• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

События, о которых пойдет наш рассказ, происходили в 1919 году, в позднее осеннее ненастье. В ту невыразимо тяжкую осень, когда над молодой Республикой Советов, как писали газеты тех дней, сгустились «свинцовые тучи международной контрреволюции».

Республика была в огненном кольце.

На Москву, мечтая о малиновом благовесте сорока сороков первопрестольной, дерзко лез генерал Деникин. В далекой Сибири, на обширных пространствах за рекой Тоболом, творили суд и расправу вешатели адмирала Колчака. Архангельск и Мурманск все еще были оккупированы английскими десантами, во Владивостоке хозяйничали японцы и американцы.

Смертельная угроза нависла и над красным Петроградом.

К городу-бунтарю, первым поднявшему победное знамя Октября, неудержимой лавиной катилась армия генерала Юденича.

Пала Гатчина. Спустя три дня белогвардейцы захватили Павловск и Царское Село. По ночам конные разъезды врага проникали в предместья города.

В погожий солнечный день, какие случаются иногда и в октябре, на передовые позиции изволил прибыть Николай Николаевич Юденич.

Как всегда, главнокомандующий был хмур и неразговорчив. Кряжистый, почти квадратный, с замкнутым наглухо лицом солдафона и крутой бычьей шеей, он и впрямь был похож на кирпич, подтверждая данное ему острословами прозвище.

Наступление развивалось успешно.

Ехавшие вместе с Юденичем генерал Родзянко и в особенности Глазенап, только что произведенный в генералы и назначенный петроградским градоначальником, всю дорогу шутили, пытаясь его развеселить, а он лишь топорщил моржовые вислые усы, важно отмалчивался. И, взобравшись на вершину крутой горы, где солдаты саперного взвода устроили наблюдательный пункт, не произнес ни слова. Встал чуть впереди многочисленной свиты, по-наполеоновски скрестил руки, молча рассматривая открывшуюся с горы панораму.

— Господа, ясно различаю Невский проспект! — по-мальчишески восторженно крикнул Глазенап, отрываясь от окуляров полевого бинокля. — Бог ты мой, красотища-то какая! И купол святого Исаакия вижу! И адмиралтейскую иглу! Не угодно ли полюбоваться, ваше превосходительство?

Радость Глазенапа была понятна свитским чинам, но Юденич почему-то не ответил и не взял протянутого бинокля. Наступила довольно неловкая пауза. Все начали переглядываться, поведение Кирпича было необъяснимо загадочным.

— А зачем нам, собственно, бинокли? — нашелся Родзянко, прервав затянувшуюся паузу. Племянник бывшего председателя Государственной думы, Александр Павлович Родзянко считал себя искусным политиком, которому волей-неволей надо было выручать этого провинциального бурбона, ошибочно назначенного в главнокомандующие. — Нет уж, господа, увольте, обойдемся без биноклей! Дня через два сами будем разгуливать по Невскому, успеем еще налюбоваться и даже руками пощупаем..

Родзянко громко захохотал, чрезвычайно довольный своим остроумием. Заулыбались и в свите. Ревельский корреспондент «Таймс», единственный из журналистов, кого Кирпич взял в эту поездку на фронт, что-то торопливо записывал, одобрительно посматривая на Родзянко. Тогда и до Кирпича дошло, что последнее слово необходимо оставить за собой.

— Насчет гуляний вы рановато заговорили, любезный Александр Павлович, — солидно произнес Кирпич. — Но Питер мы в этот раз возьмем, тут ваша правда. Всенепременно возьмем!

И медленно направился к ожидавшим у подножия горы автомобилям, дав понять, что рекогносцировка закончена. Корреспондент «Таймс», чуточку отстав от других, записывал историческую фразу главйокомандующего.

Завистники генерала Юденича, а их насчитывалось изрядное число, весьма приблизительно разбирались в этом тугодумном, медлительном старике. Принято было считать его недалеким служакой с довольно, впрочем, известным в офицерских кругах именем. Как-никак герой Эрзерума и Саракамыша, генерал от инфантерии, полный георгиевский кавалер. Кого другого мог выбрать адмирал Колчак в военные предводители похода на Петроград? Вот сделает свое солдатское дело, завоюет с божьей помощью столицу, и велят ему подавать в отставку, а судьбы государства будут вершить другие, более достойные.

Юденич знал об этих настроениях, но опровергать их не торопился. Пусть себе болтают что вздумается, а с избранного пути он все равно не свернет. И посмотрим еще, чей будет верх в итоге, кто кого перепляшет.

Руководила им не столько забота о восстановлении монархии, как думали иные, сколько неутоленная жажда власти и почестей. Правда, осторожности ради Кирпич не признавался в том никому, изображая из себя ревностного монархиста. Собственной жене и той не доверял тщеславных своих замыслов, но жена понимала его без слов. Вот и вчера, провожая на ревельском вокзале, перекрестила на прощание и с дрожью в голосе шепнула на ухо: «В добрый час, Николенька!»

Старуха права, это был добрый для него час. И уж теперь он не промахнется, своего не упустит, как случилось с ним в зимнюю кампанию 1916 года, когда войска его штурмом овладели эрзерумской твердыней турок. Дудки, милостивые государи, дураков нет! Ему и тогда казалось, что наступил наконец долгожданный час триумфа. «Русские чудо-богатыри, слава вам, повторившим и приумножившим подвиг генералиссимуса Суворова!» — написал он в приказе, надеясь, что новым Суворовым нарекут его, Николая Николаевича Юденича. Однако львиную долю пирога отхватил другой Николай Николаевич, великий князь, дядюшка государя императора, числившийся наместником на Кавказе. Истинного триумфатора незаметно оттерли в сторону.

Ну что ж, дважды на одном месте спотыкаться нельзя. Именно по этой причине всю подготовку к походу на Петроград он прибрал к своим рукам. Извините, господа, а хозяина столицы российской никому не удастся отпихнуть в сторону, как отпихнули его придворные шаркуны. Пока Колчак и Деникин канителятся, пока суд да дело, он молниеносным рывком успеет захватить Петроград, а победитель, как известно, при любых обстоятельствах бывает прав.

Юденича одолевали военные заботы. С ревнивой цепкостью держал он под личным контролем все подробности оперативного замысла. И в первую очередь, разумеется, все обстоятельства, так или иначе связанные с операцией «Белый меч». Сам, никому не передоверяя, прочитывал шифровки, поступавшие из Петрограда. Сам, запершись в кабинете, часами советовался с начальником контрразведки.

«Белый меч» был делом серьезным, многообещающим.

«Белый меч» должен обрушиться на головы большевиков внезапно, это оружие тайное, бьющее наповал.

Операция начнется по сигналу, который он даст в надлежащий момент. Начнется и моментально парализует оборону большевиков. Никаких баррикадных боев в черте города не будет — в этом весь смысл «Белого меча». Падет Смольный институт, ставший оплотом комиссаровластия. Верные люди быстро захватят телеграф, радиостанцию, вокзалы, склады с оружием. И, разумеется, здание на Гороховой, где разместилась «чрезвычайка».

Возвратившись в Гатчину, Юденич беседовал с начальниками дивизий, вызванными для этой цели с боевых участков.

Обстановка на фронте за истекшие сутки несколько осложнилась, но это не смущало главнокомандующего. Начальника первой дивизии, светлейшего князя Ливена, встревоженного возросшими потерями и обилием резервов, получаемых противником, Кирпич оборвал со свойственной ему грубоватой бесцеремонностью:

— Попрошу, князь, докладывать поспокойнее. У страха глаза велики, разве не знаете?

На следующий день в лондонской «Таймс» была опубликована пространная телеграмма ревельского корреспондента. Сообщалось в ней, что доблестная Северо-Западная армия одерживает под Петроградом победу за победой. Упоминал корреспондент и об исторической фразе, произнесенной главнокомандующим.

«Дни красного Петрограда сочтены!» — уверенно предсказывала «Таймс».

Бурный успех Юденича, прорвавшего фронт под Ямбургом, создал смертельную угрозу городу революции. Потрепанные в неравных боях полки Седьмой армии отступали, связь нарушилась, управление войсками стало затруднительным.

15 октября Петроград был объявлен на осадном положении.

17 октября в «Петроградской правде» появилось письмо Ленина. «Мне незачем говорить петроградским рабочим и красноармейцам об их долге», — писал Владимир Ильич, выражая уверенность, что защитники города сумеют отбить яростный натиск врага.

Ленин всю свою жизнь непоколебимо верил в питерских пролетариев и ни разу в них не ошибся. Не ошибся он и в этот грозный час испытаний. Без паники, организованно и деловито, наращивал город свои оборонные усилия. Подрывники минировали мосты через Неву, на улицах строили баррикады, окна домов, особенно на ключевых перекрестках, превращались в огневые точки.

Характерная подробность времени. 17 октября белогвардейцы захватили Красное Село и вплотную приблизились к Лигову, угрожая ворваться в город. 20 октября на рассвете они заняли Царское Село, с ходу принявшись за разграбление дворцовых ценностей. Именно в эти дни, когда смерть глядела прямо в глаза, Петроград с энтузиазмом проводил очередную «партийную неделю». Ряды коммунистов пополнили тысячи рабочих.

Навстречу врагу ежедневно уходили добровольческие коммунистические отряды. Доблестно и самоотверженно бились с белогвардейцами красные курсанты, совсем еще молодые люди из рабочих и крестьян— будущие командные кадры Красной Армии.

Вечной славой овеяли себя в этих жестоких боях балтийские революционные моряки. Экспедиционные отряды, присланные с кораблей Кронштадта, посылались обычно на самые трудные участки обороны.

Фронт под стенами города ревел и грохотал подобно ненасытному чудовищу. Это был фронт, видимый каждому, требующий все новых и новых подкреплений.

Был, однако, и другой фронт — в самом Петрограде, в глухом подполье, за непроницаемо зашторенными окнами буржуазных особняков. Фронт незримый и неслышный, фронт ожесточенной тайной войны.

Особое внимание Петроградской ЧК привлекала английская секретная служба — Интеллидженс сервис. Не случайно поэтому задолго до наступления Юденича на Гороховой начали накапливаться оперативные материалы, получившие вскоре название — «Английская папка».

Целый ряд фактов, подчас едва заметных и вроде бы несущественных, подсказывал, что в Петрограде зреет новый вражеский заговор и что возглавляет его некий англичанин.

ЧК располагала и некоторыми приметами этого агента английской секретной службы. Правда, до крайности противоречивыми, неопределенными. По одним данным выходило, что он молодой еще человек, высокий, чуть сутуловатый, с худощавым бритым лицом, в красноармейской шинели и в стоптанных сапогах. Другие источники утверждали некое сходство агента с Иисусом Христом: густая вьющаяся борода, удлиненные черты лица, широко раскрытые глаза. По третьим источникам получалось, что это талантливый пианист, едва ли не виртуоз, хорошо известный в артистическом мире.

Коллегия Петроградской ЧК поручила «Английскую папку» сотруднику Особого отдела Эдуарду Отто.

— Вот что, дорогой Профессор, садись-ка и размышляй, — сказал ему Николай Павлович Комаров, начальник Особого отдела. — Рекомендую взглянуть еще разок на дело Кроми, свяжись с Москвой, а самое важное— побольше думай… Себя поставь на их место, это иногда бывает полезно…

Профессором Эдуарда Морицевича Отто прозвали еще в 1905 году. Заведовал он тогда динамитной мастерской в Риге, снабжал самодельными гранатами вооруженные рабочие дружины, а после того как военно-полевой суд вынес ему смертный приговор, умудрился подготовить и совершить неслыханно дерзкий побег из тюрьмы. С тех пор партийная кличка частенько заменяла ему и имя, и фамилию.

Рекомендация Николая Павловича была толковой. И Профессор внимательнейшим образом заново изучил прошлогоднее дело английской миссии. Но, увы, среди выловленных и успевших исчезнуть агентов Интеллидженс сервис человека с внешностью Иисуса Христа не оказалось. Не было среди них и музыканта-виртуоза. Запрос, посланный в Москву, прибавил немногое. Из Всероссийской Чрезвычайной Комиссии ответили, что помочь бессильны, соответствующих материалов не имеется. Далее следовали обычные советы и рекомендации, а их у Профессора и без того хватало. Не было у него ниточки, за которую можно уцепиться.

Вскоре, однако, нечто похожее на ниточку появилось. Подкинула ее начавшаяся в Москве ликвидация «Национального центра», крупнейшей антисоветской организации кадетского подполья.

Следствие установило, что помимо связей с разведками Колчака и Юденича «Национальный центр» усиленно налаживал контакты с английской секретной службой. Арестованные заговорщики признались, что к ним в Москву приезжал из Петрограда видный эмиссар Лондона. Приметы его заставили Профессора насторожиться: лет тридцати с небольшим, высокий, тонколицый, в красноармейской шинели, свободно изъясняется по-русски, лишь изредка обнаруживая незначительный акцент.

Еще следствие установило, что вместе с англичанином в Москву приезжала немолодая женщина, называвшая себя Марьей Ивановной. Вся в черном, сухая, жилистая, некрасивая, глаза злые и властные, нос с заметной горбинкой. Прощаясь, англичанин предупредил, что замещать его будет Марья Ивановна.

Это уже было кое-что. Нелегко, понятно, найти в Петрограде женщину в черном со злыми и властными глазами или высокого англичанина, свободно говорящего по-русски, но ценность этой информации заключалась в том, что она подтверждала материалы «Английской папки». Значит, заговор действительно готовится и во главе его — агент английской разведки.

Еще очевиднее сделалось это после сенсационной истории с шифровками.

На границе с Финляндией, в сосновом бору за станцией Белоостров, патруль пограничной стражи окликнул неизвестного мужчину. Тот кинулся бежать, пытаясь пересечь пограничную линию, и красноармейцам не оставалось ничего другого, как открыть огонь. Неизвестный был убит, никаких документов при нем не нашли, а ввинченную в каблук сапога маленькую свинцовую капсулу немедленно доставили на Гороховую. В капсулу были вложены два листка тонкой рисовой бумаги, сплошь испещренные столбиками цифр. Юденичу докладывала некая Мисс: «Последним курьером я имела честь сообщить, что важное лицо из высокопоставленного командного состава Красной Армии, с которым я знакома и чувства которого мне хорошо известны, предлагает помочь в нашем патриотическом предприятии. На ваше усмотрение сообщается следующий план…»

Несколько труднее поддавался расшифровке другой листок, пока не догадались чекисты, что написан он по-английски.

На маленьком листочке умещалось шпионское донесение генеральному консулу Великобритании в Гельсингфорсе господину Люме. Всего пять предельно четко сформулированных пунктов. Информация самая разносторонняя — о минных полях на подступах к Кронштадту, о строительстве оборонительных рубежей на Карельском перешейке, о совершенно конфиденциальных решениях, принятых в Смольном. Последний пункт донесения излагал суть недавних переговоров с «Национальным центром» и просьбу заговорщиков о финансировании.

Профессора удивила странная подпись: «СТ-25». Ничего подобного Интеллидженс сервис еще не практиковала, это был новый шпионский код.

— Дело-то гораздо хитрее, чем мы с тобой предполагали, — сказал Николай Павлович, вызвав Профессора. — Надо побыстрей изловить этого англичанина…

Поймать «СТ-25» было непросто. Впрочем, рассказывать нужно по порядку. 30 августа 1918 года, в пятницу, на Дворцовой площади в Петрограде был злодейски убит Моисей Урицкий, председатель Петроградской ЧК.

В тот же день, спустя несколько часов, на заводе Михельсона в Москве эсерка Фанни Каплан стреляла отравленными пулями во Владимира Ильича Ленина. Враги революции перешли к террору. Внутренняя взаимосвязь этих выстрелов для всех была очевидна, но далеко не все знали тогда, что следы террористов ведут в английское посольство, в этот чинный и благопристойный особняк на набережной Невы, глядящий зеркальными окнами на Петропавловскую крепость. Точнее, в бывшее английское посольство, где размещались остатки прежнего его персонала, именуясь миссией Великобритании.

Утренним субботним поездом в Петроград приехал Феликс Эдмундович Дзержинский.

В распоряжении Дзержинского находились неоспоримые доказательства, обличающие английских дипломатов в преступных действиях против Советской власти.

Чрезвычайность сложившейся обстановки потребовала от председателя ВЧК и чрезвычайных мер. Лишь внезапный обыск в здании английской миссии позволял спутать карты дипломатов-преступников.

В назначенный Дзержинским час оперативная группа чекистов окружила посольское здание, заблокировав все выходы. В парадный подъезд вошли шесть оперативных работников во главе с Иосифом Стадолиным, старым большевиком-подпольщиком, долгие годы жившим в эмиграции и отлично знавшим английский язык. От чинной благопристойности в посольском особняке не оставалось и помину. Где-то в глубине дома громко хлопали двери, кто-то на кого-то истеричным голосом кричал. Видно было, что поспешно сжигаются бумаги, на беломраморную лестницу вырывались из комнат хлопья пепла и дыма.

Стадолин и его товарищи догадались о причинах переполоха: дипломаты спешили уничтожить доказательства своих преступлений. Но едва чекисты начали подниматься по лестнице, как с верхней площадки хлопнул выстрел.

— Немедленно прекратите стрельбу! — по-английски крикнул Стадолин. — Мы уполномочены произвести…

Договорить он не успел. Пуля сразила его и, обливаясь кровью, Стадолин повалился на светлую ковровую дорожку лестницы. Следом за ним были тяжело ранены еще два сотрудника ЧК.

Хладнокровным стрелком, на выбор расстреливающим наших людей, как позднее выяснилось, оказался военно-морской атташе Великобритании Френсис Аллен Кроми.

Что же произошло в этот дождливый августовский вечер и почему дипломат схватился за пистолет?

Да потому только, что капитан Кроми никакого отношения к дипломатии не имел. Прибыл он в Россию с особым поручением Интеллидженс сервис и был шефом разведывательной сети англичан. В субботний тот вечер грянула беда. Правда, капитана Кроми предупредили о намеченном чекистами обыске — имелись у него свои осведомители, — но предупредили в последнюю минуту. Некогда было отменять намеченную встречу с главарями белогвардейского подполья, не оставалось времени надежно припрятать компрометирующие документы. Вот тут-то, потеряв привычное самообладание разведчика, и взялся он за оружие. Пытался хоть как-то отсрочить неминуемый разгром, но цели своей не достиг. Разгром начался сокрушительный. Отборные агенты Интеллидженс сервис, великолепно замаскированные, многоопытные, в совершенстве знающие свое ремесло, проваливались один за другим. Раньше других ЧК арестовала фон Мейснера. Поймали его с поличным, как ловят начинающего дилетанта, лишив возможности затягивать следствие хитрыми увертками. И фон Мейснер признал себя побежденным.

Собственно, это был не «фон» и не «Мейснер». Это был сын крупного астраханского рыбопромышленника Николай Николаевич Жижин, бывший ротмистр Таманского гусарского полка, бессовестный авантюрист, шулер и мошенник, изгнанный с военной службы решением офицерского суда чести «за непристойное поведение».

Продажные личности, подобные этому негодяю, готовы служить кому угодно — лишь бы платили. Капитан Кроми денег не жалел, оценив услуги Жижина в сто тысяч рублей ежемесячно, и это стало решающим обстоятельством: в немецкой и французской разведках платили значительно скромнее. И уж совсем скупой была царская охранка, где довелось ему подвизаться в платных осведомителях.

Чуть позднее схватили бывшего корреспондента газеты «Утро России» при царской ставке Александра Николаевича фон Экеспарре. Он же, между прочим, был князем Дмитрием Шаховским, гатчинским мещанином Никодимом Оргом, присяжным поверенным Александром Эльцем и купцом второй гильдии Елизаром Платоновичем Плотниковым.

Журналист оказался крупной птицей, что доказывалось и суммой гонорара: платили ему англичане вдвое больше, чем гусару. И не зря платили. Однажды, к примеру, он подобрал отмычки и раздобыл на ночь секретнейший план минных заграждений в Финском заливе, хотя сейф, где хранился план, считался недосягаемым для злоумышленников. В другой раз с ловкостью циркового манипулятора выкрал чертежи новых морских орудий, еще не сданных Адмиралтейством на военные заводы.

После провала Кроми шефом английского шпионажа должен был стать Джон Меррет, скромный и неприметный владелец фирмы «Меррет и Джонс». Вариант этот считался запасным и в случае осложнений вступал в действие автоматически.

Джон Меррет появился в Петрограде года за четыре до войны. Белокурый великан, каких часто увидишь среди таежных сибирских охотников, он называл себя по-русски Иваном Иванычем. Внедрялся, разумеется, усердно, по всем правилам инструкции. Честнейшим образом выполнял заказы, принятые его монтажной фирмой, подчеркнуто сторонился политики и лишних знакомств.

Кто знает, возможно, в другую пору и сошел бы он за преемника Кроми. Однако после серии скандальных провалов это стало практически неосуществимым.

С Ивана Иваныча не спускали глаз, откровенно контролируя каждый его шаг в Петрограде. Вдобавок нагрянули к нему с обыском, переворошили все конторские бумаги, и лишь счастливая случайность помогла ему избежать ареста.

За резидента, угодившего в поле зрения контрразведки, не дают обычно и ломаного гроша.

В Лондоне это понимали. Новому резиденту требовалось новое обличье. Не мог он быть дипломатом, как капитан Кроми, или вполне легализованным бизнесменом, как владелец фирмы «Меррет и Джонс».

Вот тогда-то и появился в Петрограде тайный агент «СТ-25», человек-невидимка с множеством имен и обличий. Случилось это в ноябре 1918 года, через два месяца после разгрома шпионской сети англичан.

Комбинация с «СТ-25» была комбинацией многоходовой. Будь Профессор хоть семи пядей во лбу, все равно не смог бы он разгадать всех ее тонкостей. Тем более что начало комбинаций пришлось на те годы, когда Эдуард Отто отсиживал срок в Иркутском централе, дожидаясь подходящего случая для нового побега.

Не полыхала еще на российских просторах кровопролитная гражданская война. Не было ни осеннего наступления Юденича, ни тайной операции «Белый меч», на которую поставил главную ставку Кирпич.

Была новогодняя ночь. По-русски морозная и вьюжная, с тонкими восковыми свечками на празднично разукрашенных елках, с ряжеными и нищими, с лихими тройками и с сентиментальными святочными рассказами в иллюстрированных журналах.

Вступал в свои права 1909 год.

До полуночи оставалось час с четвертью. К пограничной станции Вержболово подкатил по расписанию курьерский поезд.

Таможенные формальности, как ни спешили чиновники, изрядно подзатянулись. В тесном, жарко натопленном зальце станционного буфета было многолюдно и по-новогоднему оживленно. Пассажиры с нетерпением поглядывали на часы.

— Господа, с Новым вас годом! С новым счастьем! — громогласно провозгласил краснолицый жандармский офицер, оказавшийся в центре довольно пестрой компании у буфетной стойки.

Мгновенно захлопали пробки шампанского. Из рук в руки передавались бутылки с добротным шустовским коньяком. Незнакомые люди спешили наскоро отметить наступление Нового года, заставшее их в пути.

— А вы чего зеваете, милостивый государь? — весело обратился жандарм к высокому молодому человеку в коротеньком клетчатом пальто, одиноко стоящему возле столика с закусками. — Прошу к нашему шалашу, присоединяйтесь!

Обращение было ни к чему не обязывающим, а молодой человек вздрогнул, точно стеганули его хлыстом, и это, разумеется, не укрылось от зорких глаз жандарма.

Неловко поклонившись, молодой человек заспешил на перрон.

Странное его поведение, признаться, насторожило представителя власти. Вполне возможно, что последовал бы он за этим пассажиром и проверил бы его документы с обычной своей подозрительностью, но сосед жандарма у буфетной стойки, солидный толстяк в богатой енотовой шубе, досадливо махнул рукой:

— Оставьте, любезнейший, пустое… Это англичанишка один, в гувернеры едет устраиваться…

— Вы с ним знакомы?

— Калякали давеча на остановке, познакомились. Юноша бедный, юноша бледный! — хохотнул толстяк, весело подмигивая жандарму. — Мало ли кормится ихнего брата на вольготных русских хлебах? Англичанишки, французишки, немчура пузатая… И все едут, все едут… Пропустим-ка лучше посошок на дорожку, вернее будет…

Жандарм с удовольствием согласился пропустить посошок. Если уж признаться по совести, вовсе не молодые иностранцы занимали его и не к ним он принюхивался, внимательно листая паспорта пассажиров курьерского поезда. Выискивал злонамеренных врагов государя императора, искал в багаже марксистскую нелегальщину…

Словом, у жандарма хватало собственных забот. И спустя двенадцать часов курьерский поезд медленно вполз под стеклянные своды столичного вокзала.

Всю дорогу до Петербурга молодой англичанин не сомкнул глаз, ругательски ругая себя за предательскую слабость. Сидел в вагоне, забившись в угол, хмурился, размышлял.

На вокзале никто его не встретил. Забрав свой легонький баульчик и отказавшись от услуг носильщика, он вышел к Обводному каналу.

Перед ним был Санкт-Петербург.

В этом заснеженном городе начнет он новую свою жизнь. Шаг за шагом, не торопясь и не медля, будет становиться похожим на русского. Это основная его обязанность в ближайшие годы — сделаться похожим на русского.

У портье дешевенькой и достаточно вонючей гостиницы «Селект» молодой человек записался Полем Дюксом, уроженцем графства Сомерсет.

В Лондоне молодого путешественника предупредили, что первым долгом следует обзавестись видом на жительство. Русские полицейские порядки достаточно строги, нарушать их никому не рекомендуется.

Канцелярия петербургского градоначальника, куда он обратился и где вели учет иностранцев, обошлась с ним учтиво. К тому же документы были у него в полном порядке.

Вскоре он уже служил в доме известного петербургского богача-лесопромышленника. Натаскивал сыновей хозяина в английских артиклях, помогал составлять деловые бумаги, а по вечерам, запершись в своей комнатке на мансарде, ревностно зубрил неподатливую русскую грамматику.

Платили ему неплохо, обращались с ним подчеркнуто ласково, и все же он был недоволен. Раздражало англофильство хозяев, ему требовалось нечто совсем противоположное.

Весной, поблагодарив недоумевающего лесопромышленника, он перебрался на Ильмень-озеро, в усадьбу некоего старого русопятствующего чудака, чей адресок вручили ему в Лондоне. Тут была сплошная патриархальщина с расписными русскими полотенцами, деревянной посудой и непременным хлебным квасом к обеду.

Актеры называют это вживанием в образ. Нескоро еще вызовут тебя на ярко освещенную сцену, не пробил еще твой час, вот и накапливай драгоценные подробности бытия. Они ни с чем не сравнимы, эти достоверные подробности, они надежнее любого документа.

Между тем годы шли, а на сцену его все не вызывали. Из помещичьего новгородского захолустья перебрался он в столицу, жил теперь в лучших домах, обзавелся полезными знакомствами. И новое появилось в его жизни: подолгу и очень охотно музицировал, обнаружив недюжинные способности пианиста.

Иногда ему начинало казаться, что достопочтенные джентльмены с Кингс-кросс забыли о нем и, следовательно, он вправе распоряжаться собой по собственному усмотрению.

Но джентльмены с Кингс-кросс о нем не забыли, и он это знал. Похоже, что они ничего и никогда не забывают, эти безукоризненно вежливые и сдержанные джентльмены. Ручищи у них длинные, глаза всевидящие, и, если ты им понадобишься, они разыщут тебя хоть на краю света.

Нашли его не на краю света. Нашли в многолюдном вестибюле Нардома, на Петербургской стороне, на субботнем шаляпинском концерте по общедоступным ценам.

В антракте к нему неслышно приблизился серенький невзрачный субъект в старомодном касторовом сюртуке. Вежливо склонил лысую голову, тихо произнес давным-давно условленный пароль.

— Вам рекомендовано записаться нынче в консерваторию, — сказал субъект и, как бы не заметив его смятения, растворился в толпе.

Осенью в столичной консерватории появился новый студент. Учились тут немцы, учились французы, отчего бы не появиться и англичанину. Тем более, как отмечали профессора, человеку не без способностей. Многообещающий пианист, чертовски старателен, усидчив, обнаруживает склонности к самостоятельной композиции.

И снова потекло быстротечное время, На полях Европы гремели пушки, Россия и Великобритания сделались союзниками по оружию, Санкт-Петербург называли теперь по-русски Петроградом, а немецкие магазины на Васильевском острове зияли вдребезги разбитыми витринами.

Все это к нему не имело отношения. Ему велели учиться, и он учился, поражая всех своей настойчивостью. И ждал приказа, не поддаваясь больше наивным иллюзиям.

А приказа все не было и не было. В ожесточенных битвах изнемогали миллионные армии, английский и германский флоты караулили друг друга на морях, избегая решающего сражения, возросло влияние Гришки Распутина при царском дворе, угрожающе росла дороговизна жизни, а он, полный сил, двадцатипятилетний, все учился, все сдавал экзамены, стараясь быть на хорошем счету.

«Неужто и теперь они будут безмолвствовать?» — думал он с тревогой, когда грянуло Октябрьское вооруженное восстание. Положение становилось серьезным, пора было вступать в игру.

Но заговорили они только через год. Видимо, удручающе скандальный провал капитана Кроми заставил их поторопиться. В России образовалась пустота, пришло время вводить свежие силы.

Ему было приказано прибыть в Лондон. Сперва он отказывался верить, настолько рискованным и сложным выглядело подобное путешествие. Это ведь не тихие довоенные времена, не сядешь в Питере на пароход, чтобы благополучно высадиться на Темзе. Попробуй-ка добраться до Лондона!

Но приказ есть приказ. Поневоле пришлось ехать в Мурманск, соскакивать на ходу с теплушек, спасаясь от облав, топать десятки верст пешком, прячась в лесных чащобах, вконец оборваться и зарасти библейской бородищей.

На лондонском вокзале его встретили, молча усадили в закрытый автомобиль с глухими черными шторками на окнах и привезли в знакомый сумрачный дом, где тихо и безлюдно в запутанных лабиринтах коридоров и где лишних слов не тратят.

— Борода вам к лицу, — вместо приветствия сказал шеф и, секунду подумав, поднялся ему навстречу. — Надеюсь, добрались благополучно? Если нет возражений, давайте побеседуем…

С этого осеннего лондонского вечера навсегда перестал существовать Пашенька, любознательный гувернер и любитель русской старины. Не было больше и Павла Павловича Дюкса, недоучившегося студента консерватории.

Для начала стал он Филиппом Макнейлом, молодым коммерсантом из Манчестера. Торпеды немецких подводных лодок не могли остановить этого предприимчивого дельца, и вскоре он отправился в Стокгольм.

Побыв в шведской столице всего неделю, Филипп Макнейл сел на пароход, отходящий в Гельсингфорс. И в столице Финляндии не задержался, быстренько перебравшись в Выборг, а оттуда поближе к советской границе, к берегу реки Сестры.

Темной беззвездной ночью, под холодным секущим дождем вперемешку с мокрым снегом, переправится он через пограничную реку на вертлявом рыбачьем челне и, обходя красноармейские дозоры, уверенно зашагает к ближайшей железнодорожной станции. Будет на нем потрепанная фронтовая шинель, какие носят миллионы мужчин в России, стоптанные сапоги, фланелевое солдатское белье с грубыми тесемками. И удостоверение у него будет припасено на имя Иосифа Афиренко, сотрудника Петроградской ЧК.

За десять месяцев нелегального существования в Петрограде использует он множество обличий и поддельных документов, помогающих сбить со следу советскую контрразведку. Назовется Пантюшкой, уподобившись мелкому уголовнику, назовется Ходей, Михаилом Ивановичем Ивановым, Сергеем Иличем, Карлом Владимировичем, Павлом Павловичем Саввантовым и просто Мишелем, очаровательным душкой-соблазнителем. Несколько тревожных ночей проведет в качестве безымянного бродяги, нашедшего приют в заброшенном могильном склепе купца первой гильдии Никифора Силантьевича Семашкова. Дрожа от страха, будет прислушиваться к ночным шорохам Смоленского кладбища, куда, к сожалению, не догадаются заглянуть поисковые группы ЧК.

Многому найдется место в похождениях этого рыцаря плаща и кинжала. И предательству, и вероломству, и искусно разыгранной страсти к старой женщине, годной ему в матери, и соучастию в отвратительных уголовных преступлениях.

На Гороховой, в служебном кабинете Эдуарда Отто, будут тем временем накапливаться материалы «Английской папки».

Однажды Профессор получит достоверную информацию о том, что «СТ-25» пользуется служебным удостоверением на имя Александра Банкау, некоего несуществующего сотрудника политотдела Седьмой армии, что умудрился проникнуть даже на заседание Петросовета. Сигнал этот заставит работников Особого отдела провести огромную исследовательскую работу. Однако и самая тщательная проверка не поможет установить, кто же снабдил англичанина столь важным документом. И не воспользуется он им больше ни разу, точно издали почует нависшую над ним опасность.

Затем из пограничной комендатуры поступят сведения о каком-то иностранце, обморозившем якобы ноги во время нелегального перехода границы. Приметы иностранца почти полностью совпадут с приметами «СТ-25»: высокий, нервное лицо, по-русски изъясняется с незначительным акцентом. Чтобы найти его в Петрограде, потребуется срочно разыскать финна-проводника, помогавшего ему добраться до города. И вот, когда поиски эти почти увенчаются успехом, старого финна обнаружат на глухом пустыре с перерезанным горлом.

Профессора все эти неудачи заставят задуматься. Не слишком ли много их? И нет ли у этого «СТ-25» облеченных доверием ЧК помощников, выручающих его в трудные минуты?

Еще в середине июля 1919 года береговые посты наблюдения засекли в Финском заливе довольно странное суденышко.

Удивляло это суденышко необыкновенной своей скоростью. Приходило со стороны Териок по утрам, перед восходом солнца, и молниеносно исчезало, оставив позади себя огромный пенный бурун.

Приглашенные на Гороховую специалисты утверждали, что скорость суденышка превышает сорок миль в час. Ничего подобного на флотах в ту пору не знали.

Профессор высказал предположение, что приходит оно на связь. С ним, однако, не согласились. К кому на связь? Ведь ни в одном из прибрежных пунктов суденышко замечено не было.

Вскоре частица тайны приоткрылась сама собой.

18 августа, в пасмурный предрассветный час, англичане учинили разбойный налет на кронштадтскую гавань. Налет был старательно подготовлен и преследовал далеко идущие цели. В головном эшелоне, явно отвлекая внимание, шли самолеты-бомбардировщики, пытавшиеся атаковать линейные корабли «Петропавловск» и «Андрей Первозванный». Следом в гавань ворвались маленькие скоростные суденышки. Это были торпедные катера — новинка английской судостроительной промышленности. С сильными моторами, с торпедным вооружением и пулеметными установками на борту, а также с предусмотрительно вмонтированными в каждый катер мощными взрывпатронами. Экипажам было приказано в случае осложнений взрываться, чтобы не раскрыть тайны секретного оружия.

Наткнувшись на прицельный огонь балтийских комендоров, особенно убийственный с эсминца «Гавриил», пираты бросились врассыпную. Больше половины катеров было перетоплено. Барахтавшихся в воде катерников выловили и взяли в плен. Никто из них, понятно, не захотел взрываться вместе со своими секретными катерами.

Следствие по необычному этому событию вел Особый отдел Балтфлота. Впрочем, через несколько дней Профессора вызвал к себе Николай Павлович.

— Твоя, выходит, правда, — сказал он, протягивая Эдуарду Отто тоненькую следственную папочку. — Потолкуй, пожалуйста, с этим господином. Думаю, что знает он гораздо больше…

Командир английского торпедного катера лейтенант Нэпир дал на следствии важные показания.

— Мне известно, — заявил Нэпир, — что два катера нашего отряда регулярно поддерживали сообщение с красным Петроградом, перевозя туда и обратно пакеты с корреспонденцией. Ходили катера в устье Невы, где встречались с неизвестным мне лицом. В Териоках они брали также курьеров, чтобы тайно доставить их в Петроград. Курьеры сами устанавливали день, когда надо за ними вернуться.

Нэпира привезли на Гороховую. От сознания ли своей вины перед Советской властью или по робости характера, но лейтенантик изрядно перетрусил… Беседовать с ним пришлось без переводчика и официального протокола, пришлось даже подбадривать. Пусть немножко очухается горе-вояка, а то зубами стучит от страха.

Сперва Нэпир не прибавил ничего нового. Отряд у них строго засекреченный, особого назначения, а в чужие дела он, естественно, не совался. Ходили слухи, что некоторые экипажи возят курьеров в Петроград, вот и все, что ему известно.

Но Профессор не зря славился своим умением расспрашивать, и постепенно начали выясняться довольно существенные подробности. Отрядом торпедных катеров, оказывается, командует никому не известный лейтенант Августус Эгар, который к тому же подписывается не фамилией своей, как все люди, а кодовым знаком «СТ-34». В графстве Эссекс, когда они занимались испытанием секретного оружия, Эгара не было и в помине— назначили его перед отъездом отряда в Финляндию. Люди поговаривают, что это совсем не кадровый морской офицер, а сотрудник специальной службы.

— Какой?

— Полагаю, Интеллидженс сервис…

Закончив разговор с Нэпиром и пообещав ему возвращение на родину сразу после окончания гражданской войны, Профессор снова перебрал все накопленное в «Английской папке».

Достигнутыми результатами он был не удовлетворен. Слишком медленное продвижение вперед, слишком много еще белых пятен. Одно только несомненно: противник у него серьезный, весьма и весьма опытный. И ходит, возможно, где-то рядом, пользуясь преимуществами своего положения…

На Гороховой в ту пору готовились к массовым обыскам в буржуазных кварталах Петрограда. Явственно возросла угроза нового наступления Юденича, нужно было очищать город от враждебных элементов, обезопасить тылы.

Про себя Профессор надеялся, что в сети новой облавы попадет и тот, кто интересовал его больше всего. Желательно вместе с помощницей, с этой таинственной Мисс.

Особых оснований для подобных надежд не было, и все же он надеялся. Сам пошел на инструктаж руководителей поисковых групп, подробно рассказал о приметах высокого англичанина и немолодой женщины с властными и злыми глазами.

Осенняя проческа города прошла организованно и сказалась весьма полезной. Оружия, правда, обнаружили не очень много, но зато удалось задержать изрядное число ушедших в подполье контрреволюционеров. «СТ-25», к сожалению, избежал опасности.

Досадно было Профессору узнать чуть попозже, что выручила его жалостливость наших людей. В доме на Васильевском острове, где ночевал английский резидент, происходил обыск. В последнюю минуту «СТ-25» прикинулся эпилептиком, довольно искусно разыграл припадок, и сердобольные моряки решили воздержаться от проверки документов «тяжелобольного».

Вскоре началось осеннее наступление Юденича. Работы на Гороховой прибавилось. Многие сотрудники Чрезвычайной Комиссии были отправлены на фронт, многие были ранены, а многие и голову сложили в трудных боях с врагом.

Профессор по-прежнему занимался «Английской папкой».

Автором комбинации в Ораниенбауме был Александр Кузьмич Егоров, начальник Особого отдела береговой обороны.

В архивах уцелела его докладная записка, сообщающая итоги этой комбинации. Документ, естественно, официальный, строгий, без какой-либо эмоциональной окраски.

«Военмор Д. Солоницин сообщил нам, что из Петрограда прибывает некий гражданин к начальнику ораниенбаумского воздушного дивизиона и что он, военмор Солоницин, должен переправить его к белым с каким-то секретным материалом.

В связи с вышеизложенным, мы разработали соответствующий план оперативных мероприятий…»

Мероприятия эти оказались полностью в егоровском духе. Такой уж был человек Александр Кузьмич Егоров: во всякое, даже простенькое дело стремился внести неистребимую выдумку.

Началось все, когда до Октябрьской годовщины оставалось меньше недели. Впрочем, праздника не чувствовалось. Да и что за праздник, если Юденича еще не отогнали от Питера? К тому же англичане в поддержку белякам поставили свой монитор «Эребус». Бьют из пятнадцатидюймовых орудий, аж по всему городу сыплются стекла!

— Ох, и несладко нашим на позициях! — сокрушался дежурный по отделу, прислушиваясь к тяжелым, стонущим разрывам. — Долбят и долбят, паразиты.

Криночкин рассеянно согласился с дежурным. Какая уж сладость от снарядов монитора! Криночкину до зарезу требовалось зайти к Александру Кузьмичу, и думал он, признаться, совсем о другом.

Василий Криночкин был самым молодым сотрудником Особого отдела. Не по возрасту, понятно, по стажу чекистской работы. Взяли его из коммунистического отряда особого назначения вскоре после ликвидации мятежа на форту Красная Горка и пока что придерживали на второстепенных поручениях. Начальник, правда, сказал ему несколько обнадеживающих слов, но было это уже давно. «Привыкайте, Криночкин, присматривайтесь, — сказал тогда Александр Кузьмич. — И будьте наготове. Чекист, он вроде патрона, загнанного в патронник: если понадобится — обязан выстрелить».

Но сколько же времени можно ждать? Другие товарищи, такие же, между прочим, не какие-нибудь особенные, ездят на серьезные операции, отличаются, а он, Василий Криночкин, все на мелочах. От тихой жизни и патрон способен отсыреть, — разве начальник не понимает этого?

И все же Криночкин поступил разумно, не сунувшись к Александру Кузьмичу без спросу. До вечернего поезда оставалось всего минут десять, и тут Егоров сам выбежал из кабинета. Чем-то страшно озабоченный.

— Григорьева ко мне! Одна нога здесь, другая там! — приказал он дежурному и, увидев Криночкина, поспешно добавил: — Вы тоже понадобитесь, далеко попрошу не отлучаться!

— Мне сегодня ехать на Гороховую…

— Отменяется! — коротко отрубил начальник, снова скрывшись в своем кабинете.

Далее развернулись события, каких в Особом отделе еще не случалось.

Военмора Солоницина, а это он был засидевшимся у начальника посетителем, отвели в нижний этаж, в отдельную комнату с зарешеченным окном.

Изрядно задержался у начальника Федор Васильевич Григорьев, правая его рука. Никто, понятно, не знал, о чем они толковали, закрывшись вдвоем. Вероятно, о чем-то важном, потому что вид у Федора Васильевича, когда он вышел от Егорова, был озабоченный.

Вскоре на улице стемнело, и Криночкин вздумал покурить. Поручений ему опять не дали, поездку в Питер отменили, вот он и решил побыть на свежем воздухе, беседуя с часовым о всякой всячине. Часовой был его земляком.

И тут к воротам Особого отдела бесшумно подкатил черный, как вороново крыло, «мерседес-бенц». Это был единственный на весь Ораниенбаум легковой автомобиль, принадлежавший местному совдепу.

Знакомый шофер, разглядев в темноте Криночкина, поинтересовался, скоро ли собирается выйти товарищ Григорьев. Криночкин ответил, что ничего об этом не знает, но может пойти узнать. И, придавив каблуком окурок, направился к Федору Васильевичу.

То, что он увидел, войдя к Григорьеву, заставило его вздрогнуть от неожиданности. Перед зеркалом, внимательно себя разглядывая, стоял заместитель начальника, но какой — вот в чем вопрос! В щегольском френче добротного сукна, на плечах старорежимные погоны, грудь вся в орденах, а на голове молодцевато заломленная офицерская фуражка с золоченой кокардой.

— Ну, что скажешь, соответствую? — спросил Федор Васильевич, не обращая внимания на удивленный вид Криночкина. — Похож на ваше благородие?

— Автомобиль к вам прибыл, — уклончиво сказал Криночкин.

— Очень хорошо! — воскликнул Федор Васильевич и прищелкнул каблуками, отчего серебряные шпоры тоненько зазвенели. — Иногда неплохо прокатиться на автомобиле!

Накинув на плечи черную кавказскую бурку, какие любили носить свитские офицеры, Григорьев прошел мимо остолбеневшего Криночкина. Затем с улицы донесся шум отъезжающего «мерседес-бенца», и все стихло.

Вслед за тем наступила очередь самого Криночкина, так что долго удивляться ему не пришлось. Его и еще Сашу Васильева вызвал к себе Егоров.

Задание они получили в высшей степени деликатное, требующее немалого актерского таланта. Обоим Егоров приказал переодеться, как и Федору Васильевичу, чтобы в условленном месте встретить курьера белогвардейцев. При этом у курьера не должно было возникнуть ни малейшего подозрения.

Курьер прибыл в Ораниенбаум утром.

Прибыл он не как-нибудь крадучись, а в легковой машине штаба Петроградского округа, да еще с важным седоусым старикашкой, очень уж смахивающим на старорежимного генерала.

Информация военмора Солоницина таким образом подтверждалась полностью. Автомобиль с гостями остановился у дома, где квартировал командир воздушного дивизиона. Попив чайку и посекретничав с хозяином, старикашка укатил обратно в Питер, а курьер остался.

Криночкина и Саши Васильева в то утро не было в городе. Ночью они ушли к Федору Васильевичу, обосновавшемуся в заброшенной лесной сторожке в десяти верстах от Ораниенбаума. И хлопот у них хватило на весь день.

Совсем это не просто и нелегко — из крохотной избушки соорудить хоть какое-то подобие штаба. Пришлось раздобыть в соседнем именье поясной портрет бывшего государя императора Николая Романова, водрузив его на закопченную стенку. Понавесили погуще проводов, на стол поставили полевой телефон.

Самое трудное началось с наступлением темноты, когда отправились они встречать курьера. Ночь, к счастью, выдалась сухая, без дождя. Изредка из-за туч появлялась луна, скупо освещая мохнатые придорожные ели.

Ждали они недолго. Близко к полуночи из темноты показались две неясные фигуры. Впереди, они это сразу поняли, шагал военмор Солоницин.

— Стой! — грозно окликнул Саша Васильев и, как наставлял их Федор Васильевич, щелкнул затвором берданки. — Кто идет?

— Православные мы, истинно православные! — тихо произнес Солоницин.

Это был пароль, все было правильно. И тут началась комедия.

— Господи, неужто проклятущая совдепия позади? — не то всхлипнул, не то рассмеялся курьер, высунувшись из-за спины своего проводника. — Миленькие вы мои, до чего же я рад!

— Молчать! — цыкнул на него Саша Васильев, я Криночкин с тревогой почувствовал, что товарищ его закипает. — Оружие при себе имеете? Попрошу сдать!

Дальше они тронулись гуськом. Наган, взятый у курьера, Саша Васильев засунул под ремень. Замыкающим шел Криночкин.

В «штабе» комедия продолжалась полным ходом. От новенького ли мундира Федора Васильевича с золотыми погонами или от царского портрета, едва различимого при тусклом свете керосиновой лампы, но курьер и вовсе ошалел. Скинул шапку, принялся размашисто креститься, а потом вытащил из-за пазухи дольчатую английскую гранату.

— Вот, господин поручик, до последней минуты берег… Коли что, думал, себя взорву к чертовой матери и большевичков заодно. Теперь-то она мне не потребуется…

— Совершенно верно, — подтвердил Федор Васильевич, забирая у него гранату. — Теперь вам опасаться некого… Приступим, однако, к делу, если не возражаете?

Курьер вытащил карту-двухверстку.

— Здесь наши друзья изобразили дислокацию красных, самую последнюю, свеженькую… А вообще наиболее конфиденциальное мне приказано доложить лично…

— Лично, значит? — оживился Федор Васильевич. — Это хорошо, давайте докладывайте…

Как ни проста была ораниенбаумская комбинация, а она помогла чекистам ухватиться за ниточку, которой, недоставало в «Английской папке». И не за одну ниточку, а сразу за несколько. Еще неизвестны были масштабы заговора, еще оставались на свободе главные его организаторы, а ЧК уже вышла на верную дорогу.

Механик воздушного дивизиона Дмитрий Солоницин пришел к Егорову с важным сообщением.

Не большевик, а пока лишь сочувствующий, как он себя называл, Солоницин еще с весны начал догадываться, что командир дивизиона совсем не тот, за кого старается себя выдать. Точно два лица было у Бориса Павлиновича Берга: одно для начальства из Реввоенсовета флота, где считают его энергичным и одаренным специалистом, а другое — неведомо для кого, тайное, хитро замаскированное.

Сперва Солоницин собирался пойти со своими подозрениями в Особый отдел, но тут же и передумал. А вдруг чекисты ему не поверят? Скажут, что все это пустяки, что наговаривает он на преданного Советской власти командира? Нет, прежде надо было собрать побольше фактов.

Безвыходное положение создалось, когда приказали ему сопровождать курьера из Петрограда. Тут уж, поверят или не поверят, надо было подаваться в ЧК.

— Эх ты, Шерлок Холмс неумытый! — рассердился Егоров, выслушав исповедь механика. — Он, видите ли, надумал один во всем разобраться! А мы что, по-твоему, лаптем щи хлебаем?

Однако сердиться было поздно. И тогда Егоров, стремясь ускорить следствие, придумал свою комбинацию.

В лесном «штабе» развязка наступила быстро. Курьер сам себя обезоружил, устные свои сведения выложил — спектакль приближался к финалу.

— Сейчас прибудет авто, и вас повезут для доклада его высокопревосходительству, — объявил Федор Васильевич.

— Бог ты мой, какая высокая честь! — взвился курьер от радости. — Меня представят Юденичу? Неужели я заслужил?

— Заслужили, — сухо подтвердил Федор Васильевич.

Вслед за тем совдеповский «мерседес-бенц» доставил курьера в Ораниенбаум, к воротам Особого отдела.

О дальнейшем догадаться нетрудно. В первые минуты курьер обомлел и лишился дара речи, увидев вместо генерала Юденича довольно сердитого, мужчину в кожаной комиссарской куртке, затем впал в истерику и, взвизгивая, требовал немедленного расстрела — все равно он ни словечка не скажет, хоть режьте его на куски. Затем, как и следовало предполагать, довольно быстро обмяк и начал отвечать на вопросы, интересующие начальника Особого отдела.

Сам по себе молодой человек ничего не значил. Единственный сынок статского советника, недоучившийся студент, прапорщик военного времени, от мобилизации в Красную Армию уклонялся.

Гораздо важнее были показания курьера о пославших его лицах. Выходило, если принять их на веру, что в пользу белых работают весьма авторитетные военспецы из петроградских штабных учреждений.

Распорядившись о немедленном аресте командира воздушного дивизиона Берга, Александр Кузьмич поехал в Петроград, на Гороховую. Кустарничать было слишком опасно, все это пахло крупным контрреволюционным заговором.

Профессора к ораниенбаумскому делу подключили после того, как командир воздушного дивизиона написал первое свое собственноручное показание.

Показание это было неслыханным.

«Я — главный агент английской разведки в Петрограде, — утверждал Борис Берг. — Инструкции получал из разведывательной конторы в Стокгольме. Имею также постоянную связь с английским консулом в Гельсингфорсе, посылал к нему курьеров».

Ничто человеческое не было чуждо Профессору, и поначалу он откровенно обрадовался. Да и как было не радоваться, когда наконец-то разоблачен проклятый «СТ-25», доставивший ему столько беспокойства! Сам во всем сознается, решил прекратить игру.

Но радость оказалась недолгой, уступив место привычному сомнению. Что-то уж больно легко все получалось, не суют ли ему ловкую подмену…

— Послушай, Александр Кузьмич, — спросил он Егорова, — а в Москву ездил твой Берг?

— Когда?

— Ну, весной нынче, летом…

— Нет, не ездил, — подумав, сказал Егоров. — Некогда было ему разъезжать, дивизион на нем висел… У нас околачивался, сукин сын, в Ораниенбауме…

Еще сильнее засомневался Профессор, увидев Берга. Допрос вел Егоров, с обычной своей дотошностью уточнял все подробности, а он пристроился в сторонке, наблюдал молча.

Перед Егоровым, нервничая, сидел плотный, широкоплечий здоровяк. Черноволосый, с большими залысинами на лбу, лицо скуластое, монгольского типа, подбородок книзу заострен. Словом, на «СТ-25» нисколько не похожий.

— При каких обстоятельствах и где именно познакомились вы с капитаном Кроми? — быстро спросил Профессор по-английски.

Вопроса Берг не понял. Видно было, что лишь фамилия Кроми заставила его насторожиться.

— Простите… В Морском корпусе мы плохо занимались языками, и я не совсем уловил…

— Иначе говоря, — перешел Профессор на русский, — я хочу знать, кто и когда велел вам в случае ареста принимать все на себя?

— Никто мне не велел…

— Вы лжете, Берг, причем без какой-либо надежды на успех! Кроми вас завербовал, нам это известно, и чужую роль вы играете отнюдь не по своей доброй роле. Подумайте, какой вам смысл брать на свою голову лишнее?

Думал Берг четыре дня. И додумался. Признал, что работать на английскую разведку начал еще с капитаном Кроми, что знакомство у них завязалось в военные годы, в ресторане «Донон», а после провала английской миссии был передан в распоряжение нового резидента Интеллидженс сервис.

Фамилии его, к сожалению, не знает. Это худощавый высокий мужчина лет тридцати, до чрезвычайности осторожный, никому обычно не доверяющий. Зовут его по-разному: иногда Михаилом Иванычем, иногда просто Пантюшкой.

10 ноября, в понедельник, на Мальцевском рынке с утра началась облава на спекулянтов.

Смуглую эту девчонку в невзрачном осеннем пальтишке, с повязанным на голову дырявым шерстяным, платком никто бы, разумеется, не стал задерживать. Что в ней особенного: притулилась в углу, торгует игральными картами?

Увидев милиционеров, девчонка попыталась выбросить револьвер — вот что осложнило дело. Револьвер был маленький, изящный, похожий на игрушку. И коробочка патронов была к нему, двадцать штук.

Назвалась она Жоржеттой Кюрц. Лет ей всего шестнадцать, документов никаких, живет с отцом, преподавателем французского языка. Бедствуют они страшно, голодают, оттого и надумали продавать старые вещички.

Но карты эти никого не интересовали. Непонятно было, откуда револьвер. Разве не читала она обязательных распоряжений о сдаче оружия?

Жоржетта плакала и сквозь слезы твердила, что не виновата. В оправдание рассказала весьма наивную романтическую историю. Будто возвращалась однажды из кинематографа, а возле Владимирского собора догнал ее некий молодой красавец, спросив, как пройти на Боровую улицу. Будто понравились они друг другу с первого взгляда и стали встречаться ежедневно, пока не уехал ее возлюбленный из Петрограда. Уезжая, оставил на память револьвер, вот этот самый, просил сохранить до возвращения.

— А звать его как?

— Семой…

— Фамилия?

— Фамилии я не знаю, — пролепетала Жоржетта.

— Врешь ты все, мамзелька! — рассердился старший патруля. — Ладно, возиться нам с тобой некогда… Подумай как следует, а в участке советую говорить правду…

Пока Жоржетту вели на Моховую улицу, в шестнадцатый участок милиции, она, видимо, сообразила, что объяснение у нее никудышное, и взамен, горько рыдая, выложила новую версию.

Правильно, револьвер «бульдог» никто ей на хранение не передавал, и никакого Семы она не знает. Испугалась, вот и наврала. Револьвер она нашла. Гуляла в Летнем саду, любуясь осенними красками природы, и вдруг нашла. Лежал он под скамейкой, завернутый в тряпочку. Сперва она хотела сдать его в милицию, как положено, а после передумала: побоялась, как бы у папы не было неприятностей. Кроме того, если уж во всем сознаться, она решила, что «бульдог» ей самой нужен…

— Это для чего же? — полюбопытствовал следователь.

В ответ Жоржетта заплакала. С трудом удалось выяснить, что девчонка, оказывается, успела разочароваться в жизни. Давно хочет покончить с собой.

— С чего же ты разочаровалась, глупенькая? — сочувственно спросил милиционер, доставивший ее в участок. Да и сам следователь, пожилой дядька с красным бантом в петлице, какие носили бывшие красногвардейцы, поглядывал на нее с участливым вниманием.

Словом, проканителься свидетель еще немного, и отпустили бы Жоржетту к папочке. Выругали бы, конечно, велели бы выбросить из головы глупые мысли.

Свидетелем, по доброй охоте примчавшимся в милицейский участок, был старый токарь с «Айваза» Никифор Петрович Уксусов. Это он приметил, как выбросила револьвер Жоржетта. И еще кое-что приметил. Плохо, что его самого сцапали по ошибке. Придрались, черти драповые, что торгует зажигалками. Того не примут во внимание, что надо же как-то кормиться.

Жоржетта не встретилась с Никифором Петровичем в милиции. Следователя вызвали из комнаты, а она осталась с милиционером, заранее радуясь благополучному исходу неприятностей.

Минут через двадцать следователь вернулся в комнату, и сразу же все переменилось. Прежнего сочувствия на лице следователя не было.

— Доставишь гражданку на Гороховую, — приказал он милиционеру и стал укладывать в газету отобранные у нее вещи.

— За что? — крикнула Жоржетта. — Я ни в чем не виновата!

— Там разберутся, — не глядя на нее, сказал следователь.

Разбираться в этом происшествии выпало ближайшему помощнику Профессора Семену Иванову.

Биография Семена Иванова была похожа на биографии многих молодых чекистов, присланных на Гороховую партийными организациями. На эскадренном миноносце «Константин» довелось ему, обыкновенному машинисту, председательствовать в судовом матросском комитете, после этого дрался он в рядах красногвардейцев, устанавливая Советскую власть. С экспедиционным отрядом балтийцев побывал под Нарвой, где моряки преградили дорогу немцам, затем с полгода возглавлял Чрезвычайную комиссию в Шлиссельбургском уезде, пока не направили его в аппарат губернской ЧК.

Узнав, что привели какую-то мамзельку, задержанную на рынке с револьвером, Семен Иванов мысленно ругнулся. Бездельники все-таки засели в милиции! Где бы самим выяснить, что к чему, так нет же, всё норовят свои обязанности на других свалить!

Однако беседа с Никифором Петровичем заставила его по-другому взглянуть на рыночное происшествие. Уединившись в кабинете Профессора, он подробно расспрашивал старого токаря и даже попросил разложить на столе колоды примерно так же, как лежали они у девчонки.

Как и Никифору Петровичу, Жоржетта ему не понравилась. Вернее, как-то насторожила.

— Давайте знакомиться, — начал он, наскоро перечитывая коротенький милицейский протокол. — Значит, вы будете Жоржетта Кюрц? Рождения тысяча девятьсот третьего года? Француженка? Проживаете на Малой Московской, четыре?

Жоржетта молча кивала головой.

— Оружие нашли в Летнем саду под скамейкой? Ага, даже было завернуто в тряпочку? На рынке торговали картами?

И вдруг он вскинулся, глянул на нее в упор:

— А с Пантюшкой давно виделись?

Позднее он и сам не мог объяснить, почему вдруг спросил об этом. Вероятно, потому, что не выходила у него из головы «Английская папка».

Спросил просто так, на всякий, как говорится, случай, и сам не поверил нежданному эффекту. Губы девчонки дрогнули, и нечто смятенное, застигнутое врасплох мелькнуло на ее испуганном лице.

— Я не понимаю… Наверно, это недоразумение… Никакого Пантюшки я не знаю…

— Ну что же, недоразумения тоже бывают, — поспешно согласился он, стараясь выгадать время. — Тогда так, гражданочка, бери вот бумагу, садись за стол и пиши…

— Что писать?

— А все по порядку. Кто такая, на какие средства живешь, откуда раздобыла револьвер, в кого собиралась стрелять… И предупреждаю, баловаться у нас нельзя! Пиши одну правду, понятно?

Теперь можно было собраться с мыслями. Жоржетта писала, изредка на него поглядывая, а он сидел напротив, лихорадочно пытаясь сообразить, что все это должно означать. Сигналы девчонка кому-то подавала, это ясно, про револьвер врет, и теперь выясняется, что известна ей кличка англичанина. Ясно, известна, иначе бы не вздрогнула. Только вот откуда известна, каким образом и, главное, что у них общего? Неужели этот сверхосторожный тип допустил глупейший промах, связавшись с такой пигалицей? А что, если вдруг? Нет, слишком это маловероятно!

Оставив дверь кабинета приоткрытой, Семен Иванов побежал в комендантскую. Никогда еще он не нуждался так в рассудительном совете Профессора, а Профессора как нарочно не было. И дежурный комендант, заглянув в свой список, сказал, что вернется товарищ Отто не скоро.

Тогда он решил проверить смутную свою догадку. Вернулся в кабинет, мельком прочел исписанные девчонкой листки и сердито швырнул их в корзинку для мусора.

— За кого нас принимаешь? — спросил он, сокрушенно покачав лохматой головой. — Выходит, за дурачков, которые должны поверить нахальному вранью? Нет, барышня, не выйдет!

— Но я написала правду…

— Вранье это, брехня! И вообще, барышня, неужто. ты думаешь, что никто ничего не видит, не примечает? Ты вот сидишь с утра на рынке, выложила напоказ своих трефовых дамочек, мерзнешь, голодаешь, а Пантюшка, между прочим, и знать тебя не желает!

Удар пришелся в точку, вновь дрогнули ее губы.

— Соображать бы пора, не маленькая. Пантюшку в данный момент интересует другая женщина…

— Кто? Кто его интересует? — вырвалось вдруг у Жоржетты.

— Сама знаешь кто — Марья Ивановна!

— Но она же в командировке, в Москве?

— И он там с ней прохлаждается, — быстро нашелся Семен Иванов, чувствуя, что должен использовать удачу до конца. — Обманули тебя, дурочку, облапошили… Мерзни, мол, на рынке, а мы поедем в Москву любовь крутить…

— Это неправда, она же старая! — крикнула Жоржетта сквозь слезы. — Безобразная, некрасивая! Она старше его на двадцать лет!

— А это значения не имеет! — сказал он безжалостно. — Мало ли что некрасивая, зато помощница…

— Ах, помощница! — в голос разревелась Жоржетта. — Сволочь она, интриганка, вот что! Мерзкая, отвратительная баба! Я бы ее своими руками могла задушить…

Вволю наплакавшись, Жоржетта принялась рассказывать…

В первом часу ночи Семен Иванов прервал затянувшуюся беседу с Жоржеттой.

Каждая минута промедления казалась ему преступлением, и он поспешил на второй этаж.

Несмотря на поздний час, приемная Комарова была переполнена. Николай Павлович только вернулся с гатчинского участка фронта и не успел еще снять мокрую шинель.

— Ждать я не могу ни минуты, — шепнул Семен Иванов секретарю и совсем уж тихо прибавил: — «Английская папка»…

Выслушал его Комаров с обычным своим вниманием. Лишь в самом начале надавил кнопку звонка, пригласил к себе Павлуновского, уполномоченного ВЧК, а после уж не перебивал ни разу.

Семен Иванов в душе преклонялся перед своим Профессором, невольно копируя все его манеры, вплоть до привычки задумчиво почесывать за ухом. Революционер, приговоренный царскими сатрапами к смертной казни и сумевший к тому же бежать из тюрьмы, был в его глазах достойным примером для подражания.

Гораздо меньше знал Семен Иванов начальника Особого отдела. Слышал от товарищей, что из той же он когорты профессиональных революционеров, что коренной питерский металлист с Выборгской стороны, что бывал в тюрьмах и ссылках, нажил там чахотку, а в дни Октября находился в Военно-революционном комитете.

— Кюрц… Кюрц… — дважды повторил Николай Павлович и, близоруко щурясь, повернулся к Павлуновскому. — Тебе эта фамилия ничего не говорит?

— Что-то не припоминаю…

— А я, представь, где-то встречал… Вот что, проверим-ка, пожалуй, в делах Военконтроля. Не там ли случайно…

Николай Павлович крутанул ручку настольного телефона, связываясь с дежурным по отделу, а Семен Иванов продолжал рассказывать о своей беседе с Жоржеттой. Из всего, что наболтала эта девица, самым существенным считал он упоминание о полковнике. Не худо бы побыстрее выяснить, что это за фигура и в каком из штабов окопался. Зовут его Владимиром Эльмаровичем, а фамилию Жоржетта, к сожалению, не помнит. Явный, судя по всему, изменник.

— Вероятно, это начштаба Седьмой армии Владимир Эльмарович Люндеквист, — тихо сказал Николай Павлович и сморщился, как от зубной боли. — Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован недавно в Астрахань, в Одиннадцатую армию… На ту же самую, если не ошибаюсь, должность…

— Вот это номер! — вырвалось у Семена Иванова. — В Питере нашкодил, а теперь примется и в Астрахани?

— К чему же такая поспешность, товарищ Иванов! — мягко поправил его Николай Павлович. — Торопиться с обвинениями не следует. Прежде проверим, это наша с вами обязанность. Меня, признаться, гораздо больше занимает гостеприимный хозяин дома. Очень уж пестрая публика собирается под его крышей… А ты как считаешь, Иван Петрович?

Ответить Павлуновский не успел. В дверь председательского кабинета постучал дежурный по Особому отделу.

— Вот, разыскали! — объявил он, протягивая через стол тонкую синюю папку личного дела. — Хорош гусь, ничего не скажешь! Понять не могу, как мы его не взяли на заметку…

Папка Кюрца хранилась, оказывается, в архиве Военконтроля, в делах царской контрразведки.

Начинались материалы папки, как и положено, с двух стандартных фотографий агента. В фас и в профиль. Мужчина лет сорока с выпученными рачьими глазами и с остроконечными усами-пиками а ля Вильгельм. Кличка была странноватой — Китаец, а по паспортным данным — Илья Романович Кюрц, 1373 года рождения, незаконнорожденный сын князя Гейдройца. Личное дворянство, воспитывался в парижском лицее Генриха IV, куда принимали лишь сыновей достойных родителей.

Далее шли сведения деловые. Служба в контрразведке Юго-Западного фронта, поездки с секретными миссиями в Швейцарию, Францию, Грецию, Румынию. Прикрытием была корреспондентская карточка, но журналист весьма посредственный, третьеразрядный. Налицо, отмечало начальство, ярко выраженная склонность к авантюризму. Хвастлив, неискренен, любит деньги и живет обычно не по средствам.

Наиболее важное было упрятано в конце, на последних страницах дела. В Бухаресте завел подозрительные связи с немецкой агентурой. Удовлетворительных объяснений представить не смог. Был отозван в Россию, восемь месяцев содержался в Петроградском доме предварительного заключения. Двойная игpa осталась недоказанной, но доверия лишен. Закончилось все высылкой в Рыбинск под надзор полиции.

— Да, ситуация, видно, серьезнее, чем казалась. — Николай Павлович захлопнул папку, задумался. — Товарищ Иванов, а когда была задержана дочка этого прохвоста?

— Часов в девять утра.

— Скверно. Как бы не ускользнул, чутье у них собачье, у этих шустрых господ… Ну что же, будем поспешать, пока еще не поздно. Надо взять крепких оперативников, автомобили, будем действовать немедленно. Арестовать придется всех упомянутых этой барышней. Ничего, коли не виновны, извинимся и выпустим… В квартирах оставим засады с летучими ордерами… Товарищ Иванов, свяжитесь сейчас же с Особым отделом Седьмой армии, прикажите срочно выяснить, где теперь Люндеквист. Если выехал в Астрахань, нужно послать шифровку… Англичанина оставим за Профессором, пусть срочно проверит консерваторские связи. С Феликсом Здмундовичем я поговорю сам… Впрочем, навряд ли разыщут эту дамочку в Москве. Тертая, видать, конспираторша… Не из эсеровской ли братии, как ты думаешь, Иван Петрович?

Ночь выдалась напряженная, без сна и отдыха. В пятом часу утра, задолго до рассвета, на Гороховую привезли Илью Романовича Кюрца. Был он похож на служебные свои фотографии, разве что немного состарился и обрюзг. Топорщились рыжеватые усы-пики, выпученные рачьи глаза глядели непримиримо.

— Это беззаконие, уважаемые товарищи! Это произвол! — возмущенно тараторил он, мешая французскую речь с русской и не замечая этого. — Среди ночи человека вытаскивают из постели, везут в «чрезвычайку», но позвольте вас спросить — за что, за какие грехи? Я всего лишь куратор трудовой школы, преподаю детям французскую грамматику… И я вынужден протестовать! Вы слышите, я протестую самым решительным образом!

— Успокойтесь, господин Китаец, — спокойно возразил Николай Павлович. — Это нам следовало бы возмущаться и даже протестовать, но мы предпочитаем молчать. В вашем доме плетутся сети антисоветского заговора, вы в открытую занимаетесь шпионажем, и все равно мы воздержимся от протестов. Бесполезное это занятие. Давайте, как деловые люди, не будем терять времени понапрасну.

— О да, я несколько погорячился… Но почему вы решили переименовать меня в какого-то Китайца?

— И опять вы отвлекаетесь от делового разговора. Об этом нужно было спрашивать штабс-капитана Тхоржевского из известного вам учреждения Юго-Западного фронта… Помните этого господина?

— Пардон, я что-то не понимаю…

— А что тут непонятного, Илья Романович? У штабс-капитана, по-видимому, была небогатая фантазия, вот и окрестил вас Китайцем. И давайте не ворошить прошлое. Интересует меня совершенно конкретный вопрос: давно ли знакомы вы с полковником Люндеквистом?

— Впервые слышу о таком…

— Полноте, Илья Романович, нельзя же впадать в детство. Полковник свой человек в вашем доме, а вы говорите — впервые слышу. Этак, чего доброго, вы и с господином Дюксом не знакомы?

— Понятия не имею. Кто это такой?

— И Мисс не знаете?

— Побойтесь бога, товарищ комиссар! Человек я семейный, у меня взрослые дети…

Дождь за окнами хлестал, не унимаясь ни на минуту, в глазах Китайца светилось бычье упрямство, и видно было, что много потребуется нервов, прежде чем выжмешь из него хоть крупицу правды.

Николай Павлович был нездоров, хотя и не жаловался никогда и по привычке своей старательно избегал встреч с врачами. Разламывалась чугунно тяжелая голова, воздуха все время не хватало, и на лбу выступал холодный пот. Это у него начиналось каждую осень, мешая жить и работать, и тянулось до первых зимних заморозков, когда легче становится дышать.

Чертовски хотелось выругаться и зло прикрикнуть на этого болвана, вздумавшего отпираться вопреки фактам, но кричать он себе запретил еще в то весеннее утро, полгода назад, когда послали его работать на Гороховую. Кричать и ругаться любили жандармы, а он не жандарм. Надо, чтобы этот Илья Романович забеспокоился за свою шкуру.

— Ваше право отрицать все подряд, — сказал Николай Павлович. — В конце концов всякий ведет себя сообразно своим представлениям о. здравом смысле. Прошу, однако, не забывать, что компаньоны ваши значительно умнее. К примеру, Владимир Эльмарович Люндеквист. В итоге что же может получиться? Вы об этом подумали, Илья Романович?

Намек вроде бы достиг цели. Китаец заерзал на стуле.

— Не считайте, пожалуйста, Чрезвычайную Комиссию совсем уж безответственной организацией. Если мы решили арестовать вас и привезти сюда ночью, то, право же, с вполне достаточными основаниями. Мне вот, грешному, очень хотелось познакомиться с будущим товарищем министра внутренних дел…

— Это клевета! — подскочил на стуле Китаец. — Нельзя же из глупой обывательской болтовни делать столь серьезные выводы. Мало ли о чем говорят люди…

— Вот вы и расскажите, о чем они говорят? И какие люди?

Китаец задумался, потом перешел на трагический шепот:

— Прекрасно! Вас, значит, интересуют сплетни? Хорошо, я сам все напишу… Могу я изложить это на бумаге?

— Сделайте одолжение.

Уселся Китаец за низенький столик машинистки, обмакнул перо в чернила, подумал и начал писать. По-прежнему хлестал дождь, уныло барабаня по крыше. Николай Павлович медленно прохаживался из угла в угол, так ему было легче.

Писал Китаец размашистой и торопливой скорописью, обильно разбрызгивая чернила и явно выгадывая время. Свел все к невинным застольным беседам карточных партнеров. Собираются, дескать, у него старые знакомые, главным образом бывшие ученики, играют в преферанс. С полковником действительно знаком, хотя и не знал, что фамилия его Люндеквист. Обычное светское знакомство. Изредка, в свободное от служебных занятий время, полковник заезжал на чашку чая. Кто именно и когда изволил пошутить, будто из него, из Ильи Романовича Кюрца, получился бы неплохой товарищ министра, он припомнить не в силах. Просто не придавал этой шутке никакого значения.

— Почерк-то у вас анафемский, — усмехнулся Николай Павлович, прочитав исписанный красными чернилами листок. — Или вы нарочно так, чтобы ничего не было понятно? Должен, однако, заметить, что все вами написанное — сплошная неправда. Опасаюсь, как бы вас не обскакали более сообразительные компаньоны…

Усевшись за столик машинистки во второй раз, Китаец приписал, что знавал одного английского корреспондента, фамилия которого, кажется, Дюкс или что-то в этом роде. Знакомство у них было чисто профессиональное, решительно ни к чему не обязывающее. Иногда английский коллега забегал на огонек…

— Он что же, нелегал, этот ваш коллега?

— Не знаю!..

— А какой орган прессы представляет в Петрограде?

— Я как-то не спрашивал…

— Допустим. А почему же вы ни слова не написали про Марью Ивановну? Она тоже корреспондентка?

— Никакой Марьи Ивановны я не знаю.

— Бросьте прикидываться, Илья Романович! Неужели вам еще непонятно, что игру вы проиграли? Ваша дочь Жоржетта и то успела сообразить…

— О, мое бедное дитя! — запричитал Китаец. — Выходит, она в темнице ЧК? О, я так и думал! Несчастная малютка! Могу я ее видеть?

— Всему свой срок, — отрезал Николай Павлович. — Так когда же познакомились вы с Марьей Ивановной и какого характера было это знакомство?

И снова уселся Китаец за столик, снова выдавливал из себя осторожные полупризнания.

За окнами начало понемногу светать. Звенели утренние трамваи, с Невы донесся отрывистый пароходный гудок.

В половине восьмого позвонили из Седьмой армии. Полковник Люндеквист, как удалось выяснить, к месту новой службы еще не выезжал. Находится на излечении в лазарете по поводу простудного заболевания. Болезнь, судя по некоторым признакам, явно дипломатическая.

— Вам нечего добавить, Илья Романович? — спросил Николай Павлович. — Тогда прервем нашу милую беседу. И рекомендую вам поразмыслить на досуге.

Дождавшись, пока уведут Китайца, он собрался прилечь на узкую свою койку, поставленную за ширмой в углу кабинета. Но отдохнуть ему не дали.

Из госпиталя на Суворовском проспекте доставили Люндеквиста. Допрашивал его Профессор, а он пришел и сел в сторонке, наблюдая за поведением этого рослого и по-барски самоуверенного полковника.

Хватило Люндеквиста ненадолго. Начал он с преувеличенно бурного негодования, требуя немедленно связать его по телефону с Реввоенсоветом республики, где его знают и высоко ценят как честного военного специалиста, но быстро сдал позиции, сообразив, что запирательство бесполезно. Низко склонил стриженную под ежик голову, замолк, притих, удрученный провалом.

— Я знал, что кончится это расстрелом! Я с самого начала предчувствовал…

Заговор был опасным. Принимая во внимание обстановку, самым, пожалуй, опасным из всех, с какими имели дело петроградские чекисты.

Все было рассчитано и довольно точно спланировано. Опоздай ЧК с ответными ударами, и Юденич получил бы активную поддержку своей агентуры, окопавшейся в Петрограде. За спиной защитников города должен был вспыхнуть мятеж.

Главную силу «Белого меча» составляли, понятно, вооруженные отряды заговорщиков. Это им, каждому на заранее определенном участке, предстояло дезорганизовать внутреннюю оборону путем захвата важных ключевых позиций.

Одновременно велась и политическая подготовка свержения власти Советов. Еще в октябре, в первые дни наступления белогвардейцев, заговорщики получили приказ сформировать правительство из «патриотически настроенных элементов».

По-разному вели себя заговорщики на следствии.

Полковник Люндеквист старательно открещивался от политики. Человек он, дескать, военный, занят был исключительно разработкой плана операции, а все остальное его не касается.

Китаец, хотя и обещал помочь следствию, старательно изображал из себя мелкого платного агента, выполнявшего отдельные поручения своих хозяев.

Любопытны были подпольные «министры».

На Гороховую их привозили одного за другим, еще тепленьких, заспанных, не понимающих, что заговор раскрыт. И каждый допрос непременно заканчивался покаянным заявлением об отставке.

— Поверьте, я отказывался и вообще выражал сомнение в своей пригодности! — чуть не плача, говорил «министр финансов» Сергей Федорович Вебер. — У меня подагра, видите, я не могу пошевелить пальцами…

— Считайте мое согласие необдуманным, легкомысленным поступком, — просил «министр просвещения» Александр Александрович Воронов.

— Меня чуть ли не обманом вовлекли в эту аферу! — истерически кричал «министр транспорта» Николай Леопольдович Альбрехт.

Профессора Технологического института Александра Николаевича Быкова, крупного деятеля кадетской партии, допрашивал сам Комаров. Этот, правда, держался степенно, как и полагается будущему премьер-министру.

— Я еще могу как-то понять ваше согласие на премьерское кресло, хотя и не одобряю методов формирования нелегального правительства, — задумчиво сказал Николай Павлович. — Но объясните мне, пожалуйста, что за возня была у вас с пироксилином?

— Никакой возни не было…

— А о чем же говорили вы с Кюрцем? Помните, когда дали согласие быть премьер-министром?

— Разные обсуждались темы…

— Нет, меня интересует именно разговор о взрывчатке. О чем вас просил Кюрц?

— Ну… чтобы мы изготовили пироксилин в институтской лаборатории…

— Для какой цели?

— Право, не помню…

— Позвольте, но ведь это взрывчатка! Не мыло хозяйственное и не порошок против клопов. Разве можно запамятовать?

— Представьте, запамятовал…

Китайца так и не успели отправить, в тюрьму. Сидел он в комендантской, усердно дополнял свои показания, дожидаясь вызовов на очные ставки.

— Как же, как же, был разговорчик! — подтвердил он не без удовольствия. — Профессор Быков высказался в том смысле, что не худо бы взорвать железнодорожный мост у станции Званка. Мост этот считается стратегическим…

— Стало быть, не вы просили профессора изготовить пироксилин, а он сам выдвинул идею взрыва моста?

— Именно, именно, так и было… Не надо смотреть на меня сердитыми глазами, господин профессор… Се ля ви, как говорят французы… Такова жизнь!..

— Убей меня бог, но я действительно отказываюсь постичь вашу логику, — вздохнул Николай Павлович, когда Китайца увели. — Вы соглашаетесь стать премьер-министром, следовательно, отдаете себе отчет, в том, где, когда, в каких конкретных исторических условиях должно работать ваше будущее правительство. В голодном, холодном, сыпнотифозном Петрограде, среди чудовищной разрухи, нищеты, среди неслыханных народных бедствий… И вы же готовите диверсию на железной дороге… Позвольте вас спросить, как же это совмещается в одном лице?

Быков молчал. Да и что, собственно, мог он сказать, если все его «правительство» оказалось на поверку трусливым сбродом?

Надо было выявить и быстро обезвредить вооруженных участников заговора.

На границе с Финляндией удалось задержать бывшего поручика Виктора Яковлевича Петрова, командира роты одной из дивизий карельского участка фронта. Это его рота, насчитывавшая сто шестьдесят штыков, должна была подняться по тревоге и поступить в распоряжение руководителей заговора.

Отбирали в роту заговорщиков надежных людей — бывших жандармов, полицейских, гостинодворских приказчиков — и заранее, чтобы не возбуждать подозрений у военкома, сочиняли каждому вполне «пролетарскую» биографию. В результате удалось незаметно сколотить шайку готовых на все головорезов.

Роте Петрова было приказано захватить здание ЧК на Гороховой. «Ваша задача нанести ошеломляюще внезапный удар, а чекисты сами разбегутся», — инструктировал Люндеквист.

— Стало быть, вот это самое здание вы и собирались захватить? — усмехнулся Николай Павлович. — А нам всем положено было разбегаться?

— Выходит так, — уныло согласился Петров.

Часть своих сил, примерно с полсотни наиболее надежных головорезов, Петров должен был направить на штурм линкора «Севастополь». План этой ночной операции был отчаянным, пиратским. Подойти ночью к линкору, пользуясь маленьким портовым буксирчиком, взять корабль на абордаж и водрузить на нем андреевский флаг. Коммунистов и комиссаров, конечно, в Неву, в завязанных наглухо мешках, а из двенадцатидюймовых орудий «Севастополя» — огонь по городу.

— Цели вам указали?

— Нет, огонь надо было открывать беспокоящий…

— Что это значит?

— Вызвать, одним словом, панику…

Следствие набирало силы.

Но еще скрывался где-то сверхосторожный английский резидент, еще не удалось схватить таинственную Мисс, и даже неизвестно было, кто же действует под этой кличкой.

Помогла засада, оставленная на Малой Московской улице в квартире Ильи Романовича Кюрца.

Рано утром в дверь этой квартиры постучалась неизвестная женщина. Стукнула три раза с довольно длинными паузами и, увидев в квартире посторонних, кинулась бежать, но была задержана.

— Везите ее сюда! — распорядился Николай Павлович.

Через полчаса на Гороховой разыгралась сцена, почти в точности повторившая поведение Бориса Берга, «главного агента английской разведки в Петрограде».

— Я — Марья Ивановна, которую вы разыскиваете по всему городу! — объявила женщина. — Ни о чем меня не спрашивайте, отказываюсь отвечать на все ваши вопросы…

И действительно, сколько с ней ни бились, она молчала. Тонкие бледные губы были сердито поджаты, в глазах светилась фанатическая решимость упорствовать до конца. Одета была эта женщина во все черное, ростом невысока, круглолица, светловолоса, и вообще больше смахивала на религиозную кликушу, чем на руководительницу заговора, перед которой трепетали мужчины.

Неизвестно, чем бы все это кончилось. Николай Павлович был твердо убежден, что перед ним вовсе не Мисс, и скорее всего отправил бы ее в тюрьму «впредь до выяснения личности», если бы не заглянул к нему Профессор.

— Батюшки светы, да никак госпожа Орлова! — удивленно воскликнул Профессор, заметив женщину в черном. — Вот уж не думал, что встретимся мы в ЧК.

Бывают же в людских судьбах странные совпадения!

За много лет до этого хмурого ноябрьского утра в камере смертников ревельской военной тюрьмы происходило довольно занятное и довольно тягостное свидание. К Эдуарду Отто, опасному государственному преступнику, с минуты на минуту ожидавшему казни, пожаловала молодая элегантно одетая дама. Смущаясь и краснея, назвала себя Анастасией Петровной, супругой прокурора Орлова, который вел его процесс и настойчиво добивался смертной казни через повешение. Еще более смутившись, начала объяснять, что пришла просить осужденного примириться с всевышним и не отказаться от облегчающего душу святого причастия. Муж ее обещал помолиться за преступника, хотя по служебному своему положению обязан карать врагов престола и отечества. И она умоляет его о смирении, это ее христианский долг.

Тяжкий был разговор, утомительный и бесплодный, потому, наверно, и запомнился на долгие годы. Дама рыдала, становилась перед ним на колени, совала какую-то ладанку, а он, признаться, не мог дождаться, когда же наконец она уйдет. Как раз в ту ночь должен он был бежать и дорожил каждой минутой.

И вот — новая неожиданная встреча. Изрядно потускнела и изменилась госпожа Орлова за эти годы, а глаза такие же, как тогда, и светится в них что-то фанатичное, жертвенное.

— Я не знаю вас, — сказала она, мельком посмотрев на Профессора.

— Помилуйте, Анастасия Петровна, как же не знаете! А ревельскую тюрьму забыли? Ведь это мою душу собирались вы спасти, я-то вас прекрасно помню…

— Вы? — отшатнулась она в страхе. — Вы живы, вы здесь, в этом храме сатаны? Господи, неужели и ты за большевиков?

— О позиции господа бога мы говорить не будем, — серьезно сказал Профессор. — Думаю, что должен он стоять за народ, если существует. А вы, Анастасия Петровна, против народа, заодно с его смертельными врагами… Иначе зачем бы понадобился вам этот дешевый фарс?

— О господи, спаси нас и помилуй!

— Но вы заблуждаетесь, Анастасия Петровна, думая, что уловками своими помешаете правосудию… Жестоко заблуждаетесь! Все равно мы разыщем Марью Ивановну… Вот вернется она в Петроград, и пригласим на беседу…

Склонив голову, Орлова долго молчала.

— Видно, вы правы, — сказала, тяжело вздохнув. — От судьбы никуда не денешься… Приедет Марья Ивановна завтра, так было у нас условлено… И зовут ее не Марьей Ивановной…

Звали ее Надеждой Владимировной.

Китаец заблуждался, считая ее неумной интриганкой, способной лишь на запугивание и шантаж. Ревновал, вероятно, не мог никак простить руководящей роли в заговоре.

Этим и объяснила она нелестные его отзывы о своей персоне.

«Напыщенный, самодовольный болван», — презрительно фыркнула, когда зашел разговор об Илье Романовиче Кюрце. И других нисколько не щадила, наделяя уничтожающими характеристиками. Владимира Эльмаровича Люндеквиста назвала тупым солдафоном, Жоржетту Кюрц— безмозглой идиоткой, а Бориса Павлиновича Берга — игрушечным Наполеончиком из Ораниенбаума.

Надежда Владимировна была достаточно умна и сообразительна, чтобы сразу оценить обстановку. Раз уже добралась до нее ЧК, значит дело проиграно и запирательство становится бессмысленным.

Не стала упорствовать, не изображала из себя невинной жертвы, по ошибке угодившей на Гороховую. Едва ее арестовали на Николаевском вокзале и привезли в кабинет Николая Павловича, тотчас во всем призналась.

Да, Марья Ивановна — это ее конспиративная кличка. И шифрованное донесение Юденичу отправляла она, подписавшись условленным заранее псевдонимом Мисс. Кроме того, перехваченного чекистами, донесения были, разумеется, и другие. Сколько всего, она не помнит.

К военным вопросам она касательства не имела, а формирование правительства было поручено ей, это правда. Завершить всю работу не удалось, но главные портфели были распределены.

И вообще, если нет возражений, она предпочла бы на все вопросы следствия отвечать в письменном виде. За письменным столом ей легче сосредоточиться.

Следствие не выясняло, была ли Надежда Владимировна Вольфсон знакома с эсеркой Фанни Каплан, стрелявшей отравленными пулями во Владимира Ильича Ленина. Возможно, и не знали они друг друга, длительное время подвизаясь в рядах одной партии, но схожего в биографиях этих бывших «революционерок», ставших оголтелыми врагами революции, было много.

Схожего и вместе с тем несхожего. Так или иначе Надежда Владимировна шла гораздо дальше Каплан. От террора не отказывалась, но считала его достаточно устаревшим оружием. Главную ставку делала на иные средства борьбы. Что террор с комариными его укусами! Ей нужно было организовать вооруженное выступление против большевиков, свалить их любой ценой, пойдя на сговор хоть с самим дьяволом — о меньшем она не хотела и думать.

— Расскажите, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Полем Дюксом. Перечислите места, где он бывает. Когда вы виделись в последний раз?

— Обождите, я все вам сообщу без утайки, — уверяла она следователя. — Верьте в мое безусловное раскаяние, я жажду как можно лучше помочь следствию…

И действительно сообщила многое, изо всех сил стараясь завоевать доверие. Собственноручные ее показания, обдуманные, хладнокровные, написанные без помарок ровным, уверенным почерком, составили целый том следственного дела.

По ним можно представить, как формировался этот крупнейший заговор контрреволюционного подполья и как были расставлены силы в ожидании сигнала к началу операции «Белый меч». Подробнейшим образом описываются в них маршруты курьеров, техника шифровки и даже запасные, ни разу не использованные каналы связи. Например, через Ладожское озеро, где был оборудован на берегу специальный тайник.

Надежда Владимировна никого не щадила.

— Вы лжете! — жестко обрывала она своих сообщников на очных ставках. — Вы до сих пор не разоружились перед Советской властью.

Изворотливого Китайца она ловко приперла к стенке, заставив сообщить еще неизвестные имена его осведомителей. Люндеквист после недолгого запирательства вынужден был рассказать, как некстати оказалось его назначение в Астрахань и как лег он в лазарет, придумав себе болезнь.

Были, однако, и исключения из правила, когда откровенность внезапно изменяла Надежде Владимировне и она принималась всячески петлять, норовя сбить следователя с толку.

Главным таким исключением был «СТ-25».

Надежда Владимировна не отрицала знакомства с ним. Смешно было бы отрицать, если чекистам многое известно. Да, он пришел к ней почти сразу после своего нелегального появления в Петрограде. Пришел по рекомендации ее племянника гардемарина Веселкина, с которым познакомился в Мурманске. Назвался Павлом Павловичем Саввантовым, выдавал себя за больного, а позднее отлеживался у нее на квартире, лечил обмороженные ноги. Она догадалась, что это иностранец, и вскоре они объяснились. Сперва он говорил, что работает корреспондентом одной из социалистических газет Англии, собирая журналистскую информацию о русских делах, а затем признался, что имеет специальные задания английской разведывательной службы. В Москву они ездили вместе, этого она отрицать не станет. Переговоры с «Национальным центром» вел Поль Дюкс, а она лишь присутствовала как его заместительница.

— Где сейчас Поль Дюкс?

— Не знаю…

— Вы же обещали говорить правду!

— Я действительно не знаю, где он… Вероятно, его нет в Петрограде…

— Куда он уехал?

— Не знаю…

Другим исключением был старший ее сын Виль де Валли, работавший в политотделе Седьмой армии. Настоящая его фамилия была Ерофеев, а на французский дворянский лад он переименовал себя по собственной прихоти, найдя, что Виль де Валли звучит гораздо красивее, чем Ерофеев.

Впрочем, это не имело значения. Важно было другое: наконец-то стало понятно, каким образом обзавелся «СТ-25» политотдельским удостоверением на имя Александра Банкау. К тому же и в шпионских донесениях Китайца, найденных при обыске, содержалась секретная информация о положении в Седьмой армии, источник которой не вызывал теперь никаких сомнений.

Виль де Валли был арестован следом за матерью.

— Уверяю вас, он решительно ни в чем не виноват! — заявила Надежда Владимировна. — О моей работе в организации мой сын даже не подозревал… И вообще, несмотря на свой возраст и служебное положение, он все еще остается порядочным шалопаем… Любитель ходить по гостям, поухаживать за девицами… Вечно возвращался домой слишком поздно, и из-за этого у нас происходили неприятные объяснения…

— Позвольте, ведь сын ваш жил вместе с вами, на одной квартире! Разве не видел он, что у вас днюет и ночует подозрительный иностранец?

Вопрос был резонный, и Надежда Владимировна сообразила, что невозможно, пожалуй, выдавать сына-политотдельца за беззаботного шалопая, не замечавшего, что творится у него под носом. Нужно было как-то выкручиваться.

— Хорошо, я скажу всю правду, — согласилась она, немного поразмыслив. — Разрешите только отложить этот разговор на завтра… Боже мой, вы и представить не можете, как тяжело материнскому сердцу!

Профессор согласился подождать. На следующий день Надежда Владимировна разыграла в его кабинете одну из самых душераздирающих сцен, драматически изобразив непримиримый конфликт между матерью и сыном. И Профессору, сказать по совести, понадобилось все его хладнокровие, чтобы выдержать до конца, не рассмеяться и не возмутиться.

Надежда Владимировна не знала, конечно, что карты ее раскрыты. Рано утром Профессору позвонили из тюрьмы, где содержались заключенные по этому делу. Перехвачена была записка Виль де Валли, которую он тайно направлял матери. «Когда ты вступила в организацию, я не знаю, — писал сын, подсказывая матери, что и как говорить на допросе. — Зимой я заметил, что несколько раз приходил какой-то таинственный мужчина. Сначала ты мне сказала, что это больной, потом — что это английский писатель, собирающий материалы для книги. Лишь спустя некоторое время ты призналась, что это разведчик. Я протестовал, но ты сказала, что покончишь самоубийством, если я его выдам. По этому поводу у нас были частые стычки, и я стал избегать дома. Сам я никакого участия в организации не принимал».

Такой была эта записка, не оставляющая сомнений в причастности Виль де Валли к заговору. Профессор велел снять с нее копию, а оригинал передать по назначению.

И вот Надежда Владимировна сидит перед ним, изображая убитую горем мать. Заранее обдуманы каждый жест и каждое слово, на глазах блестят слезы.

— Вряд ли поверите, но сегодня ночью я не сомкнула глаз, — произносит она трагическим шепотом. — Положение мое было ужасно… Насколько мой муж ничего не видел и не замечал, всецело поглощенный своими научными занятиями, настолько у старшего сына оказался какой-то обостренный нюх. Он очень честен, мой мальчик… И кончилось это тем, что однажды он в категорической форме потребовал, чтобы я объяснила, кто же к нам ходит… Поколебавшись, я сказала, что это английский корреспондент, вынужденный по воле обстоятельств скрываться от ЧК… Сын был, понятно, возмущен. Кричал на весь дом, что не потерпит эту сволочь, что я должна немедленно с ним порвать и не впускать больше в квартиру. Потом сын уехал в Новгород, где тогда размещался штаб Седьмой армии, а из Новгорода в Царское Село… Когда он вернулся, разговор этот автоматически возобновился… Я была просто в отчаянье, понимая, что, как верный коммунист, он непременно решится на крайнее средство… Я металась по квартире, не зная, что предпринять…

— Почему же не знали, Надежда Владимировна? — впервые поднял голову Профессор, глянув ей прямо в глаза. — Дальше следует говорить, что вы угрожали сыну самоубийством и из любви к вам он согласился молчать… Шпаргалку-то разве забыли?

— Какую шпаргалку? — обомлела Надежда Владимировна. — Я вас не понимаю…

— Шпаргалку вашего сына. Этого верного, как вы утверждаете, коммуниста, который, кстати, снабжал английского разведчика фальшивыми политотдельскими документами. Хотите, напомню? — Профессор выдвинул ящик стола, собираясь достать копию записки. — Да у вас у самой отличная память…

Впервые за все эти дни Надежда Владимировна растерялась. Искаженное злобой, бледное, с потухшими глазами, лицо ее было страшно.

Из всех живущих на земле людей только двое были по-настоящему дороги этой женщине, только за них она отчаянно боролась — за сына и за любовника. И оба теперь были для нее потеряны навсегда.

— Давайте, Надежда Владимировна, кончать эту комедию. Собираетесь вы говорить правду или нет? Меня прежде всего интересует, где сейчас Поль Дюкс.

Что-то в ней надломилось, в этой властной и беспощадной Мисс.

— Не ищите его, не теряйте времени даром, — глухо сказала она, глядя на Профессора пронзительными ненавидящими глазами. — Его в Петрограде нет… Его нет и в России… Он уехал… Он бросил меня, он… он постыдно удрал…

И впервые дала волю душившим ее слезам.

Такова в самом кратком изложении хроника этого заговора.

Смертельная угроза, совсем еще недавно нависшая над Петроградом, была ликвидирована героическими усилиями Красной Армии. 21 октября в шесть часов утра наши части перешли в контрнаступление, выбили врага из Павловска, из Царского Села, и с того дня не выпускали больше инициативу из своих рук.

Во второй половине ноября, после падения Ямбурга, крах армии Юденича стал очевидным для всех фактом.

«Произошло нечто фатальное. Само провидение, кажется, за большевиков», — писал в эти дни в своем дневнике «министр» марионеточного Северо-западного правительства Маргулиес.

Между тем ничего фатального не было, и совсем не провидение способствовало успеху Красной Армии. Отлично вооруженная и казавшаяся непобедимой армия Юденича была разбита, потому что несла на своих штыках возврат к прежним помещичье-капиталистическим порядкам, потому что была армией контрреволюции.

Агония этой армии продолжалась еще несколько месяцев в болотах Эстонии. Не обошлось, как обычно в подобных случаях, и без пошлых фарсов.

Обманутые солдаты армии мерзли в дощатых лагерях, сколоченных для них эстонским правительством, а свежеиспеченные генералы тем временем затеяли междоусобную драчку за присланное из колчаковских фондов золото.

23 ноября 1919 года в «Петроградской правде» было опубликовано сообщение Комитета обороны Петрограда о ликвидации нового белогвардейского заговора.

«В дни юденического наступления, — писала «Петроградская правда» в передовой статье «Непобедимое», — мировая буржуазия ставила свою решительную ставку. Заговор ее был блестяще подготовлен. И все же контрреволюция потерпела позорнейшее поражение, ибо тщетны все попытки победить непобедимое».

Бессонная работа чекистов принесла свои добрые плоды. Выявлены были все разветвления этого крупного заговора, а истинные его заправилы и вожаки тщательно отделены от второстепенных участников, не успевших принести значительного вреда. Кстати, огромное большинство заговорщиков отделалось лишь высылкой в трудовой лагерь до конца гражданской войны — наиболее часто применяемой в ту пору мерой наказания.

Немалых усилий Профессора и других оперативных работников потребовало выявление агента англичан, проникшего на Гороховую, в аппарат Чрезвычайной Комиссии.

Подлым оборотнем, как удалось установить, был некий Александр Гаврющенко, в прошлом сотрудник военно-морской разведки. Обманом проникнув в ЧК, выдавая себя за честного коммуниста, он оказывал платные услуги Полю Дюксу. По приговору коллегии ЧК предатель был расстрелян.

Грозная ЧК, карающий меч революции, нагоняла страх на врагов Советской власти. Однако меч этот не разил, не должен был разить безвинных.

У Китайца, кроме Жоржетты, была еще и десятилетняя дочка Нэлли. Илья Романович получил заслуженное наказание, осужденный коллегией ЧК на десять лет тюремного заключения. Отправили в трудовой лагерь и Жоржетту, знавшую о преступной деятельности отца.

В опустевшей квартире на Малой Московской, где собирались заговорщики, осталась одна маленькая Нэлли. Судьба ее, понятно, не могла не беспокоить чекистов.

Нельзя читать без волнения документ, посвященный этой девочке, который сохранился в многотомном деле с его бесчисленными протоколами, стенограммами, справками, ордерами на арест, с собственноручными показаниями обвиняемых и с запоздалыми покаянными слезницами.

Подписан документ начальником Особого отдела. Это официальная просьба Петроградской ЧК, направленная в губернский отдел социального обеспечения. В нем кратко излагается суть вопроса, после чего сказано, что «Петрочека просит поместить Нэлли Кюрц в один из лучших петроградских интернатов для безнадзорных детей и дать ей возможность учиться, к чему обнаружатся способности».

В заключение следует, пожалуй, сказать несколько слов о сэре Поле Дюксе и дальнейшей его карьере.

Шпионы обычно до пенсии не доживают.

Этот, представьте, дожил. Ценой обмана, предательства и бессовестного умения выдавать белое за черное. Наивно, разумеется, искать хоть какое-то подобие правды в его «Исповеди агента, СТ-25"». Побег из Петрограда изображен в этой книге едва ли не в виде героического поступка и большой жертвы со стороны автора. Его, Поля Дюкса, видите ли, мучают воспоминания об оставшихся в Петрограде сообщниках, уезжать он не хотел, но заботливые начальники, беспокоясь о его безопасности, приказали уехать и тут уж ничего нельзя было поделать, пришлось все бросить и срочно возвратиться в Англию.

Трусов и предателей в разведывательных службах принято уничтожать.

Поля Дюкса не уничтожили, даже наградили орденом Британской империи, определив в герои. Невольно напрашивается вопрос — почему?

Ответ прост. Потому что гораздо выгоднее было иметь под руками «очевидца», способного без устали рассказывать англичанам про большевистские «ужасы». Что-что, а сочинять эти «ужасы» Поль Дюкс был великий мастер.

Трудно отказать себе в удовольствии привести образчик его «сочинений», не меняя в нем ни единого слова.

Итак, вот оно, свидетельство «очевидца», бежавшего из Петрограда осенью 1919 года:

«В июле, вследствие попытки к забастовке рабочих Путиловского, Ижорского и других заводов, несколько сотен рабочих было арестовано ЧК, а шестьдесят человек расстреляно. Вдова одного из расстрелянных обошла все тюрьмы, чтобы найти своего мужа. В Василеостровской тюрьме ей удалось набрести на его след через несколько часов после расстрела. Она обратилась к комиссару тюрьмы с просьбой отдать ей тело мужа, чтобы похоронить его, на что комиссар, предварительно справившись в своем блокноте, ответил, что она опоздала и что труп ее мужа уже в Зоологическом саду. Вдова поспешила туда в сопровождении своей подруги, но в показанных там трупах мужа своего не опознала. Тогда ее повели к клеткам со львами, которым только что принесли два трупа на съедение. В одном из них она узнала своего мужа. Труп был наполовину растерзан. Вдова не вынесла этого зрелища и сошла с ума. После нее осталось пятеро детей».

Не правда ли, загнуто лихо?

Ну разве можно было не наградить орденом Британской империи такого вот «очевидца»? Тем более в конце 1919 года, когда скрежещущие зубами английские консерваторы подсчитывали убытки от провалившейся интервенции в России.

Вот так и вышло, что шпион дожил до пенсии, прослыв у себя на родине за незаменимого «специалиста» по русским делам.