• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Иллюстрации автора

1.07.84. Приехали мы в Новгород после полудня. Нашли Кузю у памятника и пошли есть. Поели отменно, потому что много. В Кремле ничего интересного: София в лесах, крылечки подвесные, колокола, арки всякие, но в памяти всё это осталось каким-то слизанным.

Решили плыть к Юрьеву монастырю. Купили 0,5 «72-го» (имеется здесь такая фасовка), поплыли.

В монастыре я извернулся и мы устроились на ночлег к каким-то художникам, не получившимся кускам.

Осмотрели монастырь. Маковки собора все разные по размеру (XII в.). Колокольня более поздняя (век XVI), очень высокая. Есть ещё одна церковь с синими куполами, а на них — золотые звёзды.

Попрощались с Кузей и пошли на Волхов пить портвейн. Хорошо уселись, тянем вино, вдруг подъезжает на моторной лодке парень. Познакомились, Андреем его зовут. Предложил сесть в лодку. У него была маленькая и пиво. Распили всё, что у него было и что у нас оставалось. Поехали колобродить, купили ещё водки, заправились и бензином. На пристани у Кремля пристали к трём девкам (страшные). По рассказам Андрея, это местный блядюшник: с берега подъезжают машины, а с реки лодки и снимают девок. Очень удобно в транспортном отношении.

Поехали к развалинам церкви в Сельце. Я накопал (украл) молодой картошки. Андрей перевёз нас к Юрьеву монастырю. Распрощались.

Володя ждал нас. Я уже засыпал. Володя показывал свои работы. Сплошные мишки.

2.07.84. С утра (13 часов) в Витославицах, деревянное зодчество от XVI в. Ходили на другую сторону Волхова на Ярославо Дворище к ц. Федора Стратилата, но в неё не попали. Потом были приключения с потерей времени и надежды побывать в ц. Спаса-на-Нередице. Но решили плыть к Сельцу на последнем теплоходе, оттуда к Нередице пешком, а возвращаться как Бог даст. Купили две бутылки вина на вечер с Володей и сели на теплоход. К Шуре пристал «продаватель икон». От Сельца до Нередицы оказалось очень мало пути. Нам показали, где живёт хранительница церкви — глухая старушка баба Шура. Добрая женщина согласилась пустить нас в храм, хотя было уже поздно: он открыт только до 18 ч. К нам примазалась семья москвичей. Выходим из церкви, а над ней — радуга, да такая обалденная — с фиолетовым! Шура это снял: а вдруг хоть что-нибудь получится?

Москвичи на «Жигулях» подобрали нас на дороге и подвезли в Новгород до остановки 7 авт.

Когда утром уезжали от Володи, то ключ от комнат, где спали, положили на печку, а ему об этом не сказали. И в наши комнаты приехали девки работать в мастерской Грекова. Того самого, который реставрирует фрески Спаса-на-Ковалёве. Когда вечером вернулись, девки сидели у Володи и ждали нас. Устроили застолье с нашими двумя бутылками «Лучистого», солёной рыбой и клубничным вареньем.

Володя читал лекцию про русское крестьянство, спорил с девками, читал свои и чужие стихи и четыре хороших народных рассказа про русалку, про мёртвую жену и рысь, про Ванятку-оборотня, про учителку и третий пар.

— У реки деревня стояла, а в деревне мальчонка жил — сирота. Ну и пас деревенскую скотину, этим и жил — сирота. Ну, пас он один раз коров у реки, за деревней. Денёк ясный выдался, солнце паренька пригрело, он и уснул на бережку. Просыпается, глаза протирает — глядь, а на речке, на мостках, на перилах — русалка сидит! Настоящая русалка, с хвостом, кожа белая, хвост на солнце золотом горит. И волосы медвяные гребешком чешет, чешет… Ну, сердце у него холонуло. Вскочил, ударился бежать. «Русалка! Русалка!» — кричит. А у него вода под ногами, куда ни ступит — чувырк, чувырк! Куда ни ступит — чувырк! А до этого сухо было.

Прибежал в деревню: «Мужики! Русалка на берегу! Коров сманивает!» Ну, мужики — кто за вилы, кто с багром, кто с колом — на берег. Прибежали. Глядь, а на мостках никого нет. Смеются: «Почудилось, малец». Поглядели на мальца, а у мальца глаза — во! И на мостки смотрит. Поглядели на мостки, а на мостках чешуя валяется —во такая! с пятак!

Вот тебе и малец!

— В Сибири это было. Охотник на заимке на промысле был. Жена при нём. Стряпала. Мужик-то днями в тайге промышлял. А она по дому. И то — когда ему. И одежонка может порваться. Ну вот.

Раз приходит домой, а жена больная лежит — совсем плоха. Ну, он думает: «Надо ей супа на мясе сварить, а то совсем слаба. Гляди, помрёт». Пошёл в лес. Дома-то не было ничего. Долго плутал — не идёт дичь. Пришёл домой, а жена мёртвая лежит. Холодная уже.

Ну, он её с кровати на стол переложил, свечку в голову поставил, руки по обычаю связал ей на груди. Ну, обычай у них там такой есть, не перебивай! А сам на кровать повалился. Да, а окно открытым оставил — чтоб духа не было. От покойницы-то. И заснул, устал-то сильно, столько по тайге мотался. Проснулся ночью, в комнате темно: свечку, видно, ветром задуло. За окном луна — полная! Он на кровати лежит, прикрыл глаза, о старухе думает: «Как я теперь один без неё буду?» Вдруг метнулось что-то. И крик страшный-престрашный: а-а! Он к ружью. Видит, рыси силуэт к окну метнулся! Пальнул — не попал, выскочила рысь. Он к покойнице, свечку зажёг. Смотрит, а руки-то у неё — развязаны! Горло перегрызено. А крови-то — нет!!! Вот тебе и покойница!

— Жила в одной деревне вдова. Марфой звали. Красивая такая была, стройная, вся деревня ей любовалась. Но трудно жила, бедно. Каково одной-то. И была у неё одна только радость — сыночек Ванятка. Красивый такой, добрый. А набожный-то, набожный. Вся деревня его любила. А Марфа-то как любила! Всегда в чистенькое оденет, вымоет, подстрижёт. Идут бывало в церковь — такие красивые оба, во всём чистом. Народ на них не нарадуется. И со всеми поздоровается. Вежливый такой. И они ему: «Здравствуй, Ванятка». И кто пряничек, кто какой другой гостинец даст. Хороший такой!

Но не уберегла Марфа сыночка, потонул он прошлым летом. Пошёл с ребятами купаться и потонул. Звали, звали: «Ванятка! Ванятка!» А Ванятки-то и нет.

Мужики набежали, баграми-то его вытащили, да поздно — не откачали его. Похоронили Ванятку. А уж Марфа-то как убивалась. В могилу за Ваняткой хотела кинуться, насилу бабы оттащили. Вся с лица спала. Во всё чёрное оделась. Замолчала баба.

Идёт к колодцу — платок чёрный на глаза надвинут, ни с кем слова не скажет, не поздоровается ни с кем.

Через месяц бабы у колодца замечать стали — оттаяла баба. Белый платок на голову надела. Идёт к колодцу, улыбается всем так тихо, здравствуйте говорит.

Бабы попу про то и рассказали. Он её на исповеди и спрашивает: «Что это ты, Марфа, радостной такой стала, во всё светлое оделась? Не грешна ли?»

— Да что ты, батюшка. Не грешна. Ванятка, сынок мой, ко мне стал приходить.

— Как Ванятка!

— Да, вот Ванятка стал приходить.

— Не в видении ли, Марфа?

— Да нет, батюшка, не в видении, живой Ванятка стал приходить. И всё ласковый такой, гостинцы мне приносит.

— И когда же он стал приходить?

— Да с неделю, батюшка. И все ласковый такой. С гостинцами стал приходить.

— И когда же он приходит?

— Да вот, только солнце скроется, он уже и постучит в дверь: тук-тук. «Мама. Это я, твой Ванятка». А я уже жду его, сердечного. На стол всё соберу. А он и приходит. И всё ласковый такой. Гостинцы приносит.

— И когда же он уходит?

— А вот, только петух пропоёт, он и уходит. И всё ласковый такой. Гостинцы дарит.

— А вкушает ли чего?

— Нет, батюшка, не вкушает. Так за столиком сидим, а я смотрю на него, сердечного. И все ласковый такой, гостинцы мне дарит.

— А глаз от долу не подъемлет?

— Нет, батюшка, не подъемлет.

— Вот что, Марфа. Когда он в следующий раз придёт и сядете вы за стол, ты вилочку рядом с собой положи, а опосля не-заметненько так вилочку-то локотком, локотком на пол-то и сбрось, якобы нечаянно. Поняла? Да вьюшку, вьюшку-то не забудь отворить! Ступай, Марфа.

Пришла Марфа домой. Ждёт сына своего Ванятку. На стол все собрала. Вилочку положила. Ждёт. И вот солнце зашло — тук-тук — Ванятка. Входит. С гостинцами пришёл. «Здравствуй, мама». За стол садится. А глаз от долу не подъемлет. Вспомнила она наказ попа и вьюшку потихонечку да и отворила. Села с Ваняткой, угощает: «Покушай, Ванятка». А он: «Да нет, мама, сыт я — так посидим». И не вкушает. Ну, она вилочку потихоньку локотком-то, локотком. Вилочка и упала. А вилочку-то поднять надо. Наклонилась Марфа под стол. Глядь, а у него вместо ног — копыта! Взгляд на него подняла — а он веки-то открыл, а глаза — зелёные. Смотрит: «У-у, поняла, проклятая». Завертелся весь, плесенью синей покрылся и — у-у-у — в печку вылетел!

Хорошо, что вьюшку не забыла открыть, а то бес проклятый всю печь бы разломал!

Вот тебе и Ванятка!

— В деревне учителка был. И в бане он после всех мылся, чтобы не так жарко было. Сначала мужики помоются, потом бабы, а потом и учителка. Говорят ему мужики: «Не надо, учителка, в третьем пару мыться, беда будет». А он: «Предрассудки».

Как-то раз и пошёл он — сначала мужики помылись, потом бабы, а потом и учителка пошёл. Стал он мыться, и вдруг — раз! — дверь сама открылась. Он дверь покрепче притворил, думает: «Я из ковшика водичку на камешки плехнул, пар поднялся, воздух расширился, дверь и отворилась. Физика. Предрассудки». Моется дальше. Вдруг — бах! — дверь опять распахнулась. «Э, — думает учителка, — это девки веревочку к двери привязали, из-за кустов дергают, шутят так. Предрассудки». Дверцу прикрыл, крючочек набросил. Только начал снова мыться, дверь опять — шасть! — нараспашку. Он к двери. Стал призакрывать. А в щель голова лошадиная просунулась. Белая. Зубы оскалила. Ржёт: «А, учителка, каково в третьем пару мыться?». Он дверь настежь — никого! И ни жив ни мертв, как есть голый, как сиганет к дому. Бежит, оглянуться боится, а сзади — топот, топот! И дышит кто-то в спину: ху-ху-ху! Насилу в избу вбежал, дверь захлопнул, дрожит. Вот тебе и предрассудки!

3.07.84. Пишу по воспоминаниям, т. к. в свое время не успел. Встали мы утром у Володи. Девки нас к себе спать не пригласили. Добрались до речного вокзала, в 7.30 сели на теплоход «Заря» — это такая глиссирующая плоскодонка. Пассажиров было едва на треть мест. Заплатив по 2.20, отправились в Старую Руссу по Ильмень-озеру. На озере видели два русских (квадратных) паруса. Вошли в реку. Первая остановка Взвод, потом и Старая Русса. В городе смотрели монастырь со Спасо-Преображенским собором. Там музей, но во вторник был выходной. Потом через весь город прошли к рынку, где поели в кафе. Затем пошли в дом-музей Достоевского. По пути, на другой стороне реки, видели большой жёлтый собор с обилием главок и одну действующую церковь.

В музее Достоевского нас водила по комнатам женщина, совсем не экскурсовод, но очень забавно рассказывала. Показала нам «любимую картину Достоевского» — «Шоколадница». Такие картины, говорит, были во всех господских домах. Видели дорожный сундук и чемодан, который «Достоевский, куда бы он ни отправлялся, всегда брал с собой».

 Саша сделал благодарственную надпись в книге почётных посетителей. С помощью местных жителей нашли винный магазин, в котором купили две 0,5 молдавского вина «Земфира». И с этой поэзией во фляжке отправились на Новгородское шоссе, откинув мысль ехать в Порхов через Волот, т. к. дорога там «непроезжана».

Доехали до Шимска — города, замечательного тремя пивными заведениями. В самом дешёвом из них, в ларе, попили пива. Тут пиво продают прямо из деревянной бочки, в которую вставляется вертикальная трубка с краном, а для поддержания давления имеется шланг, присоединённый к насосу. Этот насос расположен у ларя рядом с окошком, и всякий взалкавший счастливец должен перед получением порции пива потрудиться на нём для пользы своей, что Саша и проделал и за себя, и за меня при полном своём удовольствии.

Отправились на шоссе ловить машины до Порхова. Проторчали довольно долго, не раз прикладываясь к «Земфире» устами. Какой-то ленинградский гад на «Жигулях» хотел нас подвести за деньги, мы отказались от его услуг. Вдруг подъезжает военный газик, из него высовывается протокольная рожа в чёрных очках и просит показать документы. Я, думая, что он нас подбросит, перелистал перед его рожей паспорт, но в руки не дал. Удовлетворившись этим, уехал этот гад обратно в Шимск. А нас тут же подобрал КамАЗ, направлявшийся из Горького в Ригу. Но он, не заезжая в Порхов, шёл на Псков. Сошли в пос. Новоселье и пошли по дороге на Порхов до деревни Хредино к Мите Шагину в предпоследний голубой дом, который мы долго искали, разбудив совсем постороннюю старушку. Наконец нашли Митю и с ним во дворе допили «Земфиру». Я изрядно замёрз и видел ёжика. Митя очень стрёмничал своей хозяйки и «подпольно» уложил нас спать в сенях на своей кровати за марлевой занавеской, а сам пошёл спать в дом к жене.

4.07.84. Проснулся я у Мити от боли в боку — это Шура прижал совсем меня к стенке. В доме уже просыпались. Мы лежали тихо, как мышки, боясь, что хозяйка нас услышит. Хозяйка ходила около, но так и не заметила, что в доме гости. Когда угомонилась, Митя дал знать. И мы, быстро встав, сделали вид, что только-только пришли. Устроили затянувшееся застолье с двумя бутылками прибалтийского вермута — вещь славная. Часам к пяти вышли на дорогу. Лесовозы подбросили нас до Порхова. Из Порхова с автовокзала на Волышово. Нашли усадьбу какого-то графа, тут же парк пейзажный и конезавод. Всё в запустении, м. б. поэтому и красиво.

Приближалась ночь. Возвращались к шоссе ловить машины. И тут нам встретился, как мы позже узнали, татарин Кемаль. Он предложил остановиться у него на ночлег. Ничего не оставалось, т. к. было уже поздно. Кемаль угостил «Изабеллой» и яичницей. Легли спать в его холостяцкой антисанитарной квартире. Он по своему восточному гостеприимству наотрез отказался ложиться в свою единственную в доме кровать, предоставив её нам, а сам лёг на полу. Пришлось лечь на белье дико подозрительного цвета.

Утром (5.07.84) подарили ему Сашины кеды, а он ему — стихи Гёте.

До Порхова доехали на автобусе. Дальше наш путь лежал на Остров, до которого добрались со многими пересадками.

15.07.84. Пишем с 8-го числа один и тот же пейзаж: утром, вечером и снова вечером — его же, но с мостом. Утром ещё стога с насыпи, а за ними Тригорское. Сюжетов больше не находим, хотя всё вокруг красиво. Долго мучились около Михайловского и Савкиной горки: то ли не закомпоновать, то ли ещё чего-то, но писать пока там не стали.

Живём по рублю в день с человека. И, так как в дороге сильно издержались, ограничиваем себя в еде и питье, что пагубно сказывается на нашем настроении. Подумываем, как, когда и куда отсюда смотать.

Вчера (14.07.84) пили за чужой счёт. Познакомились с Аркадием Константиновичем и милиционером Юрой, старшиной. С ними и пили. Угощал Аркадий Константинович двумя бутылками водки и тремя портвейна. Он познакомился со старшиной двумя часами раньше, представившись ему майором КГБ, а милиционер всё время хотел увидеть его документы, это подтверждающие, на что совсем пьяный «майор» отвечал ему: «А иди ты на хуй!».

Водку пили над автобусной стоянкой в Ворониче. Я заначил почти целую бутылку. Потом Юра поймал автобус (ПАЗ), и на нём поехали в Петровское, где был его пост, а он опаздывал на дежурство.

Очень интересно ехать по заповедным дорожкам Михайловского, чуть ли не по «аллее Керн», распугивая туристов. Объехали кафе и магазин, но они оказались закрыты.

Шофёр за бутылку согласился сгонять в Пушкинские Горы. Растрясли Арк. Конст. ещё на три бутылки портвейна молдавского розового (одна из них досталась шофёру). Приехали в Петровское, по пути подвезли девок. С одной, Наташей, я разговорился. Они из Тулы, остановились в самих П. Г. и тоже по рублю с человека. Старшина застремался вести нас в свою каптёрку и,// мы, вскрыв дверь, расположились в домике, где хранятся грабли, косы и т. д.

Сидим, пьём портвейн, вдруг входит человек, как оказалось, смотритель музея, и начинает делать нам выговор: «Как вам не стыдно? кто позволил?» А старшине: «Там туристы розы обрывают, а вы вместо того, чтобы их ловить, здесь пьянствуете!». Старшина приссал, но пить продолжал, и тот убрался. Посидели мы ещё немного, но наши товарищи стали отрубаться, и мы убрались. Они нас вышли провожать. Когда уходили, Арк. Конст. сладко нам улыбался и махал рукой, у старшины был вид печальный: что ему теперь делать с пьяным «майором КГБ»?

Домой шли по берегу озера Кучане. Саша побежал вперёд и увидел двух голых купающихся девок. Чтобы завлечь оных, разделся и стал купаться рядом с ними. За этим занятием я его и застал, а девки (если это были девки, а не тётки — я с пьяну не разобрал) уже оделись и уходили. Как мы шли дальше, ни он, ни я не помним. Помним только, что до того, как купались, идя по берегу, орали песни. Проснулись у себя в каморке в 10 вечера, допили водку, схованную мной. От нашего похождения мы поимели также полтора плавленых сырка, полхлеба и банку килек в томате, а также кучу приятных воспоминаний.

18.07.84. Вчера встали мы поутру и автобусом доехали до Пушкинских Гор. Зашли на почту, узнали, что никаких вестей для нас нет и что почта только пришла и сортируется. Пошли к буфету, дабы занять время кружкой пива. Буфет был ещё закрыт. В ожидании пива познакомились с местным жителем, бывшим художником, автором панно с Лениным на здании райкома, а сейчас простым разнорабочим. В разговоре упомянул он имя одного «замечательного» местного художника — своего учителя. Спутник его, отличавшийся чрезвычайно тщедушным и противным видом, подтвердил гениальность упомянутого художника, вспомнив, как тот замечательно рисовал траурные ленточки. И, даже будучи с похмелья, нуждался в посторонней помощи при исполнении оных только чтобы поставить начальную точку, для чего просил держать его руку, что и делал, приобщаясь к искусству, наш новый знакомый. Далее же чудесным образом рука художника переставала трястись и, не останавливаясь, выводила прекрасные буквы и узоры весьма искусно.

Попив пива, возвратились на почту, но ничего радостного нам не сообщили. Вышли на шоссе, на аварийной машине с рацией добрались до бензоколонки. Остановили грузовик, шофёр взял нас в кабину. Он оказался из деревни Макарово, что стоит за Новоржевом по дороге на Кудеверь, в достаточной близости от озера Алё — цели нашего путешествия.

Через Новоржев проехал я лёжа у Шуры на коленях, чтобы ГАИ нас не остановило. Потому и не видел сего города. Часам к десяти добрались до Макарово, где в прекрасной столовой добрые поварихи угостили нас блинами и компотом за очень низкую плату. Поразившись дешевизне и приятному вкусу оных (блинов, а не поварих), решили дождаться полудня, когда будут подавать обед. Скоротать время решили двумя бутылками яблочного, а заодно и осмотреть деревню. В магазине нам ласково указали, что встали мы не в ту очередь. Наша очередь, хотя и к тому же продавцу, была не в пример короче первой и состояла из одного мужика, который искал 13 копеек для покрытия разницы между поданным им продавщице 1 руб. 50 коп. и стоимостью яблочного крепкого — 1 руб. 63 коп. Мы присоединились к нему и довольно быстро получили две заветных бутылки, поблагодарив и продавщицу, и очередь.

Деревня нам понравилась, пили на её краю с большой моральной радостью и вкусовым неудовольствием.

Отобедали на славу, очень вкусно и дёшево. Полчаса отдыхали на ступеньках магазина, предаваясь курению и пищеварению, наблюдая деревенскую жизнь. Познакомились с местным жителем, пригласившим нас, если что, ночевать, для чего надо было лишь спросить «бороду», как, видимо, его называли по вполне заметному отличию от других селян.

Пошли пешком за кладбище по большаку и стали ждать машину под развесистым двойным дубом. К нам подошли двое деревенских парней лет по восемнадцать, мы разговорились. Звали их Паша и Андрей. Они рассказали нам о местных достопримечательностях, в особенности о деревне Самсонихе, о которой нам уже говорил шофёр. Деревня эта, как мы узнали, стоит прямо на берегу озера Алё, там очень красиво, и в ней живут и работают две девчонки — продавщицы-практикантки. Ребята звали нас часов в одиннадцать вечера на костёр, который состоится в этой деревне, и рассказали о деревянной вышке, которая стоит там на самой высокой горе и с которой видны все озёра. Паша, как самый бойкий, поймал мотоцикл «Урал» с коляской, на котором мы с ветерком и полным нашим удовольствием добрались до деревни Гром, что в трёх километрах от Самсонихи.

В деревне бравого мотоциклиста встретила красивая молодая жена. Эта современная деревенская идиллия нам очень понравилась. Дальше пошли пешком. Очень хотелось пить. В деревне Тарасове в последнем доме попросили напиться, и живописный мужик с капустой в бороде попотчевал нас деревенским квасом.

Дошли до Самсонихи. Осмотрели великолепный старый амбар. Правда, полуразвалившийся. Углы и колонны его выложены из камня и кирпича, а промежутки заполнены брёвнами. Посреди заднего и переднего фасадов две каменные арки.

У девчонок в магазине купили водки. Под залог своего преподавательского пропуска взял напрокат эмалированную кружку. Встретил пожилую ленинградку — местную уроженку, которая дала нам напиться колодезной воды и ещё рассказала о местных достопримечательностях. Озеро Алё очень большое, до противоположного берега 10 километров. На нём более 70 островов, на трёх из которых деревни. Единственное средство сообщения между ними — лодки.

Почали водку на берегу озера. Пошли дружиться с продавщицами, одна из которых оказалась «ничего». Договорились встретиться вечером. Отправились пешком в Сальково, а оттуда милая девочка-почтальонша провела нас к подножью горы. Я спросил её: «Не страшно ли тебе, милая, одной ходить с такой сумкой?». «Да я привыкла, уже семь лет ношу», — отвечала она.

Поднялись на вершину Лобенской горы (Лобно), где стоит полуразвалившаяся церковь, выложенная из кирпича и почему-то обшитая досками. Рядом кладбище. Вершина горы представляет собой лысину — луг, где пасётся стадо красных коров. Вид, открывшийся нашему взору, был замечательный. Алё полностью видно не было, мешал окружающий вершину лес. Но зато с другой стороны (на запад) было очень красиво. Мы познакомились с пастухом. Он рассказал, что прямо перед нами — самая высокая местная гора Сторожиха. Между этой горой и нашей, внизу, у их подножья, лежит деревня Наумново, где живёт юная почтальонша и наш пастух. Он рассказал о себе: раньше был водителем туристских автобусов, а теперь от жизненной суеты перебрался сюда и пасёт совхозное стадо в тиши. Как он говорит, здесь иногда за сутки ни одного человека не встретишь (на горе то есть). Пригласил нас, если останемся, ночевать. Правда, на полу. Его дом с горы виден вторым, а зовут его Ефремовым Михаил Алексеевичем.

Решили идти на вершину. А так как прямой дороги не было, как и никакой вовсе, пошли через Наумново по полям и через кустарник. Пока пробирались наверх, заблудились. Вдруг видим, едет живописнейшая процессия. На двуколке сидят два мужика. А за ними на белой с серыми разводами (чуть ли не в яблоко!) лошади — огромный мужик. Мне даже страшно стало. Я спросил его, как пройти к вышке, а он переспрашивает меня: «А ты один? ». Хотя, наверное, он просто хотел посадить меня на коляску. Узнав что я не один, он сказал: «Ступай в заду». И я пошёл, в упор дивясь движениям лошадиного крупа и седого хвоста. Мужик сказал: «Хорошо, что нас встретили. А то там, где вы были,— болото». Я в душе очень с ним согласился. Моё внимание привлекла ехавшая впереди повозка, а точнее, её два автомобильных колеса. Не знаю, были ли камеры, по крайней мере наличие их не ощущалось — повозка ехала абсолютно на ободах. Покрышки проминались на неровностях дороги и готовы были в любой момент соскочить с обода, но каким-то чудом удерживались.

Рельеф местности не менялся. Ехали по кустарнику, внизу рос папоротник, справа был подъём. И дорога различалась еле-еле. «А теперь вам туда, — прервал мои наблюдения огромный мужик. — И всё время прямо, наверх», — добавил он, указывая кнутом направо вверх в однообразную массу кустов и папоротника. И пошли мы, без всяких тропинок, решив идти, пока будем подниматься.

Добравшись до вершины, обнаружили вышку, сколоченную из брёвен. Вскарабкались на неё — и дыхание перехватило. Кругом озёра и горы, покрытые лесом. На юг, правее озера Алё и горы Лобно, между синевой леса ярко выступают разноцветные, жёлто-зелёные, поля.

Пили на вышке водку, запечатлев сим, как и на горе Лобно, наше здесь пребывание.

Обратно спускались так же без дороги, прорубаясь через заросли папоротников. Пешком отправились в Самсониху на встречу с продавщицами.

Мы строили самые радужные планы. Так и случилось. Нас пригласили на традиционный вечерний костёр. Тут же увивался и наш знакомый Паша, но мы-то чувствовали своё превосходство.

Паша разжёг костёр, мы уселись вокруг. Стали собираться местные девки, сплошь молоденькие. Пришли и ребята — все лет по четырнадцать-шестнадцать. Среди них был один постарше, кажется Валера, который, косо поглядывая на нас, активно ухаживал и предъявлял особые права на одну из продавщиц — Свету, ту, которая не так хороша, как её подруга Оля.

Стемнело. Вокруг костра затеялась игра «в ремешок», смысл которой для нас долгое время оставался туманным.

В землю воткнули палку, на неё повесили ремешок. И один из играющих хлестал ремешком по выбранному им лицу противоположного пола. Которое, после того, как первый вешал ремень на место, делало тоже самое. Восторженные крики присутствующих славили умелый удар по пикантным задним местам. Вскоре в игру включили и нас. Особенно старалась надо мной одна премилая местная девочка. Пожалуй, самая привлекательная из всех присутствующих. Я из скромности ответствовал ей только дважды. Со свойственной мне проницательностью я высказал предположение, что ударяющий получает какие-то особые права над жертвой, как-то: поцелуй или прогулка в кусты. И действительно, когда совсем стемнело, моя замечательная догадка блестяще подтвердилась. Да так лихо, что у костра остались сидеть мы одни — видно, нас трогать побоялись. Увели и наших молоденьких продавщиц. Правда, довольно быстро они вернулись, и игра возобновилась с новой силой. Я продолжал получать удары, в особенности от примеченной мною милашки, и уже начал психологически готовиться к походу в кусты. Как вдруг случилось вот что. На большаке зарокотали моторы, две фары показались из темноты. Мотоциклы свернули с дороги и направились прямо к нам. Вскоре в освещённом круге костра появились четыре фигуры, причём сильно пьяные: две в мотоциклетных шлемах и одна с гитарой, причём она (фигура) раскачивалась сильнее всех, так что иногда пропадала и появлялась из темноты с разных сторон костра. Намерения пришельцев были непонятны. Но наши продавщицы засуетились. Оля с одним из парней удалилась в сторону для беседы, сопровождаемой с одной стороны матом, а с другой призывами: «Ну успокойся ты!». Правда, разговор их был по тону довольно ласковым. Я понял, что они встретились не впервые. Остальные три парня (кажется, наши ровесники) расположились вокруг костра с довольно агрессивным видом. Из их разговора я понял, что одному из них, а именно тому, который разговаривал с Ольгой, в Самсонихе обещали «дать пиздюлей». Они и приехали узнать, кто же высказал столь дерзостное желание.

Осмотрев крут лиц, находящихся у костра, они, видимо, отмели подозрения от «мальцов» и остановили свои взгляды на нас. Один из них вызывающе встал возле меня.

Обстановка накалялась. Но тут гитарист, сидевший до этого молча, отложил гитару, ринулся прочь в темноту и рухнул в траву. Послышались нечленораздельные звуки и бульканье. Его рвало. Это разрядило обстановку.

Выяснив, что мы приезжие и никак не могли обещать выдать пиздюлей их другу, оставшиеся на ногах налётчики сменили гнев на милость и, рассевшись у костра, уснули.

В траве булькал гитарист. Оскорблённый вождь сей хороброй дружины продолжал беседу с Ольгой, всё отдаляясь от нас.

Я думал, что Оля говорит с ним лишь для того, чтобы оградить нас от его посягательств. Но вскоре понял, что их связывает большее, нежели я предполагал. Его, пьяного и некультурного, она предпочла нам — умным и интеллигентным.

Вот она, жизнь, какова. Любовь-морковь!

Взошла луна. Небо было чисто и прекрасно. Гитарист проснулся и подсел к костру. Он беспрестанно играл что-то невразумительное. Или, склонившись над гитарой, впадал в забытьё. Но, встрепенувшись, начинал играть снова.

Наконец вернулись отлучившиеся любовники. Костёр догорал. Саша давно напрашивался к девкам ночевать. Теперь уже мы хотели осуществить это только для отдыха. Тут выяснилось, что в наличии имеется лишь один мотоцикл, второй же был утерян героем-любовником по дороге у какой-то лужи, после того, как он свернул с большака.

Было темно, и поиски длились довольно долго. Наконец проснулся второй водила. Сильно покачиваясь, он сел на мотоцикл. И тут случилось чудо: совершенно пьяный «каскадёр» так лихо спустился с горы с Валерой на заднем сиденье, что у всех трезвых, а к ним я отношу и нас, захватило дух.

При свете фары они нашли-таки мотоцикл и притащили его наверх.

Гитарист уже не спал, а играл беспрерывно.

Уже заря осветила кусок неба. Девки повели нас ночевать. Их ухажёры со дружиною послушно остались на горе ждать. Мы тепло распрощались. Каскадёры оказались вполне добрыми и хорошими ребятами. А выпили они, по их словам, «всего-то ничего — бидон бражки».

Нас привели в магазин и указали на постель за занавеской в служебном помещении. Девки удалились. Мы лежали на ящиках, устланных чем-то мягким. Рядом стояли коробки с макаронами, зимними шапками, нашей любимой солянкой и резиновыми ботами. Кругом было куча водки, причём различных сортов. В магазине имелось также шампанское и коньяк. Вина не было.

Я тиснул побольше конфет, и мы улеглись. Саша поминутно вскакивал и требовал, чтобы мы открыли водку, а утром выложили за неё последнюю пятёрку. Он утверждал, что спать на водке и не пить её он не в состоянии, я же был не в состоянии пить водку, а на вино согласился бы с удовольствием. Но на шампанское денег у нас не хватало, а обманывать девок нам не хотелось.

Наконец он угомонился, и мы стали жалиться друг другу на вероломство девок, не оценивших и не вознаградивших всех наших достоинств, а довольствующихся, причём с радостью, обществом пьяниц и матерщинников. К тому и другому пороку (на словах) они относились очень отрицательно. Я вспомнил о милой почтальонше. С этим и заснул.

Продавщицы разбудили нас в шесть часов, отперев замок магазина. Они проводили протрезвевших мотоциклистов только что, с ними был Валера — верный спутник Светы, чем и заслужил он мою симпатию. Думаю, связь их вполне непорочна, что кажется мне странным для местных нравов. Хотя кто их знает, насчёт нравов и связи. Мы за эту ночь поняли, что многое не понимаем.

22.07.84. С утра были в Тригорском в доме Вульф и в баньке, где Пушкин любил пивать жжёнку. Дом произвёл приятное впечатление, но слишком всё здесь как-то музейно, если сравнивать с домом Достоевского в Старой Руссе.

Уехали на автобусе в Пушкинские Горы, попили пива, купили две «72-го» и отправились в Петровское. В Петровском встретили нашего знакомого старшину Юру, который пригласил к себе в каптёрку. Там увидели страшную картину побоища: Юра устроил травлю мух. Все горизонтальные плоскости каптёрки — стол, подоконник, стулья и скамья — были завалены трупами мух с задранными кверху ногами. Некоторые несчастные доживали последнюю минуту и в страшных судорогах гибли, Юра был очень доволен. Предложил угостить его, но мы как истые любители трезвости от предложения отказались. Он пропустил нас через чёрный ход в парк.

Вечером напились, ругались. Завтра Саша с Олей уезжают, бросая нас со всем барахлом. Я и Кузя остаёмся одни. Решили путешествовать в Лиепаю через Псков и Ригу.

23.07.84. С утра писал пейзаж дневной со средней горки, боясь писать жирно, т. к. сегодня собирались всё отправлять. Плюнул на это писание, решили ехать завтра. Собрали всё хозяйство, моё и Шуры, получилось довольно много и тяжело. Чтобы всё это отправить, мне с Кузей пришлось приложить много сил физических и всё наше обаяние, дабы прельстить почтальоншу, которая таки приняла нестандартную посылку.

Ещё мы узнали, что дом, в котором мы живём, замечателен своими постояльцами. Жили тут генералы, жили н художники. Один из них приезжал сюда с Пушкиным и рисовал его на «скамье Онегина». Причём этот Пушкин был неотличим от настоящего, и бакенбарды были не приклеенные, а естественные. Художник писал огромную картину 2x3 метра с лишком, Пушкин сидел на скамье, с одной стороны лежал цилиндр, а с другой — трость. Так, с цилиндром, тростью и эрзац-Пушкиным ходил он к скамье, ставил огромный холст и писал. Фамилия его была Лактионов. Вот в каком доме мы жили!

10.08.84. Сегодня уезжаем. Собрался. Заехал с бутылкой к Шуре попрощаться. Застаю у него гостей: Чурилова с женой, Кузю и двух грузинок — Нателлу и Нино. Нателла — маленькая, скромная грузиночка, а Нино просто царевна. Пела нам грузинские песни, с Сашей дуэтом исполнили «Я дочь камергера…». Получились хорошие проводы, даже жалко было уезжать. В последний момент с Кузей выскочили и на «Запорожце» добрались до Московского вокзала.

11.08.84. Ехали на автобусе ПАЗ сначала по асфальту. Мучения начались, когда выехали на грунтовку. Сидели на последнем сиденье, подбрасывало и кидало на каждом ухабе, я уже устал бороться с этой болтанкой и был уверен, что тело будет болеть несколько суток, а кишки будет не размотать. Спасла паромная переправа, которая появилась неожиданно под горкой. Паромом переправляют автомобили и гужевой транспорт с пассажирами и без таковых через оживленную водную артерию, видимо, часть Беломоро-Балтийского пути.

Вскоре взору предстал Кирилло-Белозерский монастырь: его белые башни и стены над водой. У ворот монастыря встретили ленинградского коллекционера Благодатова.

В переполненном автобусе отправились в Ферапонтове, где на удивление быстро разрешились наши жилищные проблемы: мы остановились у Коли Чехина в деревне Щёлково.

Попили суп из чашек, как компот. Ложек в доме не нашли. Пошли искать московских девок — Кузиных знакомых. Направились вдоль озера от Ферапонтова.

Встретив местного, сильно пьяного, жителя, узнали, что те, кого мы ищем, живут «у Лены, которая…» Дальше местный сказал удивительную фразу: «которая пьёт керосин» или «которая на льсин».

Добрались до искомых москвичей. В доме поразило обилие мух, густым слоем покрывающих все предметы, особенно в кухне. Отвратительный запах преграждал путь в жилище, которое представляло собой достаточно обветшалый барак со щелями, печкой и двухэтажными нарами из пружинных кроватей.

В доме было только два москвича: мальчик Андрей и девочка Маша — настоящая Рахиль. Две другие москвички — Оля и Света — были где-то в гостях, то ли у геологов, то ли у реставраторов: это две самые распространенные здесь заезжие профессии, т. к. художники и рыбаки за профессии не канают.

Возвращались в лунную ночь, так и не дождавшись Олю и Свету.

12.08.84. Щёлково. Ночью Коля нас разбудил и полчаса говорил с Кузей. С утра угостили его водкой. Пили вместе с дедом Ильёй, нашим соседом. Он пришёл в гости и рассказывал о советской политике и своей жизни. Разные исторические события собирались в его рассказах в один сюжет.

О революции он говорил так: Ленин ходил по деревням, потом уехал в Швейцарию, а когда приехал, сказал, что все врут, а верить надо только большевикам. И тогда в него стрельнула Каплан, её посадили в Шлиссельбург и дали читать книги, а она через 13 лет поняла, что сделала неправильно. И сдохла.

С подробностями рассказал он о том, как отрубил топором голову одному мужику, который плохо к нему относился, а когда его посадили в тюрьму, размозжил молотком голову одному вору, который вздумал над ним издеваться. Когда же его освободили раньше времени за примерное поведение, он на вольном поселении рашпилем пришиб своего начальника по работе.

Дед Илья любил выпить «пуншик», намешав водку с чаем и сахаром, а то «так она горькая».

С виду дедушка маленький, щупленький, с бородой и ясными глазами.

Дни пролетели быстро, хотя каждый был очень долгим. Работал утром и вечером, а иногда и днём. Только сегодня пока ничего не пишу. На днях были на дне рождения Вити из деревни Мыс, что за Канышовым вторая деревня.

Витя человек замечательный. Пили водку. Его мама угостила нас домашними ватрушкой и «лепендушками» — его любимым кушаньем.

Он рисует портреты, но все порвал и когда об этом узнал, а порвал он их во хмелю, то это была просто трагедия. Мы его утешали как могли. Он привёл гармониста без ноги — бывшего танкиста и врача-стоматолога, который весь вечер играл и пел нам разные песни, в основном массового репертуара. Мы, а особенно я, подпевали ему как могли. Он очень нас полюбил, а особенно меня. Я тоже проникся к нему. Он говорил, что его гармонь не берёт высокого тона, не то что баян. На что наш мудрый хозяин заметил: «А чем отличаются два стакана?».

Витя мужик просто гениальный. Он читал нам стихи и на каждый случай у него была цитата из Есенина.

Я разошёлся не на шутку. На прощание спел с гармонистом «на поле танки грохотали». Мои спутники смотрели на меня странно. Проводил гармониста до дома. И тиснул у него два помидора, чему он был очень рад.

Ночь провёл в Канышово на пружинных нарах, чуть с них не свалился.

25.08.84. Мчимся по шоссе, наматывая на колёса километры нашего пути. КамАЗ, урча и потряхивая нас, прорубается сквозь стену дождя, давя сотни лягушек и распугивая выскочивших на дорогу лисиц.

Ночь. Белые клочья тумана навстречу. Как они, налетают на меня воспоминания о последних днях в Ферапонтове.

Ходили прощаться к Вите в деревню Мыс. Закаты тут обалденные. А в этот раз собиралась гроза, где-то вдалеке был виден дождь, который вскоре перекинулся и на нас. И – радуга!

Оля стрельнула из ружья.

Потом зашли к знакомому гармонисту. Гармонист на мою трезвую голову оказался намного хуже в восприятии, хотя и спел нам кое-что, в том числе «парней так много холостых, а я люблю женатого». А ещё деревенскую идиллическую песню 30-х годов: «а вчера у дальнего овина повстречалась с парнем я нездешним».

Прошёл страшный дождь. Дорогу размыло совершенно. Ноги скользили, была абсолютная темнота. По небу с огромной скоростью ползли красивые тучи, похожие на лошадей, собак и прочих динозавров.

Наконец часам к одиннадцати вечера мы дошли до Канышово. Здесь возник разговор о моём возрасте. Меня спросили, сколько мне лет, на что я спросил: «А какое сегодня число?». Оказалось, что 22-е. «Через час мне будет 24 года», — сказал я, сам тому удивляясь. Меня бросились обнимать и упрекать, что я пытался скрыть свой день рождения. Я действительно о нём забыл.

Ждать дня рождения в Канышово не стали. Нагрузившись скарбом, вновь вышли на размытую и совершенно тёмную дорогу. Шли долго. Андрей постоянно терял и очень долго искал свои порезанные калоши, а Оля падала в лужи. Наутро пришла хозяйка, мать Коли Чехина. Она долго сидела, жалуясь на коварство некоторых постояльцев, уезжавших, не заплатив. Пришлось выдать ей 15 рублей, и она ушла. Вообще же она женщина добрая. Когда Оля мылась у них в бане, то она её изрядно потчевала и послала мне баночку супа, малосольных огурчиков и прочей снеди. Коля в тот день принёс бутылку водки, и мы впервые пили за его счёт. Он заказал нарисовать на двери медведя, который должен был пугать всех входящих, чем мы и занялись. Сначала нарисовал его я, потом Ольга сделала подмалёвок. Дело блестяще завершил Андрей. Получился замечательный плакатный устрашающий медведь. Я дописал довольно живописную лапу, наводящую душе– и телораздирающий ужас.

Последний день в Ферапонтове (24.08.84), ничего не писал, сушил свою живопись. Гуляли на прощание. Ольга купалась в страшную холодину — о молодость!

Это был один из лучших моих пробегов. Ехали в абсолютную неизвестность, т. к. шофёр должен был свернуть, и где проведём ночь, мы не знали. Когда машины заправлялись и шофёр выходил из кабины, мы с Олей целовались — просто идиллия.

26.08.84. КамАЗ высадил нас под навесом автобусной станции какого-то посёлка. Шёл дождь, и под навесом собралась компания местных подростков с гитарой и чёрной собакой. Ночь обещала пройти нескучно. Шофёр отозвал Олю в сторону и, как я узнал позже, дал ей два рубля, сказав: «Завтра с утра поешьте, ребятки». Мы тепло распрощались с шофёрами. Им было жалко бросать нас.

Ночью поймать чего-нибудь невозможно, но я регулярно бегал к шоссе, как только там гудел мотор. Ребята муторно бренчали на гитарке, сидя на скамеечках, а мы с Олей стояли рядом, т. к. все кресла, не занятые местными, были предусмотрительно заплёваны.

Через некоторое время со стороны Ленинграда подошёл средних лет и роста мужчина и присоединился к нашей странной компании. Он был одет в демисезонное пальто, спортивные штаны и модельные полуботинки. Вскоре молодежь оставила нас. Я разговорился с ним: он был дважды женат, всю жизнь любил путешествовать, особенно любил Север. И сейчас, пока тепло, подался к Воркуте. Надеется там найти работу.

В жизни он очень любил сюрпризы. Однажды, не послав предупредительное письмо своей первой жене, собрал ей побольше подарков, надел унты и поехал в Л-д. Пришёл в квартиру свою коммунальную, встретил соседа, тот и говорит ему: «Съел тебя медведь, Толя». Открыл он дверь своей комнаты и… Дальше он рассказывал медленно и детально.

«Я тихо подхожу к кровати. Как всегда, с правой стороны. Унты мягкие — ничего не слышно. Наклоняюсь поцеловать жену, а там… Нет, не медведь…» С мужиком этим они тут же выпили водки, которой много было на «свадебном столе».

Второй его брак был тоже несчастным. Жили они на прибалтийском хуторе. Раз полез в тёщином доме в погреб за самогоном. В погребе отодвинул изгородь из прутьев. А песочек-то посыпался. Там и винтовочки, и пулемётик, и мины противотанковые, и ящик с гранатами. Он всё это обратно спрятал, но в душу его закралась преступная мысль.

Когда тирания тёщи достигла апогея, он, пока никого не было дома, сгрёб весь этот арсенал к печке, провёл проводки, подсоединил их к аккумулятору и залёг в кустах за домом. Лежит, а в руках два кончика провода, соедини — взорвётся. Руки напряглись, сердце стучит. Вдруг показалось, что в окне мелькнуло что-то. И не помнит, как проводки соединил.

Первое, что видел,— вылетающая из дома печка, которая взлетела целиком и рассыпалась. Домик весь как-то сжался, а потом развалился, как картонная коробка. Поднялся столб пыли, и взрывная волна отбросила подрывника в кусты. Пока он летел, думал о тёще. По идее, она должна была вылететь из дома при таком взрыве. И тут он увидел, как взрывная волна подхватила стоявший неподалеку сортир и понесла в сторону хлева. В нём сидела тёща. Сортир влетел в хлев, от чего тёща получила «лёгкие телесные повреждения».

Местные жители до сих пор считают, что это «метеорита упала». А рассказчика посадили за «непреднамеренное покушение на убийство», как он сам сказал. И вот, печальная судьба ведёт его опять по дороге.

Я растрогался его рассказом. Говорит, шёл он по России пешком, спал в стогах и собирался, пока ещё не холодно, добраться до Воркуты. Ещё рассказывал он об одном знакомом гробокопателе. Да так образно и возвышенно, что я подумал, а не связывает ли их нечто большее, чем просто совместная отсидка в зоне.

Гробокопатель был тихим и деликатным человеком. Иногда с каким-то затаённо-мечтательным чувством признавался друзьям: «Да что у меня за жизнь! Один раз только девушку поимел. А то всё пользованные попадались, хорошо хоть свежие».

А попался он на пустяке. Раз тихой ночкой разрыл он могилку только что вышедшей замуж невесты, которая по пути из загса попала в автокатастрофу и ей оторвало голову. В гроб, естественно, положили всё вместе. Он, уже предчувствуя встречу с девственницей, позабыл про осторожность. Голову её, чтобы не мешала, после долгих попыток пристроить к шее, положил на верхний край могильной ямы, а сам устроился на дне её, прямо в гробу.

В это время через кладбище, с танцев что ли, возвращалась группа местной молодёжи: парни и девки. Вот одна красотка и отошла от них — справить нужду. Трусы сняла, присела на краю ямы, рукой под собой провела — бац! — под ней мёртвая голова! Она как заорёт, да в яму-то и упала. На крик сбежалась вся компания. Смотрят, а в могильной яме лежит с обезглавленным трупом рядом их подружка без памяти и трусов, а на ней пристроился страстный гробокопатель — даром что живая. Тут гробокопателя и повязали. А голову возвратили невесте. И могилку-то закопали.

Гробокопатель попал на нары. Но больше всего в этой истории его расстроило то, что невеста оказалась не девственница. Вот ведь нынешняя молодёжь!

Эти истории, конечно, не давали возможности скучать, но и не согревали моё промокшее и озябшее тело. Изредка я ещё бегал на шоссе, но все машины проносились мимо.

Я тихо сел на скамейку и стал замерзать, как тот ямщик. Оля тормошила меня, бегала вокруг, махала ногами над головой, показывая, и причем очень умело, приёмы каратэ. Скоро и я стал прыгать, и мы устроили небольшой спарринг, в котором я не могу похвастаться, что вышел победителем. С помощью пустых бутылок стали играть в лапту. Оля была просто прелесть! Я в который раз позавидовал силе её молодости.

Светало. Грузовик подбросил нас километров пять, мы очутились на шоссе, со всех сторон окружённые сплошным туманом. Потом долго ждали машин, шли, опять ждали, спали на краю дороги на коленях друг у друга, замерзали и опять шли. В одном месте две деревенских тётки лихо подбросили нас на личной машине. Судя по их виду и речи, они просто ехали «подоить короу али за наозом».

Мы передвигались выматывающими короткими перебежками. В одном месте, километров 80, нас подвёз КамАЗ, за рулём которого сидел аккуратный молодой шофёр, работающий здесь по комсомольской путевке. Он ленинградец с определённым и вполне сформировавшимся взглядом на жизнь. Мне он сразу не понравился. Узнав про нашу печальную историю, он даже поиздевался и начал давать всякие правильные советы. Каково же было моё удивление, когда, ссаживая нас в конце своего пути, он отозвал меня в сторону и вручил мне два рубля со словами: «Извини, больше нет, авось пригодятся. Я долго отказывался, но взять было надо: и для него, и для меня. Дальше пришлось ехать автобусом, и эти два рубля пропали.

В автобусе силы оставили меня, я отрубился. Оля с трудом растолкала меня на конечной остановке.

Долго уговаривали шофёров междугородних автобусов взять нас в Ленинград. Хоть на полу. Они твёрдо стояли на таксе: «по червонцу». Меня это очень расстроило, я опять разочаровался в людях. В ближайшем доме нам дали полхлеба. На бензоколонке сели в кузов трёхосного ЗИЛа. И, обдуваемые ветром, понеслись в Пикалёво.

Мы лежали на дне кузова, загородившись холстами, и смотрели на замечательное небо. Если с утра было пасмурно и солнце не пробивалось сквозь пелену, то сейчас по небу неслись огромные белые облака, а между ними сияло голубое небо. Я вспомнил Андрея Болконского, только грузовик сильно трясло. По земле ползли серо-синие тени облаков, всё вокруг вертелось в какой-то дикой карусели, и мысли тоже.

В Пикалёво пил пиво и съел половинку плавленого сырка.

Нам сказали, что в Тихвине есть филиал Кировского завода, откуда всё время на Ленинград ходят машины. Когда добрались, уже вечерело. «Филиал» оказался громадиной. Сунулись к одной проходной — глухо. Нас послали к другой, потом к третьей. Бегали так, бегали, наконец пришли к диспетчерскому пункту. Сели на травку и стали сетовать на горькую нашу судьбу. Оленька расстроилась, я её утешал: «Подожди, приедет голубой КамАЗ и отвезёт нас в Ленинград».

Тут из диспетчерской выходит женщина в чёрной форме с огромным бюстом, перепоясанная ремнями, на поясе наган, а на голове фуражка с зелёной полосой. Всё, думаю, сейчас она нас повяжет или, в лучшем случае, прогонит. Подхожу и описываю наше тяжёлое положение. Она сразу врубилась, запиликала радия, и раздался ее спокойный голос: «Первый, первый, я — седьмой, дежурную машину к пятой проходной». Подъезжает машина с рацией. «Вася,— говорит шофёру эта добрая женщина,— все дела в сторону, отвези ребят к четвёртой проходной». Залезли к Васе в машину и через пять минут были у четвёртой проходной, а до неё оказалось километра три — во какой завод! Потом с Васей сбегали в другую диспетчерскую. Диспетчер связался с главным диспетчером, тот с главным инженером, тот обзвонил все цеха. И — забил нам три машины. Добрые вахтёрши жалели нас и сказали, что не пропустят ни одной машины, пока она нас не возьмёт. Мы уселись у них в каптёрке и стали ждать.

Не прошло и десяти минут, как из-за угла заводского корпуса вывернул и направился к воротам — голубой! — КамАЗ с ленинградским номером. Мы прыгали от восторга. Шофёр согласился нас везти, и, поблагодарив наших спасителей, мы поехали.

Мы вышли из машины на углу Лиговки и Кузнечного. Позвонил знакомому. К телефону долго не подходили, но я упрямо ждал. Наконец трубку сняли.

Добирались на такси. Занял денег. Нас накормили и уложили спать. «Вот наконец и закончились мои путешествия», — думал я.

На следующее утро устроили грандиозное застолье по случаю нашего приезда, пригласили Кузю. Застолье длилось весь день. Так Оля посмотрела Ленинград.

Я колебался: а не поехать ли в Москву?

Часов в одиннадцать вечера меня, изрядно пьяного, засунули в вагон поезда Мурманск — Москва. Я опять оказался в дороге. Часа два простояли в тамбуре — целовались. Входившие в него пассажиры отворачивались и быстро уходили.

Заплатив проводнику, легли спать на третьи полки.

Проснувшись утром, не мог понять, где я, что я, куда еду. Спустившись вниз, обнаружил — радостное дело! — фляжку, полную болгарского вина. Я к ней приложился и стал соображать. Скорее всего, я ехал в Москву. Но уверенности в этом не было: а вдруг мы возвращаемся в Ферапонтове? Первый и последний раз я был в Москве в девять лет. Моя тётушка, доцент кафедры сантехники ЛИСИ, однажды на мой день рождения сделала подарок — взяла с группой вьетнамских студентов в Москву. По причине национальности и специализации этой группы Москва представлялась мне Красной площадью с обилием расположенных вокруг неё в разном отдалении огромных очистных сооружений с аэраторами, отстойниками, фильтрами, насосными станциями, коллекторами…

Спросить окружающих пассажиров о том, куда едем, было неудобно. Они с большим подозрением смотрели на неопрятного субъекта, слезшего с третьей полки и постоянно прикладывающегося к фляжке. С нами ехали и цыгане. Один из них попросил меня угостить его чайком из фляжки. Я, предупредив, что чай «болгарский», налил в стакан. Попробовав, он очень удивился, что это оказалось вино, и пить отказался. Во время этого малозначительного происшествия в окне замаячила Останкинская телебашня, и я убедился, что еду в Москву.

В Москве пробыл с 26-го августа по неизвестно какое сентября. Побывал у Коли Полиского, а также в Пушкинском, Третьяковке (и все не раз), музее Рублева и в Кремле.

Москва пронеслась незаметно, с тайными и с неожиданными, но долго желаемыми свиданиями, с ее дальними концами, с вечной неприкаянностью, желанием поесть и посидеть в тепле. Мне кажется, что большую часть времени я провел в метро. И все же каждый день был праздник.

Один раз на станции метро «Динамо» милиционеры потребовали у меня документы, я уже полез в карман, но там лежала куча поддельных пропусков и студ. билет.

Меня провели в пикет и стали допытываться, кто я и откуда. В моей записной книжке один из них наткнулся на два американских адреса, просмотрел всю книжку — нашел еще. Тогда с моих слов записал все мои координаты. Отпустили только когда дозвонились до Андрея Репрёва, который удостоверил, что я остановился у него.

Вообще же Москва просто кишит милиционерами.

Уезжал без копейки денег. Точнее, их было три (копейки). Очень долго, с многочисленными пересадками. В одном месте меня остановил проезжающий в Москву Черненко.

Выехал я около полудня, а к девяти вечера преодолел лишь треть пути. Ночь предстояло провести на дороге. Но где? Я стоял у бензоколонки и рассуждал: если меня возьмет КамАЗ, то ночь, пока шофер спит, мне придется плясать от холода вокруг машины. Но тут подъехал фургончик — УАЗик с двумя молодцами, везущими в Ленинград мальков-осетров. В салоне рядом с мешками рыбы стояли три автобусных кресла, на них я и устроился. Очень было неудобно, ничего не видно, и я ругал себя, хотя другого выхода все равно не было.

Ночевать остановились на Валдайской возвышенности. И тут я понял, как мне повезло: я оказался под крышей, а на Валдае в эту ночь шел снег. Хорош бы я был, прыгающий около комфортабельного КамАЗа, если бы был вообще.

Ранним утром въезжали в Новгород. Я возвращался по той же дороге, по которой так лихо начал свое путешествие с Сашей.

17.02.85. Приехали в Симферополь в 4 часа ночи. На железнодорожном вокзале оттянулись пивом «Ленинградским», вокруг висели различные крымские пейзажи. Рядом стояла старушка в матросской шинели, сплошь обвязанная платками, с очень маленьким и ужасно живым лицом. Она пила пиво из горлышка и, встречаясь со мною взглядом, всегда улыбалась, а я ей. Этот молчаливый диалог закончился её шуткой: «Оставь глоточек, дай кусочек». Я был готов отдать ей всё оставшееся пиво, но она вынесла такой приговор попрошайничеству, что я вовсе запутался и не решился ей предложить ничего.

А крымских пейзажей на стенах было видимо-невидимо.

В полной темноте добрались до Ялты.

Вышли на набережную, впервые видел Чёрное море, пальмы, кипарисы, есть здесь и лавровое дерево.

Жизнь наша переполнялась муками, ибо всё же было холодно. Ветер дул с гор. Цвет моря удивительный, то есть их много, цветов — от изумрудно-зеленого до темно-фиолетового.

Устроились в гостинице «Массандра» по рублю за место, с очаровательным видом на торговый порт и фешенебельную гостиницу «Ялта». На набережной купили полусухого «Звёздного», сели на теплоход и отправились в «Ласточкино гнездо».

Возвращались через Ливадию, где паломничали Черчилль и Рузвельт по местам, которые в будущем посетит Фил и Флоренский с Кузей. Дворец хороший, парк шикарный.

Добрались до Олиного санатория.

Пока Оля ужинала, общались с курортниками в курилке. Выслушали много специфических анекдотов. В частности, про «улыбочку, обжимочку и мокрушу».

Курортники все — с мощными загривками, толстыми красными рожами, похабными анекдотами и немного лысоватые.

18.02.85. Утро на набережной. Закупили у знакомой продавщицы ещё «Тавриды» и стали подниматься в гору вдоль канатной дороги. На одном из поворотов серпантина набрели на ящик с песком. Здесь, над ялтинским рейдом, мы и оттянулись. До этого шёл мокрый снег. Мы слепили обнажённую бабу с гротесковыми деталями пикантными. С ней фотографировались, а потом спустились к причалу и, дождавшись Олю, на кораблике отправились в «Ласточкино гнездо».

Когда подошли к пристани, я впервые увидел медуз. От пристани стали подниматься в горы к трассе, решили ехать в Кучукой смотреть матвеевские скульптуры. По дороге обнаружили реликтовый ларёк с разливным вином. По причине оледенения общественный транспорт не ходил. Но нам повезло: подобрала военная машина с цепями на колёсах, и в крытом кузове мы добрались до спуска к санаторию «Криворожский горняк». Здесь наткнулись на винный магазинчик. Я уговорил моих спутников приобрести хоть бутылочку вина. На большее они не согласились.

Как потом выяснилось, очень зря.

После полуторакило-метрового спуска вошли в парк и вышли к морю. Очень замёрзли.

На берегу выпили вино, но это нас не особо согрело. Смеркалось.

Набрели на фонтан «Ева»: небольшой круглый замёрзший бассейн, посреди которого стоит скульптура обнажённой Евы. Детская невинность местных подростков скрыла её прелести белоснежным купальником в виде вылепленных из снега лифчика и трусиков. На льду бассейна — свежие следы юных ревнителей нравственности. Мы весьма позабавились этому.

Саша Флоренский из любви к искусству полез в бассейн раздевать скульптуру и провалился под лёд. Но поборник истины и наготы по колено в ледяной воде добрался-таки до Евы и снял позднейшие наслоения. Вылез он из бассейна по пояс мокрый — не спасли и красные дутые сапоги. А вокруг ни души, все корпуса санатория закрыты — мёртвый сезон! Аборигены живут наверху у магистрали в пятиэтажках, до которых ещё надо дойти. У Саши от холодного ветра штаны уже подёрнулись ледком.

И тут нас, вернее, Сашу, спасла Советская власть, а точнее — Избирательная Кампания. В округе нет ни школы, ни клуба, и агитпункт располагается в неотапливаемом флигельке пансионата.

После недолгих уговоров милые агитаторши согласились впустить нашу компанию, хоть и собирались уже уходить. Потерпевший тут же развесил на масляном обогревателе всю свою одежду, а сам пристроился рядом, стуча зубами от холода.

Но лязг и скрежет зубовный Сашу не согревал. Тут-то все и поняли, как я был прав! Я выскочил на пронизывающий ветер и побежал вверх по склону. Достаточно быстро преодолев двухкилометровый подъём, я ворвался в закрывающийся магазин и еле утоворил продавщицу продать мне бутылку водки и бутылку какой-то настойки. Обратно я скорее не бежал, а ехал по обледенелой дороге, как заправский слаломист.

Потерпевший ждал меня с распростёртыми объятиями и глоткой. Так был спасён для мирового искусства Александр Олегович Флоренский.

Уже было совсем темно, когда на шоссе нас наконец-то подобрал пустой ведомственный автобус (тоже с цепями) и повёз вверх в горы. Где-то высоко в горах он простоял минут сорок и, так никого и не дождавшись, поехал вниз. Нас высадили у Симеиза. Стуча цепями, автобус скрылся в темноте.

Стояла глубокая ночь. Добраться до Ялты не было никакой надежды. И мы побрели вниз наугад — без определённой цели. Вдруг вышли на какую-то маленькую симеизскую гостиничку. Стучимся. Нас долго не хотели впускать, мест не было, но сжалились и поселили в холле второго этажа. Будя постояльцев, натаскали туда матрацев из разных номеров, т. к. оные постояльцы норовили спать сразу на двух, а иногда и трёх матрацах. Рядом за занавеской шебуршились девки. Мы повалились замертво.

Разбудило гоготание каких-то юнцов. Оказалось, что холл находится прямо посреди гостиницы. В левом крыле расположились юные лыжницы, а в правом — юные велосипедисты. Все они находятся здесь на сборах, считая это время самым подходящим для своего вида спорта. По причине разности полов гомозились очень шумно и в основном на пограничной территории.

Поняв, что спать нам здесь больше не дадут, отправились досыпать в Ялту, оставив за занавеской юных туристок.

Были в Гурзуфе. Чудный городок, пельменная замечательная. Вообще, в Крыму нас выручали, кроме хороших людей, пельменные, консервированные овощные салаты и портвейн «Таврида».

Возвращались в Л-д уже без Кузи (он, как всегда, торопился на работу),— втроём в отдельном купе. Я, по традиции, с температурой.

Флоренские очень трогательно ухаживали за мной, а я лечился «Стругурашем».

Эта квартирная выставка имела место на Екатерининском канале между ларьком, что у Кокушкина, и тем, что у Львиного, но не работающим. 

Началось так.

8.03.85. Пятница. Развеска. Поднимаясь по узкой тёмной лестнице, уже на первых этажах встретил достаточно пьяных лиц. По азиатским чертам большинства из них я догадался, что это знакомые Серёжи Чекменёва. Осведомился, дома ли хозяин. Вразумительного ответа не получил.

С первого взгляда было ясно, что выставка обречена. На подоконнике в кухне полусидели две молоденькие, но уже изрядно попиленные девочки и пытались производить действия, подобные пению. Одна из них, получившая впоследствии от меня прозвище «котлетка», была одета во что-то дутое. Из-за отсутствия лица и по цвету одежды она очень напоминала финский флаг.

Вторая была привлекательнее первой. Её даже можно было назвать симпатичной. Звали её Оксана. На ней было классическое розовое платье, всё в пятнах и потёках. В этом платье, по всей видимости, она на выпускном вечере танцевала с первым парнем 8-6 класса, а потом с ним курила под лестницей. Может, даже целовалась.

Перед красотками на одном колене стоял Шинкарёв и пел серенады. На его лице были заметны типичные признаки шинкарёвского опьянения: безысходно-ласковая тоска и доходящая до ярости бесшабашность.

Немного в стороне у плиты стояли художники Семичев и Флоренский. На моё удивление, оба были сильно трезвы. Окружающее безобразие, видимо, воспринималось ими как должное. Таким образом они становились его соучастниками.

В коридоре встретил Кузю — «только заинька был паинька... » В самой комнате, предназначенной для выставки, женщины — жены и подруги художников пытались все же повесить хоть картины своих избранников. (Мои работы, естественно, уже висели.) Но все попытки были тщетны, так как прерывались хождениями гостей выставки, от которых и исходило безобразие. Это были всё Серёжины соседи. Они приходили семьями, с детьми и, по случаю праздника, пьяные и чрезвычайно активные.

Гости шатались по комнате, топтали картины, хватали их, вертели, рассматривали, хвалили, пытались повесить на стенки или приставали к нам. Обсуждение было очень бурным, переходящим в потасовки с угрозами набить морду как участникам выставки, так и зрителям.

Всё смешалось: химические завивки, красные отложные воротнички на пиджаках, разгорячённые лица, бегающие и орущие дети, попранные картины.

Один из участников выставки, Игорь Чурилов, будучи человеком строгих нравственных устоев, не смог всего этого вынести и собрался уносить свои работы восвояси.

Пытаясь спасти выставку, я вышел на кухню. Хозяин сидел в углу на полу и пытался обнять девочку Оксану. Шинкарёв уже не стоял в благородной позе, в которой я его покинул, а лежал под батареей. Рядом примостилась Котлетка. Все они, и даже сам Флоренский, невнятно орали песню про алюминиевые огурцы. К их пению присоединялся дружный хор гостей. В ответ на мои призывы заняться выставкой они только махали руками и еще сильнее затягивали: «Я сажаю алюминиевые огур-цы. У-у, у-у…».

А Лёша Семичев злорадно улыбался. Игорь так и ушёл, унеся свои работы. Ко мне пристал Касым-кровелыцик. Он требовал, чтобы я стал гидом. Рискуя здоровьем, я наотрез отказался. Касыма, слава Богу, привлекла чья-то работа, валявшаяся под ногами «экскурсантов». Схватив её, он набросился на Кузю и потребовал немедленно повесить эту картину на самое лучшее место. Находиться в этом вертепе в трезвом состоянии я более не мог.

9.03.85. Открытие. С утра, попив пива, отправились с Флоренским доводить дело до конца. Но уткнулись носом в замок. Поднялись в другую Серёжину квартиру, где вчера я встретил двух маленьких девочек лет шести. Кто-то спал на матрасе, а в соседней комнате спала Оксана. Хозяина не было. Оказывается, он ушёл в пять утра и ключ от выставки забрал с собой. Вскоре стали собираться посетители, и нам пришлось извиняться.

Квартира постепенно превращалась в постоялый двор. Чтобы время не пропадало даром, принесли «Абу-Симбел». На полу спали дети, а за столом мы с Сашей Флоренским объедались картошкой. Вдруг пронёсся слух, что пришёл Серёжа. Все ринулись вниз. Мы с Сашей поспешили вслед, дабы укорить хозяина. Однако выставка была уже им за ночь развешана. Правда, всё вперемешку. А может, так и правильно?

Посетителей (вчерашней категории) — полным-полно. Поняв, что мы чужие на этом празднике жизни, я и Флоренский покинули экспозицию и направили стопы на лучшие поприща. Причём в разные стороны.

10.03.85. На следующий день я пришёл часам к трём-четырём. Триумф искусства полнейший: вакханалия в полном разгаре.

Художник Шинкарёв, забыв о присущей его опьянению грусти и даже с некоторой злобой, потребовал, чтобы я увёл всех со второй квартиры Чекменёва, ибо ему необходимо остаться наедине с одной дамой. Дама бегала по комнате очень взволнованная, в пальто, суетилась, но вскоре обречённо утихла. Я выполнил просьбу художника жизни, да так старательно, что увёл даже того молодого человека, с которым эта дама пришла.

Всех изгнанных я повёл на выставку, где встретил Флоренского. Спустились во двор. Навстречу из подворотни вышли две девицы: Оксана и Котлетка. Руки их были заняты бутылками портвейна, поэтому наши объятия были краткими. Мы как истинные джентльмены не могли позволить Девушкам нести такую тяжесть и овладели портвейном.

Долгие поиски места, пригодного для распития нашей неожиданной добычи, закончились на первом этаже знакомой лестницы. Здесь мы обнаружили заброшенную квартиру, где и расположились.

Посреди комнаты стоял буфет 50-х годов, в котором были две очаровательные баночки из тех, в которых в аристократических домах кухарки сдавали свои анализы. Одну из них Саша впоследствии подарил своей жене, а вторую я забрал себе, хотя у меня и нет кухарки. Мы пили портвейн, я опасаюсь, что даже и на брудершафт. Покинув наших молодушек (было им лет по семнадцать), всё же отправились в соседний дом (в котором, как оказалось, не так уж нас и ждали), где и заснули.

10.03.85. Отоспавшись, вернулись на выставку, где увидели поистине вавилонское столпотворение в обеих квартирах. Потребность в алкоголе усугублялась его наличием. Без семи девять начались гонки за лидером. Лидером выступал я, так как мне первому удалось собрать три рубля 10 коп. Я ринулся в темноту.

В магазине меня с распростёртыми объятиями встретила продавщица второго отдела и, хотя на витрине было вино только по три десять, выдала мне из-под прилавка бутылку за два семьдесят, да еще белого.

Тут вижу подбегающего к магазину Чекменёва, которого мне удалось втащить внутрь — магазин закрывался. Я взял еще три из-под прилавка, а он подхватил валявшегося у прилавка алкоголика странного вида, почти голого, и потащил его домой, хорошо хоть не к себе: только такого посетителя нам не хватало.

Я был перегружен бутылками, к тому же от штанов оторвалась пуговица и передвижение мое было затруднено.

Во дворе Серёжиного дома мы расстались: он понёс две бутылки на выставку, а я две — во вторую квартиру.

На лестнице меня встретила многочисленная делегация во главе с А. Флоренским, которая преградила мне путь в квартиру. Я не противился, и мы раскрыли первую бутылку на лестнице. Из квартиры доносился страшный шум: оказывается, там были танцы. Из двери изредка высовывалась чья-то любопытная голова, которую мы тут же впихивали обратно. На шум поднялись соседи снизу, яростно настроенные. Двух первых мне удалось успокоить, но за ними наступала старуха с веником в руках. Она страшно ругалась и пыталась веником ударить меня.

Далее в моём сознании всё происходящее смешалось в сплошную кашу. Поэтому последующее описание вечера воспроизводится с чужих слов, зачастую предвзятых.

После поединка с соседями распитие на лестнице продолжалось. Я, не обращая внимания на окружающих дам, стал приставать к другим окружающим дамам. Говорят даже, что я ущипнул Котлетку за то место, которое у других женщин называется попкой. Боже мой, и это в Великий Пост!

Затем проследовали на выставку, потеряв по дороге оставшуюся бутылку. Вакханалия продолжалась и там. Как вышел, не помню. Говорят, что пошёл в соседний дом, где меня уже и вовсе не ждали, в плаще повалился на кровать и уснул.

11.03.85. Снова у Чекменёва. Посредине комнаты — Серёжа за этюдником, рисует картинки и тут же раскладывает их на полу, множа экспозицию. Полкомнаты уже занимали его произведения, как вытащенные из запасников, так и только что выполненные. Пустые места на стенах тоже были завешаны его работами. Причём рисунок иногда продолжался на обоях и переходил в другую картину. Везде пестрели маразматические надписи о любви к ближнему и трёх десяти. Тут же валялась работа Шинкарёва, проткнутая гвоздем самим автором, а хозяином разукрашенная пастелью — кружочками и лучами. Под ногами увидел схему математического доказательства бытия Бога, выполненную Сережей с помощью тех же кружочков и линий. Налицо была, как впоследствии скажет А. Флоренский, буквальная материализация пословицы: «Заставь дурака Богу молиться — он и лоб разобьёт», хотя более полное её воплощение, насчёт лба, ждало Серёжу в будущем.

Первые сведения о загадочной истории, происшедшей вечером 12 марта, были получены от некоего Миши, семьи Касыма и девочки Любы, со слов которой я и рассказываю.

В этот вечер Серёжа был особенно необычен: много говорил, кричал. В его доме собралось много гостей. Часам к семи он объявил, что собрался сегодня жениться на девочке Свете. На вопросы гостей «а знает ли об этом невеста? а согласна ли она?» он отвечал, что невеста не знает об ожидающем её счастье, но если она откажется, то «будет просто праздник!». Под намеченную свадьбу занял он у Миши сто рублей и закупил к столу кучу продуктов. Гости произвели уборку в квартире, накрыли стол. Всё уже было готово, не хватало только невесты и цветов, за коими и отправились Миша и Серёжа. Естественно, начали они с цветов. Было уже поздно, Серёжа каким-то образом проник в закрытый магазин «Польский букет», взял цветы, положил деньги на прилавок и собрался уходить, но тут его повязали сотрудники милиции. Мишу, хотя он и не проникал в магазин, забрали как соучастника.

В милиции Серёжа вел себя соответственно своим привычкам и взглядам. Милиционеры проявили себя «достойными слушателями», ответив на его проповеди мордобоем. По словам Миши, Серёжа при этом страшно визжал, но продолжал проповедовать. Интересно, приглашал ли он их на выставку? По крайней мере, они посетили её на следующий день с обыском. Об этом сообщила жена Касыма, которую милиционеры пригласили в качестве понятой. По её словам, они особенно тщательно осматривали обратные стороны картин. Обнаружив Серёжину надпись с просьбой помочь художникам тремя десятью во имя Бога и любви, они сделали заключение, что Сережа под прикрытием Бога занимался вымогательством. Чтобы подтвердить свою гипотезу, они отправились на другую квартиру Зекменёва, где обнаружили набор вилок и ножей — единственное, что можно было там найти.

Среди соседей ползли слухи о том, что выставкой овладела одна из соседок, доведённая ею до белого каленья, заперлась там, изрезала картины и порвала рисунки. К счастью, слухи оказались ложными, и пострадали лишь некоторые работы Авдеева и Шинкарева, пара рисунков Д. Шагина, затоптанных на полу милицейскими сапогами, да ялтинский пейзаж Кузнецова, изображающий едущих на фуникулёре Филиппова и Флоренского. Так вот, на Флоренского был намертво приклеен кусок газеты.

На следующее утро (14.03.85) я стал организовывать эвакуацию выставки. Группа спасателей в составе пяти человек встретилась у ларька, что у Кокушкина. Во двор вошли тихо, только снег предательски поскрипывал под ногами. Дальнейшие действия происходили чётко и оперативно, что обеспечило успех операции.

В следующие дни история с Серёжиным арестом обрастала новыми подробностями и слухами. Как оказалось, обыск был и у Миши, который добавил к своему рассказу, что дверь магазина Серёжа открыл своим ключом, но цветов в магазине не оказалось. Интересно, что в тот злополучный вечер в мастерской Флоренского появилось несколько ящиков нарциссов, происхождение которых до сих пор остаётся тайной. Интерес также представляют и слухи, порождённые Серёжиными коллегами по работе — дворниками.

Одна из дворничих сказала буквально следующее: «А знаете, за что Сережку взяли? За сифилис! И у всех его друзей, которые были там,— сифилис! И у моего сына тоже — сифилис! Потому что в Ленинграде у пятидесяти процентов — си-фи-лис!!

1.11.92. Международный аэропорт Пулково. Таможня пропустила меня, не потребовав никаких документов на картины, ничего не проверив. Взлетели. В самолете вздремнул, просыпаюсь — стоим в каком-то аэропорту, вроде не советском. Может, Париж? Оказался Брюссель. В Париж не пускают, туман. Продержали часа три. Выходил на бельгийскую землю покурить. Сказали, что нарушил границу суверенной Бельгии.

В Раris прилетели, когда смеркалось. Таможня принципиально не обращает на меня никакого внимания. А ребят с их спрятанными картинками задержали. На двух машинах повезли в Раris по автобану.

В Pariже долго крутились по улочкам, пытаясь найти место для стоянки. Наконец въехали в подземный гараж. Сооружение умопомрачительное: ни человечка. Наткнулись на полицейского с собакой, и он нас не застрелил, а всё разобъяснил. У Мари Мишель, где остановились Шагуины, пили разные вкусные напитки и ели замечательный суп. Меня с Шинкарёвым отвезла зайцем Катя к себе. Флоренский дал мне 400 FF.

2.11.92. Понедельник. Долго не могли купить карт-оранж — у кассирши не было сдачи. Встретились у Триумфальных ворот на Елисейских полях. Телефонный аппарат сожрал карточку, что технически невозможно. Были у Лёши на работе в АСАТе. Пили спирт, настоянный на каких-то травах каким-то священником. Пошли к Хвостенко. По пути «братки» заставили меня купить вина бутылочку у араба, который взял с меня на франк дороже. Правда, я её зажал и выпил на следующий день с Катей и Веткой за обедом. У Хвоста махнул не глядя три папиросы «Беломор» на полпачки «Данхила» у грузинской сестрёнки. Пришёл Флор. На обратном пути пили с ним пиво в метро.

3.11.92. Вторник. До обеда сидели дома. Обедали с Катей и Веткой. Гуляли с Шинкарёвым по Люксембургскому саду. Ходили в АСАТ. Ужинали вшестером у Кати. Перед этим «братки» заставили меня опять купить бутылку вина (8.90), но если прошлое было хорошим, то это оказалось плохим (на нем пейзаж наподобие «Пшеничной»). На обратном пути «братков» обобрали.

4.11.92. Среда. У Мити, забрал картины. Поехал домой, с Катей пошли на рынок. Катя купила бананы, виноград и овощей. Поехал опять к Мите. «Братки» устроили ужас по поводу моего участия в выставке. Реставрировал им картины. Отнесли картины в АСАТ. Митя с Таней поехали к Лёше. Остальные к Кате ужинать.

5.11.92. Четверг. Гуляли с Шинкарёвым и Флоренскими по Монмартру. Зашли к Мите. Вечером гуляли, купили по бутылке. Пили на Сене, я рисовал. Вино нажористое. Гуляли по ночному Парижу. «Братки» купили себе по 23 FF булки с мясом и зеленью — ничего особливого. Самый туристский центр Парижа, народу ночью — тьма.

6.11.92. Пятница. С утра писал Гонконг на балконе. Шинкарёв оставил после себя срач. Я убирал. Он мне вечером проставил. Перевезли картины из АСАТа в галерейку к бабушкам. Флоренские уехали в Нормандию. Гуляли с Шинкарёвым по Sех-Shорам. Он купил мне вина. Поехали к Кате на работу на концерт «Поляны». Вино с аналогичным названием намного лучше. Полянцы противные. Видел эмигрантов первой волны — хорошие. Потом был стол-фуршет. Вино забористое. Потом дожировывали у Кати. Шинкаревское вино выставил на стол.

7.11.92. Суббота. У Кати выходной. Поехали в supermarket. Отоварились за Катин чек по полной: 767 FF — полная корзина на колесиках (= 49.000 руб.): вино, джин, тоник, пиво (вишнёвое!), шоколад, колбасы, кофе, чай, йогурты, печенье и др., др., др. Втроём еле дотащили. А до этого ещё на рынке затарились ананасами, манго, виноградом, бананами и пр. Дома оттянулись в полный рост.

Вечером были у Алексея Струве. Мама у него замечательная. Родилась в Берлине во время эвакуации из России. Её муж — священник и врач, в 60-е гг. погиб в автокатастрофе. Пришли полянцы и всё испортили. К Алексею и обратно ехали на электричке. У него смотрели «Рави Якоб» с Луи де Фюнесом. Татьяна Борисовна переводила. Приехали. Долго болтали с Катей, легли после 3-х ночи.

8.11.92. Воскресенье. Стояли на службе. Оказались Митины именины — он купил две бутылки дешёвого вина. Все пошли к Кате жировать. Пили шампанское с ликёром.

С Митей купили ещё бутылочку. Поехали на блошиный рынок. Шинкарёв сдуру купил неплохую куртку. Шмудаков — по полной, а покупать, кроме инструментов, нечего. Что французы делают с деньгами — непонятно.

Пошли на партсобрание АРХП — гадюшник. А Флор и Хвост — зайчики. С Флором бегали на пьяный угол к арабу, ели индейку. (Пиво вкусное.) Хозяйка всё возмущалась, что красное вино проливают на паркет. Т. е. ссать и срать на паркет можно, а красное вино проливать нельзя. Обратно шли и ехали гуляючи, показывал Шинкарёву Париж.

9.11.92. Понедельник. Из дому не выходил, «Братки» не взяли меня к Синявским. По этому случаю вечером с Катей напились. Днём писал Гонконг.

10.11.92. Вторник. Забастовка транспортников. Опохмеляюсь вкусным пивом «1664». Был чуть не убит выстрелом из бутылки портвейной португальской. (Этикетка никак не отклеивается.)

Развешивали картины. Главная бабушка водила нас в ресторан обедать. Пришёл Толстый. Пошли гулять. Два раза заходили в арабские лавки. Пили у Сорбонны. Толстый рассказывал про трофименковские сексуальные подвиги. Пили у бассейна. Толстый рассказывал, какая хорошая Франция. Сестрёнка проходящая жадно на меня глядела, а я, может, на неё. Пришли к Мари Мишель на партсобрание. «Братки» и Катя меня обижали. Хочу домой.

11.11.92. Среда. С утра ходил на рынок. Купил бананы, цв. капусту, мандарины на 24.80 FF — дал Шинкарёв. Ждали у Кати Митю. Я ел и рисовал Гонконг под проливным дождём в темноте. На радость Шинкарёву и Кате разбил в нашей комнате лампочку. Митя пришёл с женой и бутылкой вина дешёвого. Ели, пошли гулять. Я купил себе за 18.90 FF бут. вина. Были у Эйфелевой башни, на Монмартре. Торопился домой в метро.

Р. S. Поссал в зарослях бамбука напротив Эйфел. б.

12.11.92. Четверг. Пытался подольше поспать. Катя пришла обедать с Софи. Открытие выставки. Хозяйка галереи была в ужасе от наших русских гостей, которые во главе с Флором всё время бегали в арабскую лавку за вином и тырили у неё стаканы. Пили компот[22] на выставке и вино с братками на улице. Купили картину у Флоренского, у Оли графику, и у Шинкарёва есть предложения.

Поехали к Алику: замечательный суп, вкусное вино, разные водки. Все очень хорошие. Алик подарил мне Кубок мира по футболу. Алексей отвёз нас домой.

13.11.92. Пятница. Первый раз за весь Paris похмелье. Усугубил Шинкарёв, устроив мне с утра ужас.

Долго не могли выбраться из дома. Поехали к Алику в магазин ИМКА-пресс. По пути неожиданно встретили Флоренских. У Алика из «бесплатной раздачи» отобрали немного книг — замечательных нет. Попользовались турецким сортиром. Расстались с Флоренскими, пошли гулять по книжным магазинам. На RERе поехали до Университа. Купил Кате проставочку — 2 б. вина. И себе клошарского для прогулки.

Сытно поужинали. Очень понравилась спаржа. Вино моё оказалось очень вкусным. Шинкарёв не давал мне спать, а я ему.

14.11.92. Суббота. Рано встали. Зашли на рынок — купили бананы — 15 FF — я дал. Продавец нас обвесил. Поехали на блошиный рынок — куда так рвался Шинкарёв.

Шинкарёв ухайдакал меня полностью: сначала на блошином рынке, где всякой всячины много, но всё дорого (очень здорово в антикварных лавках), затем в ТАТИ.

В ТАТИ Володя купил себе сумку за 29 FF, вместо 39 на рынке, перчатки неплохие (29 FF) и кепку дорогую (39 FF). Все ему идёт, за это обещал проставить. Посмотрим.

Из ТАТИ на 30-м BUSе поехали к Триумфальным воротам, но Шинкарёв по пути захотел есть — пришлось выйти и съесть бутерброды на остановках. Он, гад, и на Елисейских полях продолжал таскать меня по магазинам. (Курс $ = 5,15 FF.) Особенно долго торчали в магазине с аудио– и видеопродукцией. Смотрели «Терминатор-2».

Пришли домой, я вымыл пол. Приехал Пореш, в честь этого был устроен ужин. Пили джин-тоник, вино, упаковку которого купила Катя — вкусное, и я выставил бутылку «Сеller» — оказалось хуже, чем вчерашнее, хотя тоже 12 градусов. «Братки», как всегда, ничего не принесли, а только пили и жрали за десятерых, меня постоянно обделяя всем и надо мной ещё и издеваясь. А мое винцо так быстро выжрали, что я чуть попробовал.

Ну и гады же эти «братки».

15.11.92. Воскресенье. Поехали в Лувр. С Шагуинами не встретились. Вход по воскресеньям — 16 FF. Ходили по правому крылу. Вышли на Сену. Обошли букинистов. Хорошие старые порные открытки. На о. Св. Людовика зашли в две галереи — одна плохая, другая дембельская. Я вернулся в Лувр, а Шинкарёв поехал на свой блошиный рынок.

Встретились около семи часов вечера у выхода из Лувра. Шинкарёв решил открыть запой. Купил мне литровую проставочку за свои покупки и себе хорошего вина за 17.50 FF. Вначале долго не могли найти арабскую лавку. Видели много денег в фонтане у полосатых колонн. Сидели и пили у проезжей части на бульварном кольце. Два раза зашли в кафе. Вначале Шинкарёв пил валерианку с кофе, затем 2 бокала Мартини — мне чуть-чуть досталось. Не дал мне поссать на стройке — пришлось прямо на улице. Потом не помню, может к арабу заходили ещё.

16.11.92. Понедельник. С утра опохмелялись пивком и «Иваном Гулякой». Пошли прогуляться.

Александр Ельчанинов отвёл нас в Le Ruchel. Там жили русские художники в начале века. Почали по этому поводу мою проставочку. Пошли гулять дальше через арабскую лавку. На метро доехали до Вавилона, выпивали в садике.

Поехали домой. Шинкарёв спал, а я на кухне с Володей Порешем разговаривал.

Поехали к Толстому. Купили вина на сон. У Толстого оттянулись в полный рост: водка АБСОЛЮТ, креветки, спрутики, красная рыба, вкусное вино, хорошая жена — «Жанна Д'Арк удмуртского народа», симпатичная дочка, шикарное горячее мясо.

Все обижали Митю.

Флоренские уехали на такси.

Толстый — зайчик, пошёл нас провожать. Не смогли найти арабскую лавку.

17.11.92. Вторник. Опохмелялись пивом, ночным вином и остатками моей «Пшеничной». Из-за забастовки метро опоздали на встречу с Флоренскими у Нотр-Дама, но он нас дождался. Пошли в Митин супермаркет, где купили трёхлитровый бочонок вина, сок, тоник, шоколад (всего на 52,45 FF — я платил, чек прилагается). Гуляли по Сите, о. Св. Людовика, пили на набережной Сены. Шинкарёв в супермаркете купил еще бутылку вермута и виноград. Пили во время дождя на колоннаде среди мотоциклов. Стемнело. Мити не было дома. Шинкарёв убежал от нас по эскалатору под землю. Флоренский не взял меня с собой к Толстому. Я ездил на RERе вдоль Сены. Добрался домой, а Шинкарёва нет. Он пришёл поздно — гулял по парижским кафе.

18.11.92. Среда. Опохмелился пивом. Шинкарёв заставил меня проставить кубок мира — мерзкое розовое итальянское винцо. Катя по телефону устроила Шинкарёву ужас.

Какое странное наше здесь пребывание! Зачем я здесь — непонятно, и всё же, мне кажется, эта поездка на многое для меня повлияет. (Жалко, со мной нет жены.)

На помойке видел замечательный шезлонг, но кто-то до меня его уже присмотрел. Сбегал к арабу в лавку (оказался француз Felix Potin) — купил за 24 FF (дал Шинкарев) 0,75 и 1 л. Вино и то, и другое оказалось вкусным. А в лавке меня на полтора FF обжулили. Первую выпили до Катиного прихода, вторую почали после. Катя на обед принесла пиццу.

Все время идёт дождь, а Шинкарев спит. Катя вызвала меня на работу — штемпелевать книги. Потом с Шинкарёвым пошли с Катей гулять. Сидели на лавке на проезжей части. Я рисовал. Машины шныряли у наших ног. Бегали в лавку напротив. По приходу домой Шинкарев завалился спать, но как только Катя легла, вскочил и послал меня к арабу. С трудом нашёл работающего. (Ходил более получаса.) Шинкарев спит. Пить будет завтра.

Пришёл Пореш. Митя звонил Кате — по этому случаю собрались на кухне (Шинкарев спит). Катя стала меня пытать, куда я ходил. Пришлось сознаться. Она реквизировала бутылку. Еле уговорил её оставить Шинкарёву стакан. Остальное выпили. Легли спать. Шинкарев проснулся в 4 утра — допил вино, долго недоумевая, почему арабы продают полбутылки. Колбасился до пяти. Выпил всё пиво.

19.11.92. Четверг. Встали. Шинкарев потащил меня скорее к нашему арабу, у которого купили дешёвого вина. Я жестами объяснил, что нужен штопор. Он дал, но каково же было его удивление, когда русская могучая рука свернула у штопора ручку так, что жало осталось в пробке и торчал лишь маленький хвостик. Все усилия мои и араба вывернуть обломок с помощью больших плоскогубцев и разводного ключа окончились безрезультатно. Шинкарев стоял рядом и, глядя на это, обливался горючими слезами. Окончательно побежденный араб, видя такую силу русского духа, дал нам другую бутылку, на 1 FF дороже. Мы пожалели его и не стали просить новый штопор, рассчитывая на силу наших перстов. И шинкарёвская длань не подвела.

Пошли в музей Орси — поэма импрессионистов. Шинкарев устал и ушёл. А мы с Сергеем Морозовым ходили на выставку Сислея. Потом Сергей, как я ни отказывался, подарил мне каталог Сислея и репродукцию Ван Гога. А для Шинкарёва купил три открытки Редона. Орси — хороший музей — бывший вокзал. А Серёжа — хороший зайчик.

Встретил «братков» у АСАТа. Флоренский отдал мне за 17.11.92. — 26 FF — половину — почему? Обругал меня за то, что не хожу по галереям и задницу не подставляю. Шагин и Флоренский решили, что картины не продаются из-за меня. Я, по их идее, должен был обаять потенциальных покупателей и зазывать их в галерею и продавать работы «братков» — для этого меня и брали. А я не отрабатываю ту милость, которую они мне оказали. Теперь я должен таскать картины невыставленных братков по галереям, дабы их там втюхать, чтобы Шагуин оплатил грузовик, который привёз его и Флоренского картинки. Под конец подлец Шагуин прогнал меня из связки, не пустив на вернисаж Овчинникова. Чем сильно меня обидел. С горя я купил бутылку настоящего клошарского вина 1,5 литра в пластиковой бутылке за 9,65 FF. Оказалось вкусным и нажористым — зря его все ругают!

Немного успокоившись, побродил под Шатилетом. Сел на 72-й автобус и уехал к Радио-Франсе. Перешёл на остров Лебединая аллея, сидел, пил и рисовал у памятника Свободы. Настоящий клошар!

Вот сижу напротив Эйфелевой башни. Мимо проплывают светящиеся кораблики, пахнущие вкусной едой. Вокруг ни души — самый низ набережной.

Какая сестрёнка мимо меня прошла, как пела! Как мы улыбались и смеялись друг другу — золото! Поёт очень сильно и правильно. А мимо проплывают пароходы. То не было ни одного, а то один за другим.

До этого прошёлся по всему острову, а когда сидел у Свободы, то так был похож на клошара, что случайные прогуливавшиеся хотели мне подать монетку, но не находили, куда бросить. С острова замечательные виды на другие берега Сены, которая опоясывает остров. Остров узкий — одна аллея, а вокруг на других берегах небоскребы, отели, причалы. Это мой второй самый лучший вечер в Раris. Забастовка транспортников. Поэтому просидел на Сене. Наконец на двухэтажном RERе переехал через мост — красиво, и уехал к американскому району. До этого на острове встретил стаю парижских крыс. Пошёл пешком к новой арке — светится белая. Вино замечательное.

Нашёл складной зонтик в употребимом состоянии — замечательный подарок жене. Крутом и впереди небоскрёбы. Прыгнул в метро. Опять ехал в RERе — курил, пил вино. Народу ни души.

Пришёл домой, а Шинкарёв набросился на меня и выжрал оставшееся вино. Т. о. на весь вечер мне хватило 1,5 л, да ещё и Шинкарёву досталось, и всего за 9,65 FF. А состояние чудесное — лучшее парижское вино!

20.11.92. Пятница. С утра Шинкарёв лежал пластом, а я за ним ухаживал. Потом пришла Катя с Порешем и забрали меня смотреть фотографии и слайды Киева, СПб, Москвы и Суздаля, которые сделали те туристы, которых Катя недавно возила в Россию. Смотрели в доминиканском монастыре. Ничего, кроме ананасового сока, не пили.

Поехали с Катей в супермаркет. Она отравилась у доминиканцев печеньем.

От Кати позвонил Хвосту и поехал к нему на день рожденья, а Шинкарёв остался дома. Долго добирался — забастовки. От раздражения закурил в метро (штраф — 600 FF). «Братки», увидев меня, были сильно раздражены, но лютовать постеснялись.

Оттянулся в полный рост. Гуляли всю ночь уже без «братков». На следующий день (суббота, 21.11.92) продолжили, в т. ч. и пятилитровым бочонком вина. К ночи с Флором отправились домой, но не успели на метро. Остались ночевать у Хвоста в гостиной. Всю ночь грузинская сестрёнка выходила в гостиную курить и ласково на меня смотрела. У Хвоста замусорился сортир. Я не при чём.

22.11.92. Воскресенье. Утром Хвост убежал покупать ресторан. Остались его жена Римма, грузинская сестрёнка (оказалась наполовину армянка, наполовину русская из Тбилиси, любит курить травку), Флор и я. Собрали последние сантимы и пошли с Флором покупать пиво. Купили две литровых бутылки. Договорились с арабом, что он примет пустые винные бутылки. Пришли обратно и славно позавтракали. Пошли сдавать бутылки. Грузинская сестрёнка пошла с нами красть для меня водку и для Хвостенковских детей майонез.

Араб, сволочь, бутылки не принял (видно, Флор его плохо понял). Взял только одну пивную — дал франк. С горя у Хвоста пил на кухне мед. спирт. Выручила грузинская сестрёнка — позвонила Савельеву и заняла у него для нас 500 FF. Поехал к Савельеву с Флором на такси (около Монмартра, 101 FF туда и обратно). Ехали долго. Потом у того же араба купили на 150 FF водки, вина, бананы, виноград и едаков. Флор, зайчик, дал мне на карманные расходы 50 FF. Пришли к Хвосту и начали жировать по полной. Потом с грузинской сестрёнкой (Лили) ходили за травкой (купила на 100 FF).

На обратном пути наткнулись на помойку, где я отобрал мешок детских шмоток, а для сестрёнки нашёл белый пиджак и тумбочку под телевизор. Да, на помойках у нас такое не валяется.

А Римма мне выдала еще детских тряпок и сумку замечательную (Шинкарёв всё завидует и хочет отобрать). Звонила Катя и устроила мне ужас с ключами.

Пришлось, всё допив, ехать домой. Еле всё уволок. По пути, у «Версаля», встретил «братков», которые до этого обчистили весь Катин холодильник (съев, кстати, весь сервелат, который Катя купила, чтобы я попробовал). Они на меня набросились и стали страшно ругать. Им, видите ли, плохо жрётся и пьётся, когда я оттягиваюсь. В ответ я лишь поинтересовался судьбой холодильника. Пришёл домой. Катя с Шинкарёвым ушли гулять (уже и Шинкарёва «братки» не взяли в связку к Нечаеву).

Всю ночь и следующее утро Шинкарёву не давала покоя моя новая сумка.

23.11.92. Понедельник. Поехали с Шинкарёвым на РС на о. св. Германа. Прошли по набережной со сверкающими зеркальными стёклами огромных кубов-контор и заводов. На острове осмотрели большую скульптуру Дю Буффе «Вхождение в фигуру (форму)». Потом никак не могли добраться до м. «Мария де Иссу». Шинкарёв всё ругал меня, что он не может найти дорогу. Зашли к Кате и пошли в Еd, где я купил 1,5л дешёвого вина (7,95 FF). В арабской лавке Шинкарёв купил себе литруху пива. Нашёл я для Шинкарёва красивую коробочку, дабы он ей утешился со своими сумками. Она очень хорошо входит и выходит в его за 29 FF.

Сели на углу Конвентиона и Важирара, стали попивать и коробочку всовывать и высовывать — типичные клошары! Шинкарёв быстро выжрал пиво и за мое винцо принялся.

Пошли пешком и нагнали автобус. Доехали до моста Гариглан, под которым поссали. На RERе с видом на Сену доехали до Gare d'Austerlitz, а далее до Бастилии. (Бастилии почему-то не видел.) Пошли на кладбище Пер-Лашез. По пути в супермаркете ко мне пристал то ли француз, то ли араб: «Рускей бери рускей водка», а я детские игрушки смотрел, послал его на …. Он ответил: «О'kеу».

Кладбище впечатляет, но на кладбище непохоже — нагромождение картонных коробок, хотя почти все могилы и гробницы (в основном камень, немного металла) сделаны с большим вкусом. Стемнело. Шинкарёв дожрал моё вино. Пошли к каналу Св. Мартина. Красивые мостики через него и шлюзы. Там, где мы сидели, уровень воды почти на уровне земли — я рисовал карандашом. Шинкарёв всё бегал покупать телефонную карточку. У него это плохо получалось, поэтому он окончательно дожрал моё вино. Пошли дальше, но не прошли и 200 м, как он меня заставил зайти в Лидер-Прейс и купить ему ещё вина да и орехов с изюмом. Я купил, чек прилагается. Он обещал поучаствовать. Посмотрим.

Смотреть пришлось недолго. После нескольких неудачных попыток использовать телефонную карту он так разволновался, что поучаствовал в бутылке вина в два раза больше, чем я, выжрав почти всю. Наконец он дозвонился до Кати. Выяснилось, что «братки» идут жировать в гостиницу к Натали. Шинкарёв рванулся туда, но затем передумал, и мы загасились на Елисейских полях, где он и допил моё вино.

Затем, правда, он купил у араба маленькую (1л) бутылочку винца. Мы допивали её дома (Катя уже спала) и допили утром. Всю ночь Шинкарёв шлялся по квартире и не давал мне спать.

24.11.92. Вторник. С утра принял душ, вымыл за Шинкарёвым посуду и пропылесосил квартиру. Пришла с работы Катя — выяснилось, что «братки» вчера до двух ночи жировали в каком-то русском ресторане с цыганами. Позвонил Флор. Зайчик устраивает дешёвую распродажу моих картин, может, через Нечаева. Ходил к Кате на работу звонить Нечаеву. Вымыл пол в туалете, ванне и на кухне. Вымыл за Шинкарёвым посуду. Они сегодня с «братками» опять идут без меня жировать к некоему Лигачеву, который сам фотографирует туалетную бумагу, а его дочь — французского мужика с огромным мужским половым хуем. Скатертью дорожка!

Шинкарёв нарисовал (на моём холсте, моими красками) Кате кота, опившегося красным вином и завалившегося в цветы. Молодец, хорошо получилось!

Я пожарил Кате картошки и приготовил ужин. Она угостила меня вкусным пивом — «1664». Шинкарёв пришёл поздно, трезвый и голодный, Катя уже спала.

Да, ещё я, пока Шинкарёв жировал у Лигачёвых с французским мужиком, начал чинить в Катиной гостиной пол, так что Пореш долго ещё ночевать там не сможет.

25.11.92. Среда. Катины именины. С утра сделал ей завтрак. Потом ещё поспал и принялся за картину — вид Монмартра Rue Norvins. Катя пришла и ушла, Шинкарёв всё спал, а я рисовал.

Около 4 часов поехал в АСАТ, где встретил напряжённую умственную работу «братков» над тем, как бы и затраты окупить, и вину на других свалить. Свалили на меня. Поехали в художественную школу доказывать, что нужно вести обмен с Россией. Организовала Мари Мишель.

В школе видели хорошеньких студенток. Сначала говорили о том, как хорошо меняться, а потом взял слово председатель профкома и сказал, что профсоюз против связи с российскими христианами, ибо религия — опиум для детей, а русская — особенно для французских. Его поддержал местный парторг, который опасается, что их детей за 15 дней пребывания в России покрестят, да еще в православие, да ещё и какие-то открытые христиане, которых ещё и католики поддерживают. Струве, Катя, Мари-Мишель и др. пытались их переубедить, но это было бесполезно.

Жалко было смотреть на детишек, им так в Россию хочется, а местная номенклатура не пускает. У них такие красивые и хорошие добрые лица. А у некоторых и фигурки ничего.

Детки очень расстроились, спорили с этими хряками, но бесполезно, а от хряков всё зависит. Так и не пустили. Потом подошли к нам, извинялись за этих подонков. Хорошие все такие.

По выходу, к разочарованию Мити, разрушили все связки и пошли с Шинкарёвым и Катей бродить под дождём по бульварам. Протаскали меня весь вечер без толку, в арабские лавки не пущали. Затащили в какой-то Макдональдс, где и курить-то нельзя, съели по мышке в тесте и по стакану пива — только деньги зря потратили. Нашли туристские каталоги — вот это издания! — в помойке.

Шинкарёв стал нервничать, и мы поехали домой. Не могли найти ночную арабскую лавку. Дома Катя оттянула нас пивом «1664» и адвокатами с креветками и майонезом.

Легли поздно. Мне чудились голоса.

26.11.92. Четверг. С утра колбасились. Стал писать Гонконг. Пришла Катя, починила телефон. Позвонил Флор. Договорились встретиться на пл. Италии у стеклянного большого дома. Пошли к Боре, купив у араба 2 бутылки. Пили с Борей. Поехал к Пантеону. Видел дом у Сены над улицей. Зашёл в церковь. Белые колонны, витражи, орган и деревянные стулья, как в концертном зале. Рисовал его.

Долго плутал и пришёл на выставку. «Братки» всё спорили о деньгах, а хозяйка разливала вкусное шампанское. Лотом подошёл Митя и всё дожрал. Хозяйка принесла ещё одну бутылку. У меня купили картину «Фонтанка» за 500 FF, значит мне 425 : 2 = 212,5 FF (это X 70 руб. = 14.875 руб. — не много, но и не мало). Кому отдавать? — деньги всё равно не мои.

Опять проехал Сену: ну и Сен здесь у них! К Флору на договорённую встречу не успевал. Звонил из АСАТа сестрёнке Людушке — обещала подождать. Бросил «братков» с их денежными проблемами и прыгнул в RER. Еду опять через площадь Италии и далее на край города. Встретила меня Люда, и мы в метро ещё долго Флора ждали.

Люда угостила нас замечательным ужином. Остались с Флором ночевать. Шинкарёв с Катей где-то загуляли. Оказалось, в пивбаре до 2 ночи просидели, пили пиво и виски, а я им дозвониться не смог.

27.11.92. Пятница. Едем в Сен-Женевьев. Серёжа — зайчик, скрипач, нас везёт. Видел парижские пригороды, скоростные магистрали и многое другое по пути. Остановились у супермаркета (на «К»). Флор купил бутылку вина на сейчас и бутылку моей жене.

Добрались до кладбища. Там очень сильные ощущения. Вся русская (последняя) история России в могилах. Особенно поразили участки захоронений белого движения (корниловцы, казаки). Могила А. Тарковского, Булгакова, С. Соловьева.

На кладбище с Флором выпили бутылку вина «на сейчас». У могилы Галича особо.

Возвратились быстро. Отобедали у Люды. Встретили у неё Л. Корсавину (которая мужа ругает) и сестрёнку (которая митьков хвалит). Люда Фляш — сестрёнка золотая. Ну и конечно за обедом по просьбе Флора бутылочку для жены моей выжрали.

Еду на выставку. На, надеюсь, завершившуюся пресс-конференцию. В метро при переезде через Сену видел холм зелёный, оказавшийся большим зданием: сверху стеклянная крыша, на боковых наклонных стенах высажена травка, а в промежутках — окна. Долго плутал, ища выставку. Наткнулся на улочку Муфтар, где рынок прямо на улице. Улочки в этом районе узенькие, очень старые дома. Пришёл на выставку, пресс-конференция в полном разгаре. Подлецов этих видеть не могу: всё свои дела хотят устроить за счет других и ругаются постоянно. Флоренский орёт на всех, в т. ч. и на Шинкарёва, который дал три картины, чтобы выкупить грузовик, где куча Флоренского картин. А с теми, с кем надо, улыбается и раскланивается.

Лёша дал мне 200 FF за картину проданную. Разделим на 3. Подонкам и Шинкареву — по 66 FF. 2 FF — останется. Одну мою картину (Чесменский столб) Лёша оставляет, чтобы окупить подонковский грузовик. Едем на RERе к Леше. Флоренский исключил меня из митьков.

Как у Лёши хорошо. Татьяна Борисовна — светлый человек. Как ангел.

Флоренский лютует. Смотрели «Митькимайер». Боже! как жаль, что всё это в прошлом, что больше этого не будет. Но как хорошо, что всё это было.

«Всегда радуйтесь» — надпись из Посланий сегодня на кладбище. Как мучительно иногда дается эта радость. Куда проще озлиться на всех и жить со своею обидой. Но — «всегда радуйтесь!», а радость и обида несовместимы. Как жалко злых людей! Ведь удовольствие от победы над ближним не есть радость.

Семья Струве — это воплощение радости от Божьей благодати на земле.

Оттянулись у Леши и Анечки очень хорошо. Флореныч и Шагуин на всё набрасывались — сжирали и выпивали так, что Лёша лишь успевал бутылки доставать. У них замечательный симбиоз сложился: наливают лишь друг дружке и по очереди, так что вроде и бутылка у них в руках не бывает, и фужеры всё время пусты. А я, дурак, наливаю всем — то есть всё время с бутылкой, а выпивать не успеваю.

28.11.92. Суббота. Катя нас разбудила. Пришёл грустный Пореш. Поехали на Барбес. Я, на зависть Шинкареву, с новой сумкой.

Отправил Шинкарёва с Катей в центр Помпиду, а сам поднялся на Монмартр, сел в монмартрбус и спустился на Пигаль, пошлялся по секс-шопам — все меня зазывали.

Снова на BUSе переехал через Монмартр. Наконец-то видел на холме мельницу. По ту сторону холма купил Кот-Руон за 8.5 FF и ещё вина в СПб. В каждом магазине на меня смотрят косо. Не знаю, что ещё купить — крыша едет полностью. Может, 1,5 литра — и загаситься? Нет, пусть уж Шинкарёв проставляет — картин на миллион продал, а я каждый день его обслуживаю. Посуду, полы мою, пол чиню, краски даю, ночью свет выключаю. НЕУДОБНО.

На монмартрбусе оттяжно. Еду на смерть лютую — на выставку к «браткам».

Да, какую сестрёнку мы вчера встретили, когда ехали к Лёше! На платформе, услышав русскую речь (ругань громкую), подошла к нам. Оказалось, русский учила во Флориде, а сама из Франции. Кароль зовут, хорошая такая. Чиркнул ей телефончик. Так разволновался, что чуть берет ей свой не оставил. Почему же так поздно такие встречи?! А ведь могло быть… Как жаль!

29.11.92. Воскресенье. Встали в 7.00. Я сделал завтрак. Алёша повёз нас на Шатле к Мите, а потом меня с вещами через Флоренских в аэропорт — прощался с Парижем.

Алёша — зайчик, всё понимает. В аэропорту с тележками долго толкались в лифт. Лёша ушёл за другими вещами, а я остался охранять. Приехали братки на RERе. Прошли регистрацию нормально. Я заработал $5 за провоз диссертации. Братки завидовали. Флоренский ругался. Простились с Катей и Лёшей. Попробовал пива. Сели и полетели. Под нами были Германия, Дания и пр.

Наконец Россия. Подлетаем к СПб. Самолет идёт на снижение. Вижу Московский проспект. Аэропорт. Касаемся-земли в 15 час. 21 мин. 40 сек. по-парижски. ВСЁ!

В РОССИИ!

Таня меня встречала. Мороз лютый. Родина встретила нас неласково. Но надо стоять.

И я стал стоять.

Примечания:

Примечание 22

Поварёшкой черпают и в стаканы наливают, говорят, алкоголь в нём был.