В самозванцах увлекает идея сопротивления (Из доклада по делу...

В самозванцах увлекает идея сопротивления
(Из доклада по делу Таракановой II Отделения Собственной Канцелярии 1905 кг.)

…На портрете жили одни глаза. Лицо перехватывал кусок прозрачной ткани. Волосы забраны высоким колпаком. А глаза жили. Темные. Упорные. Насмешливые. Тараканова?

Кто-то говорил «да», многие — «нет». «Против» были явно весомее «за». Художник — Григорий Сердюков, рядовой живописец при Канцелярии от строений. Жесткая плотность мазков. Глухой цвет. Чернота фона. Слава портретиста к художнику не пришла.

Дата на обороте холста — 19 октября 1770 г., Петербург. Но Тараканова появилась в России почти пятью годами позже. И никакого упоминания имени — всего лишь догадки, ощущение, интуиция.

Костюм колодницы, но именно 19 октября в петербургском придворном театре шла опера «Калмык». Так почему не костюм одной из актрис? Глаза Елизаветы Петровны, фамильное сходство. Только много ли значат в узнавании детей глаза родителей, да еще когда скрыто лицо? И как неопровержимое для многих, даже самых серьезных исследователей: «Взглянул и понял: конечно же она, Тараканова!» Замученная. Погибшая. Не оставившая по себе следа.

Г.-Х. Гроот. Портрет Елизаветы Петровны с арапчонком. 1743 г.

И второй раз в русском искусстве. Тот же парадокс интереса, отклика, сочувствия — полотно Константина Флавицкого на академической выставке 1864 года. Еще не свершившаяся до конца реформа — «воля». Накал политических страстей, надежд. И неожиданно возникший культ Таракановой. Бессчетные копии картины. Разговоры. Печать. Волна сочувствия среди тех, кто ждал крестьянского бунта, верил в силу поднятого на государство топора.

Мода, случайность — плохое объяснение для поступков отдельного человека. Бессмысленное, когда речь идет о многих. Общественное мнение — до его невидимых причин надо дойти.

Портрет не сделал Григория Сердюкова известным. Картина — единственная, написанная художником перед ранней смертью — дала Флавицкому место в истории русского искусства.

Сегодня «Княжну Тараканову» трудно переживать. Невозможно долго рассматривать, воспринимать. Театр в живописи — как поза, нарочитость чувства и жеста — слишком давно потерял свой смысл. А физическое ощущение наступающего человеческого конца не нужно для переживания искусства.

Но в год первой выставки картины уже существовала и иная по своим принципам живопись. У условных формул академизма не оставалось ни сторонников, ни будущего. Константин Флавицкий — исключение. Он угадал — пусть так! — и не просто тему: героя. Тараканова приобрела через картину физическое бытие. Сила ходульных страданий оказалась убедительней бесстрастного свидетельства современника Сердюкова. Зрителю нужна была концепция.

Концепция… Странное понятие относительно человека, который когда-то жил, действовал, погиб. Только жил ли, как действовал, почему погиб — однозначного ответа в истории нет. Версии сплетаются во множество комбинаций. Не укладывающихся в канву истории. Хитроумных. Подчас откровенно придуманных.

Так детективные сочинения бывают разные. Очень кровавые и совсем бескровные. Детективы эмоций и детективы логические, где преступление лишь повод для упражнения логических способностей. Но еще существуют детективы, предложенные историей. В них есть все. Фантазию автора заменяет работа исследователя, удавшаяся или не слишком удавшаяся, снявшая большинство вопросов или не справившаяся с ними, но всегда оставляющая место для соучастия читателя — специалиста или нет в конечном счете не имеет значения. Над характером эпохи, особенностями наполнивших ее событий встает как главное логика соотношения фактов, анализ подлинного смысла документов, человеческих поступков и в заключение, в полном соответствии со смыслом любого детектива, кем, почему и как было совершено преступление.

Ответы на вопросы истории обычно заключены в архивах. Во всяком случае, в документах — этих материализовавшихся свидетелях ушедших лет. Загадки истории (чем ближе к нашим годам, тем очевиднее) во многом определяются нехваткой архивных данных: что-то не сохранилось, что-то осталось неразысканным. Возникающие разгадки нуждаются в десятках, иногда сотнях документов: концепция без фактов — всего лишь домысел. А публикация каждого нового материала — торжество исследователя, утверждение правоты и успеха поиска.

Так вот, о Таракановой было известно все — от писем ее и к ней, от описи личных вещей, стеганых юбок, холщовых сорочек и книг до материалов следствия и секретнейших предписаний Екатерины II священникам, которым предстояло продолжить до последнего дыхания самозванки работу следователя. Словесные портреты — худощава, смугла, черноглаза, с косиной на один глаз. Мнения о характере — трудно быть отважнее; об образовании — владение несколькими языками без малейшего акцента и затруднений в письме и разговоре, превосходное знание тонкостей политики, дипломатии, сведения по всем видам искусств, особенно архитектуре, редкая по мастерству игра на арфе.

Но главное — все подтверждалось документами, и документы были многократно опубликованы в XIX веке. Без них не обошелся ни один научный исторический сборник, ни один исторический журнал и просто толстый журнал — каждый по-своему и каждый не жалея места и слов. Конечно, были и несогласия, и несовпадения, и прямо противоречивые сведения в рассказах авторов «от себя». Terra fantasia — страна вымысла. Часто заманчиво, всегда рискованно. Особенно для историка. Где ее границы — за суммой знаний, интуицией, опытом? Кто напомнит о них, когда устающее внимание начинает уступать воображению? Здесь — еще факт, буква документа, а тут — уже домысел, чуть дальше факта шагнувший вывод.

Среди сведений принципиальных — обстоятельств рождения и жизни, смены имен и политических демаршей, воззваний к коронованным особам и попыток отвести глаза следствию в Петербурге — заинтересовавшая меня подробность была ничтожной: где находилась самозванка в год и месяц, когда писался сердюковский портрет? Всего-навсего. При поденной росписи ее жизни, переписки, встреч, переездов, на составление которой не поскупились историки, это и вовсе представлялось пустяком. Разве что придется заглянуть в оригиналы публиковавшихся документов, найти то, что, вполне естественно, не представило интереса для других исследователей.

Только — и это выглядело невероятным! — нигде, ни в каком архиве и фонде знаменитого, во всех мелочах изученного, целиком воспроизведенного в печати дела Таракановой не существовало. Ни сейчас, ни столетием раньше. В этом легко убедиться, обратившись к нашим архивным хранениям. Но об этом можно было узнать и раньше, внимательнее вчитавшись в опубликованные материалы.

В сносках полустертой росписи затаившегося в конце страниц петита призрачно и упорно скользило — к сожалению, оригинал данного документа не сохранился; к сожалению, протоколов следствия нет — показания обвиняемой приводятся в пересказе следователя; к сожалению, — или, пожалуй, и без сожаления, — можно привести только приблизительное содержание тех или иных писем: их судьба остается невыясненной.

Правда, личность следователя не вызывает никаких сомнений: добр, честен, благороден. Правда, соответствие копии несуществующему оригиналу тем более не подлежит сомнению: да и как может быть иначе в изданиях вроде Сборников Русского Исторического общества или Чтений Общества истории и древностей российских? Но вот что случилось с оригиналами, откуда родилась уверенность в соответствии им копий, для чего было публиковать непроверенные самими исследователями повторения — эти вопросы никем и никак не поднимались. Доверие к пустоте совсем необычно даже для прошлых веков, даже для того этапа исторической науки, когда ученые еще только начинали сознавать значение подлинности документа, ценности его действительного содержания.

В поисках ответа на эти вопросы «благополучные» публикации начинали терять свою «благополучность». Каждая подробность заставляла настораживаться, каждое расхождение приобретало какой-то смысл: как-никак собственно публикаций вообще не было.

Есть неточности случайные, непроизвольные, ускользнувшие от внимания увлекшегося или не слишком скрупулезного в своем методе исследования историка. Есть неточности, необходимые для утверждения концепции исследователя, конечно, тем самым натянутой, конечно, тем самым теряющей свой научный смысл. Но здесь и речи не могло быть о небрежности или ничтожной, только самым узким специалистам приметной натяжки. Это была сознательная позиция признания условных посылок. Но зачем? Ради какой-то безусловно сомнительной исторической личности, слишком явной авантюристки — так много внимания и так много натяжек. Но настороженное подозрение вело и к другому выводу.

В многословных и подчас сбивчивых толкованиях статей выяснялись различные позиции, борьба точек зрения, убеждений, по сути лишь формально связанных с Таракановой. Имя Таракановой служило в чем-то предлогом, в чем-то поводом: настоящий подтекст сражений оставался скрытым. Но ведь верно и то, что жар этой научной полемики перекликался с жаром откликов на картину Флавицкого — все развернулось в одни и те же годы, — причем откликов самых обыкновенных зрителей, людей, бесконечно далеких от специфики и тонкостей исторических проблем.

А что, если — рождавшаяся мысль в первый момент представлялась совершенно нелепой, — что, если афере Таракановой в истории соответствовала и афера Таракановой в исторической литературе?

Оглавление