• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

«Успокоение после реформ». - Новый государственный строй. - Права законодательных учреждений. - Система выборов. - Гражданские свободы.

Конец революции. - Поправение земств и городов. - Выборы в 3-ю Думу. - Заседание 13 ноября (спор о самодержавии). - Столыпин об историческом праве царской власти. - Партии и группировки в Думе. - Сотрудничество с правительством. - Амурская ж. д.

Студенческая забастовка 1908 г. - «Переоценка ценностей». - А. П. Извольский и сближение с Англией. - Свидание в Свинемюнде. - Англо-русское соглашение 18 (31) августа 1907 г. - Возникновение «Антанты».

До 1905 г. в русском обществе, притязая на остроумие, часто говорили, будто государь «готов дать конституцию, только бы при этом сохранилось самодержавие». Это считали абсурдом. Но жизнь оказалась сложнее готовых формул. После реформ 1905-1907 гг. английский справочник так определял русский государственный строй: «С 1905 г. Россия стала конституционной наследственной монархией, но фактически законодательная, исполнительная и судебная власти продолжают в значительной степени соединяться в лице императора, который продолжает носить титул Самодержца». То, что казалось в теории несовместимым, было соединено на практике.

Преемственная связь учреждений нарушена не была; представительный строй, введенный волею монарха, был только новою страницей той же книги - Российской империи. В то же время перемена, произошедшая за эти переломные годы, глубже видоизменила русскую жизнь, чем эпоха великих реформ императора Александра II - и при этом за более короткий срок. Не формула «успокоение, а потом реформы» определяет последующие годы, а - «успокоение после реформ»; это был необходимый период претворения в жизнь, переработки тех преобразований, которые отчасти в качестве сознательно проводимого усовершенствования, отчасти - как «меньшее зло» для устранения источников недовольства, были введены императором Николаем II.

Перемены были огромны. Левая часть русского общества в пылу борьбы не хотела этого признавать, сравнивая новый строй со своими притязаниями, выдвинутыми в момент подъема революционной волны. Но теперь никто не станет отрицать при сравнении с тем, что было до 1905 г., что в России установился новый порядок вещей.

Этот строй просуществовал около десяти лет; его изучали и знают меньше, чем предшествующий период; можно сказать - он отошел в историю раньше, чем в нее вошел. Почти нет обстоятельных иностранных исследований, посвященных этому строю - по крайней мере, в его целом. До сих пор иностранцы, говоря о царской России, нередко смешивают дореформенные порядки со временами думской монархии и удивляются, когда узнают, в какой широкой мере были в России осуществлены гражданские свободы.

Когда стремительное движение остановилось, общество ощутило остановку - и не сразу оценило перемену. «Великий сдвиг 1905 г. имел одним из своих последствий общее изменение условий настолько быстрое, что наше мышление отстает от него», писал в «Русской Мысли"132 видный деятель к.-д. партии Д. Д. Протопопов. И, перечисляя перемены в обществе - отход зажиточных слоев от радикальных течений, расслоение и раздоры в деревне, - он заключает: «В этих наружно безобразных и отталкивающих формах зарождается, бесспорно, новый мир. Происходит великое превращение - превращение общинного муравья в свободную личность… Среди городских рабочих развиваются профессиональные организации и замечается сильное стремление к просвещению… Газету читают на улице сторожа, извозчики, рабочие… В стране наблюдается пробуждение истинного патриотического чувства». Д. Протопопов называл происходящее европеизацией, и в этом определении было немало верного: Россия во времена думской монархии стала во многом гораздо более сходной с государствами Западной Европы.

Государь по-прежнему сохранял полноту исполнительной власти; но в области законодательной, в области финансовой народное представительство имело весьма ощутительное влияние. Для проведения в жизнь всякого нового закона, для отмены старого требовалось согласие обеих законодательных палат и утверждение государя. Понятие закона при этом толковалось широко, и многие меры, принимаемые на Западе путем декретов, проводились через Думу и Г. совет133. В бюджетных вопросах был применен тот же принцип: ассигнования, производимые на основании определенного закона (платежи по займам, основные штаты некоторых ведомств) могли быть исключены из бюджета только с согласия государя и обеих палат. Всякое новое ассигнование, всякий новый налог, всякий государственный или гарантированный государством заем могли получить осуществление только с одобрения законодательных учреждений.

В случае неутверждения нового бюджета оставались в силе доходные и расходные статьи старого. Так же было и в отношении ежегодного контингента новобранцев: для увеличения числа призывных было обязательно согласие палат; если соответственный законопроект не утверждался - в силе оставалась прошлогодняя цифра.

Законодательные учреждения состояли из Государственной думы и Государственного совета. Обе палаты пользовались одинаковыми правами.

Государственная дума избиралась на пятилетний срок на основании сложной системы выборов. Избирательное право было близким ко всеобщему, особенно в деревне, и голосование было тайным; оно было прямым в обеих столицах и пяти больших городах; двух- и трехстепенным в губерниях.

В губернских избирательных собраниях наибольшее число выборщиков предоставлялось разряду (курии) землевладельцев, причем крупные владельцы участвовали в выборах непосредственно, а мелкие собирались на особые съезды и выбирали уполномоченных в зависимости от числа десятин, которыми они владели.134 Выборщики избирались также от крестьянских обществ (уполномоченных выбирали волостные сходы, в свою очередь избиравшиеся всеми крестьянами); от рабочих; и от городского населения - по двум куриям: в первой участвовали домовладельцы и наиболее крупные плательщики квартирного или промыслового налога; во второй - остальные квартиронаниматели и служащие. Были также выборщики от казаков и от кочевых инородцев.

Выборщики от всех курий съезжались в губернский город и там избирали из своей среды членов Государственной думы. Часть депутатов обязательно избиралась из выборщиков от определенных курий (от крестьян, от землевладельцев и - по шести губерниям - от рабочих).

Государственная дума избирала свой президиум и сама вырабатывала свой наказ относительно внутреннего распорядка своих работ. Наказ не нуждался в утверждении других инстанций и распубликовывался Сенатом.

Государственный совет состоял наполовину из лиц по назначению от государя, наполовину из выборных: от духовенства (6), от земских собраний (34), от дворянских обществ (18), от Академии и университетов (6), от торговли и промышленности (12) и от съездов землевладельцев царства Польского (6) и не-земских губерний (16) - выборных членов было всего 98.

В принципе, назначенные члены Гос. совета были несменяемы; но так как их число значительно превышало 98, то ежегодно 1 января опубликовывался список тех членов Гос. совета, которые на данный год назначались государем «к присутствию» на заседаниях верхней палаты.

Как Государственная дума, так и Государственный совет имели право вносить запросы министрам о тех или иных незаконных деяниях; этим правом все Государственные думы широко пользовались. Если палата не удовлетворялась объяснениями министра, она могла, большинством двух третей голосов, постановить довести об этом до сведения государя через своего председателя.

Заседания палат (за редкими исключениями, главным образом при обсуждении военных проектов) были публичными, и отчеты о них свободно печатались во всех газетах.

Возвещенные манифестом 17 октября гражданские свободы были закреплены в законах с теми ограничениями, необходимость которых выяснилась в первые же месяцы после манифеста.

Положение печати резко изменилось. Была - сразу же после 17 октября - отменена предварительная цензура. Исчезли запреты обсуждать ту или иную тему. Арест отдельных номеров периодических изданий производился по решению присутствий по делам печати; окончательное закрытие органов печати и конфискация изданий - только на основании судебных решений. Кары за преступления по делам печати в самых серьезных случаях не превышали 1 года и 4 мес. заключения. После роспуска второй Думы к этому, однако, прибавилось (для местностей, находившихся на чрезвычайном положении) право губернаторов налагать на газеты штрафы (до 3000 р.) и аресты (до 3 месяцев) на ответственных редакторов. Штрафы были весьма ощутительной мерой воздействия, особенно для провинциальных газет; аресты, наоборот, особого значения не имели - должности «ответственных редакторов» обычно поручались не фактическим руководителям газет, а подставным лицам.

На основании этих законов в России получили возможность выходить ежедневные газеты резко оппозиционного направления, как, например, к.-д. «Речь» и более левые - «Наша жизнь», «Товарищ», позже «День», «Правда» ит.д., и журналы всех толков, начиная с социал-демократов и большевиков. Большинство книг, считавшихся нелегальными до 1905 г. (например, Герцен, церковные писания Толстого, произведения иностранных социалистов и анархистов и т.д.), отныне свободно выпускались в свет. Преследовались, конечно, чисто агитационные революционные издания, не допускались призывы к бунту в войсках, богохульства или оскорбление величества. Но видные деятели революции 1905 г., вроде Ленина или Троцкого - даже те, которые бежали за границу, - продолжали печатать свои статьи в легально издававшихся журналах.

Свобода собраний и союзов определялась «временными правилами» 4 марта 1906 г. Общества могли образовываться свободно, без предварительного разрешения, но должны были зарегистрировать свой устав. Если в двухнедельный срок по представлении устава не было получено отказа - общество приобретало законное право существования. В таком случае для заседаний общества, хотя бы и многолюдных, уже более не требовалось никаких особых разрешений. О публичных собраниях надо было заявлять властям за три дня; и если за сутки до назначенного срока оно не было запрещено - собрание могло состояться.

Регистрацией обществ и союзов ведали особые присутствия, состоявшие как из чиновников, так и из выборных лиц.135 То же присутствие могло закрыть общество, если оно уклонялось от целей, указанных в уставе.

На этих основаниях в России возникло огромное количество всевозможных обществ и союзов, в особенности профессиональных. Отказы в регистрации устава касались главным образом политических партий. Конечно, ни с.-д., ни с.-р. и не пытались зарегистрировать свой устав, в котором говорилось о вооруженном восстании и демократической республике. Что касается партии к.-д., то устав ее не был утвержден ввиду известных о ней фактов - в частности, выборгского восстания, - и она так и оставалась на полулегальном положении. Она имела свой журнал («Вестник партии Народной Свободы»), свои издательства, свои местные комитеты, открыто собиравшиеся; но в то же время «официально» она не признавалась; чиновникам не разрешалось в нее вступать. Тем не менее профессора, хотя они и состояли на государственной службе, всегда занимали в партии к.-д. видное положение.

В Государственной думе открыто существовали фракции социалистических парий - социал-демократов и трудовиков; если не было социал-революционеров, то лишь потому, что они сами после 3 июня бойкотировали Г. думу.

В этих новых условиях политической жизни государь принимал гораздо менее непосредственное участие в делах, нежели раньше. Он уже более не был «своим собственным премьером»; существовал Совет министров, коллективно обсуждавший вопросы и принимавший решения. Государь зорко следил за тем, чтобы его права - которые для него были неотделимы от долга царского служения - не подвергались бы умалению в «захватном порядке» путем создания прецедентов; но в то же время он соблюдал установленный им обычный порядок законодательства и управления. Он не любил иностранных терминов «конституция» и «парламент», предпочитал выражения «обновленный, преобразованный строй», но он живо ощущал произошедшие перемены. Новый порядок вещей во многом не соответствовал его идеалам, но государь сознательно остановился на нем в долгом и мучительном искании выхода из трагических противоречий русской жизни.

Строй думской монархии, со всеми его теоретическими и практическими недостатками, был для России XX в. тою мерою свободы, которая - по выражению Бисмарка - существует для всякого государства и превышение которой быстро приводит через анархию к утрате всякой свободы.

В одном только отношении новый строй был более суровым, чем старый: смертная казнь, явившаяся ответом на массовый террор, - как ни возмущались этим старые писатели гр. Л. Н. Толстой, В.Г. Короленко, - стала в России таким же «бытовым явлением», как во Франции, Англии, Германии. П. А. Столыпин считал, что нет иного способа пресечь то кровавое хулиганство, в которое выродились остатки революционного террора.136

3 июня было концом революции. Это вдруг почувствовали все, даже самые ярые ее сторонники. Этот закон, практически разрешавший конфликт между властью и народным представительством, не вызывал никаких протестов в народных массах.

Справа его открыто приветствовали. Союз русского народа прислал государю телеграмму, начинавшуюся словами: «Слезы умиления и радости мешают нам выразить в полной мере чувства, охватившие нас при чтении Твоего, государь, манифеста, Державным словом положившего конец существованию преступной государственной Думы…» Клуб умеренных и правых отправил государю верноподданническое приветствие.

Центральный комитет Союза 17 октября в своей резолюции заявлял: «Мы с грустью должны признать, что возвещенное манифестом 3 июня изменение избирательного закона осуществлено не тем путем, который предусмотрен основными законами, но оценку этого факта мы считаем преждевременной, а его необходимость - прискорбной.» Вину за произошедшее октябристы возлагали на левые партий, мешавшие созданию нормальных условий жизни в стране.

Бывший член 2-й Думы П. Б. Струве заявил в «Биржевых ведомостях»: «Основная ошибка была в том, что к.-д. не сумели отмежеваться от левых». Либеральный «Вестник Европы», не отрицая за государством права отступать от норм закона в случае крайней необходимости, писал, что героический метод лечения приобретает raison d'etre только тогда, когда безуспешно испробованы все остальные.

Партия к.-д., собравшись в Финляндии на экстренный съезд, вынесла резолюцию протеста против акта 3 июня, но огромным большинством отвергла предложение о бойкоте выборов по новому закону.

Оппозиционная печать - соблюдая известную сдержанность в выражениях ввиду новых правил о наложении штрафов в административном порядке - подчеркивала расхождение манифеста 3 июня с основными законами, о чем говорилось и в самом манифесте. Оппозиция выражала возмущение по поводу «нарушения законности». Но протесты со стороны тех, кто на роспуск первой Думы - произведенный на строгом основании закона - поспешили ответить призывом не платить налогов и не поставлять рекрутов, не могли звучать особенно убедительно.

Революция была побеждена - не только в материальном, внешнем смысле. Былая коалиция оппозиционных сил, объединившая земства, города, интеллигенцию и торгово-промышленную среду с революционными партиями, распалась, и даже интеллигенция - впервые после долгих десятилетий - усомнилась в своих традиционных верованиях.

Поправение в органах земского и городского самоуправления обозначилось уже с начала 1906 г.; каждые новые выборы давали все более правые результаты. «Третий элемент» негодовал, газеты писали о «реакции», о пробудившихся «классовых» чувствах землевладельцев и домовладельцев - но факт был налицо: те самые круги, которые недавно считались главной опорой «освободительного движения», теперь заявляли себя сторонниками власти и даже порою оказывались правее нее. То же наблюдалось и в торгово-промышленном мире - как среди русских предпринимателей, так и среди иностранцев. «Зажиточные классы… конечно, предпочитают Дурново или Столыпина Хрусталеву», - писала «Русская Мысль». «Два года смуты отрезвили до неузнаваемости большинство капиталистов», - отмечал в конце июня 1907г. екатеринославский губернатор А. М. Клингенберг в своей записке о роли иностранных капиталистов в революционных организациях.137

Через неделю после роспуска 2-й Думы, 11 июня, в Москве открылся съезд земских деятелей - первый после ноября 1905 г. 32 губернских земства (из 34) избрали делегатов для участия в нем. Съезд, таким образом, более точно отражал мнение земств, нежели прежние съезды, где многие губернии были представлены лицами, не имевшими правильных полномочий. Перемена оказалась очень резкой.138 Съезд начал свои работы с верноподданнической телеграммы государю, обещая «приложить все силы, чтобы помочь Вашему Величеству водворить правду, мир и благоденствие в отчизне нашей, измученной от смуты, разбоев и разорения». Съезд приветствовал также П. А. Столыпина и, в лице военного министра, «твердый оплот отечества и порядка - верную царю доблестную армию».

«В темное время, когда многих охватило уныние, - говорил на банкете участников съезда А. И. Гучков, - появился человек, который, несмотря на все трудности, на гибель семьи, на все клеветы, понял положение и взял правильный путь. Если мы присутствуем при последних судорогах революции - а она несомненно приходит к концу, - этим обязаны мы этому человеку». Другой делегат провозгласил тост за адм. Дубасова и Семеновский полк, «благодаря которым мы имеем теперь возможность собраться здесь в Москве».

На земском съезде правительственный проект земской реформы (предназначавшийся для 2-й Думы) подвергся резкой критике справа. Съезд высказался против намеченного расширения избирательного права и только с большими оговорками одобрил предположение о мелкой земской единице. Была внесена резолюция об осуждении террора; левая часть съезда возражала, что данное собрание не уполномочено обсуждать этот вопрос (среди возражавших оказался и М. А. Стахович), но огромным большинством резолюция против террора была принята.

Земский съезд показал разительную перемену настроений в земской среде. Левая печать приписывала эту перемену «классовому страху» перед аграрными волнениями; но перемена в такой же степени объяснялась удовлетворением проведенными реформами.

Земский съезд 1907 г. рассматривался как «преддумье». Он отразил воззрения именно той среды, которая по новому избирательному закону приобретала решающее значение. Для выборов в Третью Думу стали слагаться новые группировки. Октябристам выпадала роль центра, и слева начали раздаваться голоса о желательности блока октябристов и к.-д. для защиты конституционных начал. Кн. Е. Н. Трубецкой, газета «Слово», партия мирного обновления призывали «своих соседей слева и справа» к деловому предвыборному сговору.

Но несмотря на значительное сходство программ, такое соглашение было невозможно: именно между к.-д. и октябристами еще с осени 1905 г. происходила линия политического водораздела. Октябристы стояли за поддержку правительства в борьбе с революцией и затем признали акт 3 июня необходимостью, хотя и «прискорбной»; к.-д. оставались резко враждебными к власти и еще во Второй Думе чаще голосовали вместе с революционными партиями, нежели с правыми.

Между октябристами и правыми организациями (союзом русского народа и другими), принципиально стоявшими на точке зрения неограниченной царской власти, находились слабо организованные группы умеренных и правых, признававших новый строй, но не склонных его отстаивать против власти, а тем паче углублять его.

Выборы в Третью Думу происходили в сентябре и октябре. В больших городах (во второй курии) боролись к.-д. и левые. П. Н. Милюков, примерно с этого времени занявший пост бесспорного лидера партии, выступил в «Речи» с резкой статьей по адресу крайних левых. Напомнив о прежнем сотрудничестве с ними, П. Н. Милюков писал: «Всей этой нашей деятельностью мы приобрели право сказать теперь, что, к великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева… Те люди, которые разнуздали низкие инстинкты человеческой природы и дело политической борьбы превратили в дело общего разрушения, суть наши враги… И мы сами себе враги, если по каким бы то ни было соображениям захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине». Левые не оставались в долгу и укоряли к.-д. в том, что они заговорили таким языком только после поражения революции…

И в Петербурге, и в Москве по первой курии прошли октябристы, по второй - к.-д.139 Соотношение голосов в больших городах мало переменилось. Зато губернские избирательные собрания дали ожидаемый результат: свыше двух третей мест получили октябристы и правые, имевшие во 2-й Думе всего около одной пятой. Новое народное представительство состояло в огромном большинстве из людей, избранных под флагом сотрудничества с властью, а не борьбы с нею.140

Из 442 членов Думы было около 300 октябристов и более правых (тех и других примерно поровну). Оппозиционные партии одержали верх только в Сибири, на Кавказе, в польских и литовских губерниях, а также в районе Урала (Пермская, Вятская, Уфимская, Оренбургская губ.); к этому присоединилось 9 депутатов от больших городов и 6 от рабочей курии.141

Сессия Третьей Думы открылась 1 ноября, без особой торжественности. Предварительные совещания показали, что в Думе нет единого большинства, имеющего общую программу. Октябристы и правые с трудом договорились насчет выборов президиума; с левыми были весьма натянутые отношения. Все же октябрист Н. А. Хомяков - сын известного славянофила и крестник Гоголя - был избран председателем Думы почти единогласно. По соглашению с правыми октябристы получили еще пост второго товарища председателя, правые - посты старшего товарища председателя, секретаря и его старшего помощника. Левым достались места только младших помощников секретаря; к.-д. ввиду этого отказались участвовать в президиуме.142

П. А. Столыпин просил государя принять членов новой Г. думы; но государь ответил: «Теперь принимать ее рано, она себя еще недостаточно проявила - проявила в смысле возлагаемых Мною на нее надежд для совместной работы с правительством. Следует избегать преждевременных выступлений с Моей стороны и прецедентов».

Ближайшие же дни показали, что представители центра Г. думы действительно были настроены не совсем так, как того желал государь.

Во время своих избирательных кампаний октябристы не раз ставили в укор двум первым Думам, что они даже не сказали царю «спасибо» за введение народного представительства. В первые же дни сессии октябристы вместе с частью правых внесли предложение о составлении приветственного адреса государю от имени Г. думы. Это предложение, возникшее из самых лояльных побуждений, неожиданно стало поводом для серьезного политического конфликта. В комиссии по составлению адреса правые настаивали на том, чтобы в его текст было включено слово «самодержавие», к.-д. требовали упоминания слова «конституция». Соглашение в комиссии достигнуто не было; и 13 ноября в общем собрании Думы начались прения, принявшие вскоре бурный характер. Вышло так, что Дума, по существу, обсуждала вопрос - самодержавный или конституционный строй в России.

А. И. Гучков произнес речь, в которой определенно стал на конституционную точку зрения, хотя и возражал против включения этого термина в адрес. Правые ораторы, со своей стороны, придали огромное принципиальное значение слову «самодержавный». «Титул самодержца есть, и вы, отвергая его, будете сами нарушителями Основных Законов, - заявил Н. Е. Марков. - Если слово самодержец будет отвергнуто, мы не примем вашего адреса».

Заседание затянулось до глубокой ночи. Горячую речь произнес знаменитый адвокат Ф. Н. Плевако. Обращаясь к правым, он напомнил, что сам государь дал Думе законодательные права: «Он скажет вам - вы дети. Я дал вам тогу мужа, а вы снова просите детскую рубашку!» Расхождения между правыми и центром проявлялись все резче. Тогда к.-д. и прогрессисты обещали октябристам голосовать за адрес, если слово «самодержавие» не будет в него включено. И предложение правых поставить в заголовке адреса «Его Величеству государю императору, Самодержцу Всероссийскому» было отвергнуто большинством 212 против 146 голосов. После этого правые отказались участвовать в принятии адреса и отправили государю (за 114 подписями) отдельное обращение. Благодарственный адрес был принят совершенно неожиданным большинством из центра и левых.

Это голосование произвело огромное впечатление. Левая печать ликовала. К.-д. «Речь» писала, что Дума «в ночь с 13 на 14 ноября положила грань межеумочному состоянию великой страны и на 25-м месяце Российской конституции объявила, что конституция на Руси действительно существует». «Самодержавие погибло на Руси бесповоротно», - восклицал «Товарищ». «Русь» писала о «сошествии на октябристов духа народного»; в «Московском Еженедельнике» кн. Г. Н. Трубецкой отмечал: «Манифест 17 октября окончательно зарегистрирован в России в памятный день 13 ноября».

«Первая победа левых - неожиданная и громовая, - писал в «Новом Времени» М. Меньшиков. - Взамен неудачной осады власти начнут японский обход ее, - обход как будто совершенно мирный, лояльный, преданный - только позвольте связать вас по рукам и ногам!..»

Государь был сильно возмущен тем, что Дума, за лояльность которой так недавно ручался ему Столыпин, могла ставить на голосование - и отвергать! - его титул, закрепленный в основных законах. На всем отношении государя к новой Думе, и к партии октябристов в частности, этот инцидент оставил глубокий след.

Но это большинство, которое сложилось 13 ноября, совершенно не соответствовало общей политической обстановке. В пылу борьбы октябристы проголосовали вместе с к.-д.; по существу они оставались их противниками. Они хотели сотрудничать с властью и бороться с революцией. Под этим флагом они и победили на выборах. Им было по пути не с левыми, а с правыми. Голосование 13 ноября имело принципиальный, декларативный характер - но оно не могло переменить партийные взаимоотношения.

При ином премьере новая Дума все же легко могла бы соскользнуть на оппозиционные рельсы и зайти в тупик; но П. А. Столыпин сумел восстановить положение. Он искренне верил в необходимость представительного строя; он считал, что в Думе есть большинство, желающее сотрудничать с властью, что лучшей Думы без опасных потрясений все равно сейчас не добиться. Октябристам П. А. Столыпин дал понять, что дальше известной черты он не может пойти им навстречу: если они не хотят разрыва с властью, они должны прежде всего избегать союза с ее открытыми противниками - того союза, который неожиданно возник в заседании 13 ноября.

16 ноября, всего через три дня после памятного голосования об адресе, П. А. Столыпин выступил в Думе с министерской декларацией; центр и правые встретили и проводили его шумной овацией и несколько раз прерывали его аплодисментами.

«Историческая самодержавная власть и свободная воля Монарха, - говорил премьер, - являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана в минуты потрясений и опасности для государства к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды». - «Самодержавие московских царей, - говорил далее П. А. Столыпин, - не походит на самодержавие Петра, точно так же, как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины II и царя-Освободителя. Русское государство росло и развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ними, конечно, видоизменялась и развивалась и Верховная царская власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужестранный цветок. Пусть расцветет наш родной русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной Власти и дарованного ею нового представительного строя».

И думское большинство - из центра и правых - шумно приветствовало все эти слова председателя Совета министров; свое отношение к его личности оно проявило еще более ярко на следующий день, когда к.-д. оратор Родичев, отвечая премьеру, сделал личный выпад против него. Депутаты повскакали с мест; раздались крики: «вон! долой!», и хотя Родичев принес Столыпину извинения, его все же исключили на 15 заседаний.

Только после этих заседаний (16 и 17 ноября), показавших, что думское большинство объединяется вокруг П. А. Столыпина, смягчил понемногу свое отрицательное отношение к Думе и сам государь. Он поставил на думском адресе сухую пометку: «Готов верить выраженным чувствам. Ожидаю плодотворной работы». На телеграмму правых депутатов он ответил благодарностью. «Верю, - писал он, - что созданная Мною Дума обратится на путь труда и в строгом подчинении установленным Мною Основным Законам оправдает Мои надежды». 19 ноября государь впервые принял председателя Н. А. Хомякова, и прием, как отмечали газеты, был высокомилостивым.

После этого Дума закончила прения по министерской декларации, причем все предложенные формулы перехода оказались отвергнутыми - даже формула октябристов (большинством 182 левых и правых против 179 голосов центра).

После прений об адресе жизнь Третьей Думы вошла в колею. Определилось, что думское большинство состоит из октябристов и правых.

Октябристы были самой многочисленной фракцией и занимали положение руководящего центра. В их среде были и более левые, близкие к мирнообновленцам, и более правые, часть которых голосовала 13 ноября против своих лидеров. Но признанным вождем партии и вообще наиболее крупным деятелем всей Третьей Думы был, несомненно, А. И. Гучков. Он больше говорил на фракционных заседаниях, чем в общих собраниях Думы. «Руководитель Третьей Думы скуп на выступления, - отмечала А. В. Тыркова в «Русской Мысли». - Нет сомнения, что его рука направляет курс тяжелого, окруженного рифами корабля. Но сам он только изредка показывается на капитанском мостике». А. И. Гучков был определенным сторонником конституционного строя и расширения прав Г. думы. Но добиваться этой цели он хотел постепенно, без революционных потрясений. Дума, по его мысли, должна была «врасти» в государственный строй. Для этого было необходимо сотрудничать с властью, заниматься деловой повседневной работой и избегать тона предвзятой и однообразной критики, которая как бы составляла обязанность оппозиционных партий.

Фракция октябристов насчитывала в своих рядах немало видных ораторов и еще больше деловых работников, приобретших долгий опыт в земской и городской деятельности: Н. В. Савич, проф. М. М. Алексеенко, Е. П. Ковалевский, бар. А. Ф. Мейендорф, гр. А. А. Уваров, в. к. фон Анреп и др.

Правое крыло палаты было «демократичнее» по своему составу: в нем было много крестьян и священников. Только человек пятьдесят составили фракцию правых, стоявшую на позиции Союза русского народа, критически относившуюся к министерству Столыпина и готовую сыграть роль «оппозиции справа». Правые не имели признанного единого лидера, их руководители часто враждовали между собою; главными их ораторами были Г.Г. Замысловский, Н. Е. Марков, В. М. Пуришкевич, В. В. Шульгин.

Умеренно правые - и примыкающая к ним справа небольшая группанационалистов - насчитывали до ста депутатов; их лидером - выступавшим еще реже, нежели А. И. Гучков, - был П. Н. Балашов, главными ораторами - гр. В. А. Бобринский, епископ Евлогий, П. Н. Крупенский. Умеренно правые вместе с октябристами составляли основное «столыпинское» большинство 3-й Думы. Но в тех случаях, когда националисты голосовали с правыми и оба крыла Думы объединялись против центра, - октябристы и умеренно правые оставались в меньшинстве, как это и случилось во время прений по министерской декларации.

Оппозицию составляли весьма разнородные группы. Прогрессисты (мирнообновленцы) были близки к левым октябристам и в некоторых случаях голосовали вместе с думским большинством; лучшим их оратором был Н. Н. Львов. К.-д., лишенные той руководящей роли, которую они играли в двух первых Думах, оставались наиболее крупной оппозиционной партией. П. Н. Милюков - впервые избранный только в Третью Думу - занимал положение лидера, тогда как наиболее видными ораторами считались Ф. И. Родичев, А. И. Шингарев, В. А. Маклаков (представитель правого крыла фракции).

С кадетами обычно голосовала и мусульманская группа. Поляки, наоборот, держались обособленно, подчеркивая, что они представители не русского, а польского народа.

Крайних левых было 34, но состав обеих фракций был на редкость бесцветным. У трудовиков был главным оратором литовец Булат, а у с.-д. - грузины Чхеидзе и Гегечкори.

Отношения между большинством и оппозицией были натянутые. Большинство устроило в начале 1908 г. демонстрацию против Милюкова, который во время рождественских каникул ездил в Соед. Штаты и читал там лекции о русском «освободительном движении». Правая печать возмущалась такой «апелляцией к иностранцам», и при появлении Милюкова на трибуне большинство депутатов покинуло зал заседаний.

Думское большинство проявило свое недоверие к оппозиции при выборах комиссии государственной обороны: вопреки общему соглашению о пропорциональных выборах, октябристы и правые не пропустили в эту комиссию ни с.-д., ни трудовиков, ни поляков, ни даже к.-д., считая, что этим партиям нельзя доверять секретные военные сведения. Комиссия государственной обороны, во главе которой стоял сам Гучков, получила затем немалое значение.

Октябристы и правые не пропускали случая выразить свои верноподданнические чувства. В начале января 1908 г. триста депутатов представлялись государю в Царскосельском дворце.

Государь доверил П. А. Столыпину сношения с Думой и отвергал все попытки апеллировать к нему лично. На адрес московского дворянства, принятый правым большинством (в январе 1908 г.), он ответил: «Уверен, что дворянство московское честно сослужит Мне, как и встарь, ожидаемую Мною от него службу и посвятит все свои силы проведению в жизнь предуказаний Моих по обновлению и укреплению государственного строя нашей великой России».

«Впечатление отличное, - сказал по этому поводу А. И. Гучков. - Высочайшая отметка - лучшее доказательство прочности конституционного строя».

Думское большинство вообще относилось весьма ревниво к своим правам (хотя левая печать по привычке утверждала обратное). Когда возник вопрос о возможности сокращения штатов одного ведомства, установленных указом в период между двумя Думами, лидер умеренно правых гр. В. А. Бобринский предложил сократить эти штаты на один рубль, чтобы подчеркнуть право Думы на такое решение. Это сокращение было прозвано «конституционным рублем».

Обсуждение бюджета вообще давало Думе большое влияние на весь государственный аппарат. Отдельные ведомства буквально дрожали перед бюджетной комиссией, которая могла урезать штаты и ассигнования. В общем собрании при обсуждении смет отдельных министерств публичной критике подвергалась вся их деятельность; ораторам оппозиции тут открывались широкие возможности, которыми они и пользовались для своей пропаганды, тем более что левая печать их речи приводила полностью, а все остальные сильно сокращала.

Дума обратила с первого же года особое внимание на нужды народного образования, внеся в смету новый 8-миллионный кредит на народные школы. Комиссия государственной обороны, работая при закрытых дверях, установила живое общение с военным ведомством и широко шла навстречу пожеланиям армии.

Между П. А. Столыпиным и думским большинством установилось дружное взаимодействие. Выработался даже особый условный язык: то, что думскому центру не нравилось в действиях власти, приписывалось неким «безответственным влияниям». Премьер путем угрозы подать в отставку мог добиться от думского большинства почти любой уступки (конечно, такие переговоры велись только в частном порядке; ставить в Думе «вопрос о доверии» Столыпин, разумеется, не мог). Так, во время прений о ревизии железных дорог П. Н. Милюков потребовал создания «парламентской следственной комиссии», на что министр финансов В. Н. Коковцов заметил: «У нас, слава Богу, нет парламента». Председатель Думы Н. А. Хомяков назвал эти слова «неудачными»; министры стали на точку зрения, что им нельзя делать замечаний, и Столыпин заявил, что подаст в отставку, если Дума не найдет приемлемый выход из положения. Инцидент был ликвидирован тем, что Н. А. Хомяков в Думе «покаялся» в допущенной им ошибке.

При обсуждении сметы военного министерства А. И. Гучков выступил с резкой критикой того факта, что во главе ряда высших военных учреждений стоят лица, «безответственные по своему положению», т.е. великие князья. Гучков особенно нападал на совет государственной обороны, председателем которого состоял в. к. Николай Николаевич. В данном случае эта критика отчасти соответствовала видам премьера и военного министра Редигера.

Думское большинство пошло навстречу желаниям государя в вопросе о постройке Амурской железной дороги и взяло на себя почин пересмотра отношений между империей и Финляндией, внеся по этому поводу запрос на имя Столыпина.

За первую сессию только по одному вопросу возникло серьезное разногласие между Думой и властью. Государь считал нужным возможно скорее приступить к воссозданию флота, и в Думу был внесен проект постройки четырех линейных кораблей нового типа («дредноутов»). Дума отклонила этот проект, требуя предварительных реформ в морском ведомстве.

Государь был очень этим недоволен. Он писал Столыпину, что ему «очень хотелось отписать крепкое слово» Г.думе «за ее слепое и ничем не оправдываемое отклонение кредита на воссоздание флота - и это как раз накануне прибытия короля английского». Он, однако, только предоставил правительству добиться восстановления кредита в обычном законодательном порядке.

П. А. Столыпин в Гос. совете по этому поводу говорил: «Все те доводы и соображения, которые приводятся для того, чтобы побудить законодательные учреждения к отклонению кредита, имеют целью побудить правительство принять меры чисто исполнительного характера, которые зависят от верховной власти. Говорят: сделайте то-то, и деньги получите…» Премьер указывал, что это ведет к парламентаризму: «Опаснее всего был бы бессознательный переход к нему путем создания прецедентов».

Дума, однако, не уступила в вопросе о дредноутах и этим заметно затормозила воссоздание флота. Но это за первый год был единственный серьезный конфликт.

«Пока во главе правительства Столыпин, - писало Третьей Думе кн. В. П. Мещерский, - она будет смешною, будет дерзкою, будет глупою, и, думаю, сумеет а 1а 1опдие быть разумной, но опасною ее вряд ли можно считать…»

Зимой 1907-1908 гг. закончилась ликвидация ряда дел, связанных с революцией и войной. Социал-демократы Второй Думы за попытку создания революционной организации в армии были приговорены к каторжным работам на сроки от 4 до 5 лет. Участники Крестьянского союза за пропаганду аграрных беспорядков были осуждены на год и три месяца заключения в крепости.

Членов Первой Думы, подписавших выборгское воззвание, приговорили всего к трем месяцам заключения в крепости (более чувствительной карой было, однако, связанное с этим лишение избирательных прав). «Обвинили в поджоге отечества, а наказали как за неосторожную езду по городу», - писал об этом приговоре «Товарищ». «Да ведь в результате и была лишь неосторожная езда, только не по городу, а за город», - отозвалось «Новое Время».

Процесс ген. Стесселя и других чинов командного состава Порт-Артурской крепости тянулся более двух месяцев. Ген. Стессель за сдачу Порт-Артура был приговорен к смертной казни, но кара была смягчена до 10 годов крепости. Остальные были оправданы. (Так же закончился, несколько позже, и процесс адм. Небогатова, сдавшегося после Цусимы с остатками эскадры).

Был пойман и казнен (1 мая 1908 г.) уральский «атаман» Лбов, своего рода Стенька Разин XX в., в течение двух лет хозяйничавший со своей шайкой на всем Урале и долго славившийся своей неуловимостью.

Жизнь в стране входила в новые рамки; равновесие восстанавливалось - равновесие более устойчивое, нежели до Японской войны. Не только земства и города, не только торгово-промышленные круги отошли от прежней предвзятой оппозиции; даже в студенчестве, которое раньше неизменно выступало застрельщиком в борьбе с властью, проявлялись теперь совершенно новые настроения.

Зима 1907-1908 гг., как и предшествующая, прошла без сколько-нибудь серьезных студенческих волнений. В учебных заведениях, автономно управлявшихся советами профессоров, свободно существовали и действовали студенческие фракции всех партий (собиравшиеся под ширмой различных литературных кружков). Это дало возможность объединиться и организоваться уже не только крайним левым, и без того всегда имевшим свои подпольные группы, но также и умеренным и правым. Появились студенческие группы к.-д., октябристов, Союза русского народа. Студенты к.-д., близкие по взглядам к профессорской среде, играли в университете роль умеренных. Они боролись против засилья крайних левых, восставали против решающего значения сходок и против забастовок как метода политической борьбы. В течение двух лет ход университетской жизни почти не нарушался. Левые еще устраивали порою однодневные «забастовки протеста» по разным поводам, но эти забастовки только отражались некоторым уменьшением числа студентов на лекциях.

Осенью 1908 г. левые партии сделали последнюю попытку мобилизовать студенческие массы. Повод был для них выигрышный: новый министр народного просвещения, А. Н. Шварц, заявивший при вступлении в должность, что пока не изданы новые законы, необходимо соблюдать старые, восстановил в средней школе переходные экзамены, а из высших учебных заведений распорядился удалить вольнослушательниц, допускавшихся с 1906 г. в университеты с молчаливого согласия властей.143 (Действие процентной нормы для евреев было восстановлено уже с осени 1907 г.) Одновременно был поднят вопрос об удалении нескольких преподавателей, принадлежавших к крайним левым партиям.

Меры А. Н. Шварца критиковались не только в к.-д. газетах, но и в октябристском «Голосе Москвы». 20 сентября в Санкт-Петербургском университете состоялась общая сходка, постановившая объявить забастовку. Совет профессоров хотел уклониться от борьбы, закрыв университет на некоторое время, но министр этого не разрешил. Из Петербурга забастовка быстро перекинулась в другие университеты. Она велась под лозунгом «борьба за университетскую автономию». «Если теперь студенчество не двинется, - говорил на сходке в Петербурге один революционный оратор, - тогда можно будет сказать про наши университеты: здесь лежит покойник».

Ход забастовки очень скоро показал, насколько переменились времена. Умеренная часть студентов организовалась и повела борьбу против забастовки, требуя «референдума» - всеобщего тайного голосования по этому вопросу. Левые пытались опереться на свое обычное орудие - сходки. В Московском университете получился при этом такой курьез: та же самая сходка открытым голосованием одобрила обструкцию для проведения забастовки, а подачей записок высказалась в пользу прекращения самой забастовки! Власти держались выжидательно: не было ни массовых арестов, ни высылок - как не было и уличных демонстраций. Недели через две после начала забастовки одно учебное заведение за другим стало выносить резолюции в пользу возобновления занятий. Впервые в истории студенческих движений умеренные элементы собственными силами одолели крайних. С этого времени монополия левых партий в студенчестве была сломлена - для революции университеты действительно оказались «покойниками» - и на ближайшие годы в высшей школе водворились мир и тишина.

Накануне переломных лет русская интеллигенция представляла в основном единое целое. Сложилось целое традиционное мировоззрение, непримиримо отрицавшее основы русской исторической государственности. Формулам «За веру, царя и отечество», «Православие, самодержавие и народность» интеллигенция противопоставляла отрицание религии, отрицание монархии, отрицание национальной идеи. Любовь к отечеству она заменяла любовью к народу, к «массам»; она еще готова была признать лермонтовское «люблю отчизну я, но странною любовью… ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой… не шевелят во мне отрадного сознанья»; но пушкинские «Клеветникам России» или его «Стансы» императору Николаю I считались «позорными страницами» в творчестве великого поэта.

Крушение революции вызвало не только разочарование, но и целое течение, направленное к пересмотру интеллигентских традиций. Этому сильно способствовали (как и преодолению левых течений в университете) новые условия жизни. Раньше всякое возражение, направленное против левых, считалось «доносом»; теперь, когда обличающая критика не грозила повлечь никаких репрессий, заговорили многие, кто до тех пор молчал.

Пересмотр интеллигентских традиций в первую очередь коснулся отношения к религии, затем к национальной идее, а там и к идеям государства и великодержавности. Религиозные течения в русской интеллигенции проявлялись уже и до 1905 г. (религиозно-философские собрания, журнал «Новый Путь»). Теперь то, что занимало небольшие кружки, стало распространяться на широкие слои интеллигенции. «Толстые журналы» стали помещать статьи на религиозно-философские темы - даже марксистский «Современный Мир».

В художественной литературе добились признания «декаденты», над которыми раньше принято было смеяться. Появился особый, вульгаризованный «стиль модерн». Леонид Андреев вместо прежних реалистических рассказов стал выпускать символические пьесы «Анатэма», «Царь-Голод», «Черные маски» и т. д.

Наряду со здоровым течением к пересмотру интеллигентских «канонов» наблюдались и отрицательные явления. Возникла настоящая литературная эпидемия «санинства» - это название происходило от романа Арцыбашева «Санин» - увлечения эротическими описаниями и проповедью «свободной любви». Это течение, одинаково резко критиковавшееся и справа и слева, пользовалось, тем не менее, большим успехом в широких кругах интеллигенции и полуинтеллигенции. Для левых это было несколько неожиданным следствием отмены предварительной цензуры. Так, «Санин» был «запрещен» присутствием по делам печати, когда эта книга уже разошлась по всей России в десятках тысяч экземпляров. Разочарование в политике, занимавшей такое огромное место в жизни интеллигенции, оставило пустоту, которую заполняли «чем попало»…

Внешняя политика России за переломные годы как бы отошла на второй план перед внутренней, но именно за это время и в ней произошел существенный поворот. Основными чертами русской политики были до тех пор союз с Францией, добрые отношения с Германией, соглашение с Австрией по балканским делам, соперничество с Англией по всему «фронту» Азии и только что прерванная Портсмутским миром открытая вражда с Японией.

Английские либералы, пришедшие к власти в начале 1906 г., были склонны переменить традиционную антирусскую политику - отчасти из соображений искреннего пацифизма, отчасти под влиянием Франции, отчасти из обозначившегося соперничества с Германией. Создание нового типа броненосцев, в значительной мере обесценивавшее старые боевые суда, сильно подрывало морскую гегемонию Англии и давало Германии, только недавно начавшей строить флот, серьезные шансы в соревновании за господство на морях.

Новый английский посол сэр Артур Никольсон прибыл в С.-Петербург в мае 1906 г. с поручением наладить англорусское сближение; он встретил в этом сочувственное отношение у нового министра иностранных дел А. П. Извольского. Английское правительство сначала сильно рассчитывало на русские «кадетские» круги; но сэр А. Никольсон скоро пришел к заключению, что ставку следует делать не на Думу, а на Столыпина, и был сильно встревожен, когда английский премьер Кэмпбелл-Баннерманн после роспуска Первой Думы на междупарламентском банкете воскликнул: «Дума умерла - да здравствует Дума». Король Эдуард VII был этим раздражен не менее, чем посол.

Еще летом 1906 г. визит английских судов в русские порты был отменен по просьбе России. Но переговоры об урегулировании спорных азиатских вопросов тем не менее завязались.

Теперь, на основании опубликованной дипломатической переписки, можно считать установленным, что инициатива в этом случае исходила от Англии. Со своей стороны, русское правительство, в период заживления ран после войны и революции, не считало целесообразным принципиально уклоняться от полюбовного разрешения споров. В русском обществе идея сближения с Англией быстро стала популярной, т. к. ее связывали с общим либеральным направлением.

Не представляя себе, что соглашения желает в первую очередь Англия, русское общество прониклось представлением о том, что императорская власть ради сближения с нею будет держаться «конституционного курса». Этого было достаточно, чтобы почти вся печать быстро отрешилась от старых - и даже очень свежих - воспоминаний об англо-русской вражде и стала доказывать необходимость англо-русского сближения. Между тем государю и в голову не приходило что-либо менять во внутренней политике России ради привлечения симпатий Англии! Если существование Гос. думы в России действительно облегчило это сближение - то лишь потому, что это помогло английскому кабинету преодолеть застарелую вражду англичан к «царизму».

Переговоры касались Тибета, Афганистана и Персии. До Японской войны Россия интересовалась Тибетом, пользовалась связью своих подданных бурят-ламаистов с правительством Далай-ламы и противодействовала английскому влиянию в этой стране, только формально подчиненной Китаю. Русско-японская война дала Англии случай отправить в Тибет военную экспедицию полк. Ионхесбэнда, занявшую запретный город Лхасу. Далай-лама бежал в Монголию. Англия заставила Тибет подписать договор, устанавливавший английский контроль над его внешними сношениями.

Афганистан был старым «яблоком раздора» между Англией и Россией; он послужил поводом для единственного за царствование императора Александра III инцидента, едва не приведшего к войне. Все планы «похода на Индию» основывались на предпосылке занятия Афганистана.

Наконец, в Персии Англия противилась русскому влиянию, поддерживала либеральные и революционные элементы против шаха и стремилась предотвратить постройку русских железных дорог, особенно опасаясь, что Россия достигнет выхода на Индийский океан в Персидском заливе (порт Бендер-Аббас).

Теперь Англия предлагала значительные уступки. В отношении Афганистана, правда, она оставалась на прежней позиции; но она соглашалась отказаться от всяких преимуществ в Тибете, а в Персии предоставляла России как сферу влияния всю северную часть, наиболее населенную и плодородную.

Переговоры тянулись год. Сначала они велись в глубокой тайне, и только весною 1907 г. о них впервые заговорили в печати. Во Франции это вызвало удовлетворение, в Германии - беспокойство; что касается России, то она в это время слишком была занята Второй Думой.

Весной 1907 г. было подписано соглашение между Францией и Японией. Русская официальная печать подчеркнула, что Россия горячо одобряет этот шаг. Затем, летом 1907 г., последовало русско-японское соглашение, разрешавшее последние спорные вопросы, связанные с ликвидацией войны.

21 июля, на рейде в Свинемюнде, состоялась встреча государя с императором Вильгельмом II - первое свидание через два года после Бьеркэ. При большой торжественности это свидание оказалось политически бессодержательным. Германский император, узнав от государя, что соглашение с Англией предрешено, старался показать, что ничего против этого не имеет. Неудача Бьеркского соглашения оставила известный холодок в отношениях между монархами: государь считал, что германский император пытался извратить смысл этого соглашения, настаивая на его букве, а Вильгельм II держался мнения, что государь отказался, под давлением своих советников, от принятых на себя обязательств. Тосты в Свинемюнде были на редкость бесцветны: государь говорил о «продолжении родственных отношений, традиционной дружбе», а германский император - о «неизменной дружбе наших династий и наших народов». Все же свидание в Свинемюнде ослабило внешнее впечатление от соглашений с Японией и с Англией, подчеркнув «свободу рук» России.

18 (31) августа 1907 г. англо-русское соглашение было подписано. Англия отказывалась от Тибета; обе державы признавали суверенитет Китая над этой страной. Россия отказывалась от притязаний на Афганистан; обе державы обязывались уважать его независимость и неприкосновенность. Персия делилась на три зоны: северная, с Тавризом, Тегераном, южным побережьем Каспийского моря и центральной областью, вплоть до Испагани и Ханикина, входила в русскую сферу влияния; юго-восточная часть, примыкающая к Афганистану и Индии, считалась английской зоной; а между ними оставалась «нейтральная» общая полоса, включавшая почти все побережье Персидского залива. Обе державы при этом взаимно обязались охранять неприкосновенность и независимость Персии.

Русская печать, в общем, встретила соглашение сочувственно. «Новое Время» называло соглашение с Японией и Англией «ликвидацией», завершением старых расчетов и писало: «Соглашение 18 августа знаменует собою новую фазу в азиатской группировке: оно обозначает собой отказ от того индийского похода, который не раз горячил воображения в России…» Сходную мысль высказал и министр иностранных дел А. П. Извольский, защищая проект соглашения в Совете министров. «Мы должны поставить наши интересы в Азии на надлежащее место, иначе мы сами станем государством азиатским, что было бы величайшим несчастьем для России».

«Мне кажется, - писал в то же время канцлеру Бюлову Микель, германский поверенный в делах в С.-Петербурге, - что новшества, вводимые в Азии этим соглашением, не так велики, как ожидалось. Значение русско-английского соглашения не столько в Азии, сколько в Европе, где его последствия долго будут давать себя знать». Микель подчеркивал, что это соглашение - «скорее дело рук английской, нежели русской политики». Он отмечал, что подписанию соглашения сопутствовали антигерманские выпады в русской и английской печати.

В Англии консерваторы выступили с резкой критикой соглашения; особенно возмущался лорд Керзон, бывший вице-король Индии, организовавший поход в Тибет. Парламент тем не менее одобрил конвенцию.

Государь - если верить германскому поверенному в делах - не желал общего соглашения с Англией, острие которого было бы направлено против Германии. Но он не видел оснований возражать против конвенции, дававшей России значительные преимущества взамен за отказ от притязаний, осуществить которые едва ли было бы возможно в сколько-нибудь обозримом будущем. Государь при этом никогда не забывал об Азии - это показал его исключительный интерес к вопросу об Амурской жел. дороге. П. А. Столыпин, защищая этот проект в Думе, говорил: «Русский народ всегда сознавал, что он осел и окреп на грани двух частей света; что он отразил монгольское нашествие, что ему дорог и люб Восток… Наш орел, наследие Византии, орел двуглавый. Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на Восток, вы не превратите его в одноглавого, вы заставите его только истечь кровью». Эти слова премьера были ближе к мысли государя, чем заявление министра иностранных дел о том, что русские интересы в Азии надо поставить «на надлежащее место»…

Именно в Азии англо-русское соглашение давало России бесспорные выгоды, не только в том, о чем оно говорило, но и своими умолчаниями. Так, северная Маньчжурия, Монголия, Китайский Туркестан, а также и конвенция с Японией, кстати сказать, совершенно не соответствовали распространенным - особенно в русском обществе - представлениям об униженной, ослабленной России! Скорее можно было удивляться, как Россия быстро восстанавливала свое державное положение. Она оставалась первой державой Азии. Япония, истощенная войной в большей мере, нежели Россия, так и не получившая чаемой контрибуции благодаря мудрой твердости государя, вынуждена была серьезно считаться с русской мощью: она измерила ее в борьбе, и японские государственные деятели отлично знали, что стечение обстоятельств, давшее им возможность благополучно для себя закончить войну, едва ли повторится вновь.

Государь не хотел, чтобы соглашение с Англией привело к расхождению с Германией. Но могущественные влияния влекли в ту сторону. Русское общество прониклось представлением, что англо-французский союз означает «конституцию», а дружба с Германией - «реакцию». Министр иностранных дел А. П. Извольский не сразу обратился на этот путь; но в Думе он нашел сочувственный прием не только со стороны большинства, но и со стороны оппозиции в лице П. Н. Милюкова. В это же время интеллигенция начинала интересоваться внешней политикой. П. Б. Струве в «Русской Мысли» (в январе 1908 г.) выступил со статьей «Великая Россия», не побоявшись взять в виде эпиграфа слова П. А. Столыпина о «Великой России» и «великих потрясениях». «Для создания Великой России, - писал он, - есть только один путь: направить все силы на ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта область - весь бассейн Черного моря, т.е. все европейские и азиатские страны, «выходящие» к Черному морю».

Эти мысли, по существу, не были новыми. Это было возвращение к ближневосточной политике императоров Николая I и Александра II. Русская власть за последние десятилетия избрала иной путь потому, что лучше сознавала трудности - и ограниченные возможности - этого будто бы естественного пути. Теперь русская интеллигенция с запозданием на целое поколение выходила на путь, уже пройденный некогда русской властью. Эта политика представлялась широким кругам более доступной и понятной, чем широкие азиатские планы государя.

К лету 1908 г., без каких-либо формальных изменений курса русской внешней политики, перед всем миром уже обозначилась новая международная комбинация: Россия-Франция-Англия. Английский король Эдуард VII прибыл в Ревель 28 мая (10 июня). Этому визиту предшествовали прения в английском парламенте: левые депутаты протестовали против сближения с царизмом, говорили о «русских зверствах». Сэр Эдуард Грей дал им решительную отповедь, напомнив им об эпидемии революционного террора, а также о том, что депутаты-«выборжцы» были заключены в тюрьму «не за свои либеральные убеждения». Прения показали, что обе большие английские партии - либералы и консерваторы - одинаково стоят за сближение с Россией.

Меньше чем через месяц после Эдуарда VII в Россию прибыл французский президент Фальер. Во французском парламенте только социалисты - да и то не очень энергично - протестовали против этой поездки. «Президент, - говорил «коммунар» Вайян, - может в России услышать выстрелы: это убивают ее лучших граждан». Министр иностранных дел Пишон решительно заклеймил подобные выходки.

В такой международной обстановке застало Европу событие, положившее конец политике сохранения «status quo» на Балканах: младотурецкая революция в июле 1908 г.

Земельный вопрос: проведение в жизнь закона 9 ноября; увеличение крестьянского землевладения.

Землеустроительная кампания. Итоги землеустройства за пять лет (1907-1911).

Критика земельной политики справа. Закон 9 ноября в Г. думе и Г. совете.

Санджаковская ж. д. Младотурецкая революция. Свидание в Бухлове.

Аннексия Боснии и Герцеговины. Протесты в России; неославизм. Германская нота 8 (21) марта 1909 г.; последствия Боснийского кризиса.

Дело Азефа. «Вехи». Дума и армия; выступление Гучкова; отставка ген. Редигера.

Вопрос о морских штатах. Сдвиг кабинета вправо; сближение октябристов с оппозицией.

Поездка государя в Англию и во Францию.

«Дайте России 20 лет покоя».

«Многие думают, что, пока еще нет в деревне полного успокоения, необходимо все оставить по-старому; но правительство думает иначе… Правительство убеждено, что, прекращая всякие попытки к беспорядкам, безжалостно прекращая их физической силой, оно обязано всю свою нравственную силу направить к обновлению страны. Обновление это, конечно, должно последовать снизу. Надо начать с замены выветрившихся камней фундамента, и делать это так, чтобы не поколебать, а укрепить всю постройку». Этими словами П. А. Столыпина144 отчетливо выражено, какая задача была поставлена правительством на первое место.

Вопрос о необходимости улучшить положение деревни был уже давно предметом забот императорской власти; теперь, когда после долгого периода обдумывания, взвешивания и подготовки власть избрала определенный путь, она двинулась по нему вперед с настойчивостью и энергией. Всякое решительное действие в таком спорном вопросе, как земельный, не могло не породить ожесточенной критики; закон 9 ноября оспаривался не только слева, но и справа. Только группы думского центра и правого центра оказались определенными сторонниками земельной реформы, основанной на принципе укрепления частной собственности в деревне. Среди правых, особенно среди крестьян и священников, было немало защитников общины. Н. Е. Марков заявил, что будет голосовать за закон только потому, что не считает себя вправе идти против воли монарха. Вообще, если бы закон не был уже осуществлен на практике - провести его через Думу было бы нелегко.

«С аграрной реформой, ликвидировавшей общину, по значению в экономическом развитии России могут быть сопоставлены лишь освобождение крестьян и проведение железных дорог», - писал в «Русской Мысли» П. Б. Струве, и он добавлял: «Не только ясно, что без акта 3 июня Г. дума никогда бы не приняла аграрной реформы Столыпина, ясно и то, что без осуществления этой реформы по 87-й статье, т. е. помимо Думы, даже Дума 3 июня никогда бы не решилась на такой переворот».

Земельная реформа была проведена по-старому, велением государя; но раз «Рубикон был уже перейден», думское большинство получило возможность поддержать правительство в дальнейшей разработке аграрного законодательства.

Закон 9 ноября стал фактически применяться с 1 января 1907 г. Основным принципом начавшейся с этого дня огромной работы было разрешение свободного выхода из общины и установление личной крестьянской собственности на землю - личной, а не семейной. П. А. Столыпин, как премьер и министр внутренних дел, принял самое деятельное участие в проведении реформы. Того же он требовал и от местных властей. Администрация не должна была ограничиваться пассивным ожиданием того, захотят или не захотят крестьяне воспользоваться новым законом. На съезде непременных членов землеустроительных комиссий П. А. Столыпин говорил:145 «Вы обязывались широко разъяснять народу смысл нового закона и облегчать ему возможность воспользоваться им. Вам в руки был дан ключ, и от вашего умения зависело открыть им народу дверь к лучшему будущему. Познайте, какая сила действия в ваших руках, и поймите, что я не могу допустить неуспеха, что работник не воодушевленный в моих глазах не работник».

Энергичная политика власти встретила живой отклик на местах, как в администрации, так и в земстве. Проведение реформы было возложено на уездные землеустроительные комиссии, большинство в которых принадлежало выборным.146 Этих комиссий за первые же два года реформы было образовано 374 (через пять лет их было 463); число землемеров, обслуживавших комиссии, с 200 при начале работ через четыре года уже поднялось выше пяти тысяч147.

С проведением в жизнь закона 9 ноября было неразрывно связано землеустройство, имевшее главною своей целью устранение чересполосицы. Через законодательные учреждения был впоследствии проведен особый закон о землеустройстве. На землеустроительные комиссии возлагались многообразные задачи: 1) простое закрепление земли в собственность (без перемежевания); 2) выделение закрепляемой земли к одному месту (отруба); 3) создание особых мелких имений (хуторов) и, наконец, 4) перемежевание для устранения черезполосицы без закрепления земли в собственность за отдельными крестьянами.

Содействуя также и закреплению в собственность и устранению чересполосицы, правительство в особенности поощряло выделение отрубов и создание хуторов, считая, что именно таким путем может создаться жизнеспособное единоличное крестьянское хозяйство.

Деревни, где не было переделов со времени освобождения крестьян, считались автоматически перешедшими к единоличному владению.

Отдельный член общины, выделяясь из нее, получал ту землю, на которую, в качестве надела, имел право по местным обычаям. Он сохранял свою долю участия в пастбищах, лесах и других угодьях общины.

Землеустроительные работы распадались на четыре стадии: 1) подача прошений - целыми обществами или отдельными хозяевами - о выделе или переделе; 2) составление планов нового размежевания земельных участков; 3) фактическое размежевание с установкой межевых знаков; 4) утверждение нового межевания - либо по общему согласию, либо, в случае спора, по решению землеустроительной комиссии.

Насколько сложным и медленным был этот процесс, показывают хотя бы следующие цифры: за первые пять лет реформы прошений поступило от 2 653 000 домохозяев; изготовлено планов было на 1327000 домохозяев (с 12406000 дес); произведено работ на 1700000, и окончательно было принято населением межевание в отношении всего 891000 домохозяев, с 8067000 десятин.148

Эти цифры представляются огромными сами по себе - даже последняя цифра представляла собою площадь в восемь миллионов десятин (больше, например, площади Голландии и Бельгии, взятых вместе) - но и это было еще только начало, так как составляло всего около 5 процентов общего количества земель, принадлежавших крестьянским обществам (не считая тех земель, которые уже и раньше принадлежали крестьянам на праве частной собственности).

В это число, однако, еще не входили ни земли, закрепленные в собственность без передела (за первые шесть лет реформы 1 715 000 дес), ни произведенные работы по устранению чересполосицы без выделения в собственность (за шесть лет - около 6 миллионов дес). Работа комиссий, таким образом, распространилась за это время на площадь около 17 миллионов десятин.

Реформа проходила очень неодинаково в разных частях России. Наиболее быстрый успех она имела в Новороссйи (Таврической, Екатеринославской, Херсонской губ.), в соседних малороссийских губерниях (Харьковской и Полтавской), в северо-западном крае (С.-Петербургской, Псковской, Смоленской губ.), в западном крае (но там речь шла уже не о выходе из общины, а только о выделении на отруба) и в Нижнем Поволжье - в Саратовской и особенно в Самарской губерниях. Иными словами, реформа сразу же вошла в жизнь либо там, где земли были заселены относительно недавно (Новороссия, Нижнее Поволжье), либо в местностях, граничащих с районами, где господствовала частная собственность (северо-западный край - прибалтийские губернии).

Другую крайность составили губернии севера и северо-востока (Архангельская, Вологодская, Олонецкая, Вятская, Пермская), где реформа осталась мертвой буквой. (В Олонецкой губ. не отмечено за пять лет ни одного случая выделения, в Архангельской - выделено 200 десятин из 335 000, и т. д.) В этих губерниях, с земельным простором и огромными расстояниями между поселениями, больше ощущалась потребность во взаимной поддержке, чем в свободе распоряжения землей.

Между этими крайностями находились коренные великорусские земли, где выделы достигали от 2 до 5 процентов площади крестьянских земель. В каждой из этих губерний нашлось по несколько тысяч домохозяев, решившихся пойти против консервативного большинства и потребовать выделения из общины (около 5000 хозяев в Казанской губ., 9000 в Тверской и т. д.).

Деятельность правительства в аграрной области не ограничивалась проведением в жизнь закона 9 ноября. Еще в 1906 г. был создан земельный фонд из удельных и казенных земель с.-х. пользования; кроме того, происходила весьма деятельная скупка помещичьих земель Крестьянским банком. За 14 месяцев (с 1.i.1906) было куплено 7617 имений с 8 700 000 десятин - больше, чем за предшествующую четверть века; затем скупка несколько замедлилась, но все же продолжалась. Продажа земель и сдача их в аренду крестьянам на льготных для них условиях сильно способствовала ускорению процесса ликвидации крупных имений; это вызывало серьезные возражения с хозяйственной точки зрения.

На съезде объединенного дворянства в начале 1909 г. В. И. Гурко выступил с большим докладом, заявляя, что распыление крупных культурных хозяйств понижает экономический уровень страны. Он указывал, что и без того уже ни в одной стране 3. Европы мелкое землевладение не преобладает в такой степени, как в России; а политика Крестьянского банка ведет к тому, что «каждый день общее пространство рентных имений у нас уменьшается на 3000 дес; каждый день три тысячи десятин культурных земель осуждаются на раздробление на мелкие земельные участки»… «Мы присутствуем, - говорил В. И. Гурко, - при самом энергичном осуществлении социал-революционной программы, сводившейся, как известно, к тому, чтобы выселить из наших сельских местностей весь землевладельческий элемент». Докладчик указывал также на противоречие между политикой скупки помещичьих земель для продажи их крестьянам - и законом 3 июня: выходит, что правительство стремится экономически ликвидировать те самые элементы населения, которым оно предоставляет решающее политическое значение при выборах в Г. думу.

С другой стороны, на опасность ликвидации помещичьего землевладения с культурной точки зрения указывал известный историк проф. В. И. Герье. «Если на всем пространстве огромной России, - писал он еще в 1906 г., - погаснут огни сожженных усадеб, то вместе с ними погаснут и очаги культуры, и на долгие годы воцарится тусклая, беспросветная ночь варварства».

Правительство в известной мере приняло во внимание эти соображения и направило свои усилия на землеустройство и на развитие сельскохозяйственной культуры, предоставив решение вопроса о соотношении между крупным и мелким землевладением естественному действию закона спроса и предложения. Массовая скупка Крестьянским банком прекратилась, и тем не менее постепенное таяние крупного - особенно дворянского - землевладения неуклонно продолжалось. Дворянство в весьма значительной своей части утрачивало «вкус к земле»; весьма многие владельцы после волнений 1905-1906 гг. вообще перестали жить в своих имениях. Русское сельское хозяйство поэтому волей-неволей приходилось строить на улучшении крестьянского хозяйства, приобретавшего с каждым годом все большее экономическое значение.

В то время как по всей стране шла сложная работа по проведению в жизнь нового земельного законодательства, в Г. думе и Г. совете шло обстоятельное и подчас бурное обсуждение этих законов.

Закон 9 ноября, одобренный и дополненный думской земельной комиссией, начал обсуждаться в общем собрании Г.думы 23 октября 1908 г. Записалось 213 ораторов - около половины всего состава Думы, чуть не все депутаты-крестьяне сочли себя обязанными произнести речь на тему «о земле». Докладчик комиссии октябрист С. И. Шидловский говорил, что новые земельные законы - возвращение на истинно либеральный путь великих реформ Александра II, путь, с которого власть сошла за время «реакции».

Возражения оппозиции носили преимущественно политический характер. А. И. Шингарев напоминал, что закон 9 ноября был издан в разгар действия военно-полевых судов. Ф. И. Родичев заявлял: «Интенсивное хозяйство в стране, где нет господства закона, невозможно». П. Н. Милюков старался опорочить указ 9 ноября, доказывая, что его истинными авторами были В. И. Гурко и совет объединенного дворянства. На это горячо отвечал прогрессист Н. Н. Львов. «В этом указе, - говорил он, - есть нечто дальше, больше и шире, чем одни только интересы дворянства, - это интересы государственности… Нужно, наконец, чтобы наш крестьянин почувствовал, что он хозяин и господин. Это вы можете дать ему только в частной собственности… Если дворянские вожделения заключаются в том, чтобы настоять на принципе частной собственности в крестьянском быту, если дворянские вожделения заключаются в том, чтобы вывести из этого положения крестьянство, внушить ему твердые основы частной собственности, заставить его уважать и чужое, и свое право, - то мы должны поддержать эти «вожделения», и мы совершим великое дело. Я не побоюсь перейти на сторону тех, которые хотят это осуществить!»

Из крайних левых трудовики (социалисты-народники) были последовательны, защищая общину, которая соответствовала их идеологии; но социал-демократам, также высказывавшимся против закона 9 ноября, гр. В. А. Бобринский указал на то, что такая позиция идет вразрез с их собственной программой, и процитировал слова Ленина (из журнала «Заря»): «Земли следует отобрать, но не для передачи крестьянам: это противоречило бы обострению классовой борьбы. Нет, для продажи их в частную собственность».

Были критические голоса и справа. Курский депутат Шечков говорил, что разрушение общины противоречит сословной организации страны и нарушает коллективное право собственности. Член Союза русского народа В. А. Образцов под бурные аплодисменты левых доказывал, что крестьянство, получив свободу распоряжения землей, распродаст и пропьет свои участки. «Если Дума, - говорил он, - вместо наделения землей малоземельных и безземельных хочет разводить пролетариат, разводить миллионы новых безземельных крестьян - мы пойдем до дому и скажем: Г. дума и правительство решают земельный вопрос навыворот».

«Что-нибудь одно, - возражал критикам слева и справа лидер умеренно-правых гр. В. А. Бобринский, цитируя слова проф. Петражицкого, - или мы считаем крестьян вроде тех, которые, если им дают корову для того, чтобы они доили молоко для своих детей, зажарят ее и съедят, тогда, конечно, им нужна общая опека; но если признать, что настало время перейти к правильному экономическому землепользованию, тогда последовательно предоставить крестьянам имущественную свободу».

«Говорить, будто бы крестьяне, если только им будет дано право распоряжаться своими наделами, чуть ли не все обратятся в пьяниц и пропойц и продадут свои наделы за грош, за косушку водки, - это клевета на русский народ», - заявил в Г. думе товарищ министра внутренних дел Лыкошин.

Сам П. А. Столыпин выступил по земельному вопросу уже только при постатейном чтении, 5 декабря 1908 г., в защиту единоличной крестьянской собственности, против попыток подменить ее семейной собственностью.

«Для уродливых исключительных явлений, - говорил премьер, - надо создавать исключительные законы… Но главное, что необходимо, это - когда мы пишем законы для всей страны - иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых… Господа, нужна вера. Была минута, и минута эта недалека, когда вера в будущее России была поколеблена… Не нарушена была в эту минуту лишь вера русского царя в силу русского пахаря и русского крестьянина…

Неужели не ясно, что кабала общины и гнет семейной собственности являются для девяноста миллионов населения горькой неволей? Неужели забыто, что путь этот уже испробован, что колоссальный опыт опеки над громадной частью нашего населения потерпел уже громадную неудачу? Нельзя, господа, возвращаться на этот путь, нельзя только на верхах развешивать флаги какой-то мнимой свободы. Необходимо думать и о жизни…

Нельзя, господа, идти в бой, надевши на всех воинов броню или заговорив всех от поранений. Нельзя, господа, составлять закон, исключительно имея в виду слабых и немощных. Нет, в мировой борьбе, в соревновании народов почетное место могут занять только те из них, которые достигнут полного напряжения своей материальной и нравственной мощи».

На основании этой речи земельная политика П. А. Столыпина и была прозвана «ставкой на сильных».

При обсуждении земельного вопроса в Думе произошла некоторая перегруппировка: в пользу закона 9 ноября высказались октябристы, умеренно правые, националисты, часть правых, польское коло, часть прогрессистов; против - крайние левые, к.-д. и значительная часть крайне правых. Большинство получилось внушительное, и Дума даже внесла в закон ряд поправок, усиливавших давление на общину в сторону содействия переходу к частной собственности; но в Г. совете большинство думских поправок было отвергнуто. Рассмотрение проекта в законодательных учреждениях сильно затянулось; он был окончательно утвержден и обнародован 14 июня 1910 г., когда фактически был в действии три с половиной года. Конечно, проведение закона в жизнь проходило не без трений. Крестьяне, стоявшие за сохранение общины, относились порою весьма враждебно к выделявшимся на хутора. Было в первые годы немало случаев насилия, и оппозиционная печать даже пророчила на этой почве «гражданскую войну в деревне». Но никакой гражданской войны не получилось. Государственная власть оказалась достаточно сильна для поддержания порядка; случаи насилия становились все реже.

Новый главноуправляющий землеустройством и земледелием, назначенный осенью 1908 г., А. В. Кривошеин стал широко развивать государственное содействие повышению сельскохозяйственной культуры: выдавать ссуды на мелиорацию, расширять агрономическое образование, устраивать образцовые хозяйства и опытные поля на землях, принадлежавших казне. Сельскому хозяйству стало оказываться прогрессивно растущее внимание. Выправлялся тот крен, который получился в результате экономической политики С. Ю. Витте в первое десятилетие царствования государя.

Наряду с земельной реформой главными предметами забот власти за период Третьей Думы были переустройство армии на основании опыта японской войны, воссоздание флота и развитие народного образования. Это были действительно наиболее насущные задачи момента. Большинство Государственной думы шло рука об руку с властью в земельном вопросе; оно играло активную роль в деле реорганизации армии, но скорее явилось тормозом в деле воссоздания флота; наоборот, Думе принадлежала роль ускорителя в вопросе о народном образовании. Уже осенью 1908 г. думская комиссия по народному образованию разработала план постепенного введения всеобщего начального обучения, рассчитанный на 20 лет (1909-1928 гг.). Гр. В. А. Бобринский, окрестивший Вторую Думу «Думой народного невежества», как-то сказал, что Третья Дума должна стремиться заслужить прозвание «Дума народного просвещения». В этой области Третья Дума действительно сделала немало.

Русско-австрийское соглашение 1897 г., подтвержденное при мюрцштегском свидании государя с императором Францем-Иосифом в 1903 г., было основано на двух предпосылках: на идее солидарности монархических государств и на обоюдном отказе от попыток изменения status quo на Балканах. Австрийскому министру иностранных дел барону Эренталю, который на посту посла в Петербурге считался «русофилом» и убежденным сторонником монархической солидарности, суждено было стать разрушителем австро-русского соглашения.

Австрия отозвалась на революционное движение в России введением всеобщего и равного избирательного права; либералы и социалисты утверждали, что таким путем она укрепит свое единство. Но первые же выборы по новому закону показали, что национальная рознь глубоко проникла и в широкие народные массы: в Австрии даже социалисты разделялись на особые группы по национальностям. Реформа привела в движение массы, но единства она не упрочила. Вопрос об австрийском наследстве продолжал оставаться открытым, и многие приурочивали распад Дунайской монархии к кончине императора Франца-Иосифа, которому в 1908 г. исполнилось уже 78 лет.

Мысль о том, что время работает против Австро-Венгрии, побудила ее государственных деятелей начать рискованную политику - своего рода превентивное наступление против своих возможных наследников. В отношении России это выразилось в усиленном поощрении т. н. украинских элементов; в отношении балканских народов Австро-Венгрия пожелала показать свою силу; и можно сказать, что Германия по меньшей мере не сделала никаких серьезных попыток удержать свою союзницу от этого пути.

14 (27) января 1908 г. барон Эренталь сообщил в австро-венгерских делегациях, что он поручил послу в Константинополе поднять вопрос об австрийской концессии на постройку железной дороги через Новобазарский санджак. Эта турецкая провинция отделяла Сербию от Черногории; по Берлинскому договору Австро-Венгрия имела право держать в ней небольшие гарнизоны. Экономически такая дорога, параллельная линии, шедшей через Сербию, создавала бы новый прямой путь из Австро-Венгрии до Салоник на Эгейском море и укрепляла бы связь центральных держав с Турцией.

Это было явным отступлением от согласованной австро-русской политики; как основательно указывает барон М. А. Таубе в своих мемуарах, это был первый шахматный ход в той партии, которая впоследствии привела к мировой войне.

Русское правительство и русская печать резко реагировали на попытку нарушения status quo, причем германский посол Пурталэс, видимо, плохо разбиравшийся в русских внутренних делах, объяснял это ростом «реакционных течений», идущих будто бы рука об руку с «панславистскими планами».

Государь, принимая 15 (28) февраля австрийского посла, сказал ему, что он ценит дружбу императора Франца-Иосифа, и хотя политика сотрудничества с Австрией никогда не была популярной в России, он намерен продолжать ее впредь, «хотя ему эту задачу весьма затрудняют», - имея в виду выступление бар. Эренталя. А. П. Извольский, со своей стороны, разъяснял в ноте по адресу Германии: «Международные соглашения, подписанные нами с единственной целью оберечь себя от осложнений в Азии, не содержат какого-либо острия против Германии».

Но тон русской печати становился все более антиавстрийским и антигерманским, причем левые органы в этом отношении не особенно отличались от «Нового Времени».

Россия выдвинула проект железной дороги, идущей наперерез австрийскому проекту линии, из Румынии через Сербию к Адриатическому морю. Император Вильгельм обещал государю поддержать этот проект.

Обстановка на Балканах к тому времени изменялась в том отношении, что Англия теперь начинала поддерживать Россию, а не Австрию. При Ревельском свидании государя с английским королем обсуждался вопрос о самой широкой автономии Македонии.

В начале июля в Турции неожиданно вспыхнуло военное революционное движение, руководимое турецкими офицерами-националистами, членами тайного общества «Единение и прогресс» (в просторечии их называли младотурками). Султан Абдул-Гамид, тридцать лет осуществлявший в Турции бесконтрольную абсолютную власть, оказался лишенным опоры; ему остался верен корпус, стоявший в Константинополе, но провинции - в первую очередь балканские - без борьбы переходили в руки восставших гарнизонов; султан, не решаясь послать на бой единственные свои верные войска, предпочел капитулировать и объявил о введении в действие конституции 1876 г. (так и оставшейся тогда мертвой буквой). Младотурки стали хозяевами положения и в столице, хотя премьером и был назначен старый либеральный сановник Киамиль-паша.

Турецкая революция произошла совершенно помимо не-турецких народностей, составлявших большинство в Оттоманской империи. Младотурки были турецкими националистами, определенными сторонниками неделимости государства. А. И. Гучков, побывав в Константинополе, даже сравнивал младотурок с октябристами, чем вызвал иронические выпады левой печати. Были назначены выборы в турецкое национальное собрание. Тем самым все требования к Турции, все планы реформ в Македонии оказались, силою вещей, «снятыми с повестки».

Дальнейшее течение турецкой революции было трудно предусмотреть, и все государства, заинтересованные в турецком наследстве, начали подготовлять свои претензии. А. П. Извольский выехал за границу, и 3 (16) сентября в замке Бухлов встретился с бар. Эренталем. О подробностях этого свидания существуют различные версии. Германский статс-секретарь по иностранным делам фон Шен, ссылаясь на разговор с А. П. Извольским, писал Бюлову 13 (26) сентября, что в Бухлове Эренталь выдвинул такой план: Австрия ограничивается аннексией Боснии и Герцеговины, отказывается от движения на Салоники, выводит свои войска из Новобазарского санджака и поддерживает требования России о предоставлении ее флоту свободного прохода через проливы; попутно должна была быть провозглашена отмена турецкого суверенитета над Болгарией, давно уже чисто формального.

Извольский, очевидно, в общих чертах одобрил этот план. Следует иметь в виду, что Россия еще в 1876г., по Рейхштадтскому соглашению, а затем особою статьей австро-германо-русского соглашения 18 июня 1881г., изъявила согласие на аннексию Боснии и Герцеговины. «Австро-Венгрия, - гласила эта статья, - сохраняет за собою право аннексировать эти две провинции в то время, когда найдет это нужным». Руки русского министра были, таким образом, связаны, и речь могла идти только о тех или иных компенсациях. А. И. Извольский считал, что отказ Австрии от санджака, свобода плавания через проливы для России и независимость Болгарии (вместе с выгодным торговым договором для Сербии) представляются достаточными компенсациями. По-видимому, он также рассчитывал, что все эти изменения Берлинского трактата будут приняты одновременно - быть может, при помощи новой международной конференции.

Но барон Эренталь уже 24 сентября (7.X) объявил в делегациях об аннексии Боснии и Герцеговины, объясняя такой шаг необходимостью дать этим провинциям представительные органы, дабы местное население не оказалось в невыгодном положении по сравнению с турецкими владениями.

Одновременно с этим князь Фердинанд болгарский провозгласил полную независимость Болгарии и принял титул царя.

Оба эти акта, несомненно, были односторонним отказом от обязательств, заключавшихся в Берлинском трактате, хотя по существу они только закрепляли фактически давно существующее положение.

В международных отношениях «тон делает музыку», и общественное мнение в России и особенно в Сербии болезненно реагировало на эти шаги. В Белграде учитывали выступление Австрии как первый шаг к установлению ее гегемонии на Балканах. Решение Болгарии было воспринято как «получение независимости из рук Австрии», а аннексия Боснии и Герцеговины - как самовольное присвоение Австрией славянских земель.

В России, где как раз в этом году оживились в обществе славянские симпатии - весною в Петербург приезжали лидер младочехов д-р Крамарж и другие славянские деятели, летом в Праге состоялся многолюдный всеславянский конгресс с участием членов Г. думы - началась резкая кампания протеста против действий Австро-Венгрии. Правительство пыталось бороться с этой агитацией, запрещая прения после докладов, тогда как весьма умеренные депутаты соперничали с левыми в резком осуждении таких действий власти. Граф В. А. Бобринский на одном собрании даже заявил, что если правительство думает примириться с аннексией, ему придется «Думу распустить, а нас всех арестовать». Эта кампания захватывала все партии от умеренно правых до к.-д., и в стороне от нее оставались только крайние левые и правые, считавшие, что разрыв с Австрией и Германией приведет Россию к войне, и через нее - к революции.

Франция и Англия также отнеслись отрицательно к нарушению Берлинского трактата и поддержали русские заявления о необходимости конференции. В то же время Англия не соглашалась на ту компенсацию, о которой мечтал А. П. Извольский, - на открытие проливов.

А. П. Извольский отказался дать Совету министров какие-либо объяснения о своей беседе с Эренталем, сославшись на то, что внешняя политика составляет прерогативу государя. Он, видимо, был смущен происшедшим и поражен реакцией общественного мнения. Он не мог отрицать, что «согласился» на аннексию - тем более что он был связан прежними договорами; он только мог указывать, что его согласие было условным, - но для тех, кто возмущался самым фактом аннексии, разговор о компенсациях мог бы показаться постыдным торгом… К тому же, как основательно замечал «Вестник Европы» - «вырвать эти области из австрийских рук можно было бы теперь, как и раньше, не иначе, как путем победоносной войны». А Россия к войне не считала себя готовой. А. П. Извольский хотел подать в отставку, но государь ее не принял.

Формальное разрешение спора об аннексии было оттянуто; прошло более пяти месяцев, боснийский вопрос уже переставал волновать широкую публику в России - земельные реформы в Думе, а затем дело Азефа заслонили проблемы внешней политики. За это время Австрия и Болгария договорились с Турцией, и та примирилась с утратой своих суверенных прав - за финансовое вознаграждение. Россия оказала при этом содействие Болгарии, уступив ей на несколько лет причитающиеся с Турции взносы контрибуций за войну 1878 г. Затем Россия, не дожидаясь конференции, признала независимость Болгарии. Но вопрос о Боснии оставался неразрешенным, и в Сербии продолжалось сильное волнение, поддержанное надеждами на русскую поддержку. Австро-Венгрия решила воспользоваться случаем, чтобы силою утвердить свое преобладание на Балканах, и начала грозить Сербии войной, если та не признает аннексии. Сербия отвечала, что этот вопрос должен быть разрешен «международным трибуналом». Положение становилось угрожающим.

В этот момент Германия выступила с предложением посредничества. Она выдвинула следующий компромисс: Германия повлияет на Дунайскую монархию в смысле отказа от насильственных действий против Сербии и добьется, чтобы Австро-Венгрия формально испросила согласия держав на аннексию Боснии, если Россия, со своей стороны, обещает заранее дать такое согласие. Инструкция Бюлова германскому послу Пурталэсу от 8 (21) марта гласила: «Ваше Превосходительство заявит г. Извольскому самым определенным образом, что мы ожидаем точный ответ - да или нет; всякий уклончивый, условный или неясный ответ мы были бы вынуждены счесть отклонением нашего предложения. В таком случае мы отошли бы в сторону и предоставили бы событиям идти своим ходом; ответственность за все дальнейшие последствия пала бы исключительно на г. Извольского».

Это заявление было бы неточно называть ультиматумом, но скрытая в нем угроза также была несомненна. Что значило «предоставить событиям идти своим ходом» ? Очевидно - поход Австрии против Сербии, а если бы Россия захотела вмешаться, то Германия, по договору Тройственного союза, поддержала бы свою союзницу.

Германское предложение все же давало формальный выход из тупика, и государь (9 марта) телеграфировал императору Вильгельму, что оно «показывает желание найти мирный исход» и что он «сказал Извольскому пойти навстречу». Но он в то же время предупреждал, что «окончательное расхождение между Россией и Австрией неизбежно отразится на наших отношениях с Германией. Мне нечего повторять, как такой результат был бы мне тягостен…»

11 (24) марта А. П. Извольский дал утвердительный ответ германскому послу, который на радостях даже телеграфировал своему правительству: «не исключено, что это - поворотный пункт» и что теперь «наступит новая ориентация русской политики в смысле сближения с Германией». Трудно было ошибиться более жестоко!..

Русское общественное мнение было плохо осведомлено о ходе переговоров, и когда в газетах 14 марта появилось сообщение всем участникам Берлинского договора об австрийском вопросе и о заранее данном согласии России на аннексию, в печати и в думских кругах поднялась целая буря. Спрашивали - почему Россия все время требовала международной конференции и теперь признала аннексию раньше, чем менее в этом вопрос заинтересованные Англия и Франция? Чтобы как-нибудь объяснить это решение, в обществе говорили о том, будто Германия пригрозила объявить России войну, если та немедленно не согласится на признание. Писали о «дипломатической Цусиме». Изображали происшедшее как унизительное поражение России. Наряду с искренним чувством обиды тут действовали и политические факторы: желание оппозиции подчеркнуть и преувеличить новую неудачу «царского правительства» и стремление сторонников англо-французской ориентации углубить расхождение между Россией и Германией.

При всем том несомненно, что Австро-Венгрия всей своей политикой, начиная от санджакской дороги и кончая угрозами похода на Сербию, проявила полное неумение или явное нежелание считаться с исконными традициями русской политики - тогда как Германия во время боснийского конфликта явно «оптировала» (сделала выбор) в пользу Австрии, разойдясь в этом случае с заветами Бисмарка, писавшего в своих мемуарах, что Германия никоим образом не должна «оптировать» между Россией и Австрией.

Боснийский кризис разрешился, но оставил весьма глубокий след в международных отношениях.

В начале 1909 г. русское общество было взволновано сенсационными событиями в среде крайних левых. Обе революционные партии, с.-д. и с.-р., переживали полосу отлива и разочарования. Влияние их падало даже в студенческой среде. В то же время, хотя убийства полицейских и «экспроприации» продолжались, все более смешиваясь с простым разбоем, за 1907 и 1908 гг. не было серьезных террористические актов, хотя и было раскрыто несколько революционных заговоров.

В январе 1909 г. в заграничной печати появилось сообщение, что член центрального Комитета партии с.-р., Евгений Филиппович Азеф, бежал от партийного суда и признан «провокатором». В России это известие дней десять не разрешали печатать; газеты, сообщившие о разоблачении Азефа, были конфискованы. Но 19 января в Петербурге был неожиданно арестован бывший директор департамента полиции А. А. Лопухин - и с этого дня, в течение двух-трех недель, дело Азефа стало главным предметом разговоров.

В Г.думу было внесено по этому поводу два запроса - один к.-д., другой крайними левыми.

Имя Азефа было новым для широкой публики, но оно было очень хорошо известно в революционной среде. Азеф считался лучшим техником революционного дела, стоял во главе боевой организации партии с.-р., был членом ЦК партии (он же участвовал в свое время в «съезде оппозиционных и революционных организаций» осенью 1904 г.). Теперь оказывалось, что Азеф был агентом охранного отделения, и об этом рассказал с.-р.-ам никто иной, как бывший директор департамента полиции!

Положение было настолько необычным, что молва немедленно преувеличила значение Азефа до фантастических размеров. Читая иные газеты, можно было думать, что он одновременно руководил всею революцией и всей борьбой против нее. Теперь, хотя многое в деятельности Азефа так и осталось невыясненным, можно более точно определить его истинную роль.

Евгений (Евно) Азеф происходил из бедной еврейской семьи, жившей в Ростове-на-Дону; 22 лет он уехал за границу и поступил в политехникум в Карлсруэ; в том же 1893 г. подал прошение директору департамента полиции Дурново о зачислении его в секретные агенты для наблюдения за русскими учащимися за границей. В 1899 г. Азеф вернулся в Россию, работал в качестве инженера, участвовал в подпольной пропаганде с.-р. и в то же время представлял рапорты охранному отделению. В партии он - за свою энергию и отчасти как бы «по выслуге лет» - постепенно продвигался на более видные посты.

С 1903 г. - по одним данным, под впечатлением кишиневского погрома, по другим - под влиянием с.-ра Гершуни, Азеф стал менее полно осведомлять полицию и все активнее участвовать в партии. Аресты и смерти других руководителей выдвинули Азефа на одно из первых мест среди организаторов террора, наряду с Б. Савинковым. Азеф едва ли был этому рад: он чувствовал себя под непрерывной угрозой разоблачения и смерти. Отмечают, что он боялся опьянеть, чтобы не проговориться, и что он во сне стонал, скрежетал зубами и разговаривал, и потому на ночь запирался один в своей комнате. В то же время он широко пользовался субсидиями обеих сторон - кстати, он получал много больше денег из революционных фондов, нежели от полиции, - предавался кутежам в дорогих ресторанах и шантанах, объясняя террористам, что это лучший способ «отвести глаза»; тратил огромные суммы на одну шансонетную певицу.

Пока революция шла вверх, Азеф служил больше ей, чем полиции; когда правительство победило, Азеф снова стал ревностнее исполнять свои обязанности агента-осведомителя и в 1907 г. фактически совершенно дезорганизовал революционный террор. Систематические неудачи начали вызывать в партии подозрения; публицист В. Л. Бурцев (занимавшийся преимущественно историей революции) выступил против Азефа с открытым обвинением. Сначала лидеры партии ему не верили, ввиду революционных «заслуг» Азефа в прошлом. Но Бурцев вступил в сношения с б. директором департамента полиции Лопухиным (уволенным в свое время без пенсии), который подтвердил ему, а затем и посетившим его в Лондоне представителям партии, что Азеф - давнишний агент охранного отделения. Был созван партийный суд; Азеф сначала энергично защищался; но в перерыве между двумя заседаниями скрылся. Он так и пропал без вести.149

Для партии с.-р. это было жесточайшим ударом: несколько террористов даже покончили с собой. Но, желая превратить свой провал в орудие борьбы против власти, левые партии тотчас же перешли в наступление и стали обвинять правительство в «провокации». В запросе думских с.-д. и трудовиков прямо говорилось, будто полиция сама организовала террор через своих агентов «в целях усиления реакции и для оправдания исключительных положений», хотя в действительности с момента наступления т. н. «реакции» сошел почти на нет и революционный террор…

А. А. Лопухин был арестован, как гласило правительственное сообщение, за то, что он выдал революционерам имя секретного агента, и это вызвало «прекращение для него возможности предупреждать полицию о преступных планах сообществ». До этого ареста лидер французских социалистов Жорес писал в «Humanite»: «очевидно, правительство чувствует себя виноватым в деле Азефа, т.к. не решается задержать Лопухина. Во всякой стране государственный деятель, выдавший вверенный ему по службе секрет, подвергся бы немедленному аресту и понес бы соответствующую кару». Однако когда А. А. Лопухин был затем приговорен к пяти годам каторги,150 в русском обществе готовы были считать его чуть ли не безвинною жертвой.

Думское большинство в этом случае не поддалось на агитационный прием левых. «Блогодаря делу Азефа партия с.-р. потерпела страшное поражение, - заявил в Думе октябрист фон Анреп, - и теперь она хочет выместить свою злобу». - «Теперь, утопая и захлебываясь в этой грязи, они стараются этой грязью забрызгать и правительство», - говорил докладчик по запросу гр. В. А. Бобринский.

П. А. Столыпин 11 февраля выступил в Думе с ответом по делу Азефа. Он указал, что термин «провокация» в данном случае неприменим. «По революционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения правительству, есть провокатор… Это прием не бессознательный, это прием для революции весьма выгодный. Правительство должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором только такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в эти преступления третьих лиц… Не странно ли говорить о провоцировании кем-либо таких лиц, как Гершуни, Гоц, Савинков, Каляев, Швейцер и другие?»

Изложив затем фактические сведения о деятельности Азефа как агента и члена партии с.-р., Столыпин подчеркнул, что именно с тех пор, как Азеф попал на самые верхи партии, «все замыслы центральных организаций не приводят уже ни к чему, расстраиваются и своевременно разоблачаются… Насколько правительству в этом деле полезен свет, настолько для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли революции распускать чудовищные, легендарные слухи о преступлениях правительства… переложить ответственность за непорядки в революции на правительство» (смех и аплодисменты).

П. А. Столыпин заключил свою речь словами о том, что борьба с революцией - не цель, а средство; но там, где аргумент - бомба, единственный ответ - беспощадность кары. «Мы, правительство, только строим леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть это случится тогда, когда из-за их обломков будет уже видно… здание обновленной, свободной - свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия - преданной, как один человек, своему государю - России!»

Дальнейшие прения не дали ничего существенного. Г.дума, большинством центра и правых, признала объяснения премьера исчерпывающими и отвергла оба запроса об Азефе. «Гора родила мышь»… Большой думский день показал всю малость пресловутого дела Азефа», - писал в «Новом Времени» писатель П. Перцов. Интерес к этому делу в широких кругах быстро упал. Но легенда об Азефе, «всесильном провокаторе», оказалась более живучей.151

Можно сказать, подводя итоги, что разоблачение Азефа в конечном счете принесло правительству несравненно больше пользы, нежели могла ему дать дальнейшая информационная деятельность Азефа. Моральное крушение террористической организации уничтожило ее вернее всяких арестов и репрессий. Боевая организация с.-р. так и не воскресла. Левой печати в известной мере удалось вызвать в легковерной широкой публике представление о том, будто дело Азефа «скандально « и для правительства; но это было бы верно лишь в том случае, если бы Азеф занимал в полиции или в администрации какой-либо руководящий пост. На самом деле власть отлично знала ему цену, никаких тайн ему не вверяла и только использовала его как шпиона в неприятельском лагере.

Арест Азефа не предотвратил бы ни одного покушения; отказ от его услуг только облегчил бы работу террористов, и власть, ведшая с ними борьбу не на жизнь, а на смерть, не имела никаких оснований отказываться от возможности такой глубокой разведки в штаб-квартире врага.

Идейная переоценка традиционных взглядов интеллигенции нашла себе наиболее яркое выражение в сборнике «Вехи», появившемся весною 1909 г. Это был целый обвинительный акт, тем более внушительный, что участники сборника не исходили из какой-либо общей программы. «Не для того, чтобы с высоты познанной истины судить русскую интеллигенцию, и не с высокомерным презрением к ее прошлому писаны статьи… а с болью за это прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны, - говорилось в предисловии. - Революция 1905 года и последовавшие за ней события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека как высшую святыню блюла наша общественная мысль».

Авторы сборника провозглашали «теоретическое и практическое первенство духовной жизни над внешними формами общежития» и заявляли, что «путь, которым до сих пор шло общество, привел его в безвыходный тупик».

С разных сторон подходили к своей задаче авторы «Вех». Н. А. Бердяев показывал на ряде примеров, что интеллигенция совершенно не интересовалась объективной истиной и в философии искала только способа доказать свои политические взгляды: « Она начала даже Канта читать потому только, что критический марксизм обещал на Канте обосновать социалистический идеал. Потом принялась за с трудом перевариваемого Авенариуса, так как отвлеченнейшая, чистейшая философия Авенариуса, без его ведома и без его вины, представилась вдруг философией социал-демократов большевиков…» С. Н. Булгаков писал, что революция - «исторический суд над интеллигенцией». «Нет интеллигенции более атеистической, чем русская… Известная образованность, просвещенность есть в глазах нашей интеллигенции синоним религиозного индифферентизма». Он указывал, что русские напрасно воображают, будто бы таким путем они прививают себе подлинную европейскую цивилизацию: на западе есть не только эти «ядовитые плоды», но и здоровые корни. Бесплодному богоборческому героизму интеллигенции Булгаков противопоставлял смирение русских святых и подвижников.

М. О. Гершензон резко обличал оторванность интеллигенции от народа. «Мы не люди, а калеки, - писал он, - сонмище больных, изолированных в родной стране - вот что такое русская интеллигенция… Мы для него (народа) не грабители, как свой брат деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души, и потому ненавидит нас страстно… Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом - бояться мы его должны, пуще всех казней власти, и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

Б. А. Кистяковский показывал, что интеллигенция страдает совершенным неуважением к праву. Характерные примеры он находил в истории партии с.-д. и цитировал слова Ленина на съезде 1903 г. о необходимости сурового подавления несогласных даже внутри собственной партии. («Меня нисколько не пугают, - говорил Ленин, - страшные слова об осадном положении, об исключительных законах. По отношению к неустойчивым и шатким элементам мы не только можем, но обязаны создавать осадное положение…»)

П. Б. Струве писал о «безрелигиозном отщепенстве от государства русской интеллигенции» и о том, что она одновременно понимала политику в самом узком смысле, как внешнее устроение жизни - и видела в этой политике «альфу и омегу всего бытия… Таким образом, ограниченное средство превращалось во всеобъемлющую цель».

С. Л. Франк говорил о своеобразном «нигилистическом морализме» интеллигенции, своего рода «религии служения земным нуждам»; высшее благо для нее - «удовлетворение нужд большинства». Русский интеллигент - это «воинствующий монах нигилистической религии земного благополучия».

Наконец, И. С. Изгоев разоблачал неприглядные стороны быта и психологии студенчества, считавшегося «авангардом» интеллигенции.

«Наши предостережения не новы, - говорилось в конце предисловия. - То же самое неустанно твердили, от Чаадаева до Соловьева и Толстого, все наши глубочайшие мыслители. Их не слушали, интеллигенция шла мимо них. Может быть, теперь, разбуженная великим потрясением, она услышит более слабые голоса».

«Вехи» действительно произвели большое впечатление - тем более что их участники сами считались видными представителями интеллигенции. Левая печать - от умеренно-либерального «Вестника Европы» - резко на них обрушилась. «Слепые вожди слепых» - называл их кн. Д. И. Шаховской. «Творцы нового шума» - писал о них «Современный мир». Группа писателей и публицистов во главе с П. Н. Милюковым выпустила даже в ответ целый сборник статей.152

С неожиданной страстностью в заседании Религиозно-философского общества выступил против «Вех» Д. С. Мережковский, сравнивший интеллигенцию с загнанной, измученной лошаденкой, а участников сборника - с мужиками, которые забивают лошаденку насмерть…

В печати «Вехи» встретили поддержку только справа. Большое приветственное письмо П. Б. Струве написал архиепископ Антоний Волынский. «Мы не знаем, - писал он, - чем больше восхищаться: научностью ли, разумностью ли ваших доводов, или примиренным любящим голосом вашего обращения к инакомыслящим, или вашею верою в силу человеческой совести даже у тех, кто ее отрицает и в теории и на практике, или, наконец, вашей суворовской храбростью, вашим восторженным мужеством, с которым вы, подобно уверовавшему Савлу, обращаетесь к своим собратьям по былому ложному увлечению».

«Вехи» оказали немалое влияние на учащуюся молодежь; они в некоторой мере оказались тем «последним словом» общественной мысли, по сравнению с которым прежние теории начинали казаться устарелыми. «Вехи» одно время были модными; но хотя эта мода затем прошла, брошенные идеи, или, вернее, брошенные сомнения в прежних интеллигентских традициях оставили глубокий след в мировоззрении русских образованных классов.

Следует при этом отметить, что участники «Вех» тщательно отстранялись от политических выводов; они даже писали об «отвратительном торжестве реакции», а некоторые из них продолжали активно участвовать в деятельности к.-д. партии.

Думская комиссия государственной обороны установила наилучшие отношения с военным ведомством. Комиссия внимательно относилась ко всем проектам, касавшимся армии, часто даже повышала требуемые кредиты; это в особенности отразилось в проекте улучшения материального положения офицерства. В то же время комиссия занималась изучением вопросов организации армии, решение которых выходило за пределы ее компетенции. Это в свое время отразилось на известной речи А. И. Гучкова против «безответственных лиц» в военном ведомстве.

В правых кругах стали поэтому утверждать, что думский центр проявляет особое внимание к армии по политическим соображениям. Это же обвинение, в несколько уклончивой форме, выдвигает и гр. Витте в своих мемуарах: он рассказывает, будто А. И. Гучков говорил каким-то русским, живущим во Франции: «В 1905 г. революция не удалась потому, что войско было за государя… в случае наступления новой революции необходимо, чтобы войско было на нашей стороне; потому я исключительно занимаюсь военными вопросами и военными делами, желая, чтобы в случае нужды войско поддерживало более нас, нежели Царский Дом».

Едва ли есть какие-либо основания сомневаться, что заботы Третьей Думы об армии были в первую очередь вызваны самым искренним желанием увеличить ее боеспособность. Достаточно известно также отношение А. И. Гучкова к революции 1905 г. С другой стороны, вполне вероятно, что думский центр был рад возможности показать армии, что народное представительство - отнюдь ей не враг, как была радикальная интеллигенция. В то же время Г. дума - следуя в этом примеру парламентов всех народов - желала расширения своей компетенции и пользовалась для этого всяким спорным случаем. На этой почве весной 1909 г. разразился серьезный политический кризис.

Еще летом 1908 г. морской министр (адм. Диков) внес в Г.думу проект штатов морского Генерального штаба. Вопрос по существу не возбуждал спора, и Дума без прений приняла проект. Но в Г. совете было указано, что одобрение штатов военных учреждений выходит за пределы компетенции законодательных палат, которых касаются только кредиты, отпускаемые на военные нужды; Г. совет отклонил проект. Морское министерство вторично внесло его в Г. думу, на этот раз испрашивая только кредит. Но комиссия обороны, не желая допускать такого, с ее точки зрения, «ухудшения» проекта, восстановила его в прежнем виде. Проект был принят Думой и в начале 1909 г. вернулся в Г. совет.

23 февраля П. А. Столыпин заболел гриппом, перешедшим затем в воспаление легких. Как раз в этот вечер, при обсуждении в Г.думе военного бюджета, А. И. Гучков выступил с знаменательным заявлением. «Полтора года мы работаем над этим делом, - говорил он. - Отказа в кредитах правительство от нас не видело… Мы не только не урезали ни одного кредита военного ведомства, но мы наталкивали его на испрошение новых кредитов… Несомненно, что в материальной стороне дела известные улучшения достигнуты. Но как раз в тех областях военного дела, которые находятся вне пределов нашей власти… мы не можем считать, что дело обстоит благополучно… Возьмите хотя бы область военного командования. Вы мне скажите, есть ли во главе всех округов люди, которые могут в мирное время воспитать нашу армию к боевому подвигу и повести к победе наши войска? «

«Нельзя, - продолжал Гучков, - все время на вопросы внешней политики смотреть под углом зрения нашего военного бессилия… Мы знаем, правительство знает, враги знают - но это мучительный вопрос: известно ли Верховному Вождю нашей армии положение нашей обороны? «

Военный министр А. Ф. Редигер, отвечая Гучкову, признал, что командный состав следует «улучшить, освежить»; но - добавил он - «при выборе на любую высшую должность приходится сообразоваться с тем материалом и с теми кандидатами, которые имеются налицо».

Эти слова вызвали резкий протест Н. Е. Маркова: «Я послан фракцией правых заявить, что в объяснении военного министра мы видим согласие с оценкой г. Гучкова, а т. к. военный министр послан сюда именем государя императора, то мы считаем, что он не имел права так поступить… Мы считаем, что это оскорбление для императорской русской армии - говорить, что в ней нет подходящего материала для хороших командиров».

Военный министр, однако, еще раз повторил, что «командный состав нашей армии в настоящее время не является идеальным», и А. И. Гучков приветствовал это «мужественное признание».

«Бывший депутат Зурабов, - не без ехидства писала на следующий день к.-д. «Речь», - сказал, что при настоящих порядках наша армия будет всегда терпеть поражения. А. И. Гучков выразил это иначе, с присущим ему талантом, гораздо ярче и образнее…»

Государь был крайне недоволен тем, что военный министр не только не протестовал против вторжения в неподведомственную Думе область, но даже как бы согласился с критикой А. И. Гучкова. А. Ф. Редигер (11 марта) был уволен от должности военного министра; его преемником был назначен начальник генерального штаба В. А. Сухомлинов. Следует вспомнить, что и в парламентарных государствах не принято критиковать высший командный состав армии в законодательных учреждениях…

В такой обстановке Г. совет приступил ко вторичному обсуждению проекта морских штатов. Правительство стало на ту точку зрения, что следует принять проект в думской редакции, чтобы не задерживать дела и не вызывать осложнений; оно только предложило оговорить, что это не должно составлять какого-либо прецедента. Большинство комиссии Совета с этим согласилось, но правое меньшинство подало особое мнение, и в общем собрании возникла бурные дебаты.

Лидер фракции правых П. Н. Дурново, подчеркнув, что штаты военных учреждений составляют исключительную компетенцию монарха, заявил, что «такие вмешательства, как бы малозначительны они ни были, создают опасные для руководства обороной государства прецеденты и в результате тихо и медленно, зато безошибочно расшатывают те устои, на которых покоится у нас в России военное могущество государства».

Неожиданным союзником правых оказался гр. Витте, произнесший страстную речь. «Под рассматриваемым на первый взгляд малым делом скрывается особливо важный вопрос о прерогативах императорской власти, - говорил он. - Нам не следует забывать, что Российская императорская армия исколесила почти всю Европу и создала необъятную Российскую Империю… Не рано ли, господа, менять Российскую императорскую армию на армию случайностей и дилетантизма? «153

Министр финансов В. Н. Коковцов, заменявший больного Столыпина, указал, что Г. совет уже допускал отступления в этой области, утвердив проект штатов оперативного отделения владивостокского порта, и просил принять проект «ввиду его практической неотложности». Гр. Витте на это язвительно возражал: хотят провести проект, как маленькое дело, - «а затем больше не будем»?.. Он называл такое незаметное нарушение прерогатив монарха «операцией под хлороформом».

Проект был принят, но всего большинством 85 против 73 голосов. Кампания по этому поводу не прекращалась. На страницах «Нового Времени» М. О. Меньшиков (против А. А. Столыпина, брата премьера) защищал позицию правых, называя тот факт, что министры голосовали с левыми в вопросе о прерогативах монарха, «государственным скандалом» .

Государь не сразу высказал свое решение. Опять, как десять лет перед тем в вопросе о «самодержавии и земстве», велась тяжба перед престолом, и опять Витте выступал в роли блюстителя прав монарха… П. А. Столыпин, медленно оправлявшийся от болезни, уехал на четыре недели отдыхать в Ливадию, и государь не хотел высказывать свою волю в отсутствии премьера, которому он доверял.

За это время в Константинополе вспыхнул военный бунт против младотурок; но уже через двенадцать дней их войска, прибывшие из Македонии, завладели столицей; младотурки победили, а султан Абдул-Гамид был объявлен низложенным. В тот же самый день, как в газетах появилось это известие, М. О. Меньшиков в статье «Наши младотурки» (воспользовавшись известной фразой А. И. Гучкова) обрушился на октябристов, доказывая, что в вопросе о морских штатах сознательно стремятся урезать права царя именно «левые октябристы». «Смешивать их с правыми, - писал Меньшиков, - то же, что смешивать змей и угрей. Они похожи, но совсем разные создания».

В левой печати появились сообщения о предстоящей отставке кабинета. П. А. Столыпин вернулся в столицу 20 апреля. Государь письмом от 25 апреля объявил ему, что «взвесив все», он решил не утверждать проект. «О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не за границей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-либо отставке. Конечно, и в Петербурге, и в Москве об этом будут говорить, но истерические крики скоро улягутся… Предупреждаю, что я категорически отвергаю вашу или кого-либо другого просьбу об увольнении от должности».

Государь сделал все возможное, чтобы смягчить косвенное неодобрение действий правительства в этом вопросе: рескриптом (27.IV) на имя П. А. Столыпина ему было поручено самому выработать правила о том, какие проекты по военному и морскому ведомствам должны непосредственно утверждаться государем, а какие - вноситься в Г. думу и Г. совет: «Вся деятельность состоящего под председательством вашим Совета министров, заслуживающая полного Моего одобрения и направленная к укреплению основных начал незыблемо установленного Мною государственного строя, служит мне ручательством успешного выполнения Вами и настоящего Моего поручения…»

Государь счел нужным положить сразу же решительный предел всяким вторжениям Г. думы в компетенцию военного ведомства. Это вызвало в кругах думского центра глубокое разочарование и недовольство; это же явилось одной из причин отрицательного отношения общества к новому военному министру Сухомлинову, который должен был проводить на практике предначертания государя.

Для кабинета Столыпина конфликт по поводу морских штатов также был важным поворотным пунктом. «Оставшись у власти, кабинет значительно передвинулся вправо», - отмечал «Вестник Европы». Этот кризис былпервым серьезным принципиальным вопросом, в котором государь принял решение, расходившееся с позицией Совета министров. Государь в то же время показал, что он не намерен превращать свое право утверждения или отклонения законопроектов в простую формальность. Авторитет Совета министров вышел несколько умаленным из этого кризиса. Правые сразу почувствовали принципиальное значение происшедшего. «Московские Ведомости» Л. Тихомирова называли рескрипт 27 апреля «вторым случаем» (после 3 июня) исправления основных законов «прямым действием Высочайшей воли». Это было едва ли точно, так как ни с каким законом рескрипт 27 апреля в противоречии не был.

Государственная дума по-своему реагировала на происшедшее. Она провела, большинством центра и левых, закон о свободе старообрядческих общин и о разрешении перехода из одного исповедания в другое, а также приняла, тем же большинством, т.н. «Дубровинский запрос» о незаконных действиях Союза русского народа, происходящих якобы при попустительстве властей (докладчиком по запросу был октябрист А. Д. Протопопов).

А. И. Гучков выступил сам по вопросу о старообрядцах и расширил рамки прений, заговорив о том, что было сделано для проведения в жизнь манифеста 17 октября. «Вы знаете, что мало, - отвечал Гучков. - Вы знаете, что вокруг этого создалась, сгустилась тяжелая атмосфера недовольства… Ну, а здесь, в области религиозной свободы, что мешает? Какие вы можете придумать аргументы, чтобы здесь положить стеснительные рамки ? «

Внутри правительственного большинства прошла трещина. Лидер умеренно правых П. Н. Балашов, подводя итоги сессии, заговорил в одном интервью о «вновь образовавшемся большинстве», но А. И. Гучков, желая смягчить впечатление, отвечал, что такое большинство имеется только по вероисповедным и национальным вопросам; в остальных случаях должно сохраняться прежнее большинство.

Этот кризис отразился и на фракции октябристов: часть правого крыла открыто критиковала политику Гучкова; тот, сложив с себя звание председателя фракции, добился не только переизбрания, но и удаления из фракции своих главных оппонентов. Человек двадцать из бывших октябристов перешли на положение умеренных «диких».

В начале июня 1909 г. группа членов обеих палат во главе с председателем Г. думы Хомяковым выехала в Англию. В поездке участвовали представители всех групп, от националистов до к.-д. В Англии русских депутатов встретили самым радушным образом; всюду устраивались банкеты и приемы в их честь. Это было новым этапом англо-русского сближения. Некоторый диссонанс внесла английская рабочая партия, выступившая с манифестом, резко противопоставлявшим Г.думу государю и правительству. Русская делегация протестовала, заявив, что такое различие считает для себя оскорбительным; и даже наиболее левый из участников делегации, П. Н. Милюков, на банкете у лондонского лорд-мэра заявил: «Пока в России существует законодательная палата, контролирующая бюджет, русская оппозиция останется оппозицией Его Величества, а не оппозицией Его Величеству». Эти слова вызвали в России немалую сенсацию. Крайние левые негодовали. «Падение Милюкова представляет большую ценность для врагов народной свободы», - писал «Современный мир». Английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, отвечая в парламенте на выпады рабочей партии против России, сослался на слова русских депутатов в качестве доказательства существования конституции в России.

Государь 6 июня встретился в финских шхерах с императором Вильгельмом. Встреча носила сердечный характер, но на следующий же день «Новое Время» писало: «Не может быть и речи о каком-либо изменении в уже определившейся внешней политике нашего государства».

После празднования 200-летия Полтавской победы государь выехал за границу; он побывал во Франции и Англии; в обеих странах он присутствовал на морских парадах. До Парижа государь на этот раз не доезжал. В Каусе, где он был на пятнадцать лет раньше, вскоре после своей помолвки, государь, вспоминая о том времени, сказал: «Я всегда сохраню в памяти счастливые дни, проведенные с Вашей возлюбленной и чтимой матерью, Королевой Викторией». И в ответ на слова короля Эдуарда VII о приезде в Англию членов Г. думы государь добавил: «Дружественный прием, оказанный Вашим Величеством и Вашим народом членам Г. думы, а также - зимой - Моей эскадре, да будет залогом сердечных отношений между Нашими странами, основанных на общих интересах и взаимном уважении».

В 1909 г. был исключительный, обильный урожай. Вывоз русского хлеба за границу достиг небывалой, рекордной цифры - 748 миллионов рублей. Во всех областях народного хозяйства наблюдалось оживление. В то же время интерес к политике заметно падал. Оппозиционная печать называла это «реакцией», упадком общественного духа. «Газеты читают, но моментально по окончании процесса чтения прочитанное забывают… В выборе члена Г. думы участвовало из 80 тысяч избирателей менее третьей части154… На предвыборные собрания рассылалось до десяти тысяч повесток, а являлись когда сто, когда двести, когда - самое большое - пятьсот человек…» Так сетовал «Вестник Европы», отмечая в то же время: «В ресторанах с музыкой нельзя найти свободного стола, на оперетку надо заранее записываться… Торжествует личный интерес» - заключал либеральный журнал155. Иначе оценивал положение П. А. Столыпин. В беседе с редактором саратовской газеты «Волга» он заявил:156 «По газетным статьям можно подумать, что страна наша охвачена пессимизмом, общим угнетением, между тем я наблюдал, да и Вы, я думаю, можете подтвердить, что в провинции уже замечается значительный подъем бодрого настроения, свидетельствующего о том, что все в России понемногу начинает втягиваться в бодрую работу.

Бодрый оптимизм, наблюдаемый в нашей провинции, совпадает с проведением в жизнь земельной реформы. Я полагаю, что прежде всего надлежит создать гражданина, крестьянина-собственника, мелкого землевладельца, и когда эта задача будет осуществлена, гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва гражданин, а потом гражданственность. А у нас обыкновенно думают наоборот».

П. А. Столыпин отметил самоотверженную энергичную работу по землеустройству, упомянув о стоящих на очереди реформах - местного управления и земских учреждений, и по поводу как раз предстоявшего открытия в Саратове университета сказал: «Есть высокая задача для газеты университетского города: сделайте, наконец, нашу молодежь патриотической! Развейте в ней чувство здорового, просвещенного патриотизма! Я недавно был в Скандинавии. Как приятно меня поразил вид тамошней молодежи, одушевленно и гордо проходившей стройными рядами с национальными флагами».

П. А. Столыпин заключил: «Итак, на очереди главная задача - укрепить низы. В них вся сила страны. Их более ста миллионов! Будут здоровы и крепки корни у государства, поверьте, и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед всем миром. Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа - вот девиз для нас всех, русских! Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!»

Президент Лубэ о государе и земельной реформе.

Попытки улучшить отношения с Германией: Потсдамское свидание. Реорганизация обороны. Борьба за флот. Русско-японское соглашение 1910 г. Расширение русской сферы влияния в Китае.

Законодательная работа. Перемены в Г. думе. Смерть гр. Л. Н. Толстого; уличные демонстрации. Студенческая забастовка 1911 г. и ее преодоление. Поворот во взглядах Гучкова. Первые толки о Распутине.

Русский национализм: статьи Струве и Андрея Белого. Законодательные меры: ограничение прав Финляндии; западное земство. Борьба с еп. Гермогеном и с Илиодором.

Кризис из-за вопроса о западном земстве; непринятая отставка Столыпина; трехдневный роспуск палат; поворот настроения против Столыпина.

В новогоднем номере венской «Neue Freie Presse» на 1910 г. были помещены воспоминания бывшего президента французской республики Эмиля Лубэ. В них говорилось о государе. Лубэ писал: «О русском императоре говорят, что Он доступен разным влияниям. Это глубоко неверно. Русский император Сам проводит Свои идеи. Он защищает их с постоянством и большой силой. У Него есть зрело продуманные и тщательно выработанные планы. Над осуществлением их Он трудится беспрестанно. Иной раз кажется, что что-либо забыто. Но Он все помнит. Например, в наше собеседование в Компьене у нас был интимный разговор о необходимости земельной реформы в России. Русский император заверял меня, что Он давно думает об этом. Когда реформа землеустройства была проведена, мне было сообщено об этом через посла, причем любезно вспомянут был наш разговор"157… «Под личиной робости, немного женственной, царь имеет сильную душу и мужественное сердце, непоколебимо верное, - заключал Лубэ. - Он знает, куда идет и чего хочет».

Эта последовательность, это умение возвращаться к тому, что казалось «забыто», характерны были как для внутренней, так и для внешней политики императора Николая II. Он порою останавливался перед препятствиями, но не забывал своих целей.

Сознавая, как П. А. Столыпин, что России нужны долгие годы внутреннего и внешнего мира, государь был сильно озабочен ухудшением отношений с Германией. С начала 1909 г., после боснийского кризиса, враждебность к Германии резко проявлялась во всех кругах русского общества, за самыми малыми исключениями. В умеренно либеральных кругах большим успехом пользовалась унаследованная от славянофилов программа «Великой России» П. Б. Струве - идея русской гегемонии на Ближнем Востоке. Русское общество не учитывало, что осуществление этой программы вело к неизбежному столкновению с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. Но государю это было ясно. И он, принимая меры для укрепления новых связей - этой цели служила предпринятая им поездка в Италию осенью 1909 г. (свидание в Раккониджи), - не упускал из виду восстановления добрых отношений с Германией.

Министр иностранных дел А. П. Извольский, заключивший англо-русское соглашение 1907 г., приобрел, силою вещей, репутацию врага Германии. За это к нему относилась сочувственно думская оппозиция, столь враждебная к другим министрам. Сам А. П. Извольский также считал себя левее других членов кабинета, и несогласие с правительственным курсом по финляндскому вопросу побудило его летом 1910 г. снова просить государя об отставке.158 На этот раз уход Извольского соответствовал и видам государя.

В середине августа 1910 г. государь со всею царской семьей выехал в Германию и провел там два с половиною месяца в замке Фридберге, в Гессене, на родине императрицы, в тихой деревенской обстановке. За все царствование государя это было наиболее длительное пребывание царской семьи за границей. За это время как раз скончался русский посол в Париже Нелидов, и 21 сентября на его место был назначен Извольский. Его преемником стал товарищ министра С. Д. Сазонов, свойственник П. А. Столыпина.

Государь не желал покидать Германии, не воспользовавшись случаем откровенно переговорить с императором Вильгельмом. Прусский посланник при гессенском дворе, Иениш, отмечает, что государь «несколько раз подчеркивал желание того, чтобы установился прежний тон дружеских отношений». Вильгельм II отнесся к этому несколько скептически. («Тон и желание теперь ни к чему - после Triple Entente и шести новых русских корпусов», пометил он на докладе Иениша). В то же время германская газета «Post» - не особенно влиятельная - поместила высокомерную в отношении России статью, русские газеты не остались в долгу, и «атмосфера» казалась неблагоприятной. Тем не менее новый управляющий министерством иностранных дел С. Д. Сазонов прибыл в Германию по вызову государя, имел беседу с канцлером Бетман-Гольвегом, а вслед за тем состоялась и встреча монархов.

22 и 23 октября 1910 г., в Потсдаме, государь и Вильгельм II имели длинные политические беседы. Исходя из солидарности монархических интересов и отсутствия прямых объектов спора между Россией и Германией, оба императора взаимно обязались не поддерживать политики, направленной против интересов друг друга. Германия обещала не поощрять агрессивной австрийской политики на Балканах, Россия - не участвовать в каких-либо английских начинаниях против Германии. На Ближнем Востоке это означало поддержание status quo с разграничением торговых интересов в Персии, до пределов которой должны были проникнуть отроги еще только строившейся Багдадской железной дороги.

За беседами монархов последовал обмен мнений между министрами - Сазоновым и Бетман-Гольвегом. Государь на докладе Сазонова пометил: «Я считаю результат этих бесед весьма удовлетворительным». Со своей стороны и Вильгельм II высказывал радость по поводу того, что царь «так откровенно говорил с ним о политике».

Потсдамское свидание, однако, не восстановило в полной мере прежних дружественных отношений. Этому отчасти помешал следующий эпизод: когда Сазонов предложил письменно закрепить результат переговоров, Бетман-Гольвег составил проект, основные пункты которого гласили, что Австрия обещала не преследовать на Востоке «экспансионную политику», а Германия «не обещала и не намерена поддерживать подобную политику, если бы Австро-Венгрия к ней прибегла»; Россия со своей стороны заявляла, что «не обещала и не намерена поддерживать враждебную Германии политику Англии, если бы та повела таковую». Далее говорилось о status quo на Балканах, о стремлении локализировать конфликты и т. д.

Но С. Д. Сазонов стал возражать, что обязательства неравноценны: Германия дает обещание только в отношении Балкан, а России предлагается связать себя более общими обязательствами. Статс-секретарь Кидерлен телеграфировал послу Пурталэсу (21 .XI): «Для нас обязательство в отношении Англии - альфа и омега всего соглашения». Государь нашел исход. Он поручил Сазонову заявить: его величество дал германскому императору твердое обещание не поддерживать антигерманскую политику Англии; германский император обещал не поощрять австрийскую экспансионную политику на Балканах. Это обещание монархов в глазах государя ценнее обмена письменными нотами. Его величество полагается на слово германского императора и ожидает, что ему поверят на слово.

При такой постановке вопроса германскому правительству, конечно, пришлось признать себя удовлетворенным. Но ему не нравился секретный характер этих обязательств. «Только не кланяйся мне на людях», - с некоторой горечью резюмировал Кидерлен словами песенки Гейне159 содержание русского ответа. Тем не менее, когда германский канцлер в рейхстаге заявил, что в Потсдаме Германия и Россия обещали «не вступать в агрессивные комбинации друг против друга», русское правительство высказывало полное согласие с такой формулировкой.

Русская печать весьма холодно встретила Потсдамское соглашение. В Гос. думе П. Н. Милюков с неудовольствием говорил: «Это значит, что наши союзные соглашения перестали быть наступательными и остались только в оборонительной функции». («Ему хочется войны», - крикнул с места правый депутат П. Березовский)160. На самом деле франко-русский союз (с Англией вообще общих соглашений не было) являлся чисто оборонительным еще со времен императора Александра III; а французский министр иностранных дел Пишон, отвечая на запросы в палате, заверил, что Потсдамское свидание ни в какой мере не противоречит франко-русскому союзу. Англия, однако, была явно недовольна, и новый английский посол, сэр Джордж Бьюкенен, прибывший в С.-Петербург в октябре 1910 г., приложил немало усилий для того, чтобы «нейтрализовать» результаты Потсдамского соглашения.

В беседе с представителем «Нового Времени» С. Д. Сазонов призывал русскую печать к сдержанности по адресу Германии. «Должен сказать откровенно, - говорил министр, - что вы иной раз бываете слишком желчны… В интересах обоих народов был бы полезен более мягкий тон. Если бы я был магом, я свернул бы свиток судеб так, чтобы время сократилось лет на пять. За этот срок сами собой улягутся взаимное недоверие и раздражение. Время прольет бальзам на горящие раны"161.

Реорганизация русской оборонительной системы на основании опыта японской войны между тем деятельно продолжалась. Летом 1910 г. было издано высочайшее повеление об упразднении четырех крепостей в царстве Польском и о перемене мобилизационного плана; центры сосредоточения армий относились далее на восток от границы. Мера эта мотивировалась следующими соображениями: при меньшем развитии русской железнодорожной сети польский выступ мог быть зажат в тиски концентрическим наступлением австрийских и германских армий, а крепости при быстром развитии артиллерийской техники оказались бы только «ловушками» для своих гарнизонов. Русская армия должна закончить свое сосредоточение вне пределов досягаемости для врага и уже затем перейти в наступление.

«Эта мера основана на чисто стратегических соображениях», - доносил своему правительству германский военный агент фон Гинце.

Французские военные круги были заблаговременно осведомлены о намеченных мерах, и никакого противоречия между франко-русской конвенцией и этими чисто техническими мерами не было. Но так как сведения об этом в заграничных газетах появились около времени Потсдамского свидания, это вызвало немалый переполох во французской печати. Газеты стали писать, что Россия отказывается от возможности наступления на Германию, что она готова уступить царство Польское и т. д. Газета «Journal» (в феврале 1911 г.) разразилась сенсационной статьей «La fin d'une alliance». Тревога, впрочем, довольно скоро улеглась, когда компетентные круги разъяснили, что для нее не было никаких оснований.162

Отношения Г. думы с военным ведомством остались удовлетворительными и после конфликта по поводу «морских штатов». 26 августа 1909 г. были изданы правила, разъяснявшие подробно, какие вопросы решаются в порядке верховного управления, какие подлежат внесению в Г. думу и Г. совет. Думское большинство примирилось с этими правилами. С.-д. внесли запрос по поводу правил 26 августа, но Дума его отвергла после долгих прений, в которых выступил также и П. А. Столыпин.

«История революций, история падений государств учит нас, - говорил премьер,163 - что армия приходит в расстройство, когда она перестает быть единой - единой в повиновении одной безапелляционной священной воле. Введите в этот принцип яд сомнения, внушите нашей армии хотя бы обрывок мыслей о том, что она зависит от коллективной воли, и мощь ее перестанет покоиться на единственно неизменной, соединяющей нашу армию силе - на Власти Верховной». В той же речи Столыпин заявил, что «до настоящего времени Г. дума в своем целом с величайшим уважением относилась к правам Верховного Водителя нашей армии, и что правительство со своей стороны никогда на права Г.думы не покушалось».

Третья Дума действительно не становилась на формальную точку зрения, когда речь шла о реальных интересах обороны. Так, в отношении флота в течение двух лет (с 1908 г.) велась борьба между Думой, исключавшей кредиты на дредноуты, и Г. советом, который их восстановлял. Наконец, государь в перерыв сессии издал распоряжение о начале постройки этих судов. Дума после этого имела возможность отвергнуть кредиты, т. е. остановить постройку, но она этого не сделала, чтобы не прерывать начатое восстановление флота. Четыре дредноута были спущены на воду в 1911 г.

В 1909 г. приамурский генерал-губернатор Унтербергер слал в Петербург донесения одно тревожнее другого, передавая слухи о грозящем новом нападении Японии и жалуясь на беззащитность дальневосточной окраины. Эти донесения немало тревожили государя. Между тем министерство иностранных дел имело совершенно обратные сведения о намерениях Японии, и оно в данном случае оказалось право. Япония стремилась к сотрудничеству с Россией, а не к возобновлению борьбы, сулившей ей только - каковы бы ни были результаты первых боев - утрату всех приобретений войны 1904-1905 гг.

Соед. Штаты занимали позицию, резко враждебную японской политике в Китае, а Англия теперь преимущественно интересовалась привлечением на свою сторону России в соревновании с Германией. В то же время как Россия, так и Япония были заинтересованы в том, чтобы не допускать в Маньчжурию новых конкурентов. Обе державы встретили весьма отрицательно предложение американского министра иностранных дел Нокса о продаже всех маньчжурских железных дорог международной компании и о строгом проведении принципа «открытых дверей» в Маньчжурии.

Думская оппозиция протестовала против сотрудничества с Японией. «Поддерживая Японию, - говорил в Думе П. Н. Милюков, - мы ставим деньги не на ту лошадь, которая может выиграть».164

Летом 1910 г. (21 июня) между Россией и Японией было подписано соглашение о сотрудничестве. Обе державы обязывались оказывать друг другу поддержку в вопросе о маньчжурских железных дорогах, совместно принимали на себя гарантию status quo в Китае и обещали сноситься друг с другом по поводу всех мер, которые окажутся необходимыми для этой цели. По существу это был сговор о совместном противодействии влиянию третьих держав в Китае, основанный на молчаливом размежевании сфер влияния: Корея и Южная Маньчжурия - Японии, Северная Маньчжурия и Внешняя Монголия (и, быть может, Китайский Туркестан) - России.

Япония первая воспользовалась этим соглашением и уже в сентябре 1910 г. провела официальную аннексию Кореи.

Для обследования положения в Азиатской России П. А. Столыпин и министр земледелия А. В. Кривошеин ездили в конце лета 1910 г. в Зап. Сибирь.165 Еще раньше, осенью 1909 г., выезжал в Маньчжурию и во Владивосток министр финансов В. Н. Коковцов. В Харбине он имел свидание с известным японским государственным деятелем князем Ито. Свидание это трагически закончилось - на глазах у В. Н. Коковцова князь Ито был убит на платформе харбинского вокзала корейским революционером. На отношениях между Россией и Японией это убийство никак не отразилось.

Высочайший доклад Столыпина и Кривошеина, как и заключения В. Н. Коковцова, показывает, что названные министры воочию убедились в громадном значении азиатских владений России и должным образом оценили последовательно проводимую с первого года царствования политику государя, направленную на утверждение русского влияния в Азии.

Китай находился в периоде полного разложения. В конце 1908 г. скончалась «железная» императрица Циси, лет сорок самодержавно правившая страной; одновременно с нею умер и «пленный император» Куань Сю. Престол перешел к двухлетнему племяннику покойного императора, принцу Пу И; регентом стал его отец, принц Чун, не имевший особого авторитета. Молодой китайский генерал выразительно сказал В. Н. Коковцову во время его пребывания на Д. Востоке: «У Китая нет головы» («China has no head»). Революционная партия развивала усиленную агитацию, особенно в Южном Китае; отдельные сановники боролись при дворе за власть. Китайское правительство в то же время пыталось «натянуть вожжи» на окраинах, поощряло их колонизацию выходцами из внутреннего Китая, старалось ограничить права иностранцев.

На этой почве возник в начале 1911 г. между Россией и Китаем конфликт, завершившийся ультиматумом. Россия требовала соблюдения русских торговых прав и привилегий в Монголии и грозила в случае притеснения русских купцов ввести войска в китайские пределы. Этот ультиматум вызвал резкие нападки в американской и отчасти в английской печати, тотчас же подхваченные русскими оппозиционными кругами, начавшими было протестовать против «новой дальневосточной авантюры». Но Китай безоговорочно принял ультиматум, русское экономическое преобладание в Монголии было признано; и когда осенью 1911 г. в Китае началась революция, Внешняя Монголия изгнала китайские власти и провозгласила свою независимость - при фактическом протекторате России, добившейся в 1912 г., чтобы Китай признал самостоятельность Внешней Монголии и удовлетворился таким же номинальным суверенитетом над этой областью, как турецкий суверенитет в Боснии после 1876 г.

Таким образом, в результате роста русской мощи и последовательной политики государя Россия без пролития крови приобретала обширную область с большими экономическими возможностями. Если левые круги, до П. Н. Милюкова включительно, оставались в резкой оппозиции к азиатской политике России, то беспартийные либеральные органы печати вроде «Русского Слова» уже начинали проявлять понимание русских национальных задач в Азии, а октябристский «Голос Москвы» писал: «Мы должны не только пододвинуть свою государственную границу к пустыням, отделяющим нас от собственно Китая, но занять на возможно большем пространстве эти пустыни, чтобы сохранить их таковыми в виде естественной эспланады нашего государства… Северная Монголия должна стать, как и Восточный Туркестан с Джунгарией, в более тесную связь с Россией».166

Два обильных урожая - в 1909 и 1910 гг. - дали мощный толчок всему русскому хозяйству. Земельная политика успешно развивалась. П. А. Столыпин, желавший ускорить ход реформы, считал, что Крестьянский банк, находившийся в ведении министра финансов, недостаточно идет навстречу намерениям власти и слишком осторожен в своей кредитной политике. Он задумал передать Крестьянский банк в министерство земледелия, но встретил в этом сопротивление В. Н. Коковцова, заявлявшего, что он подаст в отставку в случае изъятия Крестьянского банка из ведения министра финансов. Вокруг этого вопроса велась долгая «тяжба перед государем».

Вопросы сельского хозяйства - как упомянул Лубэ в своих воспоминаниях - неизменно пользовались особым вниманием государя. «Прочное землеустройство крестьян внутри России и такое же устройство переселенцев в Сибири - вот два краеугольных вопроса, над которыми правительство должно неустанно трудиться, - писал он Столыпину из Германии (22.IX.1910). - Не следует, разумеется, забывать и о других нуждах - о школах, путях сообщения и пр., но те два должны проводиться в первую очередь».

Законодательная работа шла полным ходом: реформа местного суда, расширение народного образования, введение канализации в Петербурге, новый продовольственный устав,167 широкие ассигнования на улучшение сельского хозяйства (в том числе 9 миллионов на орошение т.н. Голодной степи) и немало других важных мер были проведены через палаты за эти годы. Число репрессивных мер в то же время сокращалось: так, в 1910 г. смертных казней было 129 (против 537 в 1909 и 697 в 1908 г.); в не меньшей пропорции сократились и административные высылки (в 1908 г. еще около 10 000, в 1909 г. - меньше 3000). Интерес к политике в массе населения сильно упал. Тем не менее в той части населения, которая интересовалась общественными делами, по-прежнему преобладали оппозиционные настроения. Это сказалось осенью 1909 г. на дополнительных выборах в Думу: и в Петербурге, и в Москве, и в Одессе были избраны кандидаты к.-д. Больше того: земские и городские выборы, после поправения в революционные годы, снова начинали давать более левые результаты.

Правые партии, имевшие возможность легальной деятельности, являли печальное зрелище взаимных раздоров. От Союза русского народа отделился Союз Михаила Архангела во главе с депутатом В. М. Пуришкевичем. Но и в старом союзе грызня продолжалась, и его основатель А. И. Дубровин, отстраненный отдел, обвинял новый главный совет в том, что он хочет его смерти: «Пусть поднесут мне чашу с напитком в вечность, и я спокойно осушу ее до дна!..» В провинции правые организации нередко вступали в конфликты с губернаторами, обвиняя их в либерализме. В отношении кабинета Столыпина они пребывали в «оппозиции справа».

Националисты, ставшие в Г.думе наиболее близкой к правительству партией, составляли фракцию в 105 человек - почти сравнявшись с октябристами, которых к 1910 г. осталось во фракции 117. Но националисты не имели почти никакой организации в стране. Это были, в сущности, умеренно правые беспартийные элементы, объединившиеся только в Г.думе.

Октябристы, особенно после инцидента с морскими штатами, все чаще проявляли недовольство тем, что не проводятся в жизнь «обещанные свободы». При открытии думской сессии 1909-1910 гг. А. И. Гучков говорил, что сессия открывается «под знаком неопределенности». При обсуждении сметы министерства внутренних дел лидер октябристов (22.11.1910) заявил: «Мы находим, что в стране наступило успокоение, и до известной степени успокоение прочное», - и выразил пожелание об отмене административной ссылки и особых полномочий губернаторов в отношении печати. «Мы, господа, ждем», - закончил А. И. Гучков.

П. А. Столыпин (в своей речи 31 марта 1910 г.) отвечал: «Там, где с бомбами врываются в казначейства и в поезда, там, где под флагом социальной революции грабят мирных жителей, - там, конечно, правительство удерживает и удержит порядок, не обращая внимания на крики о реакции». Премьер дал такую характеристику состояния страны: «После горечи перенесенных испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной; она недовольна не только правительством, но и Г. думой, и Г. советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собой. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией».

Крайние левые партии проявляли себя мало. С.-р. еще не оправились от удара азефовского дела. У с.-д. шла отчаянная внутренняя борьба, возникали самые противоположные течения: «отзовисты» и «ультиматисты» требовали отозвания фракции с.-д. из Г.думы или предъявления к ней ультиматума о «более революционной тактике» (которая едва ли была практически осуществима); наоборот, «ликвидаторы» хотели ликвидировать старую нелегальную организацию заговорщического типа и заменить ее рабочей партией по западно-европейским образцам, опираясь на легальные профессиональные союзы, которые, хотя и подвергались нередко полицейским стеснениям за революционную пропаганду, все же получили значительное развитие. Каждое с.-д. течение стремилось создать свою школу: Горький и Луначарский устроили партийную школу на острове Капри (осенью 1909 г.), крайние левые большевики (группа «Вперед») - в Болонье (1910 г.), ленинская группа - в Лонжюмо около Парижа (1911 г.) и т. д.

Одиноким актом политического террора было (в декабре 1909 г.) убийство начальника охранного отделения Карпова, которого заманил в ловушку один революционер, обещавший выдать партийные тайны. Думская оппозиция и тут попыталась заговорить о «провокации», но думское большинство отклонило запрос. «Наша задача, - говорил граф Бобринский, - отогнать от Карпова тех гиен, которые набросились на его труп».

7 ноября 1910 г. на станции Астапово (Рязанской губ.) умер гр. Л. Н. Толстой. Ему было 82 года. За десять дней перед тем, 28 октября, он покинул Ясную Поляну, чтобы уйти от противоречий между своим учением и своей личной жизнью. Кончина великого писателя, притом в столь необычной обстановке, произвела огромное впечатление. Л. Н. Толстой стоял в стороне от русской повседневной борьбы; его не могли считать «своим» ни, разумеется, государство, ни оппозиционное общество. Но он был отлучен от церкви за богохульство - и это придавало ему в глазах многих революционный ореол. В то же время Л. Н. Толстой был в тот момент, без преувеличения, писателем с наиболее громким именем не только в России, но вообще во всем мире, - гордость русской литературы.

Для власти вставала трудная задача: как отнестись к чествованиям памяти Толстого? Церковные круги и правые идеологи, вроде Л. Тихомирова, считали, что православная государственность не имеет права воздавать посмертные почести человеку, отлученному от церкви. В то же время для русского общества, как и для иностранного общественного мнения, смерть Толстого была великой русской утратой.

Государь нашел выход: на докладе о кончине Л. Н. Толстого он поставил отметку: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милостивым Судией».

Государственная власть не приняла участия в гражданских похоронах Толстого: но она и не препятствовала им, хотя это и противоречило русским обычаям. Великого писателя похоронили на холме около Ясной Поляны; в похоронах участвовало несколько тысяч человек, в большинстве - молодежи.

Гос. дума в знак траура прервала свои занятия (часть правых протестовала), а председатель Г. совета Акимов сказал краткое слово памяти Толстого (большинство правых отсутствовало, а два епископа демонстративно отказались встать).

Смерть Толстого вызвала естественное волнение среди учащейся молодежи. В ученых заведениях собирались сходки, обсуждавшие способы откликнуться на это событие. Эти сходки порою приобретали политический характер: левые партии пользовались возбуждением студенчества, чтобы толкнуть его на выступления. Пользуясь тем, что Толстой года за два до кончины написал резкую статью против смертной казни («Не могу молчать»), левые партии стали призывать студентов к шествиям «памяти Толстого» под лозунгом «долой смертную казнь». В Петербурге 8, 9 и 10 ноября происходили уличные демонстрации - впервые со времен 1905 г. К студентам присоединились группы рабочих. Движение на Невском было прервано на несколько часов. 15-го в Москве происходили демонстрации с черными флагами. Но в Московском университете сторонники демонстраций и забастовок встретили отпор со стороны части студенчества. Профессор кн. Е. Н. Трубецкой выступил с обличением революционной агитации, за что студенческая сходка выразила ему «порицание».

«Не начало ли это поворота?» - писал Ленин в заграничном органе с.-д. по поводу студенческих демонстраций. Левым удалось найти повод, чтобы продлить агитацию: получено было известие, что на каторге покончил с собою убийца Плеве, Е. Сазонов, из протеста против применения телесного наказания к каторжанам. Борьба в высшей школе возобновилась. Умеренная часть студентов энергично реагировала; в Москве была организована «защита дверей»: перед дверьми аудиторий, где читались лекции, становились группы студентов, которые не пропускали «срывателей». Но не везде и не всегда удавалось справиться «внутренними силами»; советам профессоров приходилось несколько раз призывать полицию для восстановления порядка. Это, в свою очередь, создавало новые поводы для «забастовок протеста». В середине декабря наступили рождественские вакации, когда волнения уже явно шли на убыль.

Однако новый министр народного просвещения Л А. Кассо (сменивший осенью 1910 г. А. Н. Шварца) счел нужным предпринять решительные действия для пресечения всякой агитации. 11 января 1911 г. было опубликовано распоряжение Совета министров, временно запрещавшее какие бы то ни было собрания в стенах высших учебных заведений. Эта мера означала не только прекращение разрешаемых начальством сходок, но и ликвидацию всех легальных студенческих организаций. Она вызвала протест в весьма умеренных студенческих кругах.

Как только занятия возобновились, волнения вспыхнули с новой силой. Летучие сходки самочинно собирались то в коридорах, то в аудиториях; почти во всех столичных высших учебных заведениях объявлена была забастовка на весь весенний семестр. Сходки были короткими; полиция появлялась обычно, когда они уже кончались.

В московском университете совет профессоров протестовал против того, что полиция игнорирует университетские власти, и ректор А. А. Мануйлов, а также его помощник (Мензбир) и проректор (Минаков) подали в отставку. В ответ они были не только уволены со своих постов, но и отрешены от должности профессоров. Это вызвало демонстративный выход в отставку нескольких десятков профессоров и приват-доцентов Московского университета.

Л. А. Кассо не допускал компромиссных решений. Он требовал, чтобы профессора продолжали читать лекции, хотя бы при самом ничтожном числе слушателей; в университетах были размещены полицейские отряды, немедленно арестовывавшие всех, кто пытался срывать занятия. Забастовщики на это отвечали химической обструкцией.

В течение февраля шла упорная борьба. В некоторых учебных заведениях, как, например, на Высших женских курсах, число слушавших лекции спускалось до 20-30 человек. Затем понемногучисло слушателей начало возрастать. Технические высшие учебные заведения одно за другим выносили решения о возобновлении занятий. К концу марта забастовка почти везде закончилась.

В отличие от забастовки 1908 г., ликвидированной «изнутри», забастовка 1911 г. была сломлена силою внешнего принуждения. На провинцию она почти не распространилась. Опыт показал, что это орудие борьбы перестает действовать. В обществе забастовка также не вызвала былого сочувствия. «Надо надеяться, - писал А. Изгоев в «Русской Мысли», - что она будет последней студенческой забастовкой, что сами студенты поймут и моральную недопустимость, и полную нецелесообразность этого средства борьбы, разрушающего высшую школу». Но и действия Л. А. Кассо вызвали критику: указывали, что забастовки вообще можно было избежать. «Сор, конечно, нужно вымести, - говорил в Думе октябрист Капустин, - но, когда вы хотите навести порядок в своем письменном столе, вы не пошлете туда дворника с метлой».

В марте 1910 г. произошло событие, имевшее серьезные последствия; о нем в то время немало говорили в Петербурге, но в печати оно отражения не нашло - и найти не могло. 8 марта лидер октябристов А. И. Гучков был избран председателем Г. думы на место отказавшегося Н. А. Хомякова. А. И. Гучков не имел технических председательских данных; он в то же время покидал ответственный пост руководителя думского центра. Что же побудило его принять звание председателя? По-видимому, А. И. Гучков при помощи высочайших докладов желал получить возможность влиять в желательном для него направлении на самого государя. Это оказалось роковой ошибкой.

Государь угадал (или приписал Гучкову) такое намерение; он, кроме того, считал, что Гучков стремится обходным путем урезать царскую власть; и на первом же приеме, 9 марта, отступив от своей обычной приветливой манеры, встретил крайне холодно нового председателя Думы, открыто показав ему свое недоверие. В газетном сообщении о приеме было только сказано, что аудиенция «продолжалась более получаса»; обычных слов о «высокомилостивом приеме» не было. В дальнейшем между царем и председателем Думы, конечно, установились корректные официальные отношения, но о влиянии Гучкова на государя не могло быть и речи.

А. И. Гучков, человек чрезвычайно самолюбивый - о чем свидетельствует хотя бы бесконечный ряд его дуэлей, - не простил государю такого отношения. Он стал видеть в нем главное препятствие не только для себя, но и для той эволюции русской жизни, к которой он стремился. Соединение политической и личной вражды к государю сделало А. И. Гучкова весьма опасным и последовательным его врагом - тем более опасным, что по своему положению лидера умеренной, строго монархической партии и председателя Г. думы он не мог проявлять ее открыто. Глухо говорилось об этом в его вступительной председательской речи 12 марта 1910 г.: «Я убежденный сторонник конституционно-монархического строя, и притом не со вчерашнего дня… Вне форм конституционной монархии… я не могу мыслить мирного развития современной России… Мы часто жалуемся на внешние препятствия, тормозящие нашу работу… Мы не должны закрывать на них глаза: с ними придется нам считаться, а может быть, придется и сосчитаться…»

В том же году в печати стало впервые появляться имя «старца Григория» (Распутина). Было известно, что он, с одной стороны, пользуется большой популярностью в некоторых придворных кругах; с другой - распространялись слухи о его непристойном поведении. В «Московских Ведомостях» появилась изобличавшая его статья «Духовный гастролер» известного церковного деятеля М. Новоселова. Когда в июне в Петербург прибыл саратовский епископ Гермоген, «Речь» сообщила, будто он приехал «хлопотать за Распутина». Епископ по этому поводу заявил: «Три года назад он произвел на меня впечатление человека высокой религиозной настроенности; после, однако, я получил сведения о его зазорном поведении… История Церкви показывает, что были люди, которые достигали даже очень высоких духовных дарований и потом падали нравственно».

К.-д. «Речь» продолжала заниматься личностью Распутина; и «Новое Время», отметив неопределенность выдвигаемых фактов, писало (18.VI.1910): «На всю обличительную кампанию «Речи» трудно смотреть иначе, как на темную и в высшей степени опасную игру», - и само намекало на «высокопоставленных вдохновителей» этой кампании.

«Старец» Григорий Распутин, родом из крестьян Тобольской губернии, действительно бывал принимаем в высшем свете; в нем многие видели «вещего человека», своего рода «пастыря душ». Несомненно, что у Распутина бывали моменты искреннего религиозного вдохновения; но в то же время он умел и «грешить бесстыдно, непробудно». Достаточно владея собой, чтобы в придворном обществе выдерживать свою роль благочестивого проповедника, он затем, попадая в иную среду, давал волю самым низким своим страстям.

Государь видел Распутина впервые в 1906 г. и отметил, что он «производит большое впечатление». Впоследствии он говорил кн. В. Н. Орлову, что Григорий - человек «чистой веры». Он также интересовался иногда тем, как Распутин отзывается на те или иные вопросы государственной жизни; в его ответах он чувствовал нередко подлинную «связь с землей»; но особого значения его отдельным мнениям государь, конечно, не придавал.

На государыню беседы старца Григория на религиозные темы производили более сильное впечатление. Однако особое значение он получил по иной причине. Он, по свидетельству самых разных лиц, обладал способностью «заговаривать кровь», путем внушения останавливать кровь.

Наследник цесаревич Алексей Николаевич, как это определилось уже в раннем возрасте, страдал опасным наследственным недугом - гемофилией. При этой болезни кровеносные сосуды отличаются особой хрупкостью, а кровь - слабой способностью к свертыванию. Вследствие этого всякая, самая легкая, рана могла привести к опасному для жизни кровотечению, а всякий ушиб - к тяжелому внутреннему кровоизлиянию. Болезнь наследника считалась государственной тайной, но толки о ней тем не менее были широко распространены. Необходимость тщательно оберегать наследника от ушибов и поранений создавала особые условия его воспитания. Это было тем более трудно, что наследник цесаревич отличался живым, деятельным характером и неохотно переносил всякие стеснения.

Когда выяснилось, что Распутин путем внушения лучше справляется с проявлениями этой болезни, нежели все доктора-специалисты, - это создало, разумеется, для старца Григория совершенно особое положение. Государыня видела в нем человека, от которого, в самом реальном смысле этого слова, зависела жизнь ее горячо любимого сына.

К несчастью, за пределами дворца Распутин продолжал вести себя весьма неподобающе, и это вызывало нежелательные толки. Государыня, имевшая о «старце» совершенно иное представление, не хотела верить ничему, что о нем говорили плохого, и, во всяком случае, отказывалась - из-за «клеветы», как ей казалось, - лишиться человека, умевшего несколькими словами побеждать тяжелый недуг ее сына.

Распутин сам ни на какое политическое влияние не претендовал; но для врагов императора он оказался точкой приложения искусной клеветнической кампании, совершенно извратившей истинное положение вещей.

Авиация быстро развивалась, в том числе и в России. И в Москве, и в Петербурге устраивались «авиационные недели». П. А. Столыпин живо интересовался полетами и (22.IX. 1910) сам поднимался на воздух с летчиком Мациевичем (который через два дня после этого разбился насмерть)168. Столыпин был одним из первых премьеров, поднимавшихся на аэроплане.

6 января 1911 г. государь приехал неожиданно в Мариинский театр, где шла опера «Борис Годунов». После третьего действия занавес на мгновение опустился и затем снова взвился: весь хор «бояр», с Шаляпиным во главе, опустился на колени и трижды пропел «Боже, Царя храни»; хором управлял известный дирижер Направник. Гимн был подхвачен публикой. «Такого исполнения гимна я никогда более в жизни не слышал», - пишет очевидец. Левые круги долго потом не могли простить Шаляпину этой манифестации.

В условиях преобразованного государственного строя «демофильское» направление в верхах русской власти приобретало перевес над «аристократическим». Настроения народных масс, особенно той их части, которая была верна государственной идее, становились фактором, с которым трудно было не считаться.

В тех частях России, где население было смешанное, где русским приходилось сталкиваться с другими народностями, большинство русских примыкало к правым течениям. Так было в Киеве, в Одессе, во всех городах Западного края и отчасти на Кавказе. Если в Москве и Петербурге правые собирали какие-нибудь 5-10 процентов голосов, на западе за них голосовало местами 40-50 процентов городского населения, и левые кандидатуры побеждали голосами только не-русских элементов.

Западные правые крути, опиравшиеся на массы, выступали с определенными требованиями к власти. В Г. совете редактор «Киевлянина», проф. Д. И. Пихно, внес законопроект о реформе выборов в верхнюю палату от Западного края. Он указал, что от 9 губерний в Г. совет избрано 9 поляков, тогда как в некоторых из этих губерний всего 2-3 процента польского населения. Пихно требовал, чтобы поляков выделили в особую курию, а большинство мест предоставили бы русским.

Этот проект нарушал имперский принцип равенства национальностей: поляки имели большинство не как таковое, а потому, что фактически большинство крупных землевладельцев в Западном крае было польского происхождения. В Г. совете предложение Пихно не встречало большого сочувствия, и при его обсуждении б. обер-прокурор синода, кн. А. Д. Оболенский так формулировал старую «имперскую» точку зрения: «Основное начало нашей государственности заключается в том, что в Российской монархии есть Русский царь, перед которым все народы и все племена равны. Государь Император выше партий, национальностей, групп и сословий. Он может спокойно сказать: «Мои поляки, Мои армяне, Мои евреи, Мои финляндцы». Все они - Его…»

Однако, к удивлению многих, председатель Совета министров П. А. Столыпин высказался сочувственно о проекте Пихно, который большинством голосов был передан на комиссию. С этого момента, в мае 1909 г., определился новый курс Столыпина - провозглашение нового принципа русского национализма.

В русском обществе, до 1905 г. «чуравшемся» национализма, в это время тоже начинали проявляться национальные течения. В. Б. Струве выступил в «Слове» с рядом статей о «национальном лице». «Русская интеллигенция, - писал он, - обесцвечивает себя в российскую… Так же, как не следует заниматься обрусением тех, кто не желает «русеть», так же точно нам самим не следует себя «оброссиивать». В тяжелых испытаниях последних лет вырастает наше национальное русское чувство, оно преобразилось, усложнилось и утончилось, но в то же время возмужало и окрепло. Не пристало нам хитрить с ним и прятать наше лицо».169

В литературном журнале «Весы» известный поэт Андрей Белый выступил (в 1909 г.) с резкой статьей против «засилья» нерусских элементов в литературе и художественной критике. «Главарями национальной культуры, - писал он, - оказываются чуждые этой культуре люди… Чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек… Вместо Гоголя объявляется Шолом Аш, провозглашается смерть быту, учреждается международный жаргон… Вы посмотрите на списки сотрудников газет и журналов в России: кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите сплошь имена евреев… пишущих на жаргоне эсперанто и терроризирующих всякую попытку углубить и обогатить русский язык».

Такие статьи, необычные для русской интеллигенции, свидетельствовали о значительной перемене умонастроений. Но, конечно, между этим национализмом в области культуры и великорусским государственным национализмом Столыпина разница была велика.

Осенью 1909 г. Столыпин внес в Совет по делам местного хозяйства проект введения земства в девяти западных губерниях, причем в задание входило, чтобы эти земства имели русское большинство. Правительство в то же время поддерживало выдвинутый епископом Холмским Евлогием проект выделения русских частей Седлецкой и Люблинской губ. в особую Холмскую губернию.

Возникший вновь конфликт между русской властью и Финляндией по поводу вопросов общеимперского законодательства побудил Столыпина вернуться на путь, оставленный в 1905 г., и провести без согласия финского сейма законопроект о соотношении между Российской империей и Финляндией. К тому же циклу «националистических» мер принадлежал и проект ограничения немецкой колонизации в западных губерниях, где после 1905 г. значительно усилилась скупка помещичьих земель немцами-колонистами. Думское большинство, в общем, отнеслось сочувственно к этим мерам, тогда как оппозиция резко против них восставала.

Законопроект о Финляндии, внесенный в Думу 14 марта 1910 г., вызвал многочисленные протесты за границей: группы видных профессоров-юристов печатали «манифесты», доказывая неправомерность законодательства по финляндским делам без согласия сейма; свыше 400 французских депутатов и сенаторов прислали протест в Г. думу. Финский сейм отказался дать заключение по проекту, признав его противоречащим основным законам В. к. Финляндского.

П. А. Столыпин, защищая проект в Г.думе, признал юридическую спорность вопроса: «Масса материалов, документов, актов, касающихся отношений Финляндии к России, дает возможность защищать всякую теорию: достаточно для этого повыдергать из архивных груд нужные для этого материалы… Для этого не нужно особой недобросовестности. Достаточно некоторой предвзятости и предубежденности». Отстранив юридические соображения, премьер ссылался на государственные интересы России и утверждал, что отклонение проекта было бы сочтено в Финляндии признаком слабости: «Разрушьте, господа, этот опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и ненависть, - презрение к нашей родине».

Думская оппозиция из протеста покинула зал, когда большинство высказалось за ускоренный порядок обсуждения; правые и националисты оказались в большинстве, и правительственный проект прошел полностью, хотя октябристы и собирались внести в него ряд смягчающих поправок.

В Г. совете, несмотря на возражения не только левых, но и нескольких правых, проект был принят огромным большинством; он стал законом 17 июня 1910г. По этому закону финский сейм сохранял только совещательный голос во всех существенных вопросах как общеимперского, так и внутреннего законодательства (о печати, о собраниях и союзах, о народном образовании, о полиции и т. д.). До издания новых законов в силе, однако, оставались старые, и фактически особых перемен в Финляндии не произошло. Но антирусские течения в этой области значительно усилились: финляндцы сочли, что русская власть - на этот раз с согласия русских народных представителей - нарушила вторично их исконные права.

П. А. Столыпин, сам долго проживавший в Западном крае (у него было имение в Ковенской губернии, с 1897 г. он был назначен ковенским губернатором и предводителем дворянства), с особым вниманием относился к вопросу о западном земстве. Он решил отложить его введение в тех губерниях, где русских элементов было слишком мало (Ковенской, Виленской, Гродненской), а в остальных шести170 ввести земское положение 1890 г. со значительными поправками. Так как почти все крупное землевладение было польским, ценз был вдвое понижен против общерусского; избиратели были разделены на две курии, польскую и русскую, причем русская везде избирала большее число гласных. Особые правила закрепляли преобладание русских в управах и в составе земских служащих.

В Г. думе этот проект подвергся ожесточенной критике слева за нарушение равенства национальностей. Столыпин горячо защищал свой проект. «Мы стремимся, - говорил он (7.V.1910 г.) оградить права русского экономически слабого большинства от польского экономически и культурно сильного меньшинства… Достойна ли русского правительства роль постороннего наблюдателя, стоящего на историческом ипподроме или в качестве беспристрастного судьи у призового столба и регистрирующего успехи той или иной народности? Цель проекта, - заключил премьер, - запечатлеть открыто и нелицемерно, что Западный край есть и будет край русский, навсегда, навеки!»

В этих же прениях Столыпин произнес свои известные слова (по адресу поляков, упрекавших его в мстительности): «в политике нет мести, но есть последствия».

Дума приняла проект со значительными поправками, смягчавшими его антипольский характер. Она уменьшила число представителей духовенства, отвергла требование, чтобы председатели управ и большинство служащих были русскими, но сохранила самый принцип национальных курий. При окончательном голосовании против проекта высказались как левые, так и правые; и даже националисты, устами еп. Евлогия, объявили, что только «с болью в сердце» голосуют за такой искаженный проект. Тем не менее проект был принят Думой большинством 165 против 139 голосов. Г. совет приступил к его обсуждению только через восемь месяцев.

В Саратовской губернии были большие нелады между церковными и гражданскими властями. Властный епископ Гермоген с амвона обличал губернатора, гр. С. С. Татищева, открыто критиковал политику правительства. Иеромонах Илиодор, еще молодой инок, обладавший редким демагогическим даром, собирал в Царицыне огромные толпы последователей и в еще более резкой форме нападал как на правительство, так и на частных лиц; называл министров «жидомасонами».

Гражданские власти добились, чтобы Синод перевел Илиодора в другую епархию. Но Илиодор с толпой в несколько тысяч человек заперся в монастыре, воздвигнутом руками его последователей, и отказывался повиноваться не только гражданской, но и церковной власти: «уморю себя голодом, если меня не оставят в Царицыне».

Государь не хотел применения силы против религиозно настроенной, хотя и непокорной толпы и отправил своего флигель-адъютанта в Царицын для переговоров. («Народ должен знать, - писал он Столыпину, - что Царю близки его горе и его радости»). Илиодора удалось уговорить подчиниться и уехать в монастырь в Тамбовской губернии.

Но государь, считая, что обер-прокурор Синода (С. М. Лукьянов) проявил во всем этом деле и слабость, и неумелость, решил заменить его бывшим помощником Победоносцева В. К. Саблером, который пользовался большим авторитетом в кругах высшего духовенства. Столыпин защищал Лукьянова. «За действия по отношению к Илиодору, - писал он государю (26.II.1911), - ответственен исключительно я. Если теперь вся видимость обстоятельств сложится, как будто С. М. Лукьянов отставлен за Илиодора, совесть меня будет мучить, что не отстоял. Для государственного человека нет большего греха и большего проступка, как малодушие».

Государь тем не менее назначил В. К. Саблера обер-прокурором Синода.

Государственный совет приступил к обсуждению вопроса о западном земстве 1 февраля 1911г. Сразу определилось, что основная группа центра и левые против главного пункта проекта - национальных курий. Но от центра отделилось его правое крыло, и правительство считало, что при поддержке правых большинство в пользу проекта обеспечено. Между тем и среди правых имелись противники проекта. Одни считали, что понижение ценза - нежелательный прецедент для остальных губерний; другие исходили из имперского принципа равенства и не считали возможным ограничивать в правах консервативное польское дворянство в пользу русской «полуинтеллигенции». Председатель фракции правых П. Н. Дурново прислал государю записку, развивавшую довод противников проекта.

По просьбе Столыпина государь передал фракции правых через председателя Г. совета, М.Г. Акимова, пожелание о том, чтобы правые в этом вопросе поддержали правительство. Это было многими воспринято как незаконное давление. Один из противников проекта, В. Ф. Трепов, добился аудиенции у государя, изложил свои соображения и спросил, следует ли понимать его слова, переданные через М. Г. Акимова, как прямой царский приказ. Государь ответил, что члены Г. совета могут, разумеется, «голосовать по совести». Эти слова государя были доложены В. Ф. Треповым во фракции правых накануне решающего голосования о национальных куриях в Г. совете, причем Столыпин об этом заране осведомлен не был.

4 марта, после кратких прений, Г. совет приступил к голосованию решающей статьи - и неожиданно для премьера она оказалась отвергнутой большинством 92 голосов против 68. Из правых 28 человек (П. Н. Дурново, В. Ф. Трепов, кн. А. А. Ширинский-Шихматов и др.) голосовали против правительства. В числе противников правительственного предложения был Н. П. Балашов - отец лидера думских националистов.

П. А. Столыпин тотчас же покинул заседание Г. совета. Он придавал вопросу о западном земстве огромное значение; но, быть может, еще более для него существенным показался факт голосования против правительства видных правых членов Г. совета по назначению, недавно принятых в аудиенции государем. Он усмотрел в этом интригу, направленную лично против него.

Теперь, на основании всего имеющегося материала, можно сказать, что в данном случае интриги не было; правые члены Г. совета действительно голосовали «по совести» - одни (как, например, Н. П. Балашов) не сочувствовали национальным куриям из общеимперских соображений, другие вообще не желали распространения земства на новые губернии. Можно не соглашаться с такой точкой зрения, но нельзя отрицать ее законность; и аудиенция В. Ф. Трепова у государя была только ответом на попытку сослаться на высочайшую волю для давления на правых в пользу проекта.

Тем не менее было бы также неосновательно видеть в резкой реакции Столыпина на решение Г. совета проявление досады и личного самолюбия. На этом частном примере премьер убедился, что Г. совет может обратиться в средостение между правительством и Г.думой, стать тормозом для реформ, которых одинаково желают и государственная власть, и выборное представительство. Кроме того, П. А. Столыпин ощущал, что в создавшейся обстановке умаление его престижа лишит его всякой возможности плодотворной работы.

5 марта Столыпин выехал с докладом к государю и сообщил ему о своем решении подать в отставку.171 Государь был поражен, что председатель совета министров хочет уходить по такому частному поводу. Столыпин сказал, что не может помириться с интригами, подрывающими его влияние, тем более что его противники ссылаются на волю монарха.

Государь ответил, что не считает возможным лишиться Столыпина. Кроме того, «во что же обратится правительство, зависящее от Меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думой, будут сменяться министры». Он просил Столыпина придумать иной исход.

П. А. Столыпин тогда предложил распустить обе палаты на несколько дней и провести закон о западном земстве по 87-й ст. Государь спросил: «А вы не боитесь, что та же Дума осудит вас за то, что вы склонили меня на такой искусственный прием?» Столыпин ответил, что Дума «будет недовольна только наружно, а в душе довольна». Государь сказал: «Хорошо, чтобы не потерять вас, я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее». Тогда Столыпин просил разрешения высказать еще одну мысль и, резко охарактеризовав действия Дурново и Трепова, «усердно просил» государя не только осудить их, но и подвергнуть взысканию, которое «устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу».

«Государь, выслушав такое обращение, - рассказывает сам Столыпин, - долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил: «Что же желали бы вы, Петр Аркадьевич, чтобы я сделал?» Столыпин сказал, что «этим лицам» следует предложить уехать из Петербурга и на некоторое время прервать свою работу в Г. совете. Государь на это никак не отозвался и только обещал обдумать все, что Столыпин ему сказал, и ответить «так же прямо и искренне».

На следующий день П. А. Столыпин созвал частное совещание министров и рассказал о своей аудиенции у государя. Большинство министров молчало, видя по настроению премьера, что пытаться переубедить его бесполезно. А. В. Кривошеин и государственный контролер П. А. Харитонов пробовали указать, что для положения самого Столыпина был бы желателен более примирительный исход в вопросе о Дурново и Трепове. На это Столыпин резко ответил: «Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением, а я нахожу и честнее, и достойнее просто отойти совершенно в сторону, если только еще приходится поддерживать свое личное положение».

После ухода остальных министров В. Н. Коковцов, в свою очередь, высказал сомнение в желательности намеченных мер: едва ли и Дума будет довольна; во всяком случае, над законодательным порядком будет произведено насилие, а его вообще не прощают. Еще сомнительнее требовать от государя, чтобы он карал тех, кого сам принял в аудиенции. Коковцов советовал провести закон нормальным путем, вторично внеся его в законодательные учреждения. Столыпин возразил, что у него нет «ни умения, ни желания» проделывать «такую длительную процедуру; лучше разрубить клубок разом, чем мучиться месяцами над работой разматывания клубка интриг».

Государь обдумывал свой ответ четыре дня. За это время сведения о кризисе проникли в печать. В думских кругах возмущались «интригой крайних правых». Л. Тихомиров прислал Столыпину телеграмму: «приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов». Из Западного края получались резкие протесты против решения Г. совета. Оппозиционная печать держалась выжидательно. 8 марта в окне у известного петербургского фотографа Дациаро появился портрет В. Н. Коковцова с подписью: «Председатель Совета министров»; на следующий день его убрали…

Императрица Мария Феодоровна и некоторые великие князья убеждали государя согласиться на все условия Столыпина.

10 марта П. А. Столыпин был наконец снова вызван в Царское Село. Государь подписал указ о перерыве сессии палат от 12 по 14 марта и поручил председателю Г. совета объявить П. Н. Дурново и В. Ф. Трепову его повеление выехать из столицы и до конца года не посещать заседаний Г. совета.172 Государь предпочел совершить действия, справедливость и даже законность которых ему представлялась сомнительной, чтобы только не лишиться П. А. Столыпина. Это ярко свидетельствует о том, как высоко он ценил его заслуги. «Неслыханный триумф Столыпина», писал (12.III) в своем дневнике гр. А. А. Бобринский.

Как только (12 марта) был опубликован указ о перерыве сессии, в обществе началось сильное волнение. Представители октябристов явились к премьеру и решительно заявили, что для них такое искусственное применение ст. 87-й абсолютно неприемлемо. П. А. Столыпин ответил, что это, конечно, известный «нажим на закон», но что проект будет проведен в думской редакции: все происшедшее - решительная победа над «реакционным заговором»; Г.думе совершенно не о чем беспокоиться. После этого П. А. Столыпин, в сознании одержанной победы, в самом бодром настроении уехал на несколько дней отдыхать в имение своей дочери. Вернувшись, он уже застал совершенно иную обстановку…

Когда 14 марта был действительно издан по 87-й ст. закон о западном земстве, общее впечатление можно было выразить словами: «так играть законом нельзя». Эта формальная, правовая сторона происшедшего затмила все остальное.

А. И. Гучков из протеста сложил с себя звание председателя Думы и уехал в долгое путешествие на Д. Восток. Несколько думских фракций внесли запросы о «нарушении Основных Законов». Правые были крайне раздражены репрессиями против Дурново и Трепова. «Возмущению Петербурга нет границ», - отмечал (14.III) в своем дневнике гр. А. А. Бобринский, добавляя по адресу Столыпина: «имел такую исключительно удачную партию на руках и так глупо профершпилился!» Л. Тихомиров, только что приветствовавший Столыпина, когда ожидалась его отставка, теперь писал: «Столыпин решился взять рекорд глупости… Хорош заговор! Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия… Какой же тут заговор? Множество лиц, при всех аудиенциях, единолично и в депутациях, просили государя изменить учреждение 1906 г. Какие тут окольные пути! Не ожидал я, чтобы Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса…»

В первом же заседании Г.думы, 15 марта, обсуждались запросы о 87-й статье. «К нам обращаются с искусительным предложением, - говорил октябрист С. И. Шидловский. - Раз мы стоим на почве законности, мы не должны отделять себя от Верхней Палаты… Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведомлены, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонарушений».

«Как будут сконфужены заграничные газеты, - злорадно иронизировал П. Н. Милюков, - когда узнают, что наших членов Верхней Палаты за выраженное ими мнение не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов… Благодарите нового Бориса Годунова!»

«Когда у Карамзина спросили об Аракчееве, - так закончил свою речь В. Н. Львов, - он ответил: священным именем Монарха играет временщик».

Н. Е. Марков от фракции правых заявил, что не поддерживает запроса: Думу можно распускать «и на час, и через час». Но гр. А. А. Бобринский, от той же фракции, сказал, отвечая на свой же риторический вопрос, хорошо ли поступил Столыпин в отношении Дурново и Трепова: «Ох, Ваше Высокопревосходительство, нехорошо!»

Только националисты высказались за Столыпина. Из видных думских ораторов лишь В. В. Шульгин (по этому случаю перешедший от правых к националистам) выступил в его защиту. Запросы были приняты громадным большинством.

Если «Новое Время» в передовых статьях еще продолжало поддерживать премьера, то М. Меньшиков, чуткий к «настроениям сфер», уже спрашивал насчет П. Н. Дурново: «Если бы он не обнаружил бесхитростного мужества, чисто солдатского, и чисто солдатской верности Престолу - как вы полагаете, сделал ли бы П. А. Столыпин какую-нибудь карьеру? «

Вслед за Г.думой запрос правительству предъявил и Г. совет. В тех же тонах премьера критиковали А. Ф. Кони, поляк И. А. Шебеко и гр. Д. А. Олсуфьев, сказавший, что от членов Г. совета, очевидно, требуется «не служба Царю, а прислуживание правительству». Столыпин, явно не ожидавший такой бурной реакции, видел, как почва ускользает у него из-под ног. Государь и В. Н. Коковцов оказывались правы в своих сомнениях: общество не испугалось «реакционного заговора», но решительно восстало против «нажима на закон».

П. А. Столыпин 1 апреля отвечал на запрос в Г. совете. Он доказывал, что «чрезвычайные обстоятельства», дающие право применить ст. 87-ю, в том и состояли, что Г. совет отверг меру, которой страстно ждало население западного края: «Правительство не может признать, что Г. совет безошибочен и что в нем не может завязаться мертвый узел, который развязан может быть только сверху. Хорош ли такой порядок, я не знаю, но думаю, что он иногда политически необходим, как трахеотомия, когда больной задыхается и ему необходимо вставить в горло трубочку для дыхания».

Г. совет, большинством 99 против 53, признал объяснения премьера неудовлетворительными.

В Г.думе П. А. Столыпин выступил 27 апреля.173 Он намекал на то, что указ 14 марта создает прецедент, благоприятный для Г. думы:174 проект проведен в думской редакции. «И как бы вы, господа, ни отнеслись к происшедшему, как бы придирчиво вы ни судили даже формы содеянного, я знаю, я верю, что многие из вас в глубине души признают, что 14 марта случилось нечто, не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства!»

Из ответных речей наибольший успех в Думе имело выступление В. А. Маклакова; он сравнивал Столыпина с пастухом, который, «когда ему говорят: - «Смотри, стадо в овсе!» - отвечает: «Это не наш овес, а соседский!» Избави нас Бог от таких пастухов… Председатель Совета Министров еще может удержаться у власти, но это агония», - заключил Маклаков, возвращая Столыпину его известные слова: «В политике нет мести, но последствия есть; эти последствия наступили, их не избегнуть!»

Г. дума осудила действия премьера большинством 202 голосов против 82.

Даже сторонники П. А. Столыпина сознавали, что премьер попал в тупик; П. Н. Балашов советовал ему распустить Думу и произвести новое изменение избирательного закона. Но такая политика «диктаторского типа» была возможна только при полном одобрении со стороны верховной власти. А государь считал, что П. А. Столыпин в последнем кризисе поступил неправильно; что он ему уступил - и вышло только хуже; и у него уже не было прежнего доверия к политической прозорливости премьера.

«Престиж Столыпина как-то сразу померк. Клубы, особенно близкие к придворным кругам, в полном смысле слова дышали злобой… - отмечает в своих мемуарах гр. В. Н. Коковцов. - Столыпин был неузнаваем… Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него, молчаливо или открыто, но настроено враждебно».

Но дело с западным земством было доведено до конца: сессии Думы и Совета были закрыты за два дня до истечения того двухмесячного срока, который дается на внесение в палаты законов, проведенных по 87-й ст. Таким образом, закон остался в силе - теоретически хотя бы до осени, - а летом состоялись земские выборы в шести губерниях западного края. Они не дали националистам ожидавшейся победы, состав гласных был в большинстве беспартийный.

Моментом, когда Столыпин подавал в отставку, воспользовался Илиодор и бежал из обители, куда его выслали, обратно в Царицын. Снова собралась многотысячная толпа вокруг монастыря - епископ Гермоген на этот раз стал открыто на сторону Илиодора. Только что прибывший в губернию новый саратовский губернатор П. П. Стремоухов запросил Петербург, что ему делать. Товарищ министра внутренних дел П.Г. Курлов ответил, что полиция ночью должна проникнуть в монастырь и арестовать Илиодора. П. П. Стремоухов, опасаясь, что это вызовет кровопролитие, запросил самого Столыпина; тот 24. III ответил: «Прекратить всякие действия против монастыря и Илиодора». Таким образом Илиодору удалось остаться в Царицыне. П. А. Столыпин затем говорил П. П. Стремоухову: «Ужасно то, что в своих исходных положениях Илиодор прав… но приемы, которыми он действует, и эта безнаказанность - все губят».

Летом Л. Тихомиров прислал Столыпину записку, в которой убеждал его взять на себя почин реформы, которая вернула бы царской власти свободу законодательного творчества, - иными словами, сделала бы Г.думу совещательным учреждением. Столыпин на этой записке пометил (9 июля): «Все эти прекрасные теоретические рассуждения на практике оказались бы злостной провокацией и началом новой революции».

П. А. Столыпин, ощущая себя в состоянии «полуотставки», на все лето уехал отдыхать в свое имение Колноберже и лишь ненадолго приезжал в июле в Петербург. За это время министр земледелия А. В. Кривошеин сговорился с замещавшим премьера В. Н. Коковцовым и отказался от требования о передаче Крестьянского банка из министерства финансов в ведомство земледелия, на чем так усиленно настаивал премьер («Вы меня предали», - с горечью говорил ему Столыпин в июле).

Граф Витте - к утверждениям которого необходимо всегда относиться с осторожностью - пишет, будто государь на одном из докладов Столыпина сказал ему: «А для вас, Петр Аркадьевич, я готовлю другое назначение». Ходили слухи, что премьер будет назначен на пост либо посла, либо наместника на Кавказе, или же на новую должность, например, наместника в Западном крае; что при этом он получит графский титул.

В международной политике лето 1911г. ознаменовалось «агадирским инцидентом». Франция ввиду беспорядков в Марокко, угрожавших жизни иностранцев, отправила вглубь страны свои войска; Германия тогда прислала в южно-марокканский порт Агадир канонерку «Пантера», претендуя на право самой защищать своих сограждан в этом районе. Во Франции это сочли вызовом, вторжением во французскую сферу влияния. Англия - устами Ллойд-Джорджа в нашумевшей речи на банкете у лондонского лорд-мэра - обещала Франции свою поддержку. С обеих сторон было сильное возбуждение.

Россия в этом конфликте оставалась нейтральной. Оборонительный союзный договор с Францией не обязывал ее вмешиваться в марокканские дела. В отсутствие Столыпина и вследствие продолжительной болезни С. Д. Сазонова Россию в момент кризиса представлял товарищ министра иностранных дел А. А. Нератов, который на вопрос германского посла подтвердил, что «Россия поддержит все шаги, имеющие целью устранить из международной политики марокканский вопрос, как повод для трений».

6(19) августа, в самый разгар кризиса, было подписано русско-германское соглашение по персидским делам, свидетельствующее о добрых отношениях между обеими державами. Определенно миролюбивая позиция России помогла французскому премьеру Кайо разрешить конфликт путем компромисса.

В конце августа в Киеве должно было состояться открытие памятника императору Александру II в присутствии государя и высших представителей правительства. П. А. Столыпин придавал особое значение этим торжествам, во время которых должно было в первый раз проявиться оживление общественной жизни в юго-западном крае в связи с введением земства. О том, что на киевские торжества прибудут высочайшие особы и виднейшие сановники, было известно заранее в самых широких кругах.

П. А. Столыпин приехал в Киев 25 августа, за четыре дня до прибытия царской семьи. Торжества начались с посещения киевских святынь: Софийского собора, Печерской лавры. Государю представлялись многочисленные делегации.

31 августа состоялся большой военный смотр, а вечером - концерт в роскошно иллюминованном Купеческом саду на крутом берегу Днепра. Празднества проходили с большим подъемом. Столыпин по ряду неуловимых признаков ощущал, однако, что его отставка становится все более вероятной. «Положение мое пошатнулось, - говорил он товарищу министра внутренних дел П.Г. Курлову, - я и после отпуска, который я испросил себе до 1 октября, едва ли вернусь в Петербург председателем Совета министров…»

1 сентября состоялся смотр «потешных», которыми государь всегда особенно интересовался. В тот же вечер в Городском театре был торжественный спектакль, ставили «Жизнь за Царя». У киевской полиции были сведения, что какие-то террористы готовят покушение, и в первые дни торжества кордоны полиции и жандармов видны были повсюду. Они стесняли толпу, собравшуюся приветствовать царя, и по его настоянию были сведены к минимуму. Киевские народные массы были исполнены самого неподдельного монархического одушевления, и это радовало и трогало государя.

Спектакль в Городском театре уже близился к концу; министр финансов В. Н. Коковцов, уезжавший в Петербург, уже простился со Столыпиным, когда во время второго антракта, в 11 час. 30 мин. вечера к премьеру, стоявшему перед первым рядом кресел, быстрыми шагами подошел неизвестный молодой человек во фраке и почти в упор произвел в него два выстрела. П. А. Столыпин пошатнулся, но выпрямился и, повернувшись к царской ложе, левой рукой осенил ее широким крестным знамением (правая была прострелена) . Потом он опустился в кресло. Раздались крики ужаса; в возникшей суматохе убийца, медленно направлявшийся к выходу, едва не скрылся, но у двери его схватили. Чтобы остановить панику, оркестр заиграл народный гимн, и государь, подойдя к барьеруцарской ложи, стал у всех на виду, как бы показывая, что он - тут, на своем посту. Так он простоял - хотя многие опасались нового покушения - пока не смолкли звуки гимна.

Первую помощь Столыпину подал проф. Г. Е. Рейн. Раненого перевезли в клинику д-ра Маковского. Сразу же определилось, что одна из пуль задала печень и что положение весьма серьезно. «Передайте государю, что я рад умереть за Него и за Родину», - сказал П. А. Столыпин, когда его выносили из театра.

Первые два-три дня сильный организм премьера боролся с ранением, и в газетах писали, что он, вероятно, выживет. Ту же надежду высказывал и государь. Улицы, ведущие к больнице, были запружены народом. Со всех концов России поступали на имя Столыпина телеграммы с выражением скорби и ужаса и с пожеланием выздоровления. Исполнение обязанностей председателя Совета министров было возложено на В. Н. Коковцова.

Покушение на П. А. Столыпина произвело огромное впечатление, еще усилившееся толками, возникшими вокруг личности убийцы. На этом человеке, сыгравшем такую роковую роль в истории России, необходимо подробнее остановиться.

Дмитрий Богров («Мордко» его стали называть только после ареста) был сыном богатого еврейского домовладельца, состоявшего даже членом киевского Дворянского клуба. К моменту покушения ему было 24 года. Он еще с гимназического возраста исповедовал крайние революционные убеждения, но ни одна партия его не удовлетворяла, хотя он и называл себя «анархистом-коммунистом». В 1907 г. он предложил свои услуги киевскому охранному отделению и сообщил ему немало данных (по проверке оказалось, что они «носили совершенно безразличный характер»).175 В деньгах Богров никогда нужды не испытывал - есть все основания полагать, что с охранным отделением он связался в интересах революции. Киевская полиция ему верила, но когда Богров, переехав в Петербург, попытался и там связаться с охраной, ее начальник, полковник фон Коттен, отнесся к нему с явным недоверием. После этого Богров на два-три года совершенно порвал с охраной и, кончив университет, поступил на частную службу.

В 1910 г. Богров явился к известному с.-ру Е. Е.Лазареву и заявил ему, что намерен убить Столыпина. «Это не шутка и не сумасшествие, а обдуманная задача, - говорил он. - В русских условиях систематическая революционная борьба с центральными лицами единственно целесообразна». Богров просил, чтобы с.-р., после его казни объявили, что убийство совершено с ведома партии, что это - начало новой кампании революционного террора. Е. Е. Лазарев, которому все это показалось фантастичным, отказался дать какие-либо обещания.

Примерно через год после этого разговора, накануне киевских торжеств, Богров пришел к начальнику Киевского охранного отделения Кулябке, который его знал четыре года перед тем как одного из своих агентов, и подробно рассказал ему (оказавшийся полностью вымышленным) план покушения, для которого в Киев будто бы должны прибыть два террориста. Богрову удалось так правдоподобно все изложить, что Кулябко всецело ему поверил. В течение нескольких дней Богров сообщал полиции разные «сведения» о ходе «заговора»; за это время он сумел внушить к себе такое доверие, что Кулябко выдал ему билет сначала на концерт в Купеческом саду, а потом и в городской театр.

В Купеческом саду Богров имел возможность убить государя; он этого не сделал, т. к. счел, что убийство царя евреем могло бы вызвать массовые еврейские погромы. Совершив покушение на Столыпина, Богров не только не отрицал своей связи с охраной, но, наоборот, усиленно подчеркивал ее.

Данные о Богрове, опубликованные уже после революции (в особенности книга его брата), с большой убедительностью вскрывают истинный замысл убийцы: он хотел не только устранить Столыпина, но в то же самое время посеять смуту в рядах сторонников власти, внести между ними взаимное недоверие, заставить их начать «стрельбу по своим». Богров сознательно жертвовал своей «революционной честью», чтобы нанести более опасный удар ненавистному ему строю. И он действительно достиг обеих своих целей…

С того момента, как выяснилось, что Богров попал в театр по билету охранного отделения, начались толки, будто Столыпина убили какие-то правые «вдохновители» охраны. Чаще всего называли имя товарища министра внутренних дел Курлова. Дошло до того, что представители киевских правых организаций пожелали присутствовать при казни Богрова, дабы убедиться в том, что повесили действительно его, - так велико было в тот момент недоверие к власти.

С тех пор версия о Богрове как исполнителе какой-то «вендетты» охранного отделения (для которой не было решительно никаких оснований) глубоко укоренилась в психологии общества, создавая недоверие именно к тем органам, которые боролись с революцией; легенда о Богрове стала мощным революционным фактором176.

3 сентября клинику д-ра Маковского посетил государь; 4-го утром прибыла из Ковенской губернии супруга премьера, О. Б. Столыпина. К этому времени состояние раненого было уже признано безнадежным, и 5 сентября, в 10 час. 12 мин. вечера, П. А. Столыпина не стало.

В эту минуту широкие круги русского народа почувствовали, какого большого государственного человека утратила Россия. Оппозиционная печать, ухватившаяся за версию «убийцы-охранника», конечно, писала, что Столыпин погиб «жертвой созданной им системы». Но геройская смерть на посту примирила со Столыпиным всех, кто готов был еще весною в нем усомниться. Едва ли не самым ярким был отклик Л. Тихомирова; он писал:

«На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализованном экипаже, при непрекращающейся бомбардировке врагов государства и нации - П. А. Столыпин, страшным напряжением своих неистощимых сил, беспредельной отдачей себя долгу, редкими правительственными талантами, умел плыть и везти пассажиров, во всяком случае, в относительном благополучии… Были лица более глубокие в смысле философии государства, более, конечно, твердого характера, более обширных знаний и, конечно, более определенного миросозерцания. Но правителя, соединившего такую совокупность блестящих качеств, необходимых в то время, когда одному приходится заменять десятерых, правителя такого самоотвержения, такой напряженной сердечной любви к России - я не видел».

Тихомиров приводил слова самого Столыпина: «Что я такое - я не знаю. Но я верю в Бога и знаю наверное, что все мне предназначенное я совершу, несмотря ни на какие препятствия, а чего не назначено - не совершу ни при каких ухищрениях… Я верю в Россию. Если бы я не имел этой веры, я бы не в состоянии был ничего сделать».

П. Б. Струве в «Русской Мысли» писал, что в русском обществе убийство Столыпина вызвало «непреодолимое естественное отвращение». Впервые совершилось «убийство государственного деятеля, которого столь многие люди знали как живую индивидуальность, а не как отвлеченный знак некой политической системы… Как революционный акт, убийство Столыпина совершенно случайно». Отметив как заслуги, так и ошибки покойного, Струве писал, что его характерными чертами были «большая, незаурядная сила духа и достойная удивления крепость и упругость воли».

В «Киевлянине» В. Шульгин вспоминал Вторую Думу и историческую речь Столыпина с его «Не запугаете»: «Зверя укротили. Через полчаса на улицах Петербурга люди поздравляли друг друга. Россия могла потушить свой Диогенов фонарь: она нашла человека. Прошло пять лет: снова надо зажигать фонарь».

Государь, 6 сентября вернувшийся из Чернигова (куда он ездил на поклонение мощам святителя Феодосия Углицкого, прославленного в его царствование- 1896 г.), долго молился у тела Столыпина. «Ваше Величество, - сказала ему О. Б. Столыпина, - Сусанины еще не перевелись на Руси…»

Столыпина похоронили 9 сентября, в Киево-Печерской лавре. Он как-то сам сказал: «Где меня убьют, там пусть меня и похоронят». У него было уже давно чувство обреченности. «Когда я выхожу на улицу, - говорил он, - я никогда не знаю, возвращусь ли я назад или меня привезут…» Много было произнесено надгробных речей; много по всей России состоялось собраний его памяти. Была открыта подписка на сооружение памятника - их было воздвигнуто три: в Киеве, Саратове, Гродно. На киевском памятнике стояли его слова: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Со временам сознание великой утраты не проходило, а, наоборот, возрастало. Смерть Столыпина была тяжелым ударом для русского государства. Ведь и в случае отставки такой крупный государственный деятель, как Столыпин, только отошел бы «в запас», и в нужную минуту мог быть снова призван к власти. Рука убийцы лишила Россию именно того человека, который наиболее подходил к сложным условиям думской монархии.

Министерство Коковцова. Кампания Гучкова; запрос об убийстве Столыпина; агитация по поводу Распутина; речь Гучкова (9. III. 1912); выпады против военного министра. Закрытие 3-й Думы.

Ленские события. Выборы в 4-ю Думу. Роль духовенства. Оппозиционный результат; «левая Дума».

Итало-турецкая война. Балканский союз. Первая балканская война; вопрос о выходе Сербии к морю. Славянская манифестация в Петербурге. Вопрос о Скутари. Вторая балканская война. Бухарестский договор.

300-летие дома Романовых. Поездка государя по средней России. Поправение Г. совета. Новое поколение земств и городов. Речь Гучкова на конференции октябристов (ноябрь 1913 г.). Дело Бейлиса.

Рост вооружений. Встреча государя с Вильгельмом II (в мае 1913 г.). Инцидент с Лиман фон Сандерсом. Фаталистическое ожидание войны.

Вопрос о народной трезвости. Отставка Коковцова. Рескрипт на имя Барка о необходимости борьбы с пьянством. Предостережение бар. Розена.

Трагическая кончина П. А. Столыпина не изменила курса русской государственной политики: ее направление было предначертано самим государем. Преемником Столыпина был назначен В. Н. Коковцов, уже заменявший премьера за последние месяцы перед его кончиной. Весьма вероятно, что В. Н. Коковцов стал бы премьером и в том случае, если бы пуля Богрова не сразила П. А. Столыпина. Новый председатель Совета министров относился к своему предшественнику с глубоким уважением и ставил себе задачей продолжать его дело.

Министром внутренних дел государь предполагал сначала назначить одного из молодых губернаторов правого толка, А. Н. Хвостова или Н. А. Маклакова (с последним он ближе познакомился при поездке из Киева в Черниговскую губ. в начале сентября 1911 г.), но согласился с В. Н.Коковцовым, что в данное время лучше назначить опытного старого чиновника, государственного секретаря А. А. Макарова, уже занимавшего пост товарища министра внутренних дел при Столыпине.

В земельном вопросе полностью сохранился прежний курс, проводившийся тем же министром земледелия А. В. Кривошеиным. Наряду с продолжением земельной реформы по-прежнему обращалось усиленное внимание на организацию кредита, на поднятие уровня сельского хозяйства. Результаты этих мер сказывались ощутительнее с каждым годом.

В отношении политики великорусского национализма, провозглашенной Столыпиным в 1908 г., В. Н. Коковцов держался менее определенных воззрений, но и тут не отвергал наследия своего предшественника. При нем был проведен через обе палаты закон о выделении Холмщины из состава царства Польского. Холмской Русью или Холмщиной называлась область с преобладанием русского населения, составлявшая часть Люблинской и Седлецкой губ. Русскими в Холмщине были крестьяне, а также духовенство, которое, во главе с епископом Евлогием, в особенности настаивало на отделении области от польских губерний. Польские депутаты резко протестовали против «нового раздела Польши»; оппозиция доказывала бесполезность этого закона; с 1 сентября 1913 г. в составе Европейской России появилась 51-я губерния с главным городом Холмом.

В отношении Финляндии В. Н. Коковцов в своем первом выступлении в Гос. думе подчеркнул преемственность имперской политики. В порядке общегосударственного законодательства были проведены законы об ассигновании кредита из финской казны на нужды обороны, о равноправии русских граждан в Финляндии. С другой стороны, проект выделения южной части Выборгской губ. для присоединения к С.-Петербургской губ. был оставлен ввиду единодушных протестов местного населения. В общем, сохраняя принципы общеимперского законодательства, русское правительство воздержалось от резкой ломки внутреннего уклада Финляндии.

Судебные и административные репрессии - смертные казни и высылки - ввиду наступившего успокоения продолжали сокращаться. Печать становилась свободнее. Появились на свет социалистические издания - уже не только толстые журналы вроде «Русского Богатства», «Современного мира», «Образования» и «Заветов» (с 1912 г.), но и еженедельники («Звезда») и даже ежедневные газеты, в Петербурге даже две: беспартийно-социалистический «День» и орган с.-д. большевиков «Правда».

Но в то время как П. А. Столыпин своим личным авторитетом, своим властным, метким и красивым словом умел отстаивать политику власти перед общественным мнением, новый кабинет, проводя по существу ту же политику (а в некоторых случаях даже более «либеральную»), только встречал возрастающую систематическую предвзятость и справа, и слева и не умел в достаточной мере парировать нападки. Это объяснялось не только тем, что не всякому дано обладать таким ораторским даром, как Столыпин, но и отсутствием единства в среде кабинета, делившегося на «правое» и «левое» крыло, причем это разделение порою выражалось совершенно открыто: случалось, что в Гос. совете одни министры голосовали в пользу какого-либо законопроекта, а другие - против него…

Кампания против В. Н. Коковцова велась преимущественно справа. Ему ставили в укор отсутствие боевого национализма; обвиняли его также в несочувствии правым организациям. П. А. Столыпин считал полезным выдавать субсидии многим органам правой печати, В. Н. Коковцов эти ассигнования сильно урезал, а во многих случаях и совсем прекратил. Другие министры, наоборот, служили мишенью нападкам слева. Оппозиция, боровшаяся со Столыпиным, не прекратила, разумеется, борьбу и против его преемников.

Но гораздо более опасной для власти была кампания, которую против нее повел А. И. Гучков, умело пользуясь своим престижем лидера умеренной партии и зачастую прикрываясь именем покойного премьера. Эта кампания, состоявшая из отдельных выпадов, на первый взгляд лишенная общей руководящей нити, была по существу направлена против верховной власти и неизменно принимала характер общих намеренно недоговоренных, неопределенных, но тяжких обвинений.

Обстановка убийства П. А. Столыпина давала удобную почву для нападок и подозрений. Богров постарался недаром! В Гос. думе отдельными партиями были внесены запросы, в разной степени обвинявшие власть: националисты говорили о «преступном бездействии», октябристы об «убийце и лицах, им руководивших», оппозиция выдвигала излюбленную теорию провокации.

А. И. Гучков (в заседании 15.X.1911) произнес речь, в которой он намекал на причастность охраны к убийству. «Для этой банды, - говорил он, - существуют только соображения личной карьеры и интересы личного благополучия… Это были крупные бандиты, но с подкладкой мелких мошенников. Когда они увидели, что их распознали, что им наступили на хвост, что стали подстригать им когти, стали проверять их ресторанные счета, - они предоставили событиям идти своим ходом… Власть в плену у своих слуг - и каких слуг!»

Обвинение звучало эффектно, но оно не имело под собой реальной почвы. Не было никакой вражды между Столыпиным и охранным отделением, подчиненным ему как министру внутренних дел; никакой выгоды из факта покушения для тех, кто заведовал охраной в Киеве, получиться не могло. Наоборот, они несли от этого прямой ущерб, даже в своей «личной карьере». Но Гучков и не обвинял никого прямо в лицо, а только неопределенно говорил об «этой банде»…

Министр внутренних дел Макаров, отвечая на запрос, указал, что полицейские власти в Киеве в одном только отношении отступили - не от закона, а от буквы одного циркуляра: «осведомителям» вроде Богрова не полагалось поручать обязанностей непосредственной охраны, и, следовательно, полковник Кулябко поступил неправильно, допустив Богрова в Купеческий сад и в театр. Против Кулябко, а также против представителей полицейской власти на киевских торжествах, во главе с тов. министра Курловым, было начато дело. В департаменте Гос. совета голоса разделились поровну, и перевесом голоса председателя было постановлено предать их суду за нерадение по службе (версию причастности к преступлению не защищал никто). Но государь, ознакомившись с делом и убедившись в отсутствии какой-либо объективной вины высших чинов (которые даже не знали о присутствии Богрова в театре) и какого-либо преступного намерения у полк. Кулябко, прекратил дело, не дав разрешения на предание их суду; Кулябко был отрешен от должности, а П.Г. Курлов сам вышел в отставку сразу после покушения. Этим решением государь прекратил наконец спровоцированную Богровым «стрельбу по своим».

Другой выпад А. И. Гучкова был гораздо серьезнее.

Григорий Распутин, совершивший в середине 1911 г. паломничество в Святую Землю, писал с дороги прочувствованные письма своим почитателям и по возвращении, как бы очистившись от старых грехов, был снова принят в высших придворных кругах.

За это время епископ Гермоген, человек фанатически убежденный, но крайне неуживчивый, выдержавший в своей епархии борьбу с местными властями, был приглашен в состав Синода. Там он тотчас же вошел в конфликт с большинством иерархов и с обер-прокурором В. К. Саблером и обратился к государю в Ливадию с телеграммой, резко обличая Синод в попустительстве ересям, за допущение молитв за «инославных» и за благожелательное в принципе отношение к учреждению должности «диаконис». Видя, что епископ Гермоген мало подходит к коллегиальной работе в составе Синода, государь, по предложению В. К. Саблера, издал распоряжение о том, чтобы епископ Гермоген вернулся обратно в свою Саратовскую епархию.

Епископ Гермоген и состоявший при нем иеромонах Илиодор в это самое время предприняли попытку воздействовать на Распутина, с которым у них раньше были наилучшие отношения. Произошла безобразная сцена; после препирательства на словах Илиодор и один его сподвижник в присутствии епископа вступили в драку с Распутиным, избили его и силой отняли у него письма от членов царской семьи; Распутин еле спасся и потом утверждал, что его хотели изувечить. Эта сцена не могла, конечно, улучшить отношения государя к еп. Гермогену, но не она была причиной его возвращения в Саратов. Однако сам епископ, иеромонах Илиодор и близкие к ним люди стали утверждать, что все это «происки Распутина». Еп. Гермоген отказался повиноваться высочайшей воле, не захотел ехать в Саратов и в беседах с корреспондентами оппозиционных газет стал всячески обличать своих «недругов».

Налицо имелся факт открытого неповиновения верховной власти. Государь обождал недели две, но затем издал предписание - еп. Гермогену выехать уже не в Саратов, а в Жировицкий монастырь Гродненской губ., Илиодора же отправить во Флорищеву пустынь.177

Тогда началась газетная кампания. Почитатель еп. Гермогена, церковный деятель Новоселов, поместил в органе А. И. Гучкова «Голос Москвы» неслыханное по резкости письмо к церковным властям, к С.-Петербургскому митрополиту Антонию, к обер-прокурору Саблеру, обвиняя их в попустительстве «еретику» Распутину. Номер «Голоса Москвы» был конфискован; тогда, по инициативе Гучкова, вопреки возражениям многих умеренных октябристов, в Думу был внесен запрос, в тексте которого повторялась статья, вызвавшая конфискацию «Голоса Москвы». Запрос почти без прений был принят на заседании 26 января.

Правительственные и придворные круги приложили около этого времени немало усилий, чтобы добиться устранения Распутина. Государю говорили, что старец Григорий - еретик, сектант-хлыст, ссылались на случаи его безобразных кутежей. Государь 26 февраля поручил председателю Гос. думы Родзянко проверить эти обвинения, которые сам он, особенно в отношении хлыстовства, считал слабо обоснованными, тогда как государыня вообще видела в них сплошную клевету.

В это время в Гос. думе обсуждался бюджет. 9 марта очередь дошла до сметы Св. синода, и этим А. И. Гучков воспользовался для произнесения громовой обличительной речи. Гучков сказал: «Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасности государство… Вы все знаете, какую тяжелую драму переживает Россия… в центре этой драмы - загадочная трагикомическая фигура, точно выходец с того света или пережиток темноты веков, странная фигура в освещении XX столетия… Какими путями этот человек достиг центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти? Вдумайтесь только - кто же хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собою и смену направления, и смену лиц, падение одних, возвышение других?..» Гучков говорил далее про «антрепренеров старца», «суфлирующих ему то, что он шепчет дальше», и закончил речь резким выпадом против Саблера.

Эта речь произвела в Думе большое впечатление. Только Н. Е. Марков тут же с места отважился крикнуть: «Это бабьи сплетни!» Обер-прокурор Синода В. К. Саблер ответил Гучкову с большим достоинством: «Когда к врагам церкви примыкают люди, которые в загадочной форме выступают с обвинениями, я им прямо скажу, что они неправы. И по той простой причине, что эта таинственная загадочность неопределенных речей значения серьезных аргументов не имеет. Обер-прокурор Синода знает свой долг… Чувство сознания своих обязанностей перед Царем, перед св. Церковью и родиной всегда будут ему присущи, а таинственные неопределенные обвинения его никогда не страшат».

Это выступление Гучкова в корне уничтожило все попытки убедить государя в том, что Распутина не следует принимать при дворе. Государь знал лучше, чем кто-либо другой, что и «смена направлений», и «смена лиц» зависят только от него самого. Он всегда относился к своей власти как к священному служению, всегда так ревниво оберегал царскую совесть от посторонних влияний. Утверждения о влиянии Распутина на государственные дела поэтому не могли не казаться государю лживыми до фантастичности и в то же время оскорбительными. Видя, как в этом отношении вольно обращаются с истиной, он поневоле стал относиться скептически и к рассказам о личных пороках Распутина - тем более что все попытки установить причастность «старца» к секте хлыстов дали отрицательный результат.178

После выступления Гучкова государь не захотел принять Родзянко, письменный доклад которого он прочел - и нашел совершенно недоказательным. «Поведение Думы глубоко возмутительно, - начертал он на этом докладе, - особенно отвратительна речь Гучкова по смете Св. Синода. Я буду очень рад, если мое неудовольствие дойдет до этих господ, не все же с ними раскланиваться и только улыбаться».

«Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы», - тогда же сказал государь В. Н. Коковцову.

Кампания, связанная с именем Распутина, не ограничивалась, однако, политическими выпадами в Гос. думе. Вскоре после сцены между Илиодором и Распутиным, в начале 1912 г. в столицах, с ссылкой на А. И. Гучкова, стали распространяться гектографированные копии писем государыни и великих княжон к Распутину. Власти занялись этим делом, и им удалось достать подлинники писем, относившихся к 1908 или 1909 гг.,179 ко времени, когда про Распутина еще не ходило никаких темных слухов; в письмах выражалась преданность «Божьему человеку» и вера в него. Тем не менее, копии этих писем - притом искаженные - пускались кем-то в оборот и сопровождались самыми низкими инсинуациями.

Более чем когда-либо государь после этого укрепился в убеждении, что на подобные клеветы один достойный ответ - презрение.

18 апреля в комиссии государственной обороны последовал новый выпад со стороны А. И. Гучкова, на этот раз - против военного министра Сухомлинова. Получив от своих друзей в военном ведомстве ряд секретных сведений, Гучков заявил, что военный министр поручил организацию негласного надзора за офицерским составом своему приятелю, жандармскому полковнику Мясоедову, который, по словам Гучкова, был уже замешан в неблаговидной истории контрабандного ввоза революционной литературы с провокационными целями. Заметка об этом инциденте попала в газеты, Мясоедов вызвал Гучкова на дуэль, которая и состоялась 22 апреля (оба остались невредимы). В этой истории печать уже не так единодушно поддерживала Гучкова. Его критиковали не только правые органы. «Печать роковой бесцельности лежит на выступлениях Гучкова», - писала «Русская Мысль» (ред. П. Б. Струве), называя его «тургеневским бретером Лучковым с жесткими усами, вышедшим на политическую арену».

Следует отметить, что и партия октябристов, видевшая раньше в А. И. Гучкове своего бесспорного вождя, далеко не разделяла резко оппозиционного направления, которое приняла его деятельность за последнюю сессию 3-й Думы. Это в особенности оказалось в вопросе о флоте. Государь придавал огромное значение развитию военно-морского строительства. Представители морского ведомства во главе с капитаном I ранга А. В. Колчаком доказывали в думских комиссиях необходимость постройки крупного надводного флота. А. И. Гучков противопоставил этой программе весь свой авторитет, упорно доказывая, что следует ограничиться «оборонительным флотом» из подводных лодок и миноносцев. Но тут против своего лидера пошли такие видные октябристы, как М. В. Родзянко, Н. В. Савич, М. М. Алексеенко, и Третья Дума в одном из своих последних заседаний приняла новую морскую программу на полмиллиарда рублей большинством 228 против 71 голосов; за кредиты голосовали даже поляки и мусульмане, против - к.-д., крайние левые и А. И. Гучков.

Третья Дума закончила свою работу в обстановке политической неопределенности и разброда. Все же, несмотря на происшедшую в Гучкове перемену, в Думе до конца преобладала основная линия - сотрудничества с властью и борьбы с революцией.

Принимая (8 июня) членов Думы в Царскосельском дворце, государь сказал им: «Не скрою от вас, что некоторые дела получили не то направление, которое Мне представлялось бы желательным. Считаю, что прения не всегда носили спокойный характер. А для дела главное - спокойствие. С другой стороны, Я рад удостоверить, что вы положили много труда и стараний на решение главных в Моих глазах вопросов: по землеустройству крестьян, по страхованию и обеспечению рабочих, по народному образованию и по всем вопросам, касающимся государственной обороны».

Государь напомнил также о желательности принятия кредита на церковные школы. Но на следующий день, когда на очередь стал вопрос о церковных школах, противники проекта покинули зал, кворума не оказалось, и вопрос остался нерешенным. На этом эпизоде и окончилось существование 3-й Гос. думы.

Весною 1912 г. всю Россию взволновали трагические события, разыгравшиеся в Восточной Сибири, на Ленских приисках. Там в тяжелых природных и материальных условиях (прииски на несколько месяцев в году бывали отрезаны от сообщения с внешним миром) несколько тысяч рабочих занимались добыванием золота. В начале 1912 г. на экономической почве там возникла забастовка. Когда она затянулась, отношения между рабочими и администрацией обострились. Вследствие численного перевеса рабочих они стали фактически распоряжаться в поселке как хозяева; полиция, насчитывавшая всего 35 человек, оказалась бессильной. Вызван был воинский отряд. Тогда возбуждение дошло до крайней степени, и 4 апреля произошло столкновение пятитысячной толпы рабочих с воинским отрядом. Убито было около 200 рабочих и ранено свыше 200…

Вести об этом кровавом событии произвели огромное впечатление в стране. Число жертв, трудные условия работы среди тайги, наконец, тот факт, что среди солдат ни убитых, ни раненых не было, и, очевидно, нельзя было говорить о вооруженной борьбе - все это вызвало в общественном мнении волну негодования. В Думе были приняты резкие запросы. Протестовали и крайние правые (причем Н. Е. Марков особенно подчеркивал, что ленским товариществом заведуют евреи). Министр внутренних дел Макаров, защищая действия полиции (в заседании 11 апреля), сказал: «Когда, потерявши рассудок, под влиянием злостной агитации, толпа набрасывается на войска, тогда войску не остается ничего делать, как стрелять. Так было и так будет впредь».

Печать тотчас же подхватила слова «так было и так будет», и возбуждение в обществе только усилилось. По всей России на фабриках и заводах начали возникать забастовки протеста, были и попытки уличных демонстраций. Министр торговли С. И. Тимашев, считая на основании докладов с мест, что правота полицейских властей в данном случае отнюдь не бесспорна, по соглашению с В. Н. Коковцовым выступил в Гос. думе с примирительным заявлением, обещав, что на Ленские прииски будет послано компетентное лицо для производства расследования. Государь возложил эту миссию на б. министра юстиции С. С. Манухина, пользовавшегося общим доверием.

Забастовки постепенно пошли на убыль; общество удовлетворилось ревизией Манухина, который в своем докладе пришел к выводу, что правление Ленского товарищества проявило непонимание нужд рабочих, отказывая в улучшении их быта (все правление после этого вышло в отставку), и что местная полиция допустила как бездействие, так и превышение власти, стоившее стольких жизней. Дело закончилось преданием суду начальника местной полиции, который, однако, года через два после событий был судом оправдан, т.к. было признано, что он находился в состоянии обороны перед лицом огромной разъяренной толпы.

Государственная дума стала настолько существенным фактором русской жизни, что правительство не могло не интересоваться исходом предстоящих выборов. Столыпин в свое время предполагал оказать широкую поддержку умеренно правым партиям, в особенности националистам. В. Н. Коковцов считал, наоборот, что вмешиваться в выборы следует как можно меньше. Общее заведование выборами было возложено на тов. министра внутренних дел А. Н. Харузина; ведение избирательной кампании было предоставлено местной инициативе губернаторов. Только в одном отношении была сделана более серьезная попытка повлиять на выборы. Закон 3 июня предоставлял решающее значение курии землевладельцев. Там, где крупных помещиков было мало, большинство принадлежало уполномоченным от мелких землевладельцев, а среди них, в свою очередь, преобладали сельские священники, считавшиеся как бы владельцами церковных участков земли. Обер-прокурор Синода через местных архиереев предложил духовенству принять возможно более активное участие в выборах. Результат этого предписания получился неожиданно внушительный: на съездах мелких землевладельцев повсюду стали избираться священники; в двадцати губерниях они составили свыше 90 процентов уполномоченных, а в общем итоге 81 процент! Печать забила тревогу. Стали писать, что в новой Думе будет чуть ли не двести священников. Забеспокоились и крупные землевладельцы. Но духовенство, в общем, политикой интересовалось мало; явившись на выборы по указанию епархиального начальства, оно не составило какой-либо особой партии и далеко не всегда голосовало за правых. Священники только забаллотировали несколько видных октябристов, защищавших в 3-й Думе законопроекты о свободе совести. Сам председатель Г. думы М. В. Родзянко прошел только благодаря тому, что правительство, вняв его просьбам, выделило священников в особую курию по тому уезду, где он баллотировался в выборщики.

В отдельных губерниях (например, в Вятской, Нижегородской, Черниговской) местная администрация прибегала к более прямому давлению, вычеркивая из списков наиболее видных кандидатов оппозиции, с расчетом, чтобы их жалобы на неправильное лишение избирательных прав рассматривались уже после окончания выборов.

Были также (в виде общей меры) исключены из списков те евреи, которые пользовались только «условным» правом жительства в данной местности.

Все эти меры вызвали много раздражения и протестов - и в общем итоге весьма мало повлияли на исход выборов, происходивших в течение сентября и октября 1912 г.

В городах, не только по второй, но и по первой курии, обозначилось определенное полевение. В Петербурге и Москве сразу же полностью прошли списки к.-д. и прогрессистов.180 То же произошло во всех больших городах, кроме Одессы, где исключение из списков большого числа евреев дало неожиданную победу правым. Официальное С.-Петербургское телеграфное агентство изо дня в день печатало статистику выборов, из которой вытекало, что правые имеют 57 проц. выборщиков, оппозиция около 50 проц., октябристы - всего 10 процентов. Все уже готовились к тому, что Дума будет правая, и оппозиционная печать писала о «комедии выборов».

Первая официальная статистика новой Думы как будто подтверждала эти сведения: правых числилось 146, националистов - 81, октябристов - 80, всей оппозиции - 130… Но как только депутаты съехались, выяснилась совершенно иная картина: агентство огульно зачислило чуть не всех крестьян и священников в правые, тогда как многие из них были октябристами, а то и прогрессистами… Существовавшее на бумаге правое большинство растаяло. Оказалось, что если несколько пострадали октябристы (их осталось около 100), то усилились к.-д. и прогрессисты; националисты раскололись, от них влево отделилась «группа центра»; в итоге правое крыло почти не возросло.181

Еще существеннее был тот факт, что октябристы на этот раз проходили по большей части, вопреки желанию властей. Тот же самый результат, который в 1907 г. был победой правительства, оказывался в 1912 г. успехом оппозиции. Это не замедлило сказаться на выборах президиума. Октябристы вошли на этот раз в соглашение с левыми. М. В. Родзянко был переизбран председателем против голосов националистов и правых; товарищем председателя был избран прогрессист.182 В своей вступительной речи Родзянко говорил об «укреплении конституционного строя», об «устранении недопустимого произвола» - причем правые демонстративно покинули зал заседаний. Меньшиков писал в «Новом Времени» про «опыт с левой Думой». При обсуждении декларации В. Н. Коковцова Дума (15.XII. 1912) приняла левым большинством 132 против 78 формулу прогрессистов, которая заканчивалась словами о том, что Гос. дума «приглашает правительство твердо и открыто вступить на путь осуществления начал манифеста 17 октября и водворения строгой законности». Третья Дума таким тоном с властью никогда не говорила.

При всем том в новой Думе не было ни определенного большинства, ни желания вести систематическую борьбу с правительством, тем более что события внешней политики в конце 1912 г. заслоняли внутренние конфликты.

15 сентября 1911 г. - всего через десять дней после кончины Столыпина - международное равновесие на Ближнем Востоке было нарушено выступлением государства, свыше пятнадцати лет не проявлявшего политической инициативы: Италия первая решила приступить к разделу турецкого наследства. Момент был выбран для нее удачно. Еще не закончился франко-германский конфликт из-за Марокко. Тройственное согласие - как уже называли Англию, Францию и Россию - стремилось привлечь Италию на свою сторону, тогда как Тройственный союз, несмотря на германские симпатии к Турции, не мог себе позволить открытого выступления против своей союзницы. Италия могла действовать, не встречая протеста ни с чьей стороны.

Под предлогом плохого обращения с итальянскими подданными в портах турецкой Африки Италия ультимативно потребовала, чтобы Турция разрешила ей оккупировать своими войсками Триполи, Бенгази и другие портовые города, и, получив отказ в таком необычайном требовании, 16 (29) сентября объявила ей войну.

Игра была беспроигрышной для Италии не только в дипломатическом, но и в военном отношении. Турция почти не имела флота, и ее африканские владения были отделены от метрополии «нейтральным» (фактически английским) Египтом. Трудные природные условия и воинственность малочисленных арабских племен Триполитании только могли оттянуть развязку, по существу неизбежную. Но итало-турецкая война затянулась на целый год и поставила на очередь общий вопрос о турецком наследстве, хотя великие державы всячески стремились от этого уклониться.

Русская дипломатия, впрочем, осенью 1911 г. попыталась воспользоваться этим нарушением status quo, чтобы добиться от Турции открытия проливов для русского флота. Она запросила по этому поводу Германию, и канцлер Бетман-Гольвег, желая действовать в духе Потсдамского соглашения, высказался положительно; но Вильгельм II захотел запросить Австрию, а барон Эренталь ответил, что австро-русские отношения с 1908 г. значительно ухудшились и что теперь за открытие проливов Австрия будет требовать «платы». С. Д. Сазонов, только что оправившийся от долгой болезни, из Давоса проехал в Париж и, убедившись, что русской инициативе относительно проливов не сочувствуют ни Англия, ни Франция, не стал на ней настаивать.

Хотя было ясно, что утрата Турцией африканских провинций - только вопрос времени, борьба в Триполи затягивалась. Внутренние враги младотурок поднимали голову; в Албании шло открытое сопротивление реформам. В то же время балканские государства, наиболее заинтересованные в разделе Европейской Турции, решили, что пришло время взять дело в свои руки. Глубокие, застарелые противоречия между Болгарией и Сербией, как и между Болгарией и Грецией, долгое время препятствовали соглашению этих государств. Но в начале 1912 года - 29 февраля - Болгария и Сербия подписали тайный союзный договор против Турции, к которому вскоре присоединились Греция и Черногория.

Положение русской дипломатии было весьма сложным. Она считала своей первой задачей обеспечить России те «двадцать лет мира», о которых говорил П. А. Столыпин. Но балканские государства знали, что, как бы Россия ни призывала их к сдержанности, в худшем для них случае она все равно их спасет и никогда не допустит посягательств Турции на их территорию. Это придавало им смелость для развития собственной инициативы.

Во Франции Агадирский кризис оставил глубокий след; патриотическая тревога не проходила, а усиливалась. Кабинет Кайо, подписавший соглашение с Германией, распался в начале 1912 г. и заменен был министерством Пуанкарэ, составленным под знаком национального объединения. Этот кабинет повел активную внешнюю политику и, в частности, занялся укреплением связи с Россией.

Свидание государя императора с императором Вильгельмом в Балтийском порте (в конце июня 1912 г.) не принесло никаких практических результатов. В официальном сообщении прямо говорилось, что не следует ожидать от этого свидания каких-либо перемен в группировке европейских держав. Канцлер Бетман-Гольвег благодарил русское правительство за успокоительное действие России во время марокканского кризиса; Сазонов говорил, что, пока Россия и Германия в добрых отношениях, ничего на свете стрястись не может. Германский канцлер остался несколько дней в России, виделся с В. Н. Коковцовым, ездил в Москву. Но почти в то же самое время была подписана франко-русская морская конвенция, дополняющая союзный договор; а приезд Пуанкарэ в Петербург через месяц после свидания в Балтийском порте превратился в яркую манифестацию франко-русской дружбы.

Этому способствовало настроение русского общества. Отчасти по соображениям внутренней политики, отчасти на основании впечатлений боснийского кризиса русское общество - не только интеллигенция, но в значительной своей части также и военные, и придворные круги - относилось недружелюбно к Германии. «Мы не должны с легким сердцем проповедовать ту активную германофобию во внешней политике, которая у нас иногда считается признаком прогрессивного образа мыслей», - мимоходом отмечала, как факт общеизвестный, «Русская Мысль» (в мае 1912 г.). Приезд английской парламентской делегации в Россию в начале 1912 г. (в ответ на визит членов Гос. думы и Гос. совета в Англию) был крупным общественным событием: газеты были полны описаниями банкетов, речей, портретами делегатов. Правительство проявляло сдержанность (кроме военного министра Сухомлинова, министры в банкетах не участвовали), но этого факта никто не подчеркивал. А о пребывании в С.-Петербурге и Москве канцлера Бетмана-Гольвега в газетах почти ничего не писалось.

Русская политика стремилась сохранить мир в Европе. На этом сходились и государь, и покойный П. А. Столыпин, и его преемник В. Н. Коковцов, и министр иностранных дел С. Д. Сазонов. Так как раздел турецкого наследства мог легко привести к европейскому конфликту, Россия в 1912 г. играла давно не свойственную ей роль - она стремилась сохранить неприкосновенность Турции, по крайней мере, до более удобного момента. Но балканские государства, хотя они и заверяли Россию, что не предпримут ничего без ее благословения, считали Турцию достаточно ослабленной, чтобы пойти на риск борьбы с нею без посторонней помощи. Болгария при этом в известной мере рассчитывала на благожелательность Австрии.

Итало-турецкая война приходила к концу. Сопротивление в Триполитании слабело. Италия заняла беспрепятственно несколько островов в Эгейском море и грозила дальнейшими захватами. В Турции произошел (в июле 1912 г.) бескровный переворот, младотурки были отстранены от власти, новое правительство соглашалось на мирные переговоры. Балканским государствам надо было торопиться, если они не хотели пропустить случая.

Резня болгар в селении Кочане, устроенная турецкими солдатами после взрыва бомбы, брошенной македонскими «комитаджиями», послужила поводом для активной кампании всей балканской печати. Великие державы сделали попытку задержать события. По инициативе России, к которой присоединились Франция, Англия, Германия и Австрия, было решено обратиться к балканским государствам и к Турции с предупреждением о том, что, «если война вспыхнет, державы не допустят, чтобы в результате конфликта произошли какие-либо перемены в территориальном status quo Европейской Турции». 25 сентября это заявление было сделано в балканских столицах - и на следующий же день Черногория объявила Турции войну и приступила к военным действиям. Балканские государства отлично учитывали, что державы не будут настаивать на своем предостережении. Вильгельм II понимал их точку зрения и даже ей сочувствовал. «Зачем ждать такого момента, когда Россия будет готова? - писал он. - Пусть дойдет до войны. Пусть балканские государства себя покажут. Если они решительно побьют Турцию - значит, они были правы и им подобает известная награда. Если их разобьют, они притихнут и долгое время будут сидеть смирно…»

Русский министр иностранных дел С. Д. Сазонов, наоборот, был крайне недоволен, что балканские государства, обещавшие при заключении союза считаться с волей России, начинали войну в неудобный для нее момент. С. Д. Сазонов в разговорах с французскими политиками даже заявлял, что считал бы меньшим злом поражение балканских стран, особенно Болгарии, так как в этом случае было бы легче настоять на сохранении status quo.

События пошли быстрым темпом: 26. IX войну объявила Черногория, 2 (15). X был подписан итало-турецкий мир, 4 (17) .X начали войну Болгария, Сербия и Греция. Война была крайне популярна на Балканах: мобилизация проходила при общем ликовании как в Софии, так и в Белграде, и в Афинах. С первых же дней определился разгром Турции. Болгары у Кирк-Килиссе и Люле-Бургаса, сербы у Куманова разбили наголову турецкую армию, и не прошло месяца с начала войны, как турки были оттеснены на позиции у Чаталджи в 40 км от Константинополя, и, кроме нескольких осажденных крепостей (Адрианополь, Янина, Скутари), ничего не оставалось от их европейских владений. Уже 22 октября (4. XI) Турция просила великие державы о посредничестве.

Победы балканских славян пробудили ликование и сочувствие в широких русских кругах. На задний план отступили вопросы внутренней политики. После победы союзников, конечно, не могло быть и речи о сохранении status quo на Балканах. Произошло то, чего хотел избежать С. Д. Сазонов: приходилось приступать к разделу турецкого наследства в условиях для России неблагоприятных.

Россия предложила, чтобы все великие державы заявили о своей полной незаинтересованности в разделе Турции. Франция и Англия охотно присоединились к такому предложению; не возражала и Германия. Австрия и Италия отнеслись гораздо сдержаннее: они сходились на желании создать новое государство, Албанию, из турецких провинций, прилегающих к Адриатическому морю; и не требуя ничего для самих себя, они для Албании требовали очень многого.

Во избежание европейского конфликта великие державы решили действовать сообща и начали вырабатывать свои условия ликвидации балканской войны. Австрия сразу резко поставила вопрос о недопущении Сербии к Адриатическому морю. Она стала производить частичные мобилизации и сосредотачивать войска к русской границе. Россия в ответ задержала под знаменами целый призывной возраст, срок службы которого истек. В ноябре был момент, когда война казалась возможной.

4 (17) декабря в Лондоне начались работы конференции послов шести великих держав. Наиболее спорным был вопрос о границах Албании. По настоянию Англии Россия пошла на уступки в вопросе о сербском порте (тем более что и Франция предупреждала о нежелательности конфликта по этому вопросу); и ей удалось добиться согласия самой Сербии.

Когда начались мирные переговоры между воюющими сторонами и Турция стала проявлять неуступчивость, великие державы обратились к ней с угрожающей нотой, рекомендуя уступки и напоминая о возможности осложнений в ее азиатских владениях. Турецкое правительство созвало «совещание нотабелей» и уже было готово согласиться, но в Константинополе произошел новый переворот, младотурки вернулись к власти и отказались подписать условия мира. Война возобновилась по истечении срока перемирия. Она свелась к осадным операциям. Адрианополь держался долго; на помощь болгарам прибыли и сербские войска; и только 13 марта 1913 г. старая турецкая крепость наконец пала.

Ликование по поводу взятия Адрианополя привело и в России к уличным демонстрациям в честь балканских славян. Полиция по обыкновению рассеяла их, за что получила выговор от властей - хотя демонстрации и не соответствовали видам русского правительства. В течение всей балканской войны оно стремилось к сохранению согласия между великими державами, тогда как значительная часть русского общества требовала активной поддержки балканских славян и даже прямого выступления против Турции. «Крест на св. Софию» - стояло на плакатах, с которыми ходили по Невскому манифестанты. Председатель Гос. думы Родзянко в своих воспоминаниях рассказывает, что в феврале 1913 г. он призывал государя вмешаться в войну! Это показывает, с какой легкостью относились некоторые крути к возможности европейского конфликта. Выступление России на Балканах весною 1913 г. означало бы войну со всем Тройственным союзом, включая Италию (которая в этом вопросе была солидарна с Австрией) и, вероятно, Румынию, при весьма неопределенной позиции Англии. Государь, конечно, не мог серьезно отнестись к таким опасным советам. Но в некоторых кругах это вызывало большое недовольство, и на так называемых «славянских банкетах» можно было слышать речи, антидинастический характер которых смущал многих участников.

Последним испытанием для европейского мира был вопрос о Скутари. Черногорцы продолжали осаждать этот город после того, как все великие державы уже сговорились отдать его Албании. В России шла усиленная агитация под лозунгом «Скутари - Черногории». Но русское правительство осталось верным сговору держав; перед черногорскими портами была устроена морская демонстрация, и наконец черногорский король, в обмен на территориальные и финансовые компенсации, сам отказался от Скутари.

17 (30) мая был в Лондоне заключен мир между Турцией и Балканским союзом, но тотчас же между союзниками возникли серьезные разногласия. По тайному договору 1912 г. Сербия должна была получить выход к Адриатическому морю, Греция - Эпир, а Болгария - почти всю Македонию, включая Салоники. Великие державы уменьшили турецкое наследство, выкроив из него Албанию за счет частей, предназначавшихся Греции и Сербии. Болгария, тем не менее, настаивала на своей договоренной доле, указывая, что не по ее вине урезаны доли остальных союзников. Сербия и Греция требовали перераспределения «наследства», подчеркивая, что их войска участвовали в борьбе и на болгарском участке фронта.

Русская дипломатия пыталась сыграть роль посредника и арбитра согласно договору Балканского союза. Но не подействовали даже обращения самого государя к балканским монархам. Болгария, надеясь на свою армию и на австрийское нерасположение к Сербии, не хотела уступать. В ночь на 17 (30) июня болгары попытались вытеснить сербов и греков из занятых ими македонских земель. Началась вторая балканская война, но длилась она очень недолго. Болгария жестоко просчиталась. Разбить сербов и греков ей не удалось; в тылу против нее выступила Румыния; а Турция, без формального объявления войны, двинула свои войска на Адрианополь и без боя заняла эту крепость, недавно взятую союзниками ценой стольких жертв.

Болгарии пришлось сдаться уже через десять дней. В Бухаресте ей был продиктован суровый мир. Она теряла все свои приобретения, кроме небольшой полосы берега с Дедеагачем, и уступала Румынии большой кусок Добруджи. Великие державы не протестовали против этого мира, хотя и Россия, и Австрия хотели сохранить - неожиданно на этом сойдясь - за Болгарией хотя бы порт Каваллу. Но в этом случае Германия и Франция в свою очередь сошлись с Англией и Италией на том, чтобы Кавалла осталась за Грецией. Австрия также хотела урезать сербскую долю турецкого наследства, но ни Италия, ни Германия не согласились в этом ее поддержать. Болгарии пришлось примириться с утратой Адрианополя.

Бухарестский договор был подписан 25 июля (7 августа) 1913 г. «Для Европы настали каникулы после десяти месяцев тяжелых трудов», - писала «Revue des deux Mondes».

В начале 1913 г. - 21 февраля - исполнилось 300 лет со дня призвания на царство Михаила Феодоровича Романова. 300-летний юбилей династии был отпразднован с большой торжественностью.183

«Совокупными трудами венценосных предшественников Наших на Престоле Российском и всех верных сынов России создалось и крепло Русское государство. Неоднократно подвергалось наше Отечество испытаниям, но народ русский, твердый в вере православной и сильный горячей любовью к Родине и самоотверженной преданностью своим государям, преодолевал невзгоды и выходил из них обновленным и окрепшим. Тесные пределы Московской Руси раздвинулись, и империя Российская стала ныне в ряду первых держав мира «, - говорилось в Высочайшем манифесте 21 февраля 1913 г.

По традиции, по поводу юбилея были объявлены всевозможные льготы - прощение недоимок, дарения на благотворительные цели, смягчение кар. Государь в Зимнем дворце принимал поздравления высших чинов империи; горячую приветственную речь произнес председатель Гос. думы Родзянко, поднесший государю икону Христа-Спасителя. В Москве в тот же день состоялся крестный ход; в шествии несли наиболее чтимые иконы Владимирской, Иверской, Казанской Божией Матери. За крестным ходом последовал парад войск на Красной площади перед Кремлем. По поводу юбилея были выпущены почтовые марки; на них впервые воспроизведены были портреты русских государей, от царя Михаила Феодоровича до императора Николая II. Некоторые почтовые чиновники первое время не решались штемпелевать эти марки, боясь «замарать царский портрет».

Государь не ограничился торжествами в столицах. Он решил с наступлением весны предпринять поездку по тем местам, где выросла и окрепла Суздальская и Московская Русь, где была вотчина бояр Романовых. 15 мая государь со всею царской семьей, несмотря на недомогание государыни и наследника, отбыл из Царского Села и проехал через Москву во Владимир; оттуда на автомобиле в Суздаль; посетил село Боголюбове. Прибыв в Нижний Новгород, царская семья проследовала оттуда на пароходе «Межень» по Волге в Кострому и Ярославль. Оба берега Волги были покрыты толпами крестьян, которые десятками тысяч собрались взглянуть на государя. Пристани и дома на берегах были украшены флагами и зеленью.

Особенно сердечным был прием в Костроме (19 и 20 мая). Все население города и окрестных селений вышло встречать царскую семью. Великие князья и княгини, духовенство, министры - все собрались приветствовать государя на родине Романовых. В Ипатьевском монастыре, где посланные от Земского собора умоляли инокиню Марфу благословить своего сына на царство, государя принимал костромской архиепископ Тихон; он говорил: «Если бы летописец был свидетелем настоящего высокого торжества, если бы он видел это царственное пришествие к нам, если бы слышал этот благовестный гул колоколов, эти клики всеобщего восторга - без сомнения, сказал бы он о настоящем дне: и была тогда великая радость в Ипатьевском монастыре и во всей Костроме…» В присутствии царской семьи на краю высокого обрыва над Волгой состоялась закладка памятника 300-летию дома Романовых. Когда государь покидал Кострому, толпа долго провожала его вдоль берега, а многие входили в воду по пояс. Государь был взволнован и тронут приемом в Костроме.184

После Костромы государь посетил еще Ярославль и Ростов и к 25 мая вернулся в Москву. Десятидневная поездка по Средней России произвела на государя сильное впечатление - как проявлением народной преданности, так и теми картинами бедности и нужды, которые ему случилось наблюдать при проезде через деревни.

Первая половина 1913 г. прошла под знаком Балканской войны и Романовского юбилея, но с осени снова вступила в свои права политическая борьба.

Министром внутренних дел, вскоре после неудачных для правительства выборов в 4-ю Думу, на место А. А. Макарова был назначен черниговский губернатор Н. А. Маклаков, которого государь уже и раньше хотел назначить на этот пост. В Н. А. Маклакове государь ценил человека, близкого к нему по общему государственному мировоззрению, чего он не мог сказать о большинстве министров. В то же время в Гос. думе к Н. А. Маклакову относились отрицательно - отчасти потому, что в своей губернии он применил административное давление на выборы и «провалил» несколько видных левых октябристов.

Государственный совет понемногу правил - отчасти путем новых выборов от дворянства и землевладельцев, но главным образом вследствие постепенного заполнения вакансий по назначению правыми отставными сановниками. В верхней палате создавалось большинство, стоявшее правее кабинета. Оно отвергало или сильно видоизменяло почти все большие законопроекты, принятые Гос. думой: введение земства в Сибири и в Архангельской губ.; создание волостного земства; реформу местного суда. В проект городского самоуправления в царстве Польском Гос. совет большинством 94 против 74, вопреки настояниям В. Н. Коковцова, внес статью, требующую, чтобы в городских думах и управах прения и делопроизводство велись исключительно на русском языке. После случая с западным земством правительство уже не пыталось применять какое-либо давление на Гос. совет.

В Москве в конце 1912 г. состоялись городские выборы, причем голоса в новой думе делились почти поровну между «левой» и «правой». Кандидатами в городские головы были избраны князь Г. Е. Львов и Н. И. Гучков, но последний, получив меньше голосов, отказался. Государь не хотел утверждать городским головой Первопрестольной представителя оппозиции, и весь 1913 г. эта должность оставалась вакантной. Н. А. Маклаков советовал назначить городским головой гофмейстера В. В. Штюрмера, видного правого члена Гос. совета, но В. Н. Коковцов убедил государя, что такой шаг вызвал бы резкие протесты во всех московских кругах, и обязанности городского головы так и продолжал исполнять его заместитель В. Д. Брянский.

Все эти факты вызывали недовольство не только левых, но и октябристских кругов: А. И. Гучков, который после своего поражения на выборах почти год провел на Балканах, прибыл на съезд городских деятелей в Киеве, обсуждавший деловые вопросы муниципального хозяйства, и 21 сентября произнес «под занавес» резкую оппозиционную речь. Он говорил, что «над всеми работами съезда печать уныния, безверия в плодотворность наших усилий» и что наблюдается «паралич всего государственного организма, застой законодательного творчества, расстройство управления», и призывал съезд принять политическую резолюцию. Хотя председатель, киевский городской голова Дьяков, отказался поставить ее на баллотировку, члены съезда, собравшись в коридоре наподобие студенческой сходки, приняли ее «поднятием рук».

8 ноября на конференции октябристов в С.-Петербурге А. И. Гучков выступил с докладом, подробно обосновывающим перемену его позиции. «Октябризм, - говорил он, - был молчаливым, но торжественным договором между исторической властью и русским обществом. Манифест 17 октября был актом доверия к народу со стороны Верховной Власти; октябризм явился со стороны народа актом веры в Верховную Власть». Гучков далее утверждал, что наступила «реакция», что действуют «новые странные фигуры»; он ссылался на роль правого крыла Гос. совета и объединенного дворянства, напоминал о попытке давления на выборах в Думу, указывал на слух о будто бы предстоящем новом изменении основных законов.

«Договор нарушен и разорван правительством, - заключал Гучков. - Мы вынуждены защищать монархию против тех, кто является естественными защитниками монархического начала, церковь - против церковной иерархии, армию против ее вождей».

Эта опасная и двусмысленная формула, как бы оправдывающая всякое нарушение дисциплины, не вызвала прямых возражений. Конференция единогласно одобрила доклад Гучкова.

Но когда в думской фракции был поставлен вопрос о переходе в оппозицию, только 22 депутата (из 100) на это согласились. Фракция распалась на три части, и большинство, около двух третей, с М. В. Родзянко, Н. В. Савичем, Е. П. Ковалевским и другими главными работниками фракции, образовали группу «земцев-октябристов».

Печать отмечала «полевение в стране». С весны 1912 г. - ленских событий и выхода в свет газеты «Правда» - заметно увеличилось число политических забастовок в рабочей среде. Но по большей части это были однодневные демонстративные забастовки протеста.185

С 24 сентября по 28 октября 1913 г. в Киевском суде разбирался процесс, привлекший сотни иностранных корреспондентов и наблюдателей: знаменитое дело Бейлиса.

Еще в марте 1911 г. в Киеве был найден убитым 12-летний мальчик, Андрей Ющинский; тело его было почти обескровленным, на нем было 47 колотых ран. Тотчас же пошла молва, будто мальчика убили евреи в целях использования его крови для каких-то таинственных обрядов.

Некоторые представители судебной власти, в частности прокурор судебной палаты Чаплинский, взяли на себя задачу доказать эту версию. Местный полицейский розыск указывал в совершенно другую сторону - были данные, что мальчика убила воровская шайка, - но сторонники «ритуальной» версии убийства заявляли, что полиция подкуплена евреями. В 3-й Думе правыми был даже внесен запрос по этому поводу (в мае 1911г.).

Отстраняя агентов розыска, не веривших «ритуальной» версии, следователь наконец нашел свидетелей, показывавших, будто Ющинского похитил служащий кирпичного завода Мендель Бейлис и вместе с другими, не найденными лицами умертвил его. Бейлиса в августе 1911 г. арестовали. Вопреки русским обыкновениям, следствие тянулось свыше двух лет, и только осенью 1913 года дело было доведено до суда.

Русская и заграничная печать проявляли огромный интерес к этому делу. Видные русские писатели и публицисты левого направления выступили с протестом против «кровавого навета» на евреев. Защищать Бейлиса собрались самые известные русские адвокаты: Н. П. Карабчевский, В. А. Маклаков, А. С. Зарудный, О. О. Грузенберг и т. д. Со своей стороны, правая печать, начиная с «Нового Времени», доказывала ритуальный характер убийства, и в помощь прокурору гражданскими истцами выступили член Гос. думы Г.Г. Замысловский и известный московский адвокат А. С. Шмаков, автор ряда антисемитских исследований.

С первых же дней суда определилась слабая обоснованность обвинения. Большую сенсацию вызвала статья В. В. Шульгина в старом правом органе «Киевлянин» (27.IX.1913). Шульгин писал, что у гроба покойного редактора газеты, Д. И. Пихно, он поклялся печатать в ней только правду. Он рассказывал, со слов полицейских чинов, как им сверху внушалось во что бы то ни стало найти «жида»; он приводил слова самого следователя, говорившего, что не так важно, виновен ли Бейлис, - главное доказать существование ритуальных убийств. «Вы сами совершаете человеческое жертвоприношение, - писал Шульгин. - Вы отнеслись к Бейлису как к кролику, которого кладут на вивисекционный стол…» Номер «Киевлянина» - впервые со дня основания газеты - был конфискован. Фракция националистов высказала, хотя и в мягкой форме, порицание Шульгину, который после этого перешел в группу центра.

Полицейские чиновники в своих донесениях в Петербург день за днем отмечали слабость свидетельских показаний обвинения, убедительность экспертов защиты. Среди экспертов обвинения были видные профессора судебной медицины, но они могли только доказать, что тело было намеренно обескровлено - из чего еще не вытекало, что это было сделано с «ритуальной» целью.

Состав присяжных был, как говорится, «серый» - крестьяне, мещане и один почтовый чиновник. Левые газеты заранее обвиняли власть в желании воспользоваться «народной темнотой», В.Г. Короленко писал, что решение таких присяжных не может быть авторитетным. Но простые русские люди отнеслись к своей задаче серьезно. «Як судить Бейлиса, колы разговоров о нем на суде нема? « - говорили они между собою (по донесению жандармов).

Речи обвинителей не переменили этого впечатления: в них много говорилось о ритуальных убийствах вообще, о том, что «евреи погубят Россию» - и почти ничего о Бейлисе. 28 октября присяжные вынесли Бейлису оправдательный приговор. Они ответили утвердительно на вопрос о том, совершено ли убийство на кирпичном заводе, принадлежавшем еврею Зайцеву, и обескровлено ли было при этом тело; но хотя «Новое Время» в первьш момент придавало этому ответу большое значение, оно само через два дня в статье Меньшикова заявило: «Россия понесла поражение…» Торжество левой печати по поводу провала этого процесса понятно. Но самая возможность подобного исхода прежде всего является высшим свидетельством свободы и независимости русского суда присяжных и опровергает толки о давлении власти на суд.

Несмотря на то что войну за турецкое наследство удалось ликвидировать без общеевропейского конфликта, напряжение в международной обстановке не проходило. Весною 1913 г. в германский рейхстаг были внесены огромные военные кредиты (на миллиард марок); тогда же и Франция восстановила трехлетний срок военной службы, что означало увеличение состава армии мирного времени почти в полтора раза.

Германский канцлер Бетман-Гольвег мотивировал в рейхстаге необходимость новых кредитов несколько неожиданными соображениями. «Набегает славянская волна», говорил он, ссылаясь на успех балканских славян. Казалось бы, эти малые государства не могли угрожать Германии. Но канцлер только повторил мысль, которую в более резкой форме с 1913 г. выражал не раз в своих пометках на донесениях дипломатов германский император. Еще осенью 1912 г. он относился скорее благожелательно к победам Балканского союза над Турцией; теперь ему начала представляться неизбежной «борьба славян и германцев».

Совершенно иначе был настроен государь. В мае 1913 г. он прибыл на свадьбу дочери императора Вильгельма II с принцем Кумберлэндским, имея намерение при этом свидании договориться о прочном улучшении русско-германских отношений.186 Государь заявил, что со своей стороны удовлетворяется существующим положением на Балканах и готов отказаться от старых русских притязаний на Константинополь и проливы, оставив Турцию в роли «привратника», - если и Германия со своей стороны удержит Австрию от политики захватов, дабы балканские государства могли сами устроить свои судьбы. Это была последняя встреча государя с Вильгельмом II. Она прошла в дружеских тонах, но не привела к прочному улучшению отношений. Вильгельм II все более проникался фаталистическим представлением о неизбежности войны.

Новые сведения о перемене, происшедшей в германском императоре, дошли до государя после поездки В. Н. Коковцова за границу в ноябре 1913 г. Вильгельм II принял русского премьера весьма приветливо, но в беседе с директором Кредитной канцелярии Л. Ф. Давыдовым он жаловался на тон русской печати и говорил, что это ведет к катастрофе, что он видит «надвигающийся конфликт двух рас: романо-славянской и германской», что война «может сделаться просто неизбежной», и тогда «совершенно безразлично, кто начнет ее».

В. Н. Коковцов, вернувшись в Россию, представил государю в Ливадии (в середине ноября) доклад о своей поездке, в том числе о беседах с германским императором. Государь долго молчал. «Он смотрел в окно, - пишет В. Н. Коковцов в своих мемуарах, - в безбрежную морскую даль, и, наконец, точно очнувшись от забытья, сказал: «На все - воля Божия!» Государь знал, чтоон войны не вызовет, но сознавал в то же время, что не от него одного зависит, удастся ли ее избежать.

Следует отметить, что в то же самое время и германское правительство на одном случае проявило готовность считаться с желаниями России. Осенью 1913 г. командующим турецкими войсками в Константинополе был назначен германский генерал Лиман фон Сандерс. Немецкие офицеры и раньше были инструкторами в турецкой армии, но тут речь шла о командной должности, притом в районе проливов. Русская печать стала резко протестовать. В. Н. Коковцов во время своего пребывания в Берлине указал, что назначение Лиман фон Сандерса представляется России неприемлемым. Вильгельм II возмущался, но в конце концов уступил. Так как назначение уже состоялось, его отменили своеобразным образом: германский император произвел Лиман фон Сандерса в чин генерала от кавалерии, турецкий султан пожаловал ему звание маршала; после этого он сделался слишком высоким лицом, чтобы занимать должность простого корпусного командира, и уступил место турецкому генералу.

Государь был очень этим доволен. «У меня теперь для Германии только приветливые улыбки», - сказал он полушутливо германскому послу Пурталесу на одном обеде (14.I.1914). Но германский император на докладе посла по этому поводу сделал сердитую пометку: «Этого уже достаточно! Только это мы от него всегда и видели!»

За зиму 1913-1914 гг., внешне спокойную в международной политике, на политических верхах во всех государствах происходил своеобразный психологический процесс. Только очень немногие открыто и сознательно желали войны; это были главным образом военные, из которых, кажется, только австрийский фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф решился это высказать в письменной форме. Но очень многие, если не большинство, ответственных деятелей постепенно переходили от учитывания возможности войны - к фаталистическому убеждению в ее неизбежности, и на этом основании начали строить свои дальнейшие предположения и планы.

Только сравнительно немногие сохраняли веру в то, что войны можно избежать, если проникнуться твердым желанием ее не допускать. К их числу принадлежал император Николай П. Его точку зрения вполне разделял и председатель Совета министров В. Н. Коковцов. Однако другие члены русского правительства все более проникались фаталистическим взглядом на войну. Военный министр Сухомлинов, отличавшийся оптимизмом, порою несколько легкомысленным, министр земледелия Кривошеин, а со второй половины 1913 г. и министр иностранных дел Сазонов - все они исходили в своих суждениях из того, что войны все равно едва ли избежать.

На секретном совещании под председательством В. Н. Коковцова в самом конце 1913 г., при участии Сазонова, Сухомлинова, морского министра адм. Григоровича и начальника главного штабатен. Жилинского, обсуждались возможности на случай войны, причем было признано, что Россия может расчитывать на успех, только если поддержка Англии и Франции будет обеспечена; но из участников совещания один В. Н. Коковцов подчеркнул, что война вообще была бы величайшим бедствием для России.

Быстрый экономический рост России, столь явный, что его не мог никто отрицать, привлекал внимание критики к отдельным отрицательным сторонам хозяйственного быта. Налоги давали с каждым годом все больше - без повышения ставок. Несмотря на растущие военные расходы и ежегодное повышение кредитов на нужды образования, дефицитов по бюджету не бывало. Но огромная часть государственного дохода поступала от винной монополии. (По смете на 1914 г. - почти миллиард на общую сумму в три с половиной миллиарда.) Появление в деревне свободных средств вызывало увеличение пьянства; потребление водки с 1911 по 1913 гг. увеличилось на 16 миллионов ведер (на 17 проц. за два года). Газеты были полны обличениями «хулиганства» в деревнях и городах.

В народе появились, в виде отпора, трезвеннические секты, получившие широкое распространение. Источником зла объявили казенную винную лавку. Хотя частные кабаки ничуть не меньше, а скорее больше способствовали распространению пьянства, хотя во всех странах существовали с незапамятных времен налоги на напитки - в широкой народной и обывательской среде большое впечатление производили речи о «пьяном бюджете», о том, что «казна спаивает народ». Государь болезненно воспринимал этот народный укор государству, выразившийся в трезвенническом движении. Он ощущал известную моральную обоснованность этого укора.

На трезвенников обратили внимание и политические партии. Союз 17 октября устроил несколько больших собраний, посвященных этому движению. На одном из них (14.V. 1913) проф. И. М. Громогласов и известный член 3-й Думы П. В. Каменский выражали сожаление о том, что сейчас у власти не Столыпин, «чуткий ко всяким подобным народным движениям». Насколько известно, и Распутин, на личном опыте хорошо знакомый с «соблазнами вина», не раз говорил, что «нехорошо спаивать народ».

Еще 3-я Дума, по инициативе фанатика-трезвенника, самарского миллионера «из народа» Челышева, приняла проект усиления мер борьбы с народным пьянством. Основной чертой этого проекта было предоставление городским думам и земским собраниям права запрещать открытие и требовать закрытия винных лавок в определенных местах. Этот проект дошел до Гос. совета только зимой 1913-1914 гг. и вызвал бурные прения.

В. Н. Коковцов мало верил в действенность запретительных мер против пьянства и заботился о том, чтобы эти меры не нанесли ущерба государственным финансам. На этой почве пришлось столкнуться в Гос. совете с коалицией самых разнообразных элементов.

Государь все более проникался убеждением в том, что пьянство - порок, разъедающий русское крестьянство, и что долг царской власти вступить в борьбу с этим пороком. Он в то же время видел, что В. Н. Коковцов не верит в возможность такой борьбы. Слухи о взглядах государя проникли в «сферы», и гр. Витте начал выступать в Гос. совете с яростными обличениями политики министерства финансов, которое якобы совершенно «извратило» винную монополию и довело народдо такого состояния, что приходится кричать «караул». Витте выступал чуть ли не в каждом заседании Гос. совета, настаивая на «фиксации» дохода от продажи питей: казна должна была брать себе только определенную сумму (например, 600 миллионов), а остальное должно было идти на «меры борьбы с пьянством» - пропаганду, устройство народных развлечений, изготовление всяческих фруктовых вод и т. д. Предложение это было в достаточной мере нелепым, так как оно сокращало доход казны, ничуть не уменьшая пьянства.

Государь некоторое время, видимо, колебался - ему не хотелось расставаться с В. Н. Коковцовым; он высоко ставил его деятельность, глубоко уважал его спокойную твердость, вполне разделял его точку зрения о повелительной необходимости сохранить мир. Против В. Н. Коковцова велась кампания с разных сторон: на него нападал в «Гражданине» кн. В. П. Мещерский, с ним часто расходились его коллеги по кабинету - Сухомлинов, Маклаков, Кривошеин. Против него направлялись, по должности премьера, нападки А. И. Гучкова на «преемников Столыпина». Но государь не раз в свое царствование показал, что умеет поддерживать своих министров в самых неблагоприятных условиях - пока он сам с ними согласен. Есть поэтому все основания считать, что отставку В. Н. Коковцова вызвало в конечном счете убеждение государя в невозможности приступить при нем к коренным преобразованиям в деле борьбы с народным пьянством.

Слухи о предстоящей отставке Коковцова распространились в середине января 1914 г.; но еще 28 января государь принимал доклад председателя Совета министров, долго говорил с ним о текущей работе, в частности о пересмотре торгового договора с Германией. На следующее утро В. Н. Коковцов получил с курьером собственноручное письмо от государя.

Государь писал: «Не чувство неприязни, а давно и глубоко сознанная Мною государственная необходимость заставляет Меня высказать Вам, что Мне нужно с Вами расстаться. Делаю это в письменной форме потому, что, не волнуясь, как при разговоре, легче подыскать правильные выражения. Опыт последних 8 лет вполне убедил Меня, что соединение в одном лице должности Председателя Совета Министров с должностью Министра Финансов или Министра Внутренних дел - неправильно и неудобно в такой стране, как Россия. Кроме того, быстрый ход внутренней жизни и поразительный подъем экономических сил страны требуют принятия решительных и серьезнейших мер, с чем может справиться только свежий человек».

Государь далее указывал, что за последнее время не во всем одобрял деятельность финансового ведомства, но благодарил В. Н. Коковцова за «крупные заслуги в деле замечательного усовершенствования государственного кредита России» и выражал сожаление, что вынужден расстаться со своим долголетним докладчиком.

Особым рескриптом, опубликованном в «Правительственном Вестнике», В. Н. Коковцову была выражена благодарность за понесенные труды (причем его отставка объяснялась «расстроенным здоровьем»), и он был возведен в графское достоинство. Принимая бывшего министра, государь не мог сдержать слез: ему было до боли жаль, что заслуженный сановник и уважаемый им человек испытывает чувство горечи и обиды. Он согласился по его просьбе назначить в Гос. совет всех трех товарищей министра финансов, подавших в отставку вследствие увольнения В. Н. Коковцова, хотя ему и не нравился такой демонстративный жест. Он предложил б. премьеру единовременную выдачу в 300 тысяч рублей на устройство личных дел, но В. Н. Коковцов, со свойственной ему щепетильностью, просил государя этого не делать. В этом отношении он сильно отличался от гр. Витте, который в то самое время, как писал свои мемуары, полные выпадов против государя и. В. Н. Коковцова, обратился через того же В. Н. Коковцова к государю с просьбой о пособии в 200 000 рублей, которое и получил в память прошлых заслуг (в июле 1912 г.).

Преемником В. Н. Коковцова был назначен И. Л. Горемыкин; говорили о возможности назначения А. В. Кривошеина, но он как раз в это время был тяжело болен и выехал лечиться за границу. И. Л. Горемыкина государь особо ценил за исключительную лояльность, за умение подчиняться указаниям монарха и выполнять их, не отклоняясь от задания. Сам новый премьер в шутку сравнивал себя со «старой шубой, вынутой из нафталина», и эта острота подошла к общему мнению; но на самом деле И. Л. Горемыкин, которому к тому времени было 74 года, обладал живым и острым умом.

Причины перемены во главе правительства были изложены в высочайшем рескрипте на имя П. Л. Барка, назначенного управляющим министерством финансов: государь указал, что при своей поездке по великорусским губерниям он видел «светлые проявления даровитого творчества и трудовой мощи; но рядом с этим с глубокой скорбью приходилось Мне видеть печальные картины народной немощи, семейной нищеты и заброшенных хозяйств - неизбежные последствия нетрезвой жизни и подчас - народного труда, лишенного в тяжелую минуту нужды денежной поддержки путем правильно поставленного и доступного кредита. С тех пор, постоянно обдумывая и проверяя полученные Мною впечатления, Я пришел к твердому убеждению, что на Мне лежит перед Богом и Россией обязанность безотлагательно ввести в заведование государственными финансами коренные преобразования во благо Моего возлюбленного народа. Нельзя ставить в зависимость благосостояние казны от разорения духовных и хозяйственных сил множества Моих верноподданных».

Эти слова указывали на предстоящие широкие реформы, направленные на борьбу с алкоголизмом и до того времени еще не испробованные ни в одной большой стране.

29 января 1914 г., когда весть об отставке В. Н. Коковцова, еще не опубликованная, была получена в Гос. совете, она вызвала большое волнение; и, быть может, поэтому председатель М.Г. Акимов не остановил оратора, который произнес речь самого общего содержания, хотя на повестке стоял только вопрос о борьбе с пьянством. Этот оратор, посланник в Токио бар. Р. Р. Розен, говорил: «Я никоим образом не разделяю ни самодовольного равнодушия, ни благодушного оптимизма относительно положения дела, как внутреннего, так и внешнего. Этот оптимизм я не разделяю потому, что твердо верую в причинную связь и неумолимую логику события. Вам, господа, известно, что уже два десятилетия Европа живет под режимом двух союзов, в которые две непримиримо враждебных державы сумели втянуть остальные большие державы… Единственный выход - либо в устранении этого коренного антагонизма, интересам России совершенно чуждого, либо в вооруженном столкновении, от которого России, всегда верной принятым на себя обязательствам, отклониться будет невозможно… Никому не дано предрешать будущего, но такие чрезвычайные меры, как миллиардный налог на вооружение, свидетельствуют о том, что наступление кризиса является уже не столь далеким. Но, во всяком случае, в одном можно быть уверенным: этот час наступит тогда, когда мы всего меньше его будем ожидать».

Перейдя к внутренней политике, барон Розен сказал: «Русский народ еще свято хранит культ Царя и Царской власти; только в этом, как учит история, Россия всегда в конце концов находила свое спасение. Но разлад между правительством и обществом обостряется все более… Господа, я думаю, едва ли найдется в России мыслящий человек, который не чувствовал бы инстинктивно, что мы, выражаясь языком моряков, дрейфим, относимся ветром и течением к опасному берегу, о который наш государственный корабль рискует разбиться, если мы не решимся своевременно положить руль на борт и лечь на курс ясный и определенный».

Политическая неудовлетворенность и хозяйственный расцвет. Рост потребления. Увеличение производства. Быстрое повышение уровня жизни. Блестящее состояние финансов. Усиление армии и флота. Отзывы иностранных наблюдателей (Тэри, Беринг).

Развитие народного образования. Программа всеобщего обучения. Всероссийский учительский съезд на Рождество 1913 г. 50-летний юбилей земских учреждений. Быстрое распространение кооперации. Статьи кн. Е. Трубецкого, Щербины, Бунакова о подъеме русской деревни. Перемены в настроении интеллигенции; религиозные и патриотические настроения; увлечение спортом. Оборотная сторона. Кризис в церкви. Призывы к хозяйственному творчеству. Литература, искусство, театр. Упадок политической партийности. Значение царской власти.

Развитие Азиатской России. Землеустройство на Алтае. Переселение. Постройки железных дорог. План Сибирской водной магистрали. Сношения с Сибирью через Ледовитый океан. Орошение в Туркестане. Записка Дурново по внешней политике (февраль 1914 г.); его предсказания. Антирусские течения в Германии и антигерманские - в России. Статья «Кельнише Цейгунг» и «Биржевых Ведомостей» («Россия готова»).

Кабинет Горемыкина и Дума. Рост забастовочного движения. Инцидент с Малиновским. Хронический конфликт между обеими палатами: поиски выхода.

Международная обстановка летом 1914 г. Сараевское убийство. Пуанкарэ в гостях у государя. Рабочие беспорядки в Петербурге.

«Чтобы сказать, что 1914 г. не сулит ничего крупного в нашей общественно-политической жизни, не нужно быть пророком», - писал в новогоднем обзоре «Вестника Европы» известный либеральный политический деятель В. Д. Кузьмин-Караваев. В настроениях русского общества действительно не замечалось каких-либо заметных вовне перемен. Россия, по меткому слову Столыпина, была по-прежнему «недовольна собой». В земско-городской среде, преобладавшей и в Гос. думе, снова проявились оппозиционные течения. Распространялись слухи о предстоящем ограничении прав народного представительства; резко критиковалась деятельность отдельных министров, особенно Н. А. Маклакова, И.Г. Щегловитова, Л. А. Кассо и В. К. Саблера. Разброд царил в правых кругах, где отдельные организации вроде Союза Михаила Архангела, с В. М. Пуришкевичем во главе, больше занимались сведением счетов с другими правыми, чем «борьбой с революцией». На внутренне-политической жизни был налет какой-то серости, неопределенности, глухой фронды без определенных лозунгов и целей.

Л. Тихомиров писал в «Московских Ведомостях» (1.I.1914): «В современных настроениях заметна самая тревожная вялость. Может быть, мы живем спокойно. Но это - спокойствие безжизненности. Мы не только не видим порывов к чему-нибудь великому, идеальному, всенародно-охватывающему, но даже сама вера в реальность чего-либо подобного как будто исчезла…»

Внутренне-политическое положение России могло казаться неудовлетворительным и даже напряженным - и в то же время страна жила полной жизнью, очень мало соответствовавшей обличительным речам оппозиционных политиков. В беседе с редактором «Берлинер Тагеблатт» Т. Вольфом В. Н. Коковцов во время своей поездки за границу осенью 1913 г. сказал, отвечая на вопросы о недовольстве внутренней политикой: «Это, может быть, верно для больших городов, но на расстоянии ста километров от крупных центров и тридцати километров от губернских городов уже ничего не знают об этой политике». Хотя русская печать иронизировала по поводу этих слов, они были весьма близки к истине.

На двадцатом году царствования императора Николая II Россия достигла еще невиданного в ней уровня материального преуспеяния. Прошло еще только пять лет со слов Столыпина: «Дайте нам двадцать лет мира, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России» - а перемена уже начинала сказываться. После обильных урожаев 1912 и 1913 гг. период с лета 1912 по лето 1914 г. явился поистине высшей точкой расцвета русского хозяйства.

За двадцать лет население империи возросло на пятьдесят миллионов человек - на сорок процентов; естественный прирост населения превысил три миллиона в год.

Наряду с естественным приростом, равно свидетельствующим о жизненной силе нации и о наличии условий, дающих возможность прокормить возрастающее число жителей, заметно повысился общий уровень благосостояния. Количество товаров, как русских, так и иностранных, потребляемых русским внутренним рынком, более чем удвоилось за двадцать лет. Так, например, потребление сахара с 25 миллионов пудов в год (8 фунтов на душу; 1894 г.) превысило 80 миллионов пудов (18 фунтов на душу) в 1913 г. Хотя в 1911-1912 гг. был неурожай свекловицы и цена значительно поднялась - это не вызвало уменьшение спроса: сахар стал предметом необходимости широких масс. О повышении уровня благосостояния свидетельствовали: неуклонный рост дохода от винной монополии (вызвавшей такие нарекания с моральной точки зрения); удвоение производства пива и увеличение спроса на вино. Увеличилось и потребление чая (75 миллионов кг в 1913 г.; 40 миллионов в 1890 г.).

Благодаря росту сельскохозяйственного производства, развитию путей сообщения, целесообразной постановке продовольственной помощи «голодные годы» в начале XX в. уже отошли в прошлое. Неурожай более не означал голода; недород в отдельных местностях покрывался производством других районов.

Урожай хлебных злаков (ржи, пшеницы и ячменя), достигавший в начале царствования в среднем немногим более двух миллиардов пудов, превысил в 1913-1914 гг. четыре миллиарда. Состав хлебного производства несколько видоизменился: более чем удвоились'урожаи пшеницы и ячменя (пшеница по количеству приближалась ко ржи, тогда как ранее одна рожь составляла более половины урожая). Если принять во внимание рост вывоза (за границу уходило около четверти русских хлебов) и увеличение численности населения, все же количество хлеба, приходящегося на душу населения, бесспорно возросло. В городах белый хлеб стал соперничать с черным.

Удвоилось количество мануфактуры, приходящейся на голову населения: несмотря на то что производство русской текстильной промышленности увеличилось процентов на сто, ввоз тканей из-за границы также увеличился в несколько раз. Вклады в государственных сберегательных кассах возросли с трехсот миллионов в 1894 г. до двух миллиардов рублей в 1913 г. Количество почтовых отправлений увеличилось с четырехсот миллионов до двух миллиардов, число телеграмм с шестидесяти до двухсот миллионов в год.187

Одновременно с расцветом сельского хозяйства продолжался и рост промышленного производства, не отставая по интенсивности от роста первой половины царствования. Некоторое замедление развития, обозначившееся в первые годы XX в., с 1909 г. заменилось новым ускоренным ростом. Добыча каменного угля увеличивалась непрерывно. Донецкий бассейн, дававший в 1894 г. меньше 300 миллионов пудов, в 1913 г. давал уже свыше полутора миллиардов. За последние годы началась разработка новых мощных залежей Кузнецкого бассейна в Западной Сибири. Добыча угля по всей империи за двадцать лет возросла более чем вчетверо.

Добыча нефти в старом Бакинском районе после пожаров 1905 г. более не достигла прежнего уровня, но новые нефтяные прииски, как на том же Апшеронском полуострове, так и в других местах (Грозный, Эмба), почти уравновесили этот ущерб, и в 1913 г. добыча нефти снова приблизилась к 600 миллионам пудов в год (на две трети больше, чем в начале царствования).

Спрос на топливо в связи с ростом обрабатывающей промышленности неизменно возрастал. Наряду с углем, нефтью и с самым старым видом топлива - дровами, сохранявшими еще преобладание на севере и северо-востоке России, - разрабатывались также торфяные залежи, производились изыскания о горючих сланцах.

С открытием изобильных залежей железной руды в Кривом Роге (юг России), марганцевой руды в Никополе и Чиатурах (Закавказье) в России быстро вырастала металлургическая промышленность. Выплавка чугуна увеличилась за двадцать лет почти вчетверо; выплавка меди - впятеро; добыча марганцевой руды (шедшей в больших количествах за границу) - также в пять раз.

Если некоторые виды машин, особенно фабрично-заводское оборудование, ввозились еще из-за границы (гл. обр. из Германии), то паровозы, вагоны, рельсы производились преимущественно на русских заводах. Но и в области машиностроения за самые последние годы проявился быстрый рост: основной капитал главных русских машинных заводов за три года (1911-1914) возрос со 120 до 220 миллионов руб.

Текстильная промышленность развивалась быстро, еле поспевая за еще более растущим спросом. Производство хлопчатобумажных тканей с 10,5 миллионов пудов в 1894 г. удвоилось к 1911 г. и продолжало возрастать далее. С быстрым развитием хлопководства в Туркестане Россия становилась все менее зависимой от привозного хлопка; уже в 1913 г. туркестанский хлопок покрывал половину потребности русских мануфактур: с начала царствования сбор туркестанского хлопка увеличился в шесть раз. Льняная, шерстобитная и шелковая промышленность увеличили свой оборот на 75-80 процентов. Общее число рабочих, занятых в текстильной промышленности, с полумиллиона дошло до миллиона. Вообще же число рабочих за двадцать лет с двух миллионов приблизилось к пяти188.

Подъем русского хозяйства был стихийным и всесторонним. Рост сельского хозяйства - огромного внутреннего рынка - был во второе десятилетие царствования настолько могучим, что на русской промышленности совершенно не отразился промышленный кризис 1911-1912 гг., больно поразивший Европу и Америку: рост неуклонно продолжался. Не приостановил поступательного развития русского хозяйства и неурожай 1911г.

Спрос деревни на сельскохозяйственные машины, мануфактуру, утварь, предметы крашения создавал соревнование между русской и иностранной, главным образом немецкой, промышленностью, которая выбрасывала на русский рынок растущее количество дешевых товаров. Иностранный дешевый товар достигал русской деревни и способствовал быстрому повышению хозяйственного и бытового уровня.

Этот стихийный рост отражался и на доходе казны. С 1200 миллионов в начале царствования бюджет достиг 3,5 миллиардов189. Из этой суммы более половины приходилось на доходы от винной монополии и от железных дорог. Год за годом сумма поступлений превышала сметные исчисления; государство все время располагало свободной наличностью. За десять лет (1904-1913) превышение обыкновенных доходов над расходами составило свыше двух миллиардов рублей. Золотой запас Гос. банка с 648 миллионов (1894 г.) возрос до 1604 миллионов (1914 г.).

Бюджет возрастал без введения новых налогов, без повышения старых, отражая стихийный рост народного хозяйства. Увеличение оборота железных дорог, спроса на спиртные напитки, на сахар, на табак, рост поступлений от промыслового налога, от таможенных пошлин - все это не означало увеличения налогового бремени, т.к. общий народный доход возрос в гораздо большей пропорции, нежели бюджет.

Протяжение железных дорог, как и телеграфных проводов, более чем удвоилось. Удвоился и речной флот - самый крупный в мире.190

Русская армия возросла приблизительно в той же пропорции, как и население: к 1914 г. она насчитывала 37 корпусов (не считая казаков и нерегулярных частей), с составом мирного времени свыше 1 300 000 человек. После японской войны армия была основательно реорганизована.

Начальник германского главного штаба ген. Ф. Мольтке в докладе на имя статс-секретаря по иностранным делам Ф. Ягова писал (24. II. 1914), так оценивая результаты реформ, проведенных в русской армии за период 1907-1913 гг.: «Боевая готовность России со времени русско-японской войны сделала совершенно исключительные успехи и находится ныне на никогда еще не достигавшейся высоте. Следует в особенности отметить, что она некоторыми чертами превосходит боевую готовность других держав, включая Германию: а именно, устранением зимнего периода военной слабости вследствие задержания призывных под знаменами впредь до окончания подготовки рекрутов; частыми проверками всего мобилизационного аппарата путем пробных мобилизаций; возможностью необыкновенного ускорения мобилизации при помощи периода подготовки к войне».

Генерал ф. Мольтке также подчеркивал, что благодаря переводу нескольких корпусов из западной пограничной области вглубь страны (мера эта вызвала, как известно, некоторую тревогу во Франции в 1910 г.) Россия получила большую свободу развертывания: «В то время как раньше боевые силы, предназначенные против Австрии и против Германии, были зафиксированы заранее, и перемещение центра тяжести в ту или другую сторону было сопряжено с большими трудностями, теперь образована центральная армия из войск Московского и Казанского округов, которая может быть двинута, куда потребуется».

Русский флот, так жестоко пострадавший в японскую войну, возродился к новой жизни, и в этом была огромная личная заслуга государя, дважды преодолевшего упорное сопротивление думских кругов. Четыре дредноута были почти готовы в Балтийском море; четыре сверхдредноута строились в петербургских верфях.191 В Черном море строились три дредноута, из них первый близился уже к окончанию.192

Из судов старого типа имелось в Балтийском море восемь броненосцев и бронированных крейсеров, в Черном море - семь броненосцев. Строились также легкие крейсера, миноносцы, подводные лодки. За исключением нескольких малых судов, весь новый русский флот строился на русских верфях (в С.-Петербурге и в Николаеве).

Происходящую в России перемену отмечали иностранцы. В конце 1913 г. редактор «Economiste Europien», Эдмон Тэри, произвел по поручению двух французских министров обследование русского хозяйства. Отмечая поразительные успехи во всех областях, Тэри заключал: «Если дела европейских наций будут с 1912 по 1950 г. идти так же, как они шли с 1900 по 1912 г., Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении.193

Исследователи аграрной реформы - датчанин Вит-Кнудсен (в 1913 г.) и немец Прейер (в марте 1914 г.) отмечали успехи закона 9 ноября, «переворота, не отстающего по своему значению от освобождения крестьян». «Это было смелое начинание, своего рода скачок в неизвестность, - писал Прейер. - Это был отказ от старой основы с заменой чем-то неиспытанным, неясным. Столыпин взялся с решимостью и отвагой за эту великую задачу, и результаты показали, что он был прав».194

Морис Бэринг, известный английский писатель, проведший несколько лет в России и хорошо ее знавший, писал в своей книге: «Основы России» (весной 1914 г.): «Не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства». Бэринг, наблюдавший оппозиционные настроения в обществе, замечал: «У случайного наблюдателя могло бы явиться искушение воскликнуть: да чего же большего еще может желать русский народ?» Добросовестно изложив точку зрения интеллигентских кругов, Бэринг отмечает, что недовольство распространено гл. обр. в высших классах, тогда как «широкие массы, крестьянство в лучшем экономическом положении, чем когда-либо… то, что верно в отношении крестьян, верно в известной мере в отношении остальных слоев населения. Оно в настоящий момент процветает, и причины его недовольства не настолько остры и сильны, не настолько обильны, чтобы температура этого недовольства поднялась до точки кипения».

О материальной стороне говорили больше всего, т. к. она резче бросалась в глаза. Но, быть может, еще существеннее был сдвиг, происшедший в области народного образования.

«Снова более и более выпукло выступает одна знаменательная черта, - писал в «Вестнике Европы» (1913.XI) б. лидер фракции трудовиков в 1-й Думе И. Жилкин, - стихийно растет дело народного образования. Неслышно, почти неуследимо (гл. обр. потому, что на поверхности громыхают события, сегодня волнующие нас досадой, раздражением, ожиданием, а завтра сменяющиеся такими же скучными и дутыми явлениями и быстро забываемые) совершается громадный факт: Россия из безграмотной становится грамотной… Вся почва громадной российской равнины как бы расступилась и приняла в себя семена образования - и сразу на всем пространстве зазеленела, зашелестела молодая поросль».

О росте народного образования свидетельствуют следующие цифры: к 1914 г. расходы государства, земства и городов на народное образование составляли около 300 миллионов рублей195 (в начале царствования - около 40 миллионов). Докладчик по смете министерства народного просвещения в Гос. думе Е. П. Ковалевский указал (6.IV. 1914), что к 1 января 1915 г. всеобщее обучение будет достигнуто в 51 уезде, к 1920 г. - в 218 уездах (всего в России было около 800 уездов). Число учащихся к 1 января 1912 г. уже превышало 8 миллионов (около 5 проц. населения).196

По данным Е. П. Ковалевского197, число учащихся в высших учебных заведениях достигало в 1914 г. 80 000 человек (в том числе 40 000 в университетах); в средних учебных заведениях было свыше 700 000 учащихся, в ремесленных и низших технических училищах - около 50 000. По настоянию 3-й Гос. думы был принят принцип ежегодного увеличения кредитов по народному образованию на 20 миллионов (10 миллионов на постройки новых школ, 10 миллионов на их содержание). Учительских семинарий, готовивших преподавателей в народные школы, в 1912 г. было уже 122, с 20 000 учащихся.

В деле народного образования государственная власть, отрешившись от опасений политического характера, оказала широкий «кредит» интеллигентским кругам; сохраняя некоторый надзор, стремясь не допускать открытой революционной пропаганды в школах, правительство в то же время широко шло навстречу почину Гос. думы, земств и городов в деле осуществления всеобщего обучения.198

На Рождество 1913 г. в С.-Петербурге открылся первый всероссийский учительский съезд. Оппозиционные газеты пророчили в один голос, что съезд этот будет запрещен, что его закроют на первых же шагах. Народные учителя считались с давних пор элементом неблагонадежным. Левые круги недоумевали, каким образом при министре просвещения Кассо и министре внутренних дел Маклакове допускаются такие «скопища».

Число участников съезда достигло семи тысяч человек. Они заседали в Народном доме, самом большом театральном зале Петербурга. «На святках Петербург был изумлен невиданной и внушительной картиной: подлинная живая провинция нахлынула в столицу», - писал «Вестник Европы». «Значит, не апатична и не мертвенна провинция, если с такой отзывчивостью двинулись на съезд учителя… Становится, наконец, и Россия на эту единственно верную, единственно надежную дорогу культурного укрепления страны», - добавлял либеральный журнал, напоминая известные слова о германском школьном учителе, победившем в 1870 г.

Съезд заседал десять дней; он разделился на секции; были прочитаны сотни докладов по самым разнообразными вопросам, связанным с педагогической деятельностью. Вынесено было около двухсот резолюций. Руководители съезда старались тщательно избегать политики, опасаясь закрытия. Но учительская масса, к удивлению столичной печати, сама не проявила никакой склонности к политическим выступлениям. Неуместной оказалась брошюра В. Пуришкевича «Школьная подготовка второй русской революции». К.-д. «Речь» почти с разочарованием замечала: «Вместо закрытия съезда к нему проявили внимание, участие и терпимость», и добавляла: «Уж лучше бы вместо двухсот резолюций - десять самых главных и внушительных…»

Официальная газета «Россия» (5.1.1914) так оценивала съезд: «Кружковщина напрягала все усилия. В основной своей массе народные учителя пошли не за ней, а своей дорогой… Русская жизнь осложняется, требования к школе повышаются, видоизменяются и требования к учителям. Но во всяком случае, это не та дорога, на которую изо всех сил тащат народного учителя деятели кружковщины».

Одна только отрицательная черта обнаружилась на съезде: рост культурного сепаратизма среди не-русских народностей. В секции, обсуждавшей вопросы национальных школ, раздавались резкие протесты против обрусительной политики, причем учителя - «украинцы», татары, поляки и т. д. - вообще возражали против обязательности преподавания русского языка и русской литературы. На эту сторону съезда обратили особое внимание как недоброжелатели съезда справа, так и левые, недовольные «отсутствием политики» в остальных секциях. «Эти настроения, - писала Е. Кусковав «Современном Мире», - дают основания ждать всяких случайностей во время великих народных переживании и потрясений».

Петербургский съезд был поучительным опытом. Конечно, в учительской массе преобладали социалистические воззрения. Но реальная работа в рамках существующего строя была возможной; она становилась все более разнообразной и живой. На выборах учителя голосовали бы за партию левых к.-д.; в деловой работе они готовы были идти рука об руку с Н. А. Маклаковым и Л. А. Кассо. В заключительном заседании съезда, как естественное окончание его работ, была послана приветственная телеграмма государю. За самыми малыми исключениями, эта теоретически левая масса оказывалась гораздо менее активно оппозиционной, чем думские прогрессисты, московские промышленники или группа А. И. Гучкова, считавшиеся неизмеримо «правее».

Оплата народных учителей была скромной; они получали меньше, чем рабочие некоторых отраслей промышленности. Однако возникшая в 1909 г. в Москве по частному почину (графини В. Н. Бобринской) организация учительских экскурсий за границу за несколько лет дала возможность многим тысячам русских народных учителей199 посетить за самую скромную плату Германию, Альпы, Италию, Францию и т. д. (Наибольшим успехом среди учителей пользовался «итальянский маршрут».) Русская власть содействовала этим экскурсиям, освобождая от паспортных сборов и предоставляя льготный проезд по железным дорогам.

В январе 1914 г. русское земство праздновало свой пятидесятилетний юбилей. Императорское правительство, несмотря на постоянное фрондирование земцев, приняло самое близкое участие в этом чествовании. Этим оно хотело подчеркнуть, что ценит полезную деятельность местных людей, проявлявшуюся в улучшении условий хозяйственной жизни, в прекрасной постановке медицинской помощи, в развитии школьной сети и в сооружении дорог.

Земские торжества начались 7 января панихидой по императору Александру II, отслуженной в Петропавловском соборе, и молебном, совершенном в Казанском соборе. Восьмого января, в годовщину распубликования Положения о губернских и уездных земских учреждениях, государю в Зимнем дворце представлялись земские деятели, съехавшиеся со всех концов России. Председатель Московской губернской земской управы обратился к государю со следующими словами: «Низко кланяемся Вам, Государь, просим принять нашу русскую хлеб-соль и соизволить на приношение Наследнику Цесаревичу, надежде верноподданной России, скромного дара, отражающего поприща земской работы». Поднесен был при этом «хуторок в виде образцовой деревни», сделанный кустарями московского земства.

Государь, поблагодарив земцев, так закончил свое обращение к ним: «Я выражаю твердую уверенность, что всякая земская работа в тесном единении с Моим правительством будет проникнута и воодушевлена безграничною заботою о бесчисленных местных нуждах населения и о его благе. Разумное удовлетворение местных нужд является главным залогом развития и подъема благосостояния всего государства.

Духовному взору Моему ясно представляется спокойная, здоровая и сильная Россия, верная своим историческим заветам, счастливая любовью своих благодарных сынов и гордая беззаветной преданностью их Нашему Престолу».

Девятого января министром внутренних дел Н. А. Маклаковым устроен был раут, на котором присутствовали многочисленные земские деятели, не исключая и самых либеральных. 10 января государь присутствовал на рауте в дворянском собрании. В память юбилея был высочайше установлен особый нагрудный знак.

Фрондируя на местах против губернаторов в угоду левым кругам, вынося порою постановления, явно неприемлемые для власти, те же земцы проявляли в столице нередко и настоящее государственное понимание и готовность работать в положительном деле рука об руку с консервативными министрами. Лучшим тому доказательством была, например, работа земцев в созываемом периодически Совете по делам местного хозяйства, в котором со времен П. А. Столыпина рассматривались земцами и чинами министерства внутренних дел подготовлявшиеся соответственными ведомствами законопроекты, касавшиеся важнейших сторон местной жизни. Празднование земского юбилея, подобно учительскому съезду, тоже было чрезвычайно характерно в этом отношении.

Хозяйственная самодеятельность широких народных масс выразилась в беспримерно быстром развитии кооперации. До 1897 г. в России было всего около сотни потребительских обществ с небольшим числом участников и несколько сот мелких ссудосберегательных товариществ. В 1897 г. был издан нормальный устав потребительных обществ; для их открытия было достаточно разрешения местных властей. В том же году были основаны первые кредитные товарищества при содействии государства или земства.

Уже к 1904 г. было около тысячи потребительных обществ, около полутора тысяч кооперативных кредитных учреждений. Но настоящий расцвет кооперации начался уже после 1906 г. Кооперация, как в виде торговой организации, так и в виде органов мелкого кредита, из городов распространилась и в деревне. Уже к 1 января 1912 г. число потребительных обществ приближалось к семи тысячам, за пять лет увеличившись в шесть раз, причем сельские кооперативы составляли две трети общего количества, а число их возросло в двенадцать раз.

Отдельные кооперативы (напр., Общество Забайкальских ж.-д. служащих) имели обороты по несколько миллионов рублей. Московский союз потребительных обществ к 1914 г. объединял до 800 кооперативов с общим оборотом в 10,5 миллионов рублей и занимал пятое место среди кооперативных объединений Европы.

Кредитные кооперативы к 1914 г. увеличили в семь раз свой основной капитал (против 1905 г.) и насчитывали до девяти миллионов членов. В мае 1912 г. открылся Московский народный банк, акционерами которого на 85 проц. были кредитные кооперативы; кооперация получила новый толчок к дальнейшему развитию.

Рост кооперации создавал спрос на полуинтеллигентский труд; создавался новый общественный слой, как и учительские круги, в большинстве «народно-социалистический» по своим теоретическим взглядам; но теория очень мало влияла на их практическую деятельность. Кооператоры, в общем, чуждались «чистой политики». В их среде создавалась даже особая идеология, придававшая кооперации всеобъемлющее значение: она должна была преобразить экономические отношения, упразднить «эксплуатацию», основать народное хозяйство на общечеловеческой солидарности.

Правительство не только не препятствовало развитию кооперации (как это иногда утверждали по поводу арестов отдельных кооператоров, причастных к революционной пропаганде) , наоборот, только благодаря широкому финансовому содействию государства кредитная кооперация получила возможность так быстро развиваться. Ссуды Гос. банка органам мелкого кредита достигали сотен миллионов рублей. «Ни в одной другой стране, за исключением, может быть, Индии, кредитная кооперация не пользовалась такой поддержкой государства, как в России», - писал впоследствии известный кооперативный деятель.200

Россия становилась иной. В политических речах еще пестрели слова «реакция», «застой», «паралич государственного организма». Но факты, противоречившие этим фразам, становились слишком красноречивыми. Их начинали замечать не одни иностранцы.

В конце 1913 г. в «Русской Мысли» появилась статья кн. Е. Н. Трубецкого «Новая Земская Россия». «Два новых факта в особенности поражают наблюдателя русской деревни за последние годы, - писал кн. Трубецкой, - подъем благосостояния и поразительно быстрый рост новой общественности». Улучшение техники, рост цен на рабочие руки, появление городской одежды (от «черепаховых гребешков» до «калош и зонтиков») у крестьян - все это идет параллельно с поразительным развитием сельской кооперации. И этот рост идет не вопреки власти, а при ее прямой материальной поддержке: «Правительство не жалело средств в помощь земству для всяких мер, клонящихся к улучшению крестьянского благосостояния… Совершается то, что в 1905 г. казалось невозможным. Кооперативное движение происходит на почве совместной культурной «органической» работы интеллигенции и массы и протекает при благосклонном участии правительства, которое финансирует это сближение… Крестьяне действительно приобщаются к благосостоянию и собственности. Им есть чем дорожить и что охранять.

Из этого кн. Е. Н. Трубецкой делал вывод, что старый «пугачевский» социализм отходит в прошлое, что в России создалась основа «буржуазной демократии», опирающейся на крестьян-собственников.

«Да, - отвечал на это И. Бунаков, видный публицист-народник201, - подъем крестьянского благосостояния в связи с ростом земледельческой культуры и развитием крестьянской общественности, гл. обр. в форме кооперативной организации - вот те глубокие социальные сдвиги русской деревни, которые так обидно почти не заметила наша городская интеллигенция… Именно за эти годы так называемой «реакции» и «застоя» в русской деревне, а следовательно, в основном массиве русского социального строя происходили сдвиги, значение которых для будущего страны должно быть громадным».

И. Бунаков признавал, что «народники», предсказывавшие в 1905 г. наступление «разложения деревни», если не будет проведена (очевидно, народническая) земельная реформа, ошиблись: «Земельная реформа не удалась. Но и разложения не наступило. Наоборот, деревня вступила на путь земледельческого прогресса. Нет никаких оснований думать, что она скоро может сойти с этого пути». Но И. Бунаков, в отличие от кн. Е. Н. Трубецкого, еще сомневался в том, возможна ли такая быстрая перемена «психики и идеологии» в русском крестьянине, «еще несколько лет тому назад так непочтительно относившемся к собственности… Бывают ли в истории такие внезапные социальные метаморфозы?» Сомневаясь поэтому в прочности новых течений в деревне, И. И. Бунаков, по крайней мере, не отрицал их, присматривался к ним.

Рядовые интеллигенты вообще отказывались их видеть и по-прежнему усматривали в русской действительности только «гнет», «произвол», «нищету», «подавление всякой самодеятельности». П. Б. Струве указал на это в «Русской Мысли» (1914.III), в статье «Почему застоялась наша духовная жизнь? « Он отмечал, что раньше у русского интеллигента мысли опережали действительность, теперь же наоборот - «жизнь неуклонно, со стихийной силой движется вперед, а мысль, идейная работа безнадежно отстает, ничего не производит, топчется на месте».

Чем вызывалось это явление? Интеллигенция утратила уверенность в своих былых идеалах. Она уже усомнилась в материализме, в идеях XVIII и XIX вв., даже во всеспасающем значении революции, но как бы не решалась сама себе в этом сознаться. Между тем это разочарование шло очень глубоко, оно отражалось на молодом поколении, на студенчестве, даже на подростках, только начинающих сознательно жить. «Авторитет старшего поколения еще больше понизился в глазах младшего, чем это бывает обычно среди отцов и детей… Он давно так низко не опускался в России, как в эти годы политического и нравственного кризиса», - писал проф. В. И. Вернадский в к.-д. «Ежегоднике» газеты «Речь» за 1914 г.

Упадок старых интеллигентских верований породил в период вокруг 1910 г. волну самоубийств среди учащейся молодежи. Эта волна затем начала спадать и заменяться религиозными исканиями. В высшей школе, где политика совершенно замерла - не столько из-за энергичных репрессивных мер Л. А. Кассо, сколько вследствие перемены настроений самого студенчества, - начали возникать - явление доселе неслыханное - различные религиозные кружки. В 1913 г. русское студенчество впервые участвовало в съезде мировой организации христианской молодежи в Соед. Штатах. «В России в студенчестве рост религиозных кружков есть акт освобождения личности, - писал в упомянутой статье проф. Вернадский. - Еще недавно религиозное чувство здесь скрывалось, религиозная организация была немыслима… Целью было благо массы и задачи экономического и политического освобождения ставились на первое место, давили все…»

Новой чертой совершенно иного рода было пробуждение интереса ко всем видам спорта. Еще недавно русская учащаяся молодежь считала спорт «неинтеллигентным» занятием; теперь везде вырастали футбольные, теннисные клубы. Широкое развитие начали получать гимнастические организации для детей и подростков: «потешные», названные так в память первых товарищей игр Петра Великого, занимавшиеся своего рода допризывной военной подготовкой; сокола, славянская спортивная организация, имевшая наибольшее развитие у чехов; бойскауты, по английскому типу, созданному полковником Баден-Поуэлем.

Государь с особым интересом следил за развитием этих организаций, особенно потешных. Он предоставлял на них средства из находившегося в его распоряжении десятимиллионного фонда и предполагал создать особое ведомство физического воспитания; но В. Н. Коковцов указал, что Г. дума вряд ли захочет отпустить кредиты на новое ведомство. В этом вопросе (как и в организации особого министерства народного здравия) Гос. дума значительно стесняла правительственную инициативу.

Русская молодежь становилась спортивной - это был тоже новый факт, вызывавший порою сетования в радикальных журналах, иронически отзывавшихся о «бицепсах», о «рекордах» и т. д. В газетах и журналах печатались старые формулы; только очень немногие, как авторы «Вех», решались открыто говорить о необходимости пересмотра интеллигентского мировоззрения, но и в молодежи, и на культурных верхах интеллигенции наблюдался глубокий идейный перелом, и разочарование начинало сменяться новыми исканиями.

Русское общество начинало сходить с избитой тропы; оно уже не проповедовало с прежней фанатической уверенностью атеизм, материализм и социализм. Но до широкой полуинтеллигентной массы эта перемена еще не доходила. Там, наоборот, посев XIX в. только еще всходил; там старые догматы считались еще бесспорными, а с ростом грамотности они быстро распространялись в народной массе.

Деревня богатела; голод отходил в область предания; грамотность быстро распространялась; но в то же время деревенская молодежь отрешалась от вековых духовных традиций. Огромное впечатление по своей неприкрашенной правдивости произвел роман И. А. Родионова «Наше преступление», ярко рисовавший рост бессмысленного, жестокого озорства («хулиганства») в деревне. Отовсюду шли сведения об упадке религиозности в крестьянской среде, особенно среди подрастающих поколений.

Кн. Е. Н. Трубецкой в той же статье о «Новой земской России» писал: «Несомненный, бросающийся в глаза рост материального благосостояния пока не сопровождается сколько-нибудь заметным духовным подъемом. Духовный облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли может быть назван симпатичным… Растет какой-то могучий организм, но вырастет ли из этого со временем человеческое величие или же могущество большого, но не интересного животного?.. Если у нас есть основание верить в будущее духовного величия России, то это основание скорее в прошлом, чем в настоящем…» Опасения кн. Е. Н. Трубецкого были, по существу, того же порядка, как опасения, высказанные П. А. Столыпиным в письме к государю о «грубой демократии» в Сибири.

«Движение кооперативное и движение религиозное идут рука об руку, - отвечал на это в той же «Русской Мысли» Ф. Щербина. - Подъем благосостояния масс является необходимым условием для того, чтобы они могли подумать о душе и о предметах высшего порядка…»

Пробуждение религиозных течений в интеллигенции и упадок веры в народных массах совпали с глубоким кризисом в русской церкви. Церковный собор, намеченный в начале 1905 г., так и не был созван. Первое предсоборное присутствие закончило свои работы 15 декабря 1906 г.202

Затем в 1911 г. было созвано вторичное предсоборное присутствие, в значительно меньшем составе, почти исключительно из духовенства. Но вопрос о поместном соборе так и не сдвигался с места, хотя его добивались многие известные церковные деятели.

Одной из главных причин задержки созыва Собора и церковной реформы было, как это ни кажется парадоксальным на первый взгляд, существование законодательных учреждений. Основные законы не предусматривали особого порядка законодательства по церковным делам; руководящие церковные круги в то же время испытывали колебание при мысли, что внутренние вопросы церковного устройства будут решаться голосами атеистов и иноверцев. Эти сомнения разделял и государь. Гос. дума, со своей стороны, относилась ревниво к возможности изъятия из ее ведения целой области народной жизни, и вопрос о порядке прохождения церковной реформы так и оставался открытым.

Однако и в самой церкви не было единодушия по самым существенным вопросам церковного строительства, в частности - в вопросе о восстановлении патриаршества. Роль церкви поэтому оставалась крайне пассивной, и в стране замечалось усиленное развитие всевозможных сект, как мистического, так и рационалистического характера (баптисты).

Религиозно-философское общество, в начале 1900-х гг. пытавшееся отыскать общий язык между интеллигенцией и церковью, уклонилось в сторону политики; это проявилось в той агитации, которую общество развило по поводу дела Бейлиса: такого крупного писателя, как В. В. Розанов, оно решило исключить за то, что тот допускал возможность ритуальных убийств. П. Б. Струве, назвав всю эту кампанию отвратительной шумихой, вышел из совета общества.

Большой интерес и оживленную полемику вызвала зимой 1913-1914 гг. статья А. М. Рыкачева в «Русской Мысли» «О некоторых наших предубеждениях». Автор ее, молодой ученый, доказывал, что наряду со стихийным экономическим прогрессом в России «чувствуется слабость организующих сил, отсутствие общественного подъема и радости созидания». Причина этого явления в том, что в русском обществе сильны предубеждения против предпринимательской деятельности. Под влиянием марксистских теорий интеллигенция считает предпринимателей «эксплуататорами»; она готова служить им за жалованья, подчас даже очень высокие, но она не хочет сама браться за предпринимательскую деятельность. «Считается, что честнее быть агрономом на службе земледельческого земства, чем землевладельцем; статистиком у промышленника, чем промышленником. Бедность общественной культуры и приниженность личности - вот что проявляется в этом пристрастии к третьим местам, в этом страхе перед первыми ролями, в этом отказе от неприкрытого мужественного пользования властью!».

А. М. Рыкачев указывает, что «фактически возможно быть преуспевающим и влиятельным предпринимателем, не поступаясь ни своими политическими убеждениями, ни своим пониманием нравственного долга… Не здесь ли прекрасное приложение сил для всех, кого не удовлетворяет окружающая действительность… кого влечет к борьбе и творчеству? .. Хочется сказать детям и внукам тех, кто когда-то «шли в народ»: «Идите в торговлю и промышленность!"»

Эти мысли, вызывавшие язвительные нападки социалистических критиков, встретили живой интерес на верхах интеллигентской молодежи.

На русской художественной литературе особенно сильно отражался глубокий духовный кризис интеллигенции. Это сказывалось не столько на более крупных писателях, обычно свободных от шаблона, сколько на «писательской массе», на рядовых сотрудниках «толстых журналов». Прежние обличительные рассказы, с положительными типами из «борцов за народ», стали заменяться новеллами в «стиле модерн», с разочарованными героями; личному давалось предпочтение перед «общественным».

Писателей, имевших мировую известность, после смерти Л. Н. Толстого не осталось. Максим Горький и Леонид Андреев заметно утратили популярность в широких кругах интеллигенции (хотя Горький за эти годы написал несколько выдающихся романов автобиографического характера). Наибольшей известностью пользовались И. Бунин, А. Куприн; из новых имен - Б. Зайцев, гр. А. Н. Толстой, Д. Мережковский и 3. Гиппиус - из области литературы все более переходили к политико-религиозной публицистике.

В поэзии общее признание получили «декаденты» - Бальмонт, Брюсов, Блок, Белый (причем наибольшей популярностью пользовался Блок). Из нового поколения выделялись своей острой личной лирикой Анна Ахматова и Марина Цветаева; вокруг Н. С. Гумилева создавалась группа поэтов-акмеистов, стремившихся улучшить культуру стиха. Посмертное признание получил Иннокентий Анненский, почти не замеченный при жизни. Выделялись также из многочисленной плеяды поэтов начала XX в. В. Ходасевич, Осип Мандельштам, Б. Садовский.

Новые искания в области поэзии приняли крайние формы - от стихов Хлебникова и Бурлюка, лишенных всякого смысла, кроме звукового, до поисков новых слов и особенно новых окончаний слов у Игоря Северянина, имевшего наибольший успех у широкой читающей публики, - и до футуристов, пытавшихся создать причудливую смесь поэзии и балаганного фиглярства; из футуристов несомненным дарованием обладал Вл. Маяковский.

Ни у кого из писателей этого времени уже не чувствовалось той цельности интеллигентского мировоззрения, которая преобладала в 90-х гг. и в последний раз ярко проявилась в пьесах А. П. Чехова. Из писателей старой школы В. Г. Короленко, отойдя от чистой литературы, писал свою автобиографию («История моего современника»).

В живописи «передвижники» и представители утилитарного искусства утратили всякое значение. Тенденциозные, поучительные картины признавались проявлением дурного вкуса. Как в поэзии символисты, так и в живописи центральное положение заняла группа «Мира Искусства». Посмертная выставка картин В. А. Серова в начале 1914 г. показала, какого большого художника лишилась в нем Россия. Сомов, Шухаев, Серебрякова, Б. Григорьев, А. Н. Бенуа, как декораторы Бакст, Добужинский - вот главные имена этого периода.

Скульптура зато дала мало интересного; из многочисленных памятников, воздвигнутых на площадях и улицах русских городов, своеобразной силой выделялся памятник императору Александру III на площади перед Николаевским вокзалом в С.-Петербурге.

В архитектуре было мало оригинального и нового. Музей изящных искусств (имени императора Александра III) в Москве, в классическом стиле церкви Спаса на водах и Романовская «юбилейная» в Петербурге, Федоровский собор в Царском Селе, созданные по древнерусским образцам, - наиболее заметные здания этого периода. (Менее удачна была церковь Спаса на крови, построенная на месте убиения императора Александра II, в стиле Василия Блаженного).

Организованная в 1913 г. в Москве Романовская церковно-археологическая выставка, устроенная в 1913 г. в Чудовом монастыре, и выставка древнерусского искусства Императорского археологического института дали возможность широким русским кругам познакомиться с русским искусством XIV-XVII вв., которое так ценил государь. Художественное значение русской иконописи впервые получило должную оценку. «Эти выставки, - отмечал к.-д. «Ежегодник Речи», - самое крупное событие в русской художественной жизни за последние годы».

В области театра также проявлялись новые течения. Московский Художественный театр, с его совершенством отделки и сотнями репетиций, переставал быть «последним словом»; начиналось увлечение «стилизациями». В театре Комиссаржевской выдвинулся режиссер Мейерхольд, ставивший пьесы в упрощенных декорациях, с условно подчеркнутой игрой артистов. Возник своеобразный и остроумный театр пародий «Кривое зеркало», подобных которому не было в Зап. Европе. «Старинный театр» старался воскресить средневековые мистерии, пьесы Сервантеса, Лопе де Вега, Кальдерона. Большой успех имели театры художественных миниатюр (самый известный из них - «Летучая мышь» Балиева). В «кабачках поэтов» такие миниатюры соединялись с декламацией стихов, с художественными танцами.

Мировую известность получил в эти годы русский Императорский балет; его гастроли за границей были подлинным событием художественной жизни; имена антрепренеров С. Дягилева, Анны Павловой, Нижинского, Фокина прославились далеко за пределами России.

Россия 1914 г. была в гораздо меньшей степени отравлена политикой, чем Россия 1904 г. Политические партии имели весьма малое значение. Партией интеллигенции оставались по преимуществу к.-д.; партией земцев - октябристы; промышленные круги за последние годы от октябристов передвинулись к прогрессистам, тогда как более правые течения не имели за собой (кроме разве поместного дворянства) какого-либо определенного общественного слоя, но находили немало сторонников в русских народных массах, преимущественно городских, в Западном крае.

Социалисты-марксисты (с.-д.) пользовались значительным влиянием в рабочей среде и обладали, пожалуй, наиболее совершенной партийной организацией, несмотря на то, что не имели «легального» существования. Социалисты-народники (с.-р., трудовики, нар. социалисты) имели много сторонников среди деревенской полуинтеллигенции. Но, кроме, быть может, с.-д., ни одна партия не развивала широкой планомерной пропаганды в стране.

Ни интеллигенция, усомнившаяся в своей прежней вере и не нашедшая новой, ни примитивно-социалистическая полуинтеллигенция не обладали ни политическим опытом, ни широким государственным кругозором. Среди бесформенной «общественности» по-прежнему только царская власть, опиравшаяся на крепкие традиции и долгий опыт правления, обладавшая испытанными кадрами исполнителей своих предначертаний, могла направлять жизнь многообразной страны. Эта власть, стоявшая вне и выше интересов отдельных групп и слоев населения, одна могла проводить глубокие реформы, как доказал пример закона 9 ноября. Законодательные учреждения могли служить ей не столько опорой, сколько порою полезным тормозом, а также измерительным прибором, показывающим «температуру» и «высоту давления» в стране.

«Царская власть, - писал б. член Гос. Думы бар. А. Д. Мейендорф (как бы повторяя слова Пушкина в его известном письме к Чаадаеву), - представляется мне наиболее европейским из русских учреждений, может быть, единственным европейским… Россия была страной причудливых мечтаний, в которой императорская власть была наименее эксцентричным центром».203 Отметив, какую малую роль играло происхождение при назначениях на высшие государственные должности в России, бар. Мейендорф заключал: «Российская Империя была самой демократической монархией в мире».

Несмотря на рост народного богатства и просвещения, еще оставались верными слова К. Н. Леонтьева, написанные почти полвека перед тем, о глубокой подвижности всей почвы и всего строя в России.

«Особенно благоприятную почву для социальных потрясений, - писал в феврале 1914 г. П. Н. Дурново, - представляет, конечно, Россия, где народные массы исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких масс населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое. За нашей оппозицией нет никого, у нее нет поддержки в народе…»

И Дурново указывал, что самой большой ошибкой в случае возникновения смуты были бы уступки интеллигентским кругам: этим правительство только ослабило бы себя в борьбе с социалистическими элементами. «Хотя это и звучит парадоксально, но соглашение с оппозицией в России безусловно ослабляет правительство. Более чем странно требовать, чтобы оно серьезно считалось с оппозицией и ради нее отказалось от роли беспристрастного регулятора социальных отношений».

Государь, без сомнения, разделял эти мысли. Он не имел намерения без крайней государственной необходимости отступать от дарованных им самим основных законов; в этом отношении упорные слухи в стране не имели под собой реальной почвы. С 3 июня 1907 г. было допущено всего одно отступление, и то не от буквы, а от духа основных законов: проведение П. А. Столыпиным закона о западном земстве по ст. 87-й. Но государь в то время не считал возможным увеличить влияние «общественности» на ход государственных дел: он не видел ни в Думе, ни в русском обществе вообще таких элементов, которым императорская власть имела бы право передоверить судьбы России.

С первого года своего правления - и даже раньше, еще будучи наследником, - государь уделял особое, исключительное внимание азиатской миссии России. Это одинаково относилось и к внешней, и к внутренней политике.

На фоне общей картины могучего роста Российской империи особо выделялось развитие ее азиатских владений. Сбывались слова Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном».204 Конечно, северные пространства Сибири, с их тундрами и вечной мерзлотой, не открывали широких возможностей; на их восьми миллионах кв. верст как было, так и оставалось всего около полумиллиона жителей, на две трети якутов и кочевых северных инородцев.205 Но к югу от 55-58 параллелей простиралась полоса в несколько сот верст шириной, от Урала до Тихого океана, с площадью свыше 4 миллионов кв. верст. Гористый характер местности и отдаленность от морей делали ее климат суровее европейского; ее скорее можно было сравнить с Канадой, чем с Соед. Штатами. Это был плодородный край, с большими, почти неиспользованными естественными богатствами. А дальше, за полосой пустынь, была еще Средняя Азия, сравнительно густо населенная инородческими племенами, область хлопка, плодовых садов, виноградников. Вассальные княжества Хива и Бухара составляли как бы переход к полосе сфер влияния - Сев. Маньчжурии и Монголии, где русское преобладание было официально признанным, и Китайского Туркестана, где оно начинало пускать корни.

Д. И. Менделеев в своей книге «К познанию России» писал, что хозяйственный центр России передвигается на восток, примерно на линию Самара-Саратов. Рост русских азиатских владений оправдывал предсказания великого ученого. Население Азиатской России за двадцать лет возросло с 12 до 21,5 миллионов. Но при этом население центральной полосы увеличилось с 4,5 миллионов до 10 миллионов; а колонизационный район Западной Сибири206 - с неполных трех до семи миллионов.

Центром этого главного колонизационного района был Алтайский округ, составлявший до 1906 г. личную собственность царствующего императора и состоявший в ведении Кабинета его величества. Еще в 1899 г. государь издал положение о земельном устройстве крестьян и инородцев, поселившихся в Алтайском округе; указом 16. IX. 1906 г. он повелел передать все свободные земли округа Переселенческому управлению для устройства безземельных и малоземельных крестьян Евр. России. На основании этих двух указов из кабинетских земель, пространством в 41 миллион десятин, было передано крестьянам (как старожилам, так и переселенцам) около 25 миллионов десятин.207 (За кабинетом остались гл. обр. леса и «неудобные земли» - горные хребты, по высоте почти равные Альпам: Монблан - 4800 м, Белуха - 4500 м). Население Алтайского округа в 1914 г. превысило три миллиона (свыше 10 чел. на кв. версту). Со сказочной быстротой росли на Алтае города; Ново-Николаевск, основанный в 1895 г., к 1914 г. насчитывал около 100 000 жителей; Славгород, где в 1909 г. еще был на пустом месте водружен деревянный крест, в 1913 г. уже имел 7000 жителей и развивал торговлю на 6 миллионов рублей в год.

За двадцать лет около 4 миллионов переселенцев из внутренних губерний нашли себе место в Сибири - из них более трех миллионов в центральной полосе, около полумиллиона - на Д. Востоке (Приморье и Приамурье), около 100000 в Туркестане. Их размещением и устройством занималось Переселенческое управление, бюджет которого достигал в 1914 г. 30 миллионов р. (в 1894 г. - менее миллиона).

Великий сибирский путь, законченный в 1905 г., в разгар японской войны, уже оказывался недостаточным для растущих потребностей края. Амурская дорога, начавшая строиться в 1908 г. (окончание было намечено на 1916 г.), проходила по районам, еще почти не заселенным. Для основного колонизационного района были поэтому намечены: Южно-Сибирская магистраль, шедшая примерно в 300 верстах параллельно Великому сибирскому пути, от Орска к Семипалатинску; три ветки в Алтайском округе (из них одна от Ново-Николаевска через Барнаул на Семипалатинск, одна к Кузнецкому угольному бассейну); ветка Минусинск-Ачинск и, наконец, дорога к китайской границе в Забайкалье (на Кяхту). Постройка новых железных дорог в Алтайском районе началась в 1913 г.; в этом же году была закончена железная дорога Тюмень-Омск, сильно сокращающая путь из Петербурга в Сибирь. Концессия на постройку Южно-Сибирской магистрали была предоставлена летом 1914 г. акционерной компании во главе с б. членом Гос. совета В. Ф. Треповым.

В Туркестане после окончания (в 1906 г.) линии Оренбург - Ташкент, соединявшей Среднюю Азию с русской ж.д. сетью, были построены ветки местного значения; но уже разрабатывались планы линии из Туркестана в Сибирь, и начата была постройка линии из Туркестана на Семиречье (на Верный и Пишпек).

Недостатком Сибирской речной системы было то, что все большие реки - кроме Амура - текли параллельно, с юга на север. Образованная в 1909 г. особая комиссия при министерстве путей сообщения разработала грандиозный проект сибирской водной магистрали от Урала до Владивостока, протяжением свыше 10 000 верст, соединенной с системой Камы и Волги путем канала со шлюзами в районе южного Урала.

С 1910 г. начались попытки установить правильные сношения с Сибирью через Ледовитый океан. Из Владивостока экспедиции доходили до устьев Лены и Колымы; наиболее успешным было плавание кап. Вилькицкого, открывшего по пути в 1913 г. большой неизвестный остров, названный им Землей Императора Николая П. В том же году норвежский пароход «Коррект» с известным полярным путешественником Нансеном прошел с запада к устью Енисея и поднялся на 300 верст вверх по реке; там его встретил русский пароход «Туруханск», и был произведен обмен грузами около 100 000 пудов. Тем же летом 1913 г. на западно-сибирском побережье Ледовитого океана заработали первые радиостанции.

Сибирь уже давала хлебные избытки до 100 миллионов пудов в год (при посевной площади в 12 миллионов и урожае в 400-450 миллионов пудов). Но главное ее значение для русского экспорта выражалось в необыкновенно быстром развитии вывоза масла (главным образом в Англию), преимущественно из Алтайского округа: почти от нуля в 1894 г. вывоз поднялся к 1913 г. до 70 миллионов рублей.208

Крестьянство в Сибири было заметно зажиточнее, чем в Евр. России. Так, сенокосилок, конных грабель, молотилок в Сибири было всего вдвое меньше, чем в Евр. России, при населении, меньшем в двенадцать раз. За последние 15 лет Сибирь купила с.-х. инвентаря больше чем на 150 миллионов р., причем в первое пятилетие покупала в среднем на 2,3 миллиона р. в год, а за последние годы - более чем на 20 миллионов рублей.209

Туркестан, с его сухим и жарким климатом, ставил иные задачи. Здесь главным был вопрос о воде. Государево Мургабское имение показало, как много можно сделать при правильной постановке орошения. На площади в 104 000 десятин степи, где раньше рос только редкий колючий кустарник, были созданы водохранилища, в которые весной собиралась вода реки Мургаб. В 15 лет (1895-1910) там образовались хлопковые плантации из 25 000 десятин, фруктовые сады, поселения, освещаемые электричеством (для чего использовалась сила падения воды на запруде).

В самаркандской Голодной степи в октябре 1913г. открыт был оросительный канал, получившей название Романовского; в 1915 г. только из одного этого канала должно было быть орошено 45 000 десятин, тогда как в общей программе гидротехнических работ министерства земледелия в Центральной Азии было предусмотрено в том же году орошение еще 35 000 десятин.

В ознаменование трехсотлетия дома Романовых Гос. дума в 1913 г. постановила отпустить на орошение и другие сельскохозяйственные мелиорации один миллиард рублей (постройка русской железнодорожной сети стоила около 6 миллиардов рублей), причем программа использования первой части этого кредита в размере 150 миллионов рублей была совершенно разработана и готова к осуществлению.

Поистине поразительный пример того, как землеустройство, переселение, раскрепощение личности и развитие промышленности вдохнули и в русскую технику новую жизнь, блестяще развивая до тех пор прозябавшие ее отрасли.

Вскоре после отставки гр. Коковцова, в феврале 1914 г. П. Н. Дурново представил государю записку,210 в которой высказывал опасения за будущее России в случае сохранения прежнего курса внешней политики.211 Дурново писал, что чисто оборонительный франко-русский союз был полезен: «Франция союзом с Россией обеспечивалась от нападения Германии, эта последняя - испытанным миролюбием и дружбой России от стремлений к реваншу со стороны Франции, Россия необходимостью для Германии поддерживать с нею добрососедские отношения - от чрезмерных происков Австро-Венгрии на Балканах».

Это равновесие было нарушено англо-русским сближением. Австрии было бы легко осуществить свои балканские планы во время японской войны и революции 1905 года, но тогда Россия «еще не связала своей судьбы с Англией», и Австро-Венгрия вынуждена была упустить момент. Наоборот, с англо-русского соглашения 1907 г. начались осложнения для России.

П. Н. Дурново указывал, что даже победа над Германией не дала бы России ничего ценного: «Познань? Восточная Пруссия? Но зачем нам эти области, густо населенные поляками, когда и с русскими поляками нам не так легко управиться? …Галиция? Это рассадник опасного «малорусского сепаратизма». А «заключение с Германией выгодного торгового договора вовсе не требует предварительного разгрома Германии». Наоборот, в случае такового разгрома «мы потеряли бы ценный рынок». К тому же Россия попала бы в «финансовую кабалу» к своим кредиторам-союзникам. Германии также война не нужна; она могла бы отторгнуть от России только малоценные для нее густонаселенные области: Польшу и Остзейский край. «Немецкая колонизационная война идет на убыль. Недалек тот день, когда Drang nach Osten отойдет в область исторических воспоминаний «.

П. Н. Дурново далее предсказывает такой ход событий, если бы дело дошло до войны: Россия, Франция и Англия с одной стороны, Германия, Австрия и Турция с другой. Италия на стороне Германии не выступит: она даже может присоединиться к противогерманской коалиции, «если жребий склонится в ее пользу». Румыния также будет колебаться, «пока не склонятся весы счастья». Сербия и Черногория будут против Австрии, Болгария - против Сербии. Участие других государств «явится случайностью», хотя Америка и Япония враждебны Германии и на ее стороне, во всяком случае, не выступят.

«Главная тяжесть войны выпадет на нашу долю. Роль тарана, пробивающего толщу немецкой обороны, достанется нам… Война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием в Берлин. Неизбежны и военные неудачи - будем надеяться, частичные, - неизбежными окажутся и те или другие недочеты в нашем снабжении… При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение… Начнется с того, что все неудачи будут приписываться правительству. Б законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него… В стране начнутся революционные выступления… Армия, лишившаяся наиболеее надежного кадрового состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные авторитета в глазах населения оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению».

Нарисовав эту мрачную картину, П. Н. Дурново заключал: «Тройственное согласие - комбинация искусственная, и будущее принадлежит не ей, а несравненно более жизненному тесному сближению России, Германии, примиренной с нею Франции и связанной с Россией строго оборонительным союзом Японии… При том само собой разумеется, - добавлял П. Н. Дурново, - что и Германия должна пойти навстречу нашим стремлениям… и выработать совместно с нами… условия нашего с нею сожительства».

Нет сведений о том, как отнесся к этой записке гоеударь. Быть может, она явилась запоздалой. Во всяком случае, в Германии в это время не замечалось никакого желания «пойти навстречу».

В Германии сложилось убеждение в непреодолимой враждебности России. Этому способствовал в известной мере тон русской печати (хотя на печать германские послы жаловались еще при Александре III); этому сильно содействовала та демагогическая кампания, которая велась в России по поводу возобновления русско-германского торгового договора.

Договор, заключенный в 1904 г. (срок его истекал в 1916 г.), несомненно, был для России менее выгодным, нежели договор 1894 г.: таможенные ставки на русские сельскохозяйственные продукты были значительно повышены. При всем том Германия была не только главным поставщиком, но и лучшим клиентом России, русский вывоз в Германию превышал полмиллиарда рублей, баланс все время оставался активным в пользу России.212 Гр. Коковцов в своих мемуарах отмечает, что А. В. Кривошеин разослал по поводу подготовки торгового договора циркуляр, как бы призывающий земства, торговые палаты и т. д. к антигерманской кампании. Может быть, с точки зрения торга при заключении договора такая тактика имела известный смысл - можно было добиваться более выгодных условий, ссылаясь на общественное мнение, - но в напряженной обстановке 1914 г. это способствовало тому, что в Германии укрепилось мнение: «Наше дело в России проиграно, нам остается только вооружаться и затем, уповая на Бога, ждать, пока на нас нападут…"213 А от «ждать нападения» до «предупредить нападение» - один шаг…

Представление о том, будто Россия готовится напасть на Германию, подогревалось в германском обществе сенсационными сообщениями о французском займе на постройку стратегических железных дорог, заключенном в начале 1914 г., о какой-то «военной партии» при русском дворе, причем в нее обычно зачислялись «великие князья» без более точного обозначения…

Создание такого неверного представления о русских намерениях немало содействовало позиции германских правящих кругов, начиная с императора Вильгельма II (канцлер Бетман-Гольвиг и некоторые дипломаты, в частности посол в Петербурге гр. Пурталес, видимо, не вполне разделяли эти антирусские предубеждения). Что касается германской печати, то в вопросах внешней политики она всегда была несравненно «послушнее» указаниям «сверху», нежели «из принципа» оппозиционная русская печать.

Но и с русской стороны находились также люди, «подливавшие масло в огонь». И русские, и иностранные источники свидетельствуют об антигерманской кампании Гучкова; резкого тона придерживалось «Новое Время», помешавшее тирады вроде: «Мы не против дружбы с Германией… но считаем, что она должна быть основана исключительно на признании немцами нашей силы…» Бывали выпады и слева: к.-д. Шингарев в бюджетной комиссии (в феврале 1914 г.) высказывал предположения, что Германия создает для России.внешнеполитические затруднения, чтобы заставить ее подписать невыгодный торговый договор. Министр иностранных дел Сазонов на это возражал, но в печати его слова были изложены так, будто он соглашался с Шингаревым. Германский посол протестовал; ему было обещано, что в печати появится успокаивающее разъяснение.

Однако вместо «успокаивающего» разъяснения в вечерних «Биржевых Ведомостях» появилась (27 февраля) статья с огромным заголовком: «Россия хочет мира, но готова к войне». «С гордостью мы можем сказать, - говорилось в ней, - что для России прошло время угроз извне. России не страшны никакие окрики. Русское общественное мнение, с благоразумным спокойствием относившееся к поднятому за последние дни за границей воинственному шуму, было право: у нас нет причин волноваться. Россия готова! Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на неприятельской территории, совершенно забудет понятие «оборона»… Русскому общественному мнению важно сознание, что наша родина готова ко всем случайностям, но готова исключительно во имя желания мира».

«Воинственный шум», о котором говорилось в этой статье, был вызван сообщением петербургского корреспондента «Koelnische Zeitung» (2.III-17.II), доказывавшего, что Россия готовится к войне и будет готова к ней осенью 1917 г. Статья «Биржевых Ведомостей», которую общий голос (как оказалось, основательно) приписал военному министру Сухомлинову, вызвала шумную радость во французской печати; в германской же воцарилось недоброе молчание.

Успокоительные статьи официозов - «России» и «Norddeutsche Allgemeine Zeitung» - произвели после этого мало впечатления, как и речи представителей дипломатического ведомства - фон Ягова и С. Д. Сазонова, которые - один в рейхстаге, 1 мая, другой в Гос. думе, 10 мая, говорили о неизменности русско-германских добрососедских отношений и о вреде несдержанности в газетной полемике между странами. «В Германии - расхождение между правительством, полным разумных намерений, и общественным мнением, обуреваемым страстными порывами», - замечал обозреватель «Revue des deux Mondes» (15.V. 1914).

И. Л. Горемыкин после своего назначения на пост премьера сообщил председателю Гос. думы Родзянко, что он желает «сдвинуть законодательство с мертвой точки». 1 марта под его председательством состоялось совещание представителей всех партий, кроме крайних левых, по вопросу о новой большой военной программе. Но думские круги оставались настороженными и недоверчивыми. То их волновал вопрос о депутатской неприкосновенности (привлечение к суду депутата Чхеидзе за оскорбление величества, допущенное в думской речи214); то возникала тревога из-за того, что при опубликовании одного закона было произведено редакционное изменение заголовка в принятом палатою тексте. Сенсацию вызвало заявление И. Л. Горемыкина о том, что запросы могут предъявляться только к отдельным министрам, а не к председателю Совета министров (хотя формальную правоту премьера никто не отрицал).

В марте на рижских и петербургских заводах, изготовляющих резиновые изделия (а затем и на других), стали наблюдаться массовые заболевания работниц, выражавшиеся в тошноте, судорогах, обмороках. Так, на заводе «Треугольник» за шесть дней было отмечено свыше трехсот случаев, на табачной мануфактуре - за четыре дня свыше полутораста. Смертных случаев при этом не было ни одного.

Печать забила тревогу; в Думу были внесены запросы. Правые высказывали предположение, что это революционеры устраивают «химическую обструкцию», и в Гос. думе происходили бурные сцены. Заболевания вскоре совершенно прекратились. По-видимому, первые случаи объяснялись духотой и испарениями резины, а затем действовала психологическая зараза. Но эта «эпидемия» послужила поводом для многочисленных забастовок протеста.215

Вообще забастовки становились все более частыми: петербургские рабочие бастовали по поводу не понравившейся им речи тов. мин. внутренних дел о ленских событиях, по поводу конфискации номера газеты «Правда»; на 1 мая работу прекратили почти все заводы.

22 апреля «Правда» праздновала двухлетие своего выхода (ее несколько раз закрывали, но она тотчас выходила под другими названиями). На заводах производили сбор в «Фонд рабочей печати». В этот самый день крайняя левая Гос. думы по поводу первого выступления И. Л. Горемыкина устроила обструкцию. Группа в двадцать человек начала стучать пюпитрами и громко кричать, и скандал прекратился лишь после того, как 21 депутат (с лидером с.-д. Чхеидзе и лидером трудовиков, молодым адвокатом Керенским во главе) были исключены на пятнадцать заседаний. Горемыкин обратился к Думе с кратким приветствием: «Положение мое самое простое, оно заключается в совместной и дружной с вами работе… чтобы каждый из нас мог, в пределах начертанных ему законами обязанностей, посвятить свои силы служению родине».

Гос. дума отнеслась к новому премьеру сдержанно, а речь министра внутренних дел Маклакова встречена была недружелюбно; при обсуждении сметы его ведомства думское большинство впервые прибегло к демонстративному отклонению кредитов. Зная, что по закону в случае отклонения кредитов остается в силе цифра прошлой сметы, думские партии решили отвергнуть все повышения кредитов по смете министерства внутренних дел. В их числе были кредиты «на наем и содержание помещений в губ. городах». Правый октябрист Танцов указал, что это невыгодно отразится на земских сметах; земец-октябрист Стемпковский, признавая этот факт, возразил, что зато это «заставит министра призадуматься». Кредит был отклонен большинством 159 против 147 голосов. Но когда было предложено отклонить кредит на землеустройство в польских губерниях - поляки голосовали с правым крылом, и кредит был спасен. Так и в 4-й Думе могло случиться, что решение зависело от польских голосов…

Среди депутатов, исключенных за обструкцию, был с.-д. большевик Малиновский, состоявший с 1910 г. на службе в тайной полиции. Он пользовался доверием Ленина и был членом Центрального комитета партии; через него министерство внутренних дел было хорошо осведомлено о планах большевиков. Но его резкие агитационные речи в Гос. думе возмутили нового тов. мин. внутренних дел Джунковского, который решил прервать с ним сношения и сообщил М. В. Родзянко об истинной роли Малиновского, которому, разумеется, пришлось сложить депутатские полномочия и уехать за границу.

Ленин долго отказывался признать, что Малиновский был агентом полиции; «Правда» объясняла его уход нервным переутомлением и порицала его за недостаток выдержки. Меньшевики, наоборот, злорадствовали. С этого момента правительство утратило свой главный источник осведомления о внутренних делах партии большевиков.

Так как правительство взяло курс в сторону трезвости, общество стало относиться к этой проблеме с иронией. Дума отвергла кредит в 300 000 р. на субсидии обществам трезвости. «Если хотите трезвости, - провозглашал Ф. И. Родичев, - добывайте свободу!» Когда в виде опыта винные лавки в Петербурге были закрыты на второй и третий день Пасхи - рабочие на многих заводах объявили забастовку, «так как вследствие закрытия мест продажи спиртных напитков в предшествующие два дня они лишены были возможности привычным образом провести праздничные дни».

Тем не менее министр финансов Барк уже в апреле мог сообщить, что за последние месяцы вынесено 416 приговоров сельских сходов о закрытии винных лавок. Деревня отозвалась на кампанию в пользу трезвости совершенно иначе, нежели город.

Соотношение партий в Думе оставалось неопределенным, прочного большинства не было. При резком столкновении октябриста Н. П. Шубинского с П. Н. Милюковым думское большинство исключило лидера к.-д., но против исключения Шубинского получилось большинство в три голоса. Председательствовавший в этом заседании прогрессист А. И. Коновалов вышел из президиума, и на его место (303 голосами против 11) избран был товарищем председателя Гос. думы октябрист А. Д. Протопопов.

В одном из своих последних заседаний (10 июня) Дума, при закрытых дверях, полностью приняла военную программу. Государь поручил М. В. Родзянко «передать Гос. Думе изъявление Моего искреннего удовольствия по поводу принятого Думой патриотического постановления об отпуске кредитов на усовершенствование обороны государства».

Хотя И. Л. Горемыкин вслед за В. Н. Коковцовым отстаивал в Гос. совете допущение польского языка в городских самоуправлениях царства Польского - Гос. совет вторично отверг этот проект. Он также отклонил проект введения волостного земства. При различии настроений обеих палат проводить новые законы становилось затруднительно.

«В наше действительно переходное время, - говорил в Гос. думе тов. министра народного просвещения бар. М. А. Таубе, - писать органические уставы чрезвычайно нецелесообразно… Какое бы ни было правительство… при настоящей комбинации и констелляции сил и в Гос. Думе, и в Гос. Совете закон этот пройти не может». («Спасибо за признание, это верно!» - отозвались голоса слева). «Новое Время» вспоминало последние речи Столыпина о «волшебном круге», создающемся для законодательства, о необходимости «трахеотомии»…

Сессия Гос. думы закрылась 14 июня. «Под занавес» она приняла т. н. «поправку Годнева» к государственной росписи, запрещающую министрам использовать по своему усмотрению неупотребленные остатки кредитов по их сметам. Гос. совет эту поправку отверг, и левая печать утверждала, что, следовательно, отвергнут и весь бюджет; но дело ограничилось тем, что роспись была опубликована и введена в действие без вступительной части. 30 июня на каникулы разошелся и Гос. совет.

В международной политике первая половина 1914 г. прошла довольно тихо. Много писали о злоключениях принца Вида, избранного князем Албании; ему никак не удавалось добиться признания со стороны местного населения. Во Франции парламентские выборы прошли под знаком борьбы против трехлетнего срока военной службы: большой успех имели социалисты. Тем не менее президент Пуанкаре не согласился предоставить власть противникам нового военного закона, и после неудачного опыта с кабинетом Рибо (который был свергнут в тот же день, как предстал перед парламентом) премьером был назначен независимый социалист Вивиани, человек дипломатичный, удовлетворивший левое крыло палаты обещанием изучить вопрос о способах замены трехлетней службы - а пока закон оставлен был в силе. Кайо, считавшийся возможным лидером левого большинства, был временно отстранен от власти, т. к. предстоял процесс его жены, убившей редактора «Фигаро» Кальметта за опубликование личных писем ее мужа к ней.

В Англии угрожающие формы принимал ирландский вопрос. Закон о «гомруле» должен был войти в силу летом 1914г.; протестантское население Ульстера готовилось к вооруженному сопротивлению, а в английском офицерстве проявлялось открытое нежелание идти против «верных Англии» ульстерцев ради «ирландских сепаратистов».

Австро-русские отношения оставались натянутыми. В начале 1914 г. в Мармарош-Сигете (Карпатская Русь) и во Львове разбирались дела о русофильской пропаганде. Член Гос. думы гр. В. А. Бобринский ездил свидетелем защиты в Мармарош-Сигет. Часть обвиняемых была оправдана.

Столетие рождения малорусского поэта Тараса Шевченко было официально отпраздновано в Галиции, тогда как в России ему пытались придать антирусский характер. В петербургских газетах даже появились сведения, будто в Киеве малорусскими сепаратистами («мазепинцами», как их называли противники) устроена была демонстрация с лозунгом «да здравствует Австрия». Киевский губернатор Н. И. Суковкин, однако, опровергнул эти сообщения.

2 июня государь со всей царской семьей выезжал в Румынию и в Констанце встречался с румынской королевской семьей (в марте в Россию приезжал наследный принц Фердинанд с супругой и с сыном). Ходили упорные слухи о предстоящей помолвке великой княжны Ольги Николаевны с молодым румынским принцем Королем.

15 (28) июня в Сараеве, столице Боснии, был убит наследник австрийского престола, эрцгерцог Франц-Фердинанд. Он считался сторонником превращения Дунайской монархии в триединое германо-венгро-славянское государство, с расчетом на расширение в сторону Балкан, а то и за счет России; немецкие и особенно венгерские националисты его недолюбливали.

«Русское общественное мнение не считало покойного эрцгерцога в числе друзей России. Но оно не может не испытывать чувства глубокой скорби перед его трагической кончиной и негодования к убийцам, в фанатическом ослеплении сеющим смерть направо и налево», - писало «Новое Время». Государь выразил соболезнование престарелому императору Францу-Иосифу; австрийского посла гр. Чернина посетили великие князья, министры, видные сановники.

Но уже 18 июня «Новое Время» указывало, что против Сербии «началась очень опасная кампания». Хотя оба задержанных участника убийства были австрийские подданные, австро-венгерская печать обвиняла в организации убийства Сербию. Начались аресты среди сербов, живущих в Боснии; происходили демонстрации, толпы громили сербские магазины. В России относились с негодованием к этим попыткам использовать возмущение, вызванное убийством эрцгерцога, для политических целей Австро-Венгрии на Балканах.

В эти тревожные дни скоропостижно скончался русский посланник А. А. Гартвиг (28 июня, в кабинете австрийского посланника в Белграде). Его кончина была большим горем и для Сербии, справедливо считавшей его своим горячим заступником. Сербское правительство держало себя очень осторожно; оно даже запретило собрания протеста против сербских погромов в Боснии. В Петербурге надеялись, что Германия окажет на Австрию умеряющее влияние.

К началу июля «злобой дня» в России стали забастовки, принявшие угрожающие размеры. В Баку около месяца тянулась забастовка на нефтяных приисках. Социал-демократическая печать в Петербурге призывала рабочих поддержать бакинских товарищей. 3 июля в Петербурге перед Путиловским заводом состоялся митинг; полиция рассеяла толпу, причем в свалке было ранено камнями несколько городовых и ушиблено девять рабочих.

На следующий день начались забастовки протеста, сопровождавшиеся уличными демонстрациями. С.-д. и с.-р. выпустили прокламации, призывающие к борьбе. 6 июля было воскресенье; 7-го забастовка не только не прекратилась, но приняла боевой характер. В Петербурге бастовало уже свыше 100 000 рабочих; движение перекинулось в Москву, в Ревель. В рабочих кварталах Петербурга стали останавливать трамваи, разбирать мостовую, кидать камнями из окон в полицию. Так как в этот самый день в Россию прибыл французский президент, великий князь Николай Николаевич (как отмечает в своих мемуарах Пуанкаре) высказывал предположение, не устраиваются ли забастовки немцами, чтобы испортить франко-русские манифестации.

8 июля весь день шли нападения на трамваи. Было испорчено 200 вагонов (из 500). Работали только казенные заводы; 9-го стали и они. На Приморской ж. д. рабочие повалили телеграфные столбы поперек рельсов. В ходу осталось только 40 трамвайных вагонов. Но в ночь на 9-е в помещении газеты «Правда» была задержана группа руководителей забастовки; газета «Трудовая Правда» была закрыта, типография опечатана, и движение с этого момента пошло на убыль. Оно вообще по телеграммам иностранной печати выглядело страшнее, чем было: так, беспорядки на окраинах ничуть не помешали франко-русским торжествам в центре города (президент Пуанкаре посещал Петербург 8 июля).

10-го было объявлено о закрытии заводов ввиду забастовки. Трамвайное движение зато возобновилось везде, кроме рабочих кварталов. Забастовки, однако, еще распространялись в провинции - на Ригу, на Николаев.

Президент Пуанкаре пробыл в России с 7 по 10 июля. В Кронштадте его встретил государь; он остановился в Петергофе, на вилле «Александрия», в гостях у царской семьи. 9-го и 10-го были смотры в Красном Селе. По традиции были произнесены речи со взаимными заверениями в дружбе и в преданности идеалу мира. Вечером 10 июля французская эскадра вышла в море.

В тот же вечер, 10-го, скончался в Царском Селе кн. В. П. Мещерский; ему было за 75 лет, но он оставался деятельным до конца и еще в последних числах июня имел с государем последнюю продолжительную беседу. Государь всегда прислушивался к его мнениям, хотя часто с ним не соглашался.

На следующее утро, 11 июля, министерство иностранных дел получило телеграмму из Белграда: накануне вечером австрийский посланник Гизль вручил сербскому правительству ультиматум с требованиями, явно неприемлемыми для независимого государства.

Примечания:

1

Измаильский уезд, с площадью в 8128 кв. верст, с населением ок. 125 000 человек.

2

Земств не было: в 12 западных губерниях, где среди землевладельцев преобладали нерусские элементы; в редко населенных Архангельской и Астраханской губ.; в Области войска Донского и в Оренбургской губ. с их казачьими учреждениями.

13

"Revue des deux Mondes», 15.VI.1895.

14

За год открыто 1886 верст ж.-д. пути - цифра, до того не достигавшаяся.

15

Revue politique et parlamentaire. 1895.

16

В издании 1911г. Оценка прошлого в Британской энциклопедии, увы, иногда меняется от перемен в политической обстановке. В новом издании этих строк уже нет.

17

В апреле в 1897 г в «Соляном городке» в С.-Петербурге впервые показывали «живую фотографию» (кинематограф Люмьера): московские коронационные торжества (19 картин).

18

Старая 3-рублевая монета.

19

Насколько зыбки и неопределенны были у русской интеллигенции представления о положении деревни, можно видеть из следующего примера: в книге «Влияние урожаев и хлебных цен…» имелось исследование Ф. А. Щербины о крестьянских бюджетах. Оно основывалось, между прочим, на весьма скудных и устарелых данных: обследовании 283 крестьянских хозяйств (из них 168 в Воронежской губ.), произведенном около 1880 г. Щербина приходил к выводу, что доход крестьянской семьи от 52 р. 47 к. до 58 р. 51 к. на душу. Для семьи в 8 человек (таково было большинство обследованных хозяйств) это составляло от 420 до 500 р. в год. Цифра, конечно, не очень высокая - но во время прений в Вольно-экономическом обществе многие ораторы говорили, что крестьянское хозяйство имеет доход около 55 р. в год, и никого эта цифра не поразила, хотя один только хлеб, потребляемый за год крестьянской семьей в 8 человек, определялся в тех же прениях в сумме около 150 пудов!

20

О дальневосточных событиях см. дальше, гл. V.

21

Черноморский флот, запертый в проливах по Парижскому трактату, не мог учитываться при исчислении морской мощи России в свободных морях.

132

"Русская Мысль», апрель 1908 г.

133

Пример проектов, стоявших на повестке общего собрания Г. думы (9.1.1908 г.):

1) о порядке заведования храмом Воскресения Христова в С.-Петербурге;

2) о создании штатной должности учителя литовского языка в Вейверской учительской семинарии;

3) о переименовании должностей военного губернатора в Акмолинской и Семипалатинской обл. и т.д.

134

Пример: если ценз для данного уезда установлен в 300 дес, то лица, владеющие свыше 300 дес, сами участвуют в собрании выборщиков, а остальные собираются на съезды. Если соберется, скажем, 500 владельцев, вместе имеющих 3000 десятин, - они избирают 10 уполномоченных.

135

Состав губернских присутствий: губернатор; вице-губернатор; губ. предводитель дворянства; управляющий казенной палатой; прокурор; городской голова губ. города; председатель губ. земской управы и гласный по выбору губ. земства.

136

Помощник командующего войсками С.-Петербургского военного округа ген. Газенкампф писал премьеру, что «казнить мелких грабителей из уличных подонков - значит не только ронять грозное значение смертной казни, но еще и утверждать в массах мнение, что правительство только отвечает устрашением на устрашение». П. А. Столыпин (10.II.1908) ответил: «Не могу с Вами согласиться. Грабеж и разбой, в которые вылилось в настоящее время охватившее Россию в 1905 г. революционное движение, должны быть уничтожены беспощадно».

137

Клингенберг, однако, добавлял : «Смута окончательно искоренится лишь тогда, когда революционным рабочим организациям будут противопоставлены контрреволюцией, рабочие организации, под каким бы девизом они ни создавались».

138

Состав съезда был следующий: 33 правых, 33 умеренных, 44 октябриста, 4 мирнообновленца, 10 к.-д.

139

В Москве по первой курии октябристы получили 2100 голосов, к.-д. - 1800, правые - 400; по второй: к.-д. - 16 000, октябристы - 6000, левые - около 3000, правые - 2000. В Петербурге по первой курии октябристы имели 1000, к.-д. - 800, правые - 300; по второй - к.-д. получили 20 000, окт. - 9000, левые - 8000, правые - 4500.

140

Состав 3-й Думы по фракциям (в начале ее работы): правых - 50; националистов - 26; умеренно-правых - 71; октябристов - 154; прогрессистов (мирнообновленцев) - 28; к.-д. - 54; трудовиков - 13; с.-д. - 20; инородческих групп: поляков - 11, польск.-лит. группы - 7, мусульман - 8. Таким образом, правых было 147, центра 154, левых 141 (из 442). Впоследствии произошли некоторые перемены; особенно уменьшилась фракция октябристов.

141

Выборщики от рабочей партии избирались съездами уполномоченных. На всех этих съездах большинство имели с.-д. Так как избрание одного депутата от этой курии было обязательным, а все рабочие выборщики, кроме намеченного партией кандидата, отказывались баллотироваться - правые губернские собрания были вынуждены избирать в Думу с.-д.

142

Состав президиума III Думы: председатель Н. А. Хомяков; тов. председателя кн. В. М. Волконский и бар. М. Ф. Мейендорф; секретарь проф. И. П. Сазанович; ст. пом. секр. Г. Г. Замысловский.

143

Министр затем разрешил вольнослушательницам, уже состоявшим в университете, окончить курс.

144

Речь в Совете по делам местного хозяйства 11 марта 1908 г.

145

В январе 1909 г.

146

Состав комиссии: предводитель дворянства, председатель уездной управы, непременный член от министерства земледелия, член окружного суда, 3 выборных от крестьян, местный земский начальник и представитель общины, где производятся работы.

147

В начале 1911 г. было главных землемеров 770, землемеров - 1660, помощников землемеров - 2670.

148

С начала войны принятие новых прошений было приостановлено, и продолжались только начатые работы; на 1 мая 1916 г. были выделены участки 1 358 000 домохозяев, с 13 833 000 десятин, или около 8 процентов всей площади крестьянских земель.

149

Азеф прожил после этого еще лет десять за границей под другой фамилией; он умер от болезни почек весною 1918 г. в Берлине.

150

Сенат смягчил эту кару до ссылки на поселение.

151

Азеф (носивший также фамилию Липченко) изображен, м. б., в романе Андрея Белого «Петербург» под псевдонимом Липпенченки.

152

Более левые круги отнеслись к новым течениям иронически. Е. Д. Кускова писала в «Правде Жизни»: «Одни позабыли и думать о науке и обнялись со средневековой божественностью. Это, пожалуй, самые безвредные. Но кто за ними в XX веке пойдет?.. Приди сам Петр Амиенский, и тот теперь не соберет пяти человек в крестовый поход».

153

Сам Витте так выражается об этом выступлении в своих мемуарах: «Я сорвал со Столыпина маску и показал, что в угоду думскому большинству он желает ограничить власть Государя Императора».

154

Речь идет о дополнительных выборах по 2-й курии Петербурга осенью 1909 г., когда прошел к.-д. Н. Н. Кутлер, получивший 12 500 голосов.

155

"Вестник Европы» 1909, №11.

156

"Новое Время» З.X.1909.

157

Во время поездки государя во Францию в 1901 г. Сжатой и выразительной сводкой земельной политики всего царствования служит высочайший рескрипт 19 февраля 1911г. (по поводу 50-летия освобождения крестьян): «…Я поставил себе целью завершение предуказанной еще в 1861 г. задачи создать из русского крестьянина не только свободного, но и хозяйственно сильного собственника. В сих видах наряду с отменой круговой поруки, сложением выкупных платежей и расширением деятельности Крестьянского Поземельного банка Я признал благовременным, отменив наиболее существенные стеснения в правах крестьян, облегчить их выход из общины, а также переход на хуторское и отрубное хозяйство; в связи с этим приняты меры к насаждению в земледельческой среде мелкого кредита и распространению в ней сельскохозяйственных усовершенствований и знаний…"

158

Об этом упоминает дочь А. П. Извольского в своем предисловии к неоконченным мемуарам своего отца.

159

"Nur gruess mich nicht unter den Linden».

160

Заседание Гос. думы 2 марта 1911 г.

161

"Новое время» 27 октября 1910 г.

162

Ген. Ю. Н. Данилов в своей книге «Участие России в мировой войне» подробно разъясняет технические основания этих военных мер.

163

Речь 31.III. 1910.

164

Заседание Г. думы 2.III. 1910 г.

165

П. А. Столыпин писал государю о своей поездке в Сибирь: «…растет сказочно… в несколько последних месяцев выросли большие поселки, чуть ли не города». Но он предвидел и осложнения в будущем: искусственно насаждают общину в стране, которая привыкла к личной собственности; не подумали о насаждении частной земельной собственности; если не принять мер - в Сибири «бессознательно и бесформенно создастся громадная, грубо демократическая страна, которая задавит Россию Европейскую».

166

"Голос Москвы», начало февраля 1912 г.

167

Новый устав заменял бесплатное «кормление» всех крестьян в районах, пострадавших от неурожая, более целесообразной организацией: состоятельным крестьянам продовольствие и семена выдавались в виде ссуды; для других устраивались общественные работы (постройка дорог, каналов), и бесплатная помощь оказывалась только «маломощным». Как сказал П. А. Столыпин, эта мера положила предел «развращающему началу казенного социализма». (Речь 9.XI. 1910.) Устав этот был впервые с успехом применен на практике во время продовольственной кампании 1911-1912 гг.

168

П. Г. Курлов в своих мемуарах утверждает, будто Мациевич был с.-р. и собирался убить Столыпина при полете, но почему-то не решился.

169

"Слово», 10. III. 1909 г.

170

Витебская, Минская, Могилевская, Киевская, Волынская, Подольская.

171

Подробное изложение этого важного разговора со слов Столыпина имеется в мемуарах гр. В. Н. Коковцова («Из моего прошлого», т. I, стр. 452-458). Насколько известно, это единственное существующее изложение.

172

П. Н. Дурново подчинился и до осени не бывал в Г. совете; В. Ф. Трепов из протеста сложил с себя звание члена Г. совета и вообще покинул государственную службу.

173

Это была последняя публичная речь П. А. Столыпина.

174

В этом смысле П. А. Столыпин поручил А. П. Извольскому осветить происшедшее во французской печати.

175

Заключение сенатора М. И. Трусевича.

176

Распространению этой легенды - кроме желания врагов власти использовать всякое орудие для борьбы с нею - способствовало еще одно обстоятельство: полковник Кулябко, желая оправдаться в преступном легкомыслии, старался всячески преувеличить заслуги Богрова как охранника и этим, сам того не сознавая, продолжал дело самого Богрова.

177

Илиодор вскоре после этого обнаружил свою истинную природу: он заявил, что отрекается от православия. «Колдуном я раньше был, народ морочил, - говорил он корреспонденту «Речи» (9.1.1913). - Я - деист. Языческая религия - она была хорошая».

178

Расследования производились как церковными властями, так и известным знатоком сектантства Бонч-Бруевичем.

179

Дату писем можно приблизительно установить по тому, что среди них была записка от наследника (крестик и вырисованная буква «А», явно относившаяся ко времени, когда он еще не умел писать). Об этом эпизоде говорится в мемуарах гр. В. Н. Коковцова. Хотя распространители при этом и ссылались на имя Гучкова, нельзя считать доказанным, что б. председатель Гос. думы действительно был вдохновителем этой гнусной кампании, вызвавшей у государя чувство гадливости и глубочайшего негодования.

180

По первой курии Москвы был забаллотирован Гучков. Он получил всего 1300 голосов, против 2100 в 1907 г., тогда как к.-д. выиграли против 1907 г. всего 250 голосов; очевидно, за Гучкова не стала голосовать на этот раз и часть правых.

181

Состав IV Думы (в скобках цифры в начале 3-й Думы): правые 65 (50); националисты 88 (96); центр 32 (-); октябристы 98 (153); прогрессисты 48 (28); к.-д. 59 (54); мусульмане 6 (8); поляки 15 (18); трудовики 9 (13); с-д. 15 (20); из 7 беспартийных3 правых и 2 левых. Итого - правая 156 (146), центр 130 (153), оппозиция 154 (141).

182

Кн. Д. Д. Урусов, которого затем сменил Н. Н. Львов.

183

Подробное описание Романовских торжеств имеется в книге В. И. Назанского «Крушение Великой России и Дома Романовых», изд. в Париже в 1930 г. (с. 73-141).

184

Гр. В. Н. Коковцов, который пишет в своих мемуарах, что во время поездок государя он не заметил «настоящего энтузиазма», все же отмечает: «Большое впечатление произвела только Кострома. Государь и Его Семья были окружены сплошной толпой народа, слышались неподдельные выражения радости».

185

По данным министерства торговли, политических забастовок в 1910 г. было 8; в 1911 - 24; в 1912 - 1300; за январь-сентябрь 1913 г. - 711.

186

В своих мемуарах бар. М. А. Таубе приводит отрывки из неопубликованных писем государя к кн. В. П. Мещерскому, разделявшему мнение о необходимости улучшить отношения между Россией и Германией во избежание великих катастроф.

187

В 1890 г. почтовых отправлений - 384 127 000, телеграмм - 57 046 000; в 1910 г. - 2 056 085 000 и 195 457 000.

188

Включая военные и морские заводы и железные дороги. Средний заработок рабочих в 1912 г., по данным фабричной инспекции, составлял 255 р. в год - от 447 р. (рабочие электростанций) и 425 р. (машиностроительные заводы) до 180 р. (обработки льна, пеньки) и 156 р. (обработка пищевых продуктов). В 1901 г. средний заработок был 201 р. Поденная плата чернорабочих (по офиц. расчету страховых присутствий для исчисления пенсий при несчастных случаях) составляла в 1913-1914 гг. от 1 р. 20 (Одесса) и 1.10 (С.-Петербург) до 60 к. (Казанская, часть Саратовской губ.) и 54 к. (Тамбовская губ.) в день.

189

Земские и городские сметы увеличились значительно сильнее, чем государственные: с 60 до 300 миллионов для земства, с 60 до 300 миллионов для городов.

190

Жел. дор. на 1.1.1912г.: 63 972 в.; на 1.1.1915г.: 66 165 в. (с Восточно-Китайской, но без Финляндских ж.д.). В 1894 г. было 32 000 в. Телеграфных проводов (в 1910) 660 000 в. (313 000 в. в 1895 г.). Пароходов в 1895 г. было 2539, в 1906 г. - 4317.

191

Дредноуты «Гангут», «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь», строящиеся крейсера-дредноуты «Бородино», «Измаил», «Кинбурн», «Наварин». Ко времени их окончания (около 1917 г.) русский флот с 11 новейшими линейными кораблями должен был снова достигнуть четвертого места в ряду мировых флотов (после Англии, Германии и Соед. Штатов). Япония к тому времени должна была иметь 10 дредноутов.

192

"Императрица Мария», «Император Александр III», «Императрица Екатерина II».

193

Edmond Thery. La transformation economique de la Russie. Париж, 1914 г. Предисловие, из которого взяты вышеприведенные строки, помечено январем 1914 г.

194

W.D.Preyer. Die russische Agrarreform. Jena, 1914.

195

Около 800 миллионов зол. франков или 28 миллионов англ. ф.; во Франции в том же году 347 миллионов фр., в Англии - 18,5 миллионов ф.

196

Всего детей школьного возраста (если исходить из четырехлетнего курса начальных школ) было в 1912 г. около 14 миллионов.

197

"Лекции о России», гектограф, издание ген. Е. К. Миллера.

198

О числе книг и периодических изданий и России за 1908 г. имеются следующие данные: период, изданий было 2028, в том числе 440 ежедневных. Книг и брошюр (не считая отчетов обществ и т. д.) издано 23 852 названия, 70 841 000 экземпляров, на сумму в 25 миллионов р. Более двух третей книг приходилось на большие издательства, из них самое крупное - И. Д. Сытина (свыше 12 миллионов книг почти на три миллиона рублей).

199

За первые три года, 1909-1911, было 4095 «экскурсантов». С возрастающим успехом экскурсии продолжались вплоть до лета 1914 г.

200

Проф. В. Тотомианц «Кооперация в России». Прага, 1922 г.

201

В июньской книжке журнала «Заветы» за 1914 г.

202

Подробное изложение итогов предсоборного присутствия в 1906 г. см. «Ученые записки Юрьевского Университета», 1912 г., № 1, статью Ф. Суетова.

203

Baron Alexander Meyendorf. «The background of the Russian revolution». New York. 1928.

204

"Азиатская Россия», т. II, с. 616.

205

Сюда относятся области Якутская и Камчатская, северная часть Тобольской и Енисейской губ., Киренский и Олекминский уезды Иркутской губ., Баргузинский отдел Забайкальской обл.

206

Томская и южная часть Енисейской губ., Акмолинская обл. и Кустанайский уезд Тургайской области.

207

Земли переселенцам предоставлялись за почти номинальную плату 4 р. с десятины, с рассрочкой на 49 лет.

208

1894 г.: 400 п., 4000 р.; 1904 г.: 2 003 000 п., 23,6 миллиона рубл.; 1912 г.: 4 459 000 п., 68 миллионов рублей.

209

"Азиатская Россия», т. II, стр. 407.

210

Записка разделена на главы; их заголовки, прочтенные подряд, передают ее суть:

1) Будущая англо-германская война превратится в вооруженное столкновение между двумя группами держав. 2) Трудно уловить какие-либо реальные выгоды, полученые Россией в результате ее сотрудничества с Англией. 3) Жизненные интересы Германии и России нигде не сталкиваются. 4) В области экономических интересов русские польза и нужды не противоречат германским. 5) Даже победа над Германией сулит России крайне неблагоприятные перспективы. 6) Борьба между Россией и Германией глубоко нежелательна для обеих сторон как сводящаяся к ослаблению монархического начала. 7) Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой трудно предвидеть. 8) Германии в случае поражения предстоит перенести не меньшие социальные потрясения. 9) Мирному сожительству культурных наций более всего угрожает стремление Англии удержать ускользающее от нее господство над морями».

211

Записка Дурново была опубликована в советском журнале «Красная Новь» в 1922 г. и в мюнхенском русско-немецком журнале «Ауфбау» в 1921 г.

212

Обратное заключение для последних лет получается только вследствие статистической ошибки: вывоз в Германию по морю через устье реки Рейна у нас числился под рубрикой «вывоза в Голландию», между тем как около 90 проц. товаров просто следовало транзитом в Германию.

213

Впечатления члена Русского Собрания Ю. С. Карцова о германских настроениях еще летом 1910 г. («Новое Время», 29.VI.1910).

214

Государь повелел это дело прекратить, пометив на докладе: «Надеюсь, что впредь председатель Гос. Думы не допустит суждений, противных закону и присяге».

215

А. И. Гучков, в качестве гласного петербургской городской думы, внес предложение отпустить 100 000 рублей на помощь семьям бастующих, но это демонстративное предложение было опротестовано градоначальником.