• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Кто сильно /страдает/, тому /завидует/ дьявол и выдворяет на небо.

Нужно гордо поклоняться, если не можешь быть идолом.

У язвительного человека чувство пробивается наружу редко, но всегда очень громко.

Лабиринтный человек никогда не ищет истины, но всегда лишь Ариадну, — что бы ни говорил нам об этом он сам.

В старании /не/ познать самих себя обыкновенные люди выказывают больше тонкости и /хитрости/, чем утонченнейшие мыслители в их противоположно старании — /познать/ себя.

Есть дающие натуры и есть воздающие.

Даже в своем голоде по человеку ищешь, прежде всего, /удобоваримой/ пищи, хотя она и была малокалорийной: подобно картофелю.

Многое мелкое счастье дарит наc многим мелким убожеством: оно портит этим характер.

Всяким маленьким счастьем надлежит пользоваться, как больной постелью: для выздоровления — и никак иначе.

Испытываешь ужас при мысли о том, что внезапно испытываешь ужас.

После опьянения победой всегда проявляется чувство большой утраты: наш враг, наш враг мертв! Даже потерю друга оплакиваем мы не столь глубоко — и оттого громче!

Потребность души не следует путать с потребностью /в душе/: последняя свойственна отдельным холодным натурам.

Помимо нашей способности к суждениям мы обладаем еще и нашим /мнением/ о нашей способности судить.

Ты хочешь, чтобы тебя оценивали по твоим замыслам, а /не/ по твоим действиям? Но откуда же у тебя твои замыслы? Из твоих действий!

Только несгибаемый вправе молчать о самом себе.

Мы начинаем подражателями и кончаем тем, что подражаем себе, — это есть последнее детство.

"Я оправдываю, ибо и я поступил бы так же — историческое образование. Мне страшно! Это значит: "я терплю самого себя — раз так!"

Если что-то не удается, нужно вдвое оплачивать помощь своему помощнику.

Наши недостатки суть лучшие наши учителя: но к лучшим учителям всегда бываешь неблагодарным.

Наше внезапно возникающее отвращение к самим себе может в равной степени быть результатом как утонченного вкуса, — так и испорченного вкуса.

Лишь в зрелом муже становится /характерный признак семьи/ вполне очевидным; меньше всего в легко возбудимых, импульсивных юношах. Прежде должна наступить тишина, а /количество/ влияний, идущих извне, сократиться; или, с другой стороны, должна значительно ослабеть /импульсивность/. — Так, /стареющим/ народам свойственна словоохотливость по части /характерных для них свойств/, и они отчетливее обнаруживают эти свойства, чем в пору своего /юношеского цветения/.

Всякое сильное ожидание переживает свое исполнение, если последнее наступает раньше, чем — его ожидали.

Для очень одинокого и шум оказывается утешением.

Одиночество придает нам большую черствость по отношению к самим себе и большую ностальгию по людям: в обоих случаях оно улучшается характер.

Иной находит свое сердце не раньше, чем он теряет свою голову.

Есть черствость, которой хотелось бы, чтобы ее понимали как силу.

Человек никогда не имеет, ибо человек никогда не /есть/. Человек всегда приобретает или теряет.

Доподлинно знать, что именно причиняет нам боль и с какой легкостью некто причиняет нам боль, и, зная это, как бы наперед предуказывать своей мысли безболезненный для нее путь — к этому и сводится все у многих любезных людей: они доставляют радость и вынуждают других излучать радость, — так как их /очень страшит боль/, это называется «чуткостью». — Кто по черствости характера привык рубить сплеча, тому нет нужды ставить себя таким образом на место другого, и /зачастую/ он причиняет ему /боль/: он и /понятия не имеет/ об этой легкой одаренности на боль.

Можно так сродниться с кем-нибудь, что видишь его во сне делающим и претерпевающим все то, что он делает и претерпевает наяву, — настолько сам ты мог бы сделать и претерпеть это.

"Лучше лежать в постели и чувствовать себя больным, чем быть /вынужденным делать/ что-то" — по этому негласному правилу живут все самоистязатели.

Люди, недоверчивые в отношении самих себя, больше хотят быть любимыми, нежели любить, дабы однажды, хотя бы на мгновение, суметь поверить в самих себя.

Этой паре присущ, по сути дела, одинаковый дурной вкус: но один из них тщится убедить себя и нас в том, что вкус этот — верх изысканности. Другой же стыдится своего вкуса и хочет убедить себя и нас в том, что ему присущ иной и более изысканный — наш вкус. К одному из этих типов относятся все филистеры образования.

Он называет это верностью своей партии, но это лишь его комфорт, позволяющий ему не вставать больше с этой постели.

Для переваривания, в целях здоровья, потребна некоторого рода лень. Даже для переваривания переживания.

Вид наивного человека доставляет мне наслаждение, если только по природе он зол и наделен умом.

Изворотливые люди, как правило, суть обыкновенные и несложные люди.

Чтобы взваливать неприятные последствия собственной глупости на саму свою глупость, а не на свой характер, — для этого требуется больше характера, чем есть у большинства людей.

Там, где дело идет о большом благополучии, следует /накоплять/ свою репутацию.

/Стендаль/ цитирует как закулисную сентенцию: "Telle trouve a se vendre, qui n'eut pas trouve a se donner". "Никто не хочет ее задаром: оттого вынуждена она продаваться!" — сказал бы я.

Человек придает поступку ценность, но как удалось бы поступку придать человеку ценность!

Есть персоны, которые хотели бы вынудить каждого к полному приятию или отрицанию их собственной персоны, — к таковым принадлежал /Руссо/: их мучительный бред величия проистекает из их недоверия к самим себе.

Я воспринимаю как вредных всех людей, которые не могут больше быть противниками того, что они любят: они портят тем самым лучшие вещи и лучших людей.

Я хочу знать, если ли ты /творческий/ или /переделывающий/ человек, в каком-либо отношении: как творческий, ты принадлежишь к свободным, как переделывающий, ты — их раб и оружие.

"Не будем говорить об этом!" — "Друг, /об этом/ мы не вправе даже молчать".

Берегись его: он говорит лишь для того, чтобы затем получить право слушать, — ты же, собственно, слушаешь лишь для оттого, что неуместно всегда говорить, и это значит: ты слушаешь плохо, а он только и умеет что слушать.

У нас есть что сказать друг другу: и как хорошо нам спорить — ты влеком страстями, я полон оснований.

Он поступил со мной несправедливо — это скверно. Но что он хочет теперь выспросить у меня прощения за свою несправедливость, это уже по части вылезания-из-кожи-вон!

*/После разлада/*. "Пусть говорят мне что угодно, чтобы причинить мне боль; слишком мало знают меня, чтобы быть в курсе, что больше всего причиняет мне боль".

Ядовитейшие стрелы посылаются вслед за тем, кто отделывается от своего друга, не оскорбляя его даже.

Поверхностные люди должны всегда лгать, так как они лишены содержания.

К этому человеку прилган не его внешний вид, но его внутренний мир: он ничуть не хочет казаться мнимым и плоским — каковым он все-таки является.

Противоположностью актера является не честный человек, но исподтишка пролгавшийся человек (именно из них выходят большинство актеров).

Актеры, не сознающие своего актерства, производят впечатление настоящих алмазов и даже превосходят их — блеском.

Актерам некогда дожидаться справедливости: и часто я рассматриваю нетерпеливых людей с этой точки зрения — не актеры ли они.

Не путайте: актеры гибнут от недохваленности, настоящие люди — от недолюбленности.

Так называемые любезники умеют давать нам сдачу и с мелочи любви.

Мы хвалим то, что приходится нам по вкусу: это значит, когда мы хвалим, мы хвалим собственный вкус — не грешит ли это против всякого хорошего вкуса?

Хваля, хвалишь всегда самого себя; порицая, порицаешь всегда другого.

Ты говоришь: "Мне нравится это" — и мыслишь, что тем самым хвалишь меня. Но /мне/ не нравишься ты!

В каждом сношении людей речь идет только о беременности.

Кто не оплодотворяет нас, делается нам явно безразличным. Но тот, кого оплодотворяем /мы/, отнюдь не становится тем самым для нас любимым.

Со всем своим знанием других людей не выходишь из самого себя, а все больше входишь в себя.

/Мы/ более искренни по отношению к другим, чем по отношению к самим себе.

Когда сто человек стоят друг возле друга, каждый теряет свой рассудок и получает какой-то другой.

Собака оплачивает хорошее расположение к себе покорностью. Кошка наслаждается при этом собою и испытывает сладострастное чувство силы: она ничего не дает обратно.

Фамильярность превосходящего нас человека озлобляет, так как мы не можем расплатиться с ним тою же монетой. Напротив, следует посоветовать ему быть вежливым, т. е. постоянно делать вид, что он уважает нечто.

Что какой-то человек приходятся нам по душе, это мы охотно зачитываем в пользу его и нашей собственной моральности.

Кто беден любовью, тот скупиться даже своей вежливостью.

Кто честно относится к людям, тот все еще скупится своей вежливостью.

Когда мы желаем отделаться от какого-то человека, нам надобно лишь унизить себя перед ним — это тотчас же заденет его тщеславие, и он уберется восвояси.

Бюргерские и рыцарские добродетели не понимают друг друга и чернят друг друга.

Незаурядный человек познает в несчастьи, сколь ничтожно все достоинство и порядочность осуждающих его людей. Они лопаются, когда оскорбляют их тщеславие, — нестерпимая, ограниченная скотина предстает взору.

Из своего озлобления к какому-то человеку стряпаешь себе моральное негодование — и любуешься собою после: а из пресыщения ненавистью — прощение — и снова любуешься собою.

Познавая нечто в человеке, мы в то же время разжигаем в нем это, а кто познает лишь низменные свойства человека, тот обладает и стимулирующей их силой и дает им разрядиться. Аффекты ближних твоих, обращенные против тебя, суть критика твоего познания, сообразно уровню его высоты и низости.

Не то, что он делает и замышляет против меня днем, беспокоит меня, а то, что я по ночам всплываю в его снах, — приводит меня в ужас.

Культура — это лишь тоненькая яблочная кожура над раскаленным хаосом.

Эпоха величайших свершений окажется вопреки всему эпохой ничтожнейших воздействий, если люди будут резиновыми и чересчур эластичными.

/Дюринг/, верхогляд, повсюду ищет коррупцию, — я же ощущаю другую опасность эпохи: великую посредственность — никогда еще не было такого количества /честности/ и /благонравия/.

Теперь это только эхо, через что события приобретают «величие»: эхо газет.

Иной лишь после смерти делается великим — через эхо.

Этим конституционным монархам вручили добродетель: с тех пор они не могут больше "поступать несправедливо", — но для этого у них и отняли власть.

Хоть бы Европа в скором времени породила /великого государственного/ мужа, а тот, кто нынче, в мелочную эпоху плебейской близорукости, чествуется как "великий реалист", пусть пользуется /мелким авторитетом/.

Не давайте себя обманывать! Самые деятельные народы несут в себе наибольшую усталость, их беспокойство есть слабость, — в них нет достаточного содержания, чтобы ждать и лениться.

В Германии гораздо больше чтут желание, нежели умение: это самый подходящий край для несовершенных и претенциозных людей.