• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Минувшее десятилетие войдет в историю антикапиталистической борьбы как период всколыхнувших капиталистические страны массовых движений протеста против господствующих социальных отношений, против системы буржуазных социально-политических институтов, как период крушения многих иллюзий, которые еще недавно могли показаться прочно укоренившимися в сознании «среднего европейца» и «среднего американца». Тенденция к «распаду общего национального потока», т. е. к обострению классовой борьбы, отчетливо проявилась в ряде стран капитализма, где у буржуазии наряду с ее основным врагом – организованным рабочим классом появился и такой противник, как левое студенчество и интеллигенция. «Империализм, – подчеркивалось на международном Совещании коммунистических и рабочих партий в июне 1969 г., – давно уже не сталкивался с такими бурными формами социального протеста и с общедемократическими выступлениями такого масштаба и накала, как сегодня.

Все чаще вместе с рабочим классом в эту борьбу активно вступают широкие массы крестьянства, интеллигенция, служащие, студенчество, средние слои городского населения» [1].

Движение сил протеста, получивших наименование «новых левых» [Первоначально (в 50-е годы) термин «новые левые» употреблялся в довольно узком смысле и обозначал сравнительно небольшую группу интеллектуалов, заявивших моральный протест против буржуазного общества и потребовавших создания «современной революционной теории». В дальнейшем, по мере расширения масштабов движения, этот термин стали распространять на все слои участников непролетарских движений протеста (за исключением, пожалуй, стоящих несколько особняком движений национальных меньшинств), выступающих под леворадикальными лозунгами.], охватило в истекшем десятилетии большинство развитых капиталистических стран (включая США, Японию, Францию, ФРГ, Италию, скандинавские страны). Кульминацией его стали так называемые «майские события» 1968 г. во Франции [О «майских событиях», в которых отчетливо выявились типичные черты современных леворадикальных движений, см. 2], когда с мощным забастовочным движением рабочего класса слились массовые выступления студенчества и интеллигенции и произошло серьезное столкновение с господствующим в стране режимом, с властью монополий. «Взрыв протеста», оказавшийся полной неожиданностью для многих буржуазных идеологов и политиков, наталкивал их на мысль о внешнем для большинства капиталистических стран импульсе этих движений, если не об их «инспирированности» некоей «международной студенческой организацией». Такой ход рассуждений, ориентирующийся на поиск причин движения протеста в периферийных по отношению к социально-политической организации капиталистического общества силах, логически вытекал из типичных для буржуазного теоретического сознания представлений. Во-первых, из «идеологии интеграции», рассматривавшей капитализм как «организованное общество» и исключавшей саму возможность возникновения классовых конфликтов, как якобы чуждых его природе. Во-вторых, из официально-оптимистического представления об отсутствии в «интегрированном обществе» реальных мотивов для массового протеста, коль скоро это общество сумело внедрить потребительские идеалы и стереотипы в массовое сознание.

Однако социальная динамика движений протеста, их реальное содержание и направленность показывают необоснованность столь поверхностной их интерпретации. Несмотря на всю специфику движений 60-х годов в национальных и региональных рамках, связанную с особенностями классовой структуры различных стран и регионов, с уровнем технико-экономического и культурного развития, глубиной революционных традиций, с характером внешнеполитического и внутриполитического курса, проводимого господствующими классами, эти движения обнаруживали ряд общих черт, позволявших рассматривать их как политическое и социально-культурное явление, вызванное кризисом сложившейся в рамках развитого капиталистического общества системы общественных отношений, оформляющих их институтов и освящающих их идей.

Первое, что характеризовало движение «новых левых» во всех странах, – это его отчетливо выраженный непролетарский характер. Основную массу его участников составляла студенческая молодежь и интеллигенция.

Молодежный по преимуществу состав участников движений протеста послужил для многих буржуазных философов, социологов, публицистов и политических деятелей основанием для поиска природы этих движений в возрастных особенностях их участников («извечная» склонность молодежи к «бунту», юношеский романтизм, отсутствие простора для реализации накопившейся энергии, сексуальные проблемы и т. п.), в «конфликте поколений».

Возрастные особенности молодежи, конечно, играют в ее социальном поведении немаловажную роль. Эти особенности не могли не придать движению леворадикалов определенную окраску, традиционно присущую молодежным (прежде всего студенческим) движениям протеста [3]. Но они определили главным образом форму социального поведения «новых левых». Что касается основных причин движений протеста, определивших их социальную, политическую и культурную сущность, то они заключались не в абстрактных «молодежных», «студенческих» особенностях, а в коренных противоречиях современного буржуазного общества.

Несомненно, каждое поколение входит в жизнь своим путем, предопределенным условиями его существования, ставит и решает новые задачи. Однако характер этих задач, содержание и структура потребностей и тенденций, которые выражает новое поколение, определяются в конечном счете развитием общественной жизни, изменением социальных возможностей, ускорением темпов общественного развития.

«Мы не пытаемся отрицать различий между поколениями, – подчеркивалось на пленуме ЦК ФКП в октябре 1969 г. – Эти различия вызваны изменениями, которые происходят в экономической и социальной базе, и тем, каким образом осознаются быстрота и масштаб этих изменений и какие реакции они вызывают. Поэтому не следует недооценивать эти явления: им следует отвести надлежащее место в нынешней социальной и политической роли молодежи. Однако для того, чтобы правильно оценить их, нужно напомнить, что молодежь, несмотря на свою бесспорную специфичность, не существует независимо от классов и социальных слоев, что она не образует общественный класс и что она не является стихийно революционной».

В условиях общества, разделенного на антагонистические классы и основанного на принципе конкуренции, научно-техническая революция создает известную основу для взаимонепонимания поколений, увеличения существующей между ними дистанции. Возрастание потока информации, удвоение объема знаний каждые десять – пятнадцать лет приводит к тому, что новое поколение воспитывается на новом знании. Прогрессирующее сокращение временного разрыва между научным открытием и внедрением его в массовое производство, формирующее культуру быта, означает, что «вещный мир», на котором воспитываются поколения, меняется теперь очень быстро. Времена, когда собравшиеся под отцовской крышей несколько поколений окружали одни и те же вещи, когда отцы и дети учились по одним и тем же учебникам, разделяли общие потребительские идеалы, канули в прошлое – по крайней мере в развитых странах, – и теперь каждое поколение имеет свой собственный «вещный мир», подчас очень непохожий на тот, в котором жили предшествующие поколения, свои знания, что затрудняет общение и преемственность поколений. Проблема, следовательно, заключается в том, как сделать поколения более «коммуникабельными», как обеспечить «наведение мостов» между их «культурами», «языками». Но решение этого вопроса имеет самую прямую связь с характером господствующих в капиталистическом обществе отношений. Наличие социальных антагонизмов, внутренняя разорванность каждого из поколений, оценка индивида с точки зрения выполняемой им функции в механизме социальной интеграции – все эти факторы затрудняют «наведение мостов» между поколениями в условиях современного капиталистического общества. Результатом этого оказывается попытка молодежи противопоставить свой «язык», свою «культуру» языку и культуре, господствующим в буржуазном обществе, утвердить свою собственную «субкультуру». И дело здесь совсем не в том, что молодежь, особенно ее леворадикальная часть, ополчилась, как полагают некоторые, ни с того ни с сего против «матушки культуры», а в том, что в условиях «общества массового потребления» новое поколение зачастую не в состоянии утвердить себя иначе – именно в качестве нового поколения – как путем разрыва с предшествующей культурой – разрыва, не лишенного трагизма, поскольку критика предшествующей культуры легко может перерастать (и перерастает) в отрицание культуры вообще, критика классовой (капиталистической) культуры – в отрицание внутренне противоречивой, классово неоднородной культуры капиталистического общества, т. е. приобретать нигилистический характер. Однако это трагизм самого поколения, не видящего иного пути к утверждению собственного социального бытия, как через отрицание всеобщего социального бытия. Это трагизм современного капиталистического общества.

Но если «конфликт поколений» в обществе носит социально обусловленный характер, то исследование этого «конфликта» может способствовать выявлению комплекса причин леворадикального бунта и социальной природы его участников лишь при условии, что сам он будет объяснен в свете происходящих в буржуазном обществе на современной стадии его развития процессов, сказывающихся на социальном положении интеллигенции и студенчества.

То обстоятельство, что основную массу современных «новых левых» составляет именно студенческая молодежь и интеллигенция, причем в значительной части – выходцы из так называемых городских «средних слоев», дает, как нам представляется, ключ к пониманию и социальной природы, и причин массовых непролетарских движений протеста.

«…Расширение масштабов всемирного революционно-освободительного процесса и вовлечение в него все более широких, в том числе непролетарских, слоев населения…» [4] – одно из характерных проявлений общего кризиса капитализма в нашу эпоху. С точки зрения этого процесса и следует рассматривать современный левый радикализм, развивающийся за пределами международного коммунистического движения. Движение «новых левых» – это не дань моде, не вакханалия «золотой молодежи», это конкретное проявление сложного процесса приобщения непролетарской массы (т. е. прежде всего выходцев из «средних слоев») к всемирному революционно-освободительному движению, возглавляемому рабочим классом.

В современном капиталистическом обществе объективное положение интеллигенции и студенчества в условиях научно-технической революции претерпело изменения, влияющие на их социальную функцию и роль. Это, кстати сказать, не ускользнуло и от взора леворадикальных идеологов, прежде всего Г. Маркузе. Но Маркузе, пытаясь найти связь между требованием университетских реформ и выходом студентов «на улицы, в трущобы, в массы» во внутренних законах самой теории, во «внутренней динамике» научного знания, образования, якобы самого по себе враждебного всяким формам подавления, оставляет в стороне вопрос о социальной функции знания (науки) в развитом капиталистическом обществе, о социальном положении его носителей.

Если еще несколько десятилетий назад выходцы из буржуазных (и мелкобуржуазных) слоев, как правило, наследовали не только «дело», но и социальный статус отцов, то сегодня «классовые гарантии» молодого поколения становятся крайне зыбкими, что находит выражение в его сознании.

Интеллигенция капиталистического общества, ранее в массе своей не вовлеченная в процесс непосредственного производства прибавочной стоимости, могла еще до недавнего времени чувствовать себя достаточно «свободной», либо потому, что обладала привилегией на господство (т. е. входила или имела возможность войти в ряды господствующего класса), либо потому, что обладала привилегией не быть непосредственным объектом господства и манипулирования. Теперь в значительной своей части она утрачивает свое некогда «свободное» и «привилегированное» положение, превращается в наемных тружеников, все больше приближается по своему положению к рабочему классу, что толкает ее на выступления против господствующих в обществе порядков.

Эту тенденцию в изменении социального статуса интеллигенции по мере развития капитализма отмечал еще В. И. Ленин: интеллигенция «занимает своеобразное положение среди других классов, примыкая отчасти к буржуазии по своим связям, воззрениям и проч., отчасти к наемным рабочим, по мере того, как капитализм все более и более отнимает самостоятельное положение у интеллигента, превращает его в зависимого наемника, грозит понизить его жизненный уровень» [5].

Аналогичная картина характеризует и положение студенчества. Студент, вышедший из буржуазной среды, как будущий интеллигент, лишается в своей массе твердых гарантий сохранения привилегированного социального положения, какие были обеспечены ему еще несколько десятилетий назад. «Как и рабочий, – пишет Жорж Коньо, – он является на рынок рабочей силы и должен заключить контракт с капиталистом. Он должен стать крохотным винтиком в механизме капиталистического государства, превратиться в труженика, получающего заработную плату. Если ему и повезет и он найдет работу, то, например, студенту, получившему диплом социолога, будет поручена лишь предпринимательская газета на предприятии, предпринимательское руководство досугом, предпринимательская организация спорта и т. д. Сегодняшний студент является прообразом работника умственного труда, который будет рабом системы прибылей. Интеллигент при таком положении чувствует себя таким же эксплуатируемым, как и рабочий… Молодой интеллигент сталкивается со скупым на работу мальтузианским обществом, которое неспособно включить в свою тесную структуру потенциальную рабочую силу нового поколения, которое не может ни предоставить этому поколению работы, ни поставить перед ним высокие исторические цели, ни обеспечить ему перспективы какого бы то ни было рода» [6].

Такая ситуация вызывает конфликт между прежним (предопределенным буржуазным и мелкобуржуазным происхождением) социальным статусом значительной части студенчества и связанными с ним ожиданиями (формирующимися по стереотипам, по-прежнему официально подкрепляемыми школой) и ожидающей его реальной перспективой пролетаризации, которая вызывает его резкое недовольство. [В так называемой «Сорбоннской хартии» мы читаем: «Раньше мы представляли собой ничтожную горстку будущих привилегированных лиц, неизбежно интегрируемых обществом. Теперь мы являем слишком большое «меньшинство», не интегрируемое, но сохраняющее статус прежнего «меньшинства». Таково противоречие, с которым столкнулись мы, дети буржуа. Мы больше не уверены в своем будущем положении руководителей. Таков единственный источник нашей революционности… Отныне мы – трудящиеся, как и все остальные. Мы – капитал общества, а не его будущие руководители» [7]]

Выступая как источник социального протеста, она фиксируется в сознании студенчества и интеллигенции, правда в большинстве случаев в неадекватной форме. Двойственность, противоречивость бытия проявляется в расщепленности, разорванности сознания. Так, изменение социального положения вызывает протест против господствующих социальных отношений, против бюрократизации общественной жизни, роста антидемократических тенденций, сужающих «пространство» для проявления личной инициативы и т. д. Но этот протест у леворадикальной, не стоящей на позициях пролетариата интеллигенции выступает как стихийный, позитивно (программно и организационно) не оформленный. Эти характерные для значительной части «новых левых» признаки и определили такие общие современным непролетарским движениям протеста черты, как их антикапиталистический, леворадикальный характер, получающий в ряде случаев экстремистское проявление. «Одним из показателей сдвига влево является движение так называемых новых левых. Оно опирается главным образом на радикальные слои интеллигенции, молодежи, в основном студенческой. Движение это не отличается ни однородностью, ни идейной или организационной целостностью… Участники движения легко поддаются влиянию революционной фразы, им не хватает необходимой выдержки, способности трезво оценивать обстановку, часть их явно заражена антикоммунистическими предрассудками. Однако их общая антиимпериалистическая направленность очевидна. Упустить эту часть массового движения значило бы ослабить накал антиимпериалистической борьбы, затруднить создание единого фронта против монополистического капитала» [8].

Начавшись в большинстве стран с борьбы за достижение узкокорпоративных требований (реформа высшего образования и преобразование структуры университетов, право на активное участие в политической деятельности и т. п.) [В некоторых случаях внешним толчком к возникновению молодежных организаций и их активизации послужили проблемы, связанные с сексуально-возрастными особенностями. Так, Даниэль Кон-Бендит «стал вождем в своей среде с того момента, как выступил против министра по делам молодежи с требованием ликвидации в студенческих домах ограничений, затрудняющих сексуальные контакты» [9]], массовые движения протеста конца 60-х годов сумели довольно быстро перерасти узкогрупповые рамки и выставить социально-культурные и политические требования, многие из которых касались важных звеньев надстройки современного буржуазного общества. Протестующее студенчество и интеллигенция на собственной практике обнаружили невозможность разрешения групповых проблем в жестких рамках сложившейся в буржуазном обществе системы социально-политических институтов. Политическая практика 60-х годов подтвердила справедливость ленинского положения: достичь собственной свободы студенты могут путем борьбы «не за академическую (студенческую) только свободу, а за свободу всего народа, за политическую свободу» [10].

Отмечая антикапиталистический характер движений протеста, необходимо учитывать, что способ и формы критики капитализма «новыми левыми» во многом определялись тем обстоятельством, что подавляющее их большинство было занято в сфере производства, хранения и распространения информации, духовных ценностей, в сфере культуры. Поэтому сам капитализм конкретизировался в их сознании через призму тех явлений культуры, с которыми им приходилось сталкиваться, т. е. через призму процессов, связанных с характером культурной деятельности в условиях развитого капитализма. Своеобразие антикапитализма «новых левых» заключалось не в том, что они, как полагали некоторые леворадикальные идеологи, знаменовали собой появление «нового субъекта» революционного исторического творчества в лице студенческой молодежи и интеллигенции. В их выступлениях нашли противоречивое отражение выдвигаемые самим общественным развитием потребности в свободном, неотчуждаемом творчестве людей, в гармоничном их саморазвитии. Ориентация на эти потребности означает разрыв с теми ценностями современного капиталистического общества, которые рассматриваются идеологами буржуазии как цементирующая его сила (речь идет прежде всего о потребительском идеале, о так называемом престижном потреблении и т. д.). Идеологи буржуазии пытаются уверить, что, поскольку современное развитое капиталистическое общество способно предоставить трудящимся определенную сумму благ, которые еще не так давно входили в систему престижного потребления «верхних слоев», то тем самым оно выбивает из-под ног эксплуатируемых почву для «бунта» и устраняет основания для массового недовольства, сделав последнее уделом «одиночек-неудачников». Молчаливо предполагается при этом, что процесс дегуманизации личности в условиях капиталистической эксплуатации (не отрицаемый и некоторыми из этих идеологов), превращения ее в некоторое «подобие флюса», отчуждение от власти и от «высокой культуры», если и будут вызывать какое-то недовольство и отдельные выступления, все же не смогут послужить достаточным основанием для революционного взрыва и превратиться в такие потребности, невозможность удовлетворения которых в условиях современного капитализма поднимет против него трудящиеся массы.

Однако массовые антиимпериалистические, антимонополистические выступления последних лет показали, что не только голод, материальная нужда, но и голод духовный, отчужденность от власти, от свободного творчества, сведение всей человеческой деятельности к безудержному накопительству и «потребительской гонке» становятся внутренней движущей силой протеста. Антигуманизм, бюрократизм и потребительский фетишизм – без этих и других характеристик немыслимо современное капиталистическое общество, и борьба против них объективно способствует подрыву господствующих в этом обществе механизмов диктатуры буржуазии. Под этим углом зрения следует понимать критику «новыми левыми» политики империалистической агрессии, технократии, всевластия военно-промышленного комплекса, эрзац-коллективизма в рамках социальной интеграции и т. д. Исходя из этого следует расценивать и их разрыв с господствующими стандартами и нормами официальной культуры, ориентацию на создание нового комплекса ценностей, установок, так называемой «контркультуры» [11], и связанные с этим требования формирования «нового человека», наделенного «новой чувственностью», обладающего «новой структурой инстинктов», формирования «новой экзистенциальной среды», которая была бы для человека не чуждым ему объектом, а сферой его неотчуждаемого спонтанного самоосуществления, среды, в условиях которой техника перестала бы выполнять свою репрессивно-дегуманизирующую функцию.

Правда, от «новых левых» не часто можно услышать, что они выступают против капитализма. Мишень своей критики они склонны определять более абстрактно: «общество угнетения», «корпоративное общество», «антигуманное общество», «бюрократизированное общество», «потребительское общество», «технократическое общество».

Выдвигая требования формирования «нового человека», с новыми потребностями, интересами, мотивами поведения, требования гуманистического использования техники, «новые левые» ассоциируют их не столько с социализмом, сколько с абстрактным «свободным» обществом. В этом обнаруживается их политическая слабость, неспособность подняться до понимания капитализма как сложной общественной структуры, зиждящейся на определенном, исторически сложившемся экономическом базисе, до понимания действительных путей преобразования его в социалистическое общество. Отсюда и протест против сковывающих творческую деятельность человека рамок выливается большей частью в отрицание всяких объективированных социальных норм, традиций, связей, без опоры на которые невозможно никакое творчество, в противопоставление в конечном счете индивида обществу. И «новый человек» оказывается в этих условиях лишь схемой, далекой от того, чтобы воплощать реальные тенденции исторического развития.

«Новых левых» нередко упрекают в абстрактно-гуманистической, романтической критике индустриальной цивилизации [Молодежь восстала, «как и романтики XIX столетия, против общества, которое, как она считает, стало чрезмерно регламентированным, непомерно систематизированным и индустриализованным. Как и ее предшественники, она поднялась против рационализма, возлагая на него вину за уничтожение всего стихийного, и призывала вместо этого к беспрепятственному выражению эмоций» («Time», 19. XII. 1969).]. Им предрекают судьбу битников, выступивших в послевоенной Европе с критикой начавшего уже тогда складываться «общества потребления» [Битники (или «разбитое поколение») представляли собой группу «внутри поколения людей, родившихся в 20-е годы, росших в обстановке экономического кризиса, принимавших участие во второй мировой войне или бывших ее свидетелями и испытавших всю меру разочарования, которое принес послевоенный период» (Т. Л. Морозова. Образ молодого американца в литературе США. М., 1969, стр. 6). Определенная часть битников, несомненно, искренне отвергала господствовавшие в капиталистическом обществе ценности, но их протест – против войн, против частной собственности и потребительского фетишизма – имел пассивную форму морального «отказа», перерастая порою в принципиальный отказ от благ промышленной цивилизации и проповедь эскапизма, отшельничества, бродяжничества.]. В этом сравнении есть своя логика, ибо в плане критики современной буржуазной цивилизации битники были прямыми предшественниками не только хиппи, усвоивших их чисто внешние аксессуары, но и «новых левых». Однако есть между ними и определенная разница. Движение битников носило в целом узкокультурнический характер, оно не имело массовой базы и не предлагало иной альтернативы, кроме «ухода из общества» (что сегодня проповедуют хиппи). Движения протеста 60-х годов, будучи в основе своей «культурническими», несут вместе с тем очевидную политическую нагрузку. Они имеют более широкую массовую базу и характеризуются отчетливо выраженным активизмом. Это нашло отражение и в такой черте массовых движений протеста 60-х годов как радикализм, принявший отчетливо выраженную «левую» окраску. Леворадикальный настрой массовых участников движения протеста определил и методологию их критики капиталистического общества, и формы их социального действия.

Занимая в социальной структуре современного капиталистического общества положение, не тождественное положению мелкой буржуазии, протестующее студенчество и интеллигенция вместе с тем разделяют многие социально-психологические особенности и политические ориентации мелкой буржуазии, обусловленные ее промежуточным (и потому тоже двойственным) положением в обществе [О политической «анатомии» движения «новых левых» см. 12].

Это дает основание квалифицировать радикализм «новых левых» как левый радикализм мелкобуржуазного типа. Характерными чертами последнего являются склонность легко принимать крайние проявления и перерастать в левый экстремизм, апология стихийности как якобы формы «нерепрессивного» проявления человеческой «самости» и «единственно верного» способа проявления революционной энергии масс [Леворадикальным экстремистам даже анархистская ориентация на стихийность представлялась недостаточно настойчивой и последовательной. «Этот съезд, – говорил один из лидеров леворадикального экстремизма – Даниэль Кон-Бендит, обращаясь к интернациональному съезду анархистов, состоявшемуся в Италии осенью 1968 г., – отрицает стихийность и искренность, которые, по нашему мнению, являются единственным ключом к революции. Продолжая вечную дискуссию между Бакуниным и Марксом, вы не продвинете ни на пядь дело революции. Идеологического согласия нужно добиваться не за столиком, а на площади».[13]], акцент на абсолютное насилие, предопределяющий преимущественную ориентацию на «тотальное отрицание» данного социального мира.

Поскольку капиталистическое общество отождествлялось леворадикалами с одномерной по своей сущности буржуазной системой отношений, институтов и ценностей, то оружие леворадикальной критики направлялось одновременно и против тех, кто стремился выявить позитивные элементы в недрах капиталистического общества, предпосылки преобразования его в общество социалистическое. Этим прежде всего и объясняется тот факт, что значительная часть как американских, так и западноевропейских левых радикалов выступала под влиянием экстремистов против коммунистических организаций капиталистических стран, оказываясь подчас в одном ряду с теми, кто по логике вещей должен был быть их основным врагом, – с антикоммунистами.

«Долой парламент!», «Никаких компромиссов!», «Выборы – предательство!», «Партизанская война в джунглях больших городов!». Эти и им подобные лозунги, брошенные левыми экстремистами в ряды протестующего студенчества и интеллигенции, эта радикальная негативность, это «объявление войны всем, не зная в точности, кому именно», этот «Великий Отказ» и пытались сделать экстремисты основным и, как показала практика, весьма зыбким началом, объединяющим все леворадикальные группировки.

Радикально-негативные установки неизбежно порождали в политическом поведении ориентировавшихся на них леворадикалов проявления антиинтеллектуализма, культурного (и особенно технического) нигилизма, которые так шокировали «общество» и нередко использовались реакционными силами в их попытках под предлогом борьбы с «антиобщественными» тенденциями задушить всякую оппозицию, так или иначе угрожающую буржуазному режиму.

Быстрое распространение среди рядовых леворадикалов экстремистских лозунгов, звавших к абсолютному насилию и «тотальному отрицанию», коренилось в особенностях массового леворадикального сознания, сформировавшегося на базе ограниченного социально-политического опыта и потому упрощавшего реальный ход развития мирового революционного процесса и схематизировавшего диалектику перехода от капитализма к социализму.

Характер леворадикальных требований и способов их осуществления, на которые ориентировались «новые левые», послужил основанием для квалификации этого движения как утопического. Утопизм леворадикалов заключается прежде всего в предлагавшихся ими способах осуществления выдвигавшихся требований, в ориентации на «тотальное отрицание», на абсолютное насилие, в установке на стихийное перерастание эмоционального бунтарского порыва в революционное движение, способное добиться победы; в нигилистическом отношении к коммунистическим партиям и другим организованным прогрессивным силам капиталистических стран и к опыту социалистического строительства, накопленному социалистическими странами; наконец, в иллюзорном представлении о том, будто сама воля к преобразованиям, материализовавшаяся в движениях протеста, может стать решающим фактором отрицания «репрессивного общества».

Во всяком массовом непролетарском движении значительная часть его участников не имеет четко оформленных взглядов на характер исторического процесса, на природу и перспективы движения, которое стихийно увлекло их за собой. В движении «новых левых» к этому добавляется еще и сознательное нигилистическое отношение определенной части студенчества и интеллигенции ко всякой теории и идеологии [Характеризуя американских «новых левых», теоретический журнал Компартии США «Политикл афферс» писал: «То, что можно назвать идеологией «новой левой», не поддается легкой оценке из-за того, что она чрезвычайно изменчива и никогда не является приемлемой для всего движения в целом. Дело усложняется еще и тем, что многие участники движения утверждают, будто они не связаны ни с какой идеологией и начинают с пустого места. Такая позиция сама по себе может быть признана частью политического миросозерцания «новой левой» [14]]. Такой теоретический нигилизм обусловлен особенностями идеологической жизни современного капиталистического общества.

Одной из господствующих форм буржуазной идеологии на Западе является так называемая «идеология интеграции», ориентирующая индивида на конформистское отношение к существующим институтам и ценностям, отрицающая возможность их ниспровержения, проповедующая «здоровый реализм» и предлагающая индивиду собственными усилиями прокладывать себе «путь наверх» в рамках данного мира. Эта идеология, отождествляемая леворадикалами с идеологией вообще, рассматривалась ими как воплощение материальной силы конформизма, которую следовало подвергнуть полному и безоговорочному отрицанию. К тому же в глазах определенной части «новых левых» всякая целостная идеология выступает как «закрытая», как не оставляющая возможности для спонтанного творчества. Если, рассуждали бунтари, революционное действие оформить идеологически, оно должно получить свое лингвистическое, словесное выражение, а это может быть осуществлено только в рамках грамматики, синтаксиса, лексики «сложившегося» языка, давно уже интегрированного существующей социальной системой. Остается одно из двух: ориентироваться на какую-либо «сложившуюся» идеологию, попытаться на базе «сложившегося» языка создать новую идеологию, но тогда это будет проявлением конформизма, либо отказаться от всякой идеологии и тем самым открыть путь к неограниченному спонтанному творчеству, в том числе и языковому [Стремление к языковому творчеству на базе отрицания значений слов «повседневного», «официального» языка, принятого в обществе, – типичная черта современных движений протеста. Впервые в послевоенные годы это явление обнаружилось уже у битников. Современные леворадикалы тоже озабочены проблемами языка, о чем весьма красноречиво рассказывает Маркузе. См. 15].

Однако большинство «новых левых» сознает, что стихийно сложившееся бунтарское умонастроение массы леворадикалов должно получить определенное идеологическое оформление. «Пусть старухи глубокомысленно жалуются на конец идеологии, – писал один из идеологов этого движения – американский социолог Райт Миллс в «Письме к новым левым», – мы спокойно начинаем двигаться вперед» [16]. Но куда именно?

Обобщая исторический опыт приобщения непролетарских слоев к рабочему движению в конце XIX – начале XX в., В. И. Ленин отмечал, что «привлечение новых и новых «рекрутов», втягивание новых слоев трудящейся массы неизбежно должно сопровождаться шатаниями в области теории и тактики, повторениями старых ошибок, временным возвратом к устарелым взглядам и к устарелым приемам и т. д.» [17]. Опыт движения «новых левых» подтверждает справедливость ленинского вывода и по отношению к современной эпохе.

Признавая «развитое индустриальное общество» абсурдным, достигшим той стадии, когда оно стало достойным единственной участи – «тотального отрицания», «новые левые» обратились к идеям, которые могли дать им теоретическое «обоснование» бунта и вместе с тем содержали бы в себе его нравственное оправдание, которые прямо или косвенно признавали бы за молодежью и интеллигенцией роль «детонатора», «катализатора» движений протеста и возводили бы присущие им особенности в непременную предпосылку «подлинно революционного» действия.

Ближе всего к этим требованиям стояла идеология анархизма, тем более что она исторически сложилась на непролетарской классовой основе и ориентировалась главным образом на непролетарские слои.

Анархизм сыграл заметную роль в оформлении леворадикального сознания и политического облика движений протеста 60-х годов. Это отмечают и сами леворадикальные идеологи, в том числе Маркузе, по словам которого студенческая оппозиция во Франции «впервые бросила вызов всему режиму и на короткое время возродила освободительную силу красных и черных флагов».

Анархизм делает акцент на негативно-критическую, т. е. разрушительную, сторону революционного процесса, на отрицание существующего общества, что было созвучно стихийно складывавшемуся бунтарскому настроению левых радикалов, проявляющемуся в призыве к разрушению капиталистического общества, к его полному отрицанию, не сопряженному с удержанием в процессе этого отрицания позитивных элементов.

Анархизм взывает скорее к спонтанному действию, нежели к теории, к чувству, нежели к разуму, что перекликается с теоретическим нигилизмом «новых левых». Революционаристскому нетерпению, стремлению приблизить желанную цель во что бы то ни стало близка анархистская идея (развивавшаяся Бакуниным) о том, что средство должно быть тождественным цели, конкретнее, что форма революционного движения должна предвещать форму послереволюционного общественного устройства. Здесь нашла свое выражение волюнтаристская, индивидуалистическая концепция спонтанности, абсолютной самопроизвольности революционного действия, проповедь ничем не ограниченной свободы личности как основы будущего устройства общества.

Попытка отождествить цель и средства вырастает на базе усиливающегося в социальной жизни капиталистического общества разрыва между ними – разрыва, переходящего в их инверсию (перестановку). Эта инверсия антигуманистична по своей природе, поскольку конечная цель всякой социальной деятельности – человек оказывается средством осуществления иной, враждебной ему цели: человек становится придатком машины, средством «делания денег» и т. п. Подобный разрыв неизбежен на определенных этапах развития общества, и вопрос в том, насколько исторически оправдана степень этого разрыва.

Леворадикалы – плохие историки. Устав от ожидания «подлинно человеческого» будущего, которое, как им кажется, сдерживается только потому, что его возможность еще не осознана, они хотят «обогнать время», хотят, чтобы сам способ отрицания настоящего был воплощением будущего, каким они его видят [«Для этих молодых людей (студенческих повстанцев Парижа. – Э. Б.) революционное движение не есть только форма будущего общества, в возможность чего верил Бакунин: оно есть будущее общество. Их утопия реализуется здесь и теперь в процессе самой революции. Типичным примером подобного образа мышления является картина, нарисованная студентом Колумбийского университета… «Постоянные митинги и снова митинги, длящиеся до глубокой ночи. Демократия участия. Здесь была подлинная общность духа; все принадлежало каждому; здание было «освобождено». Никто не рассчитывал на то, что девушки… будут одни возиться на кухне, ибо это была «освобожденная» территория и ребята должны были им помогать. Парочки спали вместе у всех на виду, и никого это не заботило, мы были «освобождены»: здесь была единая коммуна, в которой лицемерию взрослых больше не было места… где демократия решала все, где люди были свободны от ценностей и кодексов взрослых…» [18]]. Для молодых леворадикалов, по крайней мере некоторой их части, движение, стихийно-бунтарское по своему характеру, выступает как сама воплощаемая (если не воплощенная) цель, исключающая длительный, трудный путь создания нового общества, налаживания новых общественных отношений.

Какими же социальными явлениями вызвано возрождение подобных анархистских идей? Почему идеи анархизма вновь обрели существование – теперь уже не только во Франции или Италии, где он еще в прошлом веке пустил глубокие корни, но и в таких странах, как США или Западная Германия? Это обусловлено социальными процессами, протекающими в недрах современного капиталистического общества.

Анархизм родился как отражение в сознании мелкобуржуазных общественных слоев и «неустроенной» интеллигенции возрастания роли государственного начала в жизни буржуазного общества, усиления средств политического, правового, морального и прочего угнетения трудящихся со стороны буржуазии. Он явился в то же время реакцией на формальный характер буржуазной демократии. При этом он выражал настроения как раз тех социальных слоев, которые, остро ощущая на себе действие государственной машины капиталистического общества, будучи выбиты из привычной социальной колеи, менее всего были подготовлены, однако, для адекватного осознания происходящих в нем процессов. Такими слоями были мелкая буржуазия и деклассированные элементы, к которым примыкали наиболее отсталые слои рабочего класса. «Анархизм, – замечает Ленин, – порождение отчаяния. Психология выбитого из колеи интеллигента или босяка, а не пролетария» [19]. Поскольку эти слои были весьма значительны в странах типа Испании или Франции, то отсюда и традиционное влияние анархизма в этой части Европы.

Переход капитализма от свободной конкуренции к монополии, усиление процесса сращивания монополий с государством привели к усилению контролирующей и регулирующей роли буржуазного государства, к усилению его вмешательства во все сферы жизнедеятельности индивида. Все большее подчинение рядового гражданина буржуазного общества государственной машине, сужение сферы свободной деятельности тех слоев, которые раньше обладали привилегией на относительную «самостоятельность» от государства, рост числа членов общества, «выбиваемых» из привычной социальной колеи, сделали идеи анархизма популярными не только у деклассированных элементов, у тех, кому «нечего терять» в прямом смысле слова, но и у тех, кому есть что терять, но кто не желает примириться с этой потерей, прежде всего потерей своего «свободного» статуса, или кто оказывается перед лицом неопределенности своего будущего положения. В последнюю категорию попадает прежде всего студенчество, численность которого все более возрастает, а также значительная часть интеллигенции.

Характерной чертой анархизма неизменно был индивидуализм, четко прослеживавшийся уже у М. Штирнера. «Анархизм – вывороченный наизнанку буржуазный индивидуализм. Индивидуализм, как основа всего мировоззрения анархизма» [20]. Логика развития государственно-монополистического капитализма предопределила постепенный отход в буржуазной социальной и политической науке теорий и идей, ориентированных лишь на индивидуализм, на второй план, ибо индивидуализм был гораздо более созвучен эпохе свободного предпринимательства и индивидуальной инициативы. Но буржуазная социальная наука не в состоянии выдвинуть коллективистских теорий, которые были бы способны нейтрализовать индивидуалистические традиции, предлагали бы реальный способ осуществления личностного потенциала индивида [Как отмечается в исследованиях по современной американской идеологии, уже в 50-х годах можно было заметить рост недовольства «среди индивидуалистически воспитанных американцев… принудительным характером норм-рамок, обусловленных современными формами «коллективистской организации общества» [21]]. В этих условиях анархизм выступает как своеобразная форма возрождения традиционного буржуазного индивидуализма, как способ обращения индивида к самому себе, с целью утверждения себя как личности в «одинокой толпе».

Однако леворадикальные движения 60-х годов в капиталистических странах не были возрождением анархистских движений того типа, какой имел место во второй половине XIX – начале XX в. Отвечая общему умонастроению «новых левых», их негативистскому настрою, анархизм вместе с тем не мог удовлетворить их полностью; будучи продуктом XIX в., он не отражал многих измерений той социальной реальности, в рамках которой развивались движения 60-х годов. Понадобились теории, в которых анархистские идеи и настроения содержались бы в качестве их составной части или в виде их эмоциональной оболочки.

Одной из основных задач, которую поставили перед собой «новые левые» в 50-х годах, было создание «современного революционного» учения [Наиболее отчетливо эта точка зрения была выражена в «Письме к новым левым» Райта Миллса.], причем решение этой задачи мыслилось ими путем конфронтации с марксизмом на базе его «обновления» и «снятия». И хотя ряд теоретиков, на которых по тем или иным причинам обратили свои взоры «новые левые», либо заявляли о своих «симпатиях» к марксизму (Сартр), либо даже называли себя «марксистами» (Маркузе), за этим «интересом» к марксизму и даже заимствованием его отдельных положений скрывалась, по сути дела, чуждая, а нередко и враждебная, ему позиция. Так, замечая, что всякое «превзойдение» марксизма в худшем случае может быть только возвращением к домарксистской мысли, а в лучшем случае – «открытием заново того, что уже содержалось в философии, которую оно думало опровергнуть» [22], Сартр объявил марксизм философией «недостаточной», нуждающейся в «дополнении» за счет экзистенциализма. Маркузе же, заявляя о своем «согласии» с некоторыми положениями Маркса, выступил, однако, в качестве одного из наиболее активных критиков марксизма среди леворадикалов.

Одна из характерных особенностей современной буржуазной философии и социологии заключается в том, что в последние десятилетия она все больше вынуждена считаться с усиливающимся воздействием со стороны марксизма. Такое воздействие связано прежде всего с воплощением принципов марксизма в жизнь, с укреплением положения в современном обществе, в том числе и внутри капиталистического мира, тех социальных сил, для которых марксизм является их духовным оружием. Теперь буржуазная философия и социология в борьбе за умы людей, в защите капитализма не может уже не считаться с марксизмом как духовным воплощением материальной силы государственно оформленного социализма и современного рабочего движения, а также отдельных секторов национально-освободительного движения.

Вот почему проблема «критики» и «преодоления» марксизма стала для буржуазии и политической проблемой, попытаться решить которую можно было, только войдя в конфронтацию с марксизмом, т. е. обратившись к тем проблемам, которые решает сам марксизм, поставив в поле собственного зрения и те социальные силы, интересы которых он выражает. Характерным примером в этом отношении служит экзистенциализм, который, будучи порождением кризиса буржуазного общества, явился и попыткой «решить» в полемике с марксизмом проблему свободы и освобождения человека от властвующих над ним чуждых сил, проблему, которая занимает одно из центральных мест в учении Маркса и Ленина. С этой точки зрения может получить свое объяснение и тот факт, что современная буржуазная социология уделяет все большее внимание проблемам классов и классовых отношений в буржуазном обществе, проблемам, связанным с характером и ролью труда, с изменением отношений между умственным и физическим трудом и т. п.

В 60-х годах не было ни одного крупного взбунтовавшегося университета в Западной Европе и Америке, где бы не звучали призывы обратиться к Марксу. Когда студенты Гарвардского университета вывесили во время апрельского бунта 1969 г. плакат «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его», они лишь повторили то, что делали в других университетах Европы и Америки взбунтовавшиеся студенты и солидарная с ними часть интеллигенции.

«Интерес» представителей леворадикальной массы к марксизму был вызван, конечно, не осознанием революционной роли рабочего класса как материальной силы, практика которой отражена в марксистской теории, не осознанием революционной роли марксизма как духовного оружия рабочего класса.

Поскольку буржуазные социальные учения, откровенно противопоставляющие себя марксизму, предстали перед «новыми левыми» как апология институтов и ценностей, которые сами они подвергли отрицанию, марксизм воспринимался ими как контртеория. При этом «новые левые» обратили внимание лишь на один его аспект – аспект отрицания, ниспровержения, разрушения.

Очевидец волнений в Гарвардском университете рассказывает о своей беседе с одним из «бунтарей»:

«- Что вас привлекает в Марксе? – вмешался я в разговор…

– Честность, последовательность, ненависть, – не задумываясь, ответил парень…

– Ненависть? – переспросил я.

– Да, ненависть к системе. Недаром он требовал разрушить ее до основания. «Power Structure» – вот кто главный враг. Сейчас у нас все признают необходимость реформ. Реформа расовых отношений, отношений производственных, реформа образования, короче, реформа системы. Все это гнусный обман. Систему нельзя реформировать, ее надо сокрушить.

– А что вы собираетесь построить вместо нее? И вообще, научились ли вы уже строить? – сказал Уолд.

– Мы до этого места еще не дошли, – съязвил парень, указывая на «Капитал», который он держал в руках, заложив посередке тома указательный палец» [23].

Этот диалог примечателен прежде всего тем, что он фиксирует особенности отношения к марксизму со стороны массового представителя «новых левых». Для него марксизм – теория ниспровержения «системы», «нравственное обоснование» бунта. Позитивная созидательная и, следовательно, подлинно революционная сторона марксизма остается вне его поля зрения. Леворадикал не в состоянии подойти к марксизму как к целостному, исторически развивающемуся учению; он «выбирает» из этого учения то, что отвечает его собственному умонастроению, отбрасывая или подвергая «критике» все, что не укладывается в априорно сконструированную им схему.

Отношение леворадикалов к марксизму – это проявление противоречивости социального положения как их самих, так и представляемых ими общественных слоев в современном капиталистическом обществе. Это выражение противоречивого характера приобщения эксплуатируемых капиталом непролетарских слоев к международному революционно-освободительному движению, возглавляемому рабочим классом.

Воспринимая марксизм прежде всего как философию разрушения, леворадикалы 60-х годов обратили свои взоры к тем учениям, которые интерпретировали его в анархистском, левореволюционаристском духе, в частности к концепциям Режи Дебре, Франса Фанона.

Борьба народов «третьего мира» («зоны бурь») за свое национальное и социальное освобождение против агрессивной политики империализма не только вызывала симпатии леворадикальной массы, но и явилась определенным стимулирующим фактором движений протеста.

Большую роль в активизации западной, особенно американской, молодежи и близкой к ней интеллигенции сыграла война во Вьетнаме.

Во-первых, война во Вьетнаме поставила тысячи молодых американцев не только перед выбором собственной судьбы – выбором между осмысленной жизнью и бессмысленной смертью. Она заставила молодого человека всерьез задуматься о долге патриота и гражданина в современном капиталистическом обществе [«Многие выпускники американских вузов всеми средствами пытаются уклониться от призыва в армию. Студенты не довольствуются разъяснениями правительственной администрации относительно рациональности войны во Вьетнаме для сохранения капитализма и жизненности нашей капиталистической системы… Многие пришли к выводу, что заключение в тюрьму в знак протеста против призыва на военную службу является жертвенным актом, посредством которого выражается отношение к долгу перед страной» [24]].

Во-вторых, она показала жестокость, бесчеловечность капитализма, готового во имя защиты собственного существования пожертвовать десятками тысяч жизней не только «чужих», но и «своих» граждан.

Вместе с тем неудачи американских интервентов и мужественное, эффективное сопротивление вьетнамского народа агрессии обнаружили иллюзорность созданного идеологами интеграции мифа о «непластичности», «неподатливости» социальной реальности, о «монолитности» буржуазного «управляемого мира».

Определенное влияние на умонастроение леворадикалов оказала так называемая «великая пролетарская культурная революция» в Китае. Трудно найти другое социальное явление современности, которое было бы столь неадекватно интерпретировано на Западе, будучи воспринято в духе социальных идеалов, весьма мало согласующихся с теми непосредственными целями, которые преследовали организаторы «культурной революции».

Западные леворадикалы увидели в «культурной революции» то, чего в ней на самом деле не было: разрушение активно действующими группами молодежи, полностью игнорирующими законные органы власти, «бюрократической машины», формирование и широкое внедрение в сознание молодого поколения «новых потребностей», якобы подрывающих дух потребительства и ориентированных на «новый» идеал человека и т. д.

То, что «культурная революция» имела «двойное дно», т. е. что хунвэйбины выступали в качестве слепого орудия манипуляторов, преследующих узкогрупповые, великодержавно-шовинистические цели; что это было не спонтанное движение, а грандиозный спектакль, в котором разум массы сознательно приносился в жертву «великому вождю»; что произошло не уничтожение бюрократизма, а лишь переход от одних его форм к другим; что «новая» структура потребностей и уровень потребления основной массы китайского населения ни в коей мере не обеспечивают всестороннего гармонического развития личности, – все это по тем или иным причинам либо оставалось незамеченным, либо игнорировалось западной леворадикальной интеллигенцией и студенчеством.

Поиски западными леворадикалами революционного «вдохновения» в борьбе народов Азии, Африки, Латинской Америки за национальное освобождение, в весьма непохожих по своей социально-политической сущности явлениях приводили к тому, что взгляды, развиваемые некоторыми идеологами «третьего мира» (Фаноном, Дебре и др.) и проявившиеся в концепциях «тотального отрицания», антипотребительства, отрицания революционной роли пролетариата развитых капиталистических стран, преувеличения роли непролетарской массы в революции, воспринимались ими как обобщение опыта освободительной борьбы народов этих стран. Создавалась иллюзия, будто стоит только взять на вооружение эти концепции, проявить необходимую волю для их воплощения в жизнь – и они дадут такой же эффект, который они, с точки зрения «новых левых», давали «у себя дома».

Однако, вооружая западноевропейских и американских «левых» бунтарскими лозунгами, идеи, сформировавшиеся в границах «зоны бурь», на базе иных общественных отношений, иного сознания, обладали ограниченными возможностями их использования. Поэтому критический разбор леворадикальной идеологии предполагает обращение не к Фанону или Дебре, а прежде всего к Маркузе, на что есть, как мы увидим далее, достаточные основания.

Герберт Маркузе прошел довольно сложный жизненный путь, не пересекавшийся с магистралями революционного движения. Правда, на ранних этапах своего жизненного пути Маркузе тяготел к «левым» группам буржуазных философов, развивавшим, в частности, свою деятельность в русле Франкфуртского института социальных исследований. Жизнь позаботилась и о том, чтобы Маркузе стал если не антифашистом (ему всегда больше импонировала позиция стороннего наблюдателя), то, во всяком случае, критиком фашистского тоталитаризма. Наконец, Маркузе, как и многие из «франкфуртцев», за много лет до того, как стать идеологом леворадикализма, пытался найти обоснование ряда социальных явлений в сфере психики, выявляя зависимость организации общественной жизни от спонтанного проявления психической энергии.

Все эти обстоятельства привели к тому, что в 60-х годах Маркузе оказался в числе «социальных критиков», потребность в которых в то время стала ощущаться особенно остро [«Спрос на критические теории общества вполне объясним там, где противоречия социального развития принимают форму резких парадоксов, осознаваемых широкой общественностью… Люди, осознающие себя бесправными винтиками в системе бюрократической организации госмонополистического капитализма, остро переживающие угрозу социальных катастроф (включая войны), угрозу фашизма и милитаризма, окружают гуманистическим ореолом такого рода концепции хотя бы потому, что в них нередко находят зафиксированными и как бы поднятыми до уровня общего социального протеста собственные настроения: конкретное недовольство определенной ситуацией, ощущение кризисного характера того общества, в котором они живут» [25]]. Маркузе лучше, чем кому-либо из его коллег, удалось сформулировать как парадоксы самого капиталистического общества на его современной стадии развития, так и парадоксы сознания тех представителей этого общества, существованию которых угрожают происходящие в нем материальные и идеологические процессы. Ему удалось выразить умонастроение леворадикальной элиты, ее метание, ее утопические построения. Словом, Маркузе предложил тот товар, на который имелся спрос [Когда к Маркузе пришла известность, когда его начали изучать и исследовать, на книжный рынок были выброшены и его ранние сочинения, от которых исследователи перебрасывают мост к последним его работам. Однако концепция Маркузе вполне четко вырисовывается уже в небольшой серии работ, открываемых выпущенным в 1955 г. сочинением «Эрос и цивилизация» и завершаемых опубликованным в 1969 г., по горячим следам майских событий во Франции, «Очерком об освобождении». Центральной работой Маркузе, давшей ему имя, является книга «Одномерный человек. Исследование по идеологии развитого индустриального общества», впервые увидевшая свет в 1964 г. Кроме того, Маркузе принадлежит множество статей, интервью, заметок.].

Надо заметить, что сам Маркузе весьма осторожно оценивает свою причастность к современному леворадикальному движению. «Я чувствую себя солидарным с движением «разгневанных студентов», – говорил Маркузе, – но я совсем не являюсь их глашатаем. Это пресса и общественное мнение наградили меня таким титулом и сделали из меня ходкий товар» [26]. В этих словах есть немалая доля истины: культ Маркузе был создан буржуазной рекламой, радио, телевидением, однако не только в целях преднамеренной дезориентации антикапиталистического движения, но и по той простой причине, что книги Маркузе, интервью с ним – словом, все, что выходило из-под его пера или слетало с его уст, сделалось действительно ходким товаром.

Не стоит переоценивать роль Маркузе. Многие леворадикалы вообще не читали его книг [«Некоторые люди, – заявлял Кон-Бендит, – пытаются навязать нам Маркузе как ментора. Это шутка. Никто из нас не читал Маркузе. Некоторые читали Маркса, возможно, Бакунина, а из современных авторов – Альтюссера, Мао, Гевару, Лефевра. Почти все повстанцы… читали Сартра» [27]]. А многие из тех, кто их читал, далеко не во всем разделяют его позицию. Но вместе с тем было бы неосмотрительным и недооценивать роли «леворадикального критика» – не как личности, а как представителя определенного типа сознания. Маркузе далек от движения «новых левых», поскольку он не принимал непосредственно активного участия в их политических выступлениях и поскольку движение леворадикалов с точки зрения их социальной и политической значимости не может быть отождествлено с теорией Маркузе. Но он, бесспорно, оказал сильное влияние на леворадикальную элиту. Именно Маркузе постулировал ряд положений, принимаемых леворадикалами за критику отношений господства – подчинения, которые они хотят ниспровергнуть. Именно Маркузе подталкивал «новых левых» на радикальный разрыв с «традиционной политикой» и «традиционной идеологией», к которым он относил политику компартий и марксистско-ленинскую теорию. Именно Маркузе восхвалял многие сомнительные стороны политической практики «новых левых».

Маркузе, конечно, не является ни первым, ни единственным идеологом леворадикалов, и его теория совсем не так оригинальна, как это пытались представить его ярые сторонники и буржуазная реклама. Формирование идеологии «новых левых», особенно в начальной стадии развития движения, тесно связано, как отмечалось выше, с именем известного американского либерально-буржуазного социолога Райта Миллса.

Райт Миллс во многом отличается от Маркузе. При всех своих заблуждениях и буржуазной ограниченности он был прогрессивным мыслителем, который нашел в себе мужество бросить вызов антикоммунизму. Он был одним из первых американских интеллигентов, воздавших должное кубинской революции (в начале 60-х годов, после посещения Кубы, он опубликовал интересную книгу «Слушайте, янки!», вызвавшую большой политический резонанс). И вместе с тем ряд тезисов, которые были взяты на вооружение «новыми левыми» и в дальнейшем развиты леворадикальными идеологами 60-х годов, в том числе и Маркузе, были впервые выдвинуты им. Именно Миллс направил осенью 1960 г. письмо в журнал «Нью лефт ревью», в котором предпринял попытку сформулировать ряд программных положений «новых левых». И хотя Маркузе в своих «критических» работах и выступлениях почти не ссылается на Райта Миллса, можно без преувеличения сказать, что как идеолог движения протеста 60-х годов он ведет свою родословную от автора «Властвующей элиты».

Среди тех философов и социологов, к которым прислушивались леворадикалы, особенно европейские, и взгляды которых оказали определенное воздействие на формирование мировоззрения участников движения протеста, следует назвать и имя французского философа Жана-Поля Сартра. Во время и после майских событий во Франции он принимал живое участие в дискуссиях, развернувшихся среди студентов, вдохновлял, поддерживал леворадикалов. Но главное не в этом.

Сознание «новых левых» складывалось под сильным влиянием экзистенциализма, прежде всего в той его форме, которая была придана ему Сартром и Камю. Можно даже сказать, что и в идеологии леворадикалов, и в их практической деятельности экзистенциализм сегодня обретает «второе дыхание», хотя при этом он выступает в той вульгаризованной форме, против которой всегда восставали его «отцы» [«Следует иметь в виду, что движение новых левых, как и всякое общественное движение вообще, само производит определенную селекцию явлений, которые оно склонно связывать с полюбившимися представлениями. В самой практике движения происходит известное уточнение используемых им понятий и представлений. Так обстоит дело и в отношении экзистенциализма, взятого соотносительно с умонастроениями нового левого движения. Экзистенциализм в составе этих умонастроений – это как раз тот вариант экзистенциальной философии, от которого самым решительным образом отмежевывались ее основоположники – Карл Ясперс и Мартин Хайдеггер… Не менее решительно отмежевывается от него и Габриель Марсель…» [28]]. Наряду с Сартром в числе видных идеологов современного левого радикализма мы видим лиц, прошедших экзистенциалистскую выучку и весьма прочно закрепивших в своем сознании ряд конструкций экзистенциализма. Это прежде всего сам Маркузе, в прошлом ученик и последователь Хайдеггера. Это ученик Сартра Режи Дебре и Франс Фанон, бесспорно испытавший влияние философии экзистенциализма.

Для леворадикалов предпосылкой их негативно-критического отношения к социальной действительности «развитого индустриального общества» является признание абсурдности этой действительности, ее враждебности человеку, ее бессмысленности, иррациональности. Это умонастроение леворадикалов «угадывает» себя в экзистенциалистской концепции абсурдности существования и бунта – прежде всего в том ее варианте, который был разработан в свое время Альбером Камю в его «Взбунтовавшемся человеке». Поддерживая ницшеанский тезис «Бог умер!», т. е. отрицая авторитет как таковой, как символ социальной репрессии, экзистенциализм Сартра – Камю оказывается глубоко созвучным леворадикальному антиавторитаризму. Поскольку в самой социальной реальности леворадикалы либо вообще не могут найти материальных предпосылок освобождения, либо считают, что структура этой реальности не позволяет им реализоваться, они берут за отправную точку своих рассуждений абстрактно утопические идеалы. Причем сами эти идеалы, равно как и потребность их реализации посредством бунта, выводятся из антропологически редуцированной социальной действительности, т. е. из абстрактного человека, из его экзистенции как недетерминированной свободы выбора.

Ряд леворадикальных идеологов выдвинулся из среды самих бунтующих студентов в период резкой активизации движения в Западной Европе. Среди них следует назвать в первую очередь таких, как Соважо, Жейсмар, Дютейль и особенно Руди Дучке и Даниэль Кон-Бендит. В 1968 г. в Париже вышла книга Ж. Соважо, А. Жейсмара, Д. Кон-Бендита «Студенческий бунт. Говорят вдохновители», в которой отстаивались идеи необходимости немедленного насильственного ниспровержения власти. Эти идеи получили дальнейшее развитие в нашумевшей книге Даниэля и Габриэля Кон-Бендитов «Левизна. Сильнодействующее средство против старческой болезни коммунизма», написанной с откровенно антикоммунистических позиций и весьма четко выявившей наиболее слабые стороны современного леворадикального мировоззрения.

Среди идеологов, чьи взгляды выражали умонастроение радикально настроенных бунтующих непролетарских масс в странах «третьего мира», особое место занимает Франс Фанон. Выходец с Мартиники, врач, дипломат, журналист, Фанон был тесно связан с алжирским Фронтом национального освобождения. Выступая с позиций «теории» о «нациях-буржуа» и «нациях-пролетариях», Фанон утверждал, что пролетариат развитых капиталистических стран «обуржуазился» и перестал быть движущей силой мировой революции, авангардом «проклятьем заклейменного мира голодных и рабов», – ему на смену должны прийти народы «третьего мира», которые, поведя за собой западный пролетариат, смогут сокрушить цитадель империализма.

Анализируя идеологию современного левого радикализма, нельзя не упомянуть о довольно большой группе буржуазных философов и социологов, которые в отличие, например, от Маркузе или Сартра не принимали участия в политической борьбе или даже в теоретических дискуссиях во время активизации движения протеста, но теории которых, послужив во многом отправной точкой для самого Маркузе, Дучке или Кон-Бендита, сыграли существенную роль если не в непосредственном формировании взглядов леворадикалов, то в теоретическом обосновании леворадикального образа мышления и действия. К ним относятся Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Эрих Фромм, Эрнст Блох, Юрген Хабермас и др.

Легко заметить, что, несмотря на все претензии теоретиков «новых левых» на оригинальность в области идеологии, они ведут свою родословную от традиционных мелкобуржуазных «левых» доктрин и вместе с тем многое черпают из современной буржуазной философии и социологии.

Идеология «новых левых» – весьма сложный и внутренне противоречивый комплекс. Это скорее даже совокупность идеологий, возникших на базе непролетарских (особенно мелкобуржуазных) социально-политических традиций и объединенных рядом общих черт.

Правда, комплекс идей, вошедший в социально-политическую литературу под именем «современной леворадикальной идеологии», не имел общезначимого для всех групп протеста характера, ибо каждая из них претендовала на выдвижение собственного идейного комплекса. Более того, за последние годы произошел ряд изменений, типичных для движения, претерпевающего эволюцию. Волна протеста, поднявшая на своем гребне ряд идей и представлений, а заодно и их создателей, многие из которых всю жизнь прозябали в безвестности, сегодня схлынула. «Новые левые» уже не ассоциируют себя столь жестко с былыми кумирами, как всего два-три года назад.

Неудивительно, что теперь встает закономерный вопрос: а не стала ли эта леворадикальная идеология достоянием истории; да и вообще – можно ли говорить о такой идеологии? Можно ли ставить в один ряд, например, Маркузе, Миллса, Адорно, Сартра?

Если брать теории каждого из этих идеологов, то бесспорно придется признать, что это разнопорядковые идейно-культурные явления, ибо перед нами представители различных философских направлений, различных мировоззрений и политических убеждений. С другой стороны, движения протеста выявили существование ряда более или менее однотипных философско-социологических и политических идей, установок, которые присутствуют (в том или ином сочетании) у леворадикальных идеологов. Таковыми являются: «критическое» отношение к «современному» (или «развитому индустриальному») обществу; отрицание рабочего класса в качестве основной движущей силы современного революционного процесса; отрицание революционной роли партий рабочего класса в развитых капиталистических странах и марксистско-ленинской теории революции; ориентация на стихийное, спонтанное действие, опирающееся на освобожденные силы подсознания; отказ от использования демократических институтов современного буржуазного общества, от «парламентской игры»; ориентация на абсолютное насилие; нигилистическое отношение к культуре современного буржуазного общества; возведение утопизма в основной принцип революционного действия; игнорирование классового подхода к анализу рассматриваемых социальных явлений, проектируемых моделей «нового общества» и «нового человека».

Хотя «новые левые» 70-х годов перестали узнавать свое лицо в зеркале леворадикальной идеологии 60-х годов, последняя, будучи поднята на щит движениями протеста, обрела тем самым относительную самостоятельность и по сей день выступает как леворадикальный вариант решения таких проблем, которые выдвигаются борьбой против капиталистического «истеблишмента», т. е. против сложившейся в рамках буржуазного общества системы социально-политических институтов.

Выступая как одна из форм приобщения непролетарской массы к мировому революционному движению (процесса, идущего сложными, извилистыми путями, принимающего нередко антипролетарскую и антимарксистскую окраску, выдвигающего претензии на «третий путь» в политике и идеологии), «новое левое» движение есть вместе с тем проявление хорошо известной «болезни левизны», но теперь уже за пределами коммунистического движения и в значительно более широких масштабах, нежели раньше. Как показали 60-е годы, идеология «новых левых» в определенной мере питает и левацкие настроения внутри некоторых компартий, примером чего может служить группа «Манифесте», члены которой были исключены из Итальянской коммунистической партии.

Все это диктует необходимость критического анализа леворадикальной идеологии, занимающей определенное место в борьбе идей, которая происходит в современном мире.