• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Место книги в жизни людей определено, казалось бы, исчерпывающе.

Все сходятся на том, что за книгой (если, конечно, это хорошая книга) стоит реальная жизнь. И так же общепринято, что, в свою очередь, такая книга оказывает встречное влияние на породившую ее жизнь, помогает читателю осмысливать явления действительности, правильно оценивать их, находить себе достойные жизненные цели.

Все это, конечно, так.

Однако — повторим это снова — реальная жизнь сложнее любой, сколь угодно стройной схемы. Увы, далеко не всякая книга точно и глубоко отражает настоящую жизнь и тем более не всегда оказывается способной сколько-нибудь заметно повлиять на нее. Длительный читательский опыт, к сожалению, убеждает меня в том, что это — правило.

Тем интереснее поискать исключения, в которых упомянутая ортодоксальная схема оправдывалась бы, что называется, на все сто процентов.

Об одном таком исключении мне и хочется рассказать.

В середине тридцатых годов трудно было найти область науки и практической деятельности, более популярную в нашей стране, чем исследование Арктики. Арктика была у всех в умах и на устах.

Участие советских людей в спасении потерпевшей неудачу воздухоплавательной экспедиции итальянского генерала Умберто Нобиле, благополучный переход ледокола «Сибиряков» за одну навигацию по Великому Северному морскому пути — от Баренцева до Карского моря, наконец, драматическая эпопея спасения нашими летчиками ста четырех участников полярной экспедиции на ледокольном пароходе «Челюскин» — словом, событий, равнодушно пройти мимо которых было невозможно, хватало! Были среди этих событий явные победы, были и поражения, были и такие поражения, которые в конечном счете оборачивались победами — как в той же челюскинской эпопее, например.

В умах и чувствах молодежи (да и не одной только молодежи) Арктика занимала в то время примерно такое же место, какое четверть века спустя занял космос: тут и поток новых знаний, фактов, открытий, и удовлетворение интереса к тому, что принято называть «приключениями», и, главное, выход естественной человеческой тяги ко всему устремленному вперед, по-настоящему героическому.

Естественно, что и интерес к конкретным носителям всех этих свойств — к полярникам, к их делам, планам, высказываниям — был самый пристальный. Особенно привлекали внимание своих сограждан первые представители крайне малочисленной тогда семьи Героев Советского Союза — семь летчиков, принявших непосредственное участие в спасении челюскинцев. Нет, они не почили на лаврах. Не мыслили провести всю свою дальнейшую жизнь за столами президиумов или на трибунах разного рода «встреч» кого-то с кем-то. Они либо учились, либо продолжали делать свое прямое дело — летали. И, узнав из газет об очередном арктическом перелете Молокова или Водопьянова, каждый читатель считал это вполне естественным.

И вдруг произошло нечто новое, нестандартное: на полках книжных магазинов появилась книжка, написанная Героем Советского Союза Михаилом Васильевичем Водопьяновым. Это не были мемуары, заметки или записки — произведения жанра, в котором так называемые «бывалые люди» выступали и выступают, можно сказать, испокон веков. Нет, это было произведение беллетристическое — повесть. Называлась она «Мечта пилота».

Нет нужды возвращаться к разбору художественных достоинств и недостатков этой книги — она была в свое время достаточно щедро прорецензирована, да и не о том сейчас речь.

Интересно другое: через несколько месяцев после выхода «Мечты пилота» в свет, когда полностью утих, так сказать, литературно-критический резонанс на ее появление (какой уважающий себя критик станет публиковать рецензию на прошлогоднюю книгу?), — тогда-то вдруг началось что-то вроде второго тура обсуждения повести Водопьянова. На этот раз обсуждение шло в совсем новой, несколько неожиданной для произведения художественной литературы плоскости.

Книга обсуждалась по существу.

Участники дискуссии критиковали планы и поступки литературных героев Водопьянова так, будто это были живые, вполне реальные люди. Писали исследователи Арктики, полярные пилоты, штурманы — прямые коллеги летчиков Бесфамильного, Блинова, академика Белянкина и других персонажей «Мечты пилота». Со статьями выступили Слепнев, Байдуков, Алексеев, Чухновский, Махоткин, Мошковский, Фарих, Доронин — словом, вся гвардия советской полярной авиации! Дважды брал слово сам Водопьянов. Дискутировали по всем правилам: страстно, горячо. С твердой убежденностью в своей правоте. Со всей интеллигентностью, деловитостью и юмором, которыми издавна отличалась славная корпорация полярников (попробуйте провести многомесячную экспедицию в обществе Шмидта, или Самойловича, или Алексеева — и не набраться всего этого!). И конечно же с применением полного набора самых что ни на есть саркастических замечаний, долженствующих окончательно добить точку зрения оппонента, «удивительно поверхностно судящего о предмете обсуждения».

Спорили не «вообще», а о вещах вполне конкретных: сколько самолетов отправлять на штурм Северного полюса, одновременно должны они лететь или поочередно, из одного исходного пункта или из разных, на морских самолетах или на сухопутных, с использованием парашютного десанта или без него? Но центральным предметом обсуждения была, конечно, основная идея, на которой базировался весь план Бесфамильного (вернее, его создателя — Водопьянова): возможность посадки тяжелого самолета вблизи полюса на неподготовленную, выбранную прямо с воздуха льдину.

Мы с интересом следили за этой дискуссией, но, говоря честно, видели в ней лишь занимательный спор специалистов на произвольно заданную, достаточно абстрактную тему. Северный полюс представлялся почти таким же недосягаемым, какой тридцать лет спустя нам казалась Луна: облететь, пожалуй, дело реальное, но произвести посадку!

И громом среди ясного неба прозвучало для подавляющего большинства читателей сообщение о том, что 21 мая 1937 года на Северном полюсе — таинственном, недоступном, так долго манившем к себе людей — произвел посадку флагманский самолет экспедиции академика Отто Юльевича Шмидта. Излишне говорить, что командиром этого самолета, как и всего летного отряда экспедиции, был Водопьянов. Через несколько дней на той же льдине собрались и остальные корабли экспедиции, пилотируемые известными полярными летчиками Василием Сергеевичем Молоковым, Анатолием Дмитриевичем Алексеевым и Ильей Павловичем Мазуруком. А улетев назад на материк, самолеты оставили на льду четверку папанинцев — первую дрейфующую научно-исследовательскую экспедицию в Центральной Арктике. Хотя с тех пор и прошло без малого четыре десятка лет, но, я думаю, нет у нас человека, который не знал бы об этом подвиге, без преувеличения, открывшем новую эпоху в полярных исследованиях человечества.

В наши дни полетом в те края никого не удивишь. Участник первой полюсной экспедиции И. П. Мазурук садился на дрейфующих льдинах экспедиций СП («Северный полюс») двести пятьдесят четыре раза! Да и сам счет таких дрейфующих арктических экспедиций перевалил уже за два десятка. Впрочем, эта черта большого достижения общеизвестна: научный подвиг лишь тогда может именоваться подвигом, когда содержит в себе перспективу превращения в норму. Так было — так и будет: с тем же космосом, например.

Но сейчас мне хочется вспомнить о другом. Только узнав о всех технических, организационных и, если можно так выразиться, летно-тактических подробностях полюсной экспедиции Шмидта, мы неожиданно для себя увидели, что «второй тур» обсуждения книги Водопьянова был, в сущности, не чем иным, как вполне деловой и притом предельно плодотворной всесоюзной научно-технической дискуссией. Дискуссией, проведенной широко, в лучших традициях научной демократии (без замораживающих заявлений о каких-нибудь «заранее одобренных» тезисах) и давшей результат в виде конкретного, до деталей отработанного плана действий экспедиции.

Книга, родившаяся из жизни, оказала обратное влияние на жизнь в такой явной форме, что сомнения в справедливости классической схемы «книга и жизнь» не оставалось.

Мне могут возразить, что рассказанное — частный случай, исключение. Совершенно верно. Конечно же исключение! Я и начал с утверждения, давно ставшего тривиальным, что жизнь всегда сложное самой совершенной схемы. Но история наук свидетельствует: наиболее интересное зачастую лежит не в правилах, а как раз в исключениях. Так оно получилось и на сей раз.