• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В Средние века тело становилось метафорическим образом государства, города, Церкви, университета, человечества… Конечно, это не являлось новостью для Западной Европы. Еще Платон в «Государстве» говорил о применимости к «идеальному полису» модели организма. В нем следовало различать голову (правителя-философа), живот (земледельцев) и ступни (стражей). Позднее Гоббс в трактате «Левиафан» (1651) представлял государство как гигантское тело, образуемое огромным множеством людей, символом которого являлся суверен.

Вместе с тем метафорическое использование образа тела для обозначения институтов коренится именно в эпохе Средневековья. Церковь как сообщество верующих представлялась телом, голову которого воплощал Христос[118]. Города, без конца устраивая заговоры и организуя городские органы управления, тоже во что бы то ни стало стремились обрести «мистическое тело»[119]. Университеты рассматривались как «тело», обладавшее особым «престижем» (corps de prestige)[120].

И все же наиболее важный смысл метафоры тела в Средние века оказался, по-видимому, связан с политикой. Мир трактовался как аналогия человека. Человек становился мирозданием в миниатюре. Обнаженное тело воспроизводило мир в уменьшенном виде, в центре которого оно располагалось. Именно такой образ можно видеть на великолепной миниатюре из книжки «Деяния святых апостолов» (Liber divinorum орегит) Луки, принадлежавшей Хильдегарде Бингенской и относящейся к XII веку.

Расцвет в философии темы «человека-микрокосма» связан с шаргрской школой и приходится на XII век. Ей посвящен трактат Бернарда Сильвестра «De mundi universitae sive megacosmus et microcosmus» («О пространстве мира, или Мегакосмос и микрокосм»). Об этом писали необыкновенная аббатиса Хильде-гарда Бингенская и не менее удивительная Геррада Ландсбергская, а также Гуго Сен-Викторский и Го-норий Августодунский. От них тема перекочевала в энциклопедическую и дидактическую литературу XIII века. Тело стало метафорическим символом мироздания в подлунном мире, восходившим к Аристотелю и испытывавшим сильное влияние звезд, расположение которых толковала утвердившаяся астрология.

Система метафор, связанных с телом, в принципе сложилась в эпоху Античности. Она включала в себя голову, внутренности и члены (caput-venter-membra). Кроме них, метафорическому осмыслению подвергались, разумеется, грудь (pectus) и сердце (cor) в качестве средоточий разума и чувств человека.

Из внутренностей особенно большую символическую нагрузку несла печень (по-гречески - hepar, а чаще jecur или jocur). Гадание на печени происходило от этрусков, которые почитали этот орган священным; впоследствии считалось, что печень является вместилищем страстей.

По рассказу Тита Ливия, в басне Менения Агрип-пы именно живот, обозначающий совокупность внутренностей, играл в теле роль некоего координатора.

Ему должны были повиноваться прочие члены, ибо он превращал пишу в кровь, которая текла по венам через все тело. Таким образом, Средневековье наследовало метафоры времен Античности.

В XIII-XV веках сложилась и расцвела система идей, касавшихся сердца, чему сильно способствовала фантазия, нередко граничившая с бредом. В конце XII века теолог Ален Лилльский уже восславлял сердце как «солнце тела».

Сказанное особенно ярко иллюстрирует появившийся во французской литературе XIII века и прочно утвердившийся в эротических и куртуазных сюжетах мотив съедения сердца. В «Лэ об Иньоре» герой пользовался благосклонностью двенадцати дам. Двенадцать обманутых мужей в конце концов оскопили его и предали смерти. Они вырвали у него сердце, которое заставили съесть (вместе с фаллосом) двенадцать неверных жен. В «Романе о шателе-не де Куси и даме де Файель» женщина также подверглась жестокому испытанию: ей пришлось съесть сердце своего возлюбленного[121].

По-иному осмысливалась аллегория сердца в XV веке, когда наступила печальная, меланхоличная осень Средневековья. Она вдохновила доброго короля Рене Анжуйского на сочинение поэмы «Любвеобильное сердце»[122]. Тогда же обрела популярность тема мучающегося сердца, главного средоточия страдания.

Стоит проследить эволюцию образа сердца за пределами традиционных хронологических рамок Средневековья, то есть после XV века. В конце XVI и особенно в XVII вв. длительный «прогресс» метафоры сердца вылился в почитание Святого Сердца Иисуса. Барочная метаморфоза мистики сердца подготавливалась с XII века: со «сладчайшего сердца Иисуса» у святого Бернара Клервоского, с перенесения раны распятого Христа с правой стороны груди на левую, к сердцу. В то же самое время, в XV веке, в иконографии распространился образ Девы Марии, сердце которой пронзалось мечами семи скорбен[123].

Мысль о важности и многозначности слова «сердце» вспыхнула в XVI веке у францисканца Жана Витрие и картузианца Жана Ланспержа с их мистической духовностью. Почитание Святого Сердца Иисуса, присущее «барочной» эпохе Средневековья, начало свое развитие в сочинениях святой Гертруды Великой (ум. в 1301 или 1302 г.) и продолжалось у Жана Ланспержа, в 1523-1530 годах занимавшего пост наставника послушников картезианской обители в Кёльне[124].

Поразительно, что в наставлениях, которые Людовик Святой составил перед смертью сыну, будущему королю Филиппу III, и дочери Изабелле, ни разу не встречается пара «тело-душа». Функционирование личности христианина описывается с помощью другой метафоры - пары «тело-сердце». Все, что было духовного в человеке, вобрало в себя сердце[125].

Римляне, как и большинство народов, полагали, что в голове (caput) находятся мозг, душа и жизненная сила человека. Ей отводилась в теле ведущая роль. Историк Поль-Анри Сталь убедительно показал, что весьма распространенная в древности и в Средние века практика обезглавливания свидетельствует о вере людей в особую важность головы. Охота за головами вдохновлялась стремлением уничтожить личность и силу чужака, жертвы или врага. Обладание черепом побежденного часто означало присвоение победителем его достоинств[126].

В христианской системе символическая ценность головы существенно возросла. К ней добавилась ценность «высокого» из фундаментального для христианства противопоставления «высокое-низкое», на котором основывалась иерархия: Христос являлся главой Церкви, то есть общества, а Бог - главой Христа. «Всякому мужу глава Христос, жене глава - муж, а Христу глава - Бог», - говорил еще апостол Павел в Послании к Коринфянам (1 Кор. 11, 3). Таким образом, голова, в полном соответствии с античной физиологией, понималась как центр соединения частей организма и его роста («…главы, от которой все тело, составами и связями будучи соединяемо и скрепляемо, растет возрастом Божиим» - Кол. 2, 19).

Еще более значительно увеличилась метафорическая роль сердца. Ксавье-Леон Дюфур продемонстрировал, что в Новом Завете сердце выступало не только «средоточием жизненных сил». В метафорическом смысле оно, как правило, обозначало также эмоциональную жизнь и внутренний мир, являлось «источником интеллектуальных мыслей, веры, понимания». Оно становилось «центром решающего выбора, морального осознания, неписаного закона, встречи с Богом»[127].

Аристотель определял тело как источник чувствительности. Его средневековые последователи подхватили тему. Святой Августин утверждал, что в сердце располагается «внутренний человек». В XII веке, когда любовь заявила о себе, одновременно утверждалось противопоставление любви небесной и любви земной. Первая восхвалялась главным образом в многочисленных толкованиях Песни песней, вторая обретала формы куртуазной любви. Обычай делить на части останки умерших королей и правителей и устраивать «гробницы сердца» относился к области политической символики сердца. Филипп Красивый в своем конфликте с папской властью проводил самую настоящую «политику сердца».

В сложившейся конфигурации метафор имелся и «проигравший». Уже у римлян архаичное гадание на печени всегда воспринималось как «чужое». В Средние века, когда христианство отвергло языческое гадание в любых формах (уже говорилось о толковании снов), не только полностью исчезло гадание на печени, но существенно понизился «физиологический и символический статус» этого органа. Исидор Севильский, представлявший уровень «научного» знания средневекового христианского мира и предлагавший связанные с телом метафоры, в которых объединялись физиология и нравственная символика, писал, что «печень есть вместилище похоти» («In jecore autem consistit voluptas et concupiscentia»). В следующей фразе заключалось определение физиологической функции этой части тела: «Название печени происходит от того, что в ней содержится огонь, поднимающийся к мозгу (этимология возводится к словам jacio и jeci, которые означают «бросать», «кидать» или «посылать»). Оттуда он распространяется в глаза и другие органы чувств, а также части тела. Благодаря своему жару он превращает полученный от пищи сок в кровь, которую доставляет во все части, дабы они напитались ею».

Итак, статус печени (иногда говорили также «живот» или «внутренности») понижался, она оказывалась ниже пояса, в ряду постыдных частей тела. Она становилась местом возникновения сладострастия, той похоти, которая преследовалась христианской религией и подвергалась гонениям со времен апостола Павла и святого Августина.

Исключительное место, определявшееся идеологическими и социальными противоречиями эпохи, в средневековой символике, связанной с телом, занимала рука. Прежде всего она являлась знаком защиты и руководства. В первую очередь это относилось к руке Господа, спускавшейся с неба, дабы управлять человечеством. Рука использовалась и при вознесении молитвы духовным лицом или любым христианином. Руки, воздетые в молитве, можно увидеть на первых изображениях христиан. Итак, рука производила самые важные жесты.

Вместе с тем она же представляла собой орудие покаяния, выполняя черную работу. Святой Бенедикт Нурсийский почитал ручной труд, имеющий двойной и противоречивый смысл одновременно искупления и смирения, одной из первых обязанностей монаха. Притом он отнюдь не выступал за реабилитацию труда как такового. Как мы уже видели, поэт XIII века Рютбёф гордо заявлял: «Я не из тех, кто работает руками».

Двойственное отношение к руке проявлялось в ритуале оммаже - символическом жесте вассалитета, составлявшем центр феодальной системы. Вассал вкладывал свои руки в руки сеньора в знак послушания, но также и доверия.

Символический договор сеньора и вассала скреплялся при помощи другого органа - рта. Поцелуй мира был поцелуем в губы. Таким образом, обычай соскальзывал в область куртуазной любви, уподоблявшейся вассалитету: поцелуй становился символом куртуазной любви между рыцарем и дамой.

Концепции общества, строившиеся по аналогии с организмом, в большинстве своем восходили к поздней Античности. Они основывались на связанных с телом метафорах, в которых использовались как части тела человека или животного, так и их функции.

Сюжет о частях тела и желудке, воспроизведенный в одной из самых знаменитых басен Лафонтена («Части тела и желудок»), восходит, по меньшей мере, к Эзопу («Живот и ноги»). Он известен по традиционному эпизоду римской истории об уходе плебеев на Священную гору (в более поздних текстах - Авентин) в 494 году до нашей эры. Согласно Титу Ливию (II, XXXII), сецессии положил конец сенатор и консуляр Менений Агриппа, с помошью басни напомнив народу не только о необходимости солидарности между животом (римским сенатом) и частями тела (плебсом), но и о том, что в отношениях между ними должна соблюдаться субординация.

Итак, возможно, что использование связанных с телом метафор в политических целях средневековое христианство унаследовало от греков и римлян. Метафоры языческих времен продолжали использоваться, однако смысл их изменялся, акценты переставлялись, одни ценности сменялись другими, значимость одних символов увеличивалась, других - падала. Имеет смысл рассмотреть один случай подобного изменения соотношения ценностей.

Христианская система метафор, связанных с телом, основывалась прежде всего на паре «голова-сердце». Сила метафор определялась в данном случае тем, что Церковь, то есть община верующих, рассматривалась как тело, головой которого являлся Христос. Верующие становились многочисленными частями, объединенными Христом в единое тело. Такое понимание установил еще святой Павел[128]. «Ибо, как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело, так мы, многие, составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены» (Рим. 12, 4-5), - утверждал Павел в Послании к Римлянам. Он постулировал даже параллель между господством мужа над женой и господством Христа над Церковью: «…муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же спаситель тела. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем» (Еф. 5, 23-24). Речь, таким образом, шла о господстве и подчинении, то есть о власти, пусть даже лишь власти супружеской.

Средневековое учение о Церкви определялось этой идеей, а также идеей о мистическом теле Христа[129]. В эпоху Каролингов она проникла в политическую идеологию. Империя являла собой воплощение Церкви, она составляла единое тело, головой которого был Христос, правящий на земле посредством двух лиц: «лица священнического сана и лица королевского сана» - папы и императора или короля[130].

Использование частей тела в качестве метафор начиналось в эпоху раннего Средневековья, последовательно политизировалось во времена Каролингов, во время григорианской реформы, и, наконец, в XII в., когда подобные аналогии распространились особенно широко.

С этой точки зрения весьма интересен трактат 1057 года под названием «Против симониаков». Его автор - Гумберт из Муаенмутье, лотарингский монах, ставший кардиналом, один из главных деятелей так называемой григорианской реформы. В самом деле, известная трехфункциональная и трехсослов-ная схема общества (священник, воин, земледелец), как раз недавно утвердившаяся в Европе[131], сочеталась в трактате с образностью, связанной с частями тела. В соответствии с идеологией священников-реформаторов своего времени, монах настаивал на превосходстве духовенства над мирянами, а также на подчинении народа духовенству и светской аристократии. «Духовное сословие является первым в Церкви, как глаза на голове. Именно о нем говорит Господь, когда объявляет: «…касающийся вас касается зеницы ока Его» (Зах. 2, 8). Светская власть подобна груди и руке, мощь которой привыкла смиряться перед Церковью и защищать ее. Что касается народа, который сравнивался с нижними членами и конечностями тела, то он подчинен церковной и светской власти, но в то же самое время и необходим им»[132].

Своей классической завершенности в применении к политике метафорический образ тела достиг в трактате «Поликратик» (Policratus) Иоанна Солсберий-ского (1159). «Государство (Respublica) - это тело, - писал он. - Правитель занимает в государстве место головы, он подчиняется одному только Богу и тем, кто представляет его на земле, ибо в человеческом теле голова также управляется душой. Сенат занимает место сердца, побуждающего совершать добрые и дурные дела. Функции глаз, ушей и языка обеспечиваются судьями и губернаторами провинций. «Чиновники» и «солдаты» (offlciales и milites) могут быть сопоставлены с руками. Постоянные помощники правителя - это бока. Квесторы и секретари - я говорю не о начальниках тюрем, а о «надзирателях» частной дворцовой казны, - уточнял автор, - вызывают в памяти образ живота и внутренностей. Если они слишком переполнены из-за чрезмерной жадности и упорно не желают выпускать содержимое, порождая бесчисленные и неизлечимые болезни, то их пороки могут вызвать гибель всего тела в целом. Ноги, которые всегда связаны с землей, - это крестьяне. Они тем более нуждаются в руководстве головы, потому что на службе у тела им приходится постоянно вертеться и поворачиваться и им необходима прочная опора, дабы твердо стоять на земле, держа на себе и двигая всю массу тела целиком. Лишите самое крепкое тело поддержки ног - без них оно не сдвинется ни на шаг или будет постыдным образом в тщетных усилиях пытаться ползти с помощью рук, перемещаться подобно грубым животным».

Приведенные строки удивляют архаичностью содержания и плохо соотносятся с институтами и политическими реалиями эпохи Средневековья. Сенат и квесторы, к примеру, представляют собой явный анахронизм. На самом деле, Иоанн Солсберийский уведомлял, что данный текст составляет часть трактата по политическому воспитанию, который якобы сочинил Плутарх для императора Траяна. Однако такая атрибуция, разумеется, была неверна. Толкователи текста обычно склоняются к тому, что он восходит к позднейшему греческому произведению, переведенному на латынь. Иоанн Солсберийский, включил его в свой трактат, приписав Плутарху по традиции, распространенной в образованных кругах XII века.

Другие комментаторы, впрочем, полагают, что речь идет о подражании античному автору, которое принадлежит самому шартрскому философу. Так или иначе, текст «Institutio Traiani» («Установление Траяна») являет собой одновременно и выражение гуманистической политической мысли так называемого Возрождения XII века, и изложение темы, часто поднимаемой в зерцалах государей XIII века и позднего Средневековья. Однако атрибуция сочинения не так уж важна, потому что в любом случае оно принадлежит кому-то из крупнейших политических мыслителей Средневековья. Данный текст интересен как свидетельство политического применения метафоры тела в Средние века.

Высшие функции распределялись между головой, правителем (точнее, для XII-XIII веков - королем), и сердцем, гипотетическим сенатом. Наверху располагались уважаемые люди общества: судьи и другие представители головы на местах. Провинции, в свою очередь, символизировались глазами, ушами и языком, которые стали экспрессивным выражением того, что принято называть административной и бюрократической монархией. Остальные социо-профессиональные категории представлялись менее благородными частями тела. Чиновники и воины соотносились с руками, и этот образ нес в себе двойственность: с одной стороны, невысокое положение физического труда, а с другой - почетную рол-ь светской власти. Уделом крестьян оставалось уподобление ногам, находившимся в самом низу и тем не менее державшим тело в стоячем положении и позволявшим ему двигаться.

Текст, кроме того, показывал, что духовная литература XI-XII веков очень высоко оценивала роль основы социального тела. В ней последовательно проводилась мысль о трудном положении сельского населения, кормившего высшие сословия, все время подвергавшегося лихоимству с их стороны и терпевшего их презрительное отношение. Однако еще тяжелее оказывалась участь тех представителей третьего сословия, которые выполняли специфическую функцию в экономике, обеспечивая денежное обращение. Христианская мысль так же, как и античная, с презрением относилась к накоплению богатств. Это занятие располагалось в темных изгибах живота и внутренностей, всегда нечистых, являвшихся питательной средой для болезней и пороков, в месте отвратительного запора стоков, который провоцировало скаредное, скупое, лишенное великодушия и щедрости государство.

Самый интересный эпизод, касающийся политического применения метафоры тела, имел место на рубеже XIII и XIV веков, во время острого конфликта между королем Франции Филиппом IV Красивым и папой Бонифацием VIII. В XI-XIII веках, в эпоху борьбы за инвеституру, полемика между папой и императором велась в форме небольших сочинений светских и духовных правителей: «Libelli de lite» («Книжечки о распрях»). Теперь повторилось то же самое, только в новой форме, когда в обсуждении участвовали гораздо более широкие круги. Появилось множество трактатов, брошюр и памфлетов. Автор написанного в 1302 году анонимного трактата «Rex Pacificus», сторонник короля, чрезвычайно интересно использовал метафору «человека-микрокосма».

Он писал, что если представить общество в виде человека, составляющего микрокосм, то в нем обнаруживается два главных органа: голова и сердце. Папа становился головой; его роль заключалась в том, чтобы давать частям тела, то есть верующим, истинную доктрину и побуждать их совершать добрые дела. От головы отходили нервы, представлявшие церковную организацию. Они объединяли части тела между собой и соединяли их с верховным владыкой, Христом, от имени которого выступал папа, а также обеспечивали единство веры.

Государь являлся сердцем, от которого отходили вены, распределявшие кровь. Издававшиеся королем ордонансы, законы, установленные им порядки, словом, королевское правосудие составляло питательное вещество, поступавшее во все части социального организма. А коль скоро кровь - это главный элемент обеспечения жизненной силы, то, следовательно, вены ценнее нервов, а сердце важнее головы. Таким образом, король оказывался выше папы.

Рассуждение дополнялось еще тремя аргументами. Первый происходил из эмбриологии и оставался в русле символики тела. У зародыша сердце появляется раньше головы, значит, и власть короля предшествует власти Церкви. Второй черпался из обращения к авторитетам, подтверждавшим преимущество сердца над головой. Автор трактата привлекал на свою сторону Аристотеля, святого Августина, святого Иеронима и Исидора Севильского.

Наконец, третий относился к области этимологии, логика которой несколько отличалась от той, что действует в современной лингвистике. Греческое слово basileus («царь») происходило от сло'ва basis. Итак, базой, фундаментом, на котором покоилось общество, оказывался король. Автор «Rex Pacificus* с легкостью проделывал фокус, благодаря которому правитель из головы перемещался в туловище, а из туловища в основание. Государю или государству отдавался приоритет везде, где он обнаруживал власть.

И все же в результате делался компромиссный вывод. Иерархия в отношениях между сердцем и головой уступала место автономному сосуществованию: «Из всего этого с очевидностью следует, что как в человеческом теле есть две главные части, выполняюшие разные функции: голова и сердце, - так и в мире есть две отдельные компетенции: духовная и светская, у каждой из которых имеются свои прерогативы». Итак, государю и папе следовало держаться своих мест независимо друг от друга. Единство человеческого тела приносилось в жертву идее отделения духовного от светского. Метафора тела размывалась[133].

Объяснить структуру и функционирование социального организма через метафорические образы этих двух частей тела позволяла концепция двух кругов человеческого организма. Круг нервов исходил из головы, круг вен и артерий - из сердца. Такая концепция хорошо соответствовала уровню физиологических представлений Средневековья, восходивших к Исидору Севильскому и упроченных в связи с повышением в Средние века символической и метафорической роли сердца. Вот что Исидор писал о голове: «Первая часть тела - это голова, и свое название, caput, она получила потому, что в ней начинаются (initium capiuni) все органы чувств и нервы (sensus omnes et nervi), в ней пребывают все источники силы»[134]. А вот его слова о сердце: «Сердце (cor) происходит от греческого каг-dian или сига («попечение», «забота»). В самом деле, в нем сосредоточена вся заботливость и коренится причина знания. Из него исходят две артерии, в левой из которых больше крови, а в правой больше духа. Именно поэтому мы прощупываем пульс на правой руке»[135].

Первостепенную важность сердце имело для Генриха де Мондевиля, хирурга Филиппа Красивого. Он жил примерно тогда же, когда и автор «Rex Pacificus», и в 1306-1320 годах тоже написал трактат - по хирургии. Мари-Кристин Пушель посвятила Мондеви-лю прекрасную книгу, которую мы уже цитировали[136]. У него метафорическим центром политического тела становилось сердце. Такое положение отражало эволюцию монархического государства. Вертикальная иерархия, которую символизировала голова, отступала на второй план, и тем более - идеал единства, рассыпавшийся союз духовного и светского, соответствовавший устаревшей доктрине Церкви. На первое место вышла централизация, которую проводил государь.

Новая политическая физиология у Мондевиля, продолжавшего учение Исидора, опиралась на знание о человеческом теле. В ней, однако, переосмысливалась роль сердца с целью использования его в качестве метафоры складывавшегося государства: «Сердце является главным, преобладающим органом, который обеспечивает все остальные части тела кровью, теплом, вдыхает в них жизнь. Оно расположено в середине груди, как того требует его роль, подобно тому, как король пребывает посреди своего королевства». Какой орган являлся в теле главным, согласно тексту Генриха де Мондевиля? - задает вопрос Мари-Кристин Пушель. И дает недвусмысленный ответ: сердце, то есть король.

Тем не менее голова не утрачивала своего значения и вновь оказывалась на верхушке политического тела. В 1418-1419 годах юрист из Нима Жан де Тервермей, разрабатывавший теорию монархии, написал три трактата (Tractates), в которых отстаивал права на трон дофина Карла (будущего Карла VII). В конце XVI века они послужили делу Генриха Наваррского (будущего Генриха IV). Тервермей утверждал, что «мистическое или политическое тело королевства» должно слушаться головы, поскольку именно она воплощает в себе основополагающий принцип единства и обеспечивает порядок в обществе и государстве. Таким образом, голова становилась главной частью тела, в подчинении которой оказывались все остальные. При этом говорилось, что общество о двух головах являло бы собой нечто чудовищное и низверглось бы в анархию. А следовательно, папе оставалась лишь как бы второстепенная голова (caput secundarium), как отмечал в том числе Жан Жерсон[137]. Итак, если можно так сказать, голова вновь встала на свои собственные ноги[138].

Использование тела в качестве символа служило укреплению власти двух «героев» Средневековья: короля и святого. Король Франции, как считалось в Средние века, обладал силой исцелять, способностью лечить кожное заболевание скрофулез (золотуху), или туберкулезный аденит. Исцеление происходило во время церемоний, устраивавшихся в определенные дни и в определенных местах (например, в галерее аббатства Сен-Дени). Король «касался золотушных рукой», тела больных излечивались.

Средневековый святой тоже был наделен могуществом, проявлявшимся через тело и часто направленным на тело. Святой - это «необыкновенный умерший», по удачному определению Питера Брауна. Именно его труп и его могила несли в себе целительную силу. Больной выздоравливал, если ему удавалось приблизиться к превратившемуся в мощи трупу святого либо к его гробнице и коснуться их. Святой излечивал болезни, выпрямлял калек, причем наибольшую действенность демонстрировал в тех случаях, когда речь шла о самых слабых и незащищенных: маленьких детях, роженицах, стариках.

Более того, святой Франциск Ассизский, живший в XIII веке, так горячо почитал Христа и так сильно желал отождествиться с ним, что на его теле возникли стигматы - знаки распятого Иисуса. Распространение патологического благочестия и стремление к покаянию в XIII веке приводили к тому, что элита мирян воспринимала традиции монашеского аскетизма раннего Средневековья. Так возникло движение флагеллантов, впервые проявившее себя в 1260 году и развившееся в XIV веке.

Город не так легко, как Церковь или Respublica, поддавался осмыслению в телесных символах. Тем не менее некоторые средневековые концепции города содержали в себе скрытые анатомические и биологические метафоры.

Прежде всего это восходящее к Античности представление о городе, которое развил святой Августин. Он утверждал, что город составляют не камни стен, памятники и дома, а люди, которые в нем живут, его граждане, cives. В середине XIII века эту идею подхватил доминиканец Альберт Великий. Он произнес в Аугсбурге серию необычайных по силе проповедей, в которых сформулировал своего рода «теологию города».

Другая концепция, из которой вытекало видение города в образах, связанных с телом метафор, рассматривала его как «систему»[139]. В телесных метафорах осмысливались некоторые составлявшие город элементы. Средневековый город являлся экономическим центром, причем не только рынком, но также и средоточием ремесленного производства. Городские ремесленники объединялись в «ремесленные объединения (corps)»[140]. Средневековый город представлял собой, кроме того, религиозный центр.

Если в сельской местности приход совпадал с деревней, то в городе он обычно охватывал квартал, составлявший «объединение (corps) верующих» под управлением священника.

Каков бы ни был подход, всегда подчеркивалась необходимость согласия между телом и его частями. Город рассматривался как «социальное тело», составлявшее функциональное целое. Моделью для него служило тело человеческое.

Примечания:

1

 Edouard-Henri Weber, article «Corps», in Andre Vauchez (dir.), Dictionnaire encyclopedique du Moyen Age, tome I, Paris, Cerf, 1997.

11

Журнал был основан в 1929 г. под названием Annates d'histoire economique et sociale (Анналы экономической и социальной истории); в 1946 г. он был переименован и стал называться Annales, economie, societes, civilisations (Анналы: экономика, общества, цивилизации). Сегодня он называется Annales, histoire, sciences sociales (Анналы: история, социальные науки).

12

Marc Bloch, La Societe feodale (1939), preface de Robert Fossier, Paris, Albin Michel, 1994.

13

Max Horkheimer et Theodor W. Adorno, Dialektic der Aufklarung (1944). La Dialectique de la Raison, trad, de l'allemand par Eliane Kaufholz, Paris, Gallimard, 1974.

14

Michel Foucault, Surveiller et punir, Paris, Gallimard, 1975. См. также: Histoire de la folie a I'age classique, Paris, Plon, 1961; Histoire de la sexualite: tome I, La Volonte de savoir (1976), tome II, L 'Usage des plaisirs, tome III, Le Souci de soi, Paris, Gallimard, 1984. Русское издание: Фуко M. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. Пер. В. Наумова. М., 1999. См. также: Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. Пер. С. Табачниковой. М., 1996; История сексуальности. Забота о себе. Пер. Т. Н. Титовой, О. И. Хомы. Киев - М, 1998.

118

Об этом см. замечательное пионерское исследование, которое уже цитировалось: Marie-Christine Pouchelle, Corps et chirurgie a I'apogee du Moyen Age. Savoir et imaginaire du corps chez Henri de Mondeville, chirurgien de Philippe le Bel, Paris, Flammarion, 1983. О метафорах, связанных с телом, см.: Judith Schlanger, Les Metaphores de I'organisme, Paris, Vrin, 1971.

119

Jean-Claude Schmitt, Le Corps, les rites, les rives, le temps. Essais d'anthropologie medievale, Paris, Gallimard, 2001.

120

Jacques Le Goff, Un autre Moyen Age, Paris, Gallimard, 1999.

121

Le Сагиг mange. Ricits erotiques et courtois des XIIе et XIIIе siecles, mis en francais moderne par Danielle Regnier-Bohler, preface de Claude Gaignebet, postface de Danielle Regnier-Bohler, Paris, Stock, 1979.

122

Marie-Therese Gousset, Daniel Poirion, Franz Unterkircher, Le Сагиг d 'amour epris, Paris, Philippe Lebaud, 1981. «Le «cuer» au Moyen Age (Realite et signifiance)», Aix-en-Provence, Cuerma, Senefiance n° 30, 1991.

123

Louis Reau, Iconographie de I 'art chretien, t. II, vol. II, Paris, PUF, 1957.

124

Karl Richstatter, Die Herz-Jesu Verehrung des deutschen Mittelalters, Munich, 1919. Pierre Debongnie, «Commencement et recommencement de la devotion au Cceur de Jesus», in Etudes carmelitaines n° 29,1950. Andre Godin, Spiritualiti franciscaine en Flandre au XVIе siecle, I'Homeliaire de Jean Vitrier, Geneve, Droz, 1971. Gerard Chaix, «La place et la fonction du cceur chez le chartreux Jean Lansperge», in Jean-Claude Margolin (ed.), Acta conventus neo-latini Turonensis, Paris, Vrin, 1980.

125

Адаптированному тексту «Жизни Святого Людовика» Жуанвиля следует предпочесть опубликованный в оригинале текст «Наставлений Людовика Святого сыну и дочери»: J. J. O'Connell, The Teaching of Saint Louis, a critical text, Chaptel Hill, 1972, а также его перевод на французский язык: J. J. O'Connell, Les Propos de Saint Louis (avec une preface de J. Le Goff), Paris, Gallimard, 1974.

126

Paul-Henri Stahl, Histoire de la decapitation, Paris, PUF, 1986.

127

Xavier-Leon Dufour, Dictionnaire du Nouveau Testament, Paris, Seuil, 1975.

128

Ibid.

129

Henri de Lubac, Corpus mysticum. L 'eucharistie et I 'Eglise au Moyen Age, Paris, 1944. Miri Rubin, Corpus Christi. The Eucharist in Late Medieval Culture, Cambridge, Cambridge University Press, 1991. Yves Congar, L'Ecclesiologie du haul Moyen Age, Paris, Cerf, 1968. L'Eglise du saint Augustin a I'epoque moderne, Paris, Seuil, 1970.

130

Канон Третьего Парижского собора, к примеру, гласит: «Quod ejusdem ecclesiae corpus in duabus principaliter dividatur personis» («Пусть тело Церкви разделяется в принципе на два лица») - текст, составленный епископом Ионой Орлеанским и воспроизведенный им в трактате De institution regia, одном из самых древних политических трактатов, называемых «зерцала государей». См. об этом: Yves Congar, op. cit.

131

О трехфункциональной схеме Средневековья, определенной Жоржем Дюмезилем как индоевропейское культурное наследие, см. прежде всего: Georges Duby, Les Trois Ordres ou llmaginaire du feodalisme, Paris, Gallimard, 1978; Jacques Le Goff, «Les trois fonctions indo-europeennes, l'his-toirien et 1'Europe feodale», in Annales E.S.C., 1979, et Dominique Iogna-Prat, «Le „bapteme" du schema des trois ordres fonctionnels. L'apport de l'ecole d'Auxerre dans la seconde mome du IXе siecle», in Annales E.S.C., 1986. Три функции в схематичной форме суть священническая, военная и земледельческая. Они воплощаются в тех, кто молится (oratores), тех, кто сражается (bellatores), и тех, кто трудится (laboratores). Каждая функция затрагивает тело: в молитве, в бою, в труде.

132

Humbert de Moyenmoutier, cardinal de Silva Candida. Adversus Simoniacos (PL, 143, Monumenta Germaniae Historica. Libelli de lite, I). Traduction d'Andre Vauchez, «Les Laics dans l'Eglise a I'epoque feodale» in Notre histoire, n° 32, 1987, repris dans Les Laics au Moyen Age, Paris, Cerf, 1987.

133

Victor Martin, Les Origines du gallicanisme, vol. 1, Paris, Bloud et Gay, 2 vol., 1939.

134

Isidore. Etymologic, IX, 25, PL 82, col 400.

135

Ibid., XI, 118, PL 82,col411.

136

Marie-Christine Pouchelle, op. cit.

137

Jean Gerson, La Fonction royale, essence et ligitimite d 'apres les Tractatus de Jean de Terrevermeille, Paris, Nouvelles editions latines, 1983.

138

Вспомним пионерские работы Поля Вейна, Мишеля Фуко и Алин Руссель об Античности (Aline Rousselle, Porneia. De la maitrise du corps a la privation sensorielle. IIе-IVе de I'ere chretienne, Paris, PUF, 1983); Даниэля Жакара и Поля Томасе о Средневековье (Sexualiti et savoir medical au Moyen Age, Paris, PUF, 1985); а о философском обосновании использования метафоры тела как средства осмысления происхождения государства - превосходную книгу Жозе Жиля (Metamorphoses du corps, Paris, La Difference, 1985). Ha ее обложке фигурирует изображение XIV в.: человек-зодиак демонстрирует возможности человеческого тела в качестве источника символов. Астрология имела большой успех в XIV в., когда применялась, в частности, и в политике. Об этом см.: Maxime Preaud, Les Astrologues a la fin du Moyen Age, Paris, J.-C. Lattes, 1984.

139

Эта концепция была особенно хорошо изучена в исследовании: Yves Barel, La ИИе medievale. Systeme social, systeme urbain, Grenoble, Presses universitaires de Grenoble, 1975.

140

Термин corporation английского происхождения рас- пространится во Франции лишь в Новое время.