• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Казалось, королева впервые была глубоко тронута Но чем? Доводами ли доктора или его смирением?

Король с решительным видом встал. Он думал о том, как осуществить план доктора.

Однако он не имел обыкновения что-либо предпринимать, не посоветовавшись с королевой, поэтому он спросил:

– Сударыня, вы одобряете?

– Приходится, сударь, – отвечала Мария-Антуанетта.

– Я не требую от вас самоотречения, – нетерпеливо заметил король.

– Тогда чего же вы требуете?

– Я требую от вас убежденности, которая укрепила бы меня в моем решении.

– Вы требуете от меня убежденности?

– Да.

– О, если дело только за этим, то я убеждена.

– В чем?

– Что близится время, когда положение монарха станет самым безрадостным и самым унизительным положением, какое только существует на свете.

– О, вы преувеличиваете, – сказал король. – Безрадостным – допускаю, но уж никак не унизительным.

– Ваше величество, короли – ваши предки – оставили вам невеселое наследство, – печально сказала Мария-Антуанетта.

– Да, – согласился Людовик XVI, – наследство, которое вы имеете несчастье разделить со мной, сударыня.

– Позвольте, ваше величество, – быстро возразил Жильбер, который в глубине души очень жалел королевскую чету, – я полагаю, что вашему величеству не суждено увидеть такое страшное будущее, как вы себе представляете. Деспотическая монархия закончилась, начинается конституционная империя.

– Ну, сударь, – сказал король, – разве я такой человек, какой нужен для того, чтобы основать подобную империю во Франции?

– Почему бы и нет, ваше величество? – возразила королева, несколько ободренная словами Жильбера.

– Сударыня, – снова заговорил король, – я человек здравомыслящий и ученый. Вместо того, чтобы стараться видеть все в розовой дымке, я вижу ясно и знаю доподлинно все, что мне нужно знать, чтобы управлять этой страной Как только меня лишают неограниченной власти, как только я превращаюсь в заурядного человека, беззащитного перед лицом мира, я теряю всякую видимость силы, которая единственно и была необходима правительству Франции, поскольку, по правде говоря, Людовик XIII, Людовик XIV и Людовик XV прекрасно держались благодаря этой видимости силы. Кто нужен сегодня французам? Господин. Я чувствую себя способным только на то, чтобы быть отцом. Что нужно революционерам? Меч. Я не чувствую в себе силы нанести удар.

– Вы не чувствуете в себе силы нанести удар! – вскричала королева. – Нанести удар людям, которые отбирают имущество у ваших детей, людям, которые хотят лишить корону Франции, венчающую ваше чело, всех украшений?

– Что мне ответить? – спокойно спросил Людовик XVI. – Сказать «нет»? Снова поднимется буря из тех, что портят мне жизнь. Вы-то умеете ненавидеть. Тем лучше для вас. Вы даже умеете быть несправедливой, я вас за это не корю, это огромное достоинство для властителей.

– Не считаете ли вы, кстати, что я несправедлива по отношению к революции?

– Еще бы! Конечно, считаю.

– Вы не говорите «конечно, считаю», ваше величество; вы говорите «конечно, считаю».

– Если бы вы были простой гражданкой, дорогая Антуанетта, вы рассуждали бы иначе.

– Но я же не простая гражданка.

– Вот почему я вас прощаю, но это не значит, что я с вами согласен. Нет, сударыня, нет, смиритесь, мы взошли на французский трон в бурное время; нам нужны силы, чтобы тащить этот груженный вилами и косами воз, именуемый революцией, но сил нам не хватает.

– Тем хуже! – воскликнула Мария-Антуанетта. – Ибо этот воз проедет по нашим детям.

– Увы, я знаю, но в конце концов, не мы будем его подталкивать.

– Нам надо повернуть его назад, ваше величество.

– Берегитесь, ваше величество, – произнес Жильбер с глубоким волнением, – отъезжая назад, он раздавит вас.

– Сударь, – сказала королева, теряя терпение, – я смотрю, вы слишком далеко зашли в своих советах.

– Я буду молчать, ваше величество.

– Ах, Боже мой, дайте же ему договорить, – не выдержал король, – если он не прочел то, что он вам тут сообщает, в двадцати газетах, которые уже неделю трубят об этом, то только потому, что не хотел. Будьте признательны ему уже за то, что он высказал вам правду без укора.

Мария-Антуанетта помолчала, затем с сокрушенным вздохом сказала:

– Повторяю еще раз: приехать в Париж по собственной воле – значит одобрить все, что произошло.

– Да, – сказал король, – я знаю.

– Это значит унизить армию, более того, отречься от армии, которая готова защищать вас.

– Это значит щадить кровь французов, – сказал доктор.

– Это значит заявить, что отныне мятеж и насилие смогут направлять королевскую волю туда, куда захотят бунтовщики и предатели.

– Ваше величество, вы, кажется, изволили признать, что я имел счастье вас убедить?

– Да, я признаю, что давеча покров приподнялся передо мной. А теперь, сударь, теперь я снова становлюсь, как вы говорите, слепой, и предпочитаю хранить величие моего сана, беречь то, к чему меня приучили воспитание, традиция, история; я предпочитаю по-прежнему видеть себя королевой, нежели чувствовать себя плохой матерью этого народа, который оскорбляет и ненавидит меня.

– Антуанетта! Антуанетта! – воззвал Людовик XVI, напуганный внезапной бледностью, которая разлилась по щекам королевы и была не чем иным, как предвестием сильной бури.

– О, нет, ваше величество, позвольте мне сказать! – произнесла королева.

– Будьте осторожны, сударыня. – И король краем глаза указал Марии-Антуанетте на доктора.

– Зачем?! – воскликнула королева. – Господин доктор знает все, что я собираюсь сказать… Он знает даже то, что я думаю, – добавила она с горечью, вспоминая сцену, которая произошла между нею и Жильбером. – Поэтому зачем мне себя сдерживать? Тем более, что господин доктор стал нашим доверенным лицом, чего же мне опасаться! Я знаю, ваше величество, что вас увозят, я знаю, что вас увлекают насильно, как несчастного принца из моих любимых немецких баллад. Куда вы идете, я не знаю. Но вы идете, вы идете туда, откуда нет возврата!

– Ну что вы, сударыня, я просто еду в Париж, – ответил Людовик XVI.

Мария-Антуанетта пожала плечами.

– Вы думаете, я сошла с ума, – сказала она с глухой яростью в голосе. – Да кто вам сказал, что Париж не есть та самая пропасть, которую я не вижу отсюда, но чувствую? Разве в сумятице – а она непременно начнется вокруг вас, – вас не могут убить? Кто знает, откуда прилетит шальная пуля? Кто знает, в каком из ста тысяч грозных кулаков зажат нож?

– О, тут, сударыня, вам нечего бояться, они меня любят! – воскликнул король.

– Не говорите так, мне вас жаль, ваше величество. Они вас любят и при этом убивают, душат, режут тех, кто представляет вашу власть, власть короля, помазанника Божия! Вот смотрите, комендант Бастилии был воплощением королевской власти, ипостасью самого короля. Поверьте, я не преувеличиваю: если они убили де Лоне, этого храброго и верного слугу, они убили бы и вас, ваше величество, будь вы на его месте; и даже еще скорее, чем его, ибо они вас знают и знают, что, вместо того, чтобы защищаться, вы подставили бы себя под удар.

– Какой из этого вывод? – спросил король.

– Но я полагала, это и есть вывод, ваше величество.

– Они меня убьют?

– Да, ваше величество.

– Будь что будет.

– А наши дети! – воскликнула королева. Жильбер решил, что пора вмешаться.

– Ваше величество, – сказал он, – королю устроят в Париже такой почетный прием, появление его вызовет такой восторг, что если я за кого и тревожусь, то не за короля, а за фанатиков, способных броситься под копыта его лошадей, как индийские факиры под колесницу со статуей своего идола.

– О, сударь, сударь! – воскликнула Мария-Антуанетта.

– Этот поход на Париж станет победой, ваше величество.

– Но, ваше величество, вы не ответили.

– Я во многом согласен с доктором, сударыня.

– И вам не терпится насладиться этой победой, не так ли? – воскликнула королева.

– Если и так, то король прав, и его нетерпение доказывало бы здравый смысл, с которым его величество судит о людях и вещах. Чем быстрее его величество тронется в путь, тем полнее победа.

– Вы так полагаете, сударь?

– Я уверен, ибо если король будет медлить, он утратит все преимущества, какие дает добровольный шаг. Подумайте, ваше величество, ведь они могут опередить короля и выступить с требованием, а это изменит в глазах парижан позицию его величества и получится, что он в некотором роде подчиняется приказу.

– Вот видите! – вскричала королева, – доктор признает: вам станут приказывать. О, ваше величество, послушайте же!

– Доктор ведь не говорит, что приказ уже отдан.

– Если вы будете и дальше медлить, ваше величество, требование, вернее, приказ придет.

Жильбер прикусил губу с досадой, которая не ускользнула от королевы.

– Что я говорю! – пробормотала она. – – Я совсем сошла с ума, я сказала все наоборот.

– Вы о чем, сударыня? – спросил король.

– О том, что отсрочка отнимет у вас преимущество, которое даст вам приезд по собственному почину, и что тем не менее я хочу попросить вас отложить отъезд.

– Ах, ваше величество, ваше величество, просите, требуйте чего угодно, только не этого.

– Антуанетта, – покачал головой король, – вы поклялись меня погубить.

– О, ваше величество, – сказала королева с упреком, выдававшим все тревоги ее сердца, – как вы можете так говорить!

– Тогда зачем откладывать путешествие? – спросил король.

– Подумайте, ваше величество, в таких обстоятельствах время решает все. Подумайте, как тягостны часы, когда весь разъяренный народ считает удары курантов.

– – Не сегодня, господин Жильбер. Завтра, ваше величество, завтра. Дайте мне время до завтра, и клянусь вам, что я не буду противиться этому путешествию.

– Целый день потерян! – пробормотал король.

– Двадцать четыре долгих часа, – сказал Жильбер. – Подумайте об этом, подумайте, государыня.

– Ваше величество, так надо, – умоляюще сказала королева.

– Скажите хотя бы причину! – попросил король.

– Ничего, кроме моего отчаяния, ваше величество, ничего, кроме моих слез, ничего, кроме моих молений.

– Но кто знает, что может случиться за один день? – сказал король, потрясенный отчаянием королевы.

– Что вы хотите, чтобы случилось? – спросила королева, умоляюще глядя на Жильбера.

– В Париже ничего не случится, – сказал Жильбер, – туманной, как облако, надежды, довольно, чтобы заставить толпу подождать до завтра, но…

– Но здесь, в Версале, другое дело, не так ли? – спросил король.

– Да, ваше величество.

– Национальное собрание? Жильбер кивнул.

– Собрание, – продолжал король, – в которое входят такие люди, как Монье, Мирабо. Сьейес, способно послать мне какое-нибудь обращение, которое лишит меня возможности проявить добрую волю и получить связанные с этим преимущества.

– Ну что это? – вскричала королева с мрачной яростью. – Тем лучше, потому что тогда вы отступитесь, потому что тогда вы сохраните ваше королевское достоинство, потому что вы не поедете в Париж! Если нам суждено вести войну здесь, что делать, будем ее вести! Если нам суждено умереть здесь, что ж, мы умрем, но умрем, осененные славой, умрем безупречно, как короли, как господа, наконец, как христиане, которые отдают себя Богу, помазавшему их некогда на царство.

Видя лихорадочное волнение королевы, Людовик XVI понял, что ничего не поделаешь – придется уступить.

Он сделал знак Жильберу, подошел к Марии-Антуанетте и, взяв ее за руку, сказал.

– Успокойтесь, ваше величество, все будет так, как вы хотите. Вы знаете, дорогая жена, что я никогда в жизни не стал бы делать ничего, что вам неприятно, ибо такая достойная и добродетельная женщина заслуживает мою самую нежную привязанность.

Людовик XVI подчеркнул эти слова с неизъяснимым благородством, делая таким образом все, что в его силах, дабы возвысить многократно оклеветанную королеву в глазах свидетеля, способного в случае нужды рассказать о том, что он видел и слышал.

Такая деликатность глубоко тронула Марию-Антуанетту, она двумя руками сжала руку короля и сказала:

– Ну что ж! До завтра, ваше величество, не позже, это последний срок; но я молю вас об отсрочке как о милости, на коленях, и клянусь вам, что завтра вы сможете отправиться в Париж, когда пожелаете.

– Смотрите, сударыня, доктор свидетель, – улыбнулся король.

– Ваше величество, был ли случай, чтобы я не сдержала слова? – возразила королева.

– Нет, однако признаюсь вам в одной вещи.

– В какой?

– В том, что мне не терпится узнать, почему вы, покорившись в душе, просите у меня отсрочки на сутки. Вы ждете каких-то вестей из Парижа, каких-то вестей из Германии? Идет ли речь о…

– Не расспрашивайте меня, ваше величество. Король предавался любопытству, как Фигаро предавался лени – с наслаждением.

– Идет ли речь о прибытии войск, о подкреплении, о политической хитрости?

– Ваше величество! Ваше величество! – прошептала королева с упреком.

– Идет ли речь о…?

– Речь не идет ровно ни о чем, – отвечала королева.

– Значит, это секрет?

– Ну что ж! Да, секрет: секрет встревоженной женщины, только и всего.

– Каприз, не так ли?

– Каприз, если вам угодно.

– Высший закон.

– Это верно. Почему в политике все не так, как в философии? Почему королям не дозволено возводить свои политические капризы в высший закон?

– Это рано или поздно произойдет, будьте покойны. Что до меня, то я это уже сделал, – шутливо сказал король. – Так что до завтра.

– До завтра, – грустно сказала королева.

– Вы хотите, чтобы доктор остался у вас? – спросил король.

– Нет-нет, – сказала королева с живостью, которая заставила Жильбера улыбнуться.

– Тогда я забираю его с собой.

Жильбер в третий раз поклонился Марии-Антуанетте, которая на сей раз попрощалась с ним не столько как королева, сколько просто как женщина.

Жильбер направился к двери и вышел вслед за королем.

– Мне кажется, – сказал король, идя через галерею, – вы поладили с королевой, господин Жильбер?

– Этой милостью я обязан вашему величеству, – ответил доктор.

– Да здравствует король! – закричали придворные, столпившиеся в коридорах.

– Да здравствует король! – подхватила во дворе толпа иностранных офицеров и солдат, теснившихся у ворот дворца.

Эти приветственные возгласы, звучащие все громче и громче, вселили в сердце Людовика XVI радость, какой он, быть может, никогда не испытывал в подобных, впрочем, весьма многочисленных, случаях.

Что до королевы, сидевшей у окна, то есть там, где недавно произошла такая тягостная для нее сцена, то, услышав изъявления любви и преданности, встречавшие короля на всем его пути и затихавшие вдали, под портиками и в густой тени, она сказала:

– Да здравствует король! О, да! Да здравствует король, он будет здравствовать вопреки тебе, подлый Париж? ненавистная пучина, кровавая бездна, ты не поглотишь эту жертву!.. Я вырву ее у тебя вот этой слабой рукой, которая грозит тебе сейчас и предает тебя проклятию и каре Господней!

Произнося эти, слова с ненавистью, которая наверняка испугала бы любого, даже самого бесстрашного революционера, королева простерла в сторону Парижа свою тонкую руку, выпростав ее из кружев, словно шпагу из ножен.

Затем она кликнула г-жу Кампан, придворную даму, которой больше всего доверяла, и заперлась с ней в своем кабинете, сказав, что никого не принимает.