• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В то время как вся эта молодежь, веселая и беззаботная, по крайней мере с виду, неслась золотистым вихрем по дороге на Бонди, Екатерина, свернув в трубку драгоценный приказ, только что подписанный Карлом, приказала ввести к себе в кабинет человека, которому несколько дней назад командир ее охраны отослал письмо на улицу Серизе близ Арсенала. Широкая тафтяная повязка, похожая на траурную ленту, скрывала один глаз этого человека, оставляя на виду другой глаз, горбинку ястребиного носа меж двух выпиравших скул и покрытую седеющей бородкой нижнюю часть лица. На нем был длинный плотный плащ, под которым, видимо, скрывался целый арсенал. Кроме того, вопреки обычаю являться ко двору без оружия, на боку у него висела боевая шпага, длинная и широкая, с двойной гардой. Одна рука все время скрывалась под плащом, нащупывая рукоять кинжала.

– А-а, вот и вы, сударь! – сказала королева-мать, усаживаясь в кресло. – Вы, конечно, помните, что после святого Варфоломея, когда вы оказали нам бесценные услуги, я обещала, что не оставлю вас в бездействии. Случай представился, или вернее, его предоставляю вам я. Поблагодарите же меня!

– Покорнейше вас благодарю, ваше величество, – раболепно, но не без наглости, ответил человек с черной повязкой.

– Воспользуйтесь этим случаем, сударь, – второй такой случай вам не представится.

– Ваше величество, я жду... только, судя по началу, я опасаюсь...

– Что дело не очень громкое? Не такое, до каких охотники те, кто желает выдвинуться? Однако это такое поручение, что вам могли бы позавидовать Таванн и даже Гизы.

– Сударыня, поверьте мне: каково бы оно ни было, я весь в распоряжении вашего величество, – отвечал Екатерине ее собеседник.

– В таком случае прочтите, – протягивая королевский приказ, сказала Екатерина.

Человек пробежал его глазами и побледнел.

– Как! Арестовать короля Наваррского?! – воскликнул он.

– Что же тут необыкновенного? – Но ведь короля, сударыня! По правде говоря, я думаю... я считаю, что для этого я дворянин недостаточно знатного рода.

– Мое доверие, господин де Морвель, делает вас первым в ряду моих придворных дворян, – ответила Екатерина.

– Приношу глубокую благодарность вашему величеству, – сказал убийца с волнением, в котором чувствовалось колебание.

– Так вы исполните это поручение?

– Раз вы, ваше величество, приказываете, мой долг повиноваться.

– Да, я приказываю.

– Тогда я повинуюсь, – Как вы возьметесь за это дело?

– Пока не знаю, сударыня, и я очень хотел бы, чтобы вы, ваше величество, дали мне указания.

– Вы боитесь шума?

– Сознаюсь, да!

– Возьмите с собой двенадцать человек, а если надо, то и больше.

– Конечно, ваше величество, я понимаю это как разрешение принять все меры для того, чтобы успех был обеспечен, за что я вам глубоко признателен. Но в каком месте я должен взять короля Наваррского?

– А какое место вы считаете наиболее подходящим?

– Если можно, то лучше в таком месте, которое, будучи местом священным, обеспечило бы мне безопасность.

– Понимаю. В каком-нибудь королевском дворце... например, в Лувре. Что вы на это скажете?

– О, если бы вы, ваше величество, позволили, это было бы великой милостью!

– Хорошо, арестуйте его в Лувре.

– А где именно?

– У него в комнате. Морвель поклонился.

– А когда прикажете?

– Сегодня вечером или лучше ночью.

– Будет исполнено, ваше величество. А теперь соблаговолите дать мне еще некоторые указания.

– Какие?

– Я имею в виду уважение к титулу...

– Уважение... Титул!.. – повторила Екатерина. – Но разве вам не известно, сударь, что французский король никому не обязан оказывать уважение в своем королевстве, где ему равных нет?

Морвель еще раз низко поклонился.

– И все же, ваше величество, позвольте мне обратиться к вам еще с одним вопросом.

– Позволяю, сударь.

– А что, если король Наваррский будет оспаривать подлинность приказа? Это маловероятно, но...

– Напротив, сударь, наверное, так и будет.

– Он будет оспаривать?

– Вне всякого сомнения.

– Но тогда он откажется повиноваться?

– Боюсь, что да.

– И окажет сопротивление?

– Наверное.

– Ах, черт возьми! – произнес Морвель. – Но в таком случае...

– В каком? – пристально глядя на Морвеля, спросила Екатерина.

– Как быть в случае, если он окажет сопротивление?

– А как вы поступаете, когда у вас в руках королевский приказ, другими словами, когда вы представляете собою короля, а вам сопротивляются?

– Государыня, – отвечал негодяй, – когда мне оказана честь подобным приказом и когда я имею дело с простым дворянином, я его убиваю.

– Я уже сказала вам, сударь, – отвечала Екатерина, – и вы не могли этого забыть, что французский король в своем королевстве ни с какими титулами не считается! Иными словами, во Франции есть только один король – король французский, а все другие рядом с ним, даже люди, носящие самый высокий титул, – простые дворяне.

Морвель побледнел: он начинал понимать.

– Ого! Шутка ли – убить короля Наваррского! – воскликнул он.

– Кто вам сказал убить? Где у вас приказ убить его? Королю угодно отправить его в Бастилию, и в приказе говорится только об этом. Если он даст себя арестовать – отлично! Но так как он не даст себя арестовать, так как он окажет сопротивление, так как он попытается вас убить...

Морвель снова побледнел.

– ..вы будете защищаться, – продолжала Екатерина. – Нельзя же требовать от такого храброго человека, как вы, чтобы он дал себя убить, не пытаясь защищаться, а при защите ничего не поделаешь! Мало ли что может случиться! Вы меня поняли?

– Да, государыня, а все-таки...

– Хорошо, вы хотите, чтобы после слова «арестовать» я приписала своей рукой «живого или мертвого»?

– Признаюсь, это разрешило бы все мои сомнения.

– если вы думаете, что без этого исполнить поручение нельзя, придется приписать.

Пожав плечами, Екатерина развернула приказ и приписала: «живого или мертвого».

– Возьмите, – сказала она. – Теперь вы удовлетворены?

– Да, государыня, – отвечал Морвель. – Но я прошу вас, ваше величество, предоставить исполнение приказа в полное мое распоряжение.

– А чем может повредить то, что предложила я?

– Ваше величество, вы предлагаете мне взять двенадцать человек?

– Да, для пущей надежности...

– А я прошу позволения взять только шестерых.

– Почему?

– Потому что если с королем Наваррским случится несчастье, – а это весьма вероятно, – то шестерым легко простят, так как шестеро боялись упустить арестованного, но никто не простит двенадцати, что они подняли руку на королевское величество раньше, чем потеряли половину своих товарищей.

– Хорошо королевское величество без королевства, нечего сказать!

– Королевский титул дается не королевством, а происхождением, – возразил Морвель.

– Ну хорошо! Делайте, как знаете, – сказала Екатерина. – Только должна вас предупредить, чтобы вы никуда не выходили из Лувра.

– Но как же я соберу моих людей?

– У вас, разумеется, есть какой-нибудь сержант; вы можете поручить это ему.

– У меня есть слуга; он парень не только верный, но уже помогавший мне в такого рода делах.

– Пошлите за ним и уговоритесь. Ведь вы знаете Оружейную палату короля? Там вам дадут позавтракать; там же вы отдадите приказания. Само это место укрепит вашу решимость, если она поколебалась. А потом, когда вернется с охоты мой сын, вы перейдете в мою молельню и там будете ждать, когда наступит время действовать.

– А как мне проникнуть в его комнату? Король Наваррский, наверно, что-то подозревает – тогда он запрется изнутри.

– У меня есть запасные ключи от всех дверей, – сказала Екатерина, – а все задвижки в комнате Генриха сняты. Прощайте, господин де Морвель, до скорого свидания! Я прикажу проводить вас в Оружейную палату короля. Да, кстати! Не забудьте, что повеление короля должно быть выполнено во что бы то ни стало и никакие оправдания приняты не будут. Провал, даже неудача нанесут ущерб чести короля – это тяжкий проступок...

Не давая Морвелю времени ответить, Екатерина позвала командира своей охраны де Нансе и приказала отвести Морвеля в Оружейную палату короля.

«Черт возьми! – говорил себе Морвель, следуя за своим проводником. – В делах убийств я иду вверх по иерархической лестнице: от простого дворянина до командующего армией, от него до адмирала, от адмирала до короля без короны. Кто знает, не доберусь ли я когда-нибудь и до коронованного?».

Доезжачий, который обошел кабана и поручился королю за то, что зверь не выходил из круга, оказался прав. Как только на след навели ищейку, она сейчас же подняла кабана, лежавшего в колючих зарослях, и, как определил по его следу доезжачий, зверь оказался очень крупным одинцом.

Кабан взял напрямик и в пятидесяти шагах от короля перебежал дорогу, преследуемый только той ищейкой, которая его и подняла. Немедленно спустили со смычка очередную стаю, и двадцать гончих бросились по следу зверя.

Карл IX страстно любил охоту. Как только кабан перебежал дорогу, Карл сейчас же поскакал за ним, трубя «по зрячему»; за королем скакали герцог Алансонский и Генрих Наваррский, которому Маргарита сделала знак, чтобы он не отставал от короля.

Все остальные охотники последовали за королем.

Во времена, когда происходили события, о которых идет речь, королевские леса не походили на теперешние охотничьи парки, изрезанные проезжими дорогами. Тогда леса почти не разрабатывались. Королям еще не приходило в голову стать коммерсантами и разбить леса на делянки, на строевой лес и на сечи. Деревья насаждались не учеными лесоводами, а десницей Божией, бросавшей семена по воле ветра, и не выстраивались в шахматном порядке, а росли, где им удобнее, как в девственных лесах Америки. Короче говоря, в то время этот лес являлся надежным убежищем для множества зверей – кабанов, волков, оленей, – а также для разбойников; всего-навсего двенадцать тропинок расходились звездными лучами из одной точки – из Бонди, а весь лес окружала дорога, подобно тому как обод охватывает спицы колеса.

Если продолжить это сравнение, то ступицу довольно точно представлял собой единственный перекресток в самом центре леса, служивший местом сбора отбившихся охотников, откуда они снова устремлялись к тому месту, где слышались звуки потерянной ими из виду охоты.

Спустя четверть часа произошло то, что всегда бывает в подобных случаях: на пути охотников оказались непреодолимые препятствия, голоса гончих заглохли где-то вдалеке, и даже сам король вернулся к перекрестку, по своему обыкновению ругаясь и проклиная все на свете.

– Что же это такое? И вы, Алансон, и вы, Анрио, тихи и смиренны, как монашки, идущие за аббатиссой, – говорил он. – Слушайте, это не охота! У вас, Франсуа, такой вид, точно вас вынули из сундука, и от вас так несет духами, что если вы проедете между моими гончими и зверем, то собаки сколются со следа. Послушайте, Анрио, где ваша рогатина, где аркебуза?

– Государь, зачем же мне аркебуза? – спросил Генрих. – Я знаю, что вы любите сами стрелять по зверю, когда его остановят гончие. А рогатиной я владею плохо – у нас в горах рогатины не в ходу, и мы охотимся на медведя с одним кинжалом.

– Клянусь смертью, Генрих, когда вы вернетесь к себе в Пиренеи, непременно пришлите мне целый воз живых медведей! Наверное, это чудесная охота, когда бьешься один на один со зверем, который может тебя задушить... Послушайте! По-моему, это гон. Нет, я ошибся.

Король взял рог и протрубил призыв. Ему ответило несколько рогов. Внезапно один из доезжачих подал в рог другой сигнал.

– По зрячему! По зрячему! – крикнул король. Он пустился вскачь; за ним последовали охотники, собравшиеся по его сигналу.

Доезжачий не ошибся. Чем дальше скакал король, тем явственнее слышался гон стаи, состоявшей теперь из шестидесяти собак, так как на зверя спускали одну за другой запасные стаи, оказавшиеся там, где пробегал кабан. Король еще раз «перевидел» зверя и, пользуясь тем, что здесь был чистый бор, поскакал за кабаном прямо через лес, трубя в рог изо всех сил.

Некоторое время вельможи скакали следом за ним. Но король ехал на сильной лошади и, увлеченный страстью, скакал по таким буеракам и такой чащобе, что сначала женщины, потом герцог де Гиз со своими дворянами, а потом и король Наваррский и герцог Алансонский были вынуждены отстать от него. Немного дольше других продержался Таванн, но в конце концов и он отказался от такой скачки.

Все общество, за исключением Карла и нескольких доезжачих, не отстававших от короля из-за обещанной награды, снова собралось поблизости от перекрестка.

Король Наваррский и герцог Алансонский стояли вдвоем на длинной просеке. В ста шагах от них спешились герцог де Гиз и его дворяне. На перекрестке остановились женщины.

– Честное слово, – сказал герцог Алансонский Генриху, краешком глаза показывая на герцога де Гиза, – у этого человека с его свитой, увешанной оружием, такой вид, будто он король. Он даже не удостаивает взглядом таких жалких августейших особ, как мы с вами.

– А почему он станет обращаться с нами лучше, чем наши родственники? – ответил Генрих. – Эх, брат мой! Разве мы с вами не пленники французского двора, не заложники от нашей партии?

При этих словах герцог Франсуа вздрогнул и взглянул на Генриха так, словно хотел вызвать его на дальнейшие объяснения, но Генрих и так сказал больше, чем это было у него в обычае, и теперь хранил молчание.

– Что вы хотели сказать, Генрих? – спросил герцог Алансонский, очевидно, недовольный тем, что его зять не продолжает разговора, предоставляя ему вступать в объяснения самому.

– Я хотел сказать, – ответил Генрих, – что все эти хорошо вооруженные люди, видимо, получили приказ не выпускать нас из виду и, по всем признакам, похожи на стражу, готовую задержать двух человек, если те вздумают бежать.

– Почему бежать? Зачем бежать? – спросил герцог Алансонский, прекрасно разыгрывая наивное удивление.

– Под вами, Франсуа, отличный испанский жеребец, – отвечал Генрих, делая вид, что меняет тему разговора, но продолжая свою мысль, – я уверен, что он может проскакать семь миль в час и сегодня до полудня сделать двадцать. Погода хорошая. Честное слово, меня так и подмывает отдать повод. Смотрите, какая там хорошая тропинка! Разве она не соблазняет вас, Франсуа? А у меня зуд даже в шпорах.

Франсуа не ответил ни слова. Он то краснел, то бледнел и делал вид, что прислушивается, словно стараясь определить, где охота.

«Известие из Польши сделало свое дело, – подумал Генрих, – мой дорогой шурин что-то затевает. Ему очень хотелось бы, чтобы бежал я, но я не побегу один».

Едва успел он закончить свою мысль, как коротким галопом проскакала группа гугенотов, принявших католичество и вернувшихся ко двору два-три месяца тому назад; с самой приветливой улыбкой они поклонились герцогу Алансонскому и королю Наваррскому.

Было очевидно, что стоило герцогу Алансонскому, подзадоренному недвусмысленными намеками Генриха, сказать одно слово или сделать одно движение, и тридцать – сорок всадников, ставших около них как бы в противовес отряду герцога де Гиза, прикрыли бы бегство их обоих, но герцог Франсуа отвернулся и, приставив к губам рог, протрубил сбор.

В это время вновь прибывшие всадники, вероятно, думая, что нерешительность герцога Алансонского вызвана присутствием и близким соседством гизаров, незаметно один за другим очутились между свитой герцога де Гиза и двумя представителями двух королевских домов и выстроились с таким тактическим искусством, которое указывало на привычку к боевым порядкам. Теперь, чтобы добраться до герцога Алансонского и короля Наваррского, надо было сначала опрокинуть этих всадников, тогда как перед братом короля и его зятем до самого горизонта лежал свободный путь.

Неожиданно в просвете между деревьями появился всадник, которого до сих пор не видели ни Генрих, ни герцог Алансонский. Генрих старался угадать, кто это такой, но всадник, приподняв шляпу, позволил узнать себя Генриху – это был виконт Тюренн, один из вождей протестантской партии, находившийся, как все думали, в Пуату.

Виконт осмелился даже сделать знак, прямо говоривший: «Едем?».

Но Генрих, внимательно вглядевшись в безразличное выражение лица и тусклые глаза герцога Алансонского, раза три покачал головой, делая вид, что ему тесен воротник камзола.

Это был отрицательный ответ. Виконт понял его, дал шпоры коню и скрылся в чаще леса.

В то же мгновение послышался приближающийся лай собак, а немного погодя все увидели, как в дальнем конце просеки пробежал кабан, через минуту вслед за ним пронеслись гончие и, наконец, подобно «адскому охотнику», проскакал Карл IX, без шляпы, не отрывая губ от рога и трубя во всю силу своих легких; за ним следовало четверо доезжачих. Таванн где-то заблудился.

– Король! – крикнул герцог Алансонский и поскакал по следам.

Генрих, почувствовав себя увереннее в присутствии своих друзей, сделал им знак не отдаляться и подъехал к дамам.

– Ну что? – спросила Маргарита, выехав к нему навстречу.

– Что? Охотимся на кабана, государыня, – отвечал Генрих.

– Только и всего?

– Да, со вчерашнего утра дует противный ветер; по-моему, я это и предсказывал.

– А перемена ветра не благоприятствует охоте? – спросила Маргарита.

– Нет, – ответил Генрих, – иногда это путает все планы, и приходится их менять.

В это время чуть слышный лай стал быстро приближаться, и какое-то тревожное волнение заставило охотников насторожиться. Все приподняли головы и превратились в слух.

Почти сейчас же показался кабан, но он не проскочил обратно в лес, а побежал по тропе прямо к перекрестку, где находились дамы и любезничавшие с ними придворные дворяне и охотники, еще раньше отбившиеся от охоты.

За кабаном, «вися у него на хвосте», неслись штук сорок наиболее вязких гончих; вслед за собаками скакал Карл IX, потерявший берет и плащ, в разорванной колючками одежде, с изодранными в кровь руками и лицом.

При нем оставался только один доезжачий.

Король то бросал трубить, чтобы натравливать собак голосом, то переставал натравливать, чтобы трубить в рог. Весь мир перестал для него существовать. Если бы под ним пала лошадь, он крикнул бы, как Ричард III:

«Корону – за коня!».

Но конь, видимо, вошел в такой же азарт, как и всадник: он едва касался копытами земли, и пар валил у него из ноздрей.

Кабан, собаки, король – все промелькнуло, как видение.

– Улюлю! Улюлю! – крикнул на скаку король и снова приложил рог к своим окровавленным губам.

По пятам за королем скакали герцог Алансонский и два доезжачих. У всех остальных лошади или отстали, или сбились со следа.

Все общество поскакало на звуки горна, так как было ясно, что кабан станет на «отстой».

В самом деле, не прошло и десяти минут, как зверь свернул с тропинки и пошел лесом, но, добежав до полянки, прислонился задом к большому камню и стал мордой к гончим.

На крики Карла, не отстававшего от кабана, все съехались на этой поляне.

Наступил самый увлекательный момент охоты. Зверь, видимо, решил оказать отчаянное сопротивление. Гончие, разгоряченные трехчасовой гоньбой, подстрекаемые криками и руганью короля, с остервенением накинулись на зверя.

Охотники расположились широким кругом – впереди всех король, за ним вооруженный аркебузой герцог Алансонский и Генрих с простым охотничьим ножом.

Герцог Алансонский отстегнул аркебузу от седельного крючка и зажег фитиль. Генрих то вынимал, то вкладывал в ножны свой охотничий нож.

Герцог де Гиз, довольно презрительно относившийся к охотничьим потехам, стоял со своими дворянами в стороне.

Съехавшиеся дамы тоже образовывали отдельную группу, подобную группе герцога де Гиза.

Все, в ком жил охотник, в тревожном ожидании не спускали глаз с кабана. Поодаль стоял доезжачий, напрягшись всем телом, чтобы сдержать двух одетых в панцири молосских догов короля, которые выли и рвались так, что, казалось, вот-вот разорвут свои цепи, – до того не терпелось им броситься на кабана.

Кабан, защищаясь, делал чудеса. Штук сорок гончих с визгом нахлынули на нею разом, точно накрыв его пестрым ковром, и норовили впиться в морщинистую шкуру, покрытую ставшей дыбом щетиной, но зверь каждым ударом своего клыка подбрасывал на десять футов вверх какую-нибудь собаку, которая падала с распоротым животом и, волоча за собой внутренности, снова бросалась в свалку, а тем временем Карл, всклокоченный, с горящими глазами, пригнувшись к шее лошади, яростно трубил «улюлю».

Не прошло и десяти минут, как двадцать собак вышли из строя.

– Догов! – крикнул король. – Догов!..

Доезжачий спустил с цепи двух молосских догов; доги ринулись в свалку. Расталкивая и опрокидывая всех и вся, они в своих панцирях мгновенно проложили себе путь, и каждый впился в кабанье ухо. Кабан, почувствовав на себе догов, щелкнул клыками от ярости и боли.

– Браво, Зубастый! Браво, Смельчак! – кричал Карл IX. – Смелей, собачки! Рогатину! Рогатину!

– Не хотите ли взять мою аркебузу? – спросил герцог Алансонский.

– Нет, нет, – крикнул король. – Ведь не чувствуешь, как входит пуля, – никакого удовольствия, а рогатину чувствуешь. Рогатину! Рогатину!

Королю подали охотничью рогатину с закаленным железным ножом.

– Брат, осторожнее! – крикнула Маргарита.

– У-лю-лю! У-лю-лю! – закричала герцогиня Неверская – Не промахнитесь, государь! Пырните хорошенько этого нечестивца!

– Будьте покойны, герцогиня! – ответил Карл. Взяв рогатину наперевес, он устремился на кабана, кабан же, которого держали два дога, не мог увернуться от удара. Но, увидав сверкающую рогатину, зверь сделал движение в сторону, и рогатина попала ему не в грудь, а скользнула по лопатке, ударилась о камень, к которому прислонился задом зверь, и затупилась.

– Тысяча чертей! Промазал! – крикнул король. – Рогатину! Рогатину!

Осадив коня, как это делали рыцари на ристалище, он отшвырнул уже негодную рогатину.

Один из охотников хотел было подать ему другую.

Но в это самое мгновение кабан, как бы предвидя грозившую ему беду, рванулся, вырвал из зубов молосских догов свои растерзанные уши и с налившимися кровью глазами, ощетинившийся, страшный, шумно выпуская воздух, как кузнечный мех, опустил голову и бросился на лошадь короля.

Карл был охотник очень опытный, и он предвидел возможность нападения: он поднял коня на дыбы, но не рассчитал силы и слишком туго натянул поводья; конь от чересчур затянутых удил, а может быть, и от испуга, запрокинулся. У всех зрителей вырвался крик ужаса; конь упал и придавил королю ногу.

– Государь! Отдайте повод! – крикнул Генрих. Король бросил поводья, левой рукой ухватился за седло, а правой старался вытащить охотничий нож, однако нож, придавленный тяжестью короля, не желал вылезать из ножен.

– Кабан! Кабан! – кричал король. – Ко мне, Алан-сон! Ко мне!

Между тем конь, предоставленный сам себе, словно поняв, что хозяин в опасности, напряг мускулы и уже поднялся на три ноги, но тут Генрих увидел, как герцог Франсуа, услыхав призыв своего брата, страшно побледнел и приложил аркебузу к плечу, но пуля ударила не в кабана, который был в двух шагах от короля, а раздробила колено коню, и он ткнулся мордой в землю. В ту же минуту кабан одним ударом клыка распорол сапог Карла.

– О-о! – побелевшими губами прошептал герцог Алансонский. – Видно, королем французским будет герцог Анжуйский, а королем польским – я.

В самом деле, кабан уже добрался до ляжки Карла, как вдруг король почувствовал, что кто-то поднял его руку, затем у него перед глазами сверкнул клинок и вонзился под лопатку зверю, и чья-то рука в железной перчатке оттолкнула кабанье рыло, уже проникшее под платье короля.

Карл, успевший высвободить ногу, пока поднимался его конь, с трудом встал и, увидев, что он весь в крови, побледнел как мертвец.

– Государь! – все еще стоя на коленях и придерживая пораженного в сердце кабана, сказал Генрих. – Это пустяки! Вы не ранены, ваше величество, – я отвел клык.

Он встал, оставив нож в туше зверя, и кабан упал, истекая кровью, хлынувшей не из раны, а из горла.

Карл IX, стоя посреди задыхавшейся от волнения толпы, ошеломленный криками ужаса, способными поколебать мужество в самом отважном человеке, готов был упасть тут же, рядом с издыхавшим кабаном. Но он тут же взял себя в руки и, повернувшись к Генриху Наваррскому, пожал ему руку и посмотрел на него глазами, в которых блеснуло искреннее чувство, вспыхнувшее в сердце короля впервые за все двадцать четыре года его жизни.

– Спасибо, Анрио! – сказал он.

– Бедный брат! – подойдя к Карлу, воскликнул герцог Алансонский.

– А-а! Это ты, Алансон! – сказал король. – Ну, знаменитый стрелок, где твоя пуля?

– Наверное, расплющилась о шкуру кабана, – отвечал герцог.

– Ах, Боже мой! – воскликнул Генрих, прекрасно разыгрывая изумление. – Видите ли, Франсуа, ваша пуля раздробила ногу коню его величества. Как странно!

– Гм! Это правда? – спросил король.

– Очень может быть, – уныло ответил герцог, – ведь у меня так сильно дрожали руки!

– Как бы то ни было, для такого искусного стрелка, Франсуа, выстрел небывалый! – нахмурив брови, сказал Карл. – Еще раз спасибо, Анрио! Господа, – продолжал он, обращаясь ко всем присутствовавшим, – мы возвращаемся в Париж, с меня довольно.

Маргарита подъехала поздравить Генриха.

– Да, да. Марго, – сказал Карл, – похвали его от чистого сердца! Если бы не он, французского короля звали бы теперь Генрих Третий.

– Увы, сударыня, – сказал ей Беарнец, – герцог Анжуйский и без того мой враг, а теперь возненавидит меня еще больше. Но как быть? Каждый делает, что может, – спросите хоть герцога Алансонского.

Он нагнулся, вытащил из туши кабана охотничий нож и раза три всадил его в землю, чтобы счистить кровь.

Спасая жизнь Карлу, Генрих сделал больше, чем спас жизнь человеку: он предотвратил смену государей в трех королевствах.

В самом деле: если бы Карл IX погиб, королем французским стал бы герцог Анжуйский, а королем польским, по всей вероятности, – герцог Алансонский. Что же касается Наварры, то, так как герцог Анжуйский был любовником принцессы Конде, наваррская корона, вероятно, заплатила бы мужу за покладистость жены.

Таким образом, из всей этой великой перетасовки не могло выйти ничего хорошего для Генриха Наваррского. Он получал другого господина – только и всего. Но вместо Карла IX, относившегося к нему сносно, Генрих представлял себе на французском престоле герцога Анжуйского, умом и сердцем двойника своей матери Екатерины, который поклялся уничтожить Генриха и который сдержал бы свою клятву.

В то мгновение, когда кабан набросился на Карла IX, все эти мысли разом мелькнули в голове Генриха, и мы видели последствия быстрого, как молния, вывода, который он сделал: вывода, что жизнь Карла IX неотделима от его жизни.

Карл IX спасся благодаря преданности Генриха, подлинный источник которой остался ему неизвестен.

Но Маргарита поняла все и была восхищена неожиданной для нее смелостью Генриха, блиставшей, подобно молнии, только в грозу.

Однако царствование герцога Анжуйского было, к сожалению, еще не все – надо было самому стать королем. Надо было бороться за Наварру с герцогом Алансонским и принцем Конде, а самое главное – надо было покинуть этот двор, где приходилось ходить между двумя пропастями, но уехать под прикрытием принца крови.

На обратном пути в Париж Генрих серьезно обдумал положение, и, когда он входил в Лувр, план его уже созрел.

Не снимая сапог, как был – в пыли и крови, он прошел прямо к герцогу Алансонскому; герцог в сильном возбуждении большими шагами ходил по комнате.

При виде Генриха герцог сделал нетерпеливое движение.

– Да, – беря его за обе руки, сказал Генрих, – да, брат мой, я понимаю вас: вы сердитесь на меня за то, что я первый обратил внимание короля на пулю, попавшую в ногу его коня, а не в кабана, как того хотели вы. Что делать! Я не мог сдержать изумления. Но все равно, король и без меня заметил бы, что вы промахнулись.

– Конечно, конечно, – пробормотал герцог Алансонский. – Но все же ничему иному, кроме злого умысла, я не могу приписать ваш, в сущности говоря, донос, который, как вы видели, вызвал у моего брата Карла, по меньшей мере, сомнения в искренности моих намерений и омрачил наши отношения.

– Мы сейчас к этому вернемся, – сказал Генрих. – Что же касается моих добрых или злых намерений по отношению к вам, то я для того и пришел сюда, чтобы вы сами могли судить о них.

– Хорошо! – с обычной своей сдержанностью ответил герцог Алансонский. – Говорите, Генрих, я вас слушаю.

– Когда я скажу вам все, Франсуа, вы увидите, каковы мои намерения: я пришел, чтобы сделать вам признание, совершенно откровенное и очень неосторожное, после которого вы можете погубить меня одним словом.

– Что такое? – начиная тревожиться, спросил Франсуа.

– Я долго колебался, – продолжал Генрих, – прежде нежели сказать вам, что привело меня сюда, особенно после того как вы сегодня не захотели меня слушать.

– Ей-Богу, я не понимаю, что вы хотите сказать, Генрих, – бледнея, отвечал герцог.

– Мне слишком дороги ваши интересы, брат мой, и я не могу не сообщить вам, что гугеноты предприняли кое-какие шаги.

– Шаги? – переспросил герцог Алансонский. – Что же это за шаги?

– Один из гугенотов, а именно господин де Муи де Сен-Фаль, сын храброго де Муи, убитого Морвелем, – да вы его знаете...

– Знаю.

– Так вот он, рискуя жизнью, явился сюда нарочно с целью доказать мне, что я в плену.

– Ах, вот как! И что же вы ему ответили?

– Брат мой, вам известно, что я нежно люблю Карла, который спас мне жизнь, и что королева-мать заменила мне мою родную мать. Вот почему я отказался от всех его предложений.

– А что он вам предлагал?

– Гугеноты хотят восстановить наваррский престол, а так как по наследству престол принадлежит мне, они его мне и предложили.

– Так! Значит, де Муи вместо согласия получил отказ?

– По всей форме... и даже в письменном виде. Но с тех пор... – продолжал Генрих.

– Вы раскаялись, брат мой? – перебил его герцог Алансонский.

– Нет, я только заметил, что де Муи, недовольный мною, устремил свои взоры на кого-то другого.

– Куда же? – спросил встревоженный Франсуа.

– Не знаю. Быть может, на принца Конде.

– Да, это похоже на правду, – ответил герцог.

– Впрочем, – заметил Генрих, – я имею возможность совершенно точно узнать, кого он прочит в вожди. Франсуа побледнел как мертвец.

– Но, – продолжал Генрих, – гугеноты не единодушны, и де Муи, при всей его храбрости и честности, все же представляет только часть партии. Другая же часть, пренебрегать которой нельзя, не утратила надежды возвести на трон Генриха Наваррского, который сперва заколебался, но потом мог и передумать.

– Вы так полагаете?

– Я каждый день получаю тому доказательства. Вы заметили, из кого состоял отряд, что присоединился к нам на охоте?

– Да, из обращенных дворян-гугенотов.

– Вы узнали их вождя, который подал мне знак?

– Да, это был виконт де Тюренн.

– Вы поняли, чего они от меня хотели?

– Да, они предлагали вам бежать.

– Как видите, – сказал Генрих взволнованному Франсуа, – существует другая партия, которая хочет отнюдь не того, чего хочет де Муи.

– Другая партия?

– Да, и, повторяю, очень сильная. Таким образом, чтобы успех был обеспечен, надо объединить эти две партии – Тюренна и де Муи. Заговор ширится, войска размещены и ждут только сигнала. И это-то крайне напряженное положение требует, чтобы я немедленно нашел выход, и у меня созрели два решения, но я никак не могу остановиться ни на одном из них. Эти два решения я и хочу вынести на ваш дружеский суд.

– Скажите лучше – на братский.

– Да, на братский, – подтвердил Генрих.

– Говорите, я слушаю.

– Прежде всего, дорогой Франсуа, я должен описать вам мое душевное состояние. Никаких желаний, никакого честолюбия, никаких способностей у меня нет – я простой деревенский дворянин, бедный, чувствительный и робкий; деятельность заговорщика, – представляется мне, – обильна такими неприятностями, которые не вознаграждаются даже твердой надеждой на корону.

– Нет, брат мой, – отвечал Франсуа, – вы заблуждаетесь: печально положение принца, все благосостояние которого ограничено межевым камнем на отцовском поле и которому все почести воздает только его слуга! Я не верю вам!

– И, однако, я говорю правду, брат мой, – настаивал Генрих, – и если бы я поверил, что у меня есть настоящий друг, я отказался бы в его пользу от власти, которую хочет мне предложить заинтересованная во мне партия; но, – прибавил он со вздохом, – такого друга у меня нет.

– Так ли? Право же, вы ошибаетесь.

– Да нет же! – сказал Генрих. – Кроме вас, брат мой, я не знаю никого, кто был бы ко мне привязан, и, чтобы в чудовищных междоусобицах не возникла мертворожденная попытка выдвинуть на свет Божий кого-нибудь... недостойного... я предпочитаю предупредить моего брата-короля о том, что происходит. Я никого не назову, не скажу, где и когда, но я предотвращу катастрофу.

– Великий Боже! – воскликнул герцог Алансонский, не в силах сдержать свой ужас. – Что вы говорите!.. Как! Вы, единственная надежда партии после смерти адмирала! Вы, гугенот, правда обращенный, но плохо обращенный, – по крайней мере, так о вас думают, – вы занесете нож над своими собратьями! Генрих, Генрих! Неужели вы не понимаете, что вы устроите вторую Варфоломеевскую ночь всем гугенотам королевства? Неужели вы не знаете, что Екатерина только и ждет случая, чтобы истребить всех, кто уцелел?

Дрожащий герцог с красными и белыми пятнами на лице стиснул руку Генриха, умоляя его отказаться от этого решения, которое губило его самого.

– Вот оно что! – с самым невинным видом сказал Генрих. – Так вы думаете, Франсуа, что это повлечет за собой столько несчастий? А мне кажется, что, заручившись словом короля, я спасу этих неблагоразумных людей.

– Слово короля Карла Девятого? Генрих! Да разве он не дал слово адмиралу? Разве он не дал его Телиньи? Да не дал ли он слово и вам самому? Говорю вам, Генрих: поступив так, вы погубите всех – не только гугенотов, но и всех, кто был с ними в косвенных или прямых сношениях.

Генрих с минуту как будто размышлял.

– Если бы я был при этом дворе принцем, играющим какую-то роль, – заговорил он, – я поступил бы иначе. Например, будь я на вашем месте, Франсуа, то есть будь я членом французской королевской фамилии и возможным наследником престола...

Франсуа иронически покачал головой.

– Как же поступили бы вы на моем месте? – спросил он.

– На вашем месте, брат мой, я стал бы во главе движения, чтобы направлять его, – ответил Генрих. – Тогда мое имя, мое положение ручались бы моей совести за жизнь мятежников, и я извлек бы пользу, во-первых, для себя, а во-вторых, быть может, и для короля, из предприятия, которое в противном случае может причинить Франции великое зло.

Герцог Алансонский слушал все это с такой радостью, что лицо его совершенно разгладилось.

– И вы уверены, – спросил он, – что такой образ действий осуществим и что он избавит нас от бедствий, которые вы предвидите?

– Да, уверен, – ответил Генрих. – Гугеноты вас любят: ваша внешняя скромность, ваше высокое и в то же время необычное положение, наконец благосклонность, с какой вы всегда относились к приверженцам протестантской веры, побудят их служить вам.

– Но ведь в протестантской партии раскол, – сказал герцог Алансонский. – Будут ли за меня те, кто нынче за вас?

– Берусь уговорить их, благодаря двум обстоятельствам.

– Каким же?

– Первое – это доверие протестантских вождей ко мне; второе – их страх за свою участь, так как ваше высочество, зная их имена...

– Но кто же назовет мне их имена?

– Да я же!

– Вы назовете?

– Послушайте, Франсуа, я уже сказал вам, что из всех обитателей двора я люблю только вас, – продолжал Генрих, – это, конечно, оттого, что вас преследуют так же, как и меня; да и моя жена любит вас больше всех на свете...

Франсуа покраснел от удовольствия.

– Доверьтесь мне, брат мой, – продолжал Генрих, – возьмите это дело в свои руки и царствуйте в Наварре. И если вы предоставите мне место за вашим столом и хороший лес для охоты, я почту себя счастливым.

– Царствовать в Наварре! – сказал герцог. – Но если...

– ..если герцог Анжуйский будет провозглашен польским королем, да? Я заканчиваю вашу мысль.

Франсуа не без ужаса посмотрел на Генриха.

– Слушайте, Франсуа! – продолжал Генрих. – Раз уж от вас ничего ускользнуть не может, я скажу, что я об этом думаю: предположим, герцог Анжуйский становится королем Польским, а в это время наш брат Карл, Боже сохрани, умирает; но ведь от По до Парижа двести миль, а от Варшавы до Парижа – четыреста; следовательно, вы будете здесь и наследуете французский престол, когда король Польский только узнает, что престол свободен. И тогда, Франсуа, если вы будете мною довольны, вы вернете мне Наваррское королевство, которое будет лишь зубцом в вашей короне; при этом условии я его приму. Худшее, что с вами может случиться, – это те, что вы можете остаться королем Наваррским и сделаться родоначальником новой династии, продолжая жить по-семейному со мной и моей семьей, тогда как здесь вы – несчастный, преследуемый принц, несчастный третий сын, раб двух старших братьев, которого какой-нибудь каприз может отправить в Бастилию.

– Да, да, – ответил Франсуа, – я это чувствую, чувствую так же хорошо, как плохо понимаю, почему вы сами отказываетесь от плана, который предлагаете мне. Неужели у вас ничего не бьется вот здесь?

И герцог Алансонский положил руку на сердце зятя.

– Бывают бремена неудобоносимые для иных, – с улыбкой ответил Генрих, – а это я не стану и пытаться поднять. Я так боюсь самого усилия, что у меня пропадает всякое желание завладеть бременем.

– Итак, Генрих, вы действительно отказываетесь?

– Я сказал это де Муи и повторяю вам.

– Но в делах такого рода, дорогой брат, нужны не слова, а доказательства, – заметил герцог Алансонский.

Генрих вздохнул свободно, как борец, почувствовавший, что спина противника начинает подаваться.

– Я докажу это сегодня же вечером, – ответил он. В девять часов и список вождей, и план их действий будут у вас. Акт о моем отречении я уже отдал де Муи.

Франсуа взял руку Генриха и с чувством пожал ее обеими руками.

В эту минуту к герцогу Алансонскому вошла Екатерина, и, как обычно, без доклада.

– Вместе! И впрямь – два любящих брата! – с улыбкой промолвила она.

– Разумеется, сударыня! – с величайшим хладнокровием ответил Генрих, в то время как герцог Алансонский побледнел от страха.

С этими словами Генрих отошел на несколько шагов, чтобы дать Екатерине возможность свободно поговорить с сыном.

Королева-мать вынула из сумочки необычайную драгоценность.

– Эта пряжка сделана во Флоренции, – сказала она, – я вам дарю ее, чтобы вы пристегивали ею шпагу к поясу. И добавила шепотом:

– Если сегодня вечером вы услышите шум в комнате вашего зятя Генриха, не выходите. Франсуа сжал руку матери.

– Вы позволите показать ему прекрасный подарок, который вы мне сделали? – спросил он.

– Вы можете сделать еще лучше: подарите ее ему от вашего и от моего имени – я заказала для него такую же.

– Слышите, Генрих? – сказал Франсуа. – Моя добрая матушка принесла мне эту драгоценную вещичку и делает ее еще драгоценнее, позволяя подарить вам.

Генрих пришел в восторг от красоты этой пряжки и рассыпался в благодарностях. Когда его излияния кончились, Екатерина сказала:

– Сын мой, я неважно себя чувствую; пойду лягу в постель; ваш брат Карл очень устал после охоты и последует моему примеру. Поэтому сегодня вечером семейного ужина не будет, каждому из нас принесут ужин в его комнату... Ах да! Генрих! Я и забыла похвалить вас за ваше мужество и ловкость: вы спасли жизнь вашему королю, вашему брату! Вы будете вознаграждены.

– Я уже вознагражден! – с поклоном ответил Генрих.

– Сознанием исполненного долга? – подхватила Екатерина. – Это слишком малая награда; будьте уверены, что мы с Карлом не останемся в долгу и что-нибудь придумаем...

– От вас и от моего дорогого брата Карла все будет принято, как благо, сударыня. Генрих поклонился и вышел. «Эге, братец Франсуа! – выйдя от герцога Алансонского, думал Генрих. – Теперь я уверен, что уеду не один и что заговор, имевший доселе только тело, получит и голову. Но будем осторожны! Екатерина сделала мне подарок, Екатерина обещала мне награду: тут скрыта какая-то дьявольская штука! Сегодня же вечером я посоветуюсь с Маргаритой».

Морвель провел часть дня в Оружейной палате короля, но когда Екатерина увидела, что приближается время возвращения с охоты, она приказала отвести к себе в молельню его и его подручных.

Как только Карл IX вернулся, кормилица сказала ему, что какой-то человек провел часть дня у него, и сначала Карл страшно разгневался, что кто-то позволил себе впустить в его покои постороннего. Но затем он попросил кормилицу описать наружность этого человека, и, когда она сказала, что это тот самый человек, которого как-то вечером она привела к нему по его же распоряжению, король сообразил, что это Морвель, и, вспомнив о приказе, который вырвала у него мать сегодня утром, он понял все.

– Вот тебе раз! В тот самый день, когда он спас мне жизнь! – проворчал Карл. – Время выбрано неудачно.

Подумав об этом, он сделал было несколько шагов, намереваясь спуститься к матери, но его остановила мысль:

«Черт подери! Если я заговорю с ней об этом, спорам конца не будет! Лучше будем действовать каждый со своей стороны».

– Кормилица! – сказал он. – Запри все двери и скажи королеве Елизавете[43], что я неважно себя чувствую после падения и буду спать у себя.

Кормилица пошла исполнять приказание, а Карл, так как было еще рано для осуществления его замысла, сел писать стихи.

За этим занятием время бежало для короля быстро. И когда начало бить девять часов вечера, он думал, что еще только семь. Карл принялся считать удары; с последним ударом он встал.

– Черт возьми! Пора! – сказал он.

Взяв плащ и шляпу, он вышел в потайную дверь, которая, по его приказу, была пробита в деревянной обшивке стены и о существовании которой не имела понятия даже Екатерина.

Карл IX направился прямо в покои Генриха. Генрих же от герцога Алансонского зашел к себе только переодеться и тотчас вышел.

«Наверно, он пошел ужинать к Марго, – подумал король. – Насколько я могу судить, они теперь в прекрасных отношениях».

И Карл направился к покоям Маргариты.

Маргарита привела к себе герцогиню Неверскую, Коконнаса и Ла Моля и вместе с ними закусывала сладкими пирожками и вареньем.

Карл IX постучался во входную дверь; ее открыла Жийона, но при виде короля она так испугалась, что едва нашла в себе силы сделать реверанс и, вместо того чтобы бегом предупредить свою госпожу о приходе августейшего гостя, впустила Карла, не дав королеве другого знака, кроме крика.

Король прошел переднюю и, услыхав взрывы смеха, доносившиеся из столовой, направился туда.

«Бедняга Анрио! – подумал он. – Он веселится, не чуя над собой беды».

– Это я, – сказал он, приподняв портьеру и высунув свое смеющееся лицо.

Маргарита отчаянно вскрикнула: это смеющееся лицо произвело на нее такое же впечатление, какое произвела бы голова Медузы. Сидя напротив двери, она сразу же узнала Карла.

Двое мужчин сидели спиной к королю.

– Его величество! – с ужасом воскликнула Маргарита и встала с места.

В то время как трое сотрапезников испытывали такое чувство, будто их головы вот-вот упадут с плеч, Коконнас не терял головы. Он тоже вскочил с места, но так неуклюже, что опрокинул стол, а вместе с ним попадали на пол бокалы, посуда и свечи.

На минуту воцарилась полная темнота и мертвая тишина.

– Удирай! – сказал Коконнас Ла Молю. – Смелей! Смелей!

Ла Моль не заставил просить себя дважды: он бросился к стене и стал ощупывать ее руками, стремясь попасть в опочивальню и спрятаться в столь хорошо знакомом ему кабинете.

Но едва он переступил порог опочивальни, как столкнулся с каким-то мужчиной, который только что вошел туда потайным ходом.

– Что все это значит? – в темноте заговорил Карл, и в голосе его послышались грозные ноты. – Разве я враг пирушек, что при виде меня происходит такая кутерьма? Эй, Анрио! Анрио! Где ты? Отвечай!

– Мы спасены! – прошептала Маргарита, схватив чью-то руку и приняв ее за руку Ла Моля. – Король думает, что мой муж в числе гостей.

– Я и оставлю его в этом заблуждении, не тревожьтесь, – сказал Генрих, отвечая в тон королеве.

– Великий Боже! – воскликнула Маргарита, выпуская руку, оказавшуюся рукой короля Наваррского.

– Тише! – сказал Генрих.

– Тысяча чертей! Что вы там шепчетесь? – крикнул Карл. – Генрих, отвечайте, где вы?

– Я здесь, государь, – раздался голос короля Наваррского.

– Черт возьми! – прошептал Коконнас, державший в углу герцогиню Неверскую. – Час от часу не легче!

– Теперь мы погибли окончательно, – ответила Анриетта.

Коконнас, чья смелость граничила с безрассудством, решив, что рано или поздно, а свечи зажечь придется, и чем раньше, тем лучше, выпустил руку герцогини Неверской, нашел среди осколков подсвечник, подошел к жаровне, раздул уголек и зажег свечу.

Комната осветилась.

Карл IX окинул ее вопрошающим взглядом.

Генрих стоял рядом с женой, герцогиня Неверская была в углу одна, а Коконнас, стоя посреди комнаты с подсвечником в руке, освещал всю сцену.

– Извините нас, брат мой, – сказала Маргарита, – мы вас не ждали.

– Вот почему, ваше величество, как вы изволили видеть, вы нас так и напугали! – заметила Анриетта.

– Я, вставая, опрокинул стол. Значит, перепугался не на шутку, – догадавшись обо всем, произнес Генрих.

Коконнас бросил на короля Наваррского взгляд, казалось, говоривший: «Прекрасно! Вот это муж так муж – все понимает с полуслова».

– Ну и кутерьма! – сказал Карл IX. – Анрио, твой ужин на полу. Пойдем со мной – ты закончишь ужин в другом месте; сегодня я кучу с тобой.

– Как, государь? – сказал Генрих. – Ваше величество оказывает мне такую честь?

– Да, мое величество оказывает тебе честь увести тебя из Лувра. Марго, одолжи его мне; завтра утром я тебе его верну.

– Ах, что вы, брат мой! – молвила Маргарита. – Вы не нуждаетесь в позволении – здесь вы хозяин.

– Государь! Я пойду к себе взять другой плащ и сейчас же вернусь, – сказал Генрих.

– Не надо, Анрио; тот, что на тебе, вполне хорош.

– Но, государь... – попытался возразить Беарнец.

– Говорят тебе, не ходи, тысяча чертей! Ты что, не понимаешь, что тебе говорят? Идем со мной!

– Да, да, идите! – внезапно вмешалась Маргарита и сжала мужу руку: по особенному выражению глаз Карла она поняла, что происходит нечто весьма серьезное.

– Я готов, государь, – сказал Генрих.

Карл перевел взгляд на Коконнаса, который, продолжая выполнять обязанности осветителя, зажигал другие свечи.

– Кто этот дворянин? – спросил он Генриха, не сводя глаз с пьемонтца. – Часом, не господин де Ла Моль?

«Кто это ему наговорил про Ла Моля?» – подумала Маргарита.

– Нет, государь, – ответил Генрих. – Господина де Ла Моля здесь нет, и очень жаль, что его нет, а то я имел бы честь представить его вашему величеству вместе с его другом – господином де Коконнасом; они оба неразлучны, и оба служат у герцога Алансонского.

– Так, так! У великого стрелка! – сказал Карл. – Ну, ну!

Он нахмурил брови.

– А этот Ла Моль не гугенот? – продолжал он.

– Обращенный, государь, – ответил Генрих, – я за него отвечаю, как за самого себя.

– Если вы отвечаете за кого-нибудь, Анрио, то после того, что вы сегодня сделали, я уже не имею права сомневаться. Но все равно мне хотелось бы посмотреть на этого самого господина де Ла Моля. Ну, не беда, посмотрю когда-нибудь в другой раз.

Еще раз обшарив комнату своими большими глазами, Карл поцеловал Маргариту и, взяв под руку короля Наваррского, увел его с собой.

У дверей Лувра Генрих хотел остановиться и что-то сказать какому-то человеку.

– Идем, идем! Не задерживайся, Анрио! – сказал Карл. – Раз я говорю, что воздух Лувра сегодня вечером для тебя вреден, так верь мне, черт возьми!

«Что за черт! – подумал Генрих. – А как же де Муи? Что с ним будет? Ведь он останется совсем один у меня в комнате! Только бы воздух Лувра, вредный для меня, не оказался еще вреднее для него!».

– Да, вот что! – сказал король, когда они с Генрихом прошли подъемный мост. – Ты, значит, не против, что дворяне герцога Алансонского ухаживают за твоей женой?

– Как так, государь?

– А разве этот господин Коконнас не делает глазки Марго?

– Кто вам сказал?

– Да уж говорили! – ответил король.

– Это просто шутка, государь: господин де Коконнас делает глазки, это верно, но только герцогине Неверской.

– Вот как!

– Ручаюсь.

Карл расхохотался.

– Ну, хорошо, – сказал он, – пусть теперь герцог де Гиз попробует сплетничать: я утру ему нос, рассказав о похождениях его невестки. Впрочем, – спохватился Карл, – я не помню, о ком он говорил, – о господине де Коконнасе или о господине де Ла Моле.

– Ни о том, ни о другом, государь, – сказал Генрих. – За чувства моей жены я ручаюсь.

– Отлично, Анрио! Отлично! – сказал король. – Люблю тебя, когда ты такой. Клянусь честью, ты славный малый! Я думаю, что без тебя мне будет трудно обойтись.

Сказавши это, он свистнул особенным образом, и четверо дворян, ждавших на углу улицы Бове, тотчас подошли к королю, после чего они все вместе исчезли в закоулках города.

Пробило десять часов.

Когда король и Генрих ушли, Маргарит, просила:

– Так как же? Сядем опять за стол?

– Ну нет, – ответила герцогиня Неверская, – я натерпелась такого страха! Да здравствует домик в переулке Клош-Персе! Туда не войдешь без предварительной осады, там наши молодцы имеют право пустить в ход шпаги... Господин де Коконнас! Что вы ищете в шкафах и под диванами?

– Ищу моего Друга Ла Моля, – отвечал пьемонтец.

– Поищите лучше около моей опочивальни, – сказала Маргарита, – там есть такой кабинет...

– Хорошо, иду, иду, – ответил Коконнас и вошел в опочивальню.

– Ну, что там у вас? – послышался голос из темноты.

– Э, черт побери! У нас уже десерт.

– А король Наваррский?

– Он ничего не видит. Это – превосходный муж, и я желаю такого же моей жене. Только вот боюсь, что такой будет у нее разве что во втором браке.

– А король Карл?

– Ну, король – дело другое; он увел мужа.

– Правда?

– Да поверь мне. Кроме того, он сделал мне честь, посмотрел на меня косо, когда узнал, что я на службе у герцога Алансонского, и совсем уж свирепо, когда узнал, что я твой друг.

– Так ты думаешь, что ему говорили обо мне?

– Я не только думаю, я боюсь, что наговорили нечто не слишком для тебя приятное. Но сейчас дело не в этом: я думаю что наши дамы собираются совершить паломничество на улицу Руа-де-Сисиль и что мы будем сопровождать паломниц.

– Ты и сам прекрасно знаешь, что это невозможно.

– Как – невозможно?

– Да ведь мы сегодня дежурим у его королевского высочества.

– Черт побери! А ведь и верно! Я все забываю, что у нас есть должность и что мы имели честь превратиться из дворян в лакеев.

Друзья подошли к королеве и герцогине и объявили, что они обязаны присутствовать хотя бы при том, как герцог Алансонский будет ложиться в постель.

– Хорошо, – сказала герцогиня Неверская, – но мы уходим.

– можно узнать – куда? – спросил Коконнас.

– Вы слишком любопытны, – отвечала герцогиня. – Quaere et invenies[44].

Молодые люди поклонились и со всех ног побежали наверх, к герцогу Алансонскому.

Герцог сидел у себя в кабинете и, видимо, ждал их.

– Ай-ай! Вы очень запоздали, господа, – сказал он.

– Только что пробило десять, ваше высочество, – отвечал Коконнас.

Герцог вынул из кармашка часы.

– Верно, – сказал он. – Но в Лувре все уже легли спать.

– Да, ваше высочество, и мы к вашим услугам. Прикажете впустить в опочивальню вашего высочества дворян, Дежурных при вашем отходе ко сну?

– Напротив, пройдите в маленькую залу и отпустите всех.

Молодые люди исполнили приказание, которое никого не удивило, ибо всем был хорошо известен характер герцога, а затем вернулись к нему.

– Ваше высочество, – спросил Коконнас, – вы ляжете спать или будете заниматься?

– Нет, господа, вы свободны до завтра.

– Вот так так! Похоже, что сегодня весь Лувр ночует не дома, – шепнул Коконнас на ухо Ла Молю. – Ночка будет хоть куда. Давай-ка и мы весело проведем ее!

Молодые люди, прыгая через четыре ступеньки, взбежали к себе наверх, схватили ночные шпаги и плащи, бросились вслед за своими дамами и нагнали их на углу улицы Кок-Сент-Оноре.

А герцог Алансонский заперся у себя в спальне и, раскрыв глаза и навострив уши, стал ждать тех непредвиденных событий, на которые намекнула ему королева-мать.

Как сказал молодым людям герцог Алансонский, в Лувре царила глубокая тишина.

Маргарита и герцогиня Неверская отправились на улицу Тизон. Коконнас и Ла Моль пустились вдогонку за ними. Король и Генрих бродили по городу. Герцог Алансонский сидел у себя в смутном и тревожном ожидании событий, которые предсказывала королева-мать. Наконец Екатерина улеглась в постель, а г-жа де Сов, сидя у ее изголовья, читала вслух итальянские новеллы, очень смешившие добрую королеву.

Екатерина давно уже не была в таком прекрасном расположении духа. С большим аппетитом поужинав в обществе своих дам, посоветовавшись с врачом, подсчитав домашние расходы за истекший день, она заказала молебен за успех некоего предприятия, важного, как она сказала, для благополучия ее детей. Это был ее обычай – обычай, впрочем, общефлорентийский – заказывать при известных обстоятельствах молебны и обедни, смысл которых известен был только Богу да ей.

Она даже успела еще раз принять Рене и выбрать несколько новинок из его душистых пакетиков и богатого ассортимента парфюмерии.

– Пошлите узнать, – сказала она, – у себя ли моя дочь, королева Наваррская, и, если она дома, пусть ее попросят прийти посидеть со мной.

Паж, получивший это приказание, вышел и через минуту вернулся в сопровождении Жийоны.

– Я, однако, просила к себе госпожу, а не фрейлину, – заметила королева-мать.

– Я сочла своим долгом сама сообщить вашему величеству, – отвечала Жийона, – что королева Наваррская вышла из дому вместе со своей подругой, герцогиней Неверской.

– Ушла из дому об эту пору? – нахмурив брови, переспросила Екатерина. – Куда же она могла пойти?

– Смотреть алхимические опыты, которые будут ставить во дворце Гизов, в павильоне герцогини Неверской, – ответила Жийона.

– А когда она вернется? – спросила королева-мать.

– Опыты продлятся до глубокой ночи, – отвечала Жийона, – так что ее величество, возможно, останется у своей подруги до утра.

– Счастливица эта королева Наваррская, – тихо произнесла Екатерина, – она королева, а у нее есть друзья; она носит корону, ее называют «ваше величество», а у нее нет подданных, – какая счастливица!

Эта остроумная шутка вызвала затаенную улыбку у присутствующих.

– Впрочем, если она ушла из дому... – пробормотала Екатерина. – Ведь вы говорите, что она ушла?

– С полчаса тому назад.

– Ну что ж, идите.

Жийона поклонилась и вышла.

– Продолжайте читать, Карлотта, – сказала королева.

Госпожа де Сов продолжила чтение. Минут через десять Екатерина прервала чтицу.

– Ах да! Пусть удалят охрану из галереи, – приказала она.

Это был сигнал, которого дожидался Морвель.

Приказание королевы-матери было исполнено, и г-жа де Сов продолжала читать новеллу.

Она читала уже с четверть часа, и ничто не прерывало чтения, как вдруг до королевской спальни донесся долгий, протяжный и такой ужасный крик, что у присутствующих волосы встали дыбом.

Вслед за криком раздался пистолетный выстрел.

– Что с вами, Карлотта? Почему вы перестали читать? – спросила Екатерина.

– А разве вы не слышали? – побледнев, сказала молодая женщина.

– Что? – спросила Екатерина.

– Крик.

– И пистолетный выстрел, – добавил командир охраны.

– Крик, пистолетный выстрел! – повторила Екатерина. – Я ничего не слыхала... А кроме того, и крик, и пистолетный выстрел – разве это такая редкость в Лувре? Читайте, Карлотта, читайте!

– Да вы прислушайтесь, прислушайтесь, ваше величество! – заговорила г-жа де Сов, в то время как г-н де Нансе стоял, положив руку на эфес шпаги и не осмеливаясь выйти без позволения королевы, – слышите? Топот, ругательства!

– Не узнать ли, в чем дело? – спросил де Нансе.

– Нет, сударь, оставайтесь на своем , месте, – сказала Екатерина, приподнимаясь на локте словно для того, чтобы подчеркнуть непреложность приказания. – Кто же будет охранять меня в случае тревоги?.. Да это подрались какие-то пьяные швейцарцы!

Спокойствие королевы, с одной стороны, и ужас, реявший над всеми остальными, составляли такой бьющий в глаза контраст, что г-жа де Сов, несмотря на всю свою робость, устремила на королеву вопросительный взгляд.

– Но ведь похоже на то, что там кого-то убивают! – вскричала она.

– Кого же там убивают, по-вашему?

– Короля Наваррского! Шум доносится из его покоев.

– Дура! – тихо сказала королева, губы которой, при всем ее самообладании, начали как-то странно дергаться, и забормотала молитву. – Этой дуре всюду мерещится ее король Наваррский!

– Боже мой! Боже мой! – произнесла г-жа де Сов, откидываясь на спинку кресла.

– Все кончено, все кончено! – сказала Екатерина. – Командир! – продолжала она, обращаясь к де Нансе. – Надеюсь, что если это был скандал во дворце, то завтра вы строго накажете виновных. Продолжайте чтение, Карлотта.

Екатерина снова откинулась на подушку с полнейшей невозмутимостью, которая, однако, очень походила на изнеможение, ибо присутствующие заметили крупные капли пота, выступившие у нее на лице.

Госпожа де Сов подчинилась этому повелению, но читали только ее глаза и губы. Мысль же ее, обратившаяся к другим предметам, говорила ей о страшной опасности, нависшей над дорогой ее сердцу головой. Через несколько минут этой внутренней борьбы между волнением и требованиями этикета г-жа де Сов почувствовала себя так скверно, что голос ее прервался, книга выскользнула у нее из рук, а сама она упала в обморок.

Внезапно послышался страшный грохот; тяжелый топот прокатился по коридору; раздались два выстрела, от которых задребезжали стекла, и Екатерина, изумленная столь затянувшейся борьбой, приподнялась на постели, прямая, бледная, с широко раскрытыми глазами, но когда командир охраны хотел выбежать в коридор, она остановила его.

– Пусть все остаются здесь, – приказала она, – я сама пойду узнаю, что происходит.

А происходило, или, вернее, уже произошло, вот что.

Утром де Муи получил от Ортона ключ от покоев Генриха. В полой части ключа он обнаружил свернутую трубочкой записку. Он вытащил ее с помощью булавки.

Это был пароль для входа в Лувр на ближайшую ночь.

Кроме того, Ортон на словах передал де Муи приглашение Генриха явиться к нему в Лувр в десять часов вечера.

В половине десятого де Муи надел кольчугу, испытать прочность которой ему уже не однажды предоставлялась возможность, натянул сверху шелковый камзол, пристегнул шпагу, засунул за пояс пистолеты и все это прикрыл знаменитым вишневым плащом, точь-в-точь таким же, как плащ Ла Моля.

Мы уже видели, что Генрих, прежде чем зайти к себе, счел нужным нанести визит Маргарите и, пройдя к ней по потайной лестнице, успел как раз вовремя втолкнуть Ла Моля в опочивальню Маргариты и предстать вместо него перед глазами короля в столовой. Это произошло в ту самую минуту, когда благодаря присланному Генрихом паролю, а главное – знаменитому вишневому плащу в пропускную калитку Лувра вошел де Муи.

Стараясь, как всегда, сколь возможно лучше подражать походке Ла Моля, молодой человек поднялся наверх, к королю Наваррскому. В передней он увидел Ортона, который ждал его.

– Господин де Муи! – сказал горец. – Король вышел из Лувра, но приказал мне провести вас к нему и сказать, чтобы вы его подождали. Если он очень запоздает, он предлагает вам, как вам известно, лечь на его кровати.

Де Муи вошел в спальню без дальнейших объяснений, так как все, что сказал ему Ортон, было лишь повторением того, что он уже сказал ему утром.

Чтобы не терять времени даром, де Муи взял перо и чернила и, подойдя к висевшей на стене превосходной карте Франции, стал высчитывать и вычерчивать перегоны между Парижем и По.

Но эта работа отняла всего четверть часа, и, закончив ее, де Муи не знал, чем себя занять.

Де Муи несколько раз прошелся по комнате, протер глаза, зевнул, сел, встал и снова сел. Наконец, воспользовавшись предложением Генриха и извиняя себя свободой в обращении, существовавшей в то время между государями и их дворянами, он положил на ночной столик пистолеты, поставил на него лампу, разлегся на стоявшей в глубине комнаты кровати с темной обивкой, положил у бедра обнаженную шпагу и, в полной уверенности, что его не застанут врасплох, так как в соседней комнате был слуга, заснул крепким сном; вскоре под балдахином стал перекатываться его храп. Де Муи храпел, как настоящий обитатель казармы, и в этом отношении мог поспорить с самим королем Наваррским.

А в это время семь человек с кинжалами за поясами и с обнаженными шпагами в руках молча крались по коридору, в который выходила дверца из покоев Екатерины и дверь из покоев Генриха.

Один из семерки шел впереди. Кроме обнаженной шпаги и большого, как охотничий нож, кинжала, два надежных пистолета были прикреплены к его поясу серебряными застежками. Это был Морвель.

Подойдя к двери Генриха, он остановился.

– Вы вполне уверены, что в коридоре часовых нет? – спросил он одного из семерки, видимо, лейтенанта этого маленького отряда.

– Ни одного нет на посту, – ответил лейтенант.

– Хорошо, – сказал Морвель, – теперь остается узнать, у себя ли тот, кто нам нужен.

– Но ведь это покои короля Наваррского, капитан, – возразил лейтенант, хватая за руку Морвеля, уже взявшегося за дверной молоток.

– А кто вам сказал, что это не его покои? – спросил Морвель.

Все переглянулись в глубоком изумлении, а лейтенант сделал шаг назад.

– Фью-ю-ю! – свистнул лейтенант. – Как? Арестовать кого-нибудь в такое время, да еще в Лувре, да еще в покоях короля Наваррского?

– А что вы скажете, – спросил Морвель, – когда узнаете, что тот, кого мы сейчас должны арестовать, и есть король Наваррский?

– Скажу, капитан, что дело это серьезное и что без приказа, подписанного рукой короля Карла Девятого – Читайте, – перебил Морвель и, вынув из-под камзола приказ, полученный от Екатерины, протянул его лейтенанту.

– Хорошо, – прочитав приказ, сказал лейтенант, – мне больше нечего вам сказать.

– И вы готовы выполнить этот приказ?

– Готов.

– А вы? – продолжал Морвель, обращаясь к остальным.

Те почтительно поклонились.

– В таком случае выслушайте меня, господа, – сказал Морвель. – Вот план действий: двое остаются у этой двери, двое станут у опочивальни и двое войдут туда со мной.

– А дальше? – спросил лейтенант.

– Слушайте внимательно: нам приказано воспрепятствовать арестованному звать на помощь, кричать, сопротивляться; за малейшее нарушение этого приказа виновника покарают смертью.

– Так, так! Ему, значит, предоставлена свобода действий! – сказал лейтенант тому, кто должен был вместе с ним идти за Морвелем к королю.

– Полная свобода, – подтвердил Морвель.

– Бедняга король Наваррский, – сказал один из солдат, – теперь ему не сдобровать. Видно, ток уж ему на роду написано.

– И на бумаге, – добавил Морвель, взяв у лейтенанта приказ Екатерины и засунув его за пазуху.

Морвель вставил в замочную скважину ключ, полученный от Екатерины, и, оставив двух молодых человек у входной двери, вошел с четырьмя другими в переднюю.

– Ага! – произнес он, услышав раскатистый храп спящего, слышный даже в передней. – Как видно, мы найдем здесь то, чего ищем.

Но тут Ортон, полагая, что это вернулся его господин, тотчас вышел ему навстречу и столкнулся с пятью вооруженными людьми, уже вошедшими в первую комнату.

Увидав зловещее лицо Морвеля, по прозвищу Истребитель короля, верный слуга отступил и загородил собою дверь в другую комнату.

– Кто вы такой? – спросил Ортон. – Что вам нужно?

– Именем короля: где твой господин? – ответил Морвель.

– Мой господин?

– Да, король Наваррский?

– Короля Наваррского нет дома, – сказал Ортон, еще настойчивее загораживая дверь, – значит, вам незачем и входить.

– Отговорки! Враки! – сказал Морвель. – Ну-ка отойди!

Беарнцы вообще упрямы, и этот, не струсив, заворчал, как ворчат собаки у него в горах.

– Не войдете! Короля здесь нет, – объявил Ортон и вцепился в дверь.

Морвель подал знак; все четверо набросились на упрямца и стали отрывать его от дверной рамы, за которую он ухватился; он открыл было рот, чтобы крикнуть, но Морвель зажал ему рот рукой.

Ортон укусил убийцу, тот с глухим стоном отдернул руку и ударил слугу по голове эфесом шпаги. Ортон зашатался и крикнул:

– К оружию! К оружию!

Голос его прервался, он упал и потерял сознание.

Убийцы перешагнули через его тело, двое остались у двери, а двое других, предводительствуемые Морвелем, вошли в спальню.

При свете лампы, горевшей на ночном столике, они увидели кровать. Полог был задернут.

– Ого! А ведь он как будто перестал храпеть, – заметил лейтенант.

– Ну, вперед! – приказал Морвель.

При звуке его голоса из-за полога раздался хриплый крик, похожий скорее на рычанье льва, чем на голос человека, полог стремительно распахнулся, и показался мужчина в кольчуге и шлеме, покрывавшем голову до самых глаз, – он сидел на кровати, держа в руке по пистолету и положив на колени шпагу.

Едва Морвель увидел это лицо и узнал де Муи, как почувствовал, что волосы у него на голове шевелятся и встают дыбом; он страшно побледнел, рот его наполнился слюной, и он попятился, как будто перед ним было привидение.

Сидевшая фигура внезапно встала и шагнула вперед на столько же, на сколько отступил Морвель, – таким образом, тот, кому грозили смертью, казалось, наступал, а тот, кто грозил смертью, казалось, бежал.

– Ага, злодей! – глухим голосом произнес де Муи. – Ты пришел убить и меня, как убил моего отца?!

Двое стражников, вошедших в спальню короля вместе с Морвелем, услышали эти грозные слова, и одновременно с этими словами дуло пистолета поднялось на уровень лба Морвеля. Морвель упал на колени в то самое мгновение, когда де Муи нажал на спуск; раздался выстрел, и один из стражников, стоявший за спиной Морвеля и, таким образом, лишившийся заслона, упал, получив пулю в сердце. Морвель сейчас же ответил выстрелом, но пуля расплющилась о кольчугу де Муи.

Де Муи, мгновенно измерив глазами расстояние, весь собрался для прыжка, одним махом своей большой шпаги раскроил череп другому стражнику, повернулся к Морвелю, и они скрестили шпаги.

Бой был страшным, но коротким. На четвертом выпаде Морвель почувствовал у себя в горле холод стали; он испустил сдавленный крик, упал навзничь и, падая, опрокинул лампу, которая тут же и потухла.

Тогда де Муи, пользуясь темнотой, сильный и ловкий. как гомеровский герой, опустив голову, бросился в переднюю, сбил с ног одного стражника, оттолкнул второго, мелькнул, как молния, между двумя другими, стоявшими у входной двери, выпустил еще две пули, оставившие выбоины на стене коридора, и теперь он был спасен: у него оставался еще один заряженный пистолет в придачу к шпаге, наносившей такие страшные удары.

Одно мгновение де Муи колебался: бежать ему к герцогу Алансонскому, который, как показалось ему, только что приоткрыл свою дверь, или попытаться уйти из Лувра. Он принял второе решение, сперва замедлил шаг, затем одним скачком перемахнул через десять ступенек, подошел к пропускной калитке, сказал пароль и устремился вперед с криком:

– Бегите наверх: там убивают по приказанию короля! Воспользовавшись тем, что часовых озадачили эти слова, тем более что им предшествовали выстрелы, де Муи пешком дошел до улицы Кок и там исчез, не получив ни единой царапины.

В эту самую минуту Екатерина остановила командира своей охраны и сказала:

– Останьтесь здесь, я сама посмотрю, что там происходит.

– Опасность, которой может подвергнуться ваше величество, требует, чтобы я сопровождал вас, – заметил командир.

– Останьтесь здесь, сударь! – сказала Екатерина уже более повелительным тоном. – У королей есть охрана более могучая, нежели оружие, изобретенное человеком.

Командир остался в комнате.

Екатерина взяла лампу, сунула голые ноги в бархатные туфли без задников, вышла из опочивальни в коридор, еще полный пороховым дымом, и двинулась, бесстрастная и холодная, как призрак, к покоям короля Наваррского.

Всюду снова воцарилась тишина.

Екатерина подошла к входной двери, переступила через порог и прежде всего увидела в передней лежавшего без чувств Ортона.

– Так! Вот слуга. Дальше мы, конечно, найдем и господина! – произнесла она и прошла в следующую дверь.

Здесь нога ее наткнулась на чей-то труп; она опустила лампу: это был стражник с разрубленной головой; он уже умер.

В трех шагах от него лежал раненный пулей лейтенант, испускавший последний хриплый вздох.

Наконец, у кровати валялся третий, бледный как смерть; кровь струилась из двух ран у него на шее; вытянув стиснутые в кулак руки, он пытался подняться.

Это был Морвель.

Дрожь пробежала по телу Екатерины; посмотрев сперва на пустую кровать, она оглядела комнату, тщетно стараясь найти среди людей, плававших в собственной крови, труп, который надеялась увидеть.

Морвель узнал Екатерину; глаза его страшно расширились, и он сделал жест отчаяния протянутой к ней рукой.

– Где он? – тихо спросила она. – Что с ним? Негодяи, вы его упустили!

Морвель попытался выговорить несколько слов, но из его раненой гортани вырвался лишь невнятный свист, красноватая пена окрасила его губы, и он покачал головой, выражая таким образом и свое бессилие, и боль.

– Говори же! – крикнула Екатерина. – Говори! Скажи хоть одно слово!

Морвель показал на свою рану, снова издал какие-то бессвязные звуки, попытался пересилить себя, но только захрипел и потерял сознание.

Екатерина огляделась: вокруг нее лежали трупы и умирающие; по комнате текли ручьи крови; могильная тишина стояла над этой сценой.

Она попыталась еще раз заговорить с Морвелем, но не могла привести его в сознание: теперь он лежал не только безгласен, но и недвижим; из-под его камзола высовывалась бумага – это был приказ об аресте, подписанный королем. Екатерина схватила его и спрятала у себя на груди.

В эту минуту она услышала, что у нее за спиной чуть скрипнула половица; она обернулась и увидела герцога Алансонского, стоявшего в дверях спальни, – шум невольно привлек его сюда; когда же он увидел, что здесь происходит, на него нашел столбняк.

– Вы здесь? – спросила Екатерина.

– Да, сударыня. Боже мой, что случилось? – в свою очередь спросил герцог.

– Идите к себе, Франсуа, вы все скоро узнаете. Герцог Алансонский был не так уж неосведомлен об этом происшествии, как думала Екатерина. Едва по коридору раздались шаги, как он стал прислушиваться. А увидев людей, входивших к королю Наваррскому, он сопоставил это с тем, что сказала ему Екатерина, догадался, что должно произойти, и теперь предвкушал минуту, когда увидит, что опасного друга уничтожила рука сильнее его руки.

Вскоре выстрелы и быстрые шаги убегавшего человека и привлекли его внимание, и он увидел, как в полоске света, падавшего из его двери, приоткрытой на лестницу, мелькнул вишневый плащ, столь хорошо ему знакомый, что он не мог его не узнать.

– Де Муи! – воскликнул он. – Де Муи у моего зятя! Да нет, быть того не может! А что, если это Ла Моль?..

Им овладело беспокойство. Вспомнив, что молодой человек был ему рекомендован самой Маргаритой, герцог, желая удостовериться, действительно ли он видел бежавшего Ла Моля, быстро поднялся в комнату молодых людей; она была пуста. Но в одном углу висел знаменитый вишневый плащ. Сомнения его рассеялись: значит, это был не Ла Моль, а де Муи.

Побледневший, дрожащий от страха, как бы гугенот не попался и не выдал тайн заговора, он бросился к пропускной калитке Лувра. Здесь он узнал, что вишневый плащ ускользнул здрав и невредим, объявив, что в Лувре убивают по приказу короля.

– Он ошибся, – прошептал герцог Алансонский, – по приказу королевы-матери!

Герцог вернулся на театр военных действий, где и застал Екатерину, бродившую среди трупов, как гиена.

По приказанию матери молодой человек ушел к себе, притворяясь спокойным и послушным, хотя его волновали беспорядочные мысли.

Екатерина, пришедшая в отчаяние от этой неудачи, позвала командира своей охраны, велела убрать трупы, распорядилась, чтобы Морвеля, который был только ранен, отнесли к нему домой и приказала ни в коем случае не будить короля.

– Ох! И на этот раз ускользнул! – опустив голову на грудь, говорила она по дороге к себе в покои. – Десница Божия простерлась над этим человеком. Он будет царствовать! Будет царствовать!

Перед тем как открыть дверь в спальню, она провела рукой по лбу и сложила губы в свою обычную улыбку.

– Что там такое, ваше величество? – спросили в один голос все присутствующие, кроме г-жи де Сов, которая была так напугана, что не могла задавать вопросы.

– Пустяки, – ответила Екатерина, – просто драка, вот и все.

– Ой! – вдруг вскрикнула г-жа де Сов, указывая пальцем на то место, где прошла Екатерина. – Ваше величество, вы говорите – пустяки, а каждый шаг ваш оставляет на ковре кровавый след!

А в это время Карл IX под руку с Генрихом шагал по городу в сопровождении четырех дворян, шедших сзади, и двух факельщиков, шедших впереди.

– Когда я выхожу из Лувра, – говорил несчастный король, – я испытываю такое наслаждение, какое испытываю, когда попадаю в прекрасный лес: я дышу, я живу, я свободен.

Генрих улыбнулся.

– Как хорошо вам было бы в беарнских горах, ваше величество! – заметил он.

– Да, я понимаю, что тебе хочется туда вернуться; но если тебе уж очень невтерпеж, Анрио, – со смехом продолжал Карл, – то советую: будь крайне осторожен, ибо моя мать Екатерина так тебя любит, что без тебя не может жить.

– Что вы, ваше величество, собираетесь делать вечером? – спросил Генрих, уклоняясь от этого опасного разговора.

– Хочу познакомить тебя кое с кем, Анрио, а ты скажешь мне свое мнение.

– Готов к услугам вашего величества.

Два короля, сопровождаемые охраной, прошли улицу Савонри и, поравнявшись с домом принца Конде, заметили, что два человека, закутанные в длинные плащи, выходят из потайной двери, которую один из них бесшумно запер за собой.

– Ого! – произнес король, обращаясь к Генриху, который тоже всматривался в них, но, по своему обыкновению, молча. – Это заслуживает внимания.

– Почему вы так думаете, государь? – спросил король Наваррский.

– Речь идет не о тебе, Анрио. Ты уверен в своей жене, – с улыбкой отвечал Карл, – но твой кузен Конде не так уверен в своей, а если уверен, то, черт меня возьми, напрасно!

– Но откуда вы взяли, государь, что эти господа были у принцессы Конде?

– Чутьем чую. Как только эти двое нас увидели, они сейчас же прижались к двери и стоят там не шелохнувшись. А к тому же у того, что пониже ростом, своеобразный покрой плаща... Ей-Богу, это было бы странно!

– Что странно?

– Да ничего! Просто мне в голову пришла одна мысль, вот и все. Идем.

И он направился прямо к двум мужчинам, а те, заметив, что они привлекают к себе внимание, сделали несколько шагов, намереваясь уйти.

– Эй, господа! Остановитесь! – крикнул король.

– Это к нам относится? – спросил чей-то голос, заставивший вздрогнуть и Карла, и его спутника.

– Ну, Анрио, узнаешь теперь этот голос? – спросил Карл.

– Государь! – отвечал Генрих. – Если бы ваш брат был не под Ла-Рошелью, я бы поклялся, что это он.

– Значит, он не под Ла-Рошелью, вот и все, – ответил Карл.

– А кто с ним?

– Не узнаешь?

– Нет, государь.

– Однако у него такой рост, что ошибиться трудно! Подожди, сейчас узнаешь... Эй! – снова крикнул король. – Вам говорят! Не слышите, что ли, черт бы вас побрал?

– А вы разве патруль, что останавливаете прохожих? – спросил высокий, выпрастывая руку из складок плаща.

– Считайте, что мы патруль, и когда вам приказывают, стойте! – сказал король.

С этими словами он наклонился к уху Генриха.

– Сейчас ты увидишь извержение вулкана, – шепнул он.

– Вас восемь человек, – сказал высокий, обнажая на сей раз и руку, и лицо, – но хотя бы вас была целая сотня, идите прочь!

– Вот так так! Герцог де Гиз! – прошептал Генрих.

– Ах, это наш кузен, герцог Лотарингский! – сказал король. – Наконец-то вы показали, кто вы такой! Отлично!

– Король! – воскликнул герцог.

Тут присутствующие увидели, что при слове «король» спутник герцога закутался в плащ и остался неподвижно стоять на месте, обнажив голову из почтения к королю.

– Государь! – сказал герцог де Гиз. – Я только что нанес визит моей невестке, принцессе Конде.

– Так, так... И взяли с собой одного из ваших дворян. Кого именно?

– Вы его не знаете, ваше величество, – ответил герцог.

– Ну что ж, в таком случае мы познакомимся, – сказал король и направился прямо к другой фигуре, сделав знак одному из лакеев подойти к ним с факелом.

– Простите, брат мой! – сказал герцог Анжуйский, с плохо скрытой досадой, распахивая плащ и кланяясь.

– Ай-яй-яй! Так это вы, Генрих?.. Да нет, быть не может! Я, верно, ошибаюсь... Мой брат, герцог Анжуйский, не пошел бы в гости, не повидавшись со мной. Ему хорошо известно, что когда принцы крови возвращаются в столицу, для них существует только один путь в Париж – пропускные ворота Лувра.

– Простите, государь! – сказал герцог Анжуйский. – Прошу ваше величество извинить мой необдуманный поступок.

– Охотно! – насмешливо сказал король. – А что, брат мой, вы делали во дворце Конде?

– Да то, – со свойственным ему лукавым видом сказал король Наваррский, – о чем вы, ваше величество, сейчас говорили.

И, нагнувшись к уху короля, закончил свою фразу взрывом хохота.

– Что ж тут такого? – высокомерно спросил герцог де Гиз, обращавшийся с бедным королем Наваррским, как и все при дворе, довольно грубо. – Почему я не могу навестить мою невестку? Разве герцог Алансонский не навещает свою?

Генрих слегка покраснел.

– Какую невестку? – спросил Карл. – Я знаю только одну его невестку – королеву Елизавету.

– Простите, государь! Я хотел сказать – свою сестру, королеву Маргариту, которую мы полчаса тому назад, когда шли сюда, видели в ее носилках, а носилки сопровождали два щеголя, бежавших один с правой стороны, другой – с левой.

– Вот как! – сказал Карл. – Что вы на это скажете, Генрих?

– Скажу, что королева Наваррская свободна ходить, куда хочет, но я сомневаюсь, чтобы она вышла из Лувра.

– А я в этом уверен, – ответил герцог де Гиз.

– Я тоже, – вмешался герцог Анжуйский, – к тому же ее носилки остановились на улице Клош-Персе.

– С ней, наверно, и ваша невестка; не эта, – сказал Генрих Гизу, указывая на дворец Конде, – а та, – он обратил палец в сторону дворца Гизов, – уходя мы оставили их вместе; да вы и сами знаете, что они неразлучны.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, ваше величество, – ответил герцог де Гиз.

– Все ясно как день, – возразил король, – недаром два щеголя были при носилках – у каждой дверцы свой.

– Хорошо, – сказал герцог де Гиз, – если королева и моя невестка покрывают себя позором, передадим их суду короля, чтобы прекратить это.

– Э, черт возьми! – сказал Генрих. – Оставьте в по кое и принцессу Конде, и герцогиню Неверскую... Король не боится за свою сестру... а я доверяю моей жене.

– Нет, нет, – возразил Карл, – я хочу выяснить это дело, но мы займемся им сами... Так вы говорите, кузен, что носилки остановились на улице Клош-Персе?

– Да, государь.

– А вы нашли бы это место?

– Да, государь.

– Тогда идем туда, и если понадобится сжечь дом, чтобы узнать, кто там находится, его сожгут.

С этими намерениями, обещавшими мало приятного тем, о ком шла речь, четверо владетельных особ христианского мира направились на Сент-Антуанскую улицу.

Затем четверо принцев свернули на улицу Клош-Персе;

Карл, желавший уладить это дело в семейном кругу, отпустил сопровождавших его дворян, сказав, что они могут провести ночь, как им будет угодно, но что они должны быть около Бастилии в шесть утра и привести с собой двух лошадей.

На улице Клош-Персе было всего три дома, и отыскать нужный оказалось тем легче, что жильцы двух домов безотказно открывали двери; один из этих домов выходил на Сент-Антуанскую улицу, а другой – на улицу Руа-де-Сиспль.

Совсем иначе обстояло дело с третьим домом: это был тот самый дом, который охранял привратник-немец, а привратник-немец был не из сговорчивых. Казалось, в эту ночь Парижу было суждено явить миру два приснопамятных образца верных слуг.

Напрасно герцог де Гиз грозил немцу на чистейшем немецком языке, напрасно Генрих Анжуйский предлагал кошелек, набитый золотыми, напрасно Карл решил назвать себя командиром патруля, – честный немец не обращал внимания ни на угрозы, ни на посулы, ни на приказ. Видя, что пришельцы не отстают и становятся все назойливее, он просунул между железными прутьями дуло аркебузы, что вызвало лишь смех у трех незваных гостей, – Генрих Наваррский стоял в стороне, как будто все это его нимало не интересует, – ибо дуло нельзя было повернуть между прутьями решетки ни в ту, ни в другую сторону, и оно представляло собой опасность разве что для слепого, который встал бы прямо против дула.

Удостоверившись, что привратника нельзя ни запугать, ни подкупить, ни уговорить, герцог де Гиз сделал вид, что уходит вместе со своими спутниками, но это отступлении было недолгим. На углу Сент-Антуанской улицы герцог нашел то, что искал: это был камень, такими камнями действовали три тысячи лет тому назад Аякс Теламонид и Диомед[45]; герцог взвалил его себе на плечо и, сделав знак спутникам следовать за ним, вернулся к дому. В эту самую минуту привратник, увидав, что те, кого он принимал за злоумышленников, ушли, стал запирать калитку, но задвинуть засовы он еще не успел. Герцог де Гиз воспользовался этим: как живая катапульта, он метнул камень в дверь. Замок вылетел вместе с куском стены, в которую был вделан. Дверь распахнулась, опрокинув немца, но, падая, он закричал во все горло, чтобы поднять тревогу в гарнизоне, который, не крикни он, подвергался большой опасности оказаться застигнутым врасплох.

А в это время Ла Моль вместе с королевой переводил одну из идиллий Феокрита, Коконнас же, уверяя, что и он древний грек, вместе с герцогиней приналег на сиракузское вино.

Разговор научный и разговор вакхический были прерваны насильственным образом.

Ла Моль и Коконнас начали с того, что немедленно потушили свечи и открыли окна; затем они выбежали на балкон и, различив в темноте каких-то четверых мужчин, подняли страшный грохот ударами шпаг плашмя по стене дома, и забросали пришельцев всем, что попадало под руку. Карлу, самому ожесточенному из осаждавших, попал в плечо серебряный кувшин, в герцога Анжуйского попал таз с компотом из апельсиновых ломтиков и цедры, в герцога де Гиза попал кабаний окорок.

В Генриха не попало ничего. Он шепотом расспрашивал привратника, которого герцог де Гиз привязал к дверям, но тот отвечал неизменным:

– Ich verstehe nicht[46].

Женщины подзадоривали мужчин и подавали им метательные снаряды, которые градом сыпались на осаждающих.

– Смерть дьяволу! – крикнул Карл IX, когда упавший на голову табурет надвинул шляпу ему на нос. – Сейчас же отоприте дверь или я велю перевешать всех, кто там, наверху!

– Брат! – тихо сказала Маргарита Ла Молю.

– Король! – еще тише сказал Ла Моль Анриетте.

– Король! Король! – сказала Анриетта Коконнасу, который подтаскивал к окну сундук, чтобы прикончить герцога де Гиза, с которым главным образом и имел дело, не узнавая его. – Король, говорят вам!

Коконнас бросил сундук и с удивлением посмотрел на нее. войны.

– Король? – переспросил он.

– Ну да, король!

– Тогда трубим отступление.

– Э-э! Маргарита и Ла Моль уже бежали. Идем!

– Куда?

– Идем, говорят вам!

Схватив Коконнаса за руку, Анриетта увела его через потайную дверь на соседний двор, все четверо, заперев за собой дверь, убежали другим ходом на улицу Тизон.

– Ага! Мне кажется, что гарнизон сдается! – сказал Карл.

Осаждавшие подождали несколько минут, но из дома не доносилось ни звука.

– Они придумали какую-то хитрость, – сказал герцог де Гиз.

– Вернее, они узнали голос брата и удрали, – сказал герцог Анжуйский.

– Им все равно пришлось бы пройти здесь, – возразил Карл.

– Пришлось бы, – заметил герцог Анжуйский, – если в доме нет второго выхода.

– Кузен, – сказал король, – возьмите-ка ваш камень и сделайте с другой дверью то, что вы сделали с первой.

Герцог, заметив, что вторая дверь слабее первой, решил, что не стоит прибегать к сильным средствам, и просто-напросто вышиб ее ногой.

– Факелов! Факелов! – крикнул король.

Подбежали лакеи. Факелы были погашены, но у них при себе было все, чтобы их разжечь. Факелы вспыхнули. Карл IX взял один факел себе, а другой протянул герцогу Анжуйскому.

Впереди всех шел герцог де Гиз со шпагой в руке.

Генрих замыкал шествие.

Все поднялись на второй этаж.

В столовой был подан, или, вернее, был убран ужин: метательными снарядами служили главным образом его предметы. Канделябры были опрокинуты, мебель перевернута вверх ногами, а вся посуда, за исключением серебряной, разбита вдребезги.

Из столовой незваные гости перешли в гостиную. Но и здесь не было никаких указаний, которые привели бы к опознанию личностей. Несколько греческих и латинских книг да несколько музыкальных инструментов – вот и все, что они обнаружили.

Спальня оказалась еще более молчаливой. В алебастровом шаре, свисавшем с потолка, горел ночник, но в эту комнату, казалось, никто и не входил.

– В доме есть другой выход, – заявил Карл.

– Вероятно, – согласился герцог Анжуйский.

– Да, но где же он? – спросил герцог де Гиз. Выход искали, но так и не нашли.

– А где привратник? – спросил король.

– Я привязал его к решетке у ворот, – ответил герцог де Гиз.

– Расспросите его, кузен.

– Он не захочет отвечать.

– Ну, если немножко подпалить ему ноги, так заговорит! – со смехом возразил король. Генрих поспешно выглянул в окно.

– Его уже нет, – сказал он.

– Кто же его отвязал? – поспешно спросил герцог де Гиз.

– Смерть дьяволу! – воскликнул король. – Опять мы ничего не узнаем!

– Вы сами видите, государь, – сказал Генрих:

– Ничто не доказывает, что моя жена и невестка герцога де Гиза побывали в этом доме.

– Верно, – ответил Карл. – В Писании сказано: три существа не оставляют следа: птица – в воздухе, рыба – в воде и женщина... нет, я ошибся... мужчина...[47]

– Таким образом, – прервал его Генрих, – самое лучшее, что мы можем сделать...

– ..это, – подхватил Карл, – мне полечить мой ушиб, вам, Анжу, смыть апельсиновый сироп, а вам, Гиз, велеть очистить кабанье сало.

Все четверо вышли из дома, даже не потрудившись закрыть за собой дверь.

Когда они дошли до Сент-Антуанской улицы, король спросил герцога Анжуйского и герцога де Гиза:

– Куда вы направляетесь, господа?

– Государь, мы идем к Нантуйе, он ждет нас – моего лотарингского кузена и меня – к ужину. Не желаете ли, ваше величество, присоединиться к нам?

– Нет, благодарю; мы идем в другую сторону. Не хотите ли взять одного из моих факельщиков?

– Нет, нет, спасибо! – поспешно ответил герцог Анжуйский.

– Будь по-вашему... Это он боится, чтоб я не велел проследить его, – шепнул Карл на ухо королю Наваррскому и, взяв его за руку, сказал:

– Идем, Анрио! Сегодня я угощаю тебя ужином.

– Разве мы не вернемся в Лувр? – спросил Генрих.

– Говорят тебе – нет, упрямая ты голова! Идем со мной, говорят тебе! Идем!

И Карл повел Генриха по улице Жоффруа-Ланье.

К центру Жоффруа-Ланье вела улица Гарнье-сюр-Ло, другим концом упиравшаяся в перпендикулярную ей улицу Бар.

В нескольких шагах от перекрестка, по направлению к улице Мортельри, виднелся домик, одиноко стоявший среди сада, окруженного высокой каменной стеной с одним-единственным входом, закрытым цельной дверью.

Карл вынул из кармана ключ, открыл дверь, которая была заперта только на замок и которая тотчас отворилась, и, пропустив вперед Генриха и лакея с факелом, запер ее за собой.

В доме светилось одно маленькое окошко. Карл показал на него Генриху пальцем и улыбнулся.

– Государь, я не понимаю, – промолвил Генрих.

– Сейчас поймешь, Анрио.

Король Наваррский с удивлением посмотрел на Карла. И в голосе и в лице его была нежность, которую до такой степени непривычно было у него заметить, что Генрих просто не узнавал его.

– Анрио, – сказал король, – я уже говорил тебе, что, когда я выхожу из Лувра, я выхожу из ада. Когда я вхожу сюда, я вхожу в рай.

– Ваше величество, – ответил Генрих, – я счастлив тем, что вы удостоили взять меня с собой в путешествие на небо.

– Путь туда тесный, – ступая на узенькую лестницу, сказал король, – таким образом, сравнение вполне справедливо[48].

– Что же за ангел охраняет вход в ваш Эдем, государь?

– Сейчас увидишь, – ответил Карл IX. Сделав Генриху знак, чтобы он не шумел. Карл IX отворил одну дверь, затем другую и остановился на пороге.

– Взгляни! – сказал он.

Генрих подошел и замер на месте перед самой очаровательной картиной, какую ему приходилось видеть.

Женщина лет восемнадцати-девятнадцати спала, положив голову на изножье кроватки, где спал ребенок, и держала обеими руками его ножки у своих губ, а ее длинные вьющиеся волосы рассыпались по одеялу золотой волной.

Это была точная копия картины Альбани, изображающей Богоматерь с Христом-младенцем.

– Государь! Кто это прелестное создание? – спросил король Наваррский.

– Это ангел моего рая, Анрио, единственная, кто любит меня ради меня самого. Генрих улыбнулся.

– Да, ради меня самого, – повторил Карл, – она полюбила меня, когда еще не знала, что я король.

– А когда узнала?

– А когда узнала, – ответил Карл со вздохом, говорившим о том, что залитая кровью королевская власть порой становилась для него тяжким бременем, – а когда узнала, то не разлюбила. Суди сам!

Король тихонько подошел к молодой женщине и прикоснулся губами к ее цветущей щеке так осторожно, как пчелка к лилии.

И все-таки она проснулась.

– Карл! – прошептала она, открывая глаза.

– Слышишь? – сказал король Генриху. – Она называет меня просто Карл. А королева говорит мне «государь».

– Ах! – воскликнула молодая женщина. – Вы не один, король?

– Нет, милая Мари. Мне хотелось показать тебе другого короля, более счастливого, чем я, потому что у него нет короны, и более несчастного, чем я, потому что у него нет Мари Туше. Бог дает каждому свою награду.

– Государь, это король Наваррский? – спросила Мари.

– Он самый, дитя мое. Подойди к нам, Анрио. Король Наваррский подошел. Карл взял его за правую руку.

– Мари, взгляни на эту руку, – сказал он, – это рука хорошего брата и честного друга! Знаешь, если бы не эта рука...

– Так что же, государь?

– ..если бы не эта рука, Мари, наш ребенок остался бы сегодня без отца.

Мари вскрикнула, упала на колени, схватила руку Генриха и поцеловала.

– Хорошо, Мари, ты поступила правильно, – сказал Карл.

– А чем вы его отблагодарили, государь?

– Тем же.

Генрих с изумлением посмотрел на Карла.

– Когда-нибудь, Анрио, ты поймешь, что я хочу сказать. А покуда – иди взгляни!

Карл подошел к кроватке, в которой безмятежно спал ребенок.

– Да, – сказал король, – если бы этот великан спал в Лувре, а не здесь, на улице Бар, многое было бы иначе и сейчас, а возможно, и в будущем[49].

– Государь, не сердитесь на меня, – заметила Мари, – но я рада, что он спит здесь; здесь ему спокойнее.

– Ну и дадим ему спать спокойно. Хорошо спится, когда не видишь снов! – сказал король.

– Пойдемте, государь? – спросила Мари, указывая рукой на дверь в другую комнату.

– Да, Мари, ты права, – ответил Карл, – будем ужинать.

– Мой любимый, – сказала Мари, – вы ведь попросите вашего брата-короля извинить меня, да. Карл?

– За что?

– За то, что я отпустила наших слуг. Дело в том, государь, – обратилась она к королю Наваррскому, – что Карл любит, чтобы за столом ему прислуживала только я.

– Охотно верю, – ответил Генрих.

Мужчины прошли в столовую, а заботливая и беспокойная мать укрыла теплым одеяльцем малютку Карла, который спал крепким детским сном, вызывавшим зависть у его отца, и не проснулся.

Укрыв мальчика, Мари присоединилась к гостям.

– Здесь только два прибора! – сказал король.

– Позвольте мне прислуживать вашим величествам, – ответила Мари.

– Вот видишь, Анрио, ты принес мне несчастье! – сказал Карл.

– Как так, государь?

– Ты не понимаешь?

– Простите, Карл, простите!

– Прощаю, садись рядом со мной – здесь, между нами.

– Хорошо, – ответила Мари.

Она принесла еще один прибор, села между двумя королями и принялась их угощать.

– Скажи, Анрио, – заговорил Карл, – ведь хорошо, когда у тебя есть такое место в мире, где ты можешь есть и пить спокойно, не заставляя кого-нибудь другого сначала пробовать вино и мясо?

– Государь, – сказал Генрих, улыбаясь и отвечая этой улыбкой на вечное беспокойство своего духа, – поверьте, что я, как никто, способен оценить такое счастье.

– А чтобы мы продолжали чувствовать себя счастливыми, поговори с ней о чем-нибудь хорошем, Анрио, – не надо ей вмешиваться в политику, а главное, не надо ей знакомиться с моей матерью.

– Да, королева Екатерина так горячо любит ваше величество, что может приревновать вас к другой любви, – ответил Генрих, найдя ловкую увертку и, таким образом, ускользнув от опасной откровенности короля.

– Мари, – сказал король, – рекомендую тебе самого хитрого и самого умного человека, какого я когда-либо знал. При дворе – а этим много сказано – он обвел вокруг пальца всех; один я, быть может, ясно вижу – не скажу, то, что у него на душе, но то, что у него на уме.

– Государь, – ответил Генрих, – меня огорчает, что вы сильно преувеличиваете одно и подозрительно относитесь к другому.

– Я ничего не преувеличиваю, Анрио, – сказал король. – Впрочем, когда-нибудь тебя поймут. Король обратился к Мари:

– Он восхитительно составляет анаграммы. Попроси его составить анаграмму из твоего имени, – ручаюсь, что он ее сделает.

– Что же можно найти в имени такой простой девушки, как я? Какую приятную мысль можно извлечь из сочетания букв, которыми случай написал: Мари Туше?

– Государь, сделать анаграмму из этого имени легко, в том, чтобы ее составить, большой заслуги нет, – сказал Генрих.

– Ага! Уже готово! – сказал Карл. – Видишь, Мари? Генрих вынул из кармана записные таблички, вырвал один листок и под именем:

Marie Touche[50]t написал:

Je charme tout[51].

Затем он протянул листок молодой женщине.

– Я глазам своим не верю! – воскликнула Мари.

– Что же он написал? – спросил Карл.

– Государь, я не решаюсь произнести это вслух.

– Государь, – заговорил Генрих, – если в имени Marie Touchet заменить букву «i» буквой «j», как это часто делают, то получится буква в букву: Je charme tout.

– Верно, буква в букву! – воскликнул Карл. – Слушай, Мари, я хочу, чтобы это стало твоим девизом! Никогда ни один девиз не был так заслужен. Спасибо, Анрио! Мари, я подарю тебе этот девиз, составленный из бриллиантов.

Ужин кончился; на соборе Богоматери пробило два часа.

– А теперь, Мари, – сказал Карл, – в награду за его комплимент ты дать ему кресло, чтобы он мог спать в нем до утра; только уложи его подальше от нас, а то он так храпит, что даже страшно становится. Затем, если проснешься раньше меня, то разбуди меня, – в шесть утра мы должны быть у Бастилии. Спокойной ночи, Анрио! Устраивайся поудобнее. Только вот что, – добавил он, подойдя к королю Наваррскому и положив руку ему на плечо, – заклинаю тебя твоей жизнью, – слышишь, Генрих? Твоей жизнью! – не выходи отсюда без меня, а главное, не возвращайся в Лувр!

Генрих если и не все понимал, то слишком многое подозревал, вот почему он не пренебрег этим советом.

Карл IX ушел к себе в комнату, а Генрих, суровый горец, удовольствовался креслом и очень скоро доказал, насколько прав был в своих предостережениях шурин, который просил поместить его подальше от себя.

На рассвете Карл разбудил Генриха. Так как Генрих спал одетым, туалет его занял не много времени. Король был счастлив и улыбчив – таким его никогда не видели в Лувре. Часы, которые он проводил в домике на улице Бар, были в его жизни часами солнечного света.

Они вдвоем прошли через спальню. Молодая женщина спала на своей кровати, ребенок – в своей колыбели. Во сне оба улыбались.

Карл с глубокой нежностью поглядел на них, затем обернулся к королю Наваррскому.

– Анрио, – сказал он, – если тебе когда-нибудь случится узнать, какую услугу я оказал тебе сегодня ночью, а со мной произойдет несчастье, вспомни об этом ребенке, который спит в своей колыбели.

Не дав Генриху времени задать ему вопрос, Карл поцеловал в лоб мать и ребенка.

– До свидания, ангелы мои! – прошептал Карл и вышел.

Генрих в раздумье последовал за ним.

Дворяне, которым Карл приказал встретить его, ждали у Бастилии, держа под уздцы двух лошадей. Карл сделал Генриху знак сесть на одну из них, сам тоже вскочил в седло, выехал через Арбалетный сад и направился по внешним бульварам.

– Куда мы едем? – спросил Генрих.

– Мы едем, – ответил Карл, – посмотреть, вернулся ли герцог Анжуйский только ради принцессы Конде, или в сердце у него честолюбия не меньше, чем любви, а я сильно подозреваю, что так оно и есть.

Генрих ничего не понял и молча последовал за Карлом. Когда они доехали до Маре, где из-за палисада открывалось все, что называлось в ту пору Сен-Лоранским предместьем, Карл показал Генриху в сероватой дымке утра людей в длинных плащах и в меховых шапках – они ехали верхом за тяжело нагруженным фургоном. По мере того как эти люди приближались, их фигуры принимали все более четкие очертания, так что уже можно было различить ехавшего тоже верхом и беседовавшего с ними человека в длинном коричневом плаще и в широкополой французской шляпе, надвинутой на лоб.

– Ага, – с улыбкой сказал Карл. – Так я и думал.

– Государь, если я не ошибаюсь, вон тот всадник в коричневом плаще – герцог Анжуйский, – сказал Генрих.

– Он самый, – подтвердил Карл. – Осади немного, Анрио, – я не хочу, чтобы нас увидели.

– Кто же эти люди в сероватых плащах и в меховых шапках? И что вон в той повозке? – спросил Генрих.

– Эти люди – польские послы, – ответил Карл, – в повозке – корона. А теперь, – сказал он, пуская лошадь в галоп по дороге к воротам Тампля, – едем, Анрио! Я видел все, что хотел видеть!

Когда Екатерина решила, что в комнате короля Наваррского все сделано – трупы стражников убраны, Морвель перенесен домой, ковры замыты, – она отпустила своих придворных дам, так как дело шло к полуночи, и попыталась заснуть. Но удар оказался слишком жестоким, а разочарование – слишком сильным. Ненавистный Генрих, постоянно ускользавший из ее ловушек, обычно смертельных, казалось, был храним какой-то непобедимой силой, которую Екатерина упорно называла случаем, хотя какой-то голос в глубине ее души говорил ей, что настоящее имя этой силы – судьба Мысль о том, что слух о неудачном покушении, распространившись по Лувру и выйдя за его пределы, придаст Генриху и всем гугенотам еще большую уверенность в их будущем, приводила ее в бешенство, и, если бы этот самый случай, против которого она боролась столь несчастливо, свел ее сейчас с ее врагом, она с помощью висевшего у нее на поясе флорентийского кинжальчика несомненно победила бы судьбу, столь благосклонную к королю Наваррскому.

Часы ночи, так медленно тянущиеся для тех, кто ждет или не спит, били одни вслед за другими, а Екатерина все не смыкала глаз Целый мир новых замыслов развернулся в ее уме, полном видений. Наконец на рассвете она встала с постели, сама оделась и направилась в покои Карла IX.

Стража, привыкшая к ее приходам в любое время дня и ночи, пропустила ее. Через переднюю она прошла в Оружейную палату. Но там она застала только бодрствующую кормилицу.

– Где мой сын? – спросила королева.

– Ваше величество! К нему запрещено входить до восьми часов.

– Запрещение не касается меня, кормилица!

– Оно касается всех. Екатерина усмехнулась.

– Да, я знаю, – продолжала кормилица, – я хорошо знаю, что здесь ничто не может воспрепятствовать вашему величеству; я только молю внять просьбе простой женщины и не ходить дальше.

– Кормилица, мне надо поговорить с сыном.

– Я отопру только по приказу вашего величества.

– Откройте, кормилица, я требую! – сказала Екатерина.

Услышав этот голос, вызывавший большее уважение, а главное, больший страх, чем голос самого Карла, кормилица подала Екатерине ключ, но Екатерине он был не нужен. Она вынула из кармана свой ключ, быстро отперла дверь в покои сына, и под ее нажимом дверь распахнулась.

Спальня была пуста, постель не смята; борзая Актеон, лежавшая около кровати на медвежьей шкуре, встала, подошла к Екатерине и принялась лизать ее руки цвета слоновой кости.

– Вот как! Он ушел из дому, – нахмурив брови, сказала королева – Что ж, я подожду.

В мрачной решимости она задумчиво села у окна, которое выходило на Лувровский двор и из которого был виден главный вход.

В течение двух часов она не сходила с места, неподвижная и белая, как мраморная статуя, и наконец увидела, что в Лувр въезжает отряд всадников с Карлом и Генрихом Наваррским во главе; она их узнала.

И тут она поняла все. Вместо того чтобы препираться с ней из-за ареста своего зятя. Карл увел его и этим спас.

– Слепец! Слепец! Слепец! – прошептала она и снова принялась ждать.

Минуту спустя в комнате послышались шаги со стороны Оружейной палаты.

– Государь, хотя бы теперь, когда мы уже в Лувре, – говорил Генрих, – скажите мне, почему вы меня увели и какую услугу вы мне оказали?

– Нет, нет, Анрио! – со смехом ответил Карл. – Когда-нибудь ты, быть может, узнаешь все, но пока что это тайна. Знай только одно: по всей вероятности, сейчас у меня будет из-за тебя страшная ссора с матерью.

Карл поднял портьеру и очутился лицом к лицу с Екатериной.

Из-за его плеча выглянуло бледное и взволнованное лицо Беарнца.

– А-а! Вы здесь, сударыня! – нахмурив брови, сказал Карл.

– Да, сын мой. Мне надо с вами поговорить, – отвечала Екатерина.

– Со мной?

– С вами наедине.

– Что делать? – сказал Карл, оборачиваясь к зятю. – Раз уж никак невозможно избежать этого, то чем скорее, тем лучше.

– Я оставляю вас, государь, – сказал Генрих.

– Да, да, оставь нас одних, – ответил Карл. – Ты ведь теперь католик, Анрио, так сходи к обедне и помолись за меня, а я останусь слушать проповедь.

Генрих поклонился и вышел.

Карл сам предупредил вопросы матери.

– Итак, – сказал он, пытаясь обратить дело в шутку – вы ждали меня, чтобы побранить, так ведь? Черт побери! Я непочтительно разрушил ваш замысел. Но – смерть дьяволу! – не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию человека, который только что спас мне жизнь! Но и ссориться с вами мне тоже не хотелось: я хороший сын. К тому же, – добавил он шепотом, – Господь Бог карает детей, которые бранятся с матерью; пример – мой брат Франциск Второй[52]. Простите меня великодушно и признайтесь, что шутка недурна.

– Ваше величество, вы ошибаетесь, – возразила Екатерина, – дело это совсем не шуточное.

– Так я и знал! Знал, что так вы и посмотрите на это, черт меня возьми!

– Государь, ваш промах разрушил тщательно продуманный план, который должен был открыть нам весьма многое.

– Ба! План!.. Неужели какой-то провалившийся план может вас смутить – вас, матушка? Вместо него вы придумаете двадцать новых, и я обещаю, что помогу вам.

– Даже если бы вы и помогли мне, теперь слишком поздно: он предупрежден и будет начеку.

– Слушайте, – сказал король, – давайте поговорим откровенно. Что вы имеете против Анрио?

– То, что он заговорщик.

– Да, я понимаю, в этом вы постоянно его обвиняете! Но кто же в той или иной степени не занимается заговорами в этом прелестном королевском жилище, именуемом Лувр?

– Но он – больше, чем кто-либо, и он тем опаснее, что об этом никто и не подозревает.

– Скажите, какой Лоренцино![53]– сказал Карл.

– Послушайте, – сказала Екатерина, помрачневшая при упоминании этого имени, вызывавшем у нее в памяти одну из самых кровавых драм флорентийской истории, – вы можете доказать мне, что я не права.

– Каким образом, матушка?

– Спросите Генриха, кто был у него в спальне сегодня ночью.

– В его спальне... сегодня ночью?

– Да. И если он вам скажет...

– То что тогда?

– Тогда я готова буду признать, что ошибалась.

– Но если это была женщина, не можем же мы требовать...

– Женщина?

– Да.

– Женщина, которая убила двух ваших стражников и ранила де Морвеля – быть может, смертельно?

– Ого! Это уже серьезно, – сказал король. – Значит, дело было кровавое?

– Трое легли на месте.

– А тот, кто их уложил?

– Убежал цел и невредим.

– Клянусь Гогом и Магогом! – сказал Карл. – Он молодец, и вы правы, матушка: я должен знать, кто это такой.

– А я заранее говорю вам, что не узнаете, – во всяком случае, не узнаете от Генриха.

– А от вас, матушка? Не мог же этот человек удрать, не оставив никаких следов? Неужели никто не заметил чего-нибудь в его одежде?

– Заметили только, что на нем был очень элегантный вишневый плащ.

– Так, так! Вишневый плащ! – сказал Карл. – При дворе я знаю только один, столь заметный, что бросается в глаза.

– Совершенно верно, – сказала Екатерина.

– И что же? – спросил Карл.

– Подождите меня здесь, сын мой, – сказала Екатерина, – я проверю, как исполнены мои приказания.

Екатерина вышла, а Карл, оставшись один, начал рассеянно ходить взад и вперед по комнате, насвистывая охотничью песенку, заложив одну руку за камзол и опустив другую, которую лизала борзая, всякий раз как он останавливался.

А Генрих ушел от шурина сильно встревоженный и, вместо того чтобы идти, как обычно, по коридору, пошел по маленькой потайной лесенке, которая уж неоднократно упоминалась и которая вела на третий этаж. Но, поднявшись всего на четыре ступеньки, он увидел на первом повороте чью-то тень. Он остановился и взялся за рукоять кинжала. И тут же узнал женщину; она схватила его за руку, и прелестный, хорошо ему знакомый голос произнес:

– Слава Богу, государь, вы целы и невредимы! Я так за вас боялась! Но, верно, Бог услышал мои молитвы.

– Да что случилось? – спросил Генрих.

– Вы все поймете, когда войдете к себе. Не беспокойтесь об Ортоне, я приютила его у себя.

Молодая женщина быстро спустилась, как будто столкнулась с Генрихом, встретив его на лестнице случайно.

– Странно! – сказал себе Генрих. – Что же произошло? Что с Ортоном?

К сожалению г-жа де Сов уже не могла слышать его вопросов: г-жа де Сов была уже далеко.

Внезапно наверху лестницы появилась другая тень: на сей раз это была тень мужчины.

– Tсc! – произнес этот человек.

– А, это вы, Франсуа?

– Не называйте меня по имени.

– Что случилось?

– Пройдите к себе, и вы все узнаете, а потом проскользните в коридор, хорошенько осмотритесь, не подглядывают ли за вами, и зайдите ко мне – дверь будет только притворена.

И он исчез, подобно призраку в театре, который проваливается в люк.

– Вот тебе раз! – прошептал Беарнец. – Загадка остается загадкой. Но раз отгадка находится у меня, пойдем ко мне и там хорошенько все разглядим.

Однако Генрих продолжал свой путь не без волнения; он обладал восприимчивостью, этим суеверием юности. В его душе все отражалось ясно, как на гладкой поверхности, а все, что он сейчас слышал, предвещало ему беду.

Он подошел к двери в свои покои и прислушался. Оттуда не доносилось ни звука. Кроме того, раз Шарлотта сказала, чтобы он шел к себе, значит, было ясно, что бояться нечего. Он быстро заглянул в переднюю; она была пуста, ничто не указывало ему на какое-то происшествие.

– А Ортона-то в самом деле нет, – сказал он и прошел в следующую комнату.

Здесь все объяснилось.

Хотя на пол были вылиты реки воды, всюду виднелись большие красноватые пятна; одно кресло было сломано; полог был изрезан ударами шпаги; венецианское зеркало было пробито пулей, чья-то окровавленная рука, приложившись к стене, оставила на ней страшный отпечаток, свидетельствовавший о том, что эта безмолвная комната была свидетельницей борьбы не на жизнь, а на смерть.

Генрих блуждающим взглядом пробежал по этим разнородным следам драки и провел рукой по влажному от пота лбу.

– Да-а! – прошептал он. – Теперь я понимаю, что за услугу оказал мне король; какие-то люди приходили убить меня... А де Муи? Что они сделали с де Муи? Мерзавцы! Они его убили!

Как герцогу Алансонскому не терпелось поскорее рассказать Генриху о происшествии, так и самому Генриху не терпелось узнать, что произошло. Бросив на окружающие предметы последний мрачный взгляд, он выбежал из комнаты, выскочил в коридор, убедился, что никого нет, толкнул приоткрытую дверь, тщательно запер ее за собой и устремился к герцогу Алансонскому.

Герцог ждал его в первой комнате. Он схватил Генриха за руку и, приложив палец к губам, увлек его в кабинетик, помещавшийся в башенке, совершенно уединенный и благодаря этому недоступный для шпионства.

– Ах, брат мой, какая ужасная ночь! – сказал герцог.

– Да что случилось? – спросил Генрих.

– Вас хотели арестовать.

– Меня?

– Да, вас.

– За что?

– Не знаю. Где вы были?

– Вчера вечером король увел меня с собой в город.

– Значит, ему было известно все, – сказал герцог Алансонский. – Но если вас не было дома, кто же был у вас?

– А разве кто-нибудь у меня был? – спросил Генрих таким тоном, словно ничего не знал.

– Да, у вас был какой-то мужчина. Услыхав шум, я побежал к вам на помощь, но было слишком поздно.

– А этого мужчину арестовали? – с тревогой спросил Генрих.

– Нет, он опасно ранил Морвеля, убил двух стражников и убежал.

– Молодец де Муи! – воскликнул Генрих.

– Так это был де Муи? – быстро спросил герцог Алансонский.

Генрих понял, что допустил промах.

– По крайней мере, я так думаю, – ответил он, – потому что назначал ему свидание с целью сговориться о вашем бегстве и сказать ему, что все мои права на наваррский престол я уступаю вам.

– Если это станет известно, мы погибли, – побледнев, сказал герцог Алансонский.

– Да, Морвель, конечно, все расскажет.

– Морвель получил удар шпагой в горло; хирург, который делал ему перевязку, сказал мне, что недели полторы Морвель не сможет произнести ни одного слова.

– Неделя! Для де Муи этого больше чем достаточно, чтобы оказаться в полной безопасности.

– В конце концов это мог быть и не де Муи, – сказал герцог Алансонский.

– Вы так думаете? – спросил Генрих.

– Да. Ведь этот человек скрылся так быстро, что заметили только его вишневый плащ.

– В самом деле, – сказал Генрих, – этот вишневый плащ скорее подходит какому-нибудь дамскому угоднику, чем солдату. Никому и в голову не придет заподозрить, что под вишневым плащом скрывается де Муи.

– Да, – согласился герцог, – если кого и заподозрят, так скорее уж... Герцог запнулся.

– ..так уж скорее Ла Моля, – подхватил Генрих.

– Разумеется! Я и сам, глядя на бегущего, подумал было, что это Ла Моль.

– Ах, и вы так подумали? Тогда вполне возможно, что это и впрямь был Ла Моль.

– А он ничего не знает? – спросил герцог Алансонский.

– Ровно ничего, во всяком случае, ничего важного, – ответил Генрих.

– Брат мой, – сказал герцог, – теперь я уверен, что это был он.

– Черт возьми! – сказал Генрих. – Если так, то это очень огорчит королеву: она принимает в нем большое участие.

– Вы говорите, участие? – переспросил озадаченный герцог.

– Конечно. Разве вы забыли, Франсуа, что вам рекомендовала его ваша сестра?

– Верно, – глухим голосом ответил герцог. – Потому мне и хотелось быть ему полезным, а доказательством служит то, что я, опасаясь, как бы его вишневый плащ не навлек на него подозрений, поднялся к чему и унес плащ к себе.

– Что ж, это очень умно, – заявил Генрих. – Теперь я мог бы не только побиться об заклад, но даже поклясться, что это был Ла Моль.

– Даже на суде? – спросил Франсуа.

– Ну конечно, – ответил Генрих. – Наверное, он приходил ко мне с каким-нибудь поручением от Маргариты.

– Если бы я был уверен, что могу опереться на ваше свидетельство, я даже выступил бы против него как обвинитель, – сказал герцог Алансонский.

– Если вы, брат мой, выступите с обвинением, то вы понимаете, что я не стану вас опровергать.

– А королева? – спросил герцог Алансонский.

– Ах да! Королева!

– Надо узнать, как поведет себя она.

– Это я беру на себя.

– А знаете, ей, пожалуй, выгодно будет поддержать нас. Ведь этот молодой человек приобретет теперь громкую славу храбреца, и слава эта обойдется ему очень дешево, – он купит ее в кредит. Правда, возможно и то, что она будет стоить ему вместе с процентами и всего капитала.

– Ничего не поделаешь, черт побери! – заметил Генрих. – Ничто не дается даром в этом мире.

С улыбкой помахав герцогу Алансонскому рукой, он осторожно высунул голову в коридор; убедившись, что никто их не подслушивал, он быстро проскользнул на потайную лесенку, которая вела в покои Маргариты.

Королева Наваррская была взволнована не меньше мужа. Ночная вылазка против нее и герцогини Неверской, затеянная королем, герцогом Анжуйским, герцогом де Гизом и Генрихом, которого она тоже узнала, сильно ее встревожила. Несомненно, у них не было никаких улик против нее; привратник, которого отвязали от решетки Ла Моль и Коконнас, уверял, что не промолвил ни слова. Но четыре высоких особы, которым два простых дворянина – Ла Моль и Коконнас – оказали сопротивление, свернули со своей дороги не случайно, прекрасно зная, зачем они свернули. Остаток ночи Маргарита провела у герцогини Неверской и вернулась в Лувр на рассвете. Она легла в постель, но не заснула: она вздрагивала при малейшем шуме.

В мучительной тревоге Маргарита вдруг услышала стук в потайную дверь и, узнав от Жийоны, пришел, велела впустить посетителя.

Генрих остановился на пороге; он нисколько не походил на оскорбленного мужа – на его тонких губах играла его обычная улыбка и ни один мускул на лице не выдавал того страшного волнения, которое он пережил несколько минут назад.

Глазами он как бы спрашивал Маргариту, не позволит ли она ему остаться с ней наедине. Маргарита поняла взгляд мужа и сделала Жийоне знак уйти.

– Я знаю, как вы привязаны к вашим друзьям, я боюсь, что принес вам неприятное известие, – заговорил Генрих.

– Какое, сударь? – спросила Маргарита.

– Один из самых милых наших людей сильно скомпрометирован.

– Кто же это?

– Милейший граф де Ла Моль.

– Граф де Ла Моль скомпрометирован! Чем же?

– Как участник событий минувшей ночи. Несмотря на умение владеть собой, Маргарита покраснела, но в конце концов пересилила себя.

– Каких событий? – спросила она.

– Как? Неужели вы не слыхали страшного шума, какой поднялся в Лувре ночью? – спросил Генрих.

– Нет.

– С чем вас и поздравляю, – с очаровательным простодушием сказал Генрих, – это говорит о том, как крепко вы спите.

– А что же здесь произошло?

– А то, что наша добрая матушка приказала Морвелю и шести стражникам арестовать меня.

– Вас? Вас?!

– Да, меня.

– Но на каком же основании?

– Кто может знать основания, которыми руководствуется столь глубокий ум, как ум вашей матушки? Я их уважаю, но не знаю.

– Так вы не ночевали дома?

– Нет, но, по правде говоря, случайно. Вы угадали, я не был дома. Вечером король пригласил меня пойти с ним в город, но пока меня не было дома, там был Другой человек.

– Кто же этот человек?

– По-видимому, граф де Ла Моль.

– Граф де Ла Моль? – с изумлением переспросила Маргарита.

– Черт возьми! Экий молодец этот малыш-провансалец! – продолжал Генрих. – Представьте себе, он ранил Морвеля и убил двух стражников!

– Ранил Морвеля и убил двух стражников? Быть не может!

– Как? Вы сомневаетесь в его храбрости?

– Нет, я только говорю, что де Ла Моль не мог быть у вас.

– Почему же он не мог быть у меня?

– Да потому, что... потому что... он был в другом месте, – смущенно ответила Маргарита.

– А-а! Если он может доказать свое алиби – тогда дело другое, – сказал Генрих. – Он просто скажет, где он был, и вопрос будет исчерпан.

– Где он был? – в смятении повторила Маргарита.

– Ну да!.. Сегодня его арестуют и допросят. К сожалению, против него есть улики...

– Улики! Какие же?

– Человек, оказавший такое отчаянное сопротивление, был в вишневом плаще.

– Да, такого плаща нет ни у кого, кроме Ла Моля... хотя я знаю и другого человека...

– Конечно, знаете, я тоже... Но вот что получится: если у меня в спальне был не Ла Моль, значит, это был другой человек в таком же вишневом плаще. А ведь вы знаете, кто это?

– Боже мой!

– Вот где наш подводный камень! Вы его видите так же хорошо, как я, – доказательством тому ваше волнение. А потому потолкуем теперь так, как говорят люди о самой желанной в мире вещи – о престоле... и... о самом драгоценном благе – о своей жизни... Если арестуют де Муи – мы погибли!

– Я понимаю.

– А де Ла Моль никого не скомпрометирует, если только вы не считаете его способным сочинить какую-нибудь сказку. Ну, положим, он скажет, что был где-то с дамами... почем я знаю?

– Если вы опасаетесь только этого, – отвечала Маргарита, – то можете быть спокойны... он ничего не скажет.

– Вот как! – сказал Генрих. – Ничего не скажет, даже если ему придется заплатить за молчание смертью?

– Не скажет.

– Вы уверены?

– Ручаюсь.

– Значит, все складывается к лучшему, – вставая, сказал Генрих.

– Вы уходите? – с волнением спросила Маргарита.

– Ну конечно! Я сказал все, что хотел.

– А вы идете...

– Постарайтесь избавить всех нас от беды, в которую нас втянул этот сорванец в вишневом плаще.

– Боже мой! Боже мой! Бедный юноша! – ломая руки, горестно воскликнула Маргарита.

– Этот милый Ла Моль в самом деле очень услужлив, – уходя, сказал Генрих.

Карл вернулся домой в прекрасном расположении духа, но после десятиминутного разговора с матерью можно было подумать, что свою бледность и свой гнев она передала сыну, а его веселость взяла себе.

– Ла Моль, Ла Моль! – повторял Карл. – Надо вызвать Генриха и герцога Алансонского. Генриха – потому, что этот молодой человек был гугенотом; герцога Алансонского – потому, что Ла Моль состоит у него на службе.

– Что ж, сын мой, позовите их, если хотите, но вы ничего не узнаете. Я боюсь, что Генрих и Франсуа связаны друг с другом теснее, чем кажется. Допрашивать их – это только возбуждать у них подозрения; я думаю, было бы лучше какое-нибудь долгое и надежное испытание, рас тянутое на несколько дней. Если вы, сын мой, дадите виновным вздохнуть свободно, если вы оставите их в заблуждении, что им удалось обмануть вашу бдительность, тогда, осмелев и торжествуя, они предоставят вам более удобный случай строго наказать их, и тут-то мы все и узнаем.

Карл в нерешительности ходил по комнате, стараясь избавиться от гнева, как лошадь от удил, и судорожно сжатой рукой хватался за сердце, ужаленное подозрением.

– Нет, нет, – сказал он наконец, – не стану я ждать! Вы не понимаете, что значит ждать, когда чувствуешь, что тебя окружают призраки. Кроме того, все эти щеголи наглеют день ото дня: ночью двое каких-то дамских угодников имели дерзость оказать нам сопротивление и бунтовать против нас!.. Если Ла Моль невиновен – тем лучше для него, но я был бы не прочь узнать, где он был ночью, когда мою стражу избивали в Лувре, а меня избивали на улице Клош-Персе. Пусть позовут ко мне сначала герцога Алансонского, а потом Генриха: я хочу допросить их порознь. А вы можете остаться здесь, матушка.

Екатерина села. При таком остром уме, каким обладала она, любое обстоятельство, повернутое ее могучей рукой, могло привести ее к цели, хотя, казалось бы, оно не имеет отношения к делу. Любой удар или производит звук, или высекает искру. Звук указывает направление, искра светит.

Вошел герцог Алансонский. Разговор с Генрихом Наваррским подготовил его к предстоящему объяснению, и он был сравнительно спокоен.

Все его ответы были вполне точны. Мать приказала ему не выходить из своих покоев, а потому он ровно ничего не знает о ночных событиях. Но так как его покои выходят в тот же коридор, что и покои короля Наваррского, то он сначала уловил звук, похожий на звук отпираемой двери, потом – ругательства, потом – выстрелы. Только тогда он осмелился приоткрыть дверь и увидел бегущего человека в вишневом плаще.

Карл с матерью переглянулись.

– В вишневом плаще? – переспросил король.

– В вишневом плаще, – повторил герцог Алансонский.

– А этот вишневый плащ не вызывает у вас никаких подозрений?

Герцог Алансонский собрал все силы, чтобы ответить как можно естественнее.

– Должен признаться вашему величеству: на первый взгляд мне показалось, что это плащ одного из моих дворян, – ответил он.

– А как зовут этого дворянина?

– Де Ла Моль.

– А почему же этот де Ла Моль не был при вас, как того требует его должность?

– Я отпустил его, – ответил герцог.

– Хорошо! Идите! – сказал Карл. Герцог Алансонский направился к той же двери, в которую вошел.

– Нет, не сюда, – сказал Карл, – а вон туда. И он указал на дверь в комнату кормилицы. Карл не хотел, чтобы Франсуа и Генрих встретились. Он не знал, что они виделись; правда, то была одна минута, но этой минуты было достаточно, чтобы зять и шурин согласовали свои действия...

Когда герцог вышел, по знаку Карла впустили Генриха. Генрих не стал ждать, чтобы Карл начал его допрашивать.

– Ваше величество, – заговорил он, – вы хорошо сделали, что послали за мной, я и сам собирался идти к вам просить вас о правосудии.

Карл нахмурил брови.

– Да, о правосудии, – повторил Генрих. – Начну с благодарности вашему величеству за то, что вечером вы взяли меня с собой; теперь я знаю, что вы спасли мне жизнь. Но что я сделал? За что хотели меня убить?

– Не убить, – поспешно сказала Екатерина, – а арестовать.

– Пусть – арестовать, – ответил Генрих. – Но за какое преступление? Если я в чем-нибудь виновен, то виновен утром так же, как был виновен вчера вечером. Государь, скажите мне, какое преступление я совершил?

Карл, не зная, что ответить, посмотрел на мать.

– Сын мой, – вступила в разговор Екатерина, – у вас бывают подозрительные люди.

– Допустим, – сказал Генрих. – И эти подозрительные люди компрометируют и меня, не так ли, ваше величество?

– Да, Генрих.

– Назовите же мне их! Назовите! Устройте мне с ними очную ставку!

– Верно! – заметил Карл. – Анрио имеет право требовать объяснений.

– Я этого и требую! – продолжал Генрих, чувствуя преимущество своего положения и стремясь им воспользоваться. – Этого я и требую у моего доброго брата Карла и у моей доброй матушки Екатерины. Разве я не был хорошим мужем с тех пор, как женился на Маргарите? Спросите Маргариту. Разве я не был правоверным католиком? Спросите моего духовника. Разве я не был любящим родственником? Спросите всех, кто присутствовал на вчерашней охоте.

– Да, это правда, Анрио, – сказал король, – но все же говорят, что вы в заговоре.

– Против кого?

– Против меня.

– Государь, если бы я вступил в заговор против вас, мне осталось бы только предоставить событиям идти своим чередом, когда ваша лошадь с перебитой ногой не могла подняться, а разъяренный кабан набросился на ваше величество.

– Смерть дьяволу! А ведь он прав, матушка!

– Но все-таки кто же был у вас ночью?

– В такие времена, когда отнюдь не каждый осмеливается отвечать за себя, я не могу отвечать за других. Я ушел из моих покоев в семь часов вечера, а в десять мой брат Карл увел меня с собой, и всю ночь я провел с ним. Я не мог одновременно быть с его величеством и знать, что происходит у меня в покоях.

– Это правда, – отвечала Екатерина, – но правда и то, что кто-то из ваших людей убил двух стражников его величества и ранил де Морвеля.

– Кто-то из моих людей? – переспросил Генрих. – Кто же это? Назовите его!..

– Все обвиняют де Ла Моля.

– Де ла Моль вовсе не мой человек – он состоит на службе у герцога Алансонского, которому рекомендовала его ваша дочь.

– Но, может быть, у тебя все-таки был Ла Моль, Анрио? – спросил Карл.

– Почем же я знаю, государь? Я не скажу ни «да», ни «нет». Де Ла Моль – человек очень милый, услужливый, всецело преданный королеве Наваррской, он частенько приходит ко мне с поручениями то от Маргариты, которой он признателен за рекомендацию герцогу Алансонскому, то с поручением от самого герцога. Я не могу утверждать, что это был не Ла Моль...

– Это был он, – сказала Екатерина. – Его узнали по вишневому плащу.

– А разве у Ла Моля есть вишневый плащ? – спросил Генрих.

– Да.

– А у того человека, который так лихо расправился с двумя моими стражниками и с Морвелем...

– ..тоже был вишневый плащ? – перебил короля Генрих.

– Совершенно верно, – подтвердил Карл.

– Ничего не могу сказать, – ответил Беарнец. – Но мне кажется, что если у меня в покоях был не я, а, как вы утверждаете, Ла Моль, то следовало бы вызвать не меня, а Ла Моля и допросить его. Однако, ваше величество, – продолжал Генрих, – я хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство.

– На какое?

– Если бы я, видя приказ, подписанный королем, вместо того, чтобы подчиниться ему, оказал бы сопротивление, я был бы виновен и заслужил бы любое наказание. Но ведь это был не я, а какой-то незнакомец, которого приказ ни в малой мере не касался! Его хотели арестовать незаконно – он стал защищаться; быть может, защищался он чересчур усердно, но он был в своем праве!

– Однако... – пробормотала Екатерина.

– Приказ требовал арестовать именно меня? – спросил Генрих.

– Да, – ответила Екатерина, – и государь подписал его собственноручно.

– А значилось ли в приказе – в случае, если меня не будет, арестовать всякого, кто окажется на моем месте?

– Нет, – ответила Екатерина.

– В таком случае, – продолжал Генрих, – до тех пор, пока не будет доказано, что я заговорщик, а человек, находившийся у меня в комнате, мой сообщник, – этот человек невиновен.

С этими словами он повернулся к Карлу IX.

– Государь, я никуда не выйду из Лувра, – обратился к нему Генрих. – Я даже готов по одному слову вашего величества отправиться в любую государственную тюрьму, в какую вам будет угодно меня направить. Но пока не будет доказано противного, я имею право назвать себя, и я себя называю самым верным слугой, верноподданным и братом вашего величества!

И тут Генрих с таким достоинством, какого в нем доселе не замечали, поклонился Карлу и удалился.

– Браво, Анрио! – сказал Карл, когда король Наваррский вышел.

– Браво? За то, что он вас высек? – заметила Екатерина.

– А почему бы мне не аплодировать? Разве я не говорю «браво», когда мы с ним фехтуем, и он наносит мне удары? Матушка, вы напрасно так пренебрежительно отнеситесь к этому молодцу.

– Сын мой, – ответила Екатерина, – я не пренебрежительно отношусь к нему, я его боюсь.

– И это напрасно, матушка! Анрио мне друг, и, как он справедливо заметил, если бы он составлял против меня заговор, он дал бы кабану сделать свое дело.

– Да, чтобы его личный враг, герцог Анжуйский, стал французским королем? – спросила Екатерина.

– Матушка, не все ли равно, по какой причине Анрио спас мне жизнь? Он спас меня – вот что самое важное! И – смерть всем чертям! – я не позволю огорчать его. Что же касается Ла Моля, то я сам поговорю о нем с герцогом Алансонским, у которого он служит.

Этими словами Карл IX предлагал матери удалиться. Она вышла, пытаясь придать определенную форму своим смутным подозрениям.

Ла Моль, из-за своей незначительности, был непригоден для ее целей.

У себя Екатерина застала Маргариту – та ждала ее.

– А-а! Это вы, дочь моя! – сказала она. – Я посылала за вами вчера вечером.

– Я знаю, но меня не было дома.

– А утром?

– Утром я пришла сказать вашему величеству, что вы собираетесь совершить величайшую несправедливость.

– Какую?

– Вы собираетесь арестовать графа де Ла Моля?

– Вы ошибаетесь, дочь моя! Я никого не арестовываю – приказы об аресте отдает король, а не я.

– Не будем играть словами, когда речь идет о таком серьезном деле! Ла Моля арестуют, ведь так?

– Весьма вероятно.

– По обвинению в том, что сегодня ночью он находился в спальне короля Наваррского, убил двух стражников и ранил Морвеля?

– Да, его обвиняют в этом преступлении.

– Его обвиняют в этом несправедливо, – сказала Маргарита, – де Ла Моль невиновен.

– Де Ла Моль невиновен? – воскликнула Екатерина, подскочив от радости и поняв, что разговор с Маргаритой прольет свет на эти события.

– Да, невиновен! – повторила Маргарита. – И не может быть виновен, потому что он был не у короля.

– А где же он был?

– У меня, ваше величество.

– У вас?!

– Да, у меня.

За такое признание принцессы крови Екатерина должна была бы испепелить ее грозным взглядом, но она только скрестила руки на поясе.

– И если... – после минутного молчания сказала Екатерина, – если де Ла Моля арестуют и допросят...

– ..он скажет, где и с кем он был, – ответила Маргарита, хотя была твердо уверена в противном.

– Если так, вы правы, дочь моя: де Ла Моля арестовать нельзя.

Маргарита вздрогнула: ей показалось, что в тоне, каким ее мать произнесла эти слова, заключался таинственный и страшный смысл, но ей нечего было сказать, ибо просьба ее была удовлетворена.

– Но если у короля был не де Ла Моль, – сказала Екатерина, – значит, там был кто-то другой? Маргарита промолчала.

– Вы не знаете, кто этот другой, дочь моя? – спросила Екатерина.

– Нет, матушка, – не очень уверенно ответила Маргарита.

– Ну, не будьте же откровенны только наполовину!

– Повторяю, ваше величество, я его не знаю, – невольно бледнея, стояла на своем Маргарита.

– Хорошо, хорошо, – с равнодушным видом сказала Екатерина, – мы это узнаем. Идите, дочь моя, и будьте покойны: ваша мать стоит на страже вашей чести.

Маргарита вышла.

«Ага! Они заключили союз! – говорила себе Екатерина. – Генрих и Маргарита сговорились: муж ослеп, чтобы жена онемела. Вы очень ловки, дети мои, и воображаете, что очень сильны, но ваша сила в единении, а я разобью вас поодиночке. Кроме того, настанет день, когда Морвель сможет говорить или писать, когда он назовет имя или начертит шесть букв, – и тогда мы все узнаем. Да, но до тех пор виновный будет в безопасности!.. Самое лучшее – это разъединить эту пару теперь же».

И во исполнение этого намерения Екатерина направилась к покоям сына, где и застала его за разговором с герцогом Алансонским.

– А-а! Это вы, матушка! – нахмурив брови, сказал Карл IX.

– Почему вы не прибавили «опять»? Это слово было у вас на уме, Карл!

– То, что у меня на уме, это мое дело, – ответил Карл грубым тоном, который временами появлялся у него даже в разговоре с Екатериной. – Что вам от меня надо? Говорите скорее!

– Вы были правы, сын мой, – сказала Екатерина Карлу. – А вы, Франсуа, ошиблись.

– В чем? – спросили обе августейшие особы.

– У короля Наваррского был не Ла Моль.

– А-а! – бледнея, произнес Франсуа.

– А кто же у него был? – спросил Карл.

– Пока неизвестно, но станет известно, как только заговорит Морвель. Итак, отложим это дело, которое не замедлит выясниться, и вернемся к Ла Молю.

– Но при чем же тогда Ла Моль, матушка, если не он был у короля Наваррского?

– Да, он не был у короля Наваррского, – отвечала Екатерина, – но он был у... королевы Наваррской.

– У королевы! – воскликнул Карл и разразился нервическим хохотом.

– У королевы! – побледнев, как мертвец, пробормотал герцог Алансонский.

– Да нет же! Нет! – возразил Карл. – Гиз говорил мне, что встретил носилки Маргариты!

– Так оно и было, – ответила Екатерина – где-то в городе у нее есть дом.

– На улице Клош-Персе! – воскликнул Карл.

– О-о! Это уж чересчур! – сказал герцог Алансонский, вонзая ногти себе в грудь. – И его рекомендовала она мне!

– Ага! Теперь я понял! – внезапно останавливаясь, сказал король. – Значит, это он защищался от нас ночью и сбросил мне на голову серебряный кувшин! Негодяй!

– Да, да! Негодяй! – повторил Франсуа.

– Вы правы, дети мои, – сказала Екатерина, не подавая виду, что ей понятно, какое чувство побуждает каждого из сыновей произнести этот приговор. – Вы правы: малейшая нескромность этого дворянина может вызвать страшный скандал и погубить честь принцессы крови! А для этого ему достаточно выпить.

– Или расхвастаться, – сказал Франсуа.

– Верно, верно, – подхватил Карл. – Но мы не можем перенести это дело в суд, если сам Анрио не согласится подать жалобу.

– Сын мой, – сказала Екатерина, кладя руку Карлу на плечо и выразительно сжимая его, чтобы обратить все внимание короля на то, что она собиралась предложить, – выслушайте хорошенько то, что я хочу вам сказать. Это преступление может повлечь за собой скандал. Но не судьи и не палачи наказывают за такого рода оскорбление величества. Будь вы простые дворяне, мне было бы нечему учить вас, – вы оба люди храбрые, но вы принцы крови, и вы не можете скрестить ваши шпаги со шпагой какого-то дворянинишки! Обдумайте способ мести, приемлемый для принцев крови.

– Смерть всем чертям! – воскликнул Карл. – Вы правы, матушка! Я что-нибудь соображу.

– Я помогу вам, брат мой! – вскричал герцог Алансонский.

– А я, – сказала Екатерина, развязывая черный шелковый поясок, который тройным кольцом обвивал ее талию и свешивался до колен двумя концами с кисточками, – я ухожу, но вместо себя я оставляю вот это. И она бросила свой поясок к ногам принцев.

– А-а! Понимаю, – воскликнул Карл.

– Так этот поясок... – заговорил герцог Алансонский, поднимая его с пола.

– ..и наказание и тайна, – торжествующе сказала Екатерина. – Но не мешало бы впутать в это дело и Генриха, – прибавила она и вышла.

– Черт возьми! Нет ничего легче! – сказал герцог Алансонский. – Как только мы скажем Генриху, что жена ему изменяет... – Обратившись к королю, он спросил:

– Итак, вы согласны с мнением матушки?

– Вполне! – ответил Карл, не подозревая, что всаживает тысячу кинжалов в сердце герцога. – Это рассердит Маргариту, зато обрадует Анрио.

Он позвал офицера своей стражи и приказал сообщить Генриху, что король просит его к себе, но тотчас передумал:

– Нет, не надо, я сам пойду к нему. А ты, Алансон, предупреди Анжу и Гиза.

Выйдя из своих покоев, он пошел но маленькой винтовой лестнице, по которой поднимались на третий этаж и которая вела к покоям Генриха.

Генрих, воспользовавшись короткой передышкой, которую он получил благодаря своей выдержке на допросе, забежал к г-же де Сов. Здесь он застал Ортона, уже совсем оправившегося от своего обморока. Ортон мог рассказать только то, что какие-то люди ворвались к нему и что их командир оглушил его, ударив эфесом шпаги. Участь Ортона никого тогда не беспокоила. Екатерина, увидав его распростертым на полу, подумала, что он убит.

Но Ортон пришел в себя как раз в промежуток времени между уходом королевы-матери и появлением командира ее охраны, которому было приказано очистить комнату, и нашел убежище у г-жи де Сов.

Генрих попросил Шарлотту приютить у себя юношу до получения вестей от де Муи, который не мог не написать ему из тех мест, где он скрывался. Тогда он отправит с Ортоном свой ответ де Муи и, таким образом, сможет рассчитывать не на одного, а на двух преданных ему людей.

Этот план был принят, и Генрих вернулся к себе; рассуждая сам с собой, он принялся ходить взад и вперед по комнате, как вдруг дверь отворилась и вошел король.

– Ваше величество! – воскликнул Генрих, бросаясь к нему навстречу.

– Собственной персоной... Честное слово, Анрио, ты отличный малый, я начинаю любить тебя все больше и больше.

– Ваше величество, вы слишком добры ко мне, – ответил Генрих.

– У тебя только один недостаток, Анрио.

– Какой? – спросил Генрих. – Может быть, вы, ваше величество, имеете в виду, что я предпочитаю соколиной охоте охоту с гончими? В этом вы не раз меня упрекали.

– Нет, нет, Анрио, я говорю не об этом недостатке, а о другом.

– Если вы, ваше величество, объясните мне, в чем дело, я постараюсь исправиться, – отвечал Генрих, увидав по улыбке Карла, что он в хорошем расположении духа.

– Дело в том, что глаза у тебя хорошие, а видишь ты ими плохо.

– Может быть, государь, я, сам того не замечая, стал близорук?

– Хуже, Анрио, хуже: ты ослеп.

– Ах, вот оно что! – сказал Беарнец. – Но, быть может, это несчастье случается со мной, когда я закрываю глаза?

– Вот, вот! Именно так с тобой и случается, – сказал Карл. – Как бы то ни было, я их тебе открою.

– «И сказал Бог: да будет свет, и был свет». Вы, ваше величество, являетесь представителем Бога на земле, – следовательно, вы можете сотворить на земле то, что Бог творит на небе. Я слушаю.

– Когда вчера вечером Гиз сказал, что встретил твою жену с каким-то дамским угодником, ты не хотел верить!

– Государь, – отвечал Генрих, – как же я мог поверить, что сестра вашего величества способна поступить столь опрометчиво?

– Когда же он сказал тебе, что твоя жена отправилась на улицу Клош-Персе, ты опять не поверил!

– Но как же я мог предполагать, что принцесса крови рискнет своим добрым именем?

– Когда мы осаждали дом на улице Клош-Персе и в меня попали серебряным кувшином, Анжу облили апельсиновым компотом, а Гиза угостили кабаньим окороком, неужели ты не видел там двух женщин и двух мужчин?

– Государь, я ничего не видел. Вы, ваше величество, наверно, помните, что в это время я допрашивал привратника.

– Да, но зато я, черт возьми, видел!

– А-а! Если вы, ваше величество, видели сами, тогда, конечно, дело другое!

– Да, я видел двух мужчин и двух женщин. И уж теперь я не сомневаюсь, что одной из этих женщин была Марго, а одним из мужчин – Ла Моль.

– Однако если Ла Моль был на улице Клош-Персе, значит, его не было здесь, – возразил Генрих.

– Нет, нет, здесь его не было, – согласился Карл. – Но сейчас дело не в том, кто был здесь, – это мы узнаем, когда болван Морвель сможет говорить или писать. Дело в том, что Марго тебя обманывает.

– Пустяки! Не верьте злым языкам, государь, – сказал Генрих.

– Говорят тебе, что ты не близорук, а просто слеп! Тысяча чертей! Поверь мне хоть раз в жизни, упрямец! Говорят тебе, что Марго тебя обманывает, и сегодня вечером мы задушим предмет ее любви!

Генрих подскочил от неожиданности и с изумлением посмотрел на шурина.

– Признайся, Генрих, что в глубине души ты не против этого. Марго, конечно, раскричится, как сто тысяч ворон, но, честное слово, тем хуже для нее. Я не хочу, чтобы ты страдал. Пусть Анжу наставляет рога принцу Конде, – тут я закрываю глаза: Конде – мой враг, а ты – мой брат, больше того – мой друг.

– Но, государь...

– Я не желаю, чтобы тебя унижали, чтобы над тобой издевались; довольно ты служил мишенью для всяких волокит, которые приезжают сюда из провинции, чтобы подбирать крошки с нашего стола и увиваться за нашими женами. Пусть только посмеют явиться сюда или, вернее, появиться снова, черт бы их всех побрал! Тебе изменили, Анрио, – это может случиться со всяким, – но, клянусь, ты получишь сногсшибательное удовлетворение, и завтра люди скажут: «Тысяча чертей! Должно быть, король Карл очень любит своего брата Анрио, если ночью заставил Ла Моля вытянуть язык!».

– Государь! Значит, это и впрямь дело решенное? – спросил Генрих.

– Это продумано, решено и подписано. Этому щеголю не придется жаловаться на судьбу! В поход отправимся я, Анжу, Алансон и Гиз: король, два принца крови и владетельный герцог, не считая тебя.

– Как – не считая меня?

– Ну да, ты-то ведь будешь с нами!

– Я?!

– Да. Мы будем душить этого молодчика, а ты пырни его кинжалом, да хорошенько пырни, по-королевски!

– Государь, я смущен вашей добротой, – отвечал Генрих, – но откуда вы все это знаете?

– А-а? Ни дна ему, ни покрышки! Наверное, этот бездельник сам похвалялся! Он бегает к ней то в Лувре, то на улицу Клош-Персе. Они вместе сочиняют стихи, – хотел бы я почитать стихи этого франтика: верно, какие-нибудь пасторали; они болтают о Бионе и Мосхе, толкуют то о Дафнисе, то о Коридоне[54]. Так вот, возьми-ка у меня кинжал получше.

– Государь, поразмыслив... – начал Генрих.

– Что еще?

– ..вы, ваше величество, поймете, почему я не могу принять участие в этом походе. Мне кажется, что мое участие будет неприличным. Я – лицо слишком заинтересованное в этом деле, и мое вмешательство люди истолкуют как чрезмерную жестокость. Вы, ваше величество, мстите за честь сестры фату, оклеветавшему женщину своим хвастовством, – это понятно всякому, и Маргарита, невинность которой для меня, государь, несомненна, не будет обесчещена. Но если вмешаюсь я, дело примет совсем другой оборот; мое участие превратит акт правосудия в акт мести. Это будет уже не казнь, а убийство, и моя жена окажется женщиной не оклеветанной, но виновной.

– Черт возьми! Генрих, ты златоуст! Я только что говорил матери, что ты умен, как дьявол.

Карл одобрительно посмотрел на зятя, который ответил на этот комплимент поклоном.

– Как бы то ни было, ты доволен, что тебя избавят от этого франтика? – продолжал Карл. – Что ни сделает ваше величество – все благо, – ответил король Наваррский.

– Ну и отлично, предоставь мне сделать это дело за тебя, и, будь покоен, оно будет сделано не хуже.

– Полагаюсь на вас, государь, – ответил Генрих.

– Да! А в котором часу он обычно бывает у твоей жены?

– Часов в девять вечера.

– А уходит от нее?

– Раньше, чем прихожу к ней я, судя по тому, что я ни разу его не застал.

– Приблизительно?..

– Часов в одиннадцать.

– Хорошо! Сегодня ступай к ней в полночь; все уже будет кончено.

Сердечно пожав руку Генриху и еще раз пообещав ему свою дружбу, Карл вышел, насвистывая любимую охотничью песенку.

– Господи Иисусе Христе, – сказал Беарнец, провожая Карла глазами. – Или я глубоко заблуждаюсь, или весь этот дьявольский замысел исходит от королевы-матери. В самом деле, она только и думает о том, как бы поссорить нас с женой, а ведь мы такая прелестная пара!

И Генрих рассмеялся, как смеялся лишь тогда, когда его никто не видел и не слышал.

Часов в семь вечера, после того как произошли все эти события, красивый молодой человек принял ванну, выщипал волоски между бровями и, напевая песенку, стал весело прогуливаться перед зеркалом в одной из комнат Лувра.

Рядом спал или, вернее сказать, потягивался на кровати другой молодой человек. Первый был тот самый Ла Моль, о котором днем так много говорили, второй – его друг, Коконнас.

В самом деле: страшная гроза прошла над головой Ла Моля так незаметно, что он не слышал раскатов ее грома, не видел сверкания молний. Возвратясь домой в три часа утра, он до трех часов дня пролежал в постели: то спал, то мечтал и строил замки на том зыбучем песке, который зовется будущим; наконец он встал, провел час у модных банщиков, пообедал у Ла Юрьера и по возвращении в Лувр закончил свой туалет, намереваясь, как всегда, нанести визит королеве Наваррской.

– Так ты говоришь, что уже пообедал? – зевая спросил Коконнас.

– Пообедал, право, с большим аппетитом.

– Почему же ты не взял меня с собой, эгоист?

– Ты так крепко спал, что, по правде говоря, мне не хотелось тебя будить. А знаешь что? Поужинай вместо обеда. Главное, не забудь спросить у Ла Юрьера того легкого анжуйского вина, которое он получил на днях.

– Хорошее?

– Одно могу сказать: прикажи, чтобы его подали.

– А ты куда?

– Я, – спросил Ла Моль, донельзя удивленный, что его друг задает ему этот вопрос. – Как куда? Ухаживать за моей королевой!

– Постой, постой! – сказал Коконнас. – А не пойти ли мне пообедать в наш домик на улицу Клош-Персе?

Пообедаю остатками от вчерашнего, и кстати, там есть аликантское вино, которое хорошо подбадривает.

– Нет, Аннибал, после того, что произошло ночью, это будет неосторожно, мой Друг! А кроме того, с нас взяли слово, что одни мы туда ходить не будем!.. Дай-ка мне мой плащ!

– Верно, верно, я и забыл, – согласился Коконнас. – Но куда к черту запропастился твой плащ?.. А-а! Вот он.

– Да нет. Ты даешь мне черный, а я прошу вишневый. В нем я больше нравлюсь королеве.

– Честное слово, его нигде нет, – оглядевшись по сторонам, сказал Коконнас. – Ищи сам, я не могу его найти.

– Как не можешь? Куда же он девался? – спросил Ла Моль.

– Может быть, ты его продал...

– Зачем? У меня осталось еще шесть экю.

– Ну, надень мой.

– Вот так так! Желтый плащ и зеленый камзол! Я буду похож на попугая.

– Честное слово, на тебя трудно угодить! Делай как знаешь.

Но в ту самую минуту, когда Ла Моль, перевернув все вверх дном, начал сыпать проклятиями по адресу воров, проникающих даже в Лувр, вошел паж герцога Алансонского с драгоценным и вожделенным плащом в руках.

– Ага! Вот он! Наконец-то! – воскликнул Ла Моль.

– Это ваш плащ, сударь? – спросил паж. – Да?.. Его высочество герцог посылал взять его у вас, чтобы убедиться, каков оттенок вашего плаща, по поводу которого он держал пари.

– Мне он был нужен только потому, что я собираюсь уходить, но если его высочеству угодно оставить его у себя еще на некоторое время...

– Нет, граф, все уже ясно.

Паж вышел; Ла Моль застегнул плащ.

– Ну как? Что ты решил? – спросил Ла Моль.

– Понятия не имею.

– А я тебя застану здесь вечером?

– Что я могу тебе ответить?

– Так ты не знаешь, что будешь делать через два часа?

– Я прекрасно знаю, что буду делать я, но не знаю, что мне прикажут делать.

– Герцогиня Неверская?

– Нет, герцог Алансонский.

– В самом деле, – сказал Ла Моль, – я заметил, что с некоторого времени он стал к тебе чрезвычайно благосклонен.

– Чрезвычайно, – подтвердил Коконнас.

– В таком случае, твое будущее обеспечено, – со смехом сказал Ла Моль.

– Фу! Младший сын! – воскликнул Коконнас.

– У него столь страстное желание сделаться старшим, что небо, может быть, и совершит для него чудо, – возразил Ла Моль. – Итак, ты не знаешь, где будешь вечером?».

– Нет.

– Тогда иди к черту... или, лучше сказать, ну тебя к Богу!

«Этот Ла Моль – ужасный человек, – сам с собой рассуждал Коконнас, – вечно он требует, чтобы ты сказал, где будешь вечером! Разве можно это знать заранее? А впрочем, похоже на то, что мне хочется спать».

И Коконнас опять улегся в постель. А Ла Моль полетел к покоям королевы. В уже знакомом нам коридоре он встретил герцога Алансонского.

– А-а! Это вы, господин де Ла Моль? – спросил герцог.

– Да, ваше высочество, – почтительно кланяясь, отвечал Ла Моль.

– Вы уходите из Лувра?

– Нет, ваше высочество, я иду засвидетельствовать мое почтение ее величеству королеве Наваррской.

– А в котором часу вы уйдете от нее, господин де Ла Моль?

– Вам угодно что-нибудь мне приказать, ваше высочество?

– Нет, не сейчас. Мне надо будет поговорить с вами вечером.

– В котором часу?

– Приблизительно между девятью и десятью.

– Буду иметь честь явиться в этот час к вашему высочеству.

– Хорошо, я полагаюсь на вас.

Ла Моль раскланялся и пошел своей дорогой.

«Иногда этот герцог вдруг бледнеет, как мертвец... Странно!..» – подумал он.

Он постучал в дверь к королеве; Жийона, словно поджидавшая его прихода, провела его к Маргарите.

Маргарита сидела за какой-то работой, видимо, очень утомительной; перед ней лежала бумага, пестревшая поправками, и том Исократа[55]. Она сделала Ла Молю знак не мешать ей дописать раздел; довольно быстро его закончив, она отбросила перо и предложила молодому человеку сесть рядом с нею.

Ла Моль сиял. Никогда еще не был он таким красивым, никогда не был таким веселым.

– Греческая! – бросив взгляд на книгу, воскликнул он – Торжественная речь Исократа! Зачем она вам понадобилась?.. Ага! вижу на бумаге латинское заглавие: «Ad Sarmatiae legates reginae Margaritae concio!»[56]. Так вы собираетесь держать перед этими варварами торжественную речь на латыни?

– Ничего не поделаешь: ведь они не знают французского, – ответила Маргарита.

– Но как вы можете готовить ответную речь, не зная, что скажут они?

– Женщина более кокетливая, чем я, ввела бы вас в заблуждение и сказала бы, что она импровизирует, но вас, мой Гиацинт, я обмануть не способна: мне заранее сообщили их речь, и я на нее отвечаю.

– А разве польские послы приедут так скоро?

– Они не приедут, они уже приехали утром.

– И об этом никто не знает?

– Они приехали инкогнито. Их торжественный въезд в Париж перенесен, кажется, на послезавтра. Во всяком случае, то, что я сделала сегодня вечером, – сделала в духе Цицерона, – вы услышите, – продолжала Маргарита с легким оттенком педантического удовлетворения. – Но оставим эти пустяки. Поговорим лучше о том, что было с вами.

– Со мной?

– Да, с вами.

– А что со мной было?

– Вы напрасно храбритесь, я вижу что вы слегка побледнели.

– Вероятно, я слишком много спал, и в этой вине я чистосердечно раскаиваюсь.

– Полно, полно! Не прикидывайтесь, я все знаю.

– Будьте добры, жемчужина моя, объяснить мне, в чем дело, потому что я ничего не знаю.

– Скажите откровенно: о чем вас расспрашивала королева-мать?

– Королева-мать? Меня?! Разве она собиралась говорить со мной?

– Как?! Разве вы с ней не виделись?

– Нет.

– Ас королем Карлом?

– Нет.

– Ас королем Наваррским?

– Нет.

– Но с герцогом Алансонским-то вы виделись?

– Да, сию минуту я встретился с ним в коридоре.

– И что он вам сказал?

– Что ему нужно отдать мне какие-то распоряжения между девятью и десятью часами вечера.

– И это все?

– Все.

– Странно!

– Что же тут странного, скажите мне наконец!

– Странно то, что вы не слыхали никаких разговоров.

– Да что случилось?

– А случилось то, несчастный, что сегодня вы весь день висели над пропастью.

– Я?

– Да, вы!

– Но почему же?

– Слушайте. Вчера ночью де Муи застали в покоях короля Наваррского – его хотели арестовать; де Муи убил трех человек и убежал; его не узнали, но обратили внимание на пресловутый вишневый плащ.

– И что же?

– А то, что этот вишневый плащ, который однажды ввел в заблуждение меня, теперь ввел в заблуждение и других; вас подозревают и даже обвиняют в этом тройном убийстве. Утром вас хотели арестовать, судить и, быть может, – кто знает? – приговорить к смертной казни; ведь вы, чтобы спасти себя, не признались бы, где вы были, не правда ли?

– Сказать, где я был? – воскликнул Ла Моль. – Выдать вас, мою прекрасную королеву! О, вы совершенно правы: я умер бы, распевая песни, ради того, чтобы ваши прекрасные глаза не уронили ни одной слезинки!

– Увы, несчастный граф! Мои прекрасные глаза плакали бы горько!

– Но почему же утихла эта гроза?

– Догадайтесь.

– Откуда же мне знать?

– Была только одна возможность доказать, что вы не были в комнате короля Наваррского.

– Какая?

– Сказать, где вы были.

– И что же?

– Я и сказала.

– Кому?

– Моей матери.

– И королева Екатерина...

– Королева Екатерина знает, что вы мой любовник.

– Ваше величество! После того, что вы для меня сделали, вы можете требовать от меня, вашего слуги, чего угодно! Маргарита, ваш поступок воистину прекрасен и велик! Маргарита, моя жизнь принадлежит вам!

– Надеюсь: ведь я вырвала ее у тех, кто хотел отнять ее у меня. Но теперь вы спасены.

– И спасен вами! Моей обожаемой королевой! – воскликнул молодой человек.

В это мгновение громкий треск заставил их вздрогнуть. Ла Моль, охваченный безотчетным страхом, отпрянул. Маргарита вскрикнула и замерла на месте, неотрывно глядя на разбитое окно.

Камень величиной с яйцо пробил стекло, влетел в комнату и покатился по паркету.

Ла Моль тоже увидел разбитое стекло и понял, почему раздался такой треск.

– Кто этот наглец? – крикнул он и бросился к окну.

– Одну минуту, – сказала Маргарита. – По-моему, к этому камню что-то привязано.

– В самом деле, что-то, похожее на бумагу, – заметил Ла Моль.

Маргарита подбежала к странному метательному снаряду и сорвала тонкий листок бумаги, сложенный в узенькую ленточку и опоясывавший камень.

Бумага была прикреплена ниткой, кончик которой уходил за окно сквозь пробитую дырку.

Маргарита развернула письмо и прочла его.

– Ах, несчастный! – воскликнула она и протянула записку Ла Молю, бледному и неподвижному, стоявшему, как статуя Страха.

Со сжавшимся от тяжелого предчувствия сердцем Ла Моль прочитал следующие строки:

«В коридоре, который ведет к герцогу Алансонскому, длинные шпаги ждут господина де Ла Моля. Может быть, он предпочтет выпрыгнуть из окна и присоединиться в Манте к де Муи...».

– Э, их шпаги не длиннее моей! – прочитав записку, сказал Ла Моль.

– Да, но их может быть десять против одной!

– Но кто мог прислать записку? Кто этот друг? – спросил Ла Моль.

Маргарита взяла ее у молодого человека и внимательно посмотрела на нее горящими глазами.

– Почерк короля Наваррского! – воскликнула она. – Если предупреждает он, значит, действительно есть опасность! Бегите же, Ла Моль, бегите, прошу вас!

– А как мне бежать? – спросил Ла Моль.

– В окно! В ней же говорится – из окна!

– Приказывайте, моя королева, я готов повиноваться, я прыгну, хотя бы мне двадцать раз предстояло разбиться!

– Постойте, постойте! – сказала Маргарита. – Мне кажется, к этой нитке что-то прикреплено.

– Посмотрим, – молвил Ла Моль.

Подтянув предмет, Ла Моль и Маргарита, к несказанной своей радости, увидели конец лестницы, сплетенной из конского волоса и шелка.

– Вы спасены! – воскликнула Маргарита.

– Это чудо, ниспосланное небом!

– Нет, это доброе дело короля Наваррского.

– А если, напротив, ловушка? – спросил Ла Моль. – Если эта лестница порвется подо мной? А ведь сегодня вы сами признались, что любите меня!

Маргарита, на лице которой заиграл было румянец радости, снова смертельно побледнела.

– Вы правы, это возможно, – ответила она и бросилась к двери.

– Куда вы? Зачем вы туда бежите? – крикнул Ла Моль.

– Хочу убедиться своими глазами, что вас подстерегают в коридоре.

– Ни в коем случае! Ни за что на свете! Чтобы они выместили свою злобу на вас?!

– Что могут сделать, по-вашему, принцессе крови? Я вдвойне неприкосновенна – как женщина и как королева!

Королева произнесла эти слова с таким достоинством, что Ла Моль убедился и в ее полной безопасности и в необходимости предоставить ей свободу действий.

Охранять Ла Моля Маргарита поручила Жийоне. Полагаясь на его сообразительность и предоставив возможность в зависимости от обстоятельств решать самому – бежать или ждать ее возвращения, она вышла в коридор, одно из ответвлений которого вело к библиотеке и к нескольким гостиным и шло все дальше и дальше к покоям короля, королевы-матери и к потайной лесенке, по которой поднимались к покоям герцога Алансонского и Генриха. Хотя пробило только девять часов, все лампы были потушены, так что в коридоре была кромешная тьма и лишь из ответвления чуть брезжил слабый свет. Королева Наваррская шла твердым шагом. Но не успела она пройти и трети коридора, как услыхала тихие голоса; стремление людей приглушить голоса придавало их шепоту таинственный и жуткий характер. Но в ту же минуту голоса как по команде затихли, даже чуть брезживший свет померк, и все погрузилось во мрак.

Маргарита продолжала свой путь прямо туда, где ее могла ждать опасность. С виду она была спокойна, но судорожно стиснутые руки говорили о страшном нервном напряжении. По мере того как она продвигалась вперед, зловещая тишина становилась все более глубокой, и какая-то тень, похожая на тень руки, заслонила тусклый мерцающий источник света.

Когда она подошла к ответвлению коридора, тень мужчины внезапно сделала два шага вперед, открыла серебряный, вызолоченный фонарик, осветила себя и крикнула:

– Вот он.

Маргарита лицом к лицу столкнулась с братом Карлом. Позади него стоял герцог Алансонский, державший в руке шелковый шнурок. Еще дальше в непроглядной тьме стояли рядом две тени, освещенные лишь отблеском на их обнаженных шпагах.

Маргарита в мгновение ока охватила всю картину. Сделав над собой огромное усилие, она с улыбкой обратилась к Карлу:

– Государь, вы хотели сказать: «Вот она!» Карл сделал шаг назад. Все остальные продолжали стоять неподвижно.

– Так это ты, Марго! Куда ты идешь так поздно? – спросил он.

– Так поздно? А разве уже такой поздний час? – спросила она.

– Я тебя спрашиваю, куда ты идешь!

– Взять книгу речей Цицерона – по-моему, я забыла ее у матушки.

– Идешь так, без света?

– Я думала, что коридор освещен.

– Ты из своих покоев?

– Да.

– А что ты делаешь вечером?

– Готовлю торжественную речь польским послам. Ведь совет соберется завтра, и мы условились, что каждый из нас представит свою речь вашему величеству.

– В этом тебе никто не помогает? Маргарита собрала все свои силы.

– Мне помогает господин Де Ла Моль, он человек очень образованный.

– Настолько образованный, – вмешался герцог Алансонский, – что я просил его, когда он кончит заниматься с вами, сестра, прийти ко мне и помочь советом: ведь я отнюдь не так образован, как вы.

– Так это его вы ждали здесь? – самым естественным тоном спросила Маргарита.

– Да, – с раздражением ответил герцог Алансонский.

– Тогда я сейчас пришлю его к вам, брат мой, – сказала Маргарита. – Мы уже кончили.

– А ваша книга? – спросил Карл.

– Я пошлю за ней Жийону. Братья переглянулись.

– Идите, – сказал Карл, – а мы продолжим обход.

– Обход! – повторила Маргарита. – А кого вы ищете?

– Красного человечка, – ответил Карл. – Разве вы не знаете красного человечка, который иногда приходит в древний Лувр? Брат Алансон уверяет, что видел его, и мы идем его разыскивать.

– Желаю удачи! – сказала Маргарита. Возвращаясь к себе, она оглянулась. На стене коридора она увидела четыре тени, которые, видимо, совещались. В одну секунду она очутилась у своей двери.

– Открой, Жийона, открой! – сказала она.

Жийона открыла дверь.

Маргарита вбежала к себе в комнату и увидела Ла Моля; он ждал ее со шпагой в руке, решительный, спокойный.

– Бегите, бегите, не теряя ни минуты! – сказал; она. – Они ждут вас в коридоре и хотят убить.

– Вы приказываете? – спросил Ла Моль.

– Я требую! Чтобы нам увидеться потом, сейчас мы должны расстаться.

Пока Маргарита ходила на разведку, Ла Моль успел прикрепить лестницу к железному пруту в окне; теперь он сел верхом на подоконник, но прежде чем поставить ногу на первую ступеньку, нежно поцеловал руку королевы.

– Если эта лестница – ловушка и я умру за вас, Маргарита, не забудьте ваше обещание!

– Это не обещание, это клятва, Ла Моль! Не бойтесь ничего. Прощайте!

Ободренный этими словами, Ла Моль не слез, а соскользнул по лестнице.

В ту же минуту раздался стук в дверь.

Маргарита следила за опасным приключением Ла Моля и обернулась лишь тогда, когда своими глазами убедилась, что Ла Моль коснулся земли.

– Ваше величество, ваше величество! – повторяла Жийона.

– Что такое? – спросила Маргарита.

– Король стучится в дверь!

– Откройте. Жийона открыла дверь.

Четверо принцев, которым, конечно, надоело ждать, стояли на пороге.

Карл вошел в комнату. Маргарита с улыбкой направилась к брату.

Король быстрым взглядом оглядел комнату.

– Что вы ищете, брат мой? – спросила Маргарита.

– Я ищу... ищу... А, чтоб! Ищу господина де Ла Моля! – ответил Карл.

– Господина де Ла Моля?

– Да! Где он?

Маргарита взяла брата за руку и подвела к окну.

В это время два всадника уже галопом скакали прочь, приближаясь к деревянной башне; один из них снял с себя шарф, и белый атлас в знак прощания зареял в ночи; эти два человека были Ла Моль и Ортон.

Маргарита показала Карлу на этих двух человек.

– Что это значит? – спросил король.

– Это значит, – отвечала Маргарита, – что герцог Алансонский может спрятать в карман свой шелковый шнурок, а господа Анжу и Гиз – вложить шпаги в ножны: господин де Ла Моль сегодня ночью не пойдет по коридору!

По возвращении в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности поговорить с матерью, хотя ни для кого не являлось тайной, что он был ее любимцем.

Это свидание было для него не формальным удовлетворением требований этикета и не тягостной церемонией, а исполнением весьма приятной обязанности – обязанности сына, который если и не любил мать, то был уверен, что нежно любим ею.

В самом деле: Екатерина искренне любила его, любила гораздо больше других своих детей, любила то ли за храбрость, то ли за красоту, – Екатерина была не только матерью, но и женщиной, – а быть может, и за то, что, если верить некоторым скандальным хроникам, Генрих Анжуйский напоминал Екатерине счастливое время ее тайной любви.

Она одна знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл IX не подозревал бы об этом, если бы случай не привел его к дворцу Конде в ту самую минуту, когда его брат выходил оттуда. Король ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал днем раньше, надеясь сделать тайком от Карла два дела: увидеться с красавицей Марией Клевской, принцессой Конде, и переговорить с польскими послами.

Об этом втором деле, цель которого была неясна даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел побеседовать с матерью, а читатель, который, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждался относительно этого дела, извлечет пользу из их беседы.

Как только к матери явился долгожданный герцог Анжуйский, дитя ее любви, Екатерина, обычно такая холодная и сдержанная, со времени отъезда своего любимого сына не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла ему объятия и прижала его к груди в порыве такой нежной материнской любви, какой никто не мог ожидать от этого очерствевшего сердца.

Затем она отошла, посмотрела на сына и снова принялась обнимать его.

– Ах, ваше величество! – обратился он к матери. – Раз уж небо даровало мне счастье обнять мою матушку без свидетелей, утешьте самого несчастного человека в мире.

– Господи! Что же приключилось с вами, мое дорогое дитя? – воскликнула Екатерина.

– Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но эта любовь становится моим несчастьем.

– Объяснитесь, сын мой, – сказала Екатерина.

– А, матушка... эти послы, мой отъезд...

– Да, – ответила Екатерина, – раз послы прибыли, значит, ваш отъезд не потерпит отлагательства.

– Он потерпел бы отлагательство, матушка, но этого не потерпит мой брат. Он меня ненавидит, я внушаю ему опасения, и он хочет отделаться от меня.

Екатерина усмехнулась.

– Предоставив вам трон, бедный вы, несчастный венценосец?

– А ну его, этот трон, матушка! – возразил с горечью Генрих. – Я не хочу уезжать! Я наследник французского престола, воспитанный в стране утонченных, учтивых нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый одной из самых прекрасных женщин в мире, должен ехать неизвестно куда, в холодные снега, на край света, и медленно умирать среди грубиянов, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о достоинствах винной бочки, – много ли он может вместить в себя вина! Нет, матушка, я не хочу уезжать, я там умру!

– Скажите, Генрих, – спросила королева-мать, сжимая руки сына, – скажите, это истинная причина?

Генрих потупил глаза, точно не осмеливаясь признаться даже матери в том, что происходит у него в душе.

– Нет ли другой причины, – продолжала королева-мать, – причины не столь романтичной, а более разумной?.. Политической?

– Матушка, не моя вина, что в голове у меня засела одна мысль и, возможно, занимает в ней больше места, чем должна была бы занимать. Но ведь вы сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении брата Карла, предсказал, что он умрет молодым!

– Да, – отвечала Екатерина, – но гороскоп может и солгать, сын мой. Теперь я хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.

– Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?

– Он говорил о четверти века, но неизвестно, о чем шла речь: о всей его жизни или о времени его правления.

– Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Брату вот-вот исполнится двадцать четыре года: через год вопрос будет решен.

Екатерина глубоко задумалась.

– Да, конечно, было бы лучше, если бы могло быть так, – ответила она.

– Ах, матушка! Посудите сами, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! – воскликнул Генрих. – Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать в Лувре, среди изящного и образованного двора, под крылом лучшей матери в мире, матери, которая своими советами избавила бы меня от доброй половины трудов и тягот; которая, привыкнув нести вместе с моим отцом государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мной! Ах, матушка! Я был бы великим королем!

– Ну, ну, дорогое дитя мое! Не отчаивайтесь! – сказала Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. – А вы сами ничего не придумали, чтобы уладить это дело?

– Конечно, придумал! Для этого-то я вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради принцессы Конде. После этого я поехал навстречу Ласко – самому значительному лицу из послов, – познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести самое отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.

– Ах, дорогое дитя мое, – это нехорошо! – сказала Екатерина. – Интересы Франции надо ставить выше наших ничтожных антипатий.

– Матушка! Но разве в интересах Франции, чтобы, в случае несчастья с братом, в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?

– О-о! Король Наваррский! Ни за что, ни за что! – пробормотала Екатерина, и тревога бросила на ее лицо тень заботы, тень, набегавшую всякий раз, как только возникал этот вопрос.

– Даю слово, – продолжал Генрих Анжуйский, – что мой брат Алансон не лучше его и любит вас не больше.

– Ну, а что сказал Ласко? – спросила Екатерина.

– Ласко заколебался, когда я торопил его испросить аудиенцию у короля. Ах, если бы он мог написать в Польшу и провалить это избрание!

– Глупости, сын мой, глупости!.. Что освящено сеймом, то свято.

– А нельзя ли, матушка, навязать полякам вместо меня моего брата?

– Если это и не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно, – ответила Екатерина.

– Все равно! Попробуйте, попытайтесь, матушка, поговорите с королем! Свалите все на мою любовь к принцессе Конде, скажите, что от любви я сошел с ума, потерял рассудок! А он и в самом деле видел, как я выходил из дворца Конде вместе с Гизом, который ведет себя как истинный друг.

– Да, чтобы составить Лигу![57]Вы этого не видите, но я-то вижу.

– Верно, матушка, верно, но я им пользуюсь только до поры до времени. Разве мы не бываем довольны, когда человек, служа себе, служит нам?

– А что вам сказал король, когда вас встретил?

– Как будто поверил моим словам, то есть тому, что в Париж меня привела только любовь.

– А он не расспрашивал вас, где вы проведете остаток ночи?

– Спрашивал, матушка, но я ужинал у Нантуйе и нарочно учинил там большой скандал, чтобы король узнал о нем и не сомневался, что я там был.

– Значит, о вашем свидании с Ласко он не знает?

– И слыхом не слыхал!

– Что ж, тем лучше. Я попытаюсь поговорить с ним о вас, дорогое дитя, но ведь вы знаете, что на его тяжелый характер ничье влияние не действует.

– Ах, матушка, матушка! Какое было бы счастье, если бы я остался здесь! Я бы стал любить вас еще больше – если это только возможно!

– Если вы останетесь, вас опять пошлют на войну.

– Пускай пошлют – лишь бы не уезжать из Франции!

– Вас могут убить.

– Эх, матушка, умирают не от оружия! Умирают от горя, от тоски! Но Карл не разрешит мне остаться; он меня ненавидит.

– Он ревнует вас к славе, прекрасный победитель, это всем известно! Зачем вы так храбры и так счастливы в битве? Зачем, едва достигнув двадцати лет, вы побеждаете в сражениях, как Цезарь, как Александр Македонский?.. А покамест никому ничего не говорите, делайте вид, что покорились своей участи и ухаживайте за королем. Сегодня же соберется семейный совет для чтения и обсуждения речей, которые будут произнесены на торжестве; изображайте из себя короля Польского, остальное предоставьте мне. Кстати, чем кончилась ваша вчерашняя вылазка?

– Провалилась, матушка! Этого любезника кто-то предупредил, и он улепетнул в окно.

– В конце концов, – сказала Екатерина, – я все-таки узнаю, кто этот злой гений, который разрушает все мои замыслы... Я подозреваю, кто он... и горе ему!

– Так как же, матушка? – спросил герцог Анжуйский.

– Предоставьте это дело мне.

И она нежно поцеловала Генриха в глаза, провожая его из кабинета.

Вскоре к королеве пришли знатнейшие дамы ее двора.

Карл был в духе – дерзкая выходка «сестрички Марго» скорее развеселила его, нежели разозлила: он не очень гневался на Ла Моля и поджидал его в коридоре только потому, что это было похоже на охоту из засады.

В противоположность ему герцог Алансонский пребывал в самом беспокойном состоянии духа. Его всегдашняя неприязнь к Ла Молю превратилась в ненависть с той минуты, как он узнал, что Ла Моля любит его сестра.

Маргарита о чем-то думала и зорко смотрела. Она должна была все помнить и быть начеку.

Польские послы прислали тексты своих будущих торжественных речей.

Маргарита, с которой о вчерашней сцене никто не заговаривал, словно ее и не было, прочла эти речи, на которые все члены королевской семьи, кроме Карла, должны были ответить. Карл позволил Маргарите ответить, как она найдет нужным. Он был крайне придирчив к Подбору выражений в речи герцога Алансонского; что же касается Генриха Анжуйского, то она привела его в ярость, и он потребовал всю ее исправить.

Хотя на этом заседании еще не произошло никакой вспышки, оно вызвало сильное брожение умов.

Генрих Анжуйский, которому надо было почти всю свою речь переделать заново, пошел заняться этим делом. Маргарита, не имевшая никаких вестей от короля Наваррского, кроме той, что проникла к ней в разбитое окно, вернулась к себе в надежде найти его там.

Герцог Алансонский, подметив нерешительность в глазах своего брата герцога Анжуйского и перехватив понимающий взгляд, каким обменялись герцог Анжуйский и мать, ушел к себе, чтобы обдумать это обстоятельство, в котором он видел начало каких-то новых козней.

Наконец Карл уже собрался было пройти в кузницу, чтобы закончить рогатину, которую он выковывал собственноручно, но его остановила Екатерина.

Карл догадывался, что мать окажет сопротивление его воле; пристально глядя на нее, он спросил:

– Что еще?

– Только одно слово, государь. Мы забыли произнести его, а между тем оно немаловажно. На какой день мы назначим торжественный прием?

– Ах да! Верно! – усевшись, сказал король. – Давайте поговорим, матушка. Какой день был бы вам угоден?

– Мне показалось, – ответила Екатерина, – что в самом умолчании, в кажущейся забывчивости вашего величества заключался какой-то глубоко продуманный расчет.

– Нет, матушка! – возразил Карл. – Почему вы так думаете?

– Потому что, сын мой, – очень кротко ответила Екатерина, – не надо, как мне представляется, показывать полякам, что мы так жадно гонимся за их короной.

– Напротив, матушка, – ответил Карл, – это они торопились и мчались сюда из Варшавы форсированным маршем... Честь за честь, учтивость за учтивость!

– Ваше величество, вы, может быть, и правы с одной стороны, но с другой – могу и я не ошибаться. Итак, вы считаете, что нужно поторопиться с торжественным приемом?

– Конечно, матушка! А разве вы со мной не согласны?

– Вы знаете, что я заранее согласна со всем, что может споспешествовать вашей славе, потому-то я и опасаюсь, не вызывет ли такая торопливость нареканий, что вы воспользовались возможностью избавить королевскую семью от расходов на содержание вашего брата, хотя он, несомненно, возмещает их и своей славой, и своей преданностью.

– Матушка, – ответил Карл, – при отъезде брата из Франции я одарю его так щедро, что никто не посмеет не то что сказать, но даже и подумать о том, чего вы опасаетесь.

– Что же, коль скоро на все мои возражения у вас есть такие разумные ответы, я сдаюсь... – отвечала Екатерина. – Но для приема этого воинственного народа, который судит о силе государства по внешним признакам, вы должны развернуть значительную часть войск, а я не думаю, чтобы в Иль-де-Франсе было их собрано много.

– Простите меня, матушка, за то, что я предусмотрел события и приготовился. Я вызвал два батальона из Нормандии, один из Гийени; вчера прибыл из Бретани отряд моих стрелков; легкая конница, стоявшая в Турени, будет в Париже завтра же; и в то время как все думают, что в моем распоряжении не более четырех полков, у меня двадцать тысяч человек, готовых предстать на торжестве.

– Ай-ай-ай! – с удивлением сказала Екатерина. – В таком случае вам не хватает только одного, но это мы достанем.

– Что достанем?

– Денег. Я думаю, что у вас их не слишком много.

– Напротив! – возразил Карл IX. – У меня миллион четыреста тысяч экю в Бастилии; мои личные сбережения дошли за последние дни до восьмисот тысяч экю, – я их запрятал в моих Луврских погребах, а на случай нехватки у Нантуйе хранится триста тысяч экю, и они в моем распоряжении.

Екатерина вздрогнула: до сих пор она видела Карла буйным, вспыльчивым, но никогда не замечала в нем человека дальновидного.

– Значит, вы, ваше величество, думаете обо всем, – сказала она. – Прекрасно! И если только портные, вышивальщицы и ювелиры поторопятся, то не пройдет и полутора месяца, как ваше величество сможет принять послов.

– Полтора месяца? – воскликнул Карл. – Матушка, портные, вышивальщицы и ювелиры работают с того дня, как стало известно, что мой брат избран королем. В крайнем случае все может быть готово хоть сегодня, а уж через три-четыре дня – наверняка!

– О! Вы торопитесь куда больше, чем я думала, сын мой! – пробормотала Екатерина.

– Я же вам сказал: честь за честь!

– Хорошо! Значит, честь, оказанная французскому королевскому дому, вам так льстит?

– Разумеется.

– Видеть французского принца на польском престоле – это ваше самое большое желание, не так ли?

– Совершенно верно.

– Значит, вам важно событие, а не человек? И кто бы ни царствовал в Польше, вам...

– Нет, матушка, вы заблуждаетесь. Господь с вами! Останемся при том, что есть! Поляки сделали прекрасный выбор. Это народ ловкий и сильный! Это нация-воин, народ-солдат – он и выбирает в государи полководца! Это логично, черт возьми! Анжу как раз по ним: герой Жарнака и Монконтура скроен для них, как по мерке... А кого же, по-вашему, я должен им дать? Алансона? Труса? Хорошее представление создастся у них о Валуа! Алансон! Да он удерет от свиста первой пули, а вот Генрих Анжуйский – это воин! Загляденье! Пеший или конный, но всегда со шпагой в руке, всегда впереди всех! Удалец! Колет, нападает, рубит, режет! Мой брат Анжу – такой храбрец, что заставит их биться круглый год, с утра до вечера. Правда, пьет он мало, но он покорит их своей выдержкой, вот что! Милейший Генрих будет там как рыба в воде. Вперед! Вперед! Туда! На поле брани! Браво трубам и барабанам! Да здравствует король! Да здравствует победитель! Его будут провозглашать «императором» три раза в год! Это будет великолепно для славы французского двора и чести Валуа!.. Быть может, его убьют, но – черт возьми! – это будет восхитительная смерть!

Екатерина вздрогнула; в ее глазах сверкнула молния.

– Скажите прямо, – воскликнула она, – что вы хотите удалить Генриха Анжуйского, скажите прямо, что вы не любите своего брата!

– Ха-ха-ха! – Карл рассмеялся нервным смехом. – Так вы догадались, что я хочу его удалить? Так вы догадались, что я не люблю его? А хотя бы и так! Любить брата! А за что? Ха-ха-ха! Вы что, смеетесь?.. – По мере того как он говорил, на его бледных щеках все ярче выступал лихорадочный румянец. – А он меня любит? А вы, вы меня любите? Да разве меня кто-нибудь когда-нибудь любил, кроме моих собак, Мари Туше и моей кормилицы? Нет, нет! Я не люблю брата! Я люблю только себя, слышите? И не мешаю моему брату поступать так же!

– Государь, – заговорила Екатерина, разгорячившись в свою очередь. – Если вы раскрыли мне свою душу, те и я должна раскрыть вам свою! – Вы поступаете, как государь слабый, как монарх, который слушается неразумных советов; вы удаляете вашего второго брата – естественную поддержку трона, человека, который, в случае какого-либо несчастья с вами, во всех отношениях достоин стать вашим преемником, когда французская корона окажется свободной; ведь вы сами сказали, что Алансон молод, неспособен, слаб духом, больше того – трус! Вы понимаете, что следом за ними появляется Беарнец?

– А, черт! – воскликнул Карл. – Мне-то какое дело, что произойдет, когда не будет меня? Вы говорите, что следом за моими братьями появится Беарнец? Тем лучше, черт возьми!.. Я сказал, что не люблю никого... Неправда: я люблю Анрио! Да, да, люблю доброго Анрио! У него честные глаза, у него теплая рука! А я вижу вокруг только лживые глаза и ледяные руки! Я готов поклясться, что он не способен на предательство. А кроме всего прочего, я обязан вознаградить Анрио за его утрату: у него отравили мать, – бедный малый! – и, как я слышал, это сделал кто-то из моей семьи. А кроме того, я чувствую себя превосходно. Но если я заболею, я позову его, я потребую, чтобы он не отходил от меня, я ни от кого ничего не приму, кроме как из его рук, а перед смертью провозглашу его королем Франции и Наварры!.. И – клянусь брюхом папы! – один он не будет радоваться моей смерти, как мои братья, а будет плакать или хоть сделает вид, что плачет!

Молния, упавшая к ногам Екатерины, не так ужаснула бы ее, как эти слова. Совершенно подавленная, она блуждающим взором смотрела на Карла и лишь через несколько секунд воскликнула:

– Генрих Наваррский! Генрих Наваррский – французский король, в нарушение прав моих детей! Матерь Божья! Посмотрим! Так вы для этого хотите услать моего сына?

– Вашего сына!.. А я чей? Сын волчицы, как Ромул! – воскликнул Карл, дрожа от гнева и сверкая глазами так, как если бы в них загорелись огни. – Ваш сын?! Верно! Французский король – вам не сын: у французского короля нет братьев, у французского короля нет матери, у французского короля есть только подданные! Французскому королю нужны не чувства, а воля! Он обойдется и без любви, но потребует повиновения!

– Государь, вы не так меня поняли. Я назвала своим сыном того, который должен меня покинуть. Сейчас я люблю его больше, потому что боюсь потерять его. Разве это преступление, если мать не хочет, чтобы сын ее покинул?

– А я вам говорю, что он вас покинет, что он покинет Францию, что он отправится в Польшу! И это будет через два дня! А если вы скажете еще одно слово, то это произойдет завтра. А если вы не склоните голову, если вы не перестанете грозить мне глазами, я удавлю его вечером, как вы хотели вчера, чтобы мы удавили любовника вашей дочери! Только уж его-то я не упущу, как упустили мы Ла Моля!

Перед лицом такой угрозы Екатерина опустила голову, но тут же подняла ее.

– Ах, бедное дитя мое! – воскликнула она. – Твой брат хочет убить тебя! Хорошо! Будь покоен; твоя мать защитит тебя!

– А-а! Издеваться надо мной! – крикнул Карл. – Клянусь кровью Христовой, он умрет не вечером, не в тот час, а сию минуту! Оружие! Кинжал! Нож! А-а!

Тщетно отыскивая взглядом вокруг себя то, чего он требовал, Карл заметил на поясе матери кинжальчик; он схватил его, выдернул из шагреневых с серебряной инкрустацией ножен и выбежал из комнаты, чтобы заколоть Генриха Анжуйского, где бы он ни был. Но когда он выбежал в переднюю, силы его, истощенные сверхчеловеческим напряжением, мгновенно оставили его, – он протянул руку, выронил острое оружие, которое вонзилось в пол, жалобно вскрикнул, тело его обмякло, и он покатился по полу.

В то же мгновение кровь хлынула у него из горла и из носа.

– Господи Иисусе! – прохрипел он. – Они меня убивают! Ко мне! Ко мне!

Екатерина, которая проследовала за ним, видела, как он упал; сперва она смотрела на него безучастно, не трогаясь с места, затем опомнилась, движимая не материнской любовью, а затруднительностью своего положения, открыла дверь и закричала:

– Королю плохо! Помогите! Помогите!

На крик сбежалась целая толпа слуг, офицеров, придворных и окружила молодого короля. Но всех опередила какая-то женщина, которая, растолкав всех зрителей, бросилась вперед и приподняла бледного как смерть Карла.

– Кормилица, меня хотят убить, убить! – пролепетал Карл, обливаясь потом и кровью.

– Убить тебя, мой Карл? – воскликнула кормилица, пробегая по окружающим таким взглядом, от которого попятились все, не исключая даже Екатерины. – Кто хочет тебя убить?

Карл тихо вздохнул и потерял сознание.

– Ай-ай! Как плохо королю! – сказал Амбруаз Паре, за которым послали немедленно.

«Теперь ему волей-неволей придется отложить прием», – подумала непримиримая Екатерина.

Оставив короля, она направилась к своему второму сыну, с тревогой ожидавшему в молельне, чем кончится разговор, имевший для него столь важное значение.