• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Рассказ о последних часах жизни Феликса Дзержинского стал своего рода библейским сюжетом в литературе, повествующей об истории становления КГБ. Федор Фомин, самый высокопоставленный чекист, переживший сталинские чистки, писал: «20 июля 1926 года он пал на своем посту, борясь с врагами партии». Всего лишь за три часа до своей смерти Дзержинский выступал на Пленуме Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии с «пламенной речью против уклоняющихся от линии ленинской партии». По словам Фомина, обращаясь к аудитории, Дзержинский «с полным основанием» спрашивал: «Знаете ли вы, в чем моя сила? Я никогда не щажу себя (голоса с мест в зале: „Правильно!“). Именно поэтому все присутствующие здесь мне доверяют и любят меня. Я никогда не выступаю против того, что диктует здравый смысл, и если вижу беспорядок, я набрасываюсь на него изо всех сил».

Через несколько часов после признания своих собственных заслуг Дзержинский умер от инфаркта. Узнав о его смерти, участники Пленума, которые слышали его последнюю речь, пустились наперебой превозносить его:

«В тяжелые времена бесконечных заговоров и контрреволюционных выступлений, когда советская земля превратилась в пепел, а пролетариат, борющийся за свою свободу, оказался в кровавом окружении своих врагов, Дзержинский проявил нечеловеческую энергию, день и ночь без сна, без пищи, без всякого отдыха, он стоял на своем посту, его ненавидели враги рабочих, но он смог даже их заставить уважать себя. Его величественная фигура, личная храбрость, проницательность, прямота и исключительная честность снискали ему огромное уважение».

Смерть Дзержинского наступила в очень удобный момент для Иосифа Сталина. К этому моменту он уже практически одержал победу в затянувшейся борьбе за власть, которая последовала за смертью Ленина. «Железный Феликс», даже если бы ему не удалось ничего добиться, наверняка выступил бы против использования ОГПУ как инструмента провокаций и обмана в борьбе с инакомыслящими внутри партии, хотя те же самые методы он, не задумываясь, применял против врагов коммунистов. После смерти Ленина Дзержинский стал председателем Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) и начальником ОГПУ. Безусловно, он выступил бы против нападок на «буржуазных специалистов» в промышленности и жестокой классовой войны в деревне, которую Сталин начнет через несколько лет. В своей «пламенной речи» за три часа до смерти Дзержинский впервые выступил со столь беспощадной критикой в адрес партийного аппарата: «Когда я смотрю на наш аппарат, на нашу систему организации, на нашу невероятную бюрократию и наш крайний беспорядок, опутанный всевозможными проволочками, я буквально прихожу в ужас». На смену Дзержинскому был поставлен Вячеслав Рудольфович Менжинский, высокий, стройный мужчина в позолоченном пенсне, отличавшийся от своего предшественника большей мягкостью. На первый взгляд, эти два человека имели много общего: оба они были старыми большевиками и выходцами из зажиточных польских семей. Менжинский стал членом коллегии ЧК вскоре после ее основания и был назначен первым заместителем Дзержинского, когда тот стал председателем ОГПУ. Пожалуй, он был самым образованным из всех, кто приходил в руководство КГБ. Даже бывший сотрудник ОГПУ Георгий Агабеков, который после побега на Запад не проявлял особой симпатии по отношению к своим бывшим коллегам, говорил о нем как о человеке «глубокой культуры» и «всестороннего образования». По словам Федора Фомина, Менжинский свободно владел двенадцатью языками, когда он был принят на работу в ЧК. Позже он овладел китайским, японским, персидским и турецким языками. Но он проявлял интерес не только к языкам, но и к точным наукам: физике, химии, астрономии, математике. Вместе с тем Менжинский не был тем воплощением силы и власти, каким был его предшественник. Даже Фомин в своих официально одобренных панегириках вынужден был признать, что «у него не было командного голоса». Для многих, кто работал с ним, «было странно слышать приказ от председателя ОГПУ, который обычно начинался словами: „Я покорно прошу…“ Троцкий, преследование которого со стороны ОГПУ началось во времена Менжинского, считал его странной, бесцветной личностью: „Впечатление, которое он произвел на меня, лучше всего описать одним словом — никакое. Он выглядел, как тень какого-то другого, не реализовавшего человека, или, точнее, как плохой набросок к незаконченному портрету.“ Менжинский не был сталинистом. Во время Гражданской войны он встречался с Троцким на фронте и предупреждал, что Сталин ведет „очень запутанную игру“ против него. Однако сам он никогда серьезно не выступал против растущей власти Сталина. Еще до своего нового назначения Менжинский серьезно страдал от астмы. Очень часто он встречал посетителей, лежа на кушетке в своем кабинете на Лубянке. „Доктора приказали мне лежать“, — объяснял он. В апреле 1929 года у Менжинского случился инфаркт, который вывел его из строя на два года. В 1931 году он вновь начал выполнять свои обязанности, но здоровье не позволяло ему работать в полную силу, а к 1933 году он настолько ослаб, что даже не мог самостоятельно подняться по лестнице в свою комнату в Кремле и вскоре, практически отойдя от дел, поселился на подмосковной даче.

Из-за слабого здоровья Менжинского и его вялого стиля руководства власть в ОГПУ постепенно перешла к его более агрессивному заместителю Генриху Григорьевичу Ягоде, коренастому, пышащему здоровьем еврею, который коренным образом отличался от Менжинского как по своим манерам, так и по внешнему виду. Воспоминания об этом человеке до сих пор не вызывают ничего, кроме стыда, даже среди сотрудников КГБ. Практически во всех мемуарах о сталинской эпохе это имя упоминается с отвращением. «Если Менжинский не имел себе равных по широте образования, Ягода не имел себе равных по жестокости, бескультурью и грубости», — писал Агабеков. Однако его грубость и жестокость еще не проявились столь явно, когда Дзержинский назначил его своим вторым заместителем в 1923 году. Возможно, Дзержинский полагал, что он был просто исполнительным и энергичным бюрократом, полным амбиций. Ягода стал классическим примером бюрократа, испорченного чрезмерной властью. Его растущая претенциозность была под стать его жестокости. Как рассказывал один из сотрудников Ягоды, за несколько дней до того, как он был отстранен от занимаемой должности летом 1936 года, он был полностью поглощен разработкой своей новой служебной формы: белый шерстяной костюм, отделанный золотыми галунами, небольшой позолоченный кортик, как у военно-морских офицеров при царе, голубые брюки и ботинки из специально выделанной импортной кожи.

Сталин никогда полностью не доверял Ягоде, отчасти потому, что сам был антисемитом, и потому, что Ягода симпатизировал «правой оппозиции» и ее популярному лидеру, Николаю Бухарину. В 1928 году в разговоре с Каменевым Бухарин сказал, что и Ягода, и Трилиссер, второй заместитель председателя ОГПУ и начальник ИНО, «были с ними». Он также сказал, что Ягода передал ему секретную информацию о восстаниях крестьян. Вместе с тем Бухарин знал, что Ягода был оппортунистом и что на его поддержку рассчитывать не следовало. В 1931 году Сталин попытался укрепить свое влияние в ОГПУ, направив туда партийного аппаратчика А.И. Акулова, который так же, как и Ягода, занял пост первого заместителя председателя ОГПУ. Но уже через год Акулов был вынужден оставить этот пост. Тем не менее, выжидая удобного момента для того, чтобы поставить своего человека во главе ОГПУ, Сталин смог договориться с Ягодой. Ягода был скорее карьеристом, чем идеологом, и был готов пойти за Сталиным, лишь бы продвинуться по служебной лестнице. Вместе с тем он не был готов безоговорочно поддержать Сталина. Трилиссер же был более активным сторонником «правой оппозиции». Уже в 1923 году он присоединился к Бухарину в наступлении на троцкистскую линию. Но к концу 1929 года Ягода, рассматривая Трилиссера как потенциального соперника, смог при поддержке Центрального Комитета добиться, чтобы Трилиссер был убран из ОГПУ. Вместо него на пост главы ИНО был назначен бывший начальник КРО (контрразведка) Артур Артузов.

Первый год пребывания в руководстве ОГПУ Менжинского и Ягоды был отмечен успешным завершением операции «Трест». Однако этот успех был омрачен целым рядом скандальных разоблачений и провалов советской внешней разведки. Безопасность быстро растущей сети ОГПУ и военной разведки была поставлена под угрозу уязвимостью советских шифров, а также неопытностью советских резидентов в организации работы местных коммунистов, которые, отличаясь большим рвением, очень часто действовали по-дилетантски. Весной 1927 года произошло сенсационное разоблачение советской агентуры, работавшей в восьми странах. В марте была раскрыта шпионская организация в Польше, возглавляемая бывшим белым генералом, ставшим впоследствии агентом ОГПУ, Даниэлем Ветренко; ведущий специалист советско-турецкой корпорации в Стамбуле был обвинен в организации шпионажа на турецко-иракской границе; и, наконец, швейцарская полиция объявила об аресте двух советских шпионов. В апреле, во время обыска, проведенного в советском консульстве в Пекине, было найдено огромное количество документов о советской шпионской деятельности; французская «Сюрте» арестовала восемь членов советской шпионской сети, возглавляемой Жаном Креме, членом Политбюро Французской коммунистической партии. В мае были задержаны сотрудники австрийского Министерства иностранных дел, которые снабжали агентов ОГПУ секретной информацией; а в результате рейда и обыска, проведенного британскими спецслужбами в Лондоне в помещениях Всероссийского кооперативного общества («Аркос») и советской торговой делегации, была раскрыта, по словам Уильяма Джойнсона-Хикса, министра внутренних дел Великобритании, человека, известного своей эмоциональностью и склонностью к некоторому преувеличению, «одна из самых больших и самых гнусных шпионских организаций, о которых я когда-либо слышал».

Полицейские рейды в Пекине и Лондоне, за которыми последовала публикация некоторой разведывательной информации, нанесли особенно сильный удар по советской внешней шпионской сети. Документы, опубликованные в Китае, содержали огромное количество скандальных деталей, рассказывающих о секретной советской деятельности (в основном военной разведке), включая полученные из Москвы инструкции о том, что «не следует избегать никаких мер, в том числе грабежа и массовых убийств», с тем чтобы способствовать развитию конфликта между китайским народом и западными странами. В них также содержались списки имен агентов, инструкции китайским коммунистам по оказанию помощи в проведении разведывательных операций, а также детальное описание оружия, тайно ввозимого в Китай. Хотя английской полиции не удалось захватить такого большого количества чрезвычайно важных документов, опубликованные в Лондоне материалы имели не меньший эффект, поскольку они сопровождались сообщением о том, что британским специалистам вновь удалось разгадать советский дипломатический шифр. В своих выступлениях перед Палатой общин премьер-министр, министр иностранных дел и министр внутренних дел цитировали телеграммы из перехваченной советской дипломатической переписки.

Ущерб, нанесенный сенсационными разоблачениями в Пекине и Лондоне, был особенно велик для Кремля и ОГПУ, поскольку это произошло в поворотный момент в отношениях России с Китаем и Великобританией. С 1922 года советская политика в Китае основывалась на альянсе с националистским гоминьдановским режимом. В апреле 1927 года в результате возглавляемого коммунистами восстания, Шанхай перешел в руки гоминьдановского генерала Чан Кайши. «Чан, — говорил Сталин, — должен быть выжат, как „лимон, а затем выброшен“. Однако на практике в роли лимона оказались коммунисты. Одержав победу в Шанхае, Чан начал систематически уничтожать коммунистов, которые обеспечили ему приход к власти. По приказу Сталина коммунисты ответили на это волной вооруженных выступлений. Все восстания были жестоко подавлены.

Разоблачения советских шпионов имели еще одно серьезное последствие: были разорваны отношения между Советским Союзом и Великобританией, которую СССР продолжал считать ведущей мировой державой. Со времени всеобщей забастовки в Великобритании в мае 1926-го, организация которой ошибочно приписывалась мнительными членами Консервативной партии русским заговорщикам, на правительство Стэнли Болдуина оказывалось серьезное давление с целью разрыва дипломатических отношений с Советским Союзом. Громкое разоблачение деятельности советской военной разведки в 1927 году было последней каплей. 26 мая 1927 года Остин Чемберлен информировал советского поверенного в делах Аркадия Розенгольца, что правительство Его Величества разрывает дипломатические отношения с Советским Союзом, поскольку тот ведет «антибританскую, шпионскую деятельность и пропаганду». Своему официальному заявлению Чемберлен придал неожиданно личный характер. Обращаясь к Розенгольцу, он процитировал его телеграмму, посланную 1 апреля и сказал: «В ней вы просите материалы, которые позволят вам поддержать политическую кампанию против правительства Его Величества». По пути домой Розенгольц сделал остановку в Варшаве, где он позавтракал в буфете центрального вокзала вместе с советским послом Петром Войковым. За несколько минут до того, как поезд Розенгольца тронулся, русский белый эмигрант с криком: «Это за национальную Россию, а не за Интернационал!» — выстрелил несколько раз в Войкова. Советское правительство быстро отреагировало заявлением о том, что «английская рука направила удар, убивший Войкова». Как ни парадоксально, во время последних предвоенных показательных процессов 1938 года Розенгольца заставили признаться в том, что он с 1926 года работал на британскую разведку.

Провалы советской разведки весной 1927 года имели следующие последствия. Во-первых, вся система безопасности советских посольств, резидентур ОГПУ и система шифрования были коренным образом изменены. Срочным циркуляром, разосланным во все советские миссии и торговые делегации, предписывалось уничтожить документы, захват которых может привести к новым разоблачениям. Даже в Тегеране, где опасность нападения на посольство была минимальной, на территории дипломатической миссии был разведен такой большой костер из документов ОГПУ, что местная пожарная команда была поднята по тревоге. Резидентуры ОГПУ получили указание хранить корреспонденцию только за последний месяц и выработать план по немедленному уничтожению документов в случае обыска. Новые инструкции по организации работы с местными коммунистами-агентами были направлены на то, чтобы скрыть все возможные следы их контактов с ОГПУ.

С тем чтобы обеспечить безопасность дипломатической переписки и систем связи ОГПУ, Кремль отдал приказ о введении трудоемкого, но при правильном использовании абсолютно надежного, «одноразового» шифра. В результате с 1927 года до начала Второй мировой войны западные дешифровальщики не смогли раскрыть практически ни одного важного советского шифрованного сообщения, хотя британская ШШПС продолжала читать шифровки Коминтерна и некоторые незначительные военные сообщения русских. Начальник оперативного отдела ШШПС А.Г. Деннистон с горечью писал, что приданная огласке британским правительством расшифровка советских кодов «безусловно, скомпрометировала всю работу.»

Разоблачение советских разведчиков весной 1927 года оказало значительное влияние на Сталина. Неудивительно, что в этом он видел доказательство глубокого империалистического заговора: «Нет сомнения в том, что главный вопрос современности это вопрос об угрозе империалистической войны. Это не какая-то нереальная, нематериальная „опасность“ новой войны. Это вполне реальная, материальная угроза войны в целом и войны против Советского Союза в частности».

По мнению Сталина, первым среди организаторов «объединенного империалистического фронта» против Советского Союза был его главный враг — «английская буржуазия и ее боевой штаб — Консервативная партия». «Английский капитализм всегда был, есть и будет самым гнусным палачом народных революций». Сталин видел три основных этапа подготовленного консервативным правительством заговора.

Первый заключался в проведении обыска советского посольства в Пекине с целью «раскрыть „ужасные“ документы о подрывной деятельности Советского Союза и тем самым создать атмосферу всеобщего возмущения». Второй заключался в рейде, проведенном в помещении «Аркос» в Лондоне и в разрыве англо-советских дипломатических отношений с тем, чтобы «начать дипломатическую блокаду СССР по всей Европе» в качестве прелюдии к войне. Третьим этапом было убийство Войкова в Варшаве, «организованное агентами Консервативной партии», наподобие покушения на эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево в 1914 году, которое положило начало Первой мировой войне.

Хотя этот «английский заговор» не принес никаких результатов, за ним неизбежно должны были последовать другие. Великобритания продолжала финансировать «шпионско-террористические группы в СССР» и пытаться провоцировать выступления белых эмигрантов и других империалистических сил. Сталин выступал против «всех так называемых лидеров рабочего движения, которые „считают“ угрозу новой войны „изобретением“, которые успокаивают рабочих миротворческой ложью, которые закрывают глаза на подготовку буржуазии к новой войне…» Для того, чтобы противостоять империалистической угрозе, необходимо было сделать следующее. Во-первых, надо было «укрепить обороноспособность нашей страны» через экономический рост, особенно военной промышленности, и повышение бдительности советского народа. Во-вторых, было необходимо «укрепить наши тылы», начав наступление на так называемых внутренних врагов-террористов, промышленных саботажников и «другой дряни». Под «дрянью» Сталин подразумевал и оппозицию внутри Коммунистической партии: «Что мы можем сказать после всего этого о нашей гнусной оппозиции, о ее новых нападках на партию перед лицом угрозы новой войны? Что можем мы сказать об этой же оппозиции, которая усиливает свои нападки на партию в тот самый момент, когда существует реальная угроза войны.»

К 1927 году единственное серьезное сопротивление растущей власти Сталина исходило из самой партии большевиков. Угроза войны возникла в чрезвычайно удобный для Сталина момент, поскольку именно тогда он готовился закрепить власть в своих руках. С другой стороны, совершенно очевидно, что Сталин, человек «с болезненной подозрительностью», как говорил Хрущев, верил в свою собственную теорию заговоров. То же самое, в той или иной степени, можно сказать о всех партийных лидерах, ведь сама идеология заставляла их верить в это. Один из основных постулатов большевистской веры заключался в том, что международный капитализм никогда не потерпит укрепления Советской власти. Империалистические государства и их спецслужбы обязательно должны были готовить заговоры с целью уничтожения «рабоче-крестьянского государства». Именно ОГПУ, как «щит и меч революции», было призвано раскрывать и разоблачать неизбежные империалистические заговоры и уничтожать их в зародыше. Однако после Гражданской войны и до прихода к власти Адольфа Гитлера в 1933 году ни один из западных лидеров и не думал о свержении большевистского режима. Из этого следует сделать вывод, что ОГПУ могло разоблачать и бороться только с вымышленными заговорами. Заговоры постепенно становились навязчивой идеей Сталина. В течение первых десяти лет после того, как в 1927 году впервые была высказана идея о существовании военной угрозы, он постепенно выстраивает новую теорию заговора, которая в своей конечной форме была хотя и не такой ужасной, но не менее гротесковой, чем миф о всеобщем заговоре евреев, не дававший покоя Гитлеру. Два величайших диктатора Европы, Сталин и Гитлер, были теоретиками заговоров, которые в конечном итоге пришли к тому, что массовое убийство — это единственный способ борьбы с вымышленными заговорами. Главными же соучастниками этого преступления были их службы безопасности.

Впервые Сталин использовал ОГПУ для укрепления собственной власти внутри Коммунистической партии. Подобно ЧК, ОГПУ ставило перед собой цель борьбы с контрреволюцией. Однако к этому времени само определение контрреволюции изменилось. При Ленине контрреволюция означала оппозицию Коммунистической партии. При Сталине она стала означать оппозицию самому Сталину; а поскольку в первых рядах оппозиции Сталину выступали сами коммунисты, ОГПУ использовало внутри партии те методы проникновения и провокаций, которые раньше применялись против врагов партии.

Первыми жертвами стали члены «левой оппозиции» во главе с Троцким и Зиновьевым. В сентябре 1927 года агент-провокатор ОГПУ, работающий в «левой оппозиции», обнаружил нелегальную «типографию» (в действительности же, эта типография была не чем иным, как множительным аппаратом), где оппозиционеры планировали печатать свою программу. По словам Александра Орлова, бывшего сотрудника ОГПУ, бежавшего на Запад, когда Ягода рассказал о типографии Сталину, тот ответил: «Очень хорошо! Теперь повысьте своего агента в звании до офицера армии генерала Врангеля и укажите в своем докладе, что троцкисты сотрудничают с врангелевскими белогвардейцами». После этого Сталин докладывал Центральному Комитету и Центральной контрольной комиссии, что «левая оппозиция» виновна в сотрудничестве с белыми.

В ноябре 1927 года Троцкий, Зиновьев и почти сто их последователей были исключены из партии. Зиновьев согласился покаяться, отрекся от «троцкизма» и был восстановлен в рядах партии. Троцкий отказался сделать это и в январе 1928 года был осужден ОГПУ на ссылку в удаленный район Казахстана на границе с Китаем. Менее чем через десять лет после этого Троцкий станет объектом самой последовательной охоты на человека за всю историю КГБ. В 1928 году «охота на ведьм», роль которых играли троцкисты, еще только начиналась, а выдворение из Москвы великого еретика носило элемент гротесковой комедии, которая вряд ли состоялась бы несколько лет спустя. Когда сотрудники ОГПУ пришли на московскую квартиру Троцкого утром 17 января, они застали его еще в пижаме. Троцкий заперся в комнате, как он делал не раз еще до революции, когда за ним приходила полиция. После безуспешных переговоров через закрытую дверь начальник группы сотрудников ОГПУ приказал выломать дверь. Троцкий был удивлен, когда в этом молодом офицере он узнал своего бывшего охранника, служившего у него в Гражданскую войну. Увидев своего бывшего комиссара в пижаме, молодой человек расплакался: «Пристрелите меня, товарищ Троцкий, пристрелите меня,» — умолял он, утирая слезы. Троцкий успокоил своего бывшего охранника и убедил его в том, что тот должен подчиняться приказам, какими бы они ни были. Затем, избрав тактику пассивного неповиновения, он отказался одеваться и тем более идти куда-то. Сотрудники ОГПУ сняли с него пижаму, надели на него костюм и вынесли его, несмотря на все протесты его домашних, к машине, которая должна была отвезти его к транссибирскому экспрессу.

Когда Троцкого высылали в Турцию в феврале 1929 года, сотрудники ОГПУ сделали все, чтобы не было свидетелей его отъезда на случай, если он опять начнет оказывать пассивное сопротивление. Вместе со своей женой, старшим сыном Львом Седовым и в сопровождении двух офицеров ОГПУ он взошел на борт корабля «Ильич» в Одессе. Как потом выяснилось, они были единственными пассажирами на этом судне, даже команда была проинструктирована держаться подальше от членов семьи Троцкого. Когда «Ильич» вошел в пролив Босфор, один из охранников Троцкого передал ему полторы тысячи долларов для того, чтобы «он мог начать жизнь за рубежом». У Троцкого не было ни копейки, и он, зажав свою гордость в кулак, взял эти деньги. Первые полтора месяца зарубежной жизни Троцкий провел в советском посольстве в Стамбуле, затем он переехал на турецкий остров Принкипо.

«Охота на ведьм», которую вело ОГПУ в конце 20-х годов, была направлена против политических и экономических провокаций. В марте 1928 года ОГПУ объявило о раскрытии «контрреволюционного заговора» на угольных шахтах Донбасского бассейна. Согласно чрезвычайно убедительному описанию развития заговора, первыми среди тех, кого разоблачил начальник ОГПУ Северного Кавказа Ю.Г. Евдокимов, была группа инженеров в городе Шахты, вступивших в заговор с бывшими владельцами угольных шахт, находившимися в тот момент в белой эмиграции, и с западными империалистами для того, чтобы сорвать работу шахт. Этот доклад был направлен Менжинскому, который потребовал доказательств. Евдокимов представил несколько перехваченных писем, направленных из-за рубежа указанным инженерам. И хотя в письмах не было ничего криминального, Евдокимов утверждал, что они содержали «подрывные инструкции», написанные шифром, известным только этим инженерам. Менжинский высказал сомнения по этому поводу и дал Евдокимову две недели на то, чтобы он разгадал шифр. Тогда Евдокимов обратился напрямую к Сталину, который дал указание арестовать этих инженеров. На специальном заседании Политбюро Сталин добился того, что ему лично было поручено разобраться в этом деле. Из нескольких несчастных случаев на производстве, возникших в результате поломок оборудования, пьянства рабочих, плохой организации труда и, возможно, нескольких случаев настоящего вредительства, ОГПУ, примешав сюда нескольких бывших царских инженеров и иностранных бизнесменов, состряпало «далеко идущий международный заговор», организованный из Варшавы, Берлина и Парижа. В течение двух месяцев советская пресса клеймила позором «подлых саботажников, заговорщиков и шпионов». Весь этот фантастический заговор вылился в обвинительный приговор, состоящий из 250 тысяч слов, по которому 50 русских и 3 немецких специалиста были обвинены в саботаже и шпионаже. Искусственно затянутый показательный процесс был открыт в мае под огромными хрустальными люстрами Московского дома союзов (до революции это здание принадлежало Дворянскому собранию). В общей сложности более 100 тысяч рабочих, крестьян, школьников и других специально отобранных зрителей, каждый день сменяя друг друга, следили за заседаниями суда.

Корреспондент «Юнайтед пресс» Юджин Лайонс, в прошлом активный сторонник коммунистов, писал:

«Те немногие, кто настаивал на своей невиновности… представляли особый интерес для зрителей. Они были зажаты в угол, их спины сгорблены, в голосе — паника. Отвечая на язвительные вопросы прокурора, они тут же опровергали заявления сидящих рядом на скамье подсудимых. Они внимательно прислушивались к тому, что говорил судья, тут же что-то быстро говорили сами, запинались и, в конце концов, замирали. Истощенные, запуганные, они смотрели в зал, словно впервые осознав, что здесь еще кто-то есть. Вот это было зрелище! Настоящий успех организаторов заседаний!»

Мрачная драма, разыгранная в Доме союзов, была менее кровавой, чем последующие показательные процессы Сталина. Только одиннадцать так называемых шахтинских саботажников были приговорены к смертной казни, шестеро были оправданы за то, что они точно сыграли роль, написанную для них ОГПУ. Для большинства зрителей, присутствовавших на заседаниях суда, и читателей советских газет назидательная драма прошла вполне убедительно: «классовый враг среди нас», состоящий в заговоре с контрреволюционерами за рубежом, был очень удобным козлом отпущения, на которого можно было свалить все лишения, в противном случае ложившиеся на совесть руководителей страны. На апрельском 1928 года Пленуме Центрального Комитета Сталин поведал о крупном заговоре, в котором так называемое шахтинское дело было лишь одним из звеньев.

«Было бы глупо полагать, что международный капитал оставит нас в покое. Нет, товарищи, это неправда. Классы существуют, и существует международный капитал, и он не может спокойно смотреть, как развивается страна, строящая социализм. Раньше международный капитал пытался свергнуть Советскую власть с помощью прямой военной интервенции. Эта попытка провалилась. Теперь он пытается и будет пытаться в будущем ослабить нашу экономическую силу с помощью невидимой экономической интервенции, не всегда явно, но вполне серьезно организуя саботаж, планируя всевозможные „кризисы“ в той или иной отрасли промышленности, тем самым обеспечивая возможность будущей военной интервенции. Все это неотъемлемая часть классовой борьбы международного капитала против Советской власти, о случайностях не может быть и речи.»

Те офицеры КГБ, с которыми Гордиевский беседовал спустя 50 лет после шахтинского процесса, признавали, что он был результатом шпиономании. Однако во времена Гордиевского КГБ все еще не мог официально этого признать. Даже в секретных материалах КГБ, составленных в 1978 году под руководством начальника Второго главного управления (контрразведка) Григория Федоровича Григоренко, говорится, без всяких на то оснований, что шахтинское дело было настоящим заговором. С приходом к власти Горбачева КГБ все еще продолжал настаивать на сталинской интерпретации шахтинского дела 1928 года. В рассекреченных материалах, опубликованных в 1979 году, говорится:

«Совершенно очевидно, что вредители, шпионы и диверсанты, которые выступили в конце 20-х годов единым антисоветским фронтом, представляли серьезную угрозу для развития социализма и укрепления оборонной мощи нашего государства. Разоблачение этой враждебной подпольной организации органами ОГПУ и его спецслужбами помогло партии и правительству сорвать планы международной реакции.»

В 1928 году эта теория заговоров воспринималась чрезвычайно серьезно, по-видимому, даже большинством офицеров ОГПУ, которые фабриковали доказательства для шахтинского процесса. Сталинская Россия пережила шпиономанию, которая охватила большинство европейских государств во время Первой мировой войны. В первые недели войны в лондонскую полицию поступали доносы на «многие тысячи» так называемых немецких шпионов. Ни один из этих доносов не имел под собой никаких оснований. «Шпиономания, — писал начальник столичной спецслужбы метрополии Бэзил Томсон, — приобрела характер страшной эпидемии, которая сопровождается страшными галлюцинациями, не поддающимися лечению.» До конца войны некоторые министры и часть общественности были убеждены в том, что срывы на производстве и другие происшествия, мешающие армии успешно вести военные действия, были результатом заговоров и вражеской подрывной деятельности. В нашумевшем в 1918 году уголовном деле по обвинению в клевете присяжных убедили в том, что немецкая секретная служба располагала «черной книгой», в которой значилось 47 тысяч имен сексуальных извращенцев, в основном занимающих высокие посты в Великобритании, которых шантажировали, с тем чтобы сорвать военные планы.

В начале Второй мировой войны Европой вновь овладела шпиономания. В 1940 году после захвата немцами Франции и Нидерландов, Британию охватил страх перед «Пятой колонной» вражеских диверсантов, который мало чем отличался от шпиономании времен Первой мировой войны. В докладе, составленном в июне службой внутренней разведки, говорилось: «Истерия по поводу „Пятой колонны“ приобретает опасные масштабы». Некоторое время даже Уинстон Черчилль и его начальники штабов считали, что необходимо осуществить «самые жесткие меры» для того, чтобы покончить с несуществующей на самом деле опасностью.

Миф об огромных отрядах «Пятой колонны», который будоражил умы в западных странах во время войны, а также «охота на ведьм» времен холодной войны, главным образом, за вымышленными коммунистами в Соединенных Штатах, возглавляемая сенатором Джозефом Маккарти, помогают понять, почему у Сталина возникла навязчивая идея об антисоветской подрывной деятельности. Но сталинская «охота на ведьм» значительно отличалась как по форме, так и по масштабам от того, что испытал Запад. Обеспокоенность Черчилля по поводу «Пятой колонны» вскоре прошла. Уже к концу 1940 года он приходит к выводу, что «поиски ведьм» не приносят ничего, кроме вреда. Во время холодной войны американская администрация была не инициатором, а скорее — одним из объектов маккартизма. Главным же «охотником за ведьмами» в Советском Союзе был сам Сталин.

В отличие от Запада, где количество жертв охоты за вымышленными шпионами и диверсантами в течение двух мировых войн и преследований вымышленных коммунистов во время холодной войны исчислялись единицами, в Советском Союзе в 30-е годы вымышленные враги народа уничтожались миллионами. Сталин и его пособники, использовав вымышленный шахтинский заговор, положили конец эпохе НЭПа, эпохи терпимости к буржуазным интересам, и начали последовательное наступление на «классовых врагов», подрывающих экономику: буржуазных специалистов в промышленности и кулаков (зажиточных крестьян) на селе. Покончив с «левой оппозицией», Сталин присвоил себе ее радикальную политику коренного социалистического переустройства советской экономики. Бухарин и «правая оппозиция», которые выступали за менее радикальную политику, основанную на компромиссе, а не на классовом конфликте, оказались более простой мишенью, чем «левая оппозиция». В январе 1929 года Бухарин был выведен из состава Политбюро. Одной из главных причин, побудивших сталинское руководство провести в течение следующего года ускоренную программу индустриализации в качестве основной части пятилетнего плана и обязательную коллективизацию на селе, направленную на уничтожение «кулака как класса», было хроническое чувство неуверенности перед лицом классовых врагов внутри страны и империалистов за границей. Обращаясь к Центральному Комитету в ноябре 1928 года, Сталин настаивал на том, что выживание «социализма в одной стране» зависит от способности советской экономики обогнать Запад: «Или мы сделаем это, или нас раздавят». Он повторил свои слова в феврале 1931 года:

«Одной из отличительных черт истории старой России было то, что ее постоянно били из-за ее отсталости… Мы на 50 или 100 лет отстали от развитых стран. Мы должны сократить эту дистанцию за 10 лет. Или мы сделаем это, или мы пропадем.»

Идеализм и отсутствие уверенности в безопасности легли в основу сталинской идеи переустройства советской экономики. Перспектива великого скачка в развитии социалистической экономики зажгла умы нового поколения членов партии, повторив тем самым ленинский опыт 1917 года. 50 лет спустя советский диссидент Петро Григоренко вспоминал, с каким «энтузиазмом и страстью» он и другие молодые коммунисты восприняли слова Сталина, который назвал 1929 год «годом великого перелома»:

«Не хватало хлеба, были длинные очереди, вот-вот должны были ввести карточки и должен был начаться голод, но несмотря на это, мы все были увлечены идеей Сталина, мы все скандировали: „Да, великий перелом, ликвидация мелких крестьянских хозяйств, уничтожение самой почвы, на которой может возродиться капитализм. Пусть только акулы империализма попробуют напасть на нас! Мы на верном пути к победе социализма!“

Сталинская экономическая программа завоевала на свою сторону многих из тех, кто в прошлом поддерживал Троцкого. Пятаков, председатель правления Госбанка и бывший ближайший соратник Троцкого, обращаясь в октябре 1929 года к Совету народных комиссаров с пламенной речью, сказал: «Настал героический период нашего социалистического строительства».

«Героический период» социалистического строительства, который явился источником энтузиазма для многих членов партии, нуждался в инструменте принуждения ОГПУ. В ноябре 1929 года все заключенные, отбывавшие наказание сроком более трех лет за якобы политические или уголовные преступления, были переведены в ведение ОГПУ, чья широкая сеть трудовых лагерей (ГУЛАГ) быстро выросла в 30-е годы в главный источник принудительного труда для советской экономики. Идеалистическая вера и грубая сила первой пятилетки преобразовали советскую промышленность. Ставя недостижимые производственные задачи с уверенностью в том, что «нет такой крепости, которую бы не взяли большевики», удалось добиться гораздо большего, чем можно было бы предположить, исходя из реальной ситуации в стране. Возникли новые промышленные центры на Урале, Кузбассе и Волге, на пустом месте выросли города Магнитогорск и Комсомольск-на-Амуре, новая техника пришла в отдаленные районы Казахстана и Кавказа, была построена гигантская плотина на Днепре, практически утроился выпуск электричества. Все это было сделано в начале 30-х годов, когда депрессия, породившая июльскую трагедию на Уолл-стрит в 1929 году, привела Запад к полному упадку. Советские официальные лица с гордостью сравнивали успехи социалистического строительства с неразрешимыми противоречиями международного капитализма.

В глазах советских людей депрессия не сделала капитализм менее опасным. В июле 1930 года Сталин говорил: «Каждый раз, когда капиталистические противоречия начинают обостряться, буржуазия направляет свой взор на СССР, словно говоря: „Не можем ли мы решить это или другое противоречие капитализма или все противоречия, вместе взятые, за счет CCCP, страны Советов, цитадели революции, которая самим своим существованием революционизирует рабочий класс и колонии… ?“ Вот почему существует тенденция к авантюристическим нападкам на СССР, к интервенции, тенденция, которая укрепляется в результате кризисов.»

После поражения консерваторов на всеобщих выборах в июне 1929 года, с приходом к власти второго лейбористского правительства во главе с Рамсеем Макдональдом и восстановлением англо-советских отношений, Британия больше не рассматривалась Советским Союзом как главный источник военной угрозы. Угроза войны, по словам Сталина, теперь исходила от Франции, «самой агрессивной и милитаризованной страны из всех агрессивных и милитаризованных стран.» Опасения русских усиливались еще и тем, что Франция начала кампанию против СССР, обвиняя его в том, что он ведет политику «демпинга» на западных рынках. В октябре 1930 года французский министр торговли и промышленности отдал распоряжение об ограничении импорта советских товаров и пытался убедить союзников Франции в Восточной Европе последовать его примеру. В ответ Советский Союз полностью запретил ввоз французских товаров и публично осудил агрессивные планы французского империализма. «Французский план, — утверждал Вячеслав Молотов, председатель Совнаркома и будущий комиссар иностранных дел, — заключался в том, чтобы организовать экономическую блокаду СССР в качестве подготовки к вооруженному нападению.»

Новая угроза внешней агрессии подстегнула охоту за внутренними саботажниками, вступившими в союз с иностранцами, особенно с французскими империалистами. 22 сентября 1930 года в прессе было объявлено о том, что ОГПУ обнаружило «контрреволюционное общество», состоящее из 48 профессоров, агрономов и руководителей пищевых предприятий во главе с профессором Александром Рязанцевым. Все они обвинялись в срыве продовольственных поставок. На следующий день передовицы всех газет были заполнены резолюциями собраний трудовых коллективов, призывающими к расправе над контрреволюционными заговорщиками. 24 сентября было объявлено о том, что все 48 злодеев были расстреляны. В газетах публиковались выдержки из их заявлений, в которых они признавались в невообразимых преступлениях. По сообщению советской прессы, в сотнях трудовых коллективов прошли митинги, на которых рабочие «сердечно благодарили славное ОГПУ, обнаженный меч революции, за прекрасную работу по ликвидации этого грязного заговора».

После почти каждого срыва поставок или крупной аварии на производстве, ОГПУ раскрывало еще один «грязный заговор». Одним из самых крупных вымышленных заговоров, раскрытых во время первой пятилетки, был заговор «подпольной Промышленной партии», в котором приняли участие две тысячи инженеров и плановиков, задумавших свергнуть Советскую власть и для этого вступивших некоторое время тому назад в сговор с генеральными штабами десятка государств, возглавляемых Францией, видными французскими государственными деятелями Раймоном Пуанкаре и Аристидом Брианом, а также с такими известными за границей людьми, как Лоуренс Аравийский, нефтяным магнатом Генри Детердингом и, конечно, русским белым Временным правительством в Париже (два члена этого правительства, как потом выяснилось, уже умерли к тому времени), которое хотело вернуться в Россию и восстановить капитализм. Исполнительный комитет Промышленной партии, состоящий из восьми человек, судили показательным судом, который проходил в некогда впечатляющем своей красотой здании бывшего Дворянского собрания. Открытие процесса сопровождалось колоссальной манифестацией более полумиллиона рабочих и служащих, которые, шагая по снегу, выкрикивали: «Смерть! Смерть! Смерть!» Было объявлено о том, что во время заседания суда банды империалистических агентов могут в любое время попытаться спасти обвиняемых и начать массовую кампанию по саботажу. Но после страстного призыва, с которым обратился стареющий Максим Горький к рабочим, крестьянам и интеллигенции всего мира, вражеские агенты отказались от своих планов, и воображаемая угроза войны была отведена.

Полвека спустя КГБ, несмотря ни на что, продолжает настаивать на том, что Промышленная партия была подлинным «подпольным шпионским центром, направляемым и финансируемым западными секретными агентами, а также бывшими крупными русскими капиталистами, находившимися в Париже». Гордиевский не знал ни одного сотрудника КГБ, который относился бы к этой глупости серьезно. На первый взгляд 50 лет тому назад, в 30-е годы, отношение сотрудников ОГПУ к этому процессу было столь же циничным, а дело Промышленной партии от начала до конца было не чем иным, как вымыслом. Но в действительности все было не так просто. Сотрудники ОГПУ действительно обнаружили недовольных инженеров и руководящих работников, которые ненавидели советский режим и поддерживали различные связи с белым зарубежьем. Неизлечимая мания видеть во всем заговор заставила ОГПУ решить, что оно имеет дело с высокоорганизованным контрреволюционным заговором, в котором империалистические агенты обязательно должны играть определенную роль. Затем коллективно был написан сценарий и поставлена драматическая пьеса о заговоре в назидание советскому народу, его друзьям в Коммунистическом Интернационале и другим прогрессивным силам за рубежом. Признания самих «заговорщиков» делали сталинские назидательные спектакли еще более убедительными. В 1967 году одна из жертв ранних показательных процессов дает следующее письменное показание под присягой прокурору СССР, рассказав о методах, которые применяло ОГПУ для получения показаний:

«Некоторые поддавались обещаниям о вознагражении, другие, кто пытался сопротивляться, „делались разумными“ после физических методов воздействия… Их били по лицу, голове, половым органам, бросали на пол, пинали ногами, душили до тех пор, пока кровь не переставала поступать к голове, и т.д. Их держали на конвейере, не давая заснуть, бросали в карцер, — полураздетых, босых, в холодную камеру или в камеру без окон, где было невыносимо жарко и душно… Для некоторых устрашение. такими методами с соответствующей демонстрацией было достаточным.»

Очень немногие из тех, для кого устраивались эти показательные процессы, сомневались в их подлинности. Даже троцкисты, несмотря на то, что и их преследовало ОГПУ, были уверены в существовании заговора Промышленной партии. Троцкий считал, что «специалисты-вредители» были «наняты иностранными империалистами и продажными русскими эмигрантами». Члены подпольной троцкистской организации в Москве считали, что гнев рабочих, направленный на «специалистов-вредителей», является убедительным свидетельством «их подлинного революционного энтузиазма». Рабочий с фабрики «Красный пролетарий» рассказывал 40 лет спустя: «Гнев и возмущение рабочих, которые клеймили деяния предателей, останутся в моей памяти на всю жизнь».

Результаты процесса над Промышленной партией оказались совершенно неожиданными. Под аплодисменты и радостные возгласы зрителей судья вынес пять смертных приговоров. Два дня спустя было объявлено, что смертные приговоры заменены на десятилетний срок заключения. Впоследствии некоторых тайно оправдали. Такая перемена настроений была вызвана исключительно экономическими причинами. Несмотря на подготовку нового поколения технократов, быстрое развитие страны в первой пятилетке выявило очевидную зависимость советской экономики от знаний «буржуазных специалистов». Выступая на конференции руководителей промышленности, состоявшейся в начале 1931 года, Серго Орджоникидзе, который возглавил Высший совет народных хозяйств страны во время процесса над Промышленной партией, подчеркивал необходимость «осторожного подхода к специалистам», которые «работают честно». Весной Совет пересмотрел рад дел сосланных или заключенных и тюрьму инженеров, которые подали аппеляцию. Сам Сталин лицемерно заявил в июне 1931 года: «Мы всегда рассматривали и продолжаем рассматривать „нападки на специалистов“ как вредное и отвратительное явление.» Сталин призывал «к максимально осторожному отношению к специалистам, инженерам и техникам старой школы, которые решительно перешли на сторону рабочего класса.» Редко выступавший в прессе Менжинский, отмечая в своей статье в «Правде» мудрость сталинской речи, подчеркивал, что Дзержинский часто использовал имеющиеся у ОГПУ средства для «защиты специалистов от различного рода преследований».

Однако мораторий на «нападки на специалистов» не положил конец шпиономании. Сталин и многие сотрудники ОГПУ продолжали считать, что контрреволюционный заговор предателей и иностранных врагов был частью долгосрочного плана по саботажу советской экономики. В марте 1933 года шесть английских инженеров-электриков компании «Метрополитен Викерс», работавшие на строительстве одного из промышленных объектов в России, были арестованы вместе с большой группой вредителей по обвинению в саботаже и шпионаже. Если не считать того, что английские инженеры получили информацию о советской экономике, которая, по словам исполнительного директора «Метро-Вик», «носила общий характер» (возможно, подобную информацию можно было свободно получить и на Западе), саботаж, как и в предыдущих случаях, был чистым вымыслом. К этому времени процедура проведения показательных процессов в здании бывшего Дворянского собрания была уже хорошо отработана. Русские обвиняемые признались в совершении вымышленных преступлений: «Словно послушные животные, готовые беспрекословно подчиняться малейшему движению хлыста в руках дрессировщика, все они внимательно следили за прокурором Вышинским. Когда им предоставили „последнее слово“, все они просили о помиловании и обещали искупить вину, причем речь каждого из них по своему стилю и выражениям сильно напоминала аналогичные выступления подсудимых, проходивших по шахтинскому делу.»

Английские инженеры сыграли свою роль менее профессионально. Двое из них еще до суда во всем «признались» ОГПУ, но во время заседаний суда они оба отказались от своих показаний (один, правда, впоследствии вновь изменил свое решение). Другой обвиняемый в ходе открытого слушания выступил с беспрецедентным заявлением, сказав, что «обвинение сфабриковано… и основано на показаниях, которые дали запуганные заключенные». Все русские обвиняемые, за исключением одного, а также два инженера «Метро-Вик» были приговорены к различным срокам тюремного заключения. В ответ на это английское правительство объявило торговое эмбарго, которое было отменено в июле 1933 года, после того как британские инженеры были освобождены.

Во время первой пятилетки ОГПУ возглавляло не только борьбу с саботажем в промышленности, но и кампанию по коллективизации сельского хозяйства. Самым значительным достижением насильственной коллективизации стало то, что Сталин назвал «ликвидацией кулаков как класса». Поскольку кулаки были заклятыми врагами движения коллективизации, их уничтожение было одним из главных условий ее проведения. «Кулаками» называли не только зажиточных, но и всех, даже бедных крестьян, которых подозревали в сопротивлении коллективизации, например, тех, кто регулярно ходил в церковь. Первые массовые аресты глав кулацких семей были произведены ОГПУ в конце 1929 года. Все они были расстреляны. Затем, в начале 1930 года тысячи кулацких семей были согнаны на железнодорожные станции, погружены на платформы для перевозки скота и отправлены в необжитые районы арктической части Сибири, где и были брошены на произвол судьбы. Политбюро меньше всего заботило, выживут они или нет. Эта операция по переселению около 10 миллионов крестьян оказалась слишком масштабной для ОГПУ. 25 тысяч молодых членов партии, так называемые «двадцатипятитысячники», пройдя двухнедельный курс подготовки, были направлены в сельскую местность для оказания помощи ОГПУ по выселению кулаков и организации колхозов. Уверенные в своей правоте, с удивительными жестокостью и рвением, они боролись с классовым врагом, замышляющим контрреволюционный заговор с целью воспрепятствовать победе социализма. Их опыт поколение спустя был повторен красными гвардейцами во время проведения культурной революции в Китае. Один из «двадцатипятитысячников», Лев Копелев, впоследствии писал: «Я был уверен, что мы были солдатами невидимого фронта, которые вели войну против кулаков и саботажников во имя хлеба, в котором нуждалась страна в первую пятилетку.» Но для некоторых старых офицеров ОГПУ то, что они испытали, видя страдания и ужас миллионов выселяемых из своих домов крестьян, оказалось невыносимым. Исаак Дойчер рассказывал о своей встрече с уполномоченным ОГПУ, который недавно вернулся с задания из деревни: «Я старый большевик, — говорил он мне со слезами на глазах, — я боролся против царя, потом воевал на Гражданской войне, неужели я делал все это для того, чтобы теперь окружать деревни пулеметами и приказывать своим солдатам стрелять не глядя в толпу крестьян? Нет, нет и нет!»

К началу марта 1930 года «двадцатипятитысячники» согнали более половины крестьян в колхозы, тем самым ввергнув село в полный хаос. Сталин был вынужден отдать указ о приостановке этой кампании с тем, чтобы обеспечить весенний сев. После публикации в «Правде» 2 марта статьи «Головокружение от успехов», в которой Сталин лицемерно обвинил уполномоченных в несоблюдении «принципа добровольности», количество колхозников сократилось более чем наполовину. Однако после успешного сбора урожая насильственная коллективизация возобновилась.

Ущерб, нанесенный колхозами, низкие урожаи, резко возросшая продразверстка, засуха и неурожай 1932 года — все это вместе явилось причиной самого страшного голода за всю историю Европы XX века. В 1932—1933 годы от голода умерло почти 7 миллионов человек. Один из партийных активистов, работавший на Украине, которая больше всего пострадала от голода, впоследствии вспоминал: «Страшной весной 1933 года я видел, как люди умирают от голода. Я видел женщин и детей с вспухшими животами, кожа у них становилась синей, но они все еще дышали, хотя глаза у них были пустые, безжизненные. И трупы, трупы, мертвые тела в рваной овчине, на ногах грязный войлок, трупы в крестьянских хатах, на тающем снегу…

Но он не потерял веры: «Я убедил себя, объяснил себе, что я не должен поддаваться расслабляющему чувству жалости. Мы воплощали историческую необходимость, мы исполняли свой революционный долг… Я был убежден в том, что осуществлял великое и необходимое преобразование на селе и что их горе и страдания были результатом их невежества или махинаций классового врага».

Пока на Украине бушевал голод, ОГПУ продолжало раскрывать случаи саботажа «классового врага» и «контрреволюционных заговорщиков», среди которых были ветеринары, якобы морившие скот, сотрудники метеорологической службы, в полном составе обвиняемые в фальсификации метеосводок, служащие, которые якобы портили трактора и подмешивали сорняки в посевное зерно, и председатели колхозов, которые не смогли выполнить невыполнимые планы. Станислав Косиор, первый секретарь ЦК КП Украины (впоследствии расстрелянный во время великого террора), объявил, что «целые контрреволюционные гнезда были обнаружены в Народных комиссариатах образования, сельского хозяйства и юстиции, Институте марксизма-ленинизма Украины, Сельскохозяйственной академии, Институте имени Шевченко и т.д.»

Способность ОГПУ вновь и вновь разоблачать заговоры саботажников на селе постоянно питала теорию всепроникающих заговоров, которая все больше поглощала Сталина. Лазарь Каганович, подручный Сталина, пользующийся его особым доверием и один из немногих членов Политбюро, кому удалось пережить чистки, утверждал, что кулаки, которые избежали депортации, а также белогвардейцы и другие контрреволюционеры смогли организовать «саботаж зерновых поставок и посевной». Когда писатель Михаил Шолохов обратился к Сталину с жалобой в апреле 1934 года, в которой говорилось, что на Дону «колхозной экономике был нанесен моральный ущерб», Сталин ответил: «Уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего) пытались сорвать поставку хлеба в города и в Красную Армию. То, что саботаж был тихим и внешне безобидным (без кровопролития), не меняет того факта, что уважаемые хлеборобы вели по существу „молчаливую“ войну против Советской власти, войну голодом, дорогой товарищ Шолохов…»

Несмотря на всю абсурдность заявления о том, что голодающие крестьяне были саботажниками, невозможно все списать на попытки партийного руководства найти козлов отпущения, для того чтобы отвлечь всеобщее внимание от своих собственных преступлений и ошибок. Подобно охотникам за ведьмами средних веков, Сталин верил в собственные теории заговоров, которые, правда, он считал себя вправе использовать для достижения собственных политических целей. Помимо поиска несуществующих саботажников на селе, во время голода 1933 года ОГПУ выполняло еще два важных задания. Во-первых, оно должно было отрезать голодающую Украину от всего окружающего мира. На территорию Украины запрещалось ввозить зерно, а украинцам не разрешалось покидать территорию республики без специального разрешения. Железнодорожный вокзал в Киеве был занят вооруженным отрядом ОГПУ, который снимал с поездов всех, кто не имел специального пропуска. На Украине сотрудникам ОГПУ также пришлось столкнуться с самыми страшными последствиями голода. Каннибализм стал там обычным явлением, но поскольку в уголовном кодексе не было статьи, определяющей меру ответственности за каннибализм, всех каннибалов передавали в руки ОГПУ. Сотрудникам ОГПУ также вменялось в обязанность препятствовать распространению информации о голоде.

Среди наиболее выдающихся успехов советских «активных действий» 30-х годов была кампания, в результате которой значительная часть мира, а также доверчивые западные гости и журналисты, приезжающие в Советский Союз, были убеждены в том, что самый страшный голод за всю современную историю был не чем иным, как очередным примером антисоветской пропаганды. После пяти дней, проведенных на Украине, пяти дней официальных приемов, банкетов и тщательно разработанных поездок Эдуар Эррио, лидер французской партии радикалов, дважды занимавший пост премьер-министра, категорично опроверг «ложь буржуазной прессы относительно голода в Советском Союзе». После посещения «потемкинских деревень» Бернард Шоу объявил: «Я не видел ни одного недоедающего человека в России, будь он млад или стар. А может быть, они чем-то набиты? А может, их круглые щеки подбиты резиной изнутри?» Корреспондент «Нью-Йорк тайме» в Москве Уолтер Дьюранти получил пулитцеровскую премию в 1932 году за «беспристрастный, откровенный репортаж из России.» В августе 1933 года он утверждал: «Всякое сообщение о голоде в России сегодня является преувеличением или злостной пропагандой». Гуру британского фабианского социализма Беатриса и Сидней Вебб пришли к такому же выводу после посещения России в 1932 и 1933 годах. Они возложили вину за «неудавшийся урожай» в некоторых районах на «население, явно виновное в саботаже», и заклеймили позором крестьян, которые «ни с того ни с сего» начали «вытирать зерна из колосьев или даже срезать целые колосья и присваивать их себе, тем самым совершая постыдный акт воровства общественной собственности.»

Первым результатом искусственного голода на селе и беспощадной охоты за реальными и вымышленными «классовыми врагами», в городе и деревне, стало ожесточение советской Коммунистической партии в целом и ОГПУ в частности. «Террор, — писал Бухарин, — стал с тех пор нормальным способом управления, а подчинение любому приказу сверху — высочайшей благодатью». Но порочность классовой войны не могла не вызвать хотя бы приглушенного протеста у тех большевиков, которые сохранили крупицы надежды на то, что их идеалистическая революционная мечта сбудется. Наиболее ярким примером такого протеста было письмо, составленное сторонником Бухарина М. Рютиным. Подписанное им самим и семнадцатью его сторонниками, оно было распространено среди членов Центрального Комитета накануне осеннего Пленума 1932 года. Текст «Рютинской платформы», опубликованной только в 1989 году, содержал настолько откровенные нападки на Сталина и беззаконие, творимое в последние годы, что даже троцкисты, в руки которых попадало это письмо, ошибочно полагали, что это была провокация ОГПУ. В этом письме Сталина называли «злым гением русской революции, который, побуждаемый чувством мести и жаждой власти, завел революцию на край пропасти.» Требуя убрать Сталина, автор письма писал: «Для пролетарской революции было бы позором продолжать терпеть сталинское иго, его деспотизм, его презрение к партии и трудовым массам.»

Влияние «платформы Рютина» на Сталина усиливалось еще и тем, что появление этого документа сопровождалось активизацией деятельности сохранившихся сторонников Троцкого. В октябре 1932 года один из советских руководителей, бывший троцкист, Е.С. Гольцман встретился с сыном Троцкого Седовым в Берлине и передал ему документ, в котором подвергалась критическому анализу советская экономика. Этот материал, озаглавленный «Экономическое положение в Советском Союзе», был анонимно опубликован в очередном выпуске троцкистского журнала «Бюллетень оппозиции». Гольцман также привез предложение создать объединенный оппозиционный блок внутри Советского Союза. Несмотря на то, что стремительно теряющая силу «левая оппозиция» была к тому времени в значительной степени рассеяна и деморализована, Троцкий, в который уже раз переоценив свое влияние в Советском Союзе, пишет своему сыну: «Предложение о создании блока представляется мне совершенно приемлемым.» Сталин же еще больше переоценивал влияние Троцкого в Советском Союзе. Когда в 1936 году он обвинял свою политическую полицию в том, что «она на четыре года запоздала» с «разоблачением троцкистско-зиновьевского блока», он, прежде всего, имел в виду ее неспособность покончить с «рютинской платформой» и сторонниками Троцкого в 1932 году.

Сталин еще не был готов начать охоту на Троцкого, который находился в изгнании за рубежом. Но он потребовал немедленной расправы с Рютиным. Несмотря на поддержку ОГПУ, он, тем не менее, не смог набрать достаточного количества голосов в Политбюро, которое в то время шло за руководителем Ленинградской партийной организации Сергеем Кировым. И все же 18 человек, подписавших «рютинскую платформу», были исключены из партии по абсурдному обвинению в попытке создать организацию буржуазных кулаков, с целью восстановления капиталистической системы кулачества в СССР путем подпольной деятельности, прикрываясь флагом «марксизма-ленинизма». Зиновьев и Каменев, которые к этому времени стали скорее символами, чем лидерами оппозиции, были также исключены из партии за то, что они не смогли вовремя сигнализировать о создании «рютинской контрреволюционной группировки».

На совместном заседании Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии в январе 1933 года Сталин настаивал на усилении «классовой борьбы»: «Мы должны помнить, что с ростом мощи Советского государства будет увеличиваться сопротивление со стороны остатков отмирающих классов». Неудивительно, что вину за голод и другие экономические проблемы он свалил на саботаж, организованный представителями этих «умирающих классов», из которых отдельные «сумели проползти даже в партию». И вновь Сталин столкнулся с оппозицией. Секретарь Центрального Комитета Постышев пытался доказать, что нет смысла сваливать все проблемы организации колхозного хозяйства на кулаков: «Криком о том, что кулаки, вредители, чиновники, петлюровцы (украинские националисты) и другие подобные элементы срывают уборку или саботируют сбор зерна, мы не изменим положения». Аграрная политика партии подверглась такой критике, что Сталин в последний раз в своей жизни практически признался в том, что совершал ошибки: «Мы виноваты,» — сказал он. Его речь была опубликована в одном из партийных журналов в качестве примера «большевистской самокритики».

На этом этапе выявились две противоположные тенденции внутри партийного руководства. Сталин и его сторонники хотели дать полную свободу ОГПУ в борьбе против сил контрреволюции, другие хотели восстановить «социалистическую законность». Некоторое время Сталин считал неразумным открыто выступать против этой тенденции. В мае 1933 года он согласился распространить документ, содержащий секретные «инструкции», осуждающие массовые репрессии на селе. Месяц спустя была создана прокуратура СССР, с тем чтобы ограничить власть ОГПУ.

Оппозиция Сталину вновь активизировалась во время ХVII съезда партии в начале 1934 года. Сегодня точно установлено, что во время выборов в Центральный Комитет Сталин набрал почти на 300 голосов меньше, чем Киров. Однако партийная оппозиция Сталину была настолько слабой, что подавляющее большинство населения России даже не знало о ее существовании, и сегодня остается лишь догадываться об истинных масштабах этой оппозиции.

Одновременно с этим нарастал культ Сталина, который в 1934 году мог уже заглушить любую оппозицию. И хотя Сталин не полностью контролировал партию, он все больше концентрировал в своих руках власть над репрессивным аппаратом. В мае 1934 года разбитый болезнью Менжинский умер, и на его место пришел его первый заместитель Ягода, который уже некоторое время исполнял обязанности председателя ОГПУ. В июле ОГПУ было переименовано в ГУГБ (Главное управление государственной безопасности) и передано в ведение вновь открытого НКВД (Народного комиссариата внутренних дел), во главе которого встал Ягода. С этого момента политическая полиция, регулярная полиция, служба уголовного расследования, пограничные войска, внутренние войска, а с октября 1934 года и вся уголовная система перешли в подчинение одного органа. НКВД стал синонимом политической полиции, хотя формально она была лишь его частью. Вся эта огромная, мощная машина напрямую подчинялась лично Сталину. Через свой личный секретариат, возглавляемый А. Поскребышевым, Сталин имел прямую линию связи с НКВД. По словам Александра Орлова, бывшего сотрудника НКВД, бежавшего на Запад, Поскребышев и Георгий Маленков возглавляли «малый совет», который оценивал всю поступающую в Политбюро разведывательную информацию. Из секретариата Сталина вышел и его протеже Николай Ежов, который в 1936 году сменил Ягоду на посту председателя НКВД и возглавил «Великий Террор».

Убийство Кирова, главного потенциального противника Сталина, привело к еще большему усилению власти НКВД. 1 декабря 1934 года Киров был убит выстрелом сзади, когда он выходил из своего кабинета в центральном здании партийной организации Ленинграда. У убийцы Кирова, Леонида Николаева, считавшего себя последователем «народников», совершивших покушения на царя Александра II, были явные психические отклонения. Необходимо отметить, что незадолго до покушения Николаев был дважды задержан охранниками Кирова, но оба раза отпущен по распоряжению ленинградского НКВД, несмотря на то, что в его портфеле находили заряженный револьвер. Полвека спустя ни один из сотрудников КГБ, с кем Гордиевский обсуждал покушение на Кирова, не сомневался в том, что лично Сталин отдал приказ убить Кирова. Многие считают, что Сталин решил не посвящать в это дело Ягоду, которому не полностью доверял, и действовал через начальника ленинградского НКВД Филиппа Медведя и его заместителя И. Запорожца. Впоследствии Хрущев, по-видимому, ошибочно решил, что Ягода также принимал в этом участие, получив устный приказ от Сталина. Приехав после убийства Кирова в Ленинград, Сталин продемонстрировал свои выдающиеся актерские способности, сыграв самую впечатляющую роль за всю свою жизнь. Медведь встречал Сталина на вокзале, но вместо приветствия он получил неожиданный удар кулаком, затянутым в перчатку. Прямо с вокзала Сталин, переполненный горем, отправился прощаться с телом Кирова. Официально Медведь и Запорожец были уволены с занимаемых ими постов за преступную халатность, но оба продолжали работать в НКВД на Дальнем Востоке вплоть до 1937 года, когда они были расстреляны во время «Великого Террора», как впоследствии предположил Хрущев, для того, чтобы «замести все следы организаторов убийства Кирова».

После убийства Кирова, в тот же вечер вышла директива, требующая немедленного наказания всех тех, кого подозревали в терроризме, вплоть до смертной казни. По словам Хрущева, эта директива вышла «без одобрения Политбюро», по личной инициативе Сталина. Таким образом, НКВД получил власть над жизнью и смертью советских граждан. На протяжении двадцати лет НКВД определял, кто «террорист», а кто нет. Первыми жертвами НКВД, обвиненными в смерти Кирова, были так называемые заговорщики-белогвардейцы, которые проникли в Россию через границу с Польшей, Финляндией и Латвией. 104 вымышленных заговорщика были схвачены и расстреляны. Через три недели после убийства Кирова был раскрыт еще один несуществующий заговор. 22 декабря 1934 года было объявлено, что Николаев принадлежал к подпольной террористической организации, созданной последователями Зиновьева. Сталин лично составил списки двух групп зиновьевцев, которые получили название «Московский центр» и «Ленинградский центр». Позже было объявлено, что Николаев получил пять тысяч рублей от генерального консула Латвии (впоследствии он был выслан из страны), который якобы обеспечивал связь между зиновьевцами и высланным из страны Троцким. 30 декабря было объявлено о том, что после короткого суда без участия защиты все заговорщики были расстреляны. В январе 1935 года Зиновьев и Каменев стали главными действующими лицами первого политического процесса над бывшими лидерами оппозиции. Оба они согласились с расплывчатыми обвинительными формулировками, указывающими на их политическую ответственность за убийство Кирова, граничащую с подстрекательством. Суд приговорил Зиновьева к десяти, а Каменева к пяти годам тюремного заключения. Несмотря на всю абсурдность этого процесса, советские люди отнеслись к нему вполне серьезно, поскольку к этому времени уже успели привыкнуть к разоблачениям различного рода заговоров и подпольных организаций. После завершения процесса Сталин вызвал к себе Ягоду и сказал ему: «Плохо работаете, Генрих Григорьевич!» Он считал, что Зиновьева и Каменева следовало пытать до тех пор, пока они во всем не признались бы. Ягода был настолько потрясен, что не смог сдержаться и расплакался, когда пересказывал этот разговор своему заместителю Георгию Прокофьеву.

В 1935 году Сталин заложил основу для очередного, еще более массированного наступления на существующую и потенциальную оппозицию его режиму. Чистка в партии, начатая в 1933 году и продолжавшаяся в течение всего 1934 года, была в основном направлена на искоренение коррупции и халатности. В 1935 году чистки усилились и стали носить более политизированный характер. Сталин заявлял, что «злодейское убийство товарища Кирова» выявило «много подозрительных элементов в партии». Только хорошо отлаженный карательный аппарат мог их уничтожить, поскольку, как говорил один партийный деятель, «обман, политическое иезуитство и двуличие являются основной тактикой врагов партии». Во всех партийных организациях на местах развернулась кампания самокритики и признаний. По словам Евгении Гинзбург, «большие, набитые людьми залы превращались в исповедальни.» «Каждый такой митинг имел свое собственное меню. Люди каялись в неправильном понимании перманентной революции и в том, что воздержались при голосовании по вопросу о платформе оппозиции в 1932 году. Они признавались в „проявлениях“ великодержавного шовинизма» и в недооценке значения второго пятилетнего плана. Они раскаивались в том, что поддерживали связь с «грешниками» и испытывали слепую привязанность к театру Мейерхольда».

Сталина все больше волновал его главный противник, находящийся вне пределов его досягаемости, Лев Троцкий. Пытаясь добиться признания в совершении политических преступлений, следователи НКВД во время допросов всегда задавали один и тот же вопрос: «Вы согласны или нет с тем, что Троцкий является вождем авангарда буржуазной контрреволюции?» Большинство тех, кого исключали из партии, называли троцкистами и зиновьевцами. Для Троцкого, находившегося в изгнании, это был хороший знак. В январе 1936 года он писал: «Среди десяти-двадцати тысяч троцкистов, исключенных за последние месяцы, есть не более нескольких десятков, возможно, сотен человек из старшего поколения оппозиционеров образца 1923—1928 годов. Основная масса состоит из новобранцев… Можно с уверенностью сказать, что несмотря на 13 лет неслыханных по своей дикости и жестокости травли, клеветы и преследований, несмотря на пораженчество и предательство, которые более опасны, чем само преследование, (троцкистский) IV Интернационал уже сегодня имеет в СССР свой самый сильный, самый многочисленный и самый сплоченный отряд.»

И Сталин, и Троцкий жили в вымышленном ими мире, постоянно подпитывая фантазии друг друга. Вера Сталина в опасность в большинстве своем несуществовавших уже в Советской России троцкистов заражала Троцкого, который не мог не радоваться существованию этих вымышленных последователей, что, в свою очередь, убеждало Сталина в том, что троцкизм представляет собой еще большую угрозу, чем он предполагал.

Почему, однако, троцкисты исчезли из виду в Советском Союзе? Ответ на этот вопрос чрезвычайно прост: ведь, за очень редким исключением, их действительно там не осталось. Однако Сталин и большинство сотрудников НКВД считали, что их исчезновение лишь подтверждает тот факт, что они ушли в подполье, зачастую выдавая себя за преданных членов партии. Летом 1936 года Центральный Комитет по инициативе Сталина одобрил секретную резолюцию, которая давала чрезвычайные полномочия НКВД для уничтожения всех «врагов народа». В июле от имени Политбюро, но скорее всего, по личному указанию Сталина, во все партийные организации был разослан секретный циркуляр:

«Теперь, когда стало ясно, что троцкистско-зиновьевские выродки объединяют на борьбу против Советской власти всех самых озлобленных и заклятых врагов тружеников нашей страны — шпионов, провокаторов, саботажников, белогвардейцев, кулаков и т.п., теперь, когда стерлись все различия между этими элементами, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой, все наши партийные организации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов требуется на любом участке и в любом положении. Неотъемлемым качеством каждого большевика в современных условиях должно быть умение распознать врага партии, как бы хорошо он не маскировался.»

В течение последующих недель в газетах постоянно печатались статьи о том, что «из-за продажного либерализма и притупленной бдительности со стороны некоторых коммунистов» в радах партии все еще действуют «троцкистско-зиновьевские выродки».

19 августа начался процесс над главными «выродками». Зиновьев, Каменев и их пособники признались в том, что им позволили отрицать в январе 1935 года: они были «прямыми организаторами» покушения на Кирова, и его убийство они рассматривали как подготовку к покушению на других руководителей партии, в том числе и на самого Сталина, после чего они намеревались свергнуть Советскую власть. С 1932 года они якобы действовали согласно (несуществующим) инструкциям Троцкого, которые передавались тайными агентами (также несуществующими). Один из подсудимых рассказал о встрече с сыном Троцкого в гостинице в Копенгагене, которая, как потом выяснилось, была снесена за двадцать лет до того. За эти вымышленные преступления все члены «троцкистско-зиновьевского террористического центра» были приговорены к смертной казни.

Их публичное раскаяние явилось важным этапом в создании очередной теории заговора, которая в своей конечной форме соединила всех противников сталинизма внутри страны и за рубежом в один громадный заговор. Показательный процесс связал остатки «левой оппозиции» внутри России не только с находившимся в изгнании Троцким, но и с белогвардейцами и фашизмом. Во время заседаний выяснилось, что «троцкистско-зиновьевский террористический центр» увяз в болоте белогвардейщины», слился с ним и «стал организующей силой последних остатков эксплуататорских классов, которые укоренились в СССР». Они также сотрудничали с гестапо, с которым Троцкий договорился о совместной террористической деятельности против Советской власти. В своем последнем слове Зиновьев охарактеризовал отношения между своими сторонниками и силами нацизма и международного фашизма чрезвычайно простыми словами, в которые, правда, было трудно поверить: «Троцкизм — это вариант фашизма, а зиновьевизм — это вариант троцкизма».

К удовлетворению Сталина, во время судебного разбирательства упоминались и остатки «правой оппозиции»: Бухарин, Рыков и Томский. Томский, поняв, к чему все это приведет, покончил с собой. В середине сентября, находясь в своем очередном отпуске в Сочи, Сталин получил неприятное известие о том, что в результате расследования, проведенного НКВД, Бухарин и Рыков были оправданы. Старые подозрения Сталина относительно Ягоды всплыли на поверхность. Наслаждаясь новым званием генерала-комиссара государственной безопасности (что соответствовало званию маршала) и новой квартирой в Кремле, Ягода переоценил свои силы. Греясь в лучах славы, он ввел новый порядок смены караула НКВД, причем этот церемониал, проходивший под музыку, сильно напоминал царские времена. (Гром грянул 25 сентября, когда Сталин и его протеже Андрей Жданов направили телеграмму в Политбюро с требованием заменить Ягоду на Николая Ежова: «Ягода оказался неспособным разоблачить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ (НКВД) запоздало в этом деле на четыре года.» Это было явное указание на недостаточно жесткую реакцию на появление «контрреволюционной» платформы Рютина и троцкистской угрозы в 1932 году.

Возможно, уже тогда Сталин намеревался начать основательную чистку НКВД, но прежде он решил усыпить бдительность руководства НКВД, дать ему почувствовать себя в безопасности. Поэтому Сталин убрал только Ягоду и его заместителя Г. Прокофьева, причем ни тот, ни другой не были расстреляны или даже арестованы. Ягода был назначен на должность народного комиссара связи, а Прокофьев стал его заместителем.

Пришедший на смену Ягоде невзрачный, инфантильный Ежов был первым русским, ставшим во главе КГБ. Будучи секретарем Центрального Комитета и руководителем Контрольной комиссии, Ежов от имени Сталина осуществлял контроль за деятельностью НКВД. Внутри партийного аппарата он создал службу безопасности, параллельную НКВД, которая, по всей видимости, и спланировала по указанию Сталина покушение на жизнь Кирова. Ежов принимал участие в подготовке процесса над «троцкистско-зиновьевским террористическим центром». У него даже был свой кабинет на Лубянке, и он лично принимал участие в допросах как представитель партии, отвечающий за вопросы безопасности. Он проявлял особый интерес к методам, которые использовались для получения признаний у заключенных, оказывающих особенно сильное сопротивление. Он всегда спрашивал следователей, «что, по их мнению, стало последним ударом, сломившим заключенного». Ежов очень гордился тем, что однажды ему удалось заставить расплакаться одного старого большевика, пригрозив расправиться с его детьми, хотя тот отличался особой стойкостью. Один из следователей НКВД, который при этом присутствовал, рассказывал: «За всю свою жизнь я никогда не видел такого злодея, как Ежов. Он делал это с удовольствием.» Ягоде не нравилось присутствие Ежова на Лубянке, но всевозможные почести, оказанные ему в 1936 году, непомерное тщеславие и реальная перспектива получить место в Политбюро притупили его подозрения.

Во времена Ежова все ограничения, мешавшие ликвидации вымышленных врагов Сталина, были сняты. Два последующих года, которые на Западе называют периодом «Великого Террора», стали известны в истории Советского Союза как «ежовщина». Перед следующим показательным судом, состоявшимся в январе 1937 года, предстали Пятаков, Радек и еще пятнадцать вымышленных предателей. В результате расследования выяснилось, что помимо «троцкистско-зиновьевского террористического центра», разоблаченного в ходе показательного суда в августе 1936 года, Троцкий также создал «резервный центр», известный под названием «антисоветский троцкистский центр», на случай, если первый центр окажется раскрытым. Второй, «резервный», центр был признан виновным в заговоре с «врагом народа Л. Троцким» и «некоторыми представителями Германии и Японии с целью свержения Советской власти в СССР и восстановления капитализма и власти буржуазии с помощью вредительства, диверсий, шпионажа и террористической деятельности, направленной на подрыв экономической и военной мощи Советского Союза, с тем чтобы облегчить вооруженное нападение на СССР и оказать помощь иностранным агрессорам в нанесении поражения СССР.» На этот раз в деле против «антисоветского троцкистского центра» нацистский режим и его разведывательная служба сыграли, хотя и заочно, более весомую роль, чем во время предыдущего показательного процесса. На нем впервые фигурировало и японское правительство в качестве одного из главных заговорщиков. Утверждалось, что Троцкий пообещал Германии Украину, а Японии Приморье и Амурский край в качестве вознаграждения за их помощь в свержении Советской власти. «Антисоветский троцкистский центр» регулярно снабжал германские и японские разведывательные службы секретной информацией «чрезвычайной важности», в мирное время по их указанию проводил широкомасштабные акты саботажа и готовился к еще более широкому саботажу после начала военных действий с применением бактериологического оружия «с целью заражения военных поездов, столовых и армейских центров чрезвычайно ядовитыми бациллами».

18 марта 1937 года во время собрания в клубе офицеров НКВД Ежов объявил о раскрытии еще более масштабного вымышленного контрреволюционного заговора. К тому времени, когда в зале собрались крайне напуганные слушатели, целый ряд сотрудников Ягоды, — главным образом начальники отделов — были уже арестованы. Посланные якобы с заданием провести инспекцию на местах, они были схвачены на первой же станции при выезде из Москвы и отправлены в тюрьму. Ежов рассказал, что заговорщики проникли в самое сердце НКВД. Главный предатель был сам Ягода. Работая в свое время на «охранку», Ягода был завербован немецкой секретной службой и внедрен в ЧК. К тому моменту, когда он был освобожден от занимаемой должности, ему удалось поставить шпионов на все ключевые должности в НКВД. Некоторые из них, сообщил Ежов, уже арестованы.

Собравшиеся громко аплодировали Ежову, хотя большинство из них знало, что все, что он говорит, было неправдой. Вальтер Кривицкий, старший офицер ИНО, бежавший на Запад немного позже, рассказывал: «Они аплодировали, демонстрируя свою преданность. Кто знает, может быть, вовремя раскаявшись, они могли избежать пули в затылок. Возможно, им еще раз удастся купить право на жизнь, предав своих близких друзей.»

Первым взял слово Артузов, который увидел возможность отомстить Абраму Слуцкому, сменившему его на посту начальника ИНО в 1934 году. Артузов начал с того, что покаялся в коллективной «слепоте», которая помешала им раскрыть предательство Ягоды и позволило ему «противопоставить» ОГПУ партии. В качестве примера он привел случай, когда ОГПУ в 1932 году поддержало попытки Ягоды избавиться от протеже Сталина Акулова: «Я должен честно сказать, что вся партийная организация ОГПУ была за то, чтобы саботировать Акулова.» Затем Артузов перешел в наступление: «Я спрашиваю вас, кто возглавлял партийную организацию ОГПУ в то время?» Сделав многозначительную паузу, он выкрикнул: «Слуцкий!»

Слуцкий не был готов к такому повороту событий. Сначала, заикаясь, он пытался оправдаться, но затем перешел в контрнаступление: «Я спрашиваю тебя, Артузов, где ты жил? Кто жил напротив тебя? Буланов? Не он ли сейчас среди первой группы арестованных? А кто жил наверху, Артузов? Островский? Он тоже арестован. А кто жил прямо под тобой, Артузов? Ягода! А теперь я спрашиваю вас, товарищи, кто, учитывая сегодняшнее положение, мог жить в одном доме с Ягодой, не пользуясь его абсолютным доверием?»

Артузов вскоре был арестован и расстрелян. В течение следующего года были арестованы и расстреляны большинство из тех, кто занимал посты начальников отделов при Ягоде. Один из немногих, кого пока решили не трогать, был Слуцкий. Расчет был прост: ошибочно полагая, что чистка не затронула их отдел, находившиеся за рубежом офицеры ИНО, которых было решено ликвидировать, легко соглашались на то, чтобы вернуться в Москву. В феврале 1938 года Слуцкий был уже никому не нужен. Его пригласили в кабинет заместителя Ежова, Михаила Фриновского, где ему предложили чай и пирожные. Отведав угощение, Слуцкий скончался на месте, якобы от сердечного приступа. Опытные офицеры НКВД, которые присутствовали на похоронах Слуцкого, впоследствии рассказывали, что на его лице они заметили характерные точки — следы отравления синильной кислотой. В официальном некрологе, подписанном его «соратниками по работе», Слуцкого называли «бесстрашным бойцом за дело рабочего класса,… чье имя было известно чекистам во всех уголках нашей необъятной Отчизны,… это имя наводило ужас на врагов». В отличие от своих предшественников Трилиссера и Артузова, чьи портреты сегодня висят в мемориальной комнате ПГУ. Слуцкий не был удостоен этой чести.

Следующий крупный заговор, раскрытый Ежовым, был связан с Красной Армией. 11 июня было объявлено о том, что маршал Тухачевский, герой Гражданской войны и ведущий советский военный стратег, арестован вместе с другими семью генералами по обвинению в предательстве. По-видимому, уже на следующий день все они были расстреляны. Маршал Ворошилов докладывал, что предатели «признались в совершенных ими преступлениях, вредительстве и шпионаже». Как потом было объявлено, они вступили в сговор с Троцким и нацистской Германией. Несмотря на всю абсурдность этих обвинений и параноидальный характер страха перед контрреволюционным заговором, Сталин и Ежов, по-видимому, действительно опасались военного переворота. Фриновский, заместитель Ежова, рассказывал Кривицкому: «Мы только что раскрыли гигантский заговор в армии, такой заговор, какого еще не знала история. Мы только что узнали о планах убить самого Николая Ивановича (Ежова)! Но мы взяли их всех, сейчас мы все контролируем.» Заместитель начальника ИНО Михаил Шпигельглас в беседе с еще одним перебежчиком, Александром Орловым, рассказывал: «Это был настоящий заговор, это было понятно по той панике, которая начала распространяться там, наверху: все пропуска в Кремль вдруг были объявлены недействительными, а наши подразделения держали в состоянии боевой готовности. Как сказал Фриновский: „Все Советское правительство висело на волоске, не было возможности действовать, как в нормальные времена, т.е. сначала судить, а потом расстреливать, в этом случае мы должны были сначала расстреливать, а потом судить.“

Как потом выяснилось, гестапо решило воспользоваться болезненным страхом Сталина. Были сфабрикованы документы, в которых говорилось о том, что Тухачевский собирается совершить с помощью немцев военный переворот. Эти документы были подброшены в Чехословакию. Однако по существу эта операция гестапо была не нужна. Сталин решил ликвидировать вымышленный заговор военных еще до того, как ему об этом рассказал президент Чехословакии Бенеш. Даже в своих самых смелых мечтах гестапо не могло предположить, что Сталин и Ежов самостоятельно примутся за последовательное уничтожение высшего командования Красной Армии.

По-видимому, точное число жертв «ежовщины» никогда уже не будет установлено. В 1956 году на секретный запрос Политбюро КГБ сообщил: в период с 1935 по 1940 год было арестовано примерно 19 миллионов человек, из которых, по крайней мере, семь миллионов были расстреляны или умерли в ГУЛАГе. Вероятно, настоящее число жертв было еще большим. По страшной иронии судьбы самыми опасными «врагами народа» оказались сотрудники трех организаций, призванных защищать Советское государство, — партии, Красной Армии и НКВД. 110 из 139 членов Центрального Комитета, избранных на съезде партии в 1934 году, были расстреляны или приговорены к тюремному заключению, только 59 из 1. 966 делегатов приняли участие в работе следующего съезда в 1939 году. 75 из 80 членов Реввоенсовета были расстреляны. Более половины офицерского состава Красной Армии, — вероятно, более 35 тысяч человек — были расстреляны или заключены в тюрьму. Дважды подвергалось чисткам высшее руководство НКВД. При Ежове все 18 комиссаров государственной безопасности первого и второго рангов, служивших при Ягоде, были расстреляны (за исключением Слуцкого, который, судя по всему, был отравлен). Из 122 высших офицеров, служивших в 1937—1938 годах, только 21 офицеру удалось сохранить свою должность после того, как Ежова сменили в 1939 году. «Ежовщина» уничтожила все, что осталось от идеализма первых руководителей ЧК, убежденных в том, что их жестокость является необходимой для строительства нового общества и борьбы с контрреволюцией. Одним из тех, кто стал свидетелем смены следователей НКВД, была писательница Надежда Мандельштам, жена репрессированного поэта Осипа Мандельштама. Она рассказывала: «Первое поколение молодых чекистов, впоследствии смещенных и уничтоженных в 1937 году, отличалось утонченным вкусом и слабостью к литературе, к самой популярной, конечно. В моем присутствии Христофорович сказал (Осипу), что для поэта полезно испытать чувство страха („Вы сами мне так сказали“), потому что оно может стать источником поэтического вдохновения, и тогда поэт „испытает страх во всей полноте.“

Мандельштам умер в трудовом лагере. Следователь Христофорович был расстрелян. Его последователи были людьми, которые не отличались большой культурой и идеалистическими взглядами. В НКВД, как и в партии, условия террора способствовали выживанию самых аморальных, тех, кто был готов спасти себя, оклеветав других. Солдаты расстрельных отрядов НКВД, располагавшихся вокруг ГУЛАГа, как правило, становились алкоголиками. Каждое утро, когда они забирали из оружейной комнаты свои винтовки, им давали стакан водки, после чего они грузили свои жертвы на грузовики, везли их к яме, которую выкопали уголовники, строили их и начинали расстреливать: «Некоторые молчали, другие начинали плакать, говорить, что они верные коммунисты, что умирают невинными и т.д. Но женщины только плакали, прижимаясь покрепче друг к другу.»

Иногда солдаты НКВД строили заключенных в линию, затылок в затылок, и устраивали соревнование: кто скольких убьет с одного выстрела. Потом они возвращались обратно в лагерь, сдавали свои винтовки в оружейную комнату, получали столько водки, сколько могли выпить, и шли спать.

Жертвами НКВД были и русские, и иностранные коммунисты. Большинство представителей Коминтерна и иностранных коммунистических партий, находившихся в Москве, были разоблачены как «вражеские агенты» или «иностранные шпионы» и расстреляны. Наиболее уязвимыми были члены нелегальных коммунистических партий и их семьи, поскольку они не могли рассчитывать на поддержку стран, откуда они прибыли. Большинство из них провело некоторое время в иностранных тюрьмах, и поэтому их обвиняли в том, что они были завербованы капиталистическими спецслужбами. Из всех нелегальных партий больше всего вымышленных шпионов было среди руководства Польской и Югославской коммунистических партий. Польские коммунисты вызывали самое большое подозрение. Во-первых, среди их руководителей было много евреев, которые после смерти Ленина стали на сторону Троцкого. Все они были расстреляны. Мануильский, выступая на съезде советской Коммунистической партии в 1939 году, говорил: «Для того, чтобы сорвать коммунистическое движение, фашистско-троцкистские шпионы попытались создать „искусственные фракции“ и „группировки“ в некоторых коммунистических партиях и разжечь фракционную борьбу. Больше всех зараженной вражескими элементами оказалась Коммунистическая партия Польши, в которой агенты польского фашизма смогли захватить руководящие посты.»

Сталин также не доверял Югославской коммунистической партии во главе с Симой Марковичем, который в 1925 году выступил против сталинского подхода к решению национального вопроса. Как ни парадоксально, Сталин доверял только одному видному югославскому коммунисту, ставшему после войны первым еретиком в советском блоке. Им был Иосип Броз Тито, который впоследствии вспоминал: «В 1938 году, когда я был в Москве…, мы обсуждали, следует ли распустить Югославскую коммунистическую партию. Все югославские руководители, находившиеся в то время в Советском Союзе, были арестованы. Я остался один. Без руководства партия слабела, а я был там совсем один.»

Последним крупномасштабным разоблачением вымышленного международного контрреволюционного заговора против сталинской России стал прошедший в феврале 1938 года показательный суд над 21 членом «блока правых и троцкистов». Главными подсудимыми были Бухарин, Рыков и Ягода, обвиненные в расширенном варианте обычного набора троцкистских преступлений: шпионаж, вредительство, терроризм, подготовка к иностранному вторжению и расчленению СССР, свержение Советской власти и восстановление капитализма. Раньше троцкисты вступали в заговор только с немецкими и японскими секретными службами, теперь же их обвиняли и в сотрудничестве с английскими и польскими разведками. Сам Троцкий с 1921 года якобы был немецким, а с 1926 года — английским шпионом. Ягода в течение некоторого времени был «окружен, как мухами, германскими, японскими и польскими шпионами.»

В ходе последнего показательного суда было установлено, что Троцкий и возглавляемые им контрреволюционные группировки пообещали немцам Украину, а Приморский район и Амурский край — Японии. В феврале 1938 года выяснилось, что они также пообещали Польше Белоруссию, а Великобритании — Узбекистан. Террористические планы троцкистов оказались более коварными и масштабными. Ягода, не удовлетворившись лишь участием в убийстве Кирова, одним из первых использовал «спасительные свойства медицины», организовав отравление своего предшественника Менжинского, великого писателя Максима Горького и председателя Государственной плановой комиссии В.В. Куйбышева. Он даже начал подмешивать яд самому Ежову, но не успел добиться своей цели, так как был вовремя уличен.

Самым важным новшеством в теории заговоров, проявившимся в ходе суда над «блоком правых и троцкистов», было перенесение акцента на роль западных правительств и их разведывательных служб. Троцкисты уже не были простыми помощниками иностранных спецслужб, а стали их «рабами», «крепостными» своих господ. Государственный прокурор Андрей Вышинский объявил в своем заключительном слове: «Блок правых и троцкистов» не является политической группой. Это банда шпионов и агентов иностранных разведывательных служб. Это было полностью и безоговорочно доказано, и в этом заключается колоссальное социальное, политическое и историческое значение настоящего процесса.»

Начиная с шахтинского дела десятилетней давности, роль иностранных разведывательных служб в подготовке к свержению Советской власти приобретала все большее значение в теории заговоров Сталина и НКВД. В своем окончательном варианте теория заговоров задним числом отводила главную роль «дьявольской деятельности иностранных разведывательных служб» в контрреволюционной борьбе с Советской властью с самого начала ее существования: «Вся история буржуазной контрреволюции в СССР связана с активными попытками наиболее реакционных кругов международной буржуазии свергнуть власть Советов. Не было ни одного более или менее серьезного заговора в СССР без прямого и очень активного участия иностранных капиталистов и военных клик.»

Среди тех, кто присутствовал на процессе над «блоком правых и троцкистов», был Фицрой Маклин, в то время молодой английский дипломат британского посольства в Москве. Однажды во время процесса свет неожиданно упал на небольшую отдельную ложу в конце зала, в которой Маклин, к своему огромному удивлению, увидел опущенные усы и желтоватое лицо самого Сталина. И хотя Сталин, конечно же, не вдавался во все детали и, безусловно, не знал большинства имен своих жертв, тем не менее, именно он был главной направляющей силой террора. От своего отца и других ветеранов КГБ Гордиевский узнал, что после смерти Кирова Сталин каждый день поздно вечером встречался сначала с Ягодой, а затем с Ежовым. Эти ночные беседы с Ежовым нередко начинались в десять часов вечера, а заканчивались в два часа ночи. Сталин проявлял особый личный интерес не только к наказанию видных деятелей партии, НКВД и вооруженных сил, но и живо интересовался количеством разоблаченных простых «врагов народа». Его наиболее доверенные помощники, такие, как Лазарь Каганович, ездили по стране и следили за тем, чтобы местные планы «разоблачений» выполнялись и перевыполнялись. Даже в самый разгар «Великого Террора» Сталин не был удовлетворен количеством репрессированных, о которых ему докладывали. Начальник милиции Ивановской области Михаил Шрейдер впоследствии вспоминал, как в 1937 году к нему с такой инспекцией приехал Каганович. Каждый день он звонил по нескольку раз Сталину и докладывал о количестве арестов, и хотя местный НКВД уже применял, по словам Шрейдера, «жестокие пытки» для получения признаний от вымышленных врагов народа, после каждого звонка Сталину Каганович настаивал на ускорении процесса получения признаний. Однажды Каганович позвонил Сталину в присутствии Шрейдера и доложил ему о количестве произведенных арестов на этот час. Как всегда, Сталин был недоволен. Шрейдер слышал, как Каганович повторял снова и снова: «Будет исполнено, товарищ Сталин. Я надавлю на начальников отделов НКВД, чтобы они не были слишком либеральны и максимально увеличили число раскрытых врагов народа.»

«Враги народа», имеющие связи за рубежом, должны были признаваться в том, что они были шпионами. Много лет спустя Гордиевский наталкивался на их дела в архивах КГБ. Одним из наиболее типичных тому примеров, запомнившимся ему еще с молодости, было дело немецкого коммуниста по имени Штурм, который шел полуголодный с Украины в Вологду в 1937 году. Сотрудники НКВД арестовали его в Куйбышеве, когда он просил подать ему хлеба. После нескольких изматывающих допросов он признался, что был немецким шпионом, и вскоре был расстрелян.

Террор неудержимо нарастал не по дням, а по часам. Вымышленные «враги народа» должны были выдать таких же вымышленных соучастников, а тень всеобщего подозрения автоматически падала на их друзей и близких. В результате количество арестов в 1937—1938 годах начало расти в геометрической прогрессии. Но главным движителем террора, человеком, стремившимся сделать его всеобъемлющим, был, конечно же, сам Сталин. Он никогда не испытывал угрызений совести, если для достижения максимального эффекта на показательном процессе необходимо было сфабриковать те или иные улики. Но и он, и Ежов, безусловно, верили в свою теорию заговоров, на которой, собственно, и были построены все процессы, ведь в основе абсурдных утверждений о совместном наступлении империалистических спецслужб и их троцкистских наемников лежала безупречная логика ленинской мысли. В открытом письме, опубликованном во время открытого процесса над «блоком правых и троцкистов», Сталин доказывает верность своей теории заговоров ленинскими словами: «Мы живем не просто в государстве, а в системе государств, и существование Советской республики бок о бок с империалистическими государствами, в конечном итоге, немыслимо. Но пока этому не придет конец, страшные схватки между Советской республикой и буржуазными государствами неизбежны… Мы должны помнить, что мы всегда находимся на волоске от агрессии.»

По мнению Сталина, было бы «абсурдно и глупо» полагать, что внешние враги СССР не нападут на него при первом же удобном случае: «Так могут думать слепые хвастуны или скрытые враги народа». Тех же, кто не разделял теории заговоров Сталина, тут же записывали во «враги народа». Исходя из ленинских принципов, империалисты не могли не попытаться уничтожить единственное в мире рабоче-крестьянское государство. А если они планировали его уничтожение, то совершенно естественно, что их разведывательные службы вели против него активную подрывную деятельность. Для того, чтобы опровергнуть этот основополагающий принцип сталинской теории заговоров, необходимо было выступить против самого ленинизма.

Как показала реакция Ленин на «заговор Локкарта» двадцатилетней давности, его манихейское представление о мире, разделенном на буржуазную тьму и большевистский свет, делало его чрезвычайно восприимчивым к теориям заговоров. В сборнике документов, опубликованном в декабре 1937 года к «славному двадцатилетнему юбилею ЧК-ОГПУ-НКВД», приводились слова Ленина, который предупреждал о контрреволюционных «организованных предательствах в тылу», «саботаже производства продуктов питания, грозящем голодом миллионам людей» и «широкой организации шпионажа». Ленин призывал предпринять «срочные меры» для разоблачения «бесконечных заговоров», которые вынашивались неправедным союзом белых русских эмигрантов и иностранных империалистов: «У нас нет другого ответа, кроме ответа организации — „ЧК“, которая знает каждый шаг заговорщиков и не будет пытаться уговаривать, а будет немедленно наказывать.» Но Ленин никогда бы не дошел до дикой жестокости Сталина, его шпиономании и навязчивой идеи вредительства. Он говорил, что «смешно думать, что иностранцы, которым поручат управление некоторыми торговыми концессиями, будут представлять угрозу или что мы не сможем за ними хорошенько приглядывать». Безусловно, сталинские показательные суды с их абсурдными обвинениями были бы невозможны при жизни Ленина.

Существуют две причины, объясняющие, почему Россия при Сталине с большей готовностью воспринимала теории заговоров, чем при Ленине. Во-первых, двадцать лет социализма в одной стране, находящейся в капиталистическом окружении, породили острое чувство неуверенности в своей безопасности. Первоначальные надежды, связанные с экспортом революции за рубеж, уступили место насущным задачам защиты революции внутри страны. «Помощь от международного пролетариата, — говорил Сталин в своем открытом письме в феврале 1937 года, — и должна сочетаться с работой, направленной на укрепление обороноспособности нашей страны, на укрепление Красной Армии и Флота, на мобилизацию всей страны для отражения военного нападения и борьбы с попытками восстановить буржуазные отношения.»

Шпиономанию тех лет можно объяснить и, как говорил Хрущев, «больной подозрительностью» самого Сталина. «Везде и во всем он видел врагов», «двуличных» и «шпионов». Вдова Александра («Саши») Косарева, секретаря комсомола, впоследствии вспоминала о последней встрече ее мужа со Сталиным на банкете в Кремле: «Сталин не только чокнулся с ним, но даже обнял и поцеловал. Вернувшись на свое место, бледный и возбужденный Саша сказал мне: „Поедем домой“. Когда мы ушли, я спросила его, почему он так расстроен, он ответил: „Когда Сталин поцеловал меня, он прошептал мне на ухо: «Если ты предатель, я убью тебя.“

Несколько месяцев спустя Косарев был расстрелян. Величайший советский психиатр того времени Владимир Бехтерев еще в 1929 году сделал заключение о том, что Сталин болен параноидальной шизофренией. За этот диагноз, судя по всему, он заплатил своей жизнью. Однако конференция ведущих советских психиатров в 1989 году отвергла этот диагноз, как примитивный. В отличие от действительных параноиков, Сталин сохранял способность к хладнокровному, если не сказать дьявольскому расчету. Кроме того, он обладал удивительной интуицией и чувством времени. Вместе с тем, «болезненная подозрительность» Сталина не оставляет сомнения в том, что у него были параноидальные наклонности.

Ежов, как и сам Сталин, жил в мире заговоров. В частных беседах и официальных выступлениях он постоянно говорил о том, что иностранные разведывательные службы «сплели гнусную сеть интриг, в которой враги всех мастей выступают под одним флагом». Выступая перед старшими офицерами НКВД, он сказал, что невозможно избежать некоторых «невинных жертв» в «борьбе против фашистских агентов». «Лучше десять невинных людей пострадают, чем один шпион скроется,» — заявил он. Ежов жил в постоянном страхе, что предатели в НКВД совершат на него покушение. Для того чтобы попасть в его хорошо охраняемый кабинет на Лубянке, даже офицеры НКВД должны были подняться на лифте на пятый этаж, пройти по длинным коридорам, спуститься по лестницам на первый этаж, пройти еще по нескольким коридорам, сесть на лифт и подняться в кабинет секретаря Ежова на третьем этаже, причем на всем этом длинном пути они должны были постоянно предъявлять свои документы. Вполне возможно, Ежов, действительно верил, что, как было заявлено на процессе над «блоком правых и троцкистов», Ягода пытался отравить его. Сталин также опасался, что его могут отравить. У него была служанка, единственная функция которой заключалась в том, что она готовила чай из запечатанных пакетов, хранившихся в закрытом шкафу, который открывался только в присутствии сотрудников НКВД. Однажды охранник обнаружил в этом шкафу распечатанный пакет с чаем, после чего эту женщину арестовали и тут же отправили на Лубянку.

Большинство советских людей верили в то, что Советскому Союзу угрожают крупномасштабные заговоры шпионов и находившиеся на содержании иностранных секретных служб вредители. На всех заводах офицеры НКВД пропагандировали эту официальную доктрину, рассказывая рабочим об опасности проникновения империалистических агентов в их коллективы. Практически во всех фильмах, в том числе и комедийных, хотя бы один герой был шпионом. Многие вымышленные шпионы и вредители, схваченные НКВД, особенно в начале «ежовщины», верили в то, что они пали жертвой страшной ошибки («если бы только Сталин знал об этом!»). Вместе с тем, они были абсолютно убеждены в виновности других врагов народа. Старожилы ГУЛАГа настолько привыкли к этому, что просили вновь прибывших «не заводить старую пластинку». Даже те, кто видел всю абсурдность признаний на показательных судах, зачастую считали, что подсудимые были «объективно виновны». Партийные работники очень часто воспринимали каждое сказанное слово буквально. Евгения Гинзбург вспоминала, как одна ее знакомая воскликнула при виде сотрудников НКВД, пришедших арестовать ее мужа в 1937 году:

«Так он обманывал меня? Так он действительно был против партии все это время?»

Ухмыльнувшись, офицер сказал: «Лучше собери его вещи».

Но она не стала этого делать для врага партии, а когда он пошел поцеловать на прощание своего спящего ребенка, она преградила ему путь.

«У моего ребенка нет отца.»

Однако удивляет не этот простодушный фанатизм, а поразительная доверчивость многих хорошо образованных иностранных наблюдателей, которая проявилась еще во время голода в начале 30-х годов. Американский посол Джозеф Дэвис в своем докладе Государственному департаменту говорил, что показательные суды представили «доказательства… вне всяких сомнений подтверждающие правильность вынесенного приговора по обвинению в государственной измене». Лауреат многих премий, корреспондент «Нью-Йорк тайме» Уолтер Дьюранти считал, что «будущие историки скорей всего согласятся с версией Сталина». Бернард Пере, в то время самый известный английский специалист по русской истории, назвал стенографические материалы показательных судов «впечатляющими»: «Утверждение о том, что Сталин первоначально пытался уничтожить потенциальную „Пятую колонну“… безусловно, не имеет под собой основания.» Сам Вебб считал, что обвиняемые «ведут себя естественно и разумно, как вели бы себя англичане, если бы им не приходилось из-за искусственной правовой системы преодолевать бюрократическую рутину, которая может быть полезной для обвиняемого только в том случае, если существуют какие-либо сомнения относительно фактов вины или невиновности данного лица». Подобное легковерие не умерло со Сталиным.

Для многих сотрудников НКВД, переживших террор или пришедших на службу вместо тех, кто был репрессирован, выживание было главной целью. Работа притупила их сознание, ожесточила их, они предпочитали не вдумываться в смысл творимых ими ужасов. Большинство из них, однако, смирилось с окружающей их действительностью — вымышленными заговорами, против которых они боролись. Михаил Горохов, по образованию инженер, ставший сотрудником НКВД в 1938 году, рассказывал, что большинство новобранцев были «членами партии, просто мальчишками, которым сказали, что враги „социалистического общества“ пытаются сломать нашу советскую систему, убить наших руководителей и что эти вредители должны быть уничтожены.» В начале курса подготовки он и другие новобранцы должны были присутствовать во время пыток. Они спокойно наблюдали за тем, как мучают какого-то крестьянина, будучи уверенными в том, что это совершенно необходимо для выяснения степени его участия в заговоре. Виктор Кравченко, который впоследствии бежал на Запад, рассказывал, что один его приятель в НКВД, с которым он дружил с детства, как-то сказал, что террор был «абсолютно необходим… для освобождения страны от предателей и шпионов.» «Без всякой причины к нам не попадают,» — говорил он.

Старые работники НКВД не были столь наивны, именно поэтому большинство из них было уничтожено. Но даже они порой не могли разобраться, где правда, а где ложь, когда им приказывали разоблачать «шпионов и вредителей». Вдова бывшего сотрудника НКВД Игнатия Порецкого (он же Игнатий Райсс), убитого после того, как он бежал на Запад, рассказывала, что Абрам Слуцкий, начальник ИНО с 1934 по 1938 год, был «приятным, мягким человеком», который делал все, что мог, для того чтобы спасти хоть несколько человек от террора. Вместе с тем она писала: «Слуцкий был человеком противоречивым. После 1936 года он не раз смело вступался за людей, пытаясь спасти их от ареста. Он часто плакал, когда рассказывал, как допрашивают тех, кто затем оказывается на скамье подсудимых, оплакивал судьбу их семей и тут же мог назвать их „троцкистскими фашистами“. Сталинская охота за шпионами и вредителями поставила Слуцкого, да и других сотрудников НКВД, которые думали так же, как и он, перед неразрешимой дилеммой. Они знали, что большинство жертв „ежовщины“ ни в чем не повинны, но будучи верными ленинцами, они должны были соглашаться с тем, что Советской России постоянно угрожают заговоры, организованные международным капитализмом, чьи спецслужбы обязательно должны вести подрывную деятельность против нее. В действительности же, серьезным антисоветским заговором иностранных разведывательных служб была попытка немцев и японцев воспользоваться маниакальным страхом Сталина и НКВД и сделать так, чтобы они поверили в существование еще большего количества вымышленных заговоров. Именно НКВД нанес самый большой урон России в 30-е годы. Слуцкий и старая гвардия ИНО не могли с этим ничего поделать, хотя они и отдавали себе отчет в том, что происходит вокруг них. Они были бессильны интеллектуально и физически. Оказавшись в ловушке своей идеологии, они могли вырваться из мира заговоров, только отказавшись от ленинизма.