• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

После полного присоединения Лациума к Риму непосредственные отношения римлян с самнитянами должны были скоро вызвать новое враждебное столкновение этих двух народов. Но так как самнитяне, в качестве союзников луканов, были пока еще заняты войной с тарентинцами, то враждебные действия их против Рима начались только в 326 г., и римляне воспользовались этим временем, чтобы собраться с силами и приготовиться к неизбежной борьбе. Мы видели, как они завоевали и превратили в римскую колонию Калес, лежавший на большой дороге, которая через Лациум вела в Кампанию, а оттуда в Самниум, и потом называлась Аппиевой дорогой. Точно так же и другую дорогу, называвшуюся Латинской, которая вела из Рима через Лациум к Самниуму, римляне обеспечили за собой тем, что вновь застроили и колонизировали город Фрегеллы, разрушенный самнитянами в последнюю войну и находившийся на самнитской земле. Этот поступок оскорбил самнитян, как нарушение их права, и как только они освободились, у них начались приготовления к войне с Римом.

Повод к взрыву нашелся в Кампании. Там остались независимыми от Рима только два греческих города – Палеполис и Неаполис, лежавших недалеко друг от друга и соединенных между собой в политическом отношении. Для покорения их римляне в 327 г. затеяли с ними войну; тогда самнитяне послали 4 тысячи человек на помощь Палеполису, который вскоре после того был осажден римским войском, и вооружили другое войско для вторжения в Кампанию. Узнав об этом, римляне отправили в Самниум посольство, поручив ему потребовать отчета и вместе с тем принести жалобу на другие враждебные действия, как будто им было неизвестно, что они сами же первые нарушили договоры. Самнитяне возразили им такими же обвинениями и потребовали очищения Фрегелл. Наконец они прямо и положительно объявили, что мир между ними и римлянами существовать не может, что тут речь идет не о том или другом отдельном пункте, но о вопросе – кому из них двоих должно достаться господство над Италией, и что пусть поэтому римляне выберут между Капуей и Суэссулой место для решения этого вопроса оружием. Осторожные римляне не приняли этого предложения, но война тем не менее была объявлена, и эта вторая Самнитская война действительно решила вопрос о господстве над Италией. Она длилась с некоторыми перерывами 22 года, с 326 по 304 г., и стоила обеим сторонам величайших трудов и усилий.

В 326 г. римляне привлекли Палеполис на свою сторону, сделав ему весьма выгодные для него уступки. Расположенные к югу от Вольтурна сабельские города Нола, Нуцерия, Геркуланум, Помпея – также вскоре примкнули к римлянам. Точно так же поступили апулийцы, старые враги самнитян, и дуваны, которые, однако, скоро снова перешли на сторону своих единоплеменников, самнитян. Таким образом, благодаря умной политике римлян самнитяне в начале войны очутились почти совсем изолированными, так как их единоплеменники в северных горах – марсы, пелигны и т. д. – сохраняли нейтралитет, за исключением вестинцев, которые, впрочем, в следующем году были покорены римлянами.

Знаменитейшими римскими полководцами в этой войне были Д. Папирий Курсор и Квинт Фабий Руллиан.

Папирий Курсор изображается у историков грубым, полудиким воином среди далеко не варварского времени. Он был исполинского роста и необыкновенно силен. Ни один из его современников не мог сравниться с ним в быстроте бега; но неизвестно, из-за этой ли способности он получил прозвание Курсора (бегун) или унаследовал его от предков. При своем гигантском телосложении и беспрерывных и усиленных гимнастических упражнениях он мог потреблять неизмеримое количество пищи и вина и гордился этим. Ему доставляло истинное удовольствие видеть, как те лишения и невзгоды, которые были ему нипочем, приводили в отчаяние других, и он с наслаждением изобретал способы затруднять своим подчиненным исполнение служебных обязанностей. Однажды во время похода конница решила обратиться к нему с просьбой – дать ей хоть какое-нибудь облегчение за то, что она отлично поработала в битве. Он отвечал: «Для того чтобы вы не говорили, что вам не делается никаких послаблений, я позволяю вам, когда вы сойдете с лошадей, потереть себе спину». Он наказывал жестоко и неумолимо и наслаждался ужасом того, кто считал себя погибшим, даже в том случае, когда не имел в виду исполнить произнесенный приговор. Однажды пренестский претор, струсив перед неприятелем, недостаточно быстро вывел своих людей из арьергарда в переднюю линию. Папирий потребовал его к себе и, прохаживаясь взад и вперед перед своей палаткой, приказал ликтору обнажить секиру. Претор онемел от ужаса, а консул, насладившись его треволнениями, продолжал, обращаясь к тому же ликтору: «Сруби-ка этот пень, он мешает мне ходить», – и затем отпустил пренестинца, подвергнув его лишь денежному штрафу. Само собой разумеется, что такой человек не мог пользоваться любовью и преданностью своих подчиненных; он действовал только страхом. Поэтому он никогда не был популярен, как его современники, Валерий Корв и Квинт Фабий; в Папирии все видели человека сената, который заботился о сохранении древнеримской дисциплины и строгости, римского патриция старого закала, подозрительного врага всяких нововведений. «Дикое и отвратительное, – говорит Нибур, – не исключает высших умственных дарований истинного военачальнического гения; может быть, Папирий Курсор не обладал такими дарованиями, но полководцы такого рода могут побуждать и без этого гения. Для потомства Папирий не представляется украшением своего народа, каким были, например, Валерий Корв и Квинт Фабий». История сохранила за ним славу величайшего полководца своего времени, и Ливий видит в нем главную опору государства в такую эпоху, которая была очень богата великими людьми; но мнение его, что если бы Александр Великий обратил свое оружие против Европы, то в Папирии он нашел бы себе достойного противника, – во всяком случае преувеличено.

О Папирии Курсоре упоминается в первый раз в 340 г. И это время диктатор Д. Папирий Красс избрал его своим magister equitum в войне против союзного с латинянами Анциума. Год его первого консульства с точностью не известен. Диктатором сделали его во втором году великой Самнитской войны (325), и он назначил своим magister equitum Кв. Фабия Рудлиана. Им обоим сенат поручил ведение войны с Самниумом в этом году, и они ознаменовали свою деятельность многими достославными подвигами; но еще достопамятнее ожесточенная вражда, разгоревшаяся между ними в это время.

Полководцы стояли уже на виду у неприятеля, когда пулларий (смотритель курятника) доложил диктатору, что священные куры делают некоторые неблагоприятные предвещания, порождающие сомнения в правильности произведенных в Риме, перед выступлением в поход, гаданий (ауспиций). Вследствие этого диктатор поспешил в Рим, чтобы повторить гадание, но, уезжая, приказал своему magister equitum, которому он поручил командование войском, не изменять позиции этого последнего и не вступать ни в какую битву в его отсутствие, самнитяне, узнав об отъезде диктатора и, вероятно, о его приказах, стали позволять себе относительно римлян всякие дерзости, что молодой и воинственный magister equitum решил сразиться с ними вопреки ауспициям и запрещению диктатора. При Имбриниуме он одержал блистательную победу; 20 тысяч неприятелей лишились жизни. Фабий слишком хорошо знал, что диктатор не простит ему этого поступка; поэтому он отправил известие о победе не ему, а прямо в сенат и, как будто во исполнение данного обета, сжег захваченную в этом сражении добычу, для того чтобы диктатор не мог впоследствии кичиться тем, что было добыто не его руками.

Весть о победе вызвала в Риме большую радость, но диктатор вознегодовал. Он тотчас же распустил сенат, удалился из курии и настоятельно повторял, что если такое непослушание приказаниям главнокомандующего останется безнаказанным, то выходит, что magister equitum одержал победу не столько над самнитянами, сколько над достоинством диктатора и всей военной дисциплиной. Пылая гневом, возвратился Папирий в лагерь. Как ни быстро ехал он, но молва опередила его; несколько горожан прибыли к войску раньше и объявили, что диктатор уже в пути, что он жаждет отомстить, что примером ему в этом случае послужит Тит Манлий. Фабий тотчас же созвал солдат и просил, чтобы с тем самым мужеством, которое помогло им победить самнитян, они защитили полководца, доставившего им эту победу, от жестокости разгневанного чужим успехом диктатора. Солдаты единогласно заверили его, что он может быть вполне спокоен, что, пока существуют римские легионы, никто не дотронется до него пальцем. Вскоре после этого диктатор приехал и велел трубить сбор. Когда все войско собралось и, по приказанию герольда, водворилась тишина, Папирий потребовал Фабия к своему судейскому креслу, поставил ему на вид его проступок и спросил, что он может сказать в свое оправдание. Magister equitum отвечал то в извинительном то в негодующем тоне, заявил жалобу на то, что его обвинитель в то же время его судья, энергично воскликнул что у него скорее отымут жизнь, чем славу одержанной победы; все это только усилило бешенство Папирия, и он приказал ликторам сорвать с виновного платье и взять в руки розги и секиры. Палачи уже готовы были исполнить приказ, когда Фабий напомнил солдатам их обещание, сам укрылся в толпе триариев, которые стояли позади всех и уже начали обнаруживать волнение. Собрание зашумело; просьбы смешивались с бранью и угрозами. Около судейского кресла тоже было не совсем спокойно. Легаты окружили диктатора и умоляли его отложить дело на следующий день, дать время своему негодованию успокоиться, хладнокровнее обдумать свое решение; они говорили, что юношеская неосторожность Фабия уже достаточно наказана, что его победа достаточно испорчена, что диктатор поступит неблагоразумно, если будет настаивать на беспощадном приговоре, что невозможно наносить такое позорное оскорбление столь редкому молодому человеку, его почтенному отцу, всему роду Фабиев. Видя, что эти мольбы остаются бесплодными, легаты указали диктатору на шумное и взволнованное собрание и советовали не поддаваться ослеплению гнева, не доводить неумолимой строгостью войско до бунта и государство до опасности.

Увещания легатов еще более рассердили Папирия, но в то же время и войско становилось все шумнее и беспокойнее, так что крики его заглушали голос диктатора и судебных чиновников. Конец волнению положила только наступившая ночь. Так как на следующий день magistег equitum должен был снова явиться на суд, а от злобы диктатора, только распаленной сопротивлением, следовало ожидать самых плачевных результатов, то Фабий этой же мочью тайно бежал в Рим. В ту минуту, как он, стоя в сенате, приносил жалобу на несправедливость и насилие диктатора, на улице послышались голоса расчищавших место ликторов, и через несколько минут в залу вошел сам диктатор. Узнав, что Фабий ушел в Рим, он немедленно последовал за ним в сопровождении нескольких всадников. Спор возобновился, и Папирий приказал арестовать Фабия. Ни просьбы сенаторов, ни мольбы отца, М. Фабия, не могли побудить его переменить решение; тогда старик Фабий объявил, что он обратится за помощью к трибунам и народу. Таким образом, дело перешло из курии в народное собрание. Здесь старик отец, со слезами держа в объятиях сына и взывая к справедливости богов, снова стал жаловаться на жестокость диктатора; трибуны и сенаторы присоединили к его просьбам свои; но диктатор упорно настаивал на своем праве и требовал, чтобы военная дисциплина и авторитет диктаторской власти не терпели ни малейшего ущерба. Тогда Квинт Фабий и его старый отец, бывший три раза консулом и один раз диктатором, бросились к ногам Папирия и умоляли его не гневаться дольше. Тут только диктатор смягчился и сказал: «Теперь, квириты, сделано все, что следует! Военная дисциплина сохранена, святость диктатуры восторжествовала, так как и той и другой грозила ныне погибель. Я дарю виновного римскому народу и трибунской власти, которую побудили вступиться за него просьбы и мольбы, а не сознание правоты его дела. Оставайся же в живых, Квинт Фабий, и смотри на это ходатайство всего государства в твою пользу как на твое прекраснейшее торжество – гораздо прекраснее той победы, которой ты еще так недавно гордился. Со мной лично ты можешь примириться каким угодно способом; римскому же народу, которому ты обязан жизнью, ты лучше всего докажешь свою благодарность, если с этого дня будешь как в войне, так и в мире беспрекословно подчиняться высшему начальству». Таким образом, своевременная уступчивость Папирия спасла диктатуру, которую жестокое злоупотребление властью погубило бы. Квинт Фабий получил прощение, но диктатор тотчас же отставил его от должности и назначил на его место Л. Папирия Красса.

На время своего отсутствия из лагеря диктатор передал начальство над войском легату Д. Валерию. Но на этого последнего пример Фабия подействовал так сильно, что когда однажды самнитяне напали на римский отряд, высланный на фуражировку, Валерий не решился подать ему помощь, и все солдаты были изрублены на месте. Это обстоятельство послужило новым поводом к неудовольствию войска против тирана-диктатора, и когда Папирий, немедленно по своем возвращении, вступил в битву с неприятелем, солдаты умышленно позволили самнитянам одержать победу, несмотря на то, что они должны были бы непременно потерпеть поражение при тех стратегических мерах, которые были приняты римским военачальником. Теперь, наконец, диктатор убедился, что он должен снискать себе симпатию солдат и отречься от своей суровости и жестокости. Он обошел всех раненых, осведомлялся о состоянии их здоровья, поручил офицерам как можно старательнее заботиться о них и обещал на будущее время всю добычу отдавать солдатам. Этим образом действий он привлек все войско на свою сторону, и в последовавшем скоро после того сражении оно одержало под его начальством блистательную победу.

Несмотря на раздоры, существовавшие в римском войске, самнитяне в последнее время испытали такие неудачи и потери, что не смели больше вступать в открытый бой, и римские солдаты грабили и опустошали их земли, не встречая сопротивления. Наконец они смиренно попросили у диктатора мира. Папирий согласился на перемирие с условием, что они выдадут каждому солдату по полному одеянию и годовому жалованью; для переговоров же о мире велел им обратиться в римский сенат. После этого он оставил со своей армией самнитскую землю и, отпраздновав в Риме великолепный триумф, сложил с себя диктатуру.

Сенат, вместо мира с самнитянами, согласился только на годичное перемирие, но и оно, как по крайней мере рассказывают римляне, скоро было нарушено самнитянами. Однако новое тяжкое поражение в 322 г. привело их в такое уныние, что они решили заключить мир на каких бы то ни было условиях. Они предложили возвратить римлянам всю добычу и всех пленных и выдать им своего полководца, Брутула Папия, как главного виновника войны. Чтобы избегнуть этого позора, Папий сам лишил себя жизни; но самнитяне все-таки выдали его труп. Несмотря ни это унижение, они, однако, не добились мира.

Война возобновилась с крайним озлоблением со стороны самнитян. Во главе своего войска они поставили К. Понтия, храброго и умного полководца. Римляне избрали на 321 г. консулами Т. Ветурия Калвина и Сп. Постумия, сделавшихся известными благодаря кавдинскому несчастью. Консулы расположились лагерем у Калатии в Кампании. Понтий же остановился с сильным войском недалеко от Каудиума, в западной части самнитского государства, но принимал всевозможные меры для того, чтобы римские полководцы не открыли его позиций. Переодев пастухами десять своих солдат, он отправил их по разным направлениям к римским постам и приказал, чтобы они отдали себя поодиночке в плен и сказали римлянам, что самнитские легионы осаждают в Апулии город Луцерию и что он не будет в состоянии долго выдерживать эту осаду. Консулы решили как можно скорее оказать помощь союзному городу, чтобы воспрепятствовать отпадению Апулии, и потому пошли прямой дорогой через Самниум, т. е. по земле неприятеля. Вблизи Каудиума их путь лежал влажным лугом, окруженным высокими и крутыми холмами; войти туда и выйти можно было не иначе как через два узких и глубоких прохода. Это – знаменитое Кавдинское ущелье, Furculse Caudinae. Римляне беспрепятственно вступили в долину, но когда дошли до выхода, то нашли его загороженным камнями и срубленными деревьями и занятым большой массой войска. Они поспешили обратно к выходу, но теперь и он был заперт точно таким же образом, а вокруг на холмах стояли самнитские легионы, с которыми римское войско думало встретиться только под стенами Луцерии. Римляне поняли, но слишком поздно, что они сделались жертвой военной хитрости; всякий бой оказывался здесь бесполезным, выбраться силой из этой сети было невозможно. Консулы предложили капитуляцию. Понтий не знал, как бы ему получше воспользоваться своим удачным ловом, и потому призвал в лагерь своего отца, К. Геренния, славившегося осторожностью и мудростью. Старик посоветовал или изрубить всех пленных, или отпустить, не причинив ни малейшего вреда. Понтий имел неблагоразумие избрать средний путь; он надеялся выгодным миром покончить всю войну и потребовал, чтобы Рим срыл построенные вопреки договорам крепости Калес и Фрегеллу и возобновил прежний равноправный союз с самнитянами. Требование это было принято, и консулы и все офицеры поклялись исполнить его; 600 всадников остались заложниками, порукой в нерушимости договора. После этого все римское войско было отпущено невредимым, но не без глубокого оскорбления. Два консульских войска, четыре легиона – т. е. 20 тысяч человек, – прошли под так называемым игом, без оружия, в одном исподнем, сопровождаемые язвительными насмешками неприятеля; впереди шли консулы, тоже почти полунагие, лишенные всех знаков своего звания. Неизгладимыми чертами запечатлелся этот позор в сердце римлян. Безмолвствуя от негодования и стыда, они дотащились до Капуи и там легли па большой дороге как нищие. Проникнутые состраданием капуанцы дали им оружие и лошадей, платье и съестные припасы и снабдили консулов их почетными атрибутами – связками прутьев и ликторами. Безмолвно и с опущенными взорами приняли римляне эти пособия и в сопровождении капуанских всадников продолжали путь до границы Кампании. Когда эти всадники возвратились и сказали, что древняя римская отвага погибла, что вместе с оружием римляне потеряли и мужество, тогда Офилий Калавий, почтенный и опытный старик, возразил, что или он не знает образа мыслей римлян, или это суровое молчание их повлечет за собой в скором времени жалобные стоны и вопли самнитян. Темной ночью вошло поруганное войско в Рим и попряталось в домах.

Молва об этом бедствии уже раньше распространилась по городу; не дожидаясь приказания начальства, народ оделся в траур и запер лавки; судопроизводство и вся общественная деятельность прекратились. Возвратившиеся консулы сложили с себя должность, сенат собрался, и бывший консул Постумий объявил, что заключенный им и его товарищем договор для народа недействителен, как заключенный без его согласия, и что для снятия с народа всякого обязательства следует выдать неприятелю тех, кто, превысив свою власть, согласились на эту сделку. Предложение Постумия было принято, договор объявлен недействительным, и консулы, вместе со всеми теми, кто поклялся в его нерушимости, отправлены к самнитянам. Но самнитяне не приняли их и отвечали, что если договор уничтожен, то римское войско должно снова вернуться в то же самое Кавдинское ущелье. Само собой разумеется, что это требование осталось неудовлетворенным. Римляне исполнили формальность и теперь думали только об одном – смыть позор кровью.

Понтию следовало исполнить благоразумный совет отца; избранный им средний путь, покрывший римлян тяжким позором, никак не мог привести к желанному миру. Поругание требовало мщения, и там, где дело шло о силе и господстве, римляне оказывались не особенно добросовестными относительно нерушимости договоров.

Война возобновилась. Для римлян главный вопрос состоял теперь в том, чтобы как можно скорее поднять свое государство после столь ужасного поражения и восстановить его авторитет у итальянских народов. Они избрали консулом на 320 г. своего лучшего полководца, Папирия Курсора, и дали ему в товарищи Кв. Публилия Филона, который был тоже известен как отличный военачальник. Самнитяне воспользовались своим успехом для завоевания Луцерии, важнейшей крепости в Апулии, и перевезли в нее 600 римских заложников, которых они великодушно пощадили после нарушения договора. Туда-то двинулся с войском Папирий Курсор, пошедший через земли сабинян и побережье Адриатического моря; Публилий Филон направился к Каудиуму. Войско Филона состояло большей частью из тех солдат, которые в прошедшем году потерпели в этой местности такое позорное поражение. Поэтому, когда дело дошло до битвы, они бросились в нее с таким бешенством, что самнитяне в короткое время были разбиты наголову. После этого Филон почти без сопротивления прошел через Самниум в Апулию, где перед стенами Луцерии соединился с товарищем.

Положение Папирия перед Луцерией было до этих пор очень неблагоприятно. Почти вся Апулия находилась в руках самнитян; только один город Арпи оставался на стороне римлян и снабжал Папирия съестными припасами; но добывание этих последних, вследствие постоянных вылазок неприятельских отрядов, было сопряжено с такими затруднениями, что конница привозила хлеб из Арпи в лагерь в мешках, привязанных к седлам, и нередко была вынуждена сбрасывать эти мешки и вступать в битву. Но с прибытием Публилия положение дел измени лось. Публилий взял на себя обязанность обходить с войском окрестности и затруднять подвоз неприятелю съестных припасов, а Папирий в это время продолжал осаждать Луцерию. Такой маневр поставил осажденных в крайне критическое положение, побудившее самнитян, находившихся вне города, стянуть сюда все свои силы, чтобы решительной битвой освободить своих соотечественников, запертых в Луцерии. Обе стороны уже готовы были приступить к этой битве, когда от тарентинцев пришло посольство с требованием к римлянам и самнитянам прекратить войну. Они грозили, что Тарент сам объявит войну той стороне, которая окажет нерасположение к заключению мира. Хвастливый тон тарентинцев так мало испугал Папирия, что тот тотчас же подал сигнал к битве, тогда как, напротив, самнитяне, положившись на посредство о мире, прекратили все приготовления к сражению.

Оба консула разделили между собой войска и двинулись на неприятеля. Озлобленные солдаты наполнили окопы, сорвали стену и ринулись в самнитский лагерь с криками «Здесь не ущелье, здесь не Каудиум! Здесь действует римская храбрость!» В бешенстве рубили они все, что попадалось им под руку, сражавшихся и павших, вооруженных и безоружных, рабов и свободных, людей и скот. И ни одной души не оставили бы они в живых, если бы консулы не подали сигнал к отступлению и угрозами и силой не выгнали кровожадных солдат из лагеря. Так как это распоряжение вызвало в войске большое неудовольствие, то консулы поспешили уверить его, что они остановили убийство и грабеж только для того, чтобы неприятель из мести и отчаяния не лишил жизни 600 всадников, оставшихся заложниками в Луцерии! Солдаты успокоились, потому что они сами не желали подвергать опасности жизнь стольких благородных юношей.

После этого Публилий пошел по Апулии и снова склонил ее города на сторону Рима, а Папирий продолжал осаду Луцерии и наконец принудил ее голодом сдаться. Гарнизон предложил в замену снятия осады выдачу 600 римских заложников, но консул объявил, что оружие, обоз, вьючные животные и все невооруженные граждане останутся в городе, а солдат он проведет поодиночке и в одном исподнем под виселицей, не для того чтобы покрыть их новым позором, но только с тем, чтобы отомстить за кавдинское поругание. Положение самнитян было до такой степени бедственно, что они приняли условия. 7 тыс. воинов прошли под игом и оставили в городе громадную добычу, в том числе, как рассказывают римляне, и все знамена и оружие, отнятые у римлян в Кавдинском ущелье. Особенно порадовало консула и его армию возвращение 600 заложников целыми и невредимыми.

Таким образом, Папирий снова вполне восстановил римскую военную честь; своими подвигами он загладил кавдинский позор и возвратил государству прежнюю силу и прежнее значение. В награду за эти заслуги его сделали в следующем, 319 г. в третий раз консулом.

В этом году он завоевал город Сатрикум – римскую колонию в Лациуме, которая немедленно после кавдинского поражения перешла на сторону самнитян и приняла к себе Самнитский гарнизон. Когда Папирий появился перед стенами Сатрикума, граждане выслали к нему депутацию с просьбой о мире. Консул отвечал, что он требует или выдачи, или избиения Самнитского гарнизона. Услышав этот ответ, две партии граждан, из которых одна впустила самнитян в город, а другая осталась верной римлянам, захотели, каждая по-своему, угодить консулу. Первая известила его, что Самнитский гарнизон, сомневаясь в возможности выдержать осаду, выступит из города в следующую ночь, и сообщила, в каком часу, через какие ворота и каким путем совершится это выступление; вторая в эту же ночь открыла консулу ворота и впустила его в город. Таким образом, вследствие двойной измены выступивший гарнизон был изрублен в лесу и город отдан в руки римского консула. Папирий жестоко отомстил виновным: они были высечены розгами и обезглавлены. У всех жителей Сатрикума он отнял оружие и, оставив в городе сильный гарнизон, возвратился в Рим, где отпраздновал триумфом взятие Луцерии и победу над самнитянами.

В следующие за тем годы война велась не столько в Самниуме, сколько в пограничных с ним местностях. В 315 г. самнитяне одержали над римлянами большую победу при Лаутулах, вследствие чего на их сторону перешли города па границе Самниума, в Апулии, в Кампании, в местностях, прилегавших к Лирису. Но к 312 г. римляне уже успели снова оправиться, возвратить себе все эти города и укрепить их вдвое сильнее прежнего, так как они заложили там значительные колонии. В числе этих городов упоминаются Сора, Авзона, Минтурны, Весчиа, Луцерия, Фрегеллы, Нода, Атина, Калация. Благодаря этому, а также основанию новых колоний – Суэссы, Интерамны и Казинума – сообщение по дорогам Аппиевой и Латинской сделалось совершенно безопасным, чего до тех пор не было. Аппиева дорога получила свое название как раз в то время, на том основании, что цензор Аппий Клавдий Декус посредством разных исправлений и сооружений сделал из нее удобную военную дорогу, «царицу римских порог», и совершенно высушил ее посредством большого, проведенного через Помптинские болота, канала. За это время Папирий был избираем консулом в четвертый и пятый раз, на 315 и 313 гг., но в военных действиях не участвовал.

В 312 г. война, которую самнитяне уже столько лет вели c большими жертвами, приняла еще более значительные размеры вследствие того, что этруски и умбры, а вскоре после того и родственные с самнитянами сабельские горцы, испугавшись успехов римского войска, тоже взялись за оружие и стали поддерживать самнитян. В 310-308 гг. Кв. Фабий Руллиан смирил и принудил к миру этрусков. Опасный и смелый поход в этрусскую землю был предпринят им в 310 г. Самнитяне, обманутые ложным слухом об уничтожении его войска, поднялись с новой силой, разбили выступившего против них консула Кв. Марция Рутила и готовились двинуться к северу для соединения с этрусками. Рим пришел в ужас, и сенат решил назначить диктатора, с тем чтобы отдать эту должность Папирию Курсору, как человеку наиболее пригодному для такого критического положения. Но так как назначение диктатора должно было по закону исходить от одного из консулов, то сенаторы находились в большом затруднении: все дороги к Марцию, только что потерпевшему поражение и раненному в битве, были отрезаны, и в Риме не знали даже, жив ли он; другой же консул, Фабий, был врагом Папирия с тех пор, как служил у него в качестве magister equitum. Но сенат надеялся, что, ввиду бедственного положения отечества, он забудет свою личную вражду, и отправил к нему в лагерь депутацию. Он выслушал решение сената безмолвно, с опущенными в землю глазами и затем удалился, не ответив ни слова. Но в ту же ночь, согласно обычаю, он назначил Папирия диктатором, и когда на следующее утро депутаты благодарили его за то, что он одержал над самим собой такую славную победу, он остался таким же безмолвным и отпустил их без ответа. Победа над самим собой досталась ему тяжело.

Папирий оправдал возлагавшиеся на него надежды. Избрав своим magister equitum К. Юния Бубулька, он со свежим войском двинулся к Лонгуле, где консул Марций передал ему свои легионы. Здесь стояли и самнитяне, и через некоторое времени завязалось кровопролитное сражение. Самнитская армия была очень многочисленна и блистала изяществом и богатством своего обмундирования. Ядро ее составляли пестрокафтанники со щитами, украшенными золотом, и белокафтанники, щиты которых были выложены серебром; на головах у тех и других красовались высокие шлемы с перьями. Битва горячо закипела с самого начала. Римляне и самнитяне дрались с равным ожесточением, а в римском войске диктатор состязался со своим magister equitum насчет того, кто из них первый опрокинет врага. Юнию Бубульку, командовавшему боевым крылом, удалось первому заставить отступить неприятельское правое. Это последнее, по самнитскому обычаю, состояло из солдат, обреченных на смерть в бою, вследствие чего их мундиры и оружие были ослепительно белого цвета. Юний Бубульк устремился на них с криком, что он отдает себя и жертву богу Орку, и произвел расстройство в их рядах. Увидев это, диктатор, командовавший правым крылом, обратился к своим солдатам. «Стало быть, – воскликнул он, – победу начнет левое крыло, а правое, в котором находится диктатор, только примкнет к победе других?» Слова Папирия воодушевили его солдат, и они ударили по неприятелю. В то же время устремилась на него с других сторон конница, предводительствуемая легатами М. Валерием и Публилием Децием. Самнитяне испугались и бросились в бегство. Скоро поле, на всем его пространстве, было покрыто трупами и великолепным оружием. Неприятель укрылся в своем лагере, но римляне овладели и им, после чего ограбили и сожгли его.

После этой великой победы Папирий отпраздновал свой триумф, который отличался особенным блеском благодаря ценности отбитого у неприятеля оружия. Выложенные золотом щиты были распределены между скамьями меняльщиков на форуме для украшения этого последнего во время священных процессий. Кампанцы, для выражения своей ненависти и презрения к самнитянам, вооружили такими щитами своих гладиаторов, увеселявших их на пирах, и дали им прозвище самнитян. Они тоже участвовали в этом сражении и в разделе добычи.

Битва при Лонгуле в 309 г. была последним военным подвигом Папирия Курсора. Вероятно, он умер вскоре после нее, так как его имя с тех пор не упоминается. Он был пять раз консулом и два раза диктатором и два раза спасал государство от большой опасности.