• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Глава первая. ASTRAEA REDUX[66]

Перефразировав афоризм Монтескье[67]: "Счастливы народы, чьи летописи производят скучное впечатление", один философ, любитель парадоксов, сказал так: "Счастливы народы, у которых отсутствуют летописи". Быть может, как ни опрометчиво выглядит это высказывание, в нем все-таки содержится крупица истины? Ведь сказано же в Писании: "Молчание от Бога". И нисходит с небес, добавим мы, вот почему во всем, что ни есть на Земле, содержится своего рода молчание, которое не выразишь никакими словами. Рассмотрим же это суждение хорошенько: вещь, событие, о которой или о котором говорят или что-то написано, не есть ли во всех случаях своего рода срыв, своего рода нарушение непрерывности? Ведь даже когда происходит какое-то радостное событие, оно все-таки несет с собой изменение, несет с собой убыток (хотя бы активной силы) - так было всегда, и раньше, и теперь, - оно несет с собой нерегулярность, несет с собой своего рода заболевание. Сохранять смиреннейшее упорство, настойчивость - вот в чем наше счастье, а не вывих, не деформация, которых, разумеется, надо избегать.

Растет где-нибудь в лесной глуши дуб, тысячу лет растет, но вот вдруг приходит человек с топором, и гулкое эхо далеко разносит по лесу весть о том, что дуб пал. Когда-то бросил праздношатающийся ветер на землю желудь пустил желудь корни, выросло в лесной тишине могучее дерево! Цвело оно и зеленело, радуясь жизни, без каких-либо хвалебных кликов, да и нужны ли они тут? Ну, быть может, какой-нибудь уж очень наблюдательный человек и выразил свое восхищение, увидев его. Ведь вещи такого рода не совершаются вдруг, в одночасье, они медленно становятся, и образуются они не за час-другой, для них нужен долгий бег дней. Вот потому-то и можно обойтись без слов, когда один час похож на другой и будущее ничем не отличается от прошедшего и настоящего.

Одна лишь глупая молва повсюду лепечет о том, что сделано неверно или вообще не сделано, но только не о том, что сделано, а глупой истории (она ведь в какой-то мере краткий конспект, синопсис того, о чем говорит молва) не так уж много известно о том, что считается известным. Ведь нашествие Аттилы[68], крестовый поход Вальтера Неимущего[69], Сицилийская вечерня[70], Тридцатилетняя война[71] и другие такого рода события, неся с собой страдания и горе, были лишь помехой на пути созидания! Из года в год зеленеет весной земля, чтобы принести золотой осенью добрый урожай; не знают устали рука труженика, ум мыслителя; несмотря ни на что, вопреки всему мы с вами живем в прекрасном, похожем на распустившийся под высоким голубым небом цветок мире, и бедная история, быть может, только спросит удивленно: откуда все это взялось? Об этом ей известно очень немного, гораздо больше она знает о том, что мешало или пыталось задержать его расцвет. Что тут поделаешь, если - то ли по необходимости, то ли вследствие глупой привычки - история придерживается таких правил, вот почему парадокс "Счастливы народы, у которых отсутствуют летописи" не так уж неверен, каким кажется.

Кстати, сразу же отметим, что спокойная тишина беспрепятственного роста отнюдь не то же, что тишина бездеятельной инертности, обычного симптома неизбежной гибели. Такая тишина чревата для одних победой, для других поражением. В такой тишине противостояние уже разрешилось: та сторона, что слабее, покорилась своей судьбе, та, что сильнее, бесшумно и быстро, неотвратимо надвигается, сохраняя боевой порядок, хотя, конечно, само падение наделает шума. Все, что возникает и развивается, имеет, подобно луговым травам, свой особый срок - годовой, столетний, тысячелетний! Благодаря этому годовому закону все, что рождается, через какое-то время умирает. Не составляют исключения из этого закона и явления духовного порядка. Но и для самого мудрого из мудрецов непостижимы законы развития, непредсказуемы сроки жизни. Когда вы смотрите на пышно разросшийся дуб, вы всегда можете сказать, что его сердцевина здорова, но разве можно сказать то же самое о человеке, об обществе или о всей нации в целом! Быть может, в этом случае здоровый внешний вид или даже внутреннее чувство силы и здоровья предвещают что-то недоброе. Ведь на самом деле разве не от апоплексии, возникшей от полнокровия и ленивого образа жизни, умирают частенько церкви, королевства и другие общественные институты? Печальное это зрелище, когда избыток сил и здоровья нашептывает какому-нибудь институту: "Не надо никуда спешить и беспокоиться, у нас ведь и так достаточно накоплено богатств". И вспоминается евангельская притча о безумце, которому было сказано: "В эту самую ночь отнимется у тебя жизнь!"

Так что же все-таки происходит во Франции в следующие пятнадцать лет, какого рода мир царит в ней, здоровый или нездоровый и зловещий? Историк может с легкостью пропустить этот период, ему тут не на чем задержаться - ни значительных событий, ни тем более значительных дел. Быть может, назовем это время спокойной, залитой солнцем тишины новым Золотым Веком, как это и казалось большинству? Назовем его по крайней мере бумажным, ведь бумага так часто заменяет золото. Когда нет золота, на ней можно печатать деньги; еще на ней можно печатать книги, в которых содержатся теории, философские рассуждения, излияния чувств, - прекрасный способ не только выражать мысли, но и приучить нас обходиться вообще без каких-либо мыслей! Вот какие замечательные, поистине бесконечные возможности дает бумага, которая делается из старого, ни на что не годного тряпья. Но быть может, какой-нибудь мудрый, прозорливый философ, живший в этот тихий, бессобытийный период, догадывался о надвигающихся событиях, о мраке и смуте, которые они несут с собой? Говорят, что перед землетрясением стоит прекрасная, ясная погода, точно так же перед революцией люди полны надежд и благих ожиданий. Пройдет ровно пятнадцать лет с того дня, когда старый Людовик послал за святыми дарами, до того дня, когда в точно такой же майский день, тоже 5-го числа, новый Людовик, его внук, в самой торжественной обстановке перед лицом изумленной, опьяненной надеждами Франции откроет Генеральные штаты[72].

Нет больше ни Дюбарри, ни д'Эгийона. Кажется, вся Франция помолодела, увидев на троне молодого, по-детски доверчивого, полного самых лучших намерений короля и молодую, прекрасную, щедрую и также полную самых лучших намерений королеву. Забыты, как тяжкий ночной кошмар, Мопу и его "парламент"; почитаемые в народе (ну хотя бы потому, что были противниками двора) парламентские чиновники спустились, не боясь расправы, "с крутых утесов Кроэ в Комбрэ" и из других такого рода мест, вознося хвалебные гимны благой перемене; Парижский парламент в своем старом составе возобновил свою работу. Вместо развратного и вороватого аббата Террэ пост генерального контролера финансов занимает высокодобродетельный, философски образованный Тюрго[73], который надумал провести во Франции целый ряд реформ. Он постарается исправить все, что было дурно сделано в области налоговой политики или в других экономических вопросах, разумеется, насколько это возможно. Вы посмотрите, разве не сама мудрость теперь заседает и имеет голос в Королевском совете? Именно эти благородные мысли и высказал Тюрго в своей речи, когда принимал назначение, и был выслушан с тем благородным доверием, которое подобает королю Правда, король сделал одно замечание: "Жаль, что он совсем не посещает мессу", но для либералов это отнюдь не недостаток, у них на это есть прекрасный ответ: "Аббат Террэ не пропускал ни одной". Поборники философии Просвещения рады видеть на высоком государственном посту если не философа, то хотя бы философски образованного человека. Они с восторгом приветствуют каждое его начинание. Ну а легкомысленный старец Морепа, едва ли способный оказать Тюрго какую-либо помощь, во всяком случае мешать реформам не будет.

Вы только посмотрите, как "смягчились" нравы - порок, "утратив все свое безобразие", приобрел приличные формы (т. е. действует по общепринятым правилам) и стал своего рода добродетелью, признаком "хорошего" тона! В отношениях между людьми ценится искусство вести беседу, блистать остроумием. Поборников философии Просвещения с радостью принимают в великосветских салонах и в салонах богачей, не желающих отставать от аристократов; и те и другие гордятся общением с философами, которые, иронизируя над всем, что олицетворяет Бастилия, проповедуют приход новой эры. Патриарх движения Вольтер приветствует из далекого Фернея[74] наступившую перемену; такие ветераны, как Дидро[75], Д'Аламбер[76],

счастливы, что дожили до этих дней; вместе со своими более молодыми коллегами Мармонтелем[77], Морелле[78], Шамфором[79], Рейналем[80] и другими они теперь необходимая приправа к столу богатой вдовы-филантропки или не чуждого философии откупщика. О эти ночи, эти ужины богов! Итак, давно доказанная истина вот-вот воплотится в жизнь: "Близится век революций!" (как писал Жан Жак)[81], но революций благословенных, несущих счастье. Посмотрите, люди, на восток, туда, где разгорается заря нового утра! Пробудитесь же от долгого сомнамбулического сна, гоните прочь тяготившие вас колдовские призраки. Пусть исчезнут они в лучах занимающейся зари, и пусть навсегда вместе с ними исчезнет на Земле все глупое и нелепое. Ведь отныне на Земле воцарятся истина и справедливость (Astraea Redux) - основные принципы философии Просвещения. Ибо можете ли вы себе представить какую-либо иную цель, кроме счастья, ради которой был создан человек? И непобедимый аналитический метод, и достижения науки - несомненная гарантия тому. Короли станут философами или же философы - королями. Надо только, чтобы общество было устроено

правильно, т. е. в согласии с непобедимым аналитическим методом. И тогда всякий сможет утолить пищей голод или жажду глотком доброго вина. Труд всех без исключения перестанет быть печальной необходимостью и станет приносить радость. Вы, конечно, сразу подумаете: хлеб сам не родится, и, значит, кто-то должен пахать землю, заниматься тяжелым крестьянским трудом ну а почему бы нам в самом деле не механизировать его? Портные и владельцы ресторанов, всегда готовые к вашим услугам, не возьмут с вас ни гроша впрочем, пока не ясно, как это все устроится. По-видимому, всеобщая благожелательность приведет к тому, что каждый будет считать своим долгом заботу об остальных, так что не будет больше людей заброшенных и несчастных. И кто знает, быть может, благодаря непобедимому аналитическому методу нам удастся "неограниченно продлить человеческую жизнь" и избавить людей от страха смерти, как это, например, удалось сделать по отношению к дьяволу? И тогда мы наконец добьемся счастья вопреки смерти и дьяволу. Вот о чем велеречиво проповедуют философы, нетерпеливо ожидая Redeunt Saturnia regna[82].

Эти просвещенческие гимны, конечно, доходят до ушей обитателей версальского Oeil de Boeuf, и те, будучи вежливыми людьми и понимая счастье как удовлетворение своих интересов, снисходительно отвечают: "Почему нет?" Всегда бодрый старец Морепа, занимающий пост премьер-министра, любящий шутку и веселье человек, разумеется, не в состоянии омрачить царящий в обществе оптимизм: довлеет дневи злоба его[83]. Добрый старый весельчак, беспечно порхающий в обществе и отпускающий свои шуточки, он хорошо умеет всем угождать и держать нос по ветру. Скромный молодой король, обычно нерешительный и неразговорчивый, хотя и подверженный иногда вспышкам раздражения, удалился в свои апартаменты, где и занимается под руководством некоего Гамена (придет день, когда он пожалеет, что связался с этим человеком)2 слесарным искусством, т. е. учится делать замки. Известно также, что он обладает некоторыми познаниями в географии и, кажется, умеет читать по-английски. Все-таки как неудачно складывается его судьба: ведь, право же, он заслуживал лучшей участи, чем получить в качестве наставника этого старого глупца Морепа. Но друзья и враги, роковые обстоятельства и его собственное "я", кажется, все соединилось таким образом, чтобы погубить его.

Тем временем юная красавица-королева, приковывая к себе взоры, разгуливает по парадным покоям как какая-нибудь сошедшая с неба богиня, которой нет дела ни до государства, ни до будущего и которая, подобно богине, не испытывает страха перед ним. Вебер и Кампан3 живописали нам ее на фоне блистающих роскошью будуаров и королевских гобеленов, выходящей из ванны в пеньюаре или одетой для больших и малых приемов, когда все светское общество подобострастно ожидало одного только ее взгляда. Знаешь ли ты, юная прелестница, что в будущем ожидает тебя? Посмотрите, как это чудное видение - сказочная волшебница и в то же время земная женщина - грациозно движется во всем своем великолепии, между тем как мрачная бездна уже готова поглотить ее. Ее мягкое сердце сжимается при виде сирот или бесприданниц, и она усыновляет одних, дает приданое другим. Ей нравится помогать бедным (конечно, не всем подряд, а лишь случайно подвернувшимся живописным нищим), и она делает этот обычай модным - ведь, как мы уже говорили, наступило царство благожелательности. Похоже, что в лице герцогини Полиньяк или принцессы Ламбаль[84] она обрела своих лучших друзей. И вот после долгих семи лет у нее родилась дочь, а вскоре она родила королю наследника и может наконец сказать, что счастлива в браке.

Вы спросите, где же события? Их нет, их заменили благотворительные празднества (Fetes des moeurs), на которых произносят речи, награждают премиями, которые завершаются процессией торговок рыбой к колыбели дофина, в основном их заменил флирт со всеми его фазами: завязкой, возникающим чувством, охлаждением и все завершающим разрывом. Упомянем еще снежные статуи королевы, воздвигаемые в суровые зимы бедняками в благодарность за топливо, которое она им дает; упомянем также маскарады, спектакли, новое украшение Малого Трианона, приобретение и переделку дворца в Сен-Клу[85], переезды из летней резиденции в зимнюю; упомянем ссоры и размолвки с сардинскими невестками (их наконец-то удалось выдать замуж) и незначительные вспышки ревности, легко гасимые благодаря придворному этикету. Одним словом, жизнь бурлит, пенится и наполняет сердце беспечным весельем, как бокал шампанского!

Месье, старший брат короля, выбивается из сил, стремясь быть остроумным, и считает себя приверженцем философии Просвещения. Монсеньер д'Артуа, услышав от одной красавицы дерзость, сорвал с ее лица маску и вынужден был драться на дуэли, говорят, даже до пролития крови Он придумал панталоны какого-то совершенно невообразимого фасона. "Четверо здоровенных лакеев, - утверждает Мерсье[86], который, по-видимому, был очевидцем этой процедуры, - подняв его, осторожно опускали так, чтобы на панталонах не было ни малейшей складочки, а вечером процедура проделывалась в обратном порядке, разумеется, с несколько большими усилиями" Всего три дня понадобилось, чтобы его участь была решена, и ныне этот седой, дряхлый старик в одиночестве коротает время в Гретце Как все-таки бесцеремонно обращается с бедными смертными судьба!

Рабочий люд опять недоволен. Самое неприятное, пожалуй, то, что он многочислен - миллионов двадцать или двадцать пять. Обычно мы представляем его себе в виде какого-то огромного, но из-за отдаленности плохо различимого множества, своего рода кучи, которая зовется грубым словом "чернь". Это те, о ком говорят как о массах, если посмотреть на них с гуманной точки зрения. Капелька воображения, и вы увидите эти массы, рассеянные по всей необозримой Франции, ютящиеся на чердаках, в подвалах и лачугах, и тут вам, быть может, придет в голову мысль, что массы состоят из отдельных лиц, что у каждого из этих лиц бьющееся, как и у вас, сердце сжимается от обид и невзгод, а из пореза течет такая же красная, как и у вас, кровь. О, вы, одетые в пурпур, величества, святейшества, преподобия! Начнем хоть с тебя, раздающий милостыню, одетый в бархатную мантию кардинал. Ты ведь не задаешься вопросом, кто вознес тебя так высоко над людьми, кому обязан ты властью и богатством. Тебя не посетила мысль, что любой представитель этого множества, этой массы, - такой же человек, как и ты, который борется (сознательно или бессознательно, это уж другой вопрос) за свои царские права в этом бесконечном мире, который, придя однажды в этот мир, получил в дар искру Божию - то, что ты называешь его бессмертной душой!

Тяжела, трудна борьба, которую ведут эти люди; невежественна среда, в которой они живут; безрадостны их жилища с потухшими очагами; скудна пища. Им не на что надеяться в этом мире, да едва ли и в будущем, у них одна надежда - что смерть все решит и принесет покой, в загробную жизнь они мало или совсем не верят. Темные, забитые, вечно голодные люди! Подобно глухонемым, они могут выразить себя лишь каким-то нечленораздельным мычанием. И нечего говорить о том, чтобы кто-нибудь представлял их в Королевском совете или в каких-либо общественных организациях. Иногда (как, например, теперь, в 1775 году) они, побросав свои заступы и молотки, собираются в толпы и могут броситься в бессмысленной ярости на кого угодно, к вящему изумлению мыслителей

Тюрго проводит реформу хлебной торговли и отменяет наиболее нелепые из тех законов, которые регулируют ее. Цены на хлеб поднимаются (быть может, это сделано намеренно; важно то, что хлеб купить очень трудно). Вот почему 2 мая 1775 года к Версальскому замку стягиваются толпы изможденных, одетых в рваное и грязное тряпье людей, на лицах которых тот, кто знаком с подобными иероглифами, прочитал бы их обиды и их негодование. Разумеется, ворота замка на запоре, но король соизволил выйти на балкон и говорить с ними. Эти люди наконец-то увидели короля в лицо. Значит, и король мог увидеть (смог ли прочитать?) прошение, написанное на их лицах. В ответ двоих из толпы повесили на "новой виселице высотой сорок футов". Итак, попытка подать жалобу оказалась неудачной, массы опять разогнали по их лачугам и берлогам, но ведь это только на время.

Ясное дело, что руководство массами самое трудное из всего того, чем занимается правительство, да, пожалуй, и самое главное, потому что все остальное по сравнению с этим жалкие пустяки и околичности, если не толчение воды в ступе! Пусть широко применяемые и вошедшие в привычку законы и хартии говорят все, что им будет угодно, массы - это миллионы личностей, каждая из которых создана по образу и подобию Божию, точно так же как им была создана и вся наша Земля. Но конечно, эти крепкие, мускулистые люди бывают иногда озлобленными и разъяренными. Давайте взглянем вместе с Другом Людей, маркизом Мирабо[87], старым и сварливым человеком, на народный праздник, который он наблюдал, живя в отеле на морском берегу в Mont d'Or: "С гор, точно лавина, хлынули вниз толпы дикарей. Мы все сидим в отеле и не показываемся на улице. Для соблюдения порядка в город введены военные патрули с саблями наголо, за порядком наблюдают также священник в полном облачении и судья в напудренном парике. Заиграла волынка - начинаются танцы, но не проходит и четверти часа, как они прерваны начавшейся дракой - плач и крик детей, кто-то из толпы подзадоривает дерущихся, точно собак. Страшен вид этих людей, так и хочется сказать - зверей: рослые, они кажутся еще выше из-за деревянных башмаков (sabots) на высоких каблуках; одеты они в грубошерстные кафтаны, подпоясанные широкими кожаными поясами, которые для красоты обиты медными гвоздиками. Чтобы лучше разглядеть драку, они приподнимаются на носки, расталкивая друг друга локтями; кто-то топает в такт ногами. Длинные сальные волосы, худые, изможденные лица, которые искажены злобой и зверским хохотом. Да, да, эти люди платят налоги! А вы еще хотите лишить их соли! Да вы совсем не знаете тех, кого обдираете до нитки или, как принято у нас говорить, кем вы управляете, и, не зная их, вы, трусливые и равнодушные, воображаете, что безнаказанно, одним росчерком пера можете заставить их голодать. Всегда ли? Только до катастрофы! О мадам, спотыкающееся на каждом шагу, играющее в жмурки правительство кончит тем, что его просто сбросят (culbute generale)"

Несомненно, приведенный выше очерк несколько мрачноват на фоне Золотого Века, точнее, века бумаги и ожиданий! Ну зачем ты раскаркался, старый Друг Людей, разве ты не знаешь, что пророчества ничего не меняют и мир по-прежнему идет своим старым, извилистым путем!

Но не есть ли век ожиданий и надежд не более чем видимость, что нередко бывает с ожиданиями? Быть может, это всего лишь облако, парящее над Ниагарским водопадом, над которым висит в небе сияющая всеми цветами радуга? Ну что ж, в таком случае непобедимому аналитическому методу есть чем заняться.

О да, конечно! С точки зрения этого метода необходимо переделать все общество целиком, но это труд, который ему явно не по силам! Вы только посмотрите, как все кругом испортилось и, так сказать, свихнулось, что внутри - в духовной области, что снаружи - в области экономической, ум с сердцем не в ладу, и оба явно больны. По правде сказать, все горести и напасти в какой-то мере родня друг другу и обычно идут рука об руку. Подтверждается старая истина: телесный недуг, в особенности неизлечимый, есть следствие, есть порождение, причину же надо искать в грехе и преступлениях против морали. Посмотрев вместе с Мирабо на изможденные лица тружеников, которых в стране, придумавшей девиз "Человек человеку - брат" и именующей себя христианской, двадцать пять миллионов, невольно подумаешь, что это следствие копившейся веками бесчестности правителей и охранителей, как светских, так и духовных, для которых главным в жизни стало казаться, но не быть! И вот рождается мысль, своего рода общественная доктрина: лживое это состояние не может длиться вечно!

В самом деле, отбросив прочь радужные пары сентиментализма, филантропии и праздников морали, мы увидим довольно-таки печальное зрелище. Зададим себе такой вопрос: какими узами связаны люди между собой? какие силы удерживают их вместе? Ведь в основном это люди неверующие, которые руководствуются положениями и предположениями непобедимого аналитического метода, а в качестве веры, исповедуют принцип: мое желание - закон. Все они охвачены алчным стремлением к красивым вещам, и, по-видимому, нет никакого другого закона (вне или внутри их), которому бы они подчинялись!

В качестве короля у них королевский попугай, руководит ими правительство Море-па, которое, точно флюгер, повернуто в ту сторону, откуда дует ветер. В небесах для них нет больше Бога - его заменил телескоп. Правда, есть еще такой институт, как церковь, но она после недолгой борьбы с философией Просвещения совершенно покорилась своей судьбе - ее час пробил. А всего каких-нибудь двадцать лет назад уже известный вам архиепископ Бомон не позволил бы похоронить по христианскому обряду даже какого-нибудь беднягу янсениста, а Ломени де Бриенн[88] (человек, делающий карьеру, с которым нам еще предстоит встретиться) мог требовать от имени духовенства исполнения закона, осуждающего протестантов на смертную казнь за проповедь их учения Увы, теперь нельзя даже предать огню атеистические сочинения барона Гольбаха[89], если, коне

чно, вам не придет в голову воспользоваться страницами, заполненными философскими рассуждениями, для раскуривания трубки. Церковь, точно спутанный по ногам вол, нагибается лишь затем, чтобы достать корм (т. е. десятину[90]), и очень довольна своим положением - тупо равнодушная, она не ведает о приближении судного дня. А рядом более двадцати миллионов "изможденных лиц", которые в темноте и невежестве борются за существование, и указующим перстом в этой борьбе им служат "виселицы высотой 40 футов". В то же время возвещен приход необыкновенного, поистине Золотого Века: кругом праздники морали, "смягчение нравов", гуманные учреждения, говорят также о вечном мире между народами. О мире? О прекраснодушные философы! Что общего у вас с миром, если ваша родоначальница - Иезавель?[91] Гнусное порождение мерзостной заразы, вы погибнете вместе с нею!

Между прочим, есть нечто удивительное в том, как долго держится прогнившее, если его не потрясти как следует. Поколения за поколениями видят, как оно продолжает держаться, "отвратительно притворяясь живым организмом", хотя жизнь и правда давно отлетели от него. И все из-за того, что люди неохотно бросают торные пути, чтобы вопреки лености и привычке к покою вступить на новую дорогу. Поистине, велика власть существующего, и не в том ли и весь вопрос, как часто ускользает оно от глубокомысленных теорий и является пред нашими глазами в виде какого-нибудь определенного, неоспоримого факта, благодаря которому живут и работают люди или жили и работали в прошлом. Что же тут удивительного, если стремятся люди продлить ему жизнь и неохотно, с сожалением с ним расстаются, когда становится оно злобным и ненадежным. Будь же предельно осторожен, безоглядный энтузиаст! Рассмотрел ли ты хорошенько, какую роль играет привычка в нашей жизни, какой дивный мост, образованный всеми нашими знаниями и достижениями, поддерживает нас над бездной неведомого и недоступного, подумал ли ты о том, какой бездной является само наше существо, которое, точно аркой, окружено тонкой корочкой привычек, заботливо и с трудом возведенной?

Но, если "каждый человек (писал один автор) заключает внутри себя сумасшедшего", как тогда рассматривать общество в целом - общество, которое в своем самом обычном состоянии зовется не иначе как "обыкновенное чудо нашего мира"? "Без этой коры привычек (продолжает тот же автор), лучше сказать системы привычек, то есть определенных путей, способов действия и убеждения, общество вообще не могло бы существовать. Только благодаря этой системе оно и существует, а уж худо или хорошо, это другой вопрос. Именно в этой системе привычек (благоприобретенных или унаследованных, как вам будет угодно) и заключается истинный кодекс законов и конституция общества. И пусть этот кодекс не писан, но ему нельзя не повиноваться. То же, что мы называем писаными законами, конституцией, формой правления и т. д., не есть ли все это миниатюрный слепок, напыщенно выраженное резюме этого неписаного кодекса? Есть? Увы, скорее, нет, и только стремится к тому, чтобы быть! Вот это-то расхождение и порождает бесконечную борьбу". Добавим в том же духе, что, к несчастью, иногда эта вечно продолжающаяся борьба заканчивается тем, что кора привычек, подобно земной коре, вдруг дает трещину, и из-под нее вырывается огненная лава, которая все затопляет и поглощает. Кора сметена и разрушена, и вместо цветущего и зеленеющего мира пред нами дикий, сумбурный хаос, который, пройдя через борьбу и смуту, должен затем преобразоваться в другой мир.

С другой стороны, допустимо следующее утверждение: если вы столкнулись с ложью, подавляющей вас и пытающейся господствовать над вами, вы обязаны уничтожить ее. Надо только хорошенько обдумать в каком состоянии духа вы станете это делать: очень важно, чтобы это были не ненависть или себялюбивое и безрассудное применение насилия, важно, чтобы это было благородное, святое горение, обязательно связанное с милосердием. А иначе вы бы заменили старую ложь новой, вместо старой несправедливости создали бы новую, по собственному образцу, а ведь несправедливость всегда рождает ложь. В конце концов дела обстояли бы еще хуже, чем вначале.

Так уж устроен наш с вами мир, что живут в нем одновременно нерушимая надежда на лучшее будущее и нерушимое стремление сохранить все, как было раньше, вечно спорят друг с другом новаторство и консерватизм, попеременно беря верх в этом споре. Между тем как то "демоническое", что таится в каждом из нас, только и ждет, чтобы хоть раз в тысячу лет вырваться наружу! Об одном только, пожалуй, приходится пожалеть, наблюдая этот старый спор, так напоминающий классическую битву "пылающих ненавистью амазонок и юношей-героев", которая, как известно, закончилась объятиями, - о том, что уж очень он порывистый и страстный! Ведь стоит только консерватизму одержать в этом споре победу (а что тут удивительного, если консерватизм находит мощную поддержку в нашей лености и стремлении к покою), как он уже намерен сидеть в кресле победителя целый век, тиранически подавляя всякую несговорчивость, стараясь совершенно уничтожить своего противника. Вот и приходится погребенному под толщей земли противнику, подобно мифическому Энцеладу, потрясать всю Тринакрию[92] вместе с Этной, чтобы получить хоть один глоток свободы.

И все-таки давайте не будем думать о "бумажном" веке неуважительно. Ведь это век ожиданий! И пусть именно в нем началось страшное восстание Энцелада, потому что совершалась необходимая и срочная работа, за которую добровольно не взялся бы ни один смертный, разве не сама благая Природа, обещая нам радость на предстоящем пути (не важно, сбылось это обещание или нет) и увлекая несколько поколений людей во тьму Эреба[93], разбудила в людях надежду на лучшее будущее? Как хорошо кто-то сказал, "сами основы человека предполагают надежду, да и, собственно говоря, это единственное, чем он обладает. Мир, в котором он живет, есть обитель надежды".

Как каждый француз на что-нибудь да надеется, так и старый граф де Морепа тоже надеется на то, что находчивость и остроумие позволят ему продолжительное время оставаться на посту премьер-министра. И разве эта надежда не обоснована? Этот шустрый старик, у которого с языка не сходят шутки и остроты, уверен, что благодаря своей легкости он, как пробка, даже в самом крайнем случае всегда окажется на поверхности. Главное для него то, что он наконец-то (ему скоро будет восемьдесят) занял одно из самых высоких в стране кресел, а до всяких там "самосовершенствований", "прогресса человечества" или Astraea Redux ему дела нет. Пожалуй, можно согласиться с надменной Шатору, которая называла его не иначе как мосье Faquinet (уменьшительное от слова "негодяй"). На жаргоне, который сейчас принят при дворе, его называют Нестором Франции[94]. Ну что ж, каков Нестор, такова и Франция!

Кстати, головоломным представляется вопрос: где в данный момент может находиться правительство Франции? В Версале находятся Нестор, король, королева, министры и клерки с кипами бумаг - но правительство ли это? Ведь правительством мы называем институт, который управляет, наставляет и если надо, то заставляет. Такого института в данный момент мы во Франции не видим. Его заменило своего рода невидимое правительство: салоны, в которых собираются философы, галереи, Oeil de Boeuf, болтуны и памфлетисты. Появление Ее Величества в Опере было встречено аплодисментами - она сияет от радости. Но вот аплодисменты становятся жидкими или даже почти что прекращаются - королева расстроена и опечалена. Невольно подумаешь, что королевское достоинство похоже на воздушный шар братьев Монгольфье[95]; наполненный теплым воздухом, он раздувается и поднимается, а если его теплым воздухом не наполнить, он лежит на земле плоский и пустой и не думает подниматься. Долгое время французский деспотизм в какой-то мере ограничивали распространявшиеся всюду эпиграммы, в настоящее время эпиграммы, по-видимому, взяли над ним верх.

Король Людовик Желанный был молод и полон надежд осчастливить Францию, но он, к сожалению, не знал, что для этого надо сделать, да и, кроме того, это оказалось весьма нелегким делом. Вокруг него все время кипят страсти: раздаются требования, протесты, носятся всевозможные слухи - одним словом, царит полная неразбериха, которую мог бы упорядочить и которой мог бы овладеть лишь сильный и мудрый человек. В такой обстановке лишь всегда умеющий отшутиться и держащий нос по ветру Морепа чувствует себя как рыба в воде. Провозгласив приход новой эры и имея под этим в виду необозримый круг вопросов, философы пробудили в молчавшей, точно она немая, Франции желание говорить, и ее сильный, многозвучный голос уже слышен словно бы издали, но уже достаточно ясно. Со стороны же Oeil de Boeuf (a это ведь совсем рядом) слышится громкое и весьма назойливое требование придворных, составляющих опору трона, тянуть из казны, этого созданного для них рога изобилия, столько, сколько им вздумается: какое нам дело, что либералы придумали какую-то новую эру; пусть будет новая эра, но чтоб никаких урезываний средств, отпускаемых на содержание двора! Увы, именно это требование совершенно невыполнимо.

Как мы уже говорили, философам удалось выдвинуть на пост генерального контролера Тюрго в надежде, что он проведет все необходимые реформы. К сожалению, он занимал этот пост всего двадцать месяцев. Имея волшебный кошелек Фортуната[96], он, конечно, продержался бы на этом посту подольше. Да и не ему одному - любому генеральному контролеру такой кошелек мог быть весьма полезен. Вы никогда не обращали внимания на то, как щедра природа, когда речь идет об ожиданиях? Сколько людей, один за другим, устремляются к авгиевым конюшням, как будто тот или другой способен их очистить, но даже самому честному, работавшему на пределе своих небольших возможностей удается совершить лишь кое-что. Вот, например, Тюрго, способный, честный, изобретательный и дальновидный, с сильной, как у героя, волей человек, но что он мог сделать, если у него нет кошелька Фортуната. О, сангвинический генеральный контролер! Задумав осуществить во Франции революцию мирным путем, ты не позаботился о том, чтобы найти средства для выплаты "компенсаций", которые - - это молчаливо подразумевалось - необходимы для ее осуществления. Более того, едва ты приступил к этому важному делу, ты вдруг заявляешь, что духовенство, дворяне и даже члены парламента будут платить налоги, как и все остальные простые люди!

Какие негодующие, озлобленные крики раздаются в галереях Версальского дворца! Морепа крутится в этом вихре злобы, точно волчок, ну а бедному королю (всего несколько недель назад он писал Тюрго: "II n'y a que vous et moi qui aimions le peuple") (Кроме вас да еще меня, нет никого, кто бы так близко принимал к сердцу интересы народа) ничего не остается, как подписать приказ о его отставке и ждать, когда разразится революция[97].

Выходит, надежды не сбылись и, так сказать, отсрочены, не так ли? Отсрочены, это верно, но ведь не уничтожены, не аннулированы. Они снова оживают, когда в Париж приезжает после долгого отсутствия сам патриарх философов Вольтер[98]. Этот высохший старец "в огромном парике a la Lois Quatorze[99], из-под которого сверкают горячие, как угли, глаза" вызывает в обществе необыкновенный подъем, своего рода взрыв. Оказалось, что Париж умеет не только смеяться и иронизировать; оказалось, что Париж может испытывать едва ли не религиозное поклонение к своим героям. Чтобы только взглянуть на него, дворяне переодевались трактирными слугами, красивейшие женщины готовы были, кажется, устлать своими волосами путь, по которому ступала его нога. "Карета, в которой он едет, - это ядро кометы, и хвост ее заполняет целые улицы". Ему устраивают в театре настоящий апофеоз, точно он император, и, наконец, "душат под розами". Его нервы не выдержали, и старый Ришелье посоветовал принять опиум невоздержанный патриарх принял слишком большую дозу. Даже Ее Величеству пришла мысль послать за ним, но ее вовремя отговорили. Хорошо уже то, что Ее Величество до этого додумалась. А ведь этот человек поставил своей главной целью в жизни разрушение и уничтожение того фундамента, на котором покоятся их величества и их преподобия. Чем отплатил ему мир за это? Как глашатай и пророк, он мудро высказал то, о чем многие мечтали сказать, и мир откликнулся и короновал его. Правда, хоронили обожаемого и задушенного розами патриарха тайком. Ну что ж, самое замечательное во всем этом то, что Франция, несомненно, беременна (или, как говорят немцы, "в доброй надежде"); пожелаем же ей счастливо разрешиться от бремени и принести добрый плод.

Поговорим еще об одном человеке, о Бомарше[100], который недавно закончил отчет о своем судебном процессе ("Мемуары")10[101], сразу принесшем ему известность в обществе. Карон Бомарше (или де Бомарше, так как он был возведен впоследствии в дворянство), человек смелый и находчивый, имел, родившись в бедной семье, прекрасный аппетит, честолюбие и еще множество других талантов, среди которых не последним был талант интриги. Это был худой, если не сказать тощий, но крепкий, с несгибаемой волей человек. Удача и собственная ловкость открыли ему доступ к клавикордам наших добрых принцесс Loque, Graille, a затем и других сестер. Гораздо важнее было то, что придворный банкир Парис Дювернье почтил его своим доверием, которое простиралось до того, что Бомарше имел право вести некоторые операции наличными. Однако наследник Дювернье, человек из высшего света, решил, что это уж слишком, и организовал против Бомарше судебный процесс, в котором наш крепыш, потеряв деньги и репутацию, был наголову разбит. Таково было мнение судьи, докладчика Гецмана, парламента Мопу да и всего остального света, как обычно безразличного и равнодушного. Пусть все так думают, но Бомарше не сдастся! Из-под его негодующего пера выходят (конечно, не стихи) сатирические памфлеты о процессе, с помощью которых, избрав своим оружием насмешку и неотразимую логику, он начинает отчаянную борьбу за пересмотр своего дела, против докладчиков, парламентов, властей, против всего света. Этот высохший учитель музыки неутомимо сражается, как опытный фехтовальщик, то отступая, то нападая, и наконец заставляет все общество говорить о себе. Спустя три года, пройдя через поражения и неудачи, проделав работу, которую, пожалуй, можно сравнить с подвигами Геракла, наш непокорный Карон в конце концов одерживает победу: выиграв все свои процессы, он тем самым срывает с докладчика Гецмана судейскую мантию и навсегда одевает его в костюм подлеца; что же касается парламента Мопу (кстати, Бомарше помогал его разгону), других каких бы то ни было парламентов да и всей вообще системы правосудия во Франции, то его пример заставил многих крепко задуматься. Итак, судьбе было угодно бросить Бомарше в преисподнюю, и вот наш тощий французский Геркулес вышел из нее победителем, укротив адских псов. Отныне его имя принадлежит к числу знаменитостей своего века.

Взгляните, разве там, по ту сторону Атлантики, не зажглась заря нового дня? Там родилась демократия и, опоясанная бурей, борется за жизнь и победу. Во Франции с радостью и сочувствием поддерживают вопрос о правах человека, во всех салонах только и слышно: что за зрелище! И посмотреть действительно есть на что: сюда, к сентиментальным и легкомысленным, как дети, поклоняющимся языческим богам французам, которые живут в монархическом государстве, прибыли американские представители Дин и Франклин[102], потомки пуритан, воспитанные на Библии и сохранившие издревле присущую англичанам выдержку и хладнокровие, вкрадчивый Сайлас[103] и вкрадчивый Бенджамин, явившиеся сюда лично, чтобы просить о помощи. В салонах над ними, естественно, зубоскалят и потешаются. Ну а, например, император Иосиф, которого спросили, как он к ним относится, высказался довольно неожиданно для человека, сочувствующего философии Просвещения: "По профессии я роялист"[104] (Mon metier a moi c'est d'etre royaliste).

Такой же точки зрения придерживается и ветреный Морепа, но философы и общественное мнение поворачивают его в противоположном направлении. Правительство Морепа приветствует демократию, некоторые частные лица тайком изготавливают для нее оружие. Поль Джонс[105] экипирует свой "Bon homme Richard", контрабандно провозит в Америку (конечно, англичане не дремлют и часто проводят конфискации) оружие и боеприпасы, причем за кулисами всего этого дела стоит Бомарше, теперь уже как великий организатор контрабандной доставки оружия, не забывающий, конечно, пополнить при этом свой тощий карман[106]. Разумеется, Франции пора иметь военный флот. И разве теперь не самый подходящий момент для этого, ведь у гордой владычицы морей, этой английской мегеры, как раз сейчас связаны руки? Так-то оно так, но где взять деньги на его постройку, ведь казна пуста. Как по мановению руки (Бомарше говорит, что его руки), то в том порту, то в этом торговцы начинают строить корабли и преподносят их в дар королю. На воду спущены прекрасные суда, и среди них настоящий левиафан - корабль "Ville de Paris".

На корме стоящих на якоре трехпалубных гигантов развеваются вымпелы, голоса поддерживающих борьбу за свободу философов становятся все громче разве может какой-нибудь Морепа устоять против такого ветра? За океан отправляются добровольцы. Суровые генералы-янки, такие, как Гэйтс или Ли, "носящие под шляпой шерстяные ночные колпаки", встают на караул при виде представителей французского рыцарства, а новорожденная демократия не без удивления видит, что "деспотизм, умеряемый эпиграммами" встал на ее защиту. Да, так это было. Рошамбо, Буйе, Ламет, Лафайет (одни служили раньше в королевской армии, другие нет) - все они обнажили шпаги, приняв участие в святой борьбе за свободу народа. Им предстоит сделать это еще раз, но уже по другому поводу.

С Уэссана доносится гром корабельных орудий. Ну а чем занимался в это время наш юный принц, герцог Шартрский, - "прятался в трюме" или, как герой, своими действиями приближал победу? Увы, во втором издании события описываются несколько иначе: оказывается, никакой победы не было, говоря точнее, победил англичанин Кеппель[107]. Громкие аплодисменты, которыми наш юный принц был встречен в Опере, сменились насмешливым шепотом и взрывами смеха, и это приносит принцу нескончаемые огорчения, ведь ему так хотелось стать адмиралом.

А тут еще беда, которая случилась с "Ville de Paris", левиафаном морей! Англичанин Родни захватил корабль, а с ним еще несколько других[108], успешно применив "новый маневр прорыва неприятельской линии". Вспомним, что говорил Людовик XV: "У Франции никогда не будет флота". Храбрый Сюффрен[109] вынужден возвратиться из Гай-дер-Али, покинув индийские воды. Единственная его заслуга в том, что он вернулся, не испытав горечи поражения. Если, однако, учесть поддержку, которая была ему оказана, то, надо сказать, он вел себя как герой. Теперь наш прославленный герой морей мирно отдыхает в своих родных Севеннах, выпуская кухонный, а не пороховой дым из труб старого замка Жолес, которому еще суждено приобрести иную славу, но в другое время и в связи с другим человеком. Храбрый Лаперуз снимается с якоря и отплывает в дальние моря[110] для блага людей и своего короля, который интересуется географией. Увы, все и здесь кончается неудачей. Храбрый мореплаватель бесследно затерялся в голубых просторах морей, и все попытки найти его тщетны. Долго еще в умах многих людей будет жить его печальный и таинственный образ.

Между тем война продолжается, но Гибралтар по-прежнему не сдается, и это несмотря на то, что среди осаждающих и Крийон, и Нассау-Зиген, которым помогают искусные военные инженеры и к которым в конце концов присоединяются принцы Конде и д'Артуа. Согласно франко-испанскому семейному договору, на воду спущены плавучие батареи. Крепости в галантной форме передан ультиматум, но Гибралтар отвечает на него, словно Плутон, тучей раскаленных ядер. Казалось, скала Кальпе превратилась в жерло ада. В грохоте пушек прозвучало столь решительное "нет", что этот ответ дошел до сознания каждого

Итак, с этим последним взрывом прекратился шум войны, и, надо думать, теперь наступит век благожелательности. Из-за океана вернулись благородные волонтеры свободы и теперь всюду проповедуют ее. Не имеющий себе равных среди своих современников, Лафайет блистает в версальском Oeil de Boeuf, его бюст установлен в Парижской ратуше. Непобедимая и неприступная, гордо стоит демократия в Новом Свете во весь свой гигантский рост, занеся ногу уже и в Старый Свет. Отметим, что все случившееся отнюдь не пошло на пользу французским финансам, которые в настоящее время явно больны.

Что делать с финансами? Это, конечно, теперь самый главный вопрос, и никаким лучезарным надеждам не прогнать маленькую тучку, чернеющую на горизонте. Мы видели, как Тюрго прогнали с поста генерального контролера из-за того, что у него не было кошелька Фортуната. Еще меньше способностей проявил на этом посту де Клюньи, который, заняв "свое место в истории" (кто хочет, может обнаружить его скучающую бесполезную тень и сейчас на этом месте), предоставил делам идти как им заблагорассудится и исправно получал причитающееся ему жалованье. Но быть может, такой кошелек есть у женевца Неккера? Во всяком случае он умен и честен, насколько это позволяет профессия банкира, и пользуется всеобщим уважением, поскольку является автором нескольких эссе, получивших премию Французской Академии. Он много сделал для индийской торговой компании, устраивал обеды в честь философов и "сумел в течение двадцати лет составить себе состояние". Это был очень серьезный, молчаливый человек - черты характера, свойственные как глупцам, так и мудрецам. Вероятно, селадон Гиббон[111] был очень удивлен, когда, встретившись в Париже в большом свете с мадам Неккер, узнал в ней мадемуазель Кюршо, за которой он когда-то ухаживал и брак с которой не состоялся потому, что его отец "и слышать не хотел о подобном союзе". Его удивление еще более усилилось, когда он узнал, что "Неккер[117] не знает чувства ревности"[112].

Автор "Истории упадка и разрушения" весело играет с другой молоденькой девушкой, которая впоследствии прославится под псевдонимом мадам де Сталь[113]. Тем временем, пока мадам Неккер основывает больницы, дает торжественные обеды в честь философов, пытаясь таким образом развлечь утомившегося на службе супруга, дела идут все хуже и хуже - бедность, несмотря на советы философов и управление маркиза де Пезе, стесняет действия даже самого короля. И все-таки Неккер, подобно Атласу, поддерживает здание французских финансов в течение пяти лет, отказавшись от полагающегося ему жалованья и во всем получая поддержку своей благородной супруги. Полагаем, в его голове родилось множество идей, которые он из-за свойственной ему робости не высказал открыто. В его опубликованном с разрешения короля Compte Rendu (вот, кстати, еще один образчик новой эры) обещаны чудеса, осуществлению которых на практике мешает, очевидно, гениальность таких вот Атласов-Неккеров. Неккер, подобно другим, обдумывает план мирной революции во Франции, ведь в его глубокомысленной тупости или в неразговорчивом тупом глубокомыслии так много честолюбия.

Ну а пока что его кошелек Фортуната оборачивается древним, как мир, режимом скаредной экономии. Более того, он додумался до всеобщего налогообложения, включая дворянство и духовенство, до создания собраний в провинциях и еще многого другого, до чего додумался и Тюрго! Умирающий Морепа волей-неволей поворачивается по ветру в который раз, и Неккер уходит, о чем многие сожалеют.

Оказавшись не у дел, в, положении частного человека, Неккер ждет своего часа и внимательно наблюдает за происходящим со стороны. Восьмидесятитысячный тираж его новой книги "Administration des finances" расходится в несколько дней. Он ушел, но он опять вернется (эта ситуация повторится), потому что его поддерживает возбужденное общественное мнение. Не правда ли, удивительно интересная личность этот генеральный контролер финансов, начинавший свою карьеру всего лишь банковским клерком в Телюссоне!

Итак, общество вступило в бумажный век, или иначе в эру надежд. Разумеется, на его пути были препятствия и был даже грохот войны, который издали слышен едва ли не как веселый марш, и, конечно, молчаливо подразумевалось, что мрачный двадцатипятимиллионный хаос голода и невежества пока еще не разбушевался под ногами шествующих.

Взгляните только на Лоншан[114]: здесь, как обычно, в конце поста можно увидеть светских людей Парижа и даже всей Франции. Заканчивается страстная неделя, но они не посещают мессу, им больше нравится красоваться друг перед другом в лучах яркого весеннего солнца Словно бесконечная гирлянда цветов (тюльпаны, георгины, лилии), едет в раззолоченных открытых каретах через Булонский лес толпа людей, считающих себя солью земли, цветом жизни! И никто из едущих не подумал о том, что твердая, по их мнению (каждый из них уверен - тверже алмаза), почва, по которой катятся кареты, всего лишь бумажка с геральдическими знаками, прикрывающая скрытое пока от глаз огненное озеро. О, глупцы! неведома для вас истина, да вы и не пытались найти ее. Вы и ваши отцы сеяли ветер, теперь вы пожнете бурю. Ведь давным-давно сказано: воздаяние за грех - смерть.

В Лоншане, да и в других местах тоже, бросается в глаза следующее: каждой даме или кавалеру прислуживает человеческое существо, не то эльф, не то чертенок, хотя и молодой, но уже со следами увядания, появляющимися всегда у тех, кто рано научился ловчить и развратничать, - без такого рода эльфов никак не обойтись во всяких непредвиденных случаях. Существо это зовется жокеем (слово пришло во французский язык из английского) и в связи с этим воображает, что оно английской породы. В самом деле, англомания прогрессирует в обществе все сильнее, что само по себе говорит о многом. Раз уж Франция встала на путь свободы, то в тишине, наступившей после безумия войны, само собой проснулось чувство любви к соседней стране, в которой свобода давно победила, не так ли? Ведь восхищаются же английской конституцией, английским национальным характером такие образованные мужи, как герцог де Лианкур или герцог де Ларошфуко[115], стремящиеся перенести из Англии на французскую почву все, что можно.

Герцог де Ларош-Гийон и де Ларошфуко д'Анвиль Луи Александр (1743-1792) - политический деятель, член Академии наук, с начала революции одним из первых перешел на сторону третьего сословия, после восстания 10 августа 1792 г. подвергался преследованиям и был убит во время "сентябрьских избиений" в провинции.

Переносят же всегда то, что полегче, не правда ли? Именно такого рода деятельность пришлась по сердцу не вышедшему в адмиралы герцогу Шартрскому (он пока еще не герцог Орлеанский и уж тем более не Эгалите), который, став близким другом принца Уэльского и то и дело бывая в Англии, пропагандирует во Франции английский образ жизни, т. е. прежде всего кареты, седла, сапоги с отворотами и рединготы, что по-английски всего лишь куртка для верховой езды. К образу жизни несомненно принадлежит и манера верховой езды, поэтому всякий, кто хочет быть с веком наравне, должен научиться ездить на лошади a l'Anglaise, приподнимаясь на стременах и презирая старую посадку, которая, по словам Шекспира, подобает лишь "маслу и яйцам", едущим на рынок. С бешеной скоростью мчится по улицам Парижа карета нашего храброго герцога, и никто из парижских кучеров не владеет бичом лучше, чем герцог-непрофессионал.

Оставим жокеев-эльфов и перейдем к настоящим йоркширским жокеям, которые тренируют скаковых лошадей и ездят на них во время скачек. Скачки также стали модными во Франции благодаря монсеньеру и, добавим, наущению дьявола. У принца д'Артуа, который тоже содержит скаковую конюшню, служит ветеринаром некий Жан Поль Марат[116], швейцарец из Нешателя, человек, много претерпевший и немного помешанный. Пари и судебные процессы сопровождают как в Лондоне, так и в Париже одну загадочную личность, некоего шевалье д'Эона, который одинаково элегантно носит и брюки и юбку. Златые дни контактов между народами! А также грязных дел и мошенничества, которые процветают, помогают и приветствуют друг друга, несмотря на разделяющий страны Ла-Манш. Видите запряженную четверкой английскую карету, которая появляется на скачках в Венсенне или Саблоне? В этой карете восседает рядом с их высочествами и их негодяйствами некий доктор Додд13[117], англичанин, в которого, к несчастью, влюбилась виселица.

Герцог Шартрский, как и многие другие принцы, в юности подавал большие надежды, к сожалению совершенно не оправдавшиеся. Обладая громадными имениями Орлеанов, имея тестем герцога де Пентьевра, он должен вскоре (умирает его шурин, молодой Ламбаль, ведший нездоровый образ жизни) стать самым богатым человеком Франции. Предавшись уже в молодые годы, так сказать, трансцендентальным формам разврата, он довел себя до того, что полностью облысел, в его жилах течет больная, испорченная кровь. Его лоснящееся, красное, словно отполированная медь, лицо усеяно головками карбункулов. Этот юный принц - своеобразный символ надвигающейся катастрофы! Все здоровое в нем полностью выгорело, остался лишь пепел чувственности да еще разная дрянь, которая дурно пахнет; от всего того, что мы называем душой и что влияет на наше поведение и интуицию, осталась лишь привычка пускать пыль в глаза или совершать нелепые, вызывающие буйства, которая становится маниакальной и приведет в конце концов к мрачному хаосу. Парижане покатываются со смеху, видя его кучерское искусство, - он делает вид, что не замечает этого.

Им стало вовсе не до смеха в тот день, когда они узнали, что герцог ради наживы занес свою святотатственную руку на сад Пале-Руаяля14[118]: он хочет уничтожить цветники, вырубить ставшие священными для парижан каштановые аллеи, под сенью которых так хорошо гулять с какой-нибудь оперной нимфой. Общий стон вырвался из груди парижан: в самом деле, куда теперь пойти бездельнику? Огорчен и Филидор[119], который, бывая в кафе "Режанс", любил остановить свой взор на зелени парка. Напрасны сетования: беспощадный топор обрушился на деревья, бедные нимфы с плачем разбежались. Не плачьте, бедные нимфы, принц посадит новый сад, правда поменьше прежнего, но зато в нем будет фонтан, будет стреляющая ровно в полдень пушка, а вокруг него встанут пышные здания, и в них можно будет найти как предметы низкой пользы, так и предметы умственные, но также и такие, которые едва ли в состоянии представить бедное человеческое воображение. Итак, Пале-Руаяль стал и теперь останется навсегда тем местом нашей планеты, где устраиваются шабаши ведьм и где обитает сам Сатана.

До чего только не додумаются смертные! В далеком Анноне, в Виваре, братья Монгольфье поднимаются в воздух с помощью склеенного из бумаги шара, наполненного дымом от тлеющей шерсти[120]. Провинциальное собрание в Виваре решило устроить в этот день перерыв в своей работе. Члены собрания и местные жители криками и аплодисментами приветствуют это событие. Быть может, оно свидетельствует о том, что непобедимый аналитический метод собирается взобраться на райские небеса?

Весть об этом событии взволновала весь Париж - он жаждет увидеть все своими глазами. И вот братья Монгольфье на улице Сент-Антуан (здесь находится известный писчебумажный магазин и склады Ревельона) поднимают на шаре в воздух сначала уток и кур, вслед за ними поднимутся в воздух и люди[121]. Но этим дело не кончилось, и вот химик Шарль[122], выделив в лаборатории водород, догадывается заполнить им сделанный из глазированного шелка шар. Он вместе со своим товарищем поднимается на воздушном шаре из Тюильрийского сада - один из Монгольфье обрубает канат. Смотрите, смотрите, они поднимаются! Сто тысяч сердец трепещут от страха и восторга, и вдруг толпа кричит (крик этот подобен рокоту моря), видя, как поднимающийся вверх шар становится все меньше и меньше. Смотрите, смотрите, он уже стал маленьким блестящим кружочком, напоминающим табакерку Тюрго (в просторечии пустячок Тюрго), а потом месяц на ярком дневном небе! Наконец шар опускается, и нет человека, который бы не приветствовал смельчаков. Герцогиня Полиньяк вместе с друзьями ожидает их в Булонском лесу, несмотря на ужасный холод (это было 1 декабря 1783 г.). Все французское рыцарство с герцогом Шартрским во главе несется галопом навстречу отважным воздухоплавателям15 .

Какое великолепное изобретение, как это прекрасно подняться в воздух к самому небу! К сожалению, у него есть и недостаток - шар ведь совершенно неуправляем. Оно в достаточной мере символично - таков уж сам век благих ожиданий: он удивительно легко поднимается над поверхностью, парит над нею и вдруг кубарем падает вниз - всегда именно там, где повелела судьба. Вспомните Пилатра[123], шар которого взорвался: легко подняться, но спуск иногда оканчивается трагически! Ну что ж, людям ведь нравится (хотя бы с помощью воздушного шара) взлетать в райские кущи.

Взгляните на доктора Месмера[124], когда он в длинной, похожей на тогу древнего жреца одежде, глубоко задумавшись и возведя очи горе, проводит в огромном зале магнетический сеанс. Царящую в зале священную тишину нарушают лишь нежные музыкальные аккорды; вокруг обыкновенных чанов с водой (они, видите ли, помогают постичь тайны магнетизма) сидят, собравшись в кружок, великосветские красавицы, образуя как бы живой страстоцвет. Затаив дыхание, каждая ждет, когда дрогнет зажатый в ее руке прутик, ждет этого сигнала магнетического озарения и осуществления рая на

земле. О женщины! О мужчины! Не пора ли задуматься, во что верите? Вместе с красавицами мы здесь видим одного из членов парламента Дюпора[125], некоего Бергаса[132], д'Эпремениля[126] и, наконец, химика Бертолле[127], присутствующего здесь по поручению герцога Шартрского.

Однако они боятся, как бы в это дело не вмешалась Академия наук со своими Байи[128], Франклинами и Лавуазье[129]. Конечно, она вмешалась[130], и потому, набив карманы луидорами, Месмер исчез. Вот он прогуливается по набережной Боденского озера в старинном городе Костанца, сосредоточенно размышляя о случившемся, а может быть, о чем-то еще. А ведь в самом деле, в какие бы одежды вы ее ни рядили, рано или поздно откроется великая древняя истина: удивительное это существо - человек; изумительна в нем способность властвовать над себе подобными; богата и кипуча жизнь внутри его, богат и кипуч мир вне его, и никогда никакому непобедимому аналитическому методу, с его физиологиями, учениями о нервной системе, с его медициной и метафизикой, не понять его, а стало быть, и не объяснить. Вот почему в любую эпоху знахарь и шарлатан не останутся без денег.

Как в пропущенном через призму свете один цвет в строгой последовательности сменяет другой, так и начавшийся век надежд и благих ожиданий, расцвечивая всякий раз наш горизонт в какую-то определенную краску, должен непременно привести к исполнению этих надежд и ожиданий. Весьма сомнительно! В этом веке любят говорить о всеобщей благожелательности, о непобедимом аналитическом методе, об излечении от безобразных пороков, но ведь нельзя же в конце концов не замечать существование двадцати пяти миллионов темных, диких, умирающих от голода и непосильного труда людей, для которых иконой (ессе signum)[131] является "виселица высотой в сорок футов". Ведь в самом деле, подумав об этом, невозможно же не усомниться?

Во все времена, как в прошлом, так и в будущем, грех порождает страдание и муки, и, нам кажется, мы верно прочитали написанное на стене[132]. Франция именует себя христианнейшей державой, и в ней действительно много церквей и соборов, но среди первосвященников много таких, как Рош-Эмон или кардинал ожерелья[133] Луи де Роган. Голос низов, похожий не то на стон, не то на вой, слышится давно (тому свидетельство - жакерии и голодные бунты), но слышит его только небо. Среди миллионов задавленных нищетой людей наберется несколько тысяч, которым, так сказать, не повезло и они попали в стесненные обстоятельства, но процветают (лучше, наверное, сказать, медленно разоряются) в стране буквально единицы. Похожая на пойманную арканом и взнузданную лошадь или на затравленного зверя, из мяса которого высокопоставленные охотники собираются вырезать лакомые кусочки, промышленность кричит своим высокооплачиваемым покровителям и руководителям: предоставьте же руководство мне самой, избавьте меня от вашего руководства! А что представляет собой французский рынок? Потребности населения, которые он удовлетворяет, двоякие: во-первых, он удовлетворяет потребности миллионов в продуктах питания, причем грубых и самых дешевых; во-вторых, потребности небольшой, но пестрой группы людей - от солистов Оперы до гонщиков и куртизанок, которым требуются предметы роскоши и разные деликатесы. В сущности такое положение дел нельзя назвать иначе как безумием.

Исправить это положение и все переделать может только непобедимый аналитический метод! Честь и слава ему! Однако позволительно спросить (известно, что метод родился в мастерской и лаборатории): а за их пределами годится он на что-нибудь? С его помощью легко обнаружить логическую непоследовательность или поставить под сомнение доводы какого-нибудь спорщика. Но ведь давно известно: сомнение способно порождать духов, а вот справиться с ними ему не дано. И вот логические доводы растут, множатся, образуя своего рода "мощный логический вихрь", который втягивает в себя сначала слова, потом вещи, и они в нем бесследно исчезают. Обратите внимание на то, что все эти нескончаемые теоретические разглагольствования о человеке и его душе, о философии государства, о прогрессе человечества и т. д. и т. п., составляющие неотъемлемую часть (своего рода обиходную мебель) сознания каждого, не смогут служить опорой для благих ожиданий, потому что они обыкновенные предвестники состояния безысходности и отчаяния. Такие глашатаи, как Монтескье, Мабли[134] и многие другие, исследовали в своих сочинениях бесчисленное множество вопросов, теперь к ним присоединился Жан Жак Руссо, который в своем труде "Общественный договор", ставшем новым Евангелием, доказал, что правительство есть результат сделки, или договора, заключенного ради общего блага, и тем самым решил наконец загадку государственной власти. Еще одна теория? Да, но ведь были и другие и, вероятно, будут еще, как это всегда бывает во времена упадка. Каждая из них обладает определенными достоинствами и родилась на свет благодаря законам Природы, которая, двигаясь поступательно, ничего не делает напрасно на своем великом пути. И разве не является самой правильной та теория, которая рассматривает все теории (как бы они ни были серьезно и тщательно разработаны) по самой их сути неполными, вызывающими вопросы и сомнения, а иногда даже и ложными? Каждому надлежит знать, что Вселенная, в которой он живет, есть нечто бесконечное, о чем ведь она и сама открыто говорит. И надо оставить попытки постичь ее логически - надо быть довольным хотя бы тем, что удалось поставить в окружающем нас хаосе одну-две опоры, и то хорошо. Вот почему тот факт, что молодое поколение, отвергнув скептицизм отцов с их "Во что я должен верить?", страстно уверовало в Евангелие Жан Жака, представляет собой важный шаг в развитии общества и свидетельствует о многом.

Будь же благословенна надежда! Ибо с самого начала истории человечества звучат пророчества о приходе новой эры (эры благочестия, например), и вот что замечательно, не было до сих пор пророчества об эре изобилия и ничегонеделания. Не верьте же, друзья мои, пророчествам о стране изобилия и ничегонеделания, в которой царят счастье, благожелательность и нет больше безобразных пороков! Ведь человек не из тех животных, что счастливы своей судьбой - аппетит к сладкой жизни у него огромен. Да и может ли бедный, слабый человек найти в этой бесконечной, грозно-таинственной и яростно бушующей Вселенной, уж не говорю, счастье, а просто почву под ногами, чтобы существовать, не воспитав в себе терпения и неустанного, энергичного стремления к цели? Горе ему, если нет в его сердце горячей веры, а великое слово "долг" превратилось для него в пустяк! Что же касается сентиментального прекраснодушия, так необходимого при чтении романтической повести или в каком-нибудь патетическом случае, то во всем остальном оно просто ни на что не годно. Ведь если человек духовно здоров, он не станет этим хвастаться, ну а если станет, то, значит, роковая болезнь уже гложет его. Кроме того, сентиментальное прекраснодушие - близнец лицемерия, быть может, лучше сказать: не одно ли это и то же? И не является ли лицемерие той дьявольской первоматерией, которая породила все виды лжи, мерзости и глупости и которая абсолютно враждебна всякой правде? Ибо лицемерие по самой своей природе есть дистиллированная ложь, т. е. ложь в квадрате.

Ну а как быть, если вся нация, сверху донизу, пропитана лицемерием? В таком случае (и я это утверждаю с полной уверенностью) она очистится от него! Ибо жизнь ведь нельзя свести к одному лишь хитро придуманному обману или самообману: уже в том, что ты или я живем и дышим, имеем те или иные желания и потребности, уже в одном этом заключена великая истина, ведь нельзя же удовлетворить эти потребности с помощью какого-нибудь иллюзионистского фокуса, их можно удовлетворить только фактически. Так что давайте займемся фактами, благословенными или гнусными - это ведь во многом зависит от того, насколько мудры мы с вами. Ну а самый низкий и уж конечно совсем не благословенный из известных нам фактов, которому бедные смертные неукоснительно повиновались, есть примитивный факт каннибализма: я могу сожрать тебя. И что будет, если эта примитивная потребность вдруг пробудится в нас (и это наряду с самыми усовершенствованными методами науки) и мы начнем ее вновь удовлетворять!

Во Франции на все смотрят с практической точки зрения и потому, мало обращая внимания на предсказываемые теорией усовершенствования, видят пока только одни недостатки. Вами обещана так необходимая обществу перестройка, но что-то с ней не ладится? Очевидно, надо начинать ее, так кто же начнет ее с самого себя? Недовольство тем, что творится вокруг, а еще больше тем, что творится наверху, все возрастает, причем фактов для него более чем достаточно.

Не стоят упоминания ни уличные песенки (их пели и раньше, во времена умеренного деспотизма), ни рукописные газеты (Nouvelles a la main). Башомон[135] со своими приспешниками и наемниками может положить конец "гнусному ремеслу подслушивания" (между прочим, записи агентов составили тридцать томов), потому что печать, все еще не обладающая полной свободой, ведет себя довольно распущенно. "Изданные в Пекине" и распространяемые тайком памфлеты читает весь Париж. Некий де Моранд[136],

который пока еще не попал под нож гильотины, издает в Лондоне регулярно выходящую газету "Европейский курьер". Или вот еще пример: некий бунтарь Ленге[137], также пока незнакомый с гильотиной, выслан из Франции решением своих братьев-адвокатов, поскольку французский климат не гармонирует с его темпераментом. Он издает книгу (скорее, дикий вопль) под названием "Правда о Бастилии" ("Bastille Devoilee"). Словоохотливый аббат Рейналь осуществил наконец свое заветное желание: вышла в свет его "Философская история"[138] (она, говорят, написана его друзьями-философами, но издана под его именем и принесла ему известность). Книга пустая, велеречивая, со множеством уверток и уклонений от истины. Палач сжигает книгу на площади, а автор отправляется путешествовать, разумеется считая себя мучеником. Это произошло в 1781 году, и, вероятно, книге в последний раз оказаны столь высокие почести - даже палачу становится ясно, этим ничего не добьешься.

Давайте заглянем в залы суда, где слушаются дела о разводах или решаются денежные споры, ведь каждое из них рассказывает о семейной жизни, и как рассказывает! В окружном парламенте Безансона и Экса (Aix) слушается дело молодого Мирабо - вся Франция с интересом следит за ним. Воспитанный Другом Людей, он, побывав за свои двадцать лет и в королевской тюрьме, и в пехотном полку, и еще во многих других местах, пожив и на чердаках, обычном местожительстве начинающего писателя, научился уже в эти молодые годы "противостоять деспотизму", представьте себе, даже деспотизму людей и богов. Как часто розовый флер всеобщей благожелательности и Astraea Redux скрывает от глаз безрадостную, мрачную пустыню, вернее, настоящий ад свар и раздоров, в которые превратились семейные святыни! Например, старый Друг Людей сам ведет бракоразводный процесс и запирает иногда всю свою семью, конечно исключая себя самого, под замок. Он много писал о перестройке общества и об освобождении его от крепостного рабства и, однако ж, использовал в своих личных интересах шестьдесят записок об аресте (Lettres de Cachet). В нем причудливо соединились проницательность, решимость, мужественная принципиальность и неумение управлять собой, сварливая, какая-то сумасшедшая раздражительность. Черствость и жадность - как далеки они от того прекрасного, чем живет душа человеческая! О глупцы, как можно ожидать, что наступит новый, прекрасный, как молодая трава, век, который принесет любовь, изобилие, реки, полные вина, нежнейшую музыку в каждом дуновении ветра, и затаптывать в грязь чувственности (и, что ни день, все глубже и глубже) те самые качества души вашей, на которых только и держится ваше существование, - посмотрите, ведь вы неудержимо падаете в бездну!

Следовало бы заняться и преданным забвению делом об алмазном ожерелье. Как Сатана в Вальпургиеву ночь собирает ведьм, так и здесь, но только при ярком дневном свете образовался жуткий хоровод, в котором закружились и носящий красную шляпу кардинала Луи де Роган, и закоренелый преступник сицилианец Бальзамо-Калиостро[139], и придворная модистка госпожа де Ламот, "в лице которой было что-то пикантное", а вместе с ними и высокопоставленные прелаты, мошенники, предсказывающие будущее, карманники и проститутки. Какой смрад подняли они! Дело это было скандальным еще и потому, что трон здесь впервые столкнулся с уголовщиной. Девять месяцев по всей Европе только и было разговоров что о загадке ожерелья, и изумленная Европа вдруг увидела, как одна ложь сменяла другую, как язвы коррупции, жадности и глупости покрыли тела и высших и низших и что всюду царит одна лишь алчность. Впервые тебе больно и горько, и ты льешь слезы, прекрасная королева! Впервые твое честное имя заляпано грязью, от которой тебе уже не очиститься до самой смерти. Ни у кого из тех, кто живет в одно время с тобой, не шевельнулись в сердце любовь и жалость к тебе, они появятся лишь у будущих поколений, когда твое сердце, навсегда исцеленное от всех печалей, уснет холодным сном могилы. Отныне эпиграммы становятся не просто злыми и резкими, они теперь отвратительно жестокие, гнусные и нецензурные. И вот наступает 31 мая 1786 года, когда из Бастилии выходит жалкий, ведавший ранее раздачей милостыни кардинал Роган, и толпа кричит ему: "Ура!", хотя давно не любит его (да и за что, собственно?), но он теперь в ее глазах важная персона, потому что двор и королева ненавидят его

Пока что эра надежд дает лишь слабый, тусклый свет, а между тем небо уже обложили мрачные тучи, предвестники урагана и землетрясения! Да, да, вы видите обреченный на слом мир: ведь в нем исчезло именно то качество, которое делает людей свободными, - способность повиноваться; в нем постепенно исчезает и рабское послушание одного человека другому. Остается лишь рабское подчинение своим желаниям, причем наиболее греховным, которые неизбежно сменит скорбь. Взгляните только на эту гниющую кучу лжи и чувственности, над которой мерцает болотный, обманный огонек сентиментальной чувствительности и над которой (по их взаимному согласию) возвышается виселичный камертон "высотой в сорок футов", также сильно подгнивший. Добавим, что французам (в отличие от представителей других наций) в особенности свойственна способность к возбудимости как в хорошем, так и в самом дурном смысле. Именно поэтому следует ожидать мятежа, взрыва с самыми непредсказуемыми последствиями. Напомним еще раз слова Честерфилда: "Здесь налицо все признаки, которые мне известны из истории".

Поневоле подумаешь: будь проклята философия, которая разрушала здание религии, оправдываясь тем, что "необходимо уничтожить мерзость (ecraser l'infame)"[140]. Будьте прокляты и те, кто осквернял святыни и довел их до того мерзкого состояния, когда сама собой появилась мысль об их уничтожении. И горе всем вам, живущим в это мерзостное и разрушительное время! Но придворные, конечно, возразят, что во всем виноваты Тюрго и Неккер с их безумным стремлением все переделать, или что во всем виновата королева с ее высокомерием, что виноват, например, он или она, или что всему причиной то-то и то-то. Друзья мои! Виноват во всем каждый негодяй, будь то вельможа или чистильщик сапог, который, мошеннически притворясь деятельным и энергичным, совершенно никакой деятельности не обнаружил, нельзя же считать деятельностью регулярный прием пищи. Бездеятельность и ложь (знайте же, что ложь не исчезает бесследно, но, подобно брошенному в землю зерну, всегда приносит плод), накапливаясь со времен Карла Великого, т. е. вот уже тысячу лет, давно ждут, когда наступит день расплаты. Ужасен будет этот день, поистине день Страшного суда, ибо вырвется наружу в тот день копившийся веками гнев. О брат мой! Чем быть мошенником, уж лучше умереть! Но если ты и не последуешь этому совету, то все-таки подумай над тем, что, умерев, ты расплатишься наконец за все и навсегда, что ремесло обмана проклято, как проклят на веки вечные и сам обманщик, даже после своей смерти, хоть и получил он выгоду от своего обмана при жизни. Еще древний мудрец сказал, что вечно оно, ибо сделана о том запись в книге судеб самого Господа Бога!

Больно душе, когда не сбывается надежда. И все-таки, как уже было сказано, она всегда остается, ведь нельзя уничтожить надежду, ибо она неуничтожима. И наверное, самое замечательное и трогательное - это то, что всегда светил французам луч надежды, в какие бы мрачные лабиринты ни забрасывала их судьба. Всегда будет сиять нам надежда - и в дружеской беседе, и в криках гнева и озлобления. Струится ли с неба мягкий вечерний свет - то свет надежды; полыхает ли красное пламя пожарища - то свет надежды; царит ли вокруг темный ужас - и сквозь его мрачные тучи светит голубое пламя надежды; и никогда не кончается она, потому что даже отчаяние есть своего рода надежда. Как это ни горько и печально, но у нас теперь ничего не осталось, кроме надежды, потому-то мы и называем эру, в которую живем, эрой надежды.

Представьте себя на месте человека, перед которым лежит ящик Пандоры, и представьте, что вы хотите узнать, что в нем, не открывая его. Тогда вам надо будет обратиться к литературе данной эпохи, ибо ничто не представляет эпоху лучше, чем оставшаяся от этой эпохи литература. Едва словоохотливый, привыкший к околичностям аббат Рейналь сказал свое пустое, но громкое слово, а вечно спешащее поколение уже приветствует нового автора. Это Бомарше, автор комедии "Женитьба Фигаро", которая наконец-то (в 1784 году) после многих препятствий поставлена на сцене и выдержала уже сто представлений, вызывая всеобщее восхищение. Читателю наших дней довольно трудно представить, в чем магия и внутренняя сила этой пьесы, почему она привлекала к себе так много зрителей, но, приглядевшись попристальнее, он поймет, что, во-первых, комедия отразила страсть к любовным похождениям, так характерную для этого времени, а во-вторых, в ней прозвучало то, что все чувствовали и страстно хотели высказать. Содержание комедии не отличается широтой, сюжет вымученный, герои выражают свои чувства недостаточно ярко, сарказм тоже получился несколько натянутым, однако эта бедная и сухая пьеса всех захватила и увлекла, и каждый понял содержащиеся в ней намеки и увидел в ней самого себя и те положения, в которые ему приходилось попадать. Вот почему вся Франция аплодирует ей, и она уже прошла на сцене сто раз. Послушайте, что говорит в этой пьесе цирюльник. "Как вам удалось всего этого добиться, ваша светлость? - спрашивает он и сам же отвечает: - Вы дали себе труд родиться". И, слыша это, все хохочут, и громче и веселее всех хохочут дворяне, страстные лошадники и англоманы. "Неужели маленькая книжка представляет такую большую опасность?" - спрашивает господин Карон и льстит себя надеждой, что эта не очень удачная острота полна здравого смысла. Захватив при помощи с размахом поставленной контрабанды золотое руно, смирив адских псов в парламенте Мопу и ныне получив лавры Орфея в театре "Комеди Франсез", Бомарше взобрался на вершину земной славы и присоединился к небольшой кучке сидящих там полубогов. Нам еще предстоит говорить о нем, но это будет тогда, когда от его славы ничего уже не останется.

Особенно показательны две книги, вышедшие как раз накануне вечно памятного взрыва и жадно читавшиеся всеми образованными французами: книга Сен-Пьера "Поль и Виргиния"[141] и книга Луве "Кавалер де Фоб-лас"[142]. Каждую из них можно рассматривать как последнее слово уходящей феодальной Франции это первое, что бросается в глаза. В первой будто слышится мелодическая скорбь погибающего общества: повсюду здоровая природа в неравной борьбе с больным, предательским искусством, и ей не скрыться от него даже в скромной хижине, построенной на острове где-то далеко-далеко в океане.

Гибель и смерть обрушиваются на возлюбленную, и, что самое примечательное, смерть здесь обусловлена не необходимостью, но - правилами этикета. Оказывается, что в самой что ни на есть возвышенной скромности все-таки содержится достаточно много разлагающей похотливости! В целом, конечно, наш добрый Сен-Пьер поэтичен и музыкален, хотя слишком впечатлителен и вряд ли является психически здоровым человеком. Эту книгу можно по праву назвать лебединой песней старой, умирающей Франции.

О книге Луве совершенно нельзя сказать, что она музыкальна. По правде говоря, если это предсмертное слово, то оно, конечно, произнесено не имеющим понятия о раскаянии уголовником-рецидивистом, стоя под виселицей. Это не книга, а клоака, хотя для клоаки она и недостаточно глубока! Какую "картину французского общества" нарисовал в ней автор? Собственно говоря, там никакой такой "картины" нет, но мысли и чувства автора, создавшего книгу, уже сами по себе образуют своего рода картину. Конечно, эта книга свидетельствует о многом, и прежде всего об обществе, которое могло рассматривать такую книгу как предмет духовной пищи.