• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Итак, Питу был жестоко обманут в своих надеждах.

Разочарование его не знало пределов. Такого сокрушительного поражения не потерпел сам Сатана, когда Господь низвергнул его из рая в ад. К тому же Сатана после падения сделался князем тьмы, а Питу, сраженный аббатом Фортье, остался прежним Питу.

Как возвратиться теперь к тем, кто избрали его своим командиром? Как, дав им столько опрометчивых обещаний, осмелиться признаться, что ты просто бахвал, хвастун, который, напялив каску и нацепив саблю, не может справиться со стариком аббатом и безропотно сносит от него удары плеткой по заднице?

Пообещать уговорить аббата Фортье и не суметь выполнить обещание – какая непростительная ошибка!

Укрывшись в первом же попавшемся овраге, Питу обхватил голову руками и погрузился в размышления.

Он надеялся умаслить аббата Фортье, говоря с ним по-гречески и по-латыни. По простоте душевной он обольщался надеждой подкупить Цербера медовой коврижкой велеречия, но коврижка оказалась горькой и Цербер укусил соблазнителя за руку, даже не дотронувшись до приманки. Все пошло насмарку.

Вот в чем дело: аббат Фортье ужасно самолюбив, а Питу не взял этого в расчет; аббата Фортье сильнее оскорбило замечание Питу касательно его грамматической ошибки, чем намерение того же Питу изъять из его, аббата Фортье, арсенала тридцать ружей.

Добросердечные от природы юноши всегда заблуждаются, полагая своих противников людьми безупречными.

Меж тем аббат Фортье, как выяснилось, был пламенный роялист и горделивый филолог.

Питу горько упрекал себя за то, что дважды – своими замечаниями по поводу глагола быть и своими речами по поводу революции – навлек на себя гнев аббата. Ведь он не первый день имел дело со своим учителем и не должен был сердить его. Вот в чем заключалась истинная ошибка Питу, которую он осознал, как это всегда и бывает, слишком поздно.

Он вел себя неправильно; оставалось решить, какое поведение было бы правильным.

Правильным было бы употребить все свое красноречие для того, чтобы убедить аббата Фортье в своей преданности королю, а главное – пропустить мимо ушей грамматические ошибки учителя.

Правильным было бы внушить аббату, что арамонская национальная гвардия защищает интересы контрреволюции.

Правильным было бы пообещать, что она будет сражаться на стороне короля.

А самое главное – правильным было бы не говорить ни слова о злосчастном глаголе быть.

Тогда аббат, вне всякого сомнения, распахнул бы двери своих кладовых и своего арсенала, дабы храброе войско и его героический предводитель с оружием в руках могли отстаивать монархию.

Такая ложь именуется дипломатией. Порывшись в памяти, Питу вспомнил на этот счет немало историй из далекого прошлого.

Он вспомнил Филиппа Македонского, который столько раз нарушал свои клятвы и тем не менее прослыл великим человеком.

Он вспомнил Брута, который вел себя весьма брутально и тем не менее прослыл великим человеком.

Вспомнил он и Фемистокла, который всю жизнь обманывал своих соотечественников для их же пользы, и это опять-таки не помешало ему прослыть великим человеком.

С другой стороны, Аристид никогда не позволял себе ничего подобного, – а его тоже называют великим.

Это соображение привело Питу в замешательство.

Но, по зрелом размышлении, он решил, что Аристиду просто повезло: его враги персы были столь тупоумны, что он сумел победить их, не пускаясь на хитрости.

К тому же Аристида, хоть и несправедливо, но изгнали из Афин; это соображение в конце концов заставило Питу принять сторону Филиппа Македонского, Брута и Фемистокла.

Перейдя к современности, Питу спросил себя, как поступили бы господин Жильбер, господин Байи, господин Ламет, господин Барнав и господин Мирабо, будь они на месте Питу, а король Людовик XVI – на месте аббата Фортье?

Что сделали бы они, если бы им нужно было получить от короля триста или пятьсот тысяч ружей для французской национальной гвардии?

Решительно противоположное тому, что сделал Питу.

Они убедили бы Людовика XVI в том, что французы только и мечтают о спасении своего монарха, а спасти его возможно, только имея триста или пятьсот тысяч ружей.

Конечно, господин де Мирабо поступил бы именно так и непременно добился бы успеха.

Питу вспомнил еще и народную песенку, гласящую:

Хочешь дьяволу служить, –

Вежливым изволь с ним быть.

Вывод из всего этого напрашивался только один: он, Анж Питу, четырежды скотина; для того, чтобы вернуться к своим солдатам со славой, он должен был сделать решительно противоположное тому, что сделал.

Продолжая обдумывать то положение, в какое он попал, Питу решил во что бы то ни стало, хитростью или силой, добыть то оружие, которое надеялся добыть уговорами.

Можно было проникнуть в музей и похитить у аббата оружие либо изъять его.

Действуй Питу вместе с товарищами, эта операция звалась бы изъятием; пойди он в музей один, это называлось бы кражей.

Кража! – это слово оскорбляло слух честного Питу.

Что же до изъятия, то нет никакого сомнения, что во Франции еще оставалось довольно людей, сведущих в старинных законах и склонных рассматривать подобное деяние как разбой и грабеж.

Перечисленные доводы заставили Питу отказаться от обоих упомянутых выше средств.

Вдобавок на карту была поставлена честь Питу, а спасать честь следует в одиночку, не прибегая к посторонней помощи.

Гордый глубиной и разнообразием своих мыслей, Питу снова погрузился в раздумья.

Наконец, уподобившись Архимеду, он воскликнул:

«Эврика!» – что в переводе на французский означало:

«Нашел!»

В самом деле, в своем собственном арсенале Питу нашел выход из положения. Он рассуждал так:

Господин де Лафайет – главнокомандующий французской Национальной гвардией.

Арамон находится во Франции. Арамон имеет национальную гвардию.

Следовательно, г-н де Лафайет командует арамонской Национальной гвардией.

А раз так, г-н де Лафайет не может терпеть такого положения, при котором у арамонских гвардейцев нет оружия, в то время как гвардейцы других населенных пунктов уже получили его либо вот-вот получат.

К г-ну де Лафайету можно получить доступ через Жильбера, к Жильберу – через Бийо.

И Питу решил послать фермеру письмо.

Поскольку Бийо не знает грамоты, прочтет письмо господин Жильбер, и таким образом Питу убьет сразу двух зайцев.

Приняв это решение, Питу дождался темноты, тайком возвратился в Арамон и взялся за перо.

Однако, как ни старался он проскользнуть незамеченным, его появление не укрылось от внимания Клода Телье и Дезире Манике.

Прижав палец к губам и не сводя глаз с письма, они молча ретировались, Питу же с головой окунулся в практическую политику.

Вот что значилось в той бумаге, что произвела столь сильное впечатление на Клода и Дезире:

«Дорогой и глубокоуважаемый господин Бийо!

Каждый день приносит революции новые победы в наших краях; аристократы отступают, патриоты наступают.

Арамонская коммуна желает пополнить ряды Национальной гвардии. Но у нас нет оружия.

Я знаю средство добыть его. Некоторые частные лица хранят у себя запасы оружия; обратив его на службу нации, мы сберегли бы государственной казне немало денег.

Если бы генералу де Лафайету было угодно приказать, чтобы все подобные незаконные запасы оружия перешли в распоряжение коммун, в соответствии с числом людей, годных к военной службе, я, со своей стороны, взялся бы поставить арамонскому арсеналу по меньшей мере тридцать стволов.

Это единственный способ положить предел контрреволюционным проискам аристократов и врагов нации.

Ваш согражданин и покорнейший слуга Анж Питу».

Закончив свое послание, Питу заметил, что ни слова не сказал фермеру о его доме и семье.

Бийо, конечно, был новый Брут, но не до такой же степени! Впрочем, открыть Бийо правду о Катрин значило разорвать ему сердце и разбередить свежие раны в душе самого Питу.

Подавив вздох, Анж приписал внизу:

«Р.S. Госпожа Бийо и мадмуазель Катрин, а также все домочадцы пребывают в добром здравии и шлют господину Бийо свой привет».

Таким образом он не опорочил ни себя, ни других.

Показав посвященным белый конверт, которому предстояло отправиться в Париж, командующий арамонскими войсками ограничился немногословным заключением.

– Вот, – сказал он и пошел на почту.

Ответ не заставил себя ждать.

Через день в Арамон примчался гонец на лошади и спросил г-на Анжа Питу.

Событие это произвело великий шум, возбудило великую тревогу, а затем вселило в душу ополченцев великие надежды.

Курьер прискакал на взмыленном белом коне.

Он был одет в мундир штаба парижской национальной гвардии.

Судите же сами о том, как встретили его арамонцы и как взволновался при известии о его прибытии Анж Питу.

Бледный, трепещущий, он приблизился к высокому гостю и взял пакет, который протянул ему офицер – протянул, не будем скрывать, с улыбкой.

В пакете находился ответ г-на Бийо, писанный рукою Жильбера.

Бийо рекомендовал Питу быть более умеренным в изъявлении патриотизма.

Далее он сообщал, что прилагает к письму приказ генерала де Лафайета, скрепленный подписью военного министра, приказ же этот предписывает вооружить арамонскую Национальную гвардию.

Наконец, он извещал, что посылает письмо с офицером, который направляется в Суассон и Лан для того, чтобы и тамошняя Национальная гвардия не осталась безоружной.

Приказ генерала де Лафайета гласил:

«Сим предписывается всем гражданам, владеющим более, чем одним ружьем, и более, чем одной саблей, предоставить излишнее оружие в распоряжение воинских частей, созданных в коммунах.

Данный приказ подлежит исполнению на всей территории провинции».

Зардевшись от радости, Питу поблагодарил офицера; тот снова улыбнулся и немедленно продолжил свой путь.

Питу был на вершине блаженства: он получил приказ от самого генерала де Лафайета, да еще с подписью министра.

И что самое поразительное, приказ этот полностью совпадал с намерениями и желаниями самого Питу.

Описать действие, которое произвело появление парижского курьера на арамонских избирателей, нам не под силу. Мы даже не станем пытаться это делать.

Скажем лишь одно: взглянув на взволнованные лица и горящие глаза арамонцев, увидев, как услужливо и почтительно стали они держать себя с Анжем Питу, самый скептический наблюдатель уверился бы, что нашему герою суждено великое будущее.

Выборщики все как один изъявили желание осмотреть и ощупать министерскую печать, на что получили милостивое разрешение Питу.

Затем, когда кругом остались только посвященные, Питу произнес следующую речь:

– Сограждане, планы мои, как я и предвидел, осуществились. Я написал генералу де Лафайету о вашем желании образовать отряд Национальной гвардии и поставить во главе этого отряда меня И что же? Вот надпись на конверте, присланном мне из министерства.

Тут он предъявил своим бойцам конверт, на котором стояло:

«Господину Анжу Питу, командующему арамонской Национальной гвардией».

– Итак, – продолжал Питу, – генерал Лафайет знает о моем назначении на пост командующего Национальной гвардией и одобряет его. Следовательно, генерал де Лафайет и военный министр знают также о вашем вступлении в ряды Национальной гвардии и одобряют его.

Громкий вопль радости и восхищения потряс стены лачуги, где жил Питу.

– Что же касается оружия, я знаю, как его добыть. Прежде всего следует выбрать лейтенанта и сержанта. Я нуждаюсь в их помощи.

Новоявленные гвардейцы нерешительно переглянулись.

– Может, ты их и назовешь, Питу? – попросил Манике.

– Мне этим заниматься не подобает, – с достоинством ответил Питу, – выборы должны проходить свободно; выберите людей на названные мною посты самостоятельно, да берите с умом. Больше мне вам сказать нечего. Ступайте!

Произнеся эти слова с поистине королевским величием, Питу отослал своих солдат и, как новый Агамемнон, остался наедине с собственными мыслями.

Он смаковал свою славу, а избиратели тем временем оспаривали один у другого крохи военной власти, призванной править Арамоном.

Выборы продолжались целый час. Наконец лейтенант и сержант были названы; первый пост достался Дезире Манике, второй – Клоду Телье. Затем гвардейцы возвратились к Питу, и командир утвердил своих унтер-офицеров в новых должностях.

Когда с этим делом было покончено, Питу сказал:

– Теперь, господа, не будем терять ни минуты.

– Да, да, начнем учения! – воскликнул один из самых рьяных бойцов.

– Погодите, – возразил Питу, – прежде чем приступить к учениям, нужно раздобыть ружья.

– Совершенно верно, – подтвердили унтер-офицеры.

– Но разве нельзя тренироваться на палках?

– Мы должны быть настоящими солдатами, – отвечал Питу, который при виде всеобщего воодушевления особенно ясно осознал свою неспособность обучить кого бы то ни было военному искусству, самому ему решительно неизвестному, – а солдаты, учащиеся стрелять из палок, это просто смешно; зачем же выставлять себя на посмешище?

– Он прав! – поддержали гвардейцы своего командира. – Нам нужны ружья!

– В таком случае, лейтенант и сержант, следуйте за мной, – приказал Питу, – а все остальные пусть дожидаются нашего возвращения.

Войско отвечало почтительным согласием.

– До темноты еще целых шесть часов. Этого более чем достаточно, чтобы отправиться в Виллер-Котре, сделать там все, что требуется, и вернуться домой. Итак, вперед – крикнул Питу.

И штаб арамонской армии тронулся в путь.

Дабы удостовериться, что все происходящее ему не снится, Питу перечел письмо Бийо и тут только заметил фразу Жильбера, в первый раз совершенно ускользнувшую от его внимания:

«Отчего Питу ни слова не написал доктору Жильберу о Себастьене?

Отчего Себастьен не пишет отцу?»