойска. Шведы потеряли убитыми на месте половину 16-тысячного корпуса, остальных в течение нескольких дней наши калмыки гнали, били по лесам и топили в реках. Те, кто прорвался к Карлу, пришли без еды и боеприпасов.

Казалось, всё складывается хорошо, но на самом деле это всё было ненадежно, неустойчиво, обманчиво. Ибо никакого имперского стержня, кроме личного позвоночника императора, в державе Петра не прощупывалось. Не успел он ухватить железной рукавицей всю страну. Да это почти и невозможно. Обеспечить настоящий контроль, как учит наша Теория, можно только построением административно-карательной пирамиды, в которой каждый кирпичик (опричник) удерживается заранее выписанным смертным приговором. А «петрушкина» Империя напоминала цирковой балаган, где много кривлянья, шуточек, ужимочек, бега по кругу и бессмысленной жестокости по отношению к дрессированным животным. Пирамиды не было. Был амфитеатр крепостных зрителей, готовых смыться с представления в любой момент.

Вот объявили номер с наездниками и прыжками через огненный обруч, и тут же убежал один из клоунов — нынешний народный герой независимой Украины гетман Иван Степанович Мазепа. Уж как его обхаживал Петр, каких только не позволял ему леденцов и пряников, и вот, пожалуйста!

Надо сказать, что украинско-запорожское казачье войско, как и любое другое сословие, питающееся чужим трудом, на самом деле представляло собой не войско, готовое выполнить приказ в интересах народа, а бандитское сообщество, которое «тяжело налегло на остальное народонаселение, городское и сельское». Это наш любезный Историк так определяет казачков с их «начальными людьми, с своим верховным вождем, гетманом». «Старшина, полковники, — пишет он о казаках, — хотели жить по своей воле, распоряжаться в стране, не стесняясь ни войском, ни государством; простые козаки хотели также жить по своей воле, держать в руках начальных людей, и, без надзора со стороны государства, кормиться за счет народонаселения, ничего не делая, ничего не платя».

Казалось бы, имперский Историк должен защищать сторожевую свору Императора. Он так и делает, но только до тех пор, пока свора служит, рвет врагов Москвы, лает по команде «голос!». Но вот, стая, подчиняясь инстинктам, срывается со «своры» (общего поводка) и клубком катится по стране в безумной собачьей свадьбе, оставляя клочья окровавленной шерсти, оглашая окрестности безумным рыком и воем. Тут мы с Историком имеем полное право называть псов псами.

Сторонники нынешней версии, что Мазепа был и есть народный герой, поднявший знамя борьбы с проклятыми москалями, могут зажмуриться на следующие абзацы.

Почему изменил Мазепа? «Мазепа ... конечно, умер бы верным слугою царским, если б судьба не привела к русским границам Карла XII», — пишет Историк. Что должен был думать Мазепа, наблюдая наступление шведов. А вот что. Петр послал указ укрепить Москву. Значит, боится Карла. Напрямую Карла Петр не бил ни разу. Под Нарвой был бит сам. Среди воров и казаков известно, что битые навсегда остаются битыми, опущенными и т.п. К тому же, достала Иван Степаныча постоянная отчетность в Москву, боязнь доносов о вкладах в свой карман мимо казенного, стычки с рабочим скотом в городках и селах, пьяные разборки со своими братишками.

Тут нашелся повод типа астраханского запрета свадеб. Донесли гетману, что готов указ об отправке казачьих полков в Пруссию на переподготовку. НАТОвские генералы должны были научить этот сброд бесконвойный правильному строю, маршировке, гарнизонной и караульной службе, посещению гауптвахты, чистке пуговиц и сортиров.

Мы-то с вами понимаем, что это анекдот, что нельзя козла научить печатать на машинке — пальцы у него не той системы. Но в качестве повода сгодится и анекдот. А причину давайте искать глубже, внутри беспокойной человеческой натуры — в желудке, чуть ниже желудка, чуть выше колена.

Пригласили как-то гетмана в крестные отцы к дочери молодого князя Вишневецкого. Крестили, ели, пили. И обнаружилась рядом с Иваном Степанычем молоденькая такая кума, бабушка крестницы, старая княгиня Вишневецкая-Дольская. Произошли «дневные и ночные конференции»...

Ну, Историк! Значит, если тебя тянут на перины, так это —«конференция»! Но дальше, действительно, действовали по-научному. Мазепа отправил пани Дольской «цифирный ключ», и влюбленные стали обмениваться шифровками, в которых среди интимных «пупсиков» и «котиков» зашипела змея государственной измены. Подколодная пани Дольская стала склонять Ивана к союзу с новым королем Лещинским, пыталась через Ивана влиять на Петра, обещала шведскую помощь, если Иван восстанет открыто. «Проклятая баба обезумела! — завопил казак, — хочет меня, искусную, ношеную птицу обмануть».

Долго не было шифровок, но потом «ношеная птица» попалась в обычную сеть. Пани написала, что была она на других крестинах, и сидела за столом между фельдмаршалом Шереметевым и генералом Ренне, и хвалила она Ивана зажавшим ее генералам, и они его хвалили. И нашептали ей генералы среди других всяких слов тайное сообщение, будто Сашка Меншиков «роет под Ивана», хочет быть на Украине гетманом.

Кровь ударила Мазепе в птичью голову. Он вспомнил все обиды от Меншикова, все мнимые имперские расклады об уничтожении казачества, выселении украинцев за Волгу, заселении Украины москалями, увольнении всей нынешней старшины без выходного пособия.

В принципе, пьяные схемы Меншикова удачно укладываются в Имперскую Теорию. Так что мы можем и оставить Ивана Мазепу в патриотах.

Всё, незалэжны панове, включайте звук.

16 сентября 1707 года Иван Мазепа получил два ласковых письма, одно от милки, другое от вражеского короля Станислава Лещинского. Стал Иван молиться у креста «с животворящим древом»: «Перед всеведущим богом протестуюсь и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большого обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны бедной Украйны, всего Войска Запорожского и народа молороссийского и для повышения и расширения прав и вольностей войсковых хочу то при помощи божьей чинить, чтоб вы так от московской, как и от шведской стороны не погибли». Какие прекрасные слова! Вот только сказаны они были не богу, а сбежавшемуся секретариату, полковникам, старшине.

Королю Станиславу, тем не менее, ответили уклончиво, а от Москвы тайную измену продолжали скрывать. Тайна стала явью опять из-за женских обстоятельств.

Оперу «Мазепа» мы с вами уже помним плохо. Если у вас будет случай, сходите, послушайте, там все эти страсти пропеты. Правда, нечеловеческими голосами. Поэтому я изложу вам смысл событий по-своему.

Итак, разогретый и просвещенный «конференциями» пани Дольской Иван Степаныч Мазепа решил жениться. Но не на ней, а на ком-нибудь порумяней и побелее. У войскового генерального судьи Кочубея были две дочки. Одна замужем за племянником гетмана, другая — Матрена, крестница Мазепы — пока отдыхала. Казалось, только что ты ее голую держал в руках над купелью, а вот, поди ж ты, какая выросла цаца, и опять хочется ее подержать. Старый судья Кочубей, большой законник отказал гетману в сватовстве на основании известного прецедента Святой Ольги — Константина Багрянородного. «Не может восприемник жениться на обращенной», то есть, отец — на дочери, хоть и крестной. Но Матрене сильно хотелось, и она сама прибежала к Мазепе под покровом украинской ночи. Историк колеблется между физиологической и карьерной причинами ее порыва: Мазепа был и старик, и гетман. Сняв с Матрешки первую стружку, Иван отправляет ее к папе, опасаясь церковного выговора. Возникает любовная переписка, но не шифрованная. Письма Ивана полны прекрасных лирических оборотов, они — просто находка для оперного либретто. Но старый Кочубей лирики чужд. Вспыхивает письменная перепалка Кочубея с Мазепой, разгорается смертельная вражда. Чистый Шекспир. Даже хуже, как если бы Джульетту совратил не юный Ромео, а старый дон Монтекки.

Родители держат Матрену взаперти, мать ее обижает, ограничивает в удовольствиях. Матрена жалуется возлюбленному старцу. «Сам не знаю, що з нэю гадиною чинити...», — пишет Иван о «теще», грозит скорой местью. Но Кочубей упреждает месть. Он посылает монаха к князю Ромодановскому с явной жалобой на изнасилование дочери и тайным доносом об измене гетмана государю. Этот донос попал не в ту московскую канцелярию и «потух» под сукном. Возможно, он и сейчас там лежит и найдется позже. Тогда нам будет что предъявить в Европейский суд, чтоб забрать Украину на полном законе...

Второй донос Кочубея долетел через киевского воеводу Голицина боярину Головкину. В нем сообщение об измене в пользу Лещинского и Швеции усиливалось рассказом о покушении на царя Петра. Будто бы Мазепа заподозрил, что в московской делегации под именем Александра Кикина приезжает в Батурин инкогнито сам Петр, так нужно этого Кикина пристрелить.

Этот донос дошел до царя. Но донос — документ процессуальный, бюрократический, волокитный. Началось долгое разбирательство. Сам Петр писал Мазепе, на самом ли деле ты мне изменяешь?

— Ну, что ты, государь! Мы вам такие верные, такие справные, что и дыхание перехватывает от усердия. Это Кочубей, его гадюка-жена, его писарь Искра нарочно хотят развалить государственное управление Украиной.

Кочубей спрятался у себя в Диканьке. Следственная группа в составе Головкина и Шафирова приехала в Смоленск и вызвала туда всех истцов и ответчиков. Кочубей приехал и подал жалобу о 24 пунктах. Эта жалоба сама по себе очень интересна, в ней описаны и проказы с Дольской, и тосты Мазепы против Москвы, и встречи с польскими шпионами, и организация покушения на царя, и участие в «крещении жидовки» и прочие измены и ереси. Но нет в иске эпизода с изнасилованием Матрены. Зато есть поэтическое (!) приложение в 64 строки: «Дума Гетмана Мазепы, в которой знатное против державы великого государя оказуется противление».

Дума эта приписывалась заявителями перу Мазепы, но, видно по всему, они ее сочинили сами. Никогда ранее и нигде более я не встречал доноса в стихотворной форме. Никогда и нигде, даже в странных моих снах не видел и не слышал я исполнения кляузы под бандуру.

Это пение смутило и следователей. Доносчиков стали пытать. С 5-8 батогов они запутались в показаниях и стали сознаваться в оговоре, а зря. Их выдали гетману и 14 июля 1708 года казнили под Белой Церковью. Кочубея не стало. Дело было закрыто, но Петр продолжил Мазепу подозревать.

Тут Карл поворотил не на Москву, как надеялся Мазепа, а на Украину. Царь стал требовать от гетмана военных действий. Мазепа собрал «старшину», спросил, что делать. Все закричали, что нужно переходить под знамена Карла. Царю написали отписку. Осенью армия Меншикова нигде не могла найти казачьих войск, они ушли на соединение со Шведами. Наконец Александр Данилыч убедился, что Кочубей покойный был прав, о чем и доложил государю 27 октября. Последовал высочайший манифест, в котором Мазепу называли не Иваном, а Иудой.

Мазепа убежал к шведам, а его верные люди засели в гетманской столице Батурине. Меншиков успел осадить Батурин до прихода шведской армии. Батуринцы пытались хитрить, но Меншиков тоже был «искусной птицей», он сжег Батурин и перебил всех ходячих и лежачих.

Новым гетманом выбрали полковника Скоропадского. Мазепу прокляли во всех церквях.

Весной 1709 года запорожцы начали делать вылазки из Сечи в пользу Мазепы. Русский полковник Яковлев приплыл с полками из Киева, разбил запорожцев, сжег Сечь. Теперь на обугленной сцене оставались только Петр и Карл.

В начале мая всё действие как-то сместилось к Полтаве. Город был атакован шведами, наши отбились. 7 мая на рассвете пехота Меншикова совершила «диверсию». Были захвачены 300 шведов, но потеряно 600 «диверсантов». 27 мая Петр выехал к Полтаве из Азова и 26 июня лично обозревал расстановку сил. На 27 июня была назначена баталия, но шведы опередили наших. Они бросились в атаку перед рассветом. Возникла сложная многоходовая партия, в которой обе стороны проявили тактическую виртуозность, запутались в перелесках, болотцах, степных речках, потом осмотрелись, и к 9 часам утра стало, наконец, понятно, где чьи войска. Началась «генеральная баталия».

2 часа продолжалась жестокая рубка. Петр сам лез в огонь, ему даже шляпу прострелили. Карл ходить не мог, у него нога болела, и его возили в коляске. Неожиданно, на виду у всей армии в эту командно-штабную машину попало русское ядро, Карл тряпичной куклой взлетел на воздух. Шведская армия в ужасе побежала. Уцелевший Карл велел поднять себя на перекрещенных копьях, стал кричать: «Шведы! Шведы!», в смысле — вот он я — живой!, но шведы уже драпали, куда попало. Шведские генералы сдавались пачками, у победителей сделалось головокружение от успехов. Они занялись сервировкой победного стола, пригласили за него даже пленных шведских офицеров, радостно насчитали на поле битвы 9234 неприятельских трупа (да по лесам и рекам сгинуло бог весть сколько), стали пить, гулять. Потом кто-то подсказал, что неприятеля нужно преследовать, рубить без пощады, захватывать обозы, пленных и т.п. Меншикова уже утром вытащили из-под стола в погоню. Когда он с 9000 конницы доскакал до Днепра и стал оглашать окрестности фанфарами, обнаружилось, что остатки шведско-мазепинского войска — вот они! — никак не могут переправиться на правый берег. Самого Карла перевезли прямо в карете, поставив ее на две связанные лодки, Мазепа переплыл в отдельном челне с двумя бочонками золота, а остальные шведы запросились сдаваться. Алексашка принял их в плен с сохранением жизни и личных вещей и нераспространением этой милости на казаков Мазепы.

Начались великие торжества и награждения. Меншиков стал фельдмаршалом, всех генералов повысили и завалили деревнями и крепостными, золотыми табакерками и бриллиантовыми портретами царя. В Москве все улицы уставили столами, выпивка и закуска за казенный и спонсорский счет не прекращались «несколько дней сряду».

Карл успел спрятаться у турок, Петр поехал в Киев болеть и командовать, русские армии разошлись «уничтожать дело Карла» в Польше, на Украине, в Прибалтике.

Гетман Иван Степанович Мазепа умер 22 сентября 1709 года «от старости, усталости и горя» и был похоронен в Варнице близ Бендер, не доставшись сбившейся с ног московской охранке.

Август Саксонский сразу вернулся на польский престол, заключил с Петром союзный договор, после чего царь отправился в Москву долечиваться на фоне дел гражданского устройства.

Полтавская «виктория» умыла немецких медальеров, но «Северная война» тянулась и тянулась. В июне 1710 года наши взяли Выборг, в сентябре — Кексгольм, вся Карелия теперь была завоевана. В июле после многомесячной осады сдалась Рига. Рижанам было оставлено европейское законодательство, сохранены привилегии и владения. Петр заранее известил жителей Пернау, что если при штурме студенты и преподаватели туземного университета не полезут на стены с кипятком, то царь милостиво сохранит сей прославленный ВУЗ со всеми его кафедрами, лабораториями и деканатами. Петр даже обещал прибавить профессоров, «экзерциций», прислать своих студентов. В общем, божился лелеять студенчество, не посылать его в колхоз, на брюкву и сакман. Понятно, что уже в августе Пернау и Аренсбург сдались под «Gaudeamus».

Эстляндия и Лифляндия покорились России, а Курляндия извернулась. Молодой герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм успел молниеносно просватать царскую племянницу Анну Иоанновну. Петр так спешил сплавить дочь ненормального брата, что освободил Курляндию от аннексий и контрибуций, отдал 200000 рублей в приданое, причем 40000 — сразу и чистым золотом, а остальные — взаимозачетами по старым долгам.

Эта свадьба навеяла на Петра мысли и о личных делах. Шестилетний роман с Анной Монс закончился в 1704 году скандалом. Во-первых, Анхен завела боковой роман с прусским посланником Кайзерлингом, и он её не аля-улю, а замуж приглашал. Во вторых, целых шесть лет пользоваться царской лаской и не попользоваться соответствующими возможностями Анна с папашей никак не могли, — немцы же! Папаша стал лоббировать при дворе разные подряды и заказы, Анна в спальне тоже успевала прокручивать сложные товарно-денежные схемы. Когда эта резвость всплыла на поверхность, пришлось посадить 30 коррупционеров не самого последнего пошиба. Чтобы сохранить такую хлебную любовь, Анна еще и привораживала Петра разными колдовскими средствами. Это было уж слишком. Ты воруй, но дрянь в стакан не сыпь!

Пришлось Анну поменять. Меншиков хотел подсунуть царю свою сестру, но рядом с ней в свите царевны Натальи Алексеевны царем была замечена лифляндская военнопленная девица Екатерина Самуиловна Скавронская. Она как-то легко умела обращаться с Петром, и в октябре 1705 года уже подписывалась в групповых письмах на фронт: «Катерина сама третья». Ещё бы не третья, когда у ног ее ползали две латышечки Аня и Лиза — обе Петровны. Катерину крестили по-нашему, отчество ей дали Алексеевна — по крестному отцу, царевичу Алексею, фамилию она приняла «мужнину» — Михайлова. Ну не Романовой же ей было называться, не венчаясь. Катерина не гнала лошадей. В переписке со своим старым другом Меншиковым она перешла с «вы, хозяин наш» на «ты, твоя милость» за 5 лет. И только 30 апреля 1711 года в письме Данилыча грянуло: «Всемилостивейшая государыня царица!».

6 марта тайный брак царя стал явным, Петр дал Екатерине слово —»пароль» — жениться, и молодые отправились в свадебное путешествие — турецкий поход.

Война с турками была объявлена еще 25 февраля 1711 года. Войска двинулись через Польшу и Украину. 9 апреля в Луцке Петра задержал сильнейший «палаксизм». Припадок бил его более суток, думали, помрет. Потом градом хлынул пот, другие разные воды схлынули, и царь обрадовался: «Учусь ходить»!

Пока Петр приходил в себя и веселил Екатерину на шляхетских балах, армия Шереметева при недостатке провианта форсировала Днестр, принудила Молдавского господаря Кантемира объявиться за русских и оказалась лицом к лицу с мощной турецкой армией, переплывшей Дунай. В русском штабе произошел военный совет, на котором здравым расчетам Шереметева было противопоставлено политическое мнение «большинства» во главе с товарищем Шереметева по зажиму пани Дольской, генералом Ренне. Большевики советовали наступать. Петр через фельдъегерей согласился с ними. Армия Петра шла вдогонку за Шереметевым и уже добралась до Ясс, где 27 июня буйно праздновали двухлетие Полтавы. 7 июля русские встретили турок, переправившихся через Прут. В спину нашим выходили татары крымского хана.

Турок было 120000, татар 70000, русских только 38246 человек. Пришлось отступать вверх по Пруту. 9 июля враги догнали наших у Нового Станелища. Началась жестокая перестрелка и наезды турецкой кавалерии. Ночью турки стали лагерем, а наши палили в ту сторону наугад. Импровизация всегда получается удачнее вымученной школы, — янычары успели потерять за ночь 7000 убитыми и не решились возобновить атаки. Начались переговоры, и был заключен мир. Русская армия как бы вернулась с того света, ибо все уже считали себя покойниками. Была радость всеобщая, только Петр грустил, — он видел себя крестоносцем, хотел изгнать турок с Балкан, дойти до Царьграда и, стоя над Босфором мечтать о завоевании Гроба Господня! Не получилось.

Прутский мир был тяжек. Пришлось сдать туркам Азов, срыть Таганрог, отдать всю правобережную Украину до Киева, дать бешеные взятки султанской родне и бюрократам.

Кое-как выпутались. В утешение царь сдержал «пароль», — 19 февраля 1712 года состоялась его свадьба с Екатериной.

Потянулись годы «мирного строительства». Петр действовал целеустремленно, энергично, дипломаты трудились успешно, торговля развивалась, создавались фабрики, осваивалась Сибирь, и новая царица во всем помогала Петру, ездила за ним повсюду. Дворяне стали охотнее учиться, убывать за границу на лечение, заводить всякие плезиры, карликов, модные вещи, посещать ассамблеи. Боролись с раскольниками и кликушами, смиряли церковь, которой вместо патриарха назначили групповой орган — Синод. Всё бурлило, а нравственность не исправлялась. Петр всего себя отдавал Империи, но сформулированной нами имперской арифметики не вытягивал. Империя его увеличивалась, каменела, но выходила какая-то неустойчивая, колючая, кривая.

Основным гражданским делом было, как и ныне, собирание денег. Их выкручивали, где только могли. Перечислю некоторые доходные источники; может быть их восстановление поможет нынешним финансовым руководителям.

Итак:

Конфисковали частные запасы соли и продавали ее по двойной цене.

Продавали лицензии на рыбную ловлю.

Конфисковали элитные, дубовые гробы и продавали потом по учетверенной цене.

Взыскивали пошлину за бороду, усы — по 60 рублей с чиновников и по 30 рублей с граждан в год. С бородатых крестьян брали 2 деньги на въезде в город.

Взымали с извозчиков 10% таксы.

Национализировали и монополизировали торговлю табаком, дегтем, мелом, рыбьим жиром, смолой. Цены на эти товары взлетели.

Собирали с постоялых дворов налог 25%.

С домашних бань — от 3 до 5 алтын в год.

Кроме денежных поборов и жесткой ценовой политики устанавливались хозработы. Людей выгоняли на устройство мостовых, заставляли убирать грязь и падаль от своих дворов, чинить заборы и деревянные тротуары.

Шло капиталистическое, буржуазное развитие государства по западным образцам, но, увы, с элементами военного коммунизма и из русского материала. Воровство пресечено не было. Даже поверхностное следствие главного мытаря Курбатова выявило страшные злоупотребления чиновников: в Ярославле украдено 40000 рублей; во Пскове — 90000 рублей водочных акцизов; от выяснения остальных цифр псковичи и ярославцы откупились взяткой в 20000. К тому же в губерниях были введены всякие местные налоги и повинности, которые шли прямиком в карман губернскому начальству. Собранные «федеральные» налоги тоже не всегда попадали в Москву, разворовывались, не отходя от кассы. Уже тогда в ход пошли сложные схемы, актуальные по сей день. Например, убогих, освобожденных от поборов, записывали в зажиточные, драли с них обычные три шкуры, забирали убогие деньги себе, а в Москву отправляли сбор, сделанный по правильной социальной разнарядке.

Был также сочинен сюжет под названием «Мертвые души». В липовую ревизскую сказку живые крепостные записывались мертвыми, значит, налогов для Питера с них не полагалось. В натуре «покойников» обирали. как и всех прочих, денежки заупокойные, естественно, оставляли себе. Так что, Павел Иванович и Николай Васильевич придумали ход намного безобидней. Куда им было до настоящих воров. Вот был бы прикол, если бы к Чичикову явились купленные им мертвые души. Причем, случиться это должно было по закону жанра — прямо в кабинете управляющего банком, где Чичиков пытался эти души заложить. И заголосили бы ожившие покойники: «Куды ж ты, батюшка, нас закладываешь?», — вот бы жулик оторопел...

Страна жила своей, привычной жизнью, и Петр не понимал, что в этой стране первично, а что — вторично. Не сумел он залатать прореху в структуре государства. Эта прореха — отсутствие опыта честной жизни, генетическое неприятие ответственности. В Европе первое ощущение новорожденного — это жжение в нежных тканях от плетей, отпущенных тридцати поколениям его предков за воровство. А наш младенец, не успев родиться, сразу начинает совершать пухленькими пальчиками забавные хватательные движения.

При такой наследственности первичным у государя должно быть не строительство корабликов и муштровка солдатиков, а строительство тюрем, судебных заведений, лагерей, спецзон для начальства. И тут же нужно было создавать тепличные условия для честных людей на всех уровнях власти. А потом прокручивать через это теплично-лагерное хозяйство все беспокойное население великой страны. И делать это много лет и поколений.

Но Петр, как почти все наши хозяева, был человек обычный, он хоть и произносил фразы стратегического звучания, но делал всё в пределах «этой жизни». Поэтому на нашей аморальной почве настоящего капитализма ему построить не удалось. Поэтому у нас до сих пор и сам капитализм считается аморальным.

Вместо опричной пирамиды Петр учредил «управительный Сенат». Это богоугодное заведение должно было придать европейский лоск новой России, но, не имея под собой прочного фундамента «римского права», стало рассадником коррупции, академией госслужбы по-русски. Сенат должен был «денег, как возможно собирать, понеже деньги суть артериею войны». Так что, если вы вообразили себе наших сенаторов в белых простынках и плетеных сандалиях на босу ногу за рассуждением о пользе поэзии Гомера для нравственности народа, то вы это бросьте. Наши сенаторы занялись привычным и полезным делом — наполнением казенной артерии народными выжимками и тихим внедрением в эту артерию своих сосущих хоботков. Естественно, что за 300 лет эта наука у нас отполировалась до мраморной гладкости римских изваяний. Короче, при Петре вместо имперской пирамиды самопроизвольно выросла пирамида воровская. Снова у русских было только две большие буквы «В» — «Война» и «Воровство». А остальные буквы — маленькие, как у всех прочих людей.

Чем глубже Петр вникал в мирное хозяйство, тем больнее била ему в голову очевидная истина: «Воруют!», «воруют все!», «воруют всё и отовсюду!».

Воровали бояре, воеводы, градоначальники, попы и весь благословенный корпус их замов, помов, дьячков и подьячих. Воровали обворованные крестьяне, монахи, мещане, рабы. В законе воровали воры, уличные и домовые тати, дорожные разбойники, организованные казачьи бандформирования. Сами у себя воровали хозяева страны — самые верные соратники царя-реформатора и царя-созидателя.

Меншиков, обласканный и усыпанный бриллиантами, неуемно тащил отовсюду, вывозил из завоеванных окраин телеги трофейного барахла (целый год после Полтавы не мог отправить из Польши свой обоз, всё добавлял), лопался от взяток за протекции, концессии, назначения. Уж как его Петр ни уговаривал, ни стыдил, как ни указывал на всемирно-историческую роль «светлейшего», ничего не помогало. «Николи б я того от вас не чаял...», — писал Петр «дитяти сердца своего», дорогому Данилычу, — «Зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту».

Петр пытался бороться с тайным злом открытыми, конституционными методами...

Вот и вы улыбаетесь, ибо не может хрупкая Фемида с завязанными глазами упредить блатаря, крадущегося за спину, увернуться от его ножа и дубины. Не может ухватить его наощупь. Однако, у Петра для этого собачьего дела был верный пес, «дворовый прибыльщик» (мелкий налоговый инспектор) Курбатов — человек почти честный, нацеленный на государственный интерес. Петр назначил его президентом Бурмистерской палаты, по-нашему — это министерство налогов и сборов. Курбатов разоблачал воровство неустанно. Он рыл воровскую пирамиду с ущербом для собственного здоровья, не раз ссылался и понижался, оклеветанный мафией. Пока Курбатов проверял, вскрывал и доносил «понизу», светлейший вор Меншиков покровительствовал ему. Но Курбатов нащупал нити, сходящиеся у трона. Все эти нити вели к Меншикову.

Курбатов вступил в бой. Он подкупил служителя Меншикова, Дьякова, который выкрал для Курбатова документы, уличающие братьев Соловьевых — Дмитрия, Федора и Осипа — черных бухгалтеров и бизнес-операторов князя. Агенты Курбатова схватили Осипа в Амстердаме в октябре 1717 года, изъяли у него все бухгалтерские книги, доставили гангстера в Россию. Петр был в отлучке, он разыскивал по Европе убежавшего царевича Алексея. Несмотря на это, Курбатов повел дело. Меншиков и остальные Соловьевы стали судорожно вспоминать все свои махинации, но было поздно, и Соловьевы повинились. Их дела расследовались не в первый раз, теперь обнаружилось, что следователь князь Волконский за взятки замял прежнее дело. В декабре 1717 года Волконский был расстрелян. Пытку большой группы обвиняемых назначили на 13 февраля 1718 года. Утром этого дня банда князя Юсупова, меншиковского подручного, подкатила к дому Курбатова на извозчиках. Следователь был похищен. Меншиков лично напал на Курбатова с допросом. Он наезжал с понятиями типа, как ты мог принять моего слугу?! Курбатов отвечал официально: «В интересах следствия». Меншиков пытался развалить дело, но не смог. Курбатова отпустили. Вскоре вернулся царь, подавленный семейными неприятностями, и «розыск» возобновился. На Соловьевых насчитали воровства почти на 700000 рублей. Своего имущества у них оказалось на 400000. Остальные 300000 подозревались в карманах «светлейшего». Я надеюсь, вы понимаете, что тогдашний рубль был во много раз дороже нынешнего доллара? Весь госбюджет России в те годы составлял 3 миллиона, в том числе Бурмистерская палата собирала без Курбатова 1,3 миллиона, а с его судорогами — до полутора миллионов. Позже выяснилось, что имущество Меншикова оценивается в несколько миллионов. Так что, «светлейший» наворовал не менее одного годового бюджета России. Это — как если бы сейчас некто проворный прикарманил 20 миллиардов долларов! Не слабо!

Останавливать нелепого человека на Руси удобнее всего окриком «Сам дурак!» или «Сам вор!». Курбатова по доносу стали «считать», и насчитали 16 тысяч якобы намытых денег. Летом 1721 года фискальный рыцарь скончался от обиды.

Петр оказался непоследователен в своем возмущении воровством. Он не повесил Алексашку, как собаку, не отрубил собственноручно лукавую голову, не насадил крохобора на кол Петропавловского собора или Адмиралтейский шпиль. Он внимательно и снисходительно рассмотрел начет, списал многие украденные суммы, но многое и осталось. Осталось ненаказуемое право воровать. Остались «древнерусские понятия».

«Где средства искоренить эти понятия? — задыхался в сочувствии к Императору наш Историк, — Рубить направо и налево? Но средства материальные бессильны против зла нравственного».

Да нет же, Сергей Михалыч, отрубленная голова не есть «средство материальное», — мы ж её не солить собираемся, не фаршировать капустой и зайчатиной; отрубленная голова как раз и уносит с собой «нравственное зло», нафаршированное в неё дурной наследственностью и прилежным национальным воспитанием. Да и созерцательный момент полезен. Посетители Заячьего острова, купившие билет на казнь, наглядно убеждаются в причинно-следственной связи преступления и наказания...

Но тут Писец портит по своему обыкновению нашу прокурорскую благодать кощунственным вопросом: «А судьи кто?». И мы вынуждены растерянно умолкнуть. Ибо всплывает перед нами картина неизвестного художника «Этап невинно осужденных врагов народа, конвоируемых на Соловки за измену родине в форме взятки, полученной от иностранной разведки». И сопровождается демонстрация этой картины чугунным голосом, зачитывающим статьи Закона:

Вокруг все — воры.

Воры наверху. Невинные внизу.

Воры подтягивают воров наверх. Сбивают невинных вниз.

Вор вора не осудит.

Вор осудит невинного.

Невинный осудил бы вора, да кто ж ему даст...

Тут суровый голос с нар возмущенно возражает диктору, что это не настоящий Воровской Закон, а литературный бред. В Воровском Законе ничего такого не прописано.

— Ну, правильно, — успокаиваю я Вора-в-законе, — это бред. И в этом бреду, вы, дорогой папаша, — не вор, а практически честный человек. Мы тут говорим о другом, вы уж извините...

С Вором оказался солидарен и генеральный прокурор. Дело было так. Собрал Петр всю свою компанию, зачитал доносы о воровстве, предложил единогласно принять закон о казни за это дело. Закон был прост. Если ты украл столько, что хватило бы на покупку веревки, — тебя вешают, если — на топор, — рубят голову, и т.д. Простой, понятный, честный закон. Писец радостно начал переносить изящную мысль на гербовый лист, но тут встал генерал-прокурор Паша Ягужинский.

— Ну, что ты, ваше величество, придумал, — с доброй улыбкой начал он свою прокурорскую речь, — ты ж один тут останешься. Мы все воруем, — каждый в свою меру.

Честный Ягужинский сел без малейшего трепета. Петр помолчал, потом сорвался в истерический смех. Заржала и вся потешная публика, все дружки петровой юности. Император велел Писцу порвать проект указа и удалиться вон. Так Петр простил своих друзей, простил родную страну, простил народ ее за великое, наивное лихоимство.

Фантасмагория всероссийского воровства и взяточничества не вмещалась в неповрежденные умы. Иностранцы недоумевали и потешались. Историк наш скорбел. Его имперскому сердцу милы были все деяния Петра — от Стрелецкой казни до Полтавской битвы, поэтому всенародную измену великой идее собирания Империи он простить не мог. Гневный вскрик Историка не раз будил нас с Писцом, взрывая вакхические рассветы «Питербурха»: «Страшное зло, застарелая язва древнерусского общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя, и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться».

Петр страдал. Бесконечными зимними ночами терзало его до отнятия ног недоумение о русском несчастьи. Даже во сне он спрашивал куда-то в туман над Финским заливом: «Господи, за что ж ты нас так?». В ответ только хохотало, и какой-то пьяный женский голос декламировал с немецким акцентом стихи собственного сочинения:

«Государю достался народ,

Но народ оказался — урод,

Что ни делаешь с этим народом,

Всё равно остаётся уродом!».

Голос узнаваемо грассировал, так что у него вместо «народ» и «урод» получалось «нагод» и «угод» соответственно. И от этого становилось как-то особенно обидно и противно. Потом золоченая фигурка Анхен Монс вспыхивала во мгле, взбиралась на бушприт полированного корабля, обхватывала его голыми ногами и растворялась в тумане. На смену ей в остекленную галерею Монплезира входил покойник Курбатов и монотонно повторял под стук костыля дикую, бессмысленную фразу, — он будто сколачивал эшафотный мост между темным русским прошлым и жутким русским будущим:

«Народ — враг народа!»,

«Народ — враг народа!»...

Наступал серый питерский рассвет, Петр исходил потом, учился ходить заново, и роковая фраза оставалась без комментариев, за порогом сна...

Никто не знал тогда, что ровно 200 лет спустя, наш последний, самый страшный Император выхватит этот народный девиз из балтийского эфира, осмыслит, укоротит, сделает понятным и приятным народу, полезным Империи...

Такое вот мирное время.

Хорошо хоть война почти не прекращалась, а то выдайся нашему Петру побольше лет мирного царствования, то, пожалуй, он и не остался бы у нас Великим Медным Всадником. А был бы свихнувшимся Всадником-Без-Головы, «запрометавшим» медную голову в тар-тарары.

А как там наша Империя? А никак. Пирамиды не получилось, старая потешная компания развалилась, — многие скончались, погибли, были удалены-таки за воровство. Петр утешился счастливым браком с Екатериной, умилился любимым сыном Петром Петровичем, дочерьми. Это семейное удовлетворение, свойственное обычному человеку, совсем уж выбивало почву из-под имперского строительства. Семья не может и не должна заменять великую пирамиду, на вершине которой ты оказался наедине с Богом.

Но и семейные дела принесли Петру не только радость, но и страшную неприятность. Закрутилось «дело царевича Алексея». Вот как объясняет корни этого дела наш Историк.

«Божественный основатель религии любви и мира объявил, что пришел не водворить мир на земле, но ввергнуть нож среди людей, внести разделение в семьи, поднять сына на отца и дочь на мать. Те же явления представляет нам и гражданская история»...

Оставим на совести «основателя религии любви и мира» его людоедские парадоксы. Так или иначе, Алексей не поладил с Петром. Не оправдал сын папиных надежд. Не стал затевать потешных компаний и кампаний. Не впал в пьянство и разврат, избегал табака и мореплаванья. Во всем была виновата проклятая наследственность. То ли проявлялась в Алексее гнилая лопухинская кровь матери Евдокии, то ли звучал тишайший глас покойного деда Алексея Михайловича.

Да и Русь православная сильно надеялась на Алексея. Огромное, мощное, напряженное экстрасенсорное поле всея Руси концентрировалось на юном наследнике престола. Народ надеялся, что папашу свалит-таки его бесовская падучка, и страной станет править нормальный государь.

Алексею народные чаянья были не очень важны. Не очень. На него больше влияли воспоминания детства, обида и скорбь матери, повседневная кровавая действительность. Не хотел Алексей править так. Возможно, он никак не хотел править. Потому что если человек хочет править или тратить наследство, он сначала покорно дожидается кончины дорогого папаши, выполняя все его прихоти, а потом уж поворачивает по-своему. Мог Алексей походить в зеленом преображенском мундире? Мог покуролесить для вида? Мог. Но не стал.

В лице Алексея мы имеем, пожалуй, первый на Руси случай добровольного отказа от перспективы власти...

Тут почтенные приверженцы нашей Имперской Теории наверняка рассмеются: такого не бывает! Не иначе, Алексей был слаб на голову — в дядю Ваню и дядю Федю.

Нет, дорогие! Алексей знал несколько языков, много читал. «Бог разума тебя не лишил, — удивленно констатировал Петр, — но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать примеру моему».

Наставник царевича Гюйссен удовлетворенно наблюдал, как царевич шесть раз подряд перечитывает всю Библию по-славянски и по-немецки, враз проглатывает все переведенные книги — от церковных поучений — до бульварных сочинений.

Постепенно отец стал тягостен сыну. Алексей прозрел бессмысленность войны, неоправданность насилия, отвратительность образа монаршей жизни и труда.

Уж чего только Петр не делал. И погнал мальчишку «отводить полки» по лютой стуже, — пришлось потом долго лечить его от лихорадки. И выпроводил с Меншиковым в Дрезден, чтобы светлейший научил «зоона» хоть каким-нибудь заграничным вольностям, — Алексей вместо экскурсий по кабакам изучил сверх плана стереометрию и «профондиметрию» какую-то. Хотел царь подсунуть сыну вольфенбиттенскую принцессу, — еле царевич от неё открестился. Но упорный папа не унимался и в 1711 году выжал из Алексея согласие на брак с принцессой бланкенбургской Шарлоттой. Свадьба состоялась 14 октября в доме польской королевы в Торгау. Но жизнь молодая получилась какая-то непылкая, по-немецки расчетливая. Да и Петр не давал воссиять медовому месяцу — всё посылал сына к войскам.

В 1713 году все съехались, наконец, в Питере. Царь хотел экзаменовать сына в черчении — Алексей пытался прострелить себе руку. Петр бил сына за самострел, ругал, потом «забыл» о нем. В следующем году царевич разболелся и его отпустили в Карлсбад на воды. Стали готовить свиту, подорожные, перекладных и проч. Но Алексей быстро оформил у канцлера Головкина липовый загранпаспорт на имя некоего офицера и уехал инкогнито. В Карлсбаде он погрузился в чтение книг, а дома Шарлотта как раз рожала дочь. В следующем 1715 году ей удалось родить сына Петра, но на четвертый день она рановато вскочила с кровати и надорвалась. Царевич горевал, был с принцессой до конца и три раза падал в обморок от ужаса.

Через пять дней после смерти жены, 27 октября 1715 года Алексей подал отцу прошение об отказе от престолонаследия. Он наговаривал на себя чуть ли не слабоумие, в общем, косил от призыва. Петр расстроился, грозил сыну плахой, монастырем, но свалился сам в сильнейшем припадке. По выздоровлении 19 января 1716 года послал ультиматум: или исправься и готовься царствовать — или с тобой будет поступлено как со злодеем.

Алексей сам засобирался в монастырь. Стал отпрашиваться у отца, заболел. Царь, уезжая в армию, простился с больным сыном, отложил «резолюцию» на потом. Уехал, и события завертелись.

18 июня 1716 года умирает тетка Алексея царевна Наталья. Перед смертью будто бы говорит царевичу, что защищала его жизнь перед царем, а теперь защиты не будет. Советует бежать в Австро-Германию к императору. Петр и сам подталкивает Алексея — требует в письме с фронта: или-или. Или — царствовать, и тогда давай сюда, как раз поспеешь к очередной битве; или — ступай уж в монастырь, напиши только в какой, и не мешкай.

Царевич решил бежать немедленно. Заявил Меншикову о согласии царствовать, получил загранпаспорт, якобы для выезда к царю «в поход». Прихватил с собой постельную подругу Афросинью Федорову и 26 сентября рванул на Ригу с умыслом поворотить на Вену-Рим.

Царевич исчез. Царь и Москва забеспокоились, учинили розыск через своих резидентов. Рыли всю Европу, наконец, в начале 1717 года напали на след беглеца в Вене. Так впервые Россия приобщилась к благодати Интерпола.

За Алексеем выехала группа захвата капитана гвардии А. Румянцева. Царевич истерично просил у императора политического убежища. Ему не отказывали. Немцы жалели Алексея, подозревали смертельную опасность, которой он подвергался «от яда и подобных русских галантерей». Царевича проводили в Неаполь. Румянцев выследил его. Он и тайный советник Петр Толстой добрались до Неаполя и выторговали у короля встречу с Алексеем. Алексей дрожал от ужаса и отпирался возвращаться. Последовали угрозы, что царь придет сюда сам, а то и с армией. Имперские правозащитники испугались насмерть. 3 октября 1717 года, через год после побега блудный сын согласился вернуться. Он успокаивал отца в письме, молил о прощении, выпрашивал разрешения жениться на Афросинье, не доезжая Питера, в общем, нес околесицу.

С точки зрения строителя Империи Алексей явно выглядел душевнобольным. Но мы с вами легко можем войти в его положение, пожалеть парня, понять по-человечески. Он хотел покоя, хотел честно жениться на любимой, надежной женщине, мечтал о простых, безопасных радостях, не желал делать зло.

С проволочками, дурными предчувствиями, задержками и прощаниями в королевских домах ехал Алексей в Россию, медленно влачил крестный путь к огромному лобному месту, имя которому — Москва.

В Москве царевич оказался 31 января 1718 года, благоразумно оставив беременную Афросинью за границей.

Царь тоже вернулся в страну. Его мысли были заняты грядущей интригой и подозрениями. Вот Алексей поселится в деревне или монастыре. Будет капустку выращивать, радоваться пчелиному жужжанию, птичьему хору, речному плеску. Он, значит, будет радоваться, а ты тут дрожи? Небось, найдутся советчики и заговорщики, разыщут Алексея в капусте, помоют его, оденут, притащат в Москву, привезут из-за бугра колхозную государыню Афросинью и новорожденного ублюдка-наследника, коронуют их всех, удавят законную царицу Екатерину и царевича Петю, вырежут всех Нарышкиных, спалят и заболотят Питер, сгноят флот, растеряют оккупированные польские, немецкие и прибалтийские города, распустят имперские окраины и украины, испоганят память великих дел петровых. Нужно было этих заговорщиков изловить заранее. Над Россией повис ужас повального «розыска», очередного дела о врагах народа. Тень Грозного витала над Москвой и Невой.

Дело началось с 3 февраля. В этот день царевича в арестантском обличьи — нет, он был во всём своем, но уже без шпаги — ввели в судебное заседание, которое происходило в Кремлевском дворце при духовенстве, светских начальниках и под председательством самого царя.

Процесс шел по знакомой нам схеме 37 года. Царь зачитал обвинение. Царевич упал в ноги, слезно молил о прощении и каялся в любых грехах. Царь обещал простить, если Алексей «откроет всех людей». Царевич выдал этих несчастных людей всем списком лично царю в отдельном кабинете. Потом пошли в Успенский собор, где, как мы знаем, наследники венчаются на царство. Теперь здесь впервые произошел обратный акт. Алексей перед евангелием отрекся от престола и подписал клятву наследства не искать, брата Петра принять «истинным наследником». Успенский бог спокойно принял эту «отмазку» из царей, как раньше принимал безбожное «помазание» Грозного, Годунова, Шуйского. Совсем уж этот обитатель голубого купола превратился в скучного нотариуса — ни тебе грозно рыкнуть, ни тебе молнией шаркнуть.

На другой день был опубликован царский манифест с разъяснением дела. И сразу Алексея заставили дать письменные показания о «сообщниках». Он сдал под расписку шестерых: Кикина, Долгорукого, Дубровского, Вяземского, Афанасьева, тетку Марью Алексеевну. Их стали выборочно пытать, они легко кололись. Кикина приговорили к смертной казни «жестокой» — с разными отсечениями, мучениями и др., Афанасьева — к «простой смерти», туда же определили дьяка Федора Воронова — за разработку шифра для тайной переписки царевича. Долгорукого сослали в Соликамск. Вяземского — в Архангельск.

Параллельно стали хватать Лопухиных, всех нежелательных и подозрительных по старым висячим делам. Добрались и до бывшей царицы Евдокии — ее сослали на Ладогу. Последовали «жестокие» казни с посадкой на кол и колесованием, обычные повешения и «усекновения глав», публичная порка женщин, ссылки и конфискации. Право Империи на террор наглядно подтверждалось.

Царевич будто бы был прощен. Отец поехал в Питер, взял его с собой, определил ему место содержания и присмотра. Но логику, мораль, принципиальную неизбежность предстоящего мы с вами, конечно, уже почувствовали. Уцелеть, выжить, заняться пчелами и капустой Алексею было столь же нереально, как Марине Мнишек — получить пожизненную вдовью пенсию от Романовых; как царевичу Ване Лжедмитриевичу — попасть в детсадик, окончить школу, мирно состариться среди мемуаров; как моему любимому Грише Отрепьеву — получить понижение из царей в дьячки и убыть в провинциальную епархию на рублевое жалованье.

Петр был настоящий Император. Он был беспощаден и неукротим. Он был нацелен на строительство Империи, как «основатель царства любви и мира» — на строительство царства божьего на земле, то есть — до крови в семьях, братоубийства, геноцида, гражданской войны, вселенской вражды и ненависти. Чего не сделаешь во имя светлого будущего?!

Петр сам был — приговор Алексею.

Алексей был рожден Петром. Но жизнь Петра была смертью для Алексея. И Алексей умер. Не сразу, конечно, а погодя.

Сначала он на свою голову вымолил у отца возвращение Афросиньи. Дурачок наивный. Её-то здесь и дожидались! Афросинью поставили на допрос, и она показала, — мы догадываемся от каких угроз, — что Алексей весь с ног до головы в заговорах и крамоле. Она уверенно цитировала любимого мужа: «Я старых всех переведу и изберу себе новых по своей воле: когда буду государем, буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом, корабли держать не буду, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым владеньем, зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле».

За такое изменное настроение Алексею было предъявлено новое обвинение «в неполноте и неправильности прежних показаний». И снова был допрос, и Алексей отвечал как-то устало и двусмысленно, что, действительно не прочь был царствовать, но по-своему, и не отстраняя отца, а мирно дождавшись его смерти, а в заговор на свержение вступать не стал, хотя мог, а если бы заговорщики были посильнее, то и подумал бы.

Такая пионерская честность особенно заводит палача. 13 июня Петр отдает сына на суд церкви, министрам, сенаторам, генералитету. Он пространно уговаривает их не стесняться в приговоре, не «флатировать» и не «похлебствовать». Он буквально вдалбливает «судьям» смертный приговор. Такой вот Павлик Морозов наоборот.

Но опыт карьерного прогноза каждому чиновнику нагляден и памятен в веках, поэтому попы заводят уклончивую библейскую волынку о прощении блудного сына, о помиловании гулящей жены, захваченной в прелюбодеянии и недобитой камнями.

Понятливей оказались светские чины. 17 июня они просто допрашивали Алексея, а 19 июня — о, смелые люди! — поставили его на пытку, дали 25 ударов. Алексей повторил все прежние признания, зачем было и пытать? 24 июня получил еще 15 ударов, опять все подтвердил, добавил какие-то мелкие подробности о второстепенных «заговорщиках». В тот же день прочитали приговор: «Достоин смерти!». В постскриптуме сенаторы и прочие дико извинялись и оговаривались, что приговор — условный, подлежит окончательному решению царя. Подписали документ 126 кавалеров, начиная сиятельным вором Меншиковым и заканчивая сотней «менее высоких чинов».

Казнь состоялась утром 26 июня 1718 года. К 8 часам в гарнизонную канцелярию собрались главные подписчики приговора. Приехал Петр. Был «учинен застенок» в Трубецком раскате гарнизона. Что делали с царевичем с 8 до 11 часов, осталось неизвестным. Но, видимо, его мучили окончательно, ибо к 6 часам вечера он скончался.

Чудовищна отцовская драма Петра...

Это нам она чудовищна. Мы по-человечески не можем себе вообразить это медленное, практически публичное сыноубийство. Никакой шизофренический вопль Ивана Грозного не покрывает его, никакой патриотический стон Тараса Бульбы не оправдывает. Но был ли Петр человеком?

— Каким «человеком«? Вы что, забыли, товарищи, что Петр Алексеевич Романов был Императором великой России! А вы — «человеком»!.. — назидательный голос кремлевского анонима еще звучит, но мы уже ничего не слышим, кроме заунывного звона петропавловского колокола — это 30 июня царевич Алексей погребается рядом со своей супругой принцессой Шарлоттой Бланкенбургской.

В своих письмах к европейским дворам Петр застенчиво врал, что казнить Алексея, может быть, и не собрался бы, но слабый «зоон» внезапно скончался от испуга и апоплексического удара при чтении приговора.

Эх, Петр Алексеевич! Если сын твой такой был хилый на сосуды, так что ж он у тебя не помер на коленях в раннем детстве, при чтении английской народной сказки Сергея Михалкова «Три поросенка»?

Такая чушь навозная — прекрасное удобрение для народного творчества. Вот сокращенные фольклорные версии смерти Алексея:

Царевич задушен подушками в присутствии Петра. Царевич отравлен, поэтому мучился до вечера. Петр лично забил Алексея дубиной еще накануне, в гарнизон подложили труп. Петр запорол Алексея кнутом насмерть по подначке Екатерины и в ее присутствии. Екатерина заговорила Алексея насмерть. Заговор происходил в компании чухонских ведьм-прачек и состоял в прочтении заклинаний над стираемой в реке сорочкой царевича. Царь сам царевичу голову отсек.

Вы замечали, дорогие читатели, что, когда дочитываешь интересную книгу, то как-то заранее ощущаешь ее конец. Простите за двусмысленность, но конец этот не только прощупывается в тонком остатке страниц, но и сквозит в ускоренном повествовании, каком-то легкомысленном отношении автора к деталям, в закругленности фраз, обобщениях. Только что автор дотошно развозил бытовые подробности, сюсюкал над явлениями природы, без конца приводил погодные и кулинарные рецепты, упивался стонами бесконечного и безнадежного романа героини. А вот он уже сообщает, что пролетели двадцать лет, и героиня благополучно скончалась, объевшись грибков на крестинах очередного внука. — Какого еще внука? — Сына дочери. — Откуда дочь? — Оттуда, от мужа — бывшего героя-любовника. — Так что ж, она ему ... досталась-таки? — А куда ж ей было деваться!

Такой вот быстрый ветер задул и над Невой после убийства Алексея.

Многотрудный Ништадтский мир был подписан 30 августа 1721 года. Он долго тормозился, пока наши не пообещали взятку в два миллиона золотых ефимков английским посредникам. Закончилась Северная война. Это дело отметили жестокой публичной пьянкой на Троицкой площади Питера с раздачей вина народу из многих бочек. Во хмелю победители стали уговаривать царя назваться наконец «Императором восточным». Петр тоже пытался веселиться и согласился принять титул Императора, но всероссийского. Так наша Империя впервые утвердилась не только на наших спинах, но и на бумаге. Праздновали до конца года. 18 декабря новый Император очутился в Москве, молился о чем-то в Успенском соборе. Видимо, с Богом договориться удалось, потому что рождественские каникулы прошли буйно, с фейерверками, прогулками в потешных кораблях, поставленных на сани и проч.

Царство Петра склонялось на закат. Спастись от удушливой пустоты можно было только войной, ежедневной жертвой, ежечасным адреналином военной опасности, душераздирающими военными сводками, повседневными инъекциями властных иллюзий. На севере воевать было нельзя по договору, Крым и Турция тоже входили в европейские расклады. Оставалось двигать куда-нибудь по карте Марко Поло. Причем двигать хотелось на военных кораблях, а иначе, зачем их строили?

Итак, бред сформировался в идею похода на Индию. Резидентам был поставлен вопрос: «Нет ли какой реки из Индии, которая б впала в сие (Каспийское — С.К.) море?». Хотелось доехать в чудесные края по мягкой воде. Но географическая ситуация оставалась неясной. Поворотить сибирские реки, чтобы они переполнили Арал и Каспий и выплеснулись до истоков Ганга, пока не догадались, а воевать хотелось, хоть кричи. Решили дойти до Персии по следам Стеньки Разина. 18 июля 1722 года Петр отплыл из Астрахани с пехотными полками. Пехоты было 22000, матросов — 5000. По берегу двигались 9000 конников, 20000 казаков, 20000 калмыков, 30000 татар. Но воевать в гористых прибрежных местах было как-то неприятно, поход замедлился, дошли только до Дербента и Баку. В начале декабря Петр уехал в Россию, и через неделю уже торжественно въезжал в Москву. Геройских баталий на юге не получилось, обозначилось только русское присутствие, длящееся до сих пор в наших ежевечерних кровавых телевизорах.

Историк четко выделяет эпоху Петра, — особенно ее последние годы, — как переломный момент русской истории. Признаком этого перелома он считает экономический бум, взрывоподобное развитие промышленности, эпидемическое распространение мануфактур. И всё это — правда, за исключением пустяка — никакого перелома на самом деле не было. Экономическое чудо, сколь бы величественным оно ни казалось, ничего не меняет в сути человеческой. Южный эмир, проснувшийся в луже нефти и облепленный долларами, не перестает быть дикарем. Даже гарвардский диплом не вполне прикрывает гуманитарный срам этого удачливого бедуина. А для России наличие бумажных фабрик и оружейных заводов, ядерных реакторов и космодромов и вовсе ничего не значит. В лучшем случае — это начало движения в нужном направлении, в худшем — пародия на цивилизацию, сценический гротеск. В подтверждение я предлагаю вам несколько парадоксальных тезисов:

1. Наши рабы — самые читающие рабы в мире!

2. Наша текстильная промышленность полностью обеспечивает заключенных ватниками и портянками!

3. Наши пилоты-смертники в совершенстве владеют современной боевой техникой!

Этот грустный ряд вы можете продолжать до бесконечности, но я не советую вам этого делать. Не стоит всё-таки обижать наших военных, ученых и прочих заключенных, — каждый из нас, взятый по отдельности, — не такой уж скорбный двуногий, мы ничем не хуже европейцев и американцев в раздетом, отвлеченном от государства виде.

К несчастью, русский опыт накапливался веками, он оставил незаживающие рубцы в сердцах и умах наших людей. Он проник на генетический уровень и застрял там неизлечимо. Попытки Петра, его родственников и безродных подражателей «насадить просвещение», «обустроить Россию», «воспитать человека нового типа» напоминают эксперименты по дрессировке забитой собачки, смахивают на хирургическую пересадку этому славному, но несчастному животному шкуры колли или добермана. Раньше надо было беспокоиться, господа!

Старые дрессировщики и хирурги это прекрасно понимали и надеялись, что в результате их усилий: «Обращением более и более сильного внимания на всенародные права, общество мало-помалу придет к обеспечению человека как человека». И это правильно, но неосуществимо. Времени не осталось. Этими мало-мальскими делами нужно было заниматься с 9-го века. А сейчас — поздно, Время почти закончилось. Под «сейчас» я имею в виду последние — в прямом и переносном смысле — 300 лет.

Еще одно обстоятельство выбивало Петра из колеи. Он продолжал заниматься частными проблемами Империи, учреждением производств, синодов, академий, школ; написанием монастырских уставов и бюрократических правил, и прочим, и прочим — без числа. Этот метод руководства хорошо известен по журналу «Корея сегодня» и называется «руководство на месте». Любимый вождь Ким Ир Сен выезжает на одну из двух фабрик и лично щупает ситец. Но Россия не Корея,всю не перещупаешь. Наш Император должен заниматься только стратегией, только контролем имперской пирамиды, только философией всенародной варки в гигантском общепитовском котле, каким была и остается Русь.

От мелочей императорской жизни возникали одни только неприятности. Каждый день поступали достоверные сведения о воровстве самых близких соратников. Кроме общепризнанного вора Меншикова, попались и почти все прочие, во главе с председателем тогдашнего Верховного суда. 7 мая 1724 года короновали Екатерину, но вскоре был схвачен и казнен «ее любимец и правитель вотчинной канцелярии» камергер Вилим Монс — брат давней возлюбленной Петра. Всё перемешалось в голове Императора — память прошлого, досада настоящего, неопределенность будущего.

Летом Петр разболелся, его подлечили, но 22 сентября случился сильный припадок, за который царь избил лекарей, «браня их ослами». В первых числах ноября, проплывая у Кронштадта, Петр спрыгнул в воду и стал помогать солдатам снимать с мели бот. После этого слег окончательно. 17 января 1725 года болезнь усилилась. Было велено рядом со спальней оборудовать церковь. 22 января царь исповедался и уже не мог кричать от боли, а только стонал. 26-го была проведена молниеносная амнистия каторжников по второстепенным делам. Облегчения не последовало. 27 января помиловали всех смертников, кроме убийц и рецидивистов. Страдания продолжались. Бог, к которому больной обращался непрестанно, требовал чего-то большего. Петр попросил бумагу и начал писать: «Отдайте всё...», — но тут перо выпало из рук. Прибежала дочь Аня, хотела писать под диктовку, но Петр безмолвствовал...

Слово «АННА» с приходом дочери выплыло из багрового тумана и повисло в слоистом воздухе спальни. Что оказалось неожиданным и забавным — это симметрия милого имени. Оно одинаково читалось и с начала и с конца! Вот так просто! Но Император был человек опытный, он понимал, что ничего простого на свете не бывает. Петр крепко задумался над структурой странного слова и забыл диктовать завещание. В голове больного что-то потрескивало оседающей пивной пеной, сознание постепенно и навсегда освобождалось от тысячи ненужных мелочей флотского, придворного, армейского обихода. Мыльными бульбами лопались пустые вчерашние заботы, и тайна, мучившая Петра, стала проясняться. Разница в чтении имени «АННА» была не текстовой, а религиозной, звуковой, визуальной! Стоило Петру прочесть его по-католически, слева направо, и оно звучало под потолком АНгельским хором, и юная АНхен Монс неуловимо скользила у постели в короне Императрицы. Но вот Петр прочитывал коварное имя по-нашему, справа налево, и тут же грубый хор трюмных голосов взвывал АНафему.

Кончалась последняя ночь. Екатерина не отходила от мужа, и когда беспросветным северным утром 28 января 1725 года лоб Петра стал холоднее подлокотника, закрыла Императору глаза...

Так мы и не узнали, кому следует «отдать всё», чтобы Россия расцвела и похорошела. Да и кому было это «наше всё» отдавать? Сын Императора Павел умер вскоре после рождения. Сына Алексея Император убил сам. Любимый сын Петруша, больной, неходячий и неразговаривающий четырехлетний малыш скончался через год после казни сводного брата. Внук, хоть и двойной тезка — Петр Алексеевич, не успевший увидеть и узнать отца, был каким-то сомнительным наследником. Как он мог продолжать дела страшного деда, убийцы его дорогого папочки?

Опять над страной повисла династическая проблема.