Глава пятая.

ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ

На первый взгляд римский закон содержит странные противоречия, касающиеся положения рабов. Будучи исключены из кодекса обычного права, рабы наполняют собой кодекс права гражданского; причисленные к категории вещей, они фигурируют среди людей вместе с гражданами в качестве договаривающихся сторон во всех отношениях общественной жизни, почти во всех законодательных актах. Может быть, законодательство отказалось от своих принципов? Может быть, оно извлекло раба из его прежнего ничтожества и беспомощности? Нисколько, даже наоборот: оно расширило и укрепило власть господина. В самом деле, только его интересы открывают рабам доступ в это святая святых законодательства, где все должно им казаться чуждым, лишь воля господина прикрывает их прирожденную неправоспособность; и эти видимые противоречия вполне гармонируют с принципами, положенными в основу гражданского права.

Каковы же были в действительности основные принципы древнего «квиритского» права? Равенство граждан в республике и абсолютная власть отдельного гражданина над всем, что принадлежало ему. В объединение первых «отцов» Рима каждый входил на равных правах. Жертвуя общине той долей независимости, отказа от которой она требовала, он сохранял всю полноту своей власти над членами дома. Такова двойная основа этого общества, признанная законом XII таблиц. Равные между собой граждане в Риме взаимно ограничиваются, и граница, останавливающая их, в то же время защищает их от притязаний других. Наряду с ними за этим наблюдает и закон, и если возгорается борьба, то он вмешивается, чтобы определить условия и формы ее, чтобы разобрать причины и санкционировать результаты. Но у себя дома – они полные хозяева, и закон останавливается у порога этого домашнего суверенитета, чтобы охранять его права, не контролируя их применения. Итак, абсолютная власть главы семьи над своими детьми и над детьми своих сыновей; в одной семье есть только один отец, он может распоряжаться всеми, кто ее составляет, он властен даже над их жизнью; он может выкинуть их после рождения, а позднее судить их и умертвить по своему произволу. Абсолютная власть над рабами: когда впоследствии закон, признав в сыновьях дома сынов государства, потребовал права участия в этом семейном трибунале, где решалась их судьба, он продолжал закрывать глаза на другую часть этой семьи, где он ни на что не претендовал и где он не считал нужным что-либо регулировать. Необходимо было коренное изменение духа этих римских институций, чтобы нанести первый удар этому столь суровому праву.

Что же в действительности представлял собой раб перед лицом закона? То же самое, что он представлял собой в семье: имущество, природу которого ничто не могло изменить, кроме воли господина. И вот здесь-то проявляются во всех своих противоположностях отмеченные нами с самого начала различия между рабом и сыном. С первого взгляда кажется, что власть главы семьи над сыном сильнее его власти над рабом. Раб, проданный и отпущенный на волю, остается свободным; сын же, проданный и отпущенный на волю, до трех раз возвращается под власть отца. За отцом остается естественное право рождения, которое восстанавливает его отцовские гражданские права на сына каждый раз, когда новый господин отказывается от своих прав на него. Власть отца над сыном во всяком случае более прочна, но зато значительно менее широка. Сын, даже находясь под властью отца, представлял собой личность, он подлежал наименьшей степени лишения гражданских прав, когда он в силу усыновления переходил в чужую семью. Положение же раба нисколько не менялось от того, что он менял дом или господина, Он не мог быть лишен каких бы то ни было прав, так как раб – так гласит закон – не имеет никаких прав («головы»), т. е. он не является личностью. При жизни отца сын мог приобретать имущество; отец имел право пользования его имуществом, но закон сохранял за сыном право собственности. Раб ничего не мог приобретать, что бы всецело и навсегда не становилось собственностью господина. После смерти главы семьи сын в силу законного права в свою очередь становится главой семьи; раб, напротив, остается рабом, рабом по праву наследства, ожидая лишь того, что он сделается рабом наследника: законы о наследовании скорее отнимут у него его жизнь и личность, чем оставят в нем неопределенным, хоть на один момент, характер собственности.

Итак, закон утверждал за ним этот особый характер, и отсюда проистекали все последствия. Раб был вещью, одной из тех вещей, на которые римлянин сохранил за собой право наиболее полной собственности, res mancipi; некоторые полагают, что в силу того, что раб преимущественно являлся «квиритской собственностью», ему и дали название mancipium. Это право было столь абсолютным, что раб, попавший в руки врага и бежавший из плена, в случае возвращения на римскую территорию снова возвращался в прежнее состояние рабства, как если бы он никогда из него не выходил. К рабам, в интересах господина, применяли эту фикцию закона о восстановлении прежнего правового положения, прилагавшуюся прежде в интересах свободы. Это право было настолько неограниченно, что если один из двух господ общего им раба отказывался от своей доли собственности, то последняя переходила к другому владельцу, который и становился его единственным господином. Оно было настолько священно, что ни расположение народа, ни власть императора не могли законным путем посягнуть на него. Тиберий счел себя обязанным спросить согласия владельца, чтобы дать свободу актеру, освобождения которого требовала толпа.

Итак, раб в силу закона мог быть объектом всякого рода сделок. Он мог быть отдан даром, для пользования или в собственность, под залог или в обмен, мог быть отдан внаймы, завещан, продан, приобретен по праву давности или, по заявлению перед председателем юридической коллегии, схвачен за долги; словом, к нему были непосредственно применены все формы, по которым видоизменяется право собственности, формы естественного или обычного права, формы права гражданского или исключительного. Чем больше он был связан с правом вещественным, тем меньше была его доля участия в правах личных. И в самом деле, он был лишен всякого права личности: у него не было гражданского состояния, права брака. Связь между мужчиной и женщиной в рабском состоянии допускалась, но она никогда не имела законного характера, даже в том случае, если женщине давали название жены; это – простое сожительство, начинающееся и кончающееся в зависимости от каприза раба или интереса господина. Следовательно, нет никаких обязательств, никаких законных последствий. Нет и прелюбодеяния. Папиний признает, что Юлиев закон, касающийся этого преступления, относится только к лицам свободным. Нет отцовства:

Отца, который сам-то раб.

И если рабам дозволяют употреблять слова «отец» и «сын», то это акт милости, не имеющий никакого значения: отцовство у рабов, говорит юрист Павел, не имеет никакого отношения к законам. Это естественное родство, вытекающее из их взаимоотношений, приобретает для них правовой характер только вне рабского состояния. Нет собственности. У греков не было слова для обозначения той части имущества, которую оставляли в распоряжение рабов. Рим имеет такое слово: это – пекулий, но он существует лишь для того, чтобы точнее определить и ограничить этот вид собственности. «Пекулий, – гласит закон, – это то, что господин сам отделил от своего имущества, ведя отдельно счет своего раба». Даже выданная рабу одежда не входит в пекулий, если она не предоставлена ему навсегда. Это не столько доход раба и плод его трудов, сколько спутник его жизни, со всеми ее удачами и неудачами, подлинный спутник, похожий на нее своим непостоянством («законники», считавшие раба только за вещь, были склонны видеть в этом пекулии, который родится, растет и умирает, отображение судьбы человека). Это спутник раба и в некотором роде похожий на него, но безусловно связанный с его судьбами, как плохими, так и хорошими. Это было как бы временным товариществом в интересах господина. Пекулий не сопровождал раба за пределы дома; ни продажа, ни завещание, отдающее раба другому, не влекли за собой уступки и его пекулия, если это не было специально предусмотрено. Пользуясь образным выражением Папирия Фронтона, пекулий рождался и умирал по воле одного только господина, и если последний не всегда мог воспрепятствовать его гибели вследствие неловкости раба, то его согласие было во всяком случае необходимо для того, чтобы труд и искусство раба способствовали его накоплению.

Итак, пекулий принадлежит господину, как и сам раб; а этот последний в такой степени является его собственностью, что господин не может брать на себя каких-либо имеющих законную силу обязательств по отношению к рабу (ведь нельзя «обязываться» по отношению к самому себе); точно так же нельзя и обвинить раба в воровстве, так как то, что раб присваивает себе в силу того, что. он сам является частью его имущества, не перестает быть имуществом господина. То, что квалифицируется как кража рабом у своего господина, не есть похищение, а только перемещение собственности. Потребуется специальный иск на того раба, который, будучи отпущен на волю по завещанию, похитил что-либо из наследства, прежде чем оно перешло к наследнику. Его нельзя было преследовать за воровство, так как он был рабом того, у кого он совершил кражу; но его нельзя было и наказать как раба, так как в тот момент, когда наследник получает право наказать его, он ускользает из его рук вследствие полученной свободы.

Если раб был лишен имущественных и семейных прав, то с тем большим основанием он должен был быть устранен от всех прав и привилегий, предоставленных одним римлянам. Мы имеем в виду не только военную службу и общественные должности (это считалось узурпацией, искупить которую могла только смерть), но и всякие дела и сделки, имевшие место в том обществе, в котором он жил. Поэтому за рабом не признается никаких прав состояния («прав у раба никаких») не могло быть и никаких обязательств по отношению к его личности («на личность раба не падает никаких обязательств»). И пусть эти два слова – caput (гражданские права) и persona (личность) – не вводят никого в заблуждение, так как закон, как нам уже известно, гласит в другом месте, что у раба нет «головы», т. е. гражданских прав («не имеет никаких гражданских прав»), а если он все же личность, то личность мертвая («рабство уподобляется смерти»), что на законном основании аннулирует завещание, объектом которого он являлся бы, если бы он был свободным или живым. Он также не имеет права выступать перед судом. Он не может вызывать свидетелей:

Вишь ты, звать в свидетели раба!

Как правило, он и сам не может быть свидетелем, что не исключает, однако, возможности его допроса в случае необходимости. Его свидетельство, не имеющее само по себе никакой силы, получает нечто вроде законного признания благодаря применению пытки. Несмотря на то, что римляне, по-видимому, в меньшей степени, чем греки, злоупотребляли этой формой допроса, однако были случаи, когда обращение к ней все же рекомендовалось. Август, советуя прибегать к ней лишь с осторожностью, тем не менее признает, что в делах уголовных и в случаях тяжелых преступлений она все же является одним из наиболее верных средств расследования; в таких случаях он не только восхваляет ее действенность, но и предписывает ее применение. Впрочем, господин мог предложить для допроса своих рабов, чтобы оправдать себя. В этой «милости» им никогда не отказывали, за исключением определенных эпох деспотизма. С этой целью можно было требовать для допроса и чужих рабов, но в этих случаях закон охранял интересы и безопасность господина. Его интересы были обеспечены: он получал вознаграждение за все убытки; а если раб умирал, то ему выплачивали его стоимость. Следовательно, он ничего не терял, а иногда даже выигрывал. Раб, подвергнутый пытке не как свидетель, а как обвиняемый в преступлении, а затем оправданный, требовал вознаграждения, которое выплачивалось тому, чьей собственностью он был. Если он умирал, то хозяину выплачивали его двойную стоимость. Так же хорошо охранял закон и безопасность господина. От раба нельзя было требовать показаний против своего господина, потому что считалось недопустимым, чтобы гражданин мог быть вынужден обвинять самого себя, а его раб – это он сам. Но этот закон, столь тесно связанный с природой отношений, установившихся между господином и рабом, перестал выполняться, когда опасность стала угрожать общественной свободе. Какие законы могли устоять в смутный период последних времен Республики? Могли ли быть столь щепетильны авторы проскрипций? Когда порядок восстановился, Юлий Цезарь решительно запретил принимать доносы раба против своего господина, призывая проклятия на свою собственную голову, если он когда-либо будет использовать подобные доносы. Самые эти проклятия указывали на зарождение новой опасности. Мотивы общественного интереса, которые во времена Республики побуждали граждан отстранить от себя постоянно грозившую им опасность, не касались больше императора, возвышавшегося над другими и заинтересованного в том, чтобы проникнуть в семейные тайны, уловить самые зародыши заговора. Из уважения к букве закона Август (7 в. до н. э.) требовал, чтобы раб был перед тем продан: уловка, достойная императора, сумевшего превратить республиканские учреждения в основу империи. Тиберий в этом отношении последовал примеру Августа: раб, перешедший в силу продажи в руки постороннего, мог обвинять своего прежнего господина, как это сделал бы всякий чужой раб под пыткой. Для деспотизма была открыта еще другая лазейка. Закон, запрещавший эти доносы рабов, не имел абсолютного характера. Он допускал некоторые исключения для преступлений, нарушавших святость религии и храмов или домашнего очага, доказательство чего можно было часто получить только в недрах семьи, как, например, в случае прелюбодеяния, распутства (тут разумелась профанация и осквернение священных предметов). Оставалось только расширить эту систему. Так и сделали; ее распространили на государственные преступления, оскорбление величества, на государственную измену. Это было единственным, что могло серьезно угрожать безопасности императора. Мы не имеем указания на то, что эдикт Клавдия, запрещавший доносы рабов, уничтожил эти гнусные исключения.

Отсутствие семьи, отсутствие собственности, отсутствие какой-либо правомочности для выступлений перед судебными трибуналами, где разрешались вопросы права, – таково было положение раба перед лицом закона, вытекавшее прежде всего из его реальной природы. Но все же он не был простой вещью; он был орудием одушевленным и активным, орудием, обладавшим даром речи и разумом, это был человек, хотя и низшего порядка. Господин с выгодой для себя умел использовать все эти преимущества. Он воспользуется его речью, когда она понадобится ему для выполнения некоторых актов, как, например, при составлении договора, в том случае если он сам не может это сделать вследствие отсутствия, малолетства или немоты. Он воспользуется его знаниями, как более общим средством, для обогащения не только в той естественной области, где они повышают стоимость труда, но и в области правовой, где благодаря им, при высказанном или молчаливом согласии господина, возникают первичные обязательства. Он воспользуется и тем зародышем человеческого достоинства, которое, хотя и подавленное, все же есть у раба. Его воля, которая актом освобождения может открыть рабу доступ к гражданской жизни, сможет также развить его гражданскую деятельность в той именно мере, которая соответствует его господским интересам. Таким образом, рабы послужат ему не только для увеличения его могущества, но и для расширения его, так сказать, личного участия в гражданской жизни и его деятельности. Они входят в правовую жизнь, принимают участие во всех волнениях, делах, спорах, борьбе – все это под покровом господина, присваивающего себе все плоды их деятельности, подобно тому как полководец, стоящий во главе войска, присваивает себе всю славу и получает триумф за победы, одержанные его помощниками.

На таких основаниях раб фигурирует в гражданском праве; нет закона, где бы он не занимал места, равного со свободным, так как в нем олицетворяется личность господина. Но власть господина, который создал это право в своих интересах, не могла согнуть природу раба в угоду им.

В этом человеке, из которого она рассчитывала создать себе послушное орудие, есть воля, которая остается свободной, несмотря на постороннюю волю, которой хотят ее подчинить. Что бы там ни делали, единомыслие никогда не будет обеспечено; и что же будет тогда с этой «легальной фикцией», если это согласие нарушится? Оно обратится против той цели, которую имели в виду, и вместо того чтобы подчинить раба, поставить его на службу своего господина, оно привяжет господина к воле своего раба… Равным образом то или другое действие раба не повлечет за собой никакого обязательства. Сначала это факт, факт, который сам по себе лишен еще характера законности: «Раб ничего не должен, и нет долга по отношению к рабу, – говорит юрисконсульт, – это слово всякий раз, когда мы его употребляем в не совсем точном значении, скорее указывает на факт, чем на обязательство, основанное на гражданском праве». Это, однако, уже начало законных обязательств, своего рода обязательство естественное, так как если не закон, то юриспруденция безусловно не отрицала за рабом правомочности с точки зрения естественного права составлять и участвовать в обязательствах; и это был основной принцип для всех хозяйственных сделок, в которых хотели, чтобы он принимал участие: тот, кто был абсолютным нулем по своему существу, никогда не мог в силу простого разрешения получить какое-либо значение в глазах закона. Но для того чтобы это обязательство естественного права стало обязательством права гражданского, чтобы оно с раба перешло на господина, чтобы оно возвысилось от простого факта до понятия права, делалась оговорка, которая ограждала интересы господина от только что указанной опасности. Раб мог заключать обязательства за счет или к выгоде хозяина; он мог заключить обязательство к выгоде господина на законном основании, даже без его ведома, даже против его воли; но он не может заключить такое обязательство сам по себе в ущерб его интересам, если он не имеет для этого определенно, формально выраженного разрешения. Полное право приобретать (для господина); никакого права отчуждать или продавать, если нет противоположного распоряжения, а в смешанных случаях раб может обязаться в пользу господина не выше чем до суммы своего пекулия или той выгоды, которую он ему доставляет.

Таким образом, он приобретет для хозяина обязательство, дарение, наследство или что-либо другое, что переходит к нему даром. Заключает ли он сделку для господина, для самого себя или для другого раба, пусть даже он заключает эту сделку без обозначения лица, власть хозяина, как некая скрытая сила, тотчас же все это захватывает себе. Пусть хозяин раба взят в плен – его власть, хотя и приостановленная на некоторое время, тем не менее продолжает обладать скрытой силой благодаря законодательной фикции о восстановлении прав; пусть он умер и не имеет еще наследника – его власть переживет его в дальнейшем наследовании, чтобы приобретать опять-таки через посредство раба; и во всех отдельных случаях его право собственности на вещь будет точно соответствовать праву, которое он имеет на этого раба.

В том же положении, как вопрос о собственности, находится и вопрос о владении. Раб в силу завладения дает своему хозяину право, которое может с течением времени обратиться в право подлинной собственности, точно так же как в данный момент он приобретает для него право на договоренную, данную или унаследованную вещь. В вопросах о наследовании дело обстоит уже несколько иначе: ведь завещание приносит не только выгоды, оно может заключать в себе и известные обязанности, и господин не мог бы получать одни выгоды, не приняв на себя и обязанностей, – право наследования неделимо. Необходимо, чтобы он принял обязательства одновременно с выгодами, необходимо, чтобы он на них согласился. Это согласие давало рабу ту гражданскую правоспособность, которой ему недоставало; и тогда раб законно получал звание наследника, а господин – наследство.

Во всех других случаях, где согласия господина не требовалось для заключения какого-либо дела, раб мог все приобретать для своего господина, но он никогда не мог подвергать его опасности потерь выше тех пределов, которые были предуказаны его волей; и закон наблюдал только за тем, чтобы он не мог отказаться от того, на что его воля молчаливо дала свое согласие вперед. Таким образом, раб, имеющий поручение, мог переступить его границы и обеспечить хозяину дополнительные выгоды, но он не мог втянуть его в убытки за пределы поставленных им норм: заключающая договор сторона должна была знать, что на этой почве она действует на свой страх и риск; и судебный процесс «о взыскании всей суммы», который она могла вчинить против господина, точно ограничивается теми нормами, которые указаны в поручении. Раб, поставленный им для управления во главе грузового судна, может заключать договоры от его имени по всем делам в сфере своего управления, но не больше (процесс «по промыслу»). Тот, кто поставлен во главе коммерческого предприятия или производства, заключает договор от его имени по всем делам и" в особенности по делам, связанным с его торговой деятельностью (процесс «факторства»). Если раб с ведома господина торгует сам на свой пекулий, то весь этот пекулий, являясь базой его операций, служит гарантией для его доверителей, и хозяин, которому он что-либо должен, может быть только участником вместе с другими в претензии на этот пекулий (процесс «о разделе»). Если раб поступил так без его ведома, то предъявляется иск об этом самом пекулии, так как пекулий является частью имущества господина, которую он пожелал дать рабу на его личное управление. Но согласно обычаю предварительно вычтут то, что он должен господину, остаток же и составляет, собственно, его пекулий; и хозяин может быть привлечен к ответственности по своему имуществу только с точки зрения его приумножения, которое он мог получить от его (торговых) действий (процесс «об обращении взыскания»).

Итак, господин на самом деле заинтересован лишь в той степени, в какой он сам этого хотел; впрочем, совсем не обязательно, чтобы его воля была официально выражена, она может подразумеваться, вытекая из его действий. Тот, кто дозволил своему рабу открыто расположиться в лавке, напрасно будет стараться сложить с себя ответственность за его торговые операции, необходимо, чтобы он отрекся от него или, по крайней мере, чтобы он объявил, в каких пределах берет он на себя ответственность за него. Это объявление должно было висеть на видном месте и постоянно около самой лавки в форме, доступной для чтения и понятной для жителей этой страны. Даже более: один уже факт открытия лавки заключал в себе молчаливое одобрение хозяина, значение которого судья мог вполне признать и оценить. Если после этого следовало заявление: «Я запрещаю иметь дело с моим рабом Януари-ем», то этим хозяин уже снимал с себя ответственность за его действия и к нему был уже неприменим иск «по факторству», но этим не исключались другие иски, например, иск «о пекулии»; ясно, что такой терпимостью как бы санкционировалась его торговля, по крайней мере в пределах его пекулия.

Отсюда можно сделать вывод, что раб мог приобретать сам от себя и без позволения господина и даже против всякого его разрешения, увеличивать капитал хозяина; он не мог сам по себе ни передавать другому лицу, ни даже уменьшать без специального разрешения сумму тех обязательств, раз он их уже заключил. Таким образом, уполномоченный получать и давать расписки, он мог, превышая свою доверенность, без посредства хозяина получить закладную; но он не мог даже в этом случае без разрешения снять запрещение, если только он не получил полной суммы.

Тот же самый принцип регулировал обязательства, которые вытекали из преступлений. Если господин приказывал рабу преступное деяние или если он знал о нем и не помешал ему, хотя и мог, он был ответственен в полной сумме убытка; если он его не уполномочил и не давал ему разрешения, возмещение тем не менее должно было иметь место и иск о возмещении, или жалоба на причиненный убыток, необходимым образом возникал, адресуясь по отношению к господину: он подавался в случаях воровства, убытка, оскорбления или насилия. В силу этого господин чувствовал себя замешанным во все эти дела против своей воли. Но по крайней мере эти предъявляемые к нему претензии были не безграничны, и эту границу установил уже закон XII таблиц: это цена самого раба, «так как несправедливо,

– гласит закон, – чтобы его вредность стоила его господину больше, чем стоит его тело». Как пекулий в случае обязательства, на которое не было дано полномочия, так и тело раба, в этом новом виде обязательства, может быть предоставлено в уплату и должно служить достаточным возмещением: это тот же закон «о причинении вреда четвероногим животным» в приложении к рабу, как следствие столь обычного уподобления раба животному; и это уподобление устанавливается еще более точно в последней серии обязательств, которые нам предстоит бегло просмотреть.

Подобно тому как раб делал ответственным своего хозяина за те преступления, в которых он сам является виновным, так он давал ему известные права, вытекающие из тех преступлений, объектом которых являлся он сам. Господин вчинял иск как глава и хозяин своего раба в случаях воровства, обид, ранений или смерти. Возмещение за похищение раба подчинялось установленным правилам. Насилие по отношению к молодой девушке оценивалось с точки зрения обесценения ее на рынке. Развращение возмещалось вдвойне, и его старались найти во всяком влиянии, которое, толкая раба на зло, на бегство, на обиды, на безумные траты или создавая у раба привычки к удовольствиям, к бродяжничеству, к расточительности, могло тем самым уменьшить его стоимость. Что касается оскорблений, то под этим словом подразумевалось не одно и то же по отношению к рабам и по отношению к свободным людям. По древнему закону нанести обиды рабу было нельзя; иск в этой плоскости мог быть предъявлен только тогда, когда в его лице был оскорблен хозяин. Но бранное слово или простой удар кулаком не могли вызвать такого последствия; нужно было очень тяжкое оскорбление, чтобы оно отразилось и на хозяине, акт насилия столь вопиющий, чтобы его почувствовал и сам хозяин. При такой постановке дела вопрос в известных случаях мог быть затруднительным: если, например, раб принадлежит сразу нескольким господам? если он дан в пользование? В последнем случае оскорбление опять-таки падало на владельца, а в предшествующем – пропорционально на всех хозяев не по их заинтересованности в стоимости раба, а по их личному достоинству. За ранение взыскивалось возмещение убытков в зависимости от вреда, причиненного рабу. Что же касается убийства, то тут было место специальному иску на основании закона Аквилия, закона, направленного против тех, которые без основания убьют чьего-либо раба или животное, так как законодатель объединяет их в своей формуле так же, как и юрист в своем комментарии: «отсюда ясно, что он приравнивает к нашим рабам тех четвероногих, которые считаются домашним скотом».

Впрочем, была существенная разница между исками «о возмещении убытка», который всей тяжестью ложился на господина в силу проступка его раба, и различными исками, которые он мог вчинить на основании того убытка, который он потерпел в лице раба. Иск «о возмещении убытков», который возникал вследствие проступка раба, оставался связанным с его телом; он следовал за ним неотступно, он следовал за ним даже за пределы его рабского состояния. Другие иски, напротив, были связаны с личностью господина; он получал право на удовлетворение с того самого момента, когда ему был нанесен ущерб; умер ли раб, был ли он отпущен на волю или продан, – иск тем не менее должен быть полностью удовлетворен.

Во всех вышеприведенных случаях мы видели, что раб рассматривается как вещь, как собственность. Потому, что он вещь и не принадлежит самому себе, он не может иметь ни жены, ни детей, ни имущества или может их иметь с разрешения и в зависимости от доброй воли хозяина; потому, что он орудие в руках господина, он будет от его имени заключать всевозможные сделки с теми различиями и в той мере, как было отмечено выше, и, наконец, как орудие и как собственность, он дает повод к вытекающим из преступлений обязательствам в пользу или во вред господину. Но в этом последнем случае раб иногда оценивался несколько выше, чем простая вещь или простое орудие: кроме частноправового иска отсюда мог возникнуть и процесс на основе права государственного. Это понимание дела и сознательность поступков, которые признавали за ним, утверждая его сделки в пользу хозяина, – этих качеств требовали от него в его отношениях к обществу; и согласие господина никогда не давало ему права на преступление. Если он его совершал без ведома хозяина, то хозяин всегда мог (что касалось его лично) оправдаться, выдавши виновного; но раб тем не менее подпадал под суровое действие закона; перед лицом этого закона он был приравнен к свободному, но без всех тех гарантий, которые гражданин находил в уставах Рима. Он не мог прибегнуть к помощи трибуна перед приговором; в качестве судей нередко фигурируют магистраты, на которых была возложена забота о выполнении приговоров по уголовным делам; никакого права апелляции после вынесенного приговора: если хозяин или кто-либо другой, сжалившись, не возьмет его на поруки, он подвергается казни без нового расследования. Карательные меры, принимаемые против него, точно так же носят более суровый характер. Если свободному человеку полагаются в виде наказания палки, то раба бьют бичом; если свободный человек присужден еще сверх всего прочего к работам в рудниках, то раб будет передан хозяину на условии, чтобы он служил, закованный в цепи. Раб и свободный почти уравнены друг с другом приговором к пожизненным каторжным работам, которые одного отнимают у господина, а у другого похищают свободу, чтобы сделать обоих одинаково рабами наказания: присуждение к общественным работам в шахтах, в каменоломнях, к выступлениям в цирке. Но если они должны будут подвергнуться казни, то различие их неодинакового происхождения вновь восстановится: меч – для свободного человека, топор – для раба; сбрасывание со скалы – для свободного, для раба – виселица и крест.

Несмотря на эти различия, которые присущее римлянам чувство гордости установило в пользу гражданина, даже виновного, закон уже тем самым, что он делал раба ответственным за его поступки, признавал его за человека. Если он был виновен, закон поражал его как личность; он должен был вообще покровительствовать ему в его отношениях с иностранцами; и даже если закон еще не оказывал рабу покровительства и не обращал внимания на простые обиды, то все же он заботился о его жизни. Корнелиев закон не делал никакого различия между лицами – он одинаково применялся ко всем убийствам. Но он применялся не ко всем убийцам: он не касался хозяев, что вытекало из общей системы законодательства о их взаимоотношениях со своими рабами. Раб – полная собственность господина: господин имел над ним все те права, которые римский закон предоставлял ему вообще над всей собственностью, – право употребления и злоупотребления. Он имел абсолютное право на его труд и на все его существо, право жизни и смерти; и это право, казалось, опиралось не только на исконный обычай предков, оно было присуще почти всем народам: и юрист еще ссылается на это право, в то время как оно было уже отменено.

Итак, в продолжение очень долгого времени закон касался прав хозяев только с целью их санкционировать и укрепить; он воздерживался от вмешательства в семейную жизнь, где он признавал верховную власть другого закона. Какова была эта верховная власть господина и какое употребление делал он из этой власти, которая была ему предоставлена? Ввиду вынужденного молчания законов с этим вопросом надо обратиться к истории и ко всем тем описаниям, которые остались у нас для внутренней, домашней жизни гражданина.

Глава шестая.

ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В СЕМЬЕ

Плохое обращение с рабом никогда не носило систематического характера, разве только у народов, укрепившихся благодаря своей победе и считавших себя достаточно сильными, чтобы не считаться с ненавистью порабощенных и удерживать их в покорности посредством страха. Рим не последовал примеру Спарты, и хотя он был не менее воинственным и не менее уверенным в твердости своих устоев, он все же не пошел по пути этой политики. Раб в Риме уже не был общественным врагом, он был собственностью гражданина. Поэтому к нему обыкновенно относились бережно, так же, как относятся к вещи. Таковы в действительности были принципы, характеризовавшие отношение господина к рабу на всех ступенях рабства. Их же положили в основу при составлении руководства по управлению имениями агрономы для той обширной области, которая была предоставлена благодаря молчанию закона произволу господина.

Каковы были интересы господина? Было желательно, чтобы он как можно лучше воспользовался своим имуществом – как людьми, так и землями; чтобы он возможно рациональнее наделил своих рабов всем необходимым, равно и работой: работой – в границах возможного, заботой – в границах необходимого. Раб должен был иметь все необходимое для существования: пищу, одежду, жилище. Он должен был иметь все это в той пропорции, которая отвечала бы принципам разумной экономии, т. е. выгоде господина и хорошему состоянию его рабов, что опять-таки было в его интересах. Продукты выдавались на месяц управляющему, надсмотрщикам, пастухам, т. е. рабам, руководившим работами, или тем, которые по роду своих занятий в течение долгого времени находились вне пределов имения. Фермеру, фермерше и надсмотрщикам выдавали, как мы уже говорили раньше, по четыре четверика зерна (34 литра) в течение зимы и по четыре с половиной (38 литров) в течение лета; молодому пастуху – 3 четверика (25 литров). Что касается рабов, занятых в поле, пользовавшихся меньшим доверием и не имевших времени для приготовления пищи, то им выдавали продукты ежедневно и в приготовленном виде. Мы уже упоминали о той норме хлеба, которую Катон установил в размере 4 (фунтов?) зимой и пяти начиная с того времени, когда приступали к работам на виноградниках, и до сбора фиг, после чего опять возвращались к четырем. Катон регулировал также норму вина по различным месяцам года в возрастающей пропорции, начиная с одной гемины до трех в день (от 0,27 литра до 0,80 литра). Вино всем без исключения разливалось по порциям. Месячное его количество высчитывалось только с целью определения его годового потребления: это составляло восемь квадрантал, или амфор, в год на человека (2,08 гектолитра) и только одну амфору (0,26 гектолитра) для закованных в цепи рабов. Но что это было за вино? Прочтите его рецепт у Катона: «Вино для слуг в течение зимы. Влейте в бочку десять амфор сладкого вина, 2 амфоры крепкого уксуса и столько же вина, вываренного на две трети, с пятьюдесятью амфорами пресной воды. Мешайте все это палкой три раза в день в течение пяти дней. После этого прибавьте туда шестьдесят четыре бутылки (по 1/2 литра) старой отстоявшейся морской воды».

Не будем же жалеть закованного в цепи раба за то, что ему так скупо отмеряли это так называемое вино.

К хлебу и вину давали некоторый приварок, которому французский перевод Катона придает несколько наивное название: «хороший стол для слуг»: «Сохраните возможно больше упавших с дерева олив, а также и тех, которые, будучи сорваны вовремя, не обещают вам большого количества масла; давайте им эти маслины, но с таким расчетом чтобы их запас продержался возможно дольше. Когда он истощится, давайте им рассол с уксусом. На каждого пойдет в месяц одна бутылка масла (0,54 литра); соли же должно хватить на каждого в год по одному четверику (8,67 литра)».

Вот из этой-то порции уксуса и соли и состоял «хороший стол» того раба из «Каната», богатое воображение которого позволяло ему мечтать о царстве:

Уксус с солью на завтрак получит богач

И без доброй покушает каши.

Та же экономия в одежде: «Давайте им каждые два года тунику без рукавов в три с половиной фута длиной из грубой шерсти. Давая им ту и другую одежду, не забудьте взять у них старую, чтобы употребить ее на заплаты. Следует также давать им каждые два года крепкую обувь на железных гвоздях».

Вопросу о жилище Катон уделяет очень мало внимания. В одном месте, где он говорит о постройке новой фермы, он наряду с зимними яслями и летними решетками для быков упоминает и о каморках для рабов; никаких других указаний нет. Варрона и Колумел-лу этот вопрос занимает несколько больше в интересах порядка и наблюдения, но также и с точки зрения благосостояния рабов. Варрон понимает, что, благодаря выбору места, рабов можно избавить от излишней жары или излишнего холода и без всяких затрат обеспечить им отдых, восстанавливающий их силы, необходимые для работы. Наметив местоположение жилищ обыкновенных рабов, Колумелла переходит к помещениям рабов, закованных в цепи. Он не находит для них ничего более здорового, чем подземелье, освещенное большим количеством маленьких узких окошек, расположенных на такой высоте, чтобы до них нельзя было достать рукой. Таков был образец для рабских помещений!

Но господа не считались даже с самыми необходимыми требованиями; иногда они доставляли своим рабам некоторые облегчения, которые им или ничего не стоили или, наоборот, приносили даже выгоду. Господину ничего не стоило обращаться с хорошими рабами с известной фамильярностью, беседовать с ними об их занятиях, спрашивать совета у наиболее способных, чтобы заставить их еще больше стараться и развивать свои способности, или, наконец, облегчать хорошими словами бремя их вечного труда. Так поступал и советовал другим поступать Колумелла. Но следует сказать, что испанец Колумелла во всем, что касалось рабов, придерживался школы Ксенофонта, Варрон же – школы Аристотеля. Настоящий римлянин – это Катон. Правда, Катон в начале своей карьеры разделял грубую пищу своих рабов, как он разделял и их труд: это был обычай древних римлян; он иногда заставлял свою жену кормить грудью их детей, чтобы они вместе с молоком всосали и любовь к семье. Но ему чужда была обходительность обращения, так же как и ласковость речей. Что касается поблажек, то он признавал только такие, которые, улучшая реальное благосостояние рабов, в то же время обещали не меньшие выгоды и прибыли господину. Я имею в виду брак и пекулий.

Брак, за которым закон, как мы уже видели, не признавал ни законной силы, ни прав, разрешался рабам только как милость, и, однако, принимая во внимание простые условия деревенской жизни, это не могло быть тяжелой жертвой со стороны господина Катон, Варрон и Колумелла особенно рекомендовали вступление в брак фермеру. Катон запрещал другим вступать в брак лишь для того, чтобы извлечь позорную выгоду из тех временных связей, которые он допускал за известную плату. Колумелла полагал, что дети раба являлись достаточным вознаграждением. И он советовал поощрять плодовитость матерей предоставлением им свободного времени и даже свободы. Эти связи и их плоды представляли еще и другие выгоды, уже отмеченные Аристотелем. Благодаря им между господином и рабом возникали многочисленные узы, появлялась гарантия хорошего поведения и залог верности На этом-то основании и Варрон, особенно рекомен дуя вступление в брак для некоторых разрядов рабов считает его допустимым, по-видимому, и в более ши роких масштабах, по примеру рабов в Эпире. Поэтому то, несмотря на непризнание их законом, с родственными связями рабов обычно считались. Им разрешали самовольно называться именами, которые применялись для лиц свободного состояния и на которые по закону они не имели права претендовать; им давали эти имена на сцене, их признавали и на юридическом языке, но только их имена, а не вытекавшие из них последствия; их с почтением обозначали на священных надгробных надписях, взывая к манам. Следы всего этого сохранились на камнях тех памятников, которые, пользуясь снисходительностью своих господ, они воздвигали друг другу после смерти.

То же самое наблюдается и по отношению к пекулию, который мы, согласно закону, определили как часть имущества господина, предоставленную в специальное пользование раба. Это было одним из средств поощрения способностей и старательности раба: ловкости охотника, бдительности пастуха. Первому давали небольшое вознаграждение за каждую штуку принесенной им домой дичи, второму – несколько овец из его стада. На это намекает в двух местах Плавт, и Варрон в свою очередь советует разрешить лучшим рабам пасти на господских угодьях несколько голов скота, составляющих их пекулий. Но нередко пекулий был исключительно плодом сбережений самого раба, сбережений за счет единственной, казалось бы, принадлежащей ему вещи: я имею в виду его пищу, его паек. Это то, что он откладывал грош за грошом, то, что он крал, так сказать, у самого себя, заглушая свой голод; это, наконец, то, что он отнимал от своего отдыха благодаря чрезмерной работе, превозмогая усталость. Итак, пекулий составлялся как бы из незначительного излишка. Его собирали в надежде утаить его, так сказать, изъять из совокупности всего имущества господина. Казалось бы, что это можно было сделать без всякого вреда и ущерба для господина. Однако дело обстояло не так. Пекулий, хотя бы он был составлен из пота и крови самого раба, все же принадлежал господину, и если первый и сохранял за собой право пользования, то второй имел на него право собственности, собственности абсолютной. Несмотря на то, что обычно пользование пекулием милостиво предоставлялось рабу, господин во всякое время мог всецело располагать им. Поэтому он не упускал случая поощрять его накопление рассчитанно бережным к нему отношением. Пекулий в глазах господина являлся как бы мерилом нравственного достоинства самого раба. Обладание им считалось почти добродетелью, и у римлян существовало название для того, кто обладал этим драгоценным качеством:

Рабу, который делен и зажиточен.

Тот, кто не имел пекулия, считался в буквальном смысле бездельником. Одним этим словом передается смысл стихов, где хозяин из комедии «Жребий» говорит о другом:

Оловянного гроша нет за душой у подлого.

Таким образом, рабы приобрели для себя основы уважения, укрепившиеся благодаря заинтересованности господ. В самом деле, пекулий, даже в том случае если господин обещал принять его по заранее условленной таксе как плату за свободу, имел для него большую ценность. Это был как бы новый капитал, связанный с личностью раба, но отличный от его природы и тем самым отделимый. Раб оставлял в руках господина как бы залог своей верности. Он от своего имени как бы страховал в его пользу свою жизнь от всяких случайностей, ожидавших его каждый день, не считая все те взыскания, которые в интересах господина отодвигали срок, назначенный для выкупа раба, не принимая также во внимание отсутствие договора. Ведь господин, как мы уже говорили, не мог брать на себя никаких законных обязательств по отношению к рабу. Это было делом совести, и прошло много времени, прежде чем закон стал считаться с ними при судебных разбирательствах.

Но в этом, однако, заключается вся хорошая сторона рабского положения. Взамен свободы они находили под крышей господина все необходимое для существования: хлеб, одежду, жилище и кое-что из того, что услаждает жизнь и делает ее более приятной, – видимость брака и собственности, а после смерти рабам, равно как и вольноотпущенникам, иногда отводили место в семейных гробницах или в колумбариях, если только они с согласия господина не были причислены к какому-нибудь погребальному братству. Но не следует ли это отчасти объяснить тем тщеславием, которое любило выставлять их напоказ, как живых, так и мертвых? Что же касается этой двойной милости, разрешавшей им иметь пекулий и вступать в брак, то не забудем, что им было предоставлено только право пользования, всегда зависящее от произвола и потому могущее быть всегда отмененным. Жены и пекулий могли быть у них отобраны так же легко, как и даны; дети им не принадлежали. Что же касается самого необходимого, то могли ли они быть уверены в том, что всегда будут обеспечены им, лишь потому что Катон и другие авторы давали такие советы? Сколько было и таких, которые считали возможным превзойти советы самого Катона, чтобы тем глубже проникнуться его духом и усовершенствовать его хозяйственную систему, еще больше сократив свои расходы, не говоря уже о скрягах, не считавших за несправедливость питать рабов так, как они питались сами.

За эти преимущества, каковы бы они ни были, раб должен был всецело жертвовать собой ради блага господина, и те же предначертания, которые в столь скромных размерах отмеривали ему эти милости, налагали на него работу, тяжесть и продолжительность которой'едва были ему под силу. «Какое бремя несешь ты?» – спрашивала госпожа свою старую служанку. «Восемьдесят восемь лет, – отвечала она, – прибавьте к этому рабство, пот, жажду и потом вот эту ношу, под которой я сгибаюсь». Раб – это пожизненный капитал, который, прежде чем приносить проценты, требует известных затрат. Для амортизации этого капитала и для покрытия расходов по содержанию необходимо, чтобы он приносил большой доход, чтобы он давал все, что мог производить. Этой высшей цели старались достигнуть при помощи рационально поставленного управления имением и искусно рассчитанного распределения работ и наблюдения.

Поэтому в своих описаниях деревни охотно переносятся в золотой век, а если поэты касаются железного века, то они и туда переносят нечто из добрых старых времен Сатурна:

Дай, управляющий, отдых земле, посев совершивши,

Дай отдохнуть и мужам, землю вспахавшим тебе.

Но агрономы имеют в виду современную им эпоху. Там нет ни потери времени, ни бродяжничества под предлогом выполнения поручений, ни свободных дней, которые не являлись бы вынужденными. Были праздники, и постановления жрецов предписывали, чтобы в эти дни давали отдых быкам. Но праздника не было ни для мулов, ни для лошадей, ни для ослов, не было их и для рабов. Посмотрите, что Катон приберег для них на эти дни: «В праздничные дни, – говорит он, – они могли чистить старые канавы, мостить большую дорогу, подрезать терновник, перекапывать сад, выпалывать сорные травы на лугах, выдергивать колючки, толочь зерно, чистить бассейны…» – все, что можно было делать, пока отдыхали быки. Нужна была вся сила древней традиции и, несомненно, все могущество суеверия, чтобы людей, привыкших и заинтересованных в рабском труде, заставить допустить отдых в дни сатурналий: жертвовали несколькими рабочими днями, подобно тому как на войне обрекали смерти несколько человек, чтобы спасти остальных, отврашая таким способом гнев и зависть богов.

Со времени Катона положение рабов значительно ухудшилось по целому ряду причин и прежде всего благодаря расширению земельных владений, что, в свою очередь, повлекло за собой увеличение числа рабов в этих имениях:

Руками колонов, неведомых прежде, большие

Земли возделывать стали, свои расширяя именья.

Вполне понятно, что эти рабы, менее известные своему господину, могли скорее вызвать его недоверие; и так как наблюдение за ними становилось все труднее, то пришлось прибегнуть к иным предохранительным мерам: все чаще стали прибегать к цепям. Эта мера, конечно, не могла быть общей; ее нельзя было применять к некоторым категориям рабов, работа которых по своему характеру ускользала от зоркого глаза господина, как, например, работа пастухов. Поэтому по отношению к ним придерживались совершенно иной политики. Их выбирали из числа наиболее испытанных рабов и их старались удержать такими средствами, которые укрепляли естественные узы жизни, – посредством семьи, заинтересованности и некоторой свободы действий. Но если эти вольности являлись необходимым условием пастушеской жизни, то иго рабства тем сильнее тяготело на рабах, занятых полевыми работами. На эти работы посылали самых презренных рабов, но так как и их собственный характер и тяжесть труда

– всё склоняло их к бегству, а обширные земли и виноградники, среди которых они были рассеяны, представляли им много удобных случаев, то их заковывали в цепи. Эти оковы, удерживавшие их ночью в эргастуле, сковывали их и во время работы и никогда не покидали их, так что в конце концов они стали чем-то нераздельным от их природы и превратили их в особую породу «рабов в железах», кандальников. Катон говорит о них как о самой обыкновенной вещи; Варрон и Колумелла, не находя ничего, что можно было бы предложить взамен, не находили в этом ничего предосудительного, а Плиний плакался не столько в интересах рабов, сколько страдая за честь земледельческого труда, предоставленного людям, у которых ноги были закованы в цепи, руки присуждены к наказанию, лбы отмечены клеймом. Во имя воспоминаний прошлого, а также имея в виду современный ему упадок, он в другом месте протестует против этого гибельного обычая: «Обработка полей рабами из эргастула отвратительна, как отвратительно все то, что исторгнуто у людей, полных отчаяния».

Одним из следствий расширения земельных владений и увеличения числа рабов в поместьях было введение должности посредника между господином и рабом, – я имею в виду управляющего имением, «виллика». Эта перемена должна была оказать непосредственное влияние на их положение. В самом деле, виллик был тем орудием, посредством которого передавалась воля господина всем служащим имения; нередко он бывал также и носителем его авторитета. Господин по занимаемой им должности и все же раб по своему социальному положению, он должен был распределить между сотоварищами по рабству как все необходимое им для жизни, так и те работы, которые соответствовали их силам. Таким образом, в жизни этого одного раба мы встретим черты, характеризующие положение, общее всем рабам. Поэтому необходимо ближе познакомиться с этой личностью; он занимает первое место во всех сельскохозяйственных трактатах. Все они дают нам описание тех качеств, которыми он должен обладать, и тех обязанностей, которые он должен исполнять, с теми необходимыми оттенками, в которых отражались различия тех или других эпох.

Катон почти не останавливается на качествах, желательных для лиц, занимающих эту должность; он сразу переходит к обязанностям, где эти качества могут проявиться. Управляющий, несмотря на видимость власти, должен быть послушным господину, и не только ему, но и его друзьям. Это послушание должно быть разумным, он должен был работать, в точности исполняя его приказания и даже больше – как бы предупреждая его намерения. Он должен уважать собственность других и беречь свою; должен умеренно давать взаймы и столь же умеренно занимать, так как заем всегда носит взаимный характер. От него требуется хорошее поведение, трезвость, не должно быть никаких пиров вне дома, никаких паразитов в доме, никаких жертвоприношений вне установленных сроков, никаких гаданий, никаких гаруспиций. Ему вменяется в обязанность всегда находиться среди рабов, чтобы разрешать их споры, судить их проступки, удерживать их от преступлений своевременным удовлетворением их законных нужд, а также своим примером, держать их всегда занятыми, наказывая за нерадение, ободряя и вознаграждая за прилежание. Руководя работами, он тем не менее и сам должен иногда принимать в них участие, чтобы лучше узнать людей и позволить им узнать себя. «К тому же, – добавляет Катон, – благодаря такому образу жизни он будет менее склонен к бегству, будет лучше себя чувствовать и лучше спать». Впрочем, часы сна отмерены ему довольно скупо: он первым должен вставать, последним ложиться, так как он должен регулировать как отдых, так и труд рабов.

Управляющему, виллику, как в помощь ему, так и для того, чтобы сделать службу более приятной, давали подругу жизни – экономку. В ее обязанности входило смотреть за фермой и поддерживать порядок в ней, наблюдать за домашним хозяйством, заведовать ежедневным питанием рабов и заготовкой продуктов на год. Ей в особенности господин запрещает ходить в гости и принимать их у себя, не разрешается ей и посещение соседок и всякие сплетни с кумушками, пиры, участие в прогулках за пределами имения, жертвоприношения и всякого рода иные суеверия. Ее бог – это бог очага, бог Лар, и пусть она просит у него изобилия, плетет в определенные дни венки, но что касается жертвоприношений, то пусть она помнит, что один только господин может приносить их за весь дом и семью. -Варрон, Колумелла и Плиний повторяют, с некоторыми вариантами, эти советы. Варрон требует, чтобы управляющий фермой превосходил своих подчиненных образованием, возрастом, добрыми нравами, ловкостью, для того чтобы он мог учить их как собственным примером, так и словами, и чтобы это руководство поддерживалось авторитетом опыта и знания. Колумелла придает большое значение выбору виллика. Его следует выбирать не среди той группы рабов, прелести которых очаровали господина в городе, а среди того населения, которым ему придется управлять. Автор хотел бы, чтобы их с этой целью намечали с самого детства, знакомили со всеми работами, подготовляли под руководством учителя, для того чтобы он с тем большим успехом мог сам руководить впоследствии людьми труда. Он должен быть средних лет, ловким, опытным или, по крайней мере, способным стать таковым. Знание грамоты для него необязательно, если его память удовлетворяет требованиям его административной деятельности. «Такие рабы, – говорит Цельс, – приносят своим господам меньше счетов, но больше денег». Добродетель требуется от него только постольку, поскольку она необходима для поддержания его авторитета на линии средней между жестокостью и слабостью. Чтобы удержать его дома, Колумелла рекомендует то же средство, что и Катон,

– т. е. дать ему хозяйку, виллику. Он требует, чтобы она была молода, но не слишком, не красива, но и не дурна, отличалась трезвостью, целомудренностью и прилежанием. В ее обязанности входит посылать в поле тех рабов, которых призывает туда их труд, оставлять других для внутреннего обслуживания и наблюдать за тем, чтобы дни не проходили в безделье. Еще многие главы посвящены тому, что им рекомендуется делать и что запрещается.

На основании обязанностей виллика и виллики, о которых не перестают твердить, мы можем составить себе представление о желательных качествах рабов как стоящих во главе, так и простых работников. Запреты, налагаемые на них, дают нам представление о том, каким иногда бывало это положение рабов, но для того, чтобы получить вполне реальную картину, следует принять во внимание все их хорошие и дурные стороны. В самом деле, управляющий не был просто рабом в строгом смысле этого слова, и в делах управления он пользовался некоторой свободой действия. Об этом говорит Колумелла: «Да будет угодно богам, – восклицает он с оттенком сожаления, – чтобы воскресли эти древние обычаи лучших времен, ныне оставленные, и чтобы раб не позволял себе употреблять раба в качестве своего слуги, если только этого не требуют интересы господина, чтобы он всегда принимал пищу вместе со всеми рабами и не наживался за их счет». Подобного рода вещи практиковались в большинстве поместий в первом веке Империи. Но это имело место и раньше. Эти обычаи, о которых он так сожалеет, были очень древни, а эти золотые времена очень далеки. Доказательством могут служить виллики комедий Плавта, как, например, Олимпион в «Жребии». Его ферма – это его префектура, его провинция. И сам проконсул не управлял с большим произволом людьми и делами своего округа.

Что же требовалось для того, чтобы ограничить этот произвол? Присутствие господина, так как, являясь господином для рабов, виллик сам был рабом перед лицом господина. Поэтому-то агрономы настоятельно советуют хозяину время от времени посещать поместье, чтобы напомнить этому зазнавшемуся начальнику его истинное положение, ревизовать все его действия, натянуть бразды правления, если они ослаблены, и, наоборот, отпустить их, если это требуется, чтобы никто не думал, что око хозяйское дремлет. Это не только право, но и обязанность господина, каким нам изображает его с самого начала своего произведения суровый Катон.

В своем описании Катон как бы имеет в виду такое время, когда положение виллика больше напоминало положение раба, а Варрон и Колумелла пишут в такую эпоху, когда попустительство господина в ущерб другим способствовало усилению произвола и укреплению насильственно узурпированной им власти. Варрон хотел бы, чтобы его научили управлять не столько при помощи ударов и насилия, сколько при помощи слов убеждения. Колумелла, всячески стараясь поддержать дисциплину, в то же время особенно настаивает на том, чтобы в этом отношении не переходили границ. «После общей ревизии всего управления, – говорит он, – одной из важнейших задач господина следует считать осмотр рабов эргастула. Необходимо проверить, прочны ли их оковы, достаточно ли надежно место их заключения и соответствует ли охрана своему назначению, не заковал ли фермер или, наоборот, не освободил ли он кого-либо из рабов по своему усмотрению. Прежде всего следует придерживаться того правила, чтобы ни один раб, приговоренный самим господином, не был освобожден без его разрешения и чтобы раб, закованный в цепи вилликом, не был выпущен без его же ведома. Господин должен особенно внимательно относиться к этой категории рабов и не допускать возможности обмана, касающегося их одежды и питания, тем более что большое количество лиц, которым они подчинены, как-то: управляющие, руководители работ, сторожа эргастула, нередко подвергает их большим несправедливостям и притеснениям; из-за их скупости и жестокости эти рабы становятся гораздо опаснее. Поэтому рачительный хозяин должен расспросить или самих рабов, или тех из незакованных рабов, которые пользуются большим доверием, получают ли они в точности все то, что предписано в его регламенте; он должен попробовать их хлеб и вино, чтобы оценить их качество, должен осмотреть их одежды, плащи и обувь; он должен разрешить им приносить жалобы на жестокое обращение или обман, жертвой которого они стали». Так поступал Колумелла. Он установил для своих рабов систему наказаний и наград, создавшую некоторое подобие правосудия и утешавшую их отчасти в том, что они были исключены из общего гражданского права.

Разумная политика, гуманное обращение с рабами являлись единственно хорошим и надежным методом ведения сельского хозяйства. Благодаря ему вольноотпущенник, о котором говорит Плиний, получал со своего клочка земли больший урожай, чем давали обширные соседние поместья. Но полученный результат уже не казался естественным, и, чтобы опровергнуть возведенное на него обвинение в колдовстве, он должен был перед лицом суда представить весь инвентарь его сельскохозяйственной эксплуатации, «крепких, здоровых рабов, хорошо откормленных и одетых, все свои железные орудия в полном порядке, тяжелые плуги и сошники, откормленных быков». Но все эти средства были давно забыты. Напрасно доказывали владельцу необходимость хозяйского глаза, напрасно приглашали его если не постоянно жить, то по крайней мере посещать свое имение в память предков и ради своего собственного интереса. Он приезжал только сопровождаемый шумной городской толпой, окруженный всей суетой городской жизни, а матрона, некогда верная помощница в его работах и надзоре, теперь считала недостойным и унизительным для себя пребывание там хотя бы в течение нескольких дней. Итак, виллик пользовался абсолютной властью, так как, по словам Помпония, «быть управляющим имения, куда господин заглядывает лишь изредка, это значит быть не управляющим, а хозяином», а мы уже видели, что власть, перешедшая в такие руки, приобретает ярко выраженный деспотический характер.

Итак, расширение владений, повлекшее за собой увеличение числа рабов на одном и том же участке, ухудшило их положение. Рабы принимали уже меньше участия в жизни господина, досуга стало меньше, работы больше, к работникам, менее известным господину и потому внушавшим больше подозрения, применялись более строгие меры предосторожности и более суровый режим. Но отъезд господина из своего поместья еще более ухудшил условия их жизни, так как власть господина над ними сосредоточилась теперь в лице виллика, и это бесконтрольное господство, в то же время ничем не сдерживаемое, не знало границ; ему ведь не было нужды беречь господское добро, его людей и его вещи, и тот мотив, который удерживал не знавшего жалости хозяина и заставлял его беречь своих рабов, у него отсутствовал, а именно – мотив заинтересованности и выгоды.

Это общее условие деревенской жизни влияло как на настроение и склонности рабов, так и на их положение. В прежнее время раб в деревне был помощником господина, теперь он был только рабом раба, рабом виллика. Он жаждал пойти по стопам господина и переменить образ жизни, перейдя из разряда сельских рабов в разряд городских: на деревню он стал смотреть как на место ссылки и наказания; она была для городского раба вечной угрозой. Тысяча указаний на это рассеяно в сатирах, в праве и в истории. И даже должность самого управляющего, которой нередко завидовал второстепенный раб из городской челяди среди неприятностей своей службы, даже эта административная власть, которой ему иногда удавалось добиться в виде милости у господина, несмотря на свою полную неосведомленность в делах сельского хозяйства, даже к ней он впоследствии относился с пренебрежением и помнил только прелести городской жизни:

В Риме, рабом, ты просил о деревне и тайно молился;

Старостой стал – и мечты о городе, зрелищах, банях.

Впрочем, не следует думать, что, в противоположность деревенской жизни, жизнь в городе была полна досуга и наслаждений, Город не позволял рабам принимать участие в своих развлечениях; и здесь существовали для них и тюрьмы, и каторжный труд. Рабы, употреблявшиеся предпринимателем для какого-нибудь производства, как, например, в кузнице, в пекарнях, в каких-нибудь мастерских, были ли они счастливее, чем рабы сельские? Виноградари, землепашцы, влачившие на ногах во время полевых работ тюремные цепи, могли по крайней мере дышать свежим воздухом и пользоваться солнечным светом. Но для городских рабов тюрьма не расширялась: в стенах эргастула труд был особенно тяжел. В этом тесном помещении надзор был более тщательный, а так как пример был более заразителен, то и репрессивные меры были более суровы. Осел из «Превращения» Апулея не мог похвалиться тем, что покинул мельницу для пекарни. Что же представилось его глазам в этом ужасном убежище? «Какие отбросы человечества! Вся кожа покрыта багровыми полосами от бича, избитая спина, скорее затененная, чем прикрытая лоскутами плаща; у некоторых был только узкий пояс, но у всех сквозь лохмотья просвечивало обнаженное тело; лоб заклеймен, голова наполовину бритая, на ногах железные кольца; отвратительные вследствие покрывающей их бледности, с веками, изъеденными дымом и темными испарениями, они почти потеряли способность видеть». В этой картине ужаса не хватает еще одного штриха. Было изобретено приспособление, имевшее форму колеса, о котором Поллукс мимоходом упоминает среди других орудий этого производства и употребление которого он объясняет в другом месте. Его надевали на шею рабов, чтобы лишить их возможности подносить руку ко рту и «для пробы» есть во время работы муку. А ведь еще закон Моисея гласил: «Не надевай намордника на вола, молотящего зерно на твоем гумне».

Но положение этих рабов было не самым худшим. Власть господина над своим рабом была безгранична; он мог ради наживы предать его позору, пыткам, даже смерти. Сенека-отец в своих «Контроверсиях» изображает нищего, обвиняемого в изуродовании самыми различными способами подобранных им детей, чтобы, выставляя напоказ их несчастье, собирать при их помощи более щедрую милостыню. Он цитирует целый ряд риторов и юристов, избравших эту тему для своих ораторских упражнений, а также и те аргументы, которые они приводили в защиту этих лиц. Следует сознаться, что эти аргументы не были лишены известной доли справедливости, когда они, оставляя в стороне разбираемый факт, приводили в пример другие факты, вошедшие как бы в обычай и оставшиеся безнаказанными. Они указывали на богачей и на юных детей, изуродованных для удовлетворения их сладострастия, на сводников и на девушек, насильно отданных ими на поругание, на ланиста и его гладиаторов, откормленных на убой. Известно, какую страшную клятву они давали своему господину и как они ее выполняли. Если бой не удовлетворял данному обещанию, то на помощь являлись Меркурий и Плутон. Меркурий приближался к распростертому на арене телу и посредством раскаленных прутьев удостоверялся, действительно ли он мертв, а Плутон отволакивал труп; если последний подавал признаки жизни, то он добивал его своим тяжелым молотом.

Но и помимо этих отвратительных спекуляций не всякая служба даже в больших, знатных домах была лучше, чем служба в поместьях, и не все роли были завидны, начиная хотя бы с роли привратника, заменившего собой собаку, цепь которой ему была оставлена из опасения, что он убежит ночью со своего поста (ночью собаку часто отвязывают). Для того чтобы почувствовать жалость к его участи, потребовалась вся чувствительность замерзшего в напрасном ожидании (на улице) любовника. Дверь, по верному энергичному выражению поэта, была его товарищем по рабству, и если когда-нибудь просьба более счастливого исполнялась и если он благодаря этому переставал пить из горькой чаши рабства, если цепи вдруг спадали с него, то он с большим правом, чем Овидий, мог обратиться к ней со следующим прощальным приветствием:

Двери, прощайте, мои жесткие доски раба.

Переступите через порог. Внутри вы тоже не всегда найдете большее довольство, если спуститесь по всем ступеням рабства, начиная от управляющего и приближенных рабов господина до руководителей работ и простых служителей, до этой толпы рабов без имени, рабов кое-каких, по выражению юристов, до этих «викариев» (рабы рабов), несших двойное бремя рабства, будучи рабами рабов под властью общего господина. Что касается этой толпы рабов, то содержание их регулировалось теми же принципами и нормами, как и в деревне: ежедневная выдача продуктов («с рабами глодать паек городской»), тесное помещение, ложе на низких полатях, вероятно более редкое разрешение браков (по отношению к ним отсутствуют какие-либо советы) и незначительно больший пекулий. В лице управляющего домом перед ним стоял тот же виллик, а пренебрежение хотя и жившего здесь же господина могло иметь те же последствия, как и беспечность, державшая такого хозяина вдали от своего поместья. Взгляните, каким заносчивым и жестоким стал раб Леонид, взяв на себя роль управляющего, по отношению к Либану, своему собрату. Как он сердится за его опоздания, как он глух ко всем его оправданиям! Если бы сам великий Юпитер явился бы, чтобы ходатайствовать за него, он и его не стал бы слушать. Он знает только палки и розги… и он его заранее об этом предупредил: «Если я тебе в подражание Саврею дам в зубы, ты не вздумай сердиться».

В городе, как и в деревне, некоторые категории рабов не испытывали на себе всей тяжести этого вечного ига. Подобно пастуху, который гонял по горам и лужайкам порученное ему стадо, не влача на ногах тяжелых цепей, и рабы, стоявшие во главе лавки или судна, заведующие мастерской или приказчики в каком-нибудь другом торговом предприятии могли бы считать себя свободными, если бы брак, которым им разрешали наслаждаться, если бы собственность, которой они управляли, – все те акты, благодаря которым они принимали участие в гражданской жизни, не являлись пустыми фикциями, существовавшими реально только на основе терпимости, только в силу соизволения господина. Тем не менее они пользовались некоторой долей свободы благодаря исполнению таких обязанностей, которые отдаляли их от господина. Другие, наоборот, пользовались известными привилегиями благодаря услугам, приближавшим их к нему. Эта постоянная близость позволяла им оказывать некоторое влияние на его образ мыслей, и в таких случаях именно перед ними заискивали знатные честолюбцы, домогавшиеся его избирательного голоса, и им приносились маленькие подарки бедными клиентами, просившими его о поддержке. Один раб Адриана прогуливался по площади, сопутствуемый двумя сенаторами. Но даже на самых высших ступенях рабства уже нельзя искать той фамильярной близости, которая некогда могла существовать в уединении деревенской жизни. Господин в городе жил среди равных, и это звание гражданина, столь высоко поднимающее его над толпой иностранцев и клиентов, оставляло далеко внизу толпу рабов. Гражданин должен был в своих отношениях с ними сохранять известный оттенок высокомерия и презрения, которое они внушали ему. Впрочем, если это расстояние, эта разобщенность иногда и сокращались, то само собой разумеется, что это случалось только по отношению к лицам, представлявшим собой как бы аристократию в доме, к тем рабам, которые, как и во всяком другом обществе, возвышались над другими своими сотоварищами иногда благодаря своему таланту, чаще же всего благодаря милости господина. Ах, сколько различных оттенков и видов было в этой «милости»!

К этому классу принадлежали преимущественно действующие лица комедии; и латинские авторы, у которых мы раньше были вынуждены отобрать все, что они заимствовали у греков, обладают достаточным собственным богатством, чтобы добавить к картине рабства в Риме отдельные штрихи и краски, дышащие правдой.

Без сомнения, эти интриги, каковы бы они ни были, эти связи, которые они предполагали или сами создавали, наконец, весь этот колорит комедий не носил чисто римского характера в те времена, когда они ставились на сцене. Доказательством этого служит то, что народ покидал для цирка театр Теренция, где он не находил больше того национального духа, того грубоватого юмора Плавта, которым так восхищались его предки. Однако нельзя сомневаться в том, что римляне, в особенности же богатые крупные владельцы рабов, составлявшие аристократию, с тех пор уже сделали первый шаг навстречу иностранным обычаям. Введение греческого театра в их среду свидетельствует по меньшей мере о зарождавшейся симпатии и общности привычек. В форме римской комедии Плавта и Теренция он мог способствовать их просвещению. Таким образом, в Риме уже тогда существовали, правда, в меньшей степени, чем в Греции, но все же существовали молодые расточители, которые, для того чтобы использовать ловкость своих рабов для удовлетворения своих страстей, сами подчинялись им, готовые купить их содействие ценой самых унизительных уступок, как, например, Агрипп по отношению к Либану И Леониду в сцене комедии «Ослы», которую мы уже приводили. Были и такие старцы, которые своими позорными страстями бесчестили достоинство своего возраста и звание самых высших магистратур и которые для удовлетворения этих страстей отдавались во власть своих рабов, побуждали их к воровству, позволяли им наносить себе оскорбления и издевательства:

Какой ты, право, вздор понес,

– говорит раб Либан своему господину.

– Снимать одежду с голого! Надуть? Тебя?

Попробуй-ка, без крыльев наловчись летать.

Тебя! Надуть! Чего там у тебя найдешь?

Вот разве ухитришься сам жену надуть!

Бесчестные и низкие поступки этих старцев часто бывали бессильны вывести их из затруднительного положения. А эта римская матрона, заставшая старого распутника у ног своей любовницы, четыре раза бичевала его грозными словами:

Встань, любовник, марш домой!

Плавт, как руководитель труппы, обращается с назиданиями отчасти к римскому народу: «Если этот старец за спиной своей жены отправился удовлетворять свои страсти, то его поступок не заключает в себе ничего нового и удивительного, отличающегося чем-нибудь от того, что делают другие». Урок жестокий, но все же он был преподнесен; достаточно было несколько замаскировать форму. Римский народ ничего не имел против того, что над ним немного подсмеивались, но только люди должны были быть в греческих костюмах, и он не сердился, если приподнимали уголок плаща, перед тем как занавес закрывал сцену.

Это вольное обращение, которое позволяли себе рабы по отношению к некоторым господам, разрешалось всем рабам и всеми господами в известных случаях, как, например, во время тех праздников, когда находили удовольствие в том, чтобы забыть их положение, и которыми народный обычай разнообразил через редкие промежутки времени течение рабской жизни. Первые подобные примеры мы уже отметили в Греции, но наиболее известное применение этого обычая мы встречаем в Риме во время праздника Сатурна, который вернул в Лациум золотой век, и праздника в честь Сервия Туллия, вернувшего в Рим священные дни Сатурна: царя-раба по своему происхождению или во всяком случае по своему имени. Праздник Сервия справлялся в мартовские иды, в день его рождения, и в иды августа, в день освящения храма Дианы, убежища оленей. Ученые (если не хозяева) метафорически распространяли это имя и на беглых рабов. Сатурналии приурочивались к последним дням декабря. В эти дни хозяева допускали рабов к своему столу и даже прислуживали им, подобно тому как это делали матроны в иды марта. Рабы надевали остроконечную шапку вольноотпущенников и принимали внешность свободных людей; они делили между собой магистратуры, они решали судебные дела на основании того права, из которого сами были исключены. Эти праздники, столь мало гармонирующие со строгой степенностью отца семьи, по-видимому, временно отменялись. Их перестали справлять еще до битвы при Регильском озере, затем они снова были преданы забвению после кратковременного восстановления. Им вернули прежний почет во время превратностей второй Пунической войны, когда дурные предсказания предвещали еще более кровавые события после битв при Тичино и при Требии во время консульства Фламиния и Сервилия, имена которых были благоприятны для рабов. Нет сомнения, что они снова прекратились бы, если бы имели интерес только для рабов. Философия господ пришла бы на помощь чувству гражданского достоинства, чтобы рассеять это тщеславное народное суеверие, будто бы «сами боги заботились о рабах». С тех пор они продолжали существовать, отличаясь еще большей распущенностью, оттого что обычный гнет значительно усилился; им не грозила уже больше возможность повторных перерывов, потому что они пустили корни в сердце римского народа. Этот народ, вышедший из класса рабов, сделал сатурналии своим излюбленным праздником; и новые правители, которых он сам себе дал, были принуждены увеличить число праздничных дней. Цезарь довел их до трех дней, Август, вероятно, до четырех, Калигула – до пяти; под конец они продолжались уже семь дней, объединившись с «праздником кукол», с которым они слились благодаря все большей своей длительности. Пропорционально этому увеличилось и количество всевозможных эксцессов, и привычка к ним стала столь общей, что Тертуллиану приходилось стыдить христиан за то, что они принимали участие в этих нечестивых беспутствах.

Народ мог предаваться им без всякого удержу; но рабы даже среди увлечений должны были быть очень осмотрительны, потому что господин не всегда был склонен смеяться над их дерзостями. Его гнев быстро вспыхивал, и возбуждение при всех обстоятельствах было очень неприятно. Сатурналии, хотя бы они продолжались и семь дней, имели свое завтра. Что касается повседневной жизни, то эти вольности рабов, каковы бы ни были их мотивы, всегда сдерживались страхом перед жестокостью наказания со стороны господина. Мы видели это уже в Греции, но эти возмездия были, без сомнения, в Риме более обычным явлением, чем где бы то ни было. Если Плавт подражает иногда греческой комедии в сценах фамильярности, то содержание для этих сцен расправы ему не приходилось искать за пределами Рима. Он весь полон вдохновением оригинальности (на сцене оригинальность – правдивое подражание действительности) в описаниях тех наказаний, которыми господа грозят своим рабам и которыми рабы охотно бравируют. Это изобилие выражений, разнообразие форм, богатство фантазии нигде не проявляется с большей силой. Новизной оборотов речи и смелыми сочетаниями слов он в некотором роде оживляет орудия пытки. Они – радость и отчаяние розог, они заставят их умереть на своей спине или сами обратятся в вяз, так сильно должно быть пропитано ими все их существо. Но как можно, не владея языком Плавта, передать всю силу этих картин, всю мощную отчеканенность его мысли?

Можно, было бы написать целый трактат о всевозможных видах наказаний, употреблявшихся в Риме, на основании тех намеков, которые поэт бросает то здесь, то там в виде угроз или шуток. Прежде всего розги, палка, стекло, плеть и пр. Таков был обычный приход раба. «Ты, должно быть, ждешь обильного урожая розог и пожать желаешь жатву славного сечения». Для господина это было основой домашней дисциплины, дисциплины, превращающей человека в осла из-за этого одуряющего метода воспитания при помощи плети. Напоминая ослов своей выносливостью к ударам, рабы могли быть причислены к породе коз или пантер благодаря тем полосам, которыми они испещрены. Только очень немногие среди них не имеют этих следов. Трахалион в «Канате», считая себя меньшим плутом, чем кто-либо другой, предлагает судить об этом на основании осмотра спины; он с полной гарантией предоставил бы свою кожу скорняку для работ, свойственных его ремеслу. Затем всевозможного рода путы: цепи на руках, оковы на ногах, рогатины на шее, цепи на бедрах; кроме того – усталость, жестокий голод и холод; все эти аксессуары тюрьмы входили в качестве необходимого элемента в систему наказаний; там, где опять-таки не последнюю роль играл интерес хозяина, он оказывал влияние даже на наказание раба, уменьшая его паек и удваивая работу. Наиболее легкой степенью наказания считалась ссылка раба в деревню, где он должен был обрабатывать землю с киркой в руках и с цепями на ногах. Но, как мы уже видели, и в городе и в деревне существовали наказания значительно более тяжелые, как, например, мельница, или толчея, чаще всего фигурировавшая в угрозах господина, так как это было самым обычным местом наказания во всех странах, затем каменоломни и рудники, причем у Плавта чаще всего встречаются рудники.

«Отведите его, – говорит Гегион в «Пленниках», – пусть его закуют в тяжелые, толстые цепи, а затем ты отправишься в каменоломни, и в то время как другие обтачивают восемь камней в день, ты должен сделать в полтора раза больше, если не хочешь прослыть человеком, получившим тысячу ударов».

И освобождение молодого пленника дает ему возможность охарактеризовать одним словом это место пыток; это – ад для рабов:

«Я часто видел на картинах многочисленные наказания в подземном царстве, где течет Ахеронт; но нет такого Ахеронта, который можно было бы сравнить с тем местом, откуда я только что вышел. Здесь труд изнуряет человеческое тело до последних пределов усталости».

Эти изображения поэтов вполне подтверждаются историческими фактами. Диодор в своем описании Египта упоминает о каменоломнях, находившихся на границе Эфиопии, и о способе их эксплуатации, практиковавшемся еще в его время. Эти приемы едва ли чем отличались от тех, которые применялись несколько лет спустя, во времена римского владычества. К работам в этих каменоломнях осуждали провинившихся рабов, но спекуляция трудом рабов насчитывала там не меньше жертв, чем наказание. Были там и пленные, посылавшиеся и в одиночку, и целыми семьями. Там хватало работы на все возрасты: дети должны были проникать в пустоты горы, мужчины – дробить извлеченный из подземных галлерей камень, женщины и старики – вертеть мельничный жернов, чтобы превратить его в порошок и таким образом добыть из него золото. Закованные в цепи, проводя время в беспрерывном труде под наблюдением солдат, которых старались сделать глухими к их мольбам, выписывая их из чужих стран, эти люди все же должны были возбуждать в своей страже сострадание печальным Зрелищем своей наготы и страданий. «Пощады не было ни для кого, – продолжает историк, – не дают передышки ни больным, ни увечным, ни женщинам ввиду слабости их пола. Всех без исключения заставляют работать ударами кнута до тех пор, пока они, окончательно изнуренные усталостью, не погибают».

Итак, положение рабов было очень тяжелое. Можно ли было избегнуть его хотя бы бегством? Это было, по словам поэта, равносильно накоплению бедствий. Бегство – это естественное право каждого угнетенного, право, которое Плавт осмелился провозгласить с подмостков римского театра параллельно с правом господ, – считалось в Риме, как и везде, где существовало рабство, самым тяжким преступлением раба. Мы уже говорили о том, с каким хитроумием юристы находили состав преступления в малейших попытках к

бегству. И как бы незначительны ни были следы их, они для раба оставались неизгладимыми в виде клейма, которое выжигали на его лбу раскаленным железом. Да и куда бежать? К какому-нибудь частному лицу? Но ведь закон присуждал всякого, принявшего беглого раба, к уплате двойной его стоимости. В храмы? Но республика не признавала за ними этого права убежища, освященного в Греции. Она не признавала иной защиты, кроме защиты закона и магистратур; убежищем для гражданина служил трибунал, раб же, лишенный этого права по меньшей мере во времена Республики, не мог искать защиты у него. Никто не мог за него заступиться, кроме друзей господина. Этот последний, не признававший принуждения со стороны высшей власти, мог позволить смягчить себя просьбами и мольбами. И законы разрешали рабу идти просить заступничества у этого друга, не рискуя быть обвиненным в бегстве. Но пусть он будет осторожен, чтобы в этом его поступке не усмотрели покушения к бегству. Даже в том случае, если он изменит свое решение, его первоначальное намерение заклеймит его как беглого, и его последующее решение не сотрет первого. С этого момента у него нет уж больше никакого прибежища; его не дают ему и статуи императоров, ставшие местом убежища в городе, который отказал в этой привилегии статуям богов. Он может быть подвергнут любому наказанию, и господин не всегда удовлетворяется некоторым усилением обычных наказаний, как-то: увеличением числа ударов, более тяжелыми оковами или работой, присуждением к ручным или ножным кандалам или к железному ошейнику. Он может присудить его к кровавой казни на арене амфитеатра, к растерзанию хищными животными, к битве гладиаторов. Подтверждением этого служит пресловутый Андрокл. Будучи беглым рабом, он в течение трех лет жил в обществе льва, рану которого он излечил; будучи затем пойман, он был послан на арену, где он встретился с тем же львом, который в свою очередь спас ему жизнь.

В одном только случае беглый раб подлежал возвращению с арены, а именно: если он добровольно искал там убежища; чтобы вернуть его господину, его отнимали у зверей, от когтей которых он предпочитал погибнуть. Если господин, как правило, считал для себя более выгодным наказывать раба, осуждая его на вечную работу, сопровождавшуюся всем, что только могло усугубить ее тяжесть, то бывали все же случаи, когда чувство злобы могло заставить забыть эти принципы домашней экономии, служившие единственной преградой, спасавшей раба от смертной казни. В таких случаях его бросали в колодец, в печь или, если хотели насладиться его мучениями или показать пример строгости, его сажали на вилы, или распинали на кресте, который он должен был тащить на себе до места казни, находившегося за пределами городской черты. Иногда его сжигали в одежде, пропитанной смолой, как это делал Нерон.

Наказания, о которых говорит Плавт в своих комедиях, не являются плодом его воображения, но фактами, подтверждаемыми историей. История констатирует жестокое обращение, которому подвергались рабы, так как власть господина не имела границ. Так, Мину-ций Базил в наказание самым гнусным образом уродовал своих рабов. Раб был его вещью, и он мог распоряжаться ею по своему усмотрению. Однако интерес государства мог пострадать от абсолютной свободы господ. И как бы священна она ни была в их глазах, древний закон все же ограничил ее в одном пункте. Товарищем гражданина при его земледельческих трудах, столь близких сердцу древнего Рима, был вол. Убить его считалось государственным преступлением. Это утверждение Варрона и Колумеллы подтверждается Плинием, который приводит в пример гражданина, приговоренного народом к ссылке за то, что он зарезал

одного из своих волов, чтобы удовлетворить обжорство молодого кутилы. Что же касается раба, то закон не изменил своего отношения к нему. Человек, стоявший вне гражданской общины, имел в его глазах гораздо меньше цены. Фламиний, снисходя к жестокой, но несколько другого рода, фантазии какого-то развратника, велел отрубить голову одному пленнику (по свидетельству других, даже перебежчику), чтобы вознаградить своего друга за то, что ему не пришлось насладиться боем гладиаторов. В числе суровых взысканий, которые позволил себе наложить Катон во время своей цензуры, упоминается и это его решение, в силу которого Фламиний был лишен звания сенатора. Но вскоре господам Рима пришлось устраивать подобные зрелища в угоду развращенной толпе. Чтобы наряду с гладиаторскими боями поддержать интерес к театру и наполнить трагедию сильными ощущениями, стали на сцене изображать во всей реальности несчастья юного Атиса, Геркулеса на костре и Прометея, прикованного к скале. В последнем случае инсценировка несколько видоизменила содержание мифа. Коршуна, которого не так легко было заставить исполнять свою роль, заменили медведем.

Правда, это были все осужденные, преступники; но ведь господин имел право осудить своего раба. Приговор не подлежал никакому контролю, а приведение его в исполнение не встречало никаких преград. Во времена Августа эти казни совершались публично и не вызывали его неодобрения. Правда, в подобных условиях наказание налагал не суд, а право силы, а следовательно, часто гнев и каприз. Разбогатевший вольноотпущенник Ведий Поллион приказывал бросать виновных в чем-либо рабов на съедение хищным рыбам – муренам, чтобы насладиться видом того, как эти рыбы целиком пожирали их. Часто рабы были виноваты в незначительном проступке или просто в неловкости. Всем известна история раба, присужденного к этого рода казни за то, что он уронил хрустальную вазу во время пира, на котором присутствовал Август. Раб бросился к ногам императора, умоляя его лишь о том, чтобы он позволил ему в виде милости «не быть съеденным». Возмущенный Август велел перебить весь хрусталь Ведия, а раба простил. Но осудил ли он господина и принял ли он какие-либо меры, чтобы предупредить возможность повторения подобных злоупотреблений? И по какому праву проявил он такую строгость? Разве сам он не велел распять на мачте своего судна своего управляющего Эроса за то, что тому вздумалось изжарить и съесть перепелку, знаменитую своими победами в перепелиных боях, к которым римляне питали такое пристрастие? Почему же нельзя считать верным изображением действительности нарисованные сатирой картины нравов первого века Империи? Эти неистовства, эти побои по поводу самых незначительных провинностей, это жестокосердие ланистов и даже женщин, проявлявших еще больше своенравия в назначении и выборе наказаний; эти палачи, состоявшие на годовом жалованье; матрона, присутствовавшая при наказаниях, не перестававшая в то же время румяниться, слушать речи любовников, любоваться золотой каймой, придававшей больший блеск ее одежде, утомлявшаяся менее быстро, чем палачи, и распределявшая смертные приговоры с такой же легкостью, как и удары, – те и другие без достаточного основания:

Ты мне раба распни! – Какою виной заслужил раб Казнь?

Кто свидетелем тут? Кто донес? Ты выслушай только

Где человеку смерть, никакое медленье не долго

amp;#0; – О ты, глупец! Разве раб человек? Пусть он невиновен,

amp;#0; – Я так хочу, так велю, пусть доводом тут моя воля!

Мы бы исказили мысль автора и переоценили бы историческое значение сатиры, если бы представили себе все общество наподобие тех личностей, которых она клеймит. Но что благодаря безнаказанности произвола и молчанию закона многие рабовладельцы до крайних пределов злоупотребляли своей властью над жизнью и смертью своих рабов, что их жестокость, например, доходила до того, что они обеспечивали себе их молчание, вырезая им язык, что суеверные господа осмеливались искать гнусных предзнаменований во внутренностях детей рабов, – кто решится отрицать все это, вопреки простому утверждению сатиры, когда, по рассказам Плиния, люди пили кровь гладиаторов, павших на арене, чтобы в этом питье, где билась еще жизнь, искать исцеления от припадков падучей. Это такое зрелище, добавляет автор, от которого с отвращением отворачиваешься, когда то же самое проделывают на арене хищные звери. Но эти люди думают, что нет ничего более целительного, чем вкусить от еще теплой и дымящейся крови у самого ее источника и вдохнуть в себя как бы дыхание самой души, выходящее из раны!

При наличии подобных нравов, поскольку все позволено, все и возможно, к свидетельству Плиния, придающему характер вероятности этим чудовищным поступкам, упоминаемым и в сатирах, можно добавить в качестве доказательства более обычных злоупотреблений правом смерти, предоставленным господину, авторитет отменившего его закона. Подобные эксцессы продолжались еще в эпоху Адриана и принудили его отменить самый принцип.

Какое же представление о реальном положении рабов в Риме дают все вышеизложенные факты? То, которое вытекает из определения, даваемого им законом, из присвоенного им народным языком, т. е. обычным правом, прозвища – собственность. Конечно, раб не просто вещь, как все другие, он имеет свои индивидуальные качества и определенное положение (в ряду вещей). Это – орудие, но орудие одушевленное, обладающее даром речи, и закон считается с этим; это даже человек, и закон признает его за такового в качестве ли преступника или даже жертвы, если случай настолько важный, что он может представлять серьезный интерес для общественного порядка. Но на общественной лестнице он всегда занимает низшие ступени, а по отношению к своему господину, в частности, он только вещь, вещь, как все другие. И можно ли думать, что этот принцип, от которого закон никогда не отступал в своих отношениях к семье, мог не оказать влияния на отношения семьи к рабу? Это значило бы отводить законам очень небольшую долю участия в умственном движении и совершенствовании нравов. Но дело обстоит не так. Дурной принцип, вошедший в законодательство еще в варварскую эпоху, продолжает жить в нравах, в особенности если он потворствует дурным наклонностям нашей натуры; и он удерживает их силой привычки и «святостью» писанного права на уровне более низком, чем тот, на который их возвел бы естественный прогресс цивилизации. Поэтому, когда философия диктовала Цицерону его прекрасный «Трактат об обязанностях», а Вергилия вдохновляла столь благочестивая муза, закон продолжал утверждать, что раб есть собственность господина, и только; господин же, со своей стороны, не считал себя обязанным видеть в нем нечто большее, чем видел в нем закон. Это мебель, это часть его сельскохозяйственного инвентаря, и притом не самая ценная и не наиболее оберегаемая. В поместье был помощник, пользовавшийся большим вниманием, чем раб: это вол. Почему с волопасом обращались лучше, чем с другими рабами? Ради вола, с которым он, в свою очередь, обращался тоже лучше. Волы, как мы видели, имели свои дни отдыха, которых не было у рабов. «Некогда убийство вола считалось таким же уголовным преступлением, как и убийство гражданина». Что касается раба, то господин может пользоваться им и злоупотреблять им по своему усмотрению, как, впрочем, и всем остальным своим имуществом. Его власть была суверенна и безгранична, так как принцип, лежащий в основе закона, носил абсолютный характер, а молчание, которое он хранил, не указывало ему никаких иных норм, которые он должен был бы уважать.

Не следует ли при таком положении дел отказаться от мысли определить общее положение рабов? Конечно, нет, так как, оставив в стороне крайности хорошего и плохого обращения, чрезмерные милости и из ряда вон выходящие жестокости, приходится признать, что положение рабов подчинялось общему закону, которым руководится большинство людей при пользовании своей собственностью, – закону выгоды. А затем оно, конечно, испытывало на себе самые различные влияния. Все социальные противоречия были присущи рабскому сословию, все мельчайшие оттенки жизни граждан отражались на их рабах, и в одной семье можно было иногда встретить все ступени государственной иерархической лестницы. Ясное представление дает нам об этом штат прислуги зажиточной семьи даже в том случае, если там не было легиона рабов и дом этот не был похож на государство в миниатюре. Там был свой класс привилегированных в лице управляющих и приближенных рабов, средний класс в лице начальников служб (декурионов) и руководителей работ и, наконец, рабочий класс в лице рабов, занятых городским и сельскохозяйственным трудом, вплоть до рабов, до тех «викариев», которых давали в качестве пекулия рабам высшего ранга как бы для того, чтобы замаскировать сознание их рабского положения внешней видимостью власти.

Как работа, так и благосклонность господина распределялась неравномерно среди различных разрядов рабов и очень часто совсем не соответствовала услугам, оказанным рабами. Поэтому вполне возможно, что на высших ступенях рабства благодаря привычке пользоваться неограниченной свободой иногда исчезало чувство рабской зависимости. Но истинный характер рабства следует определять исходя из положения масс, а это положение в общем управлялось принципами, от которых оно зависело по самой своей природе, а именно: права собственности в качестве основного принципа и полезности – в качестве руководящего.

И во власть вот этого-то слепого права закон всецело отдал рабов, во власть этого столь сурового режима, который он и не считал нужным смягчать! Какую защиту мог раб найти в нем против своего господина? Всякий деспотизм легко переходит в насилие. Господин, имевший право пользования, был, конечно, склонен к злоупотреблению. При выполнении домашних работ он старался сократить расходы, увеличить валовой доход и получить благодаря такой политике большую выгоду. Чувство корысти не только не удерживало его, наоборот, еще более подстрекало его идти по этому пути вплоть до тех пределов, перешагнуть которые не позволяли силы рабов. А сколько в этих границах было непосильной работы и горя! То же самое мы видим и при наложении наказания. Господин останавливался только тогда, когда чувство заинтересованности подсказывало ему, что ценность раба (так как рабы оценивались только на деньги) может или совсем потеряться или по крайней мере сильно пострадать. Но до этого момента оно не перестает его побуждать в силу самых разнообразных причин; а до этого момента какой широкий простор для наказаний!

Итак, заинтересованность позволяет заходить очень далеко и сама ведет очень далеко. Она не всегда сможет удержать господина в пределах, установленных ею, как при повседневном обращении с рабами, так и при применении наказания, а иногда может даже заставить его нарушить их. Так, она не может принудить господина быть умеренным в наказании, если он находится во власти гнева или каприза; она заставит его даже отбросить всякие ограничения, если покажется, что высшую степень наказания можно с успехом применить в качестве устрашающего средства; она не остановит его и в том случае, если ему на практике придется выбирать между потерей раба или более ценной вещи. Эта мораль практической выгоды имела в древнем мире своих «казуистов». «Шестая книга «Об обязанностях», Гекатона, – говорит Цицерон, – полна этого рода вопросами: «Имеет ли честный человек право не кормить своих рабов во время большого голода?». Он обсуждает и разбирает этот вопрос с той и с другой стороны, однако он полагает, что по точному смыслу решающее значение должен иметь момент полезности, а не гуманности. Затем он спрашивает, не следует ли скорее пожертвовать призовой лошадью, чем ничего не стоящим рабом, в том случае если приходится бросить в море часть груза? Чувство гуманности отвечает – да, а чувство интереса – нет…». Сам автор не решает этого вопроса. Но подобное сомнение, высказанное на страницах «Трактата об обязанностях», – не является ли оно достаточным оправданием для того, чтобы на практике пожертвовать чувством гуманности мотиву заинтересованности? История не сочла нужным записывать примеры столь обыденных случаев. Что же касается первого случая, то до нас дошел один очень яркий пример. Когда во время осады Перузы стал ощущаться недостаток в продовольствии, Л. Антоний запретил кормить рабов. В то же время, боясь, что они распространят известие об этом бедствии в неприятельском лагере, он приказал не выпускать их из города. Несчастные бродили по улицам и поедали траву. После их смерти он велел их трупы похоронить в яме из страха, что пламя костров будет замечено неприятелем. О Калигуле передают только один характерный факт, рисующий его расчетливость. Так как для кормления хищных зверей в цирке мясо показалось ему слишком дорогим, то он велел давать им мясо преступников, приговоренных к казни.

Расчетливость заставит переступить границы, охраняющие жизнь раба, и при обстоятельствах не столь крайних, в случаях повседневной жизни, если некогда рекомендованное бережное отношение к рабам приносит господину убыток, если, например, раб или заболел, если его содержание становится невыгодным или если его болезнь влечет за собой расходы без надежды на их восстановление. Чувству гуманности предоставлялась здесь широкая возможность проявить свое сострадание, но расчетливость подсказывала, что этим следует пренебречь, и римлянин слишком часто повиновался этому голосу, не знавшему жалости. «Пусть продает, – говорит Катон, – старых волов (он не уважает теперь даже вола), больной скот, больных овец, шерсть, кожи, старые повозки, старые железные орудия, старых рабов и рабов больных и все то, что является лишним; пусть продает; глава семьи должен продавать, а не покупать». А кто же будет покупать? Старый вол и старое железо еще могут найти покупателя, но кому нужен старый и безнадежно больной раб? Не имея возможности его продать, он бросит его на произвол судьбы, так как этого требуют его интересы. Итак, он его покинет. Но кто же подберет и приютит его? В силу той же Самой причины, заставившей господина отказываться от содержания раба, и другие не подадут ему руки помощи, и жестокосердие римлян сумеет в случае необходимости прикрыться маской гуманности. Подобно скупости, олицетворенной в старике из «Трех-монетного», оно скажет: «Мы оказываем плохую услугу нищему, давая ему возможность есть и пить, так как мы, во-первых, теряем то, что даем, а во-вторых, способствуем продлению его жалкого существования». Оно наденет на себя еще более гнусную маску, маску религиозную, маску лицемерия. В середине реки Тибра находился остров, который держался на рабском труде.

Основанием его послужила жатва, собранная с принадлежавшего Тарквиниям Марсова поля и брошенная восставшим народом после их изгнания в реку. Ил, отлагавшийся вокруг него благодаря последовательным наносам, поднял его над уровнем реки. Здесь нашла убежище змея Эскулапа, живой символ божества, изображение которого было привезено в Рим во время одной эпидемии чумы. Здесь возвышался посвященный ему храм. Сюда же посылали благочестивые хозяева больных рабов, поручая их покровительству бога здоровья. Клавдий, желая несколько облегчить их положение, даровал брошенным здесь рабам свободу… на самом же деле свободу умирать! А он думал помочь им изданием этого закона! Еще более грустно то, что он думал это не без основания, так как корыстолюбие хозяина сторожило больного на берегах этого острова, и если он выздоравливал, то хозяин вновь завладевал им.

Подведем итоги. Обычаи римлян вполне соответствовали духу самого закона, предоставлявшего раба в собственность господина, с тем чтобы он пользовался им как вещью; а римский закон того времени в точности отражал в себе принципы народного права, на котором основывалась организация рабства. Рабство не сохраняет людей, оно их эксплуатирует. И если когда-либо чувство милосердия спасло на поле битвы жизнь побежденного, то чувство корыстолюбия обратило его в раба. Поэтому не приходится удивляться тому, что чувство гуманности лишь редко распространялось на этот класс. Здесь царствует закон заинтересованности, и горе тому, кто находится во власти этого неумолимого закона:

Горе тебе! – От богини рабства вот тебе наследие.

Оглавление

Глава пятая.ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ

Глава пятая.

ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ