• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Катрин надеялась поговорить с Питу с глазу на глаз, и это ей удалось.

Госпожа Бийо встретила товарок, которые были рады составить ей компанию, и Катрин, вверив попечению одной из них своего коня, пошла на ферму пешком в сопровождении Питу, ухитрившегося ускользнуть от толпы поклонников.

В деревне по причине взаимной снисходительности никому нет дела до чужих секретов, и никто не обратил на нашу уединившуюся пару никакого внимания.

Соседи сочли вполне естественным, что Питу хочет поболтать с г-жой Бийо и ее дочкой, а может, и вообще этого не заметили.

В тот день у каждого были свои причины укрыться в лесной тьме и тиши. В лесном краю слава и счастье ищут приют под сенью вековых дубов.

– Вот он я, мадмуазель Катрин, – сказал Питу, когда они остались одни.

– Отчего вы так надолго покинули нас? – спросила Катрин. – Это дурно, господин Питу.

– Но, мадмуазель Катрин, – возразил Питу, – вы ведь знаете…

– Ничего я не знаю… Это дурно. Питу поджал губы, ему было неприятно слушать, как Катрин лжет.

Она это поняла, тем более что Питу, чей взгляд обычно был прям и открыт, отвел глаза в сторону.

– Послушайте, господин Питу, – сказала Катрин, – я хотела еще кое о чем поговорить с вами.

– Да?

– Давеча, когда вы видели меня подле хижины…

– Подле какой хижины?

– Но вы же сами знаете.

– Знаю.

Она покраснела.

– Что вы там делали? – спросила она.

– Выходит, вы поняли, что это я! – воскликнул Питу с меланхолическим упреком.

– Не сразу.

– Как это не сразу?

– Бывает, что думаешь о своем и ничего кругом не замечаешь, а потом спохватываешься.

– Разумеется.

Она снова замолчала, молчал и Питу; у обоих накопилось в сердце слишком много такого, что не высказать словами.

– Значит, – вымолвила наконец Катрин, – это были вы.

– Да, мадмуазель.

– Что же вы там делали? Сидели в засаде?

– В засаде? Нет. С какой стати мне сидеть в засаде?

– Ну, не знаю. Из любопытства…

– Мадмуазель, я не любопытен. Она нетерпеливо топнула ножкой.

– И все-таки вы были там, а зачем – неизвестно.

– Мадмуазель, вы ведь видели: я читал.

– Ах, ничего я не видела.

– Но раз вы видели меня, вы должны были видеть и книгу.

– Верно, я вас видела, но мельком. Значит, вы читали?

– «Безупречного национального гвардейца».

– Что это такое?

– Книга, по которой я учусь тактике, чтобы затем обучать своих солдат, а для учебы необходимо уединение.

– Пожалуй, вы правы; там, на опушке леса, вас никто не тревожит.

– Никто.

Они снова замолчали. Матушка Бийо и ее подруги поодаль болтали о своем.

– И подолгу вы там учитесь? – снова подала голос Катрин.

– Иной раз с утра до вечера, мадмуазель.

– Ив тот раз тоже? – живо вскричала она.

– Ив тот раз тоже.

– Странно, что я вас увидела только на обратном пути.

Она лгала так отважно, что Питу захотелось ей поверить; но ему было стыдно за нее. Впрочем, он был влюблен и робок. Она страдала многими недостатками, но никто не смог бы упрекнуть ее в излишней откровенности.

– Должно быть, я спал, – сказал Питу, – когда сильно напрягаешь ум, это случается.

– Ну вот, – сказала она, – а пока вы спали, я вошла в лес, чтобы не быть на виду. Я шла.., я шла к охотничьему домику.

– К охотничьему домику, – повторил Питу. – К какому домику?

Катрин снова покраснела. На сей раз Питу притворялся слишком старательно, чтобы она могла ему поверить.

– К охотничьему домику Шарни, – продолжала она с деланной непринужденностью. – Там растет самая лучшая живучка.

– Неужели?

– Я обожглась, когда стирала белье, и мне обязательно нужно было нарвать живучки.

Несчастный Анж, словно пытаясь поверить словам Катрин, бросил взгляд на ее руки.

– Я обожгла не руки, а ноги, – живо сказала она.

– И вы нашли живучку?

– Да, прекрасную; видите, я совсем не хромаю.

«Она хромала еще меньше, – подумал Питу, – когда юркнула в лес, словно косуля в вересковые заросли».

Катрин решила, что ей удалось обмануть Питу; она уверила себя, что он ничего не видел и ничего не понял.

В порыве радости, недостойной ее благородной души, она шутливо заметила:

– Значит, господин Питу на нас дуется; господин Питу гордится своим новым званием; господин Питу выбился в офицеры и презирает бедных крестьян вроде нас.

Питу почувствовал себя уязвленным. Великая жертва, даже принесенная втайне, нуждается хоть в какой-нибудь награде, Катрин же обманывала Питу и насмехалась над ним, сравнивая его с Изидором де Шарни. Все добрые намерения Питу разом пропали; самолюбие – дремлющая змея; не дразните ее, если не уверены, что прикончите ее одним ударом.

– Мадмуазель, – возразил Питу, – мне кажется, что если кто и дулся, то не я на вас, а вы на меня.

– Отчего вы так думаете?

– Во-первых, вы прогнали меня с фермы, отказавшись дать мне работу. О, я ничего не сказал об этом господину Бийо. У меня, слава Богу, довольно сил и мужества, чтобы прокормить себя.

– Уверяю вас, господин Питу…

– Не стоит, мадмуазель; в своем доме вы вольны поступать, как вам угодно. Итак, вы меня выгнали; потом вы увидели меня возле охотничьего домика Шарни и, вместо того чтобы заговорить со мной, удрали, словно мелкий воришка.

Удар попал в цель; от спокойствия Катрин не осталось и следа, – Удрали? – переспросила она. – Я удрала?

– Да, словно на ферме пожар; я и книгу не успел захлопнуть, как вы, мадмуазель, уже вскочили на беднягу Малыша, который пока суть да дело успел обгрызть целый ясень – Обгрызть целый ясень? Что вы такое говорите, господин Питу? – пролепетала Катрин, окончательно теряя почву под ногами.

– Ничего особенного, – продолжал Питу, – я говорю, что пока вы собирали живучку. Малыш искал себе пропитания, а за час лошадь может съесть немало.

– За час! – вскрикнула Катрин.

– Конечно, мадмуазель, меньше, чем за, час, лошади с таким деревом не справиться. Вы нарвали столько живучки, что хватило бы на всех, кого ранило при взятии Бастилии. Из живучки выходят отличные припарки.

Катрин, бледная и растерянная, не могла вымолвить ни слова.

Питу тоже замолчал: он и без того сказал немало.

Матушка Бийо, остановившись на перекрестке, прощалась с подругами.

Питу, жестоко страдавший от того, что ему пришлось причинить боль обожаемому существу, переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая улететь.

– Ну, что говорит офицер? – крикнула фермерша.

– Он говорит, что желает вам доброй ночи, госпожа Бийо.

– Погодите, – взмолилась Катрин едва ли не с отчаянием, – останьтесь еще ненадолго.

– Ну что ж, спокойной ночи, так спокойной ночи, – сказала фермерша. – Катрин, ты идешь?

– О, скажите же мне правду! – прошептала девушка.

– О чем, мадмуазель?

– Неужели вы мне не друг?

– Увы, – только и мог ответить несчастный, которому выпало начать свою любовную карьеру с ужасной роли наперсника – роли, из которой только очень ловкие и лишенные самолюбия люди ухитряются извлекать выгоду, Питу почувствовал, что тайна его вот-вот сорвется с его губ; он понял, что стоит Катрин произнести хоть слово, и он окажется в полной ее власти.

Но одновременно он понял и другое: заговорив, он погубит себя; в тот день, когда Катрин откроет ему то, что он всего лишь подозревал, он умрет от горя.

От страха он сделался нем, как римлянин.

Он простился с Катрин так почтительно, что у девушки сжалось сердце, с ласковой улыбкой поклонился г-же Бийо и скрылся в густой листве.

Катрин невольно обернулась, словно желая последовать за ним.

Госпожа Бийо сказала дочери:

– Хороший он парень: ученый и храбрый.

Питу же, оставшись один, погрузился в размышления о любви.

«Выходит, – думал он, – то, что я чувствую, и есть любовь? Временами это очень приятно, но временами очень больно».

Бедняга был слишком простодушен и слишком добр, чтобы заподозрить, что у любви есть две стороны и что в его случае все приятное досталось г-ну Изидору.

Катрин, испытавшая в этот день невыносимые страдания, прониклась к Питу, который еще вчера казался ей безобидным чудаком, почтением, смешанным с ужасом.

Тому, кто не внушает любви, небесполезно внушить к себе немного страха, и Питу, весьма озабоченный своей репутацией, был бы немало польщен, обнаружив перемены в отношении к нему его обожаемой Катрин.

Но, поскольку он не умел читать мысли женщины на расстоянии полутора миль, он весь вечер проплакал, твердя сквозь слезы мрачные и меланхолические деревенские песенки.

Войско его пришло бы в сильное недоумение, застав своего полководца за исполнением этих элегических песнопений.

Вдоволь наплакавшись, напевшись и набродившись, Питу возвратился домой и обнаружил у своих дверей часового, которого выставили восхищенные жители Арамона из почтения к командующему Национальной гвардией.

Часовой был так пьян, что не мог удержать оружие в руках; он спал, сидя на камне и зажав ружье между колен.

Удивленный Питу разбудил его.

Часовой рассказал, что три десятка воинов отправились к папаше Телье, арамонскому Вателю, и закатили пир, что триумфаторов чествует дюжина самых разбитных красоток и что гвардейцы берегут почетное место для своего Тюренна, победившего соседского Конде.

У Питу было слишком тяжело на душе, чтобы муки эти не затронули и желудка. «Все удивляются, – говорит Шатобриан, – количеству слез, которые способны пролиться из глаз короля, но никто не вспоминает об опустошениях, которые оставляют рыдания в желудке простого смертного».

Часовой препроводил Питу к пирующим, и те встретили своего вождя приветственными возгласами, от которых задрожали стены.

Он молча кивнул, так же молча сел и со своей обычной невозмутимостью принялся за телятину и салат.

И пока желудок его наполнялся, сердце потихоньку оттаивало.