• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Иллюстрации автора

Два дня пересекаю богоспасаемую нашу страну.
За окном елки и поселки в традиционном говнище.
Места для отправления естественных нужд
Мало чем отличаются от мест приема пищи.
Мои соседи осуждают женщину в парике:
Без него она – лысая, но, все равно, факт позорный!
Ночью она хранит его в полиэтиленовом кульке,
А днем красуется, дура, в очереди к уборной.
В вагоне темно, проводница не зажигает света, пока
За окном не сгорят до конца сырые октябрьские дали.
Просвещенный народ, до рвоты начитавшийся «Огонька»,
Нич-чего не понимает, но склоняется к привычному – наебали!
Если честен, смиряйся, кайся, сливайся с ним
(Я имею в виду народ), но, Господи, как не хочется с ним сливаться!
О, как тошно, как мутно! Выползаю в тамбур – опять стоим,
В Иловайске – пять, в Орлове и Курске – одиннадцать и пятнадцать.
Милый друг, улыбнись хотя бы идиотскому моему письму.
Вспомни ветром тронутый город без имени и без света,
Как сиял булыжник и прыгала по нему
Вслед за нами безумная скомканная газета.
Целовались, смеялись, кругами ходили – как много там
Тополей и заборов целых четыре часа отсрочки.
Покупали печенье и невидимым песьим ртам
Раздавали сырые узорчатые кусочки.

К иному обществу теперь принадлежу –
на Невском я живу и по утрам хожу
в ту лавку, где товар все больше заграничный
разложен, где на льду балык прильнул цинично
к бельгийской ветчине и маасдамский сыр
сквозь дырочки глядит, как источает жир
немецкий сервелат, салями с ними рядом,
но «Докторскую» я ищу привычным взглядом
и, взвесив триста грамм отеческой еды,
застенчиво бреду сквозь наглые ряды,
где чипсы и кетчуп, и разные приправы,
бананы, виноград, йогурты и бравый
английский корнфлекс, и мюсли тут как тут…
Уже который год, смекнув, что не растут
ни злаки, ни скоты на питерской равнине,
испанец и француз, не говоря о финне,
с товарами спешат и ломятся в окно,
пробитое Петром, а там уже давно,
уныло наклонясь над пашнею туманной,
колхозник оробел пред сворой иностранной,
оплеван, оскорблен, почти повержен ниц
с картонным коробком замызганных яиц…
Да, кстати, вот они. Полдюжины беру,
презрительно гляжу на пиццу, а икру
из лососевых рыб поглаживаю нежно,
но, цену рассмотрев, кладу назад небрежно:
довольно – сыт я!

1998

Мы на лодочке катались
Вдоль по Сене по реке.
Я в фуражке, а милашка
Во фригийском колпаке.

Ты не трогай, русский Вася,
Честь французскую мою –
Лишь на площади Согласья
Я желающим даю!

У террасы Тюильри
Не успел допить «Клико»
Педерасты заебли
Неприлично глубоко.

По-французски понимаешь?
Отойди подальше, бля!..
Ты мне сильно возбуждаешь
Елисейские поля.

– Отчего ты, Жан, унылый,
Что ты глушишь водку рюс?
– Се суар меня накрыла
Сюр ля филь моя эпюс…

Я родился на Гудзоне,
На Гудзоне мост стоит.
С него каждый безработный
Утопиться норовит.

Ивы клонятся под ветром
На Миссури на реке.
Куклуксклановец за негром
Бежит в белом колпаке.

Колокольная улица,
Кошку дворовую глажу,
Колченогие дамы
Ругают сырой «Беломор».
До чего же легко
В сослагательном жить
Наклоненьи
И считать, что алмазы
Рождаются только
В говне!

– Сиди тихо на скамейке или на качелях качайся!

Тасе заранее становится скучно. Она и так знает: играть только с приличными детьми, мусор с земли не подбирать и, избави Бог, бегать за угол – там вертеп. В общем, я уеду, ты будь пай, в детской с нянюшкой играй…

Исчезла под аркой розовая целлулоидная гребенка, ушла Анна Ивановна.

Ну вот – полчаса свободы в пыльном лысом сквере, украшенном утлой песочницей. Над головой – слепое желтое здание с грозным каким-то названием – двести двенадцатый завод. Со скамейки долой – ну, где тут приличные дети? Нет их здесь и не было. Остались где-то до революции, в воображении Анны Ивановны. Уж они-то никогда бы не пошли за угол, как я сейчас делаю. У-у-угол огибаю – вот он, вертеп! Голая сизая стена, ларечек к ней прилепился. Здесь взрослые дядьки пьют из кружек пиво с бациллами. Анна Ивановна понимает толк в бациллах – ездила в юности в санитарном поезде.

У ларечка, крашенного голубой веселой красочкой, живет-шевелится толстая смирная очередь. А в глубине, если в окошко заглянуть, жарко. Живет там, над сияющим краном, мордатая царевна-лебедь в рогатой бумажной короне. Кому нальет без очереди, кому – подумает.

У самой стены, под кустиками ящики стоят. Вот он здесь – настоящий вертеп. И в нем уже сидят и, по словам Анны Ивановны, «отвергают божеский облик». Тасе и подойти бы поближе, да страшно.

– Ладно, я просто поглажу собачку.

А собачек здесь и вправду хватает. Все на коротких ножках, желтоглазые, клочковатые, как родные братья. Между ними – королевой инвалидова чахлая болонка. Очень ее любит инвалид, не позволяет собирать с земли рыбьи кости, гладит по шерстке. Вот и он к вертепу подъезжает в лакированной коляске, похожей на пишущую машинку «Триумф».

– Инвалиду… пивка… без очереди…

Улыбается ему с ящика тетка-блондинка в ботах. Бабушка про таких говорит – «безобразное явление». Еще бабушка произносит жуткую фразу-«…полить хлорофосом…»

Тетку с ящика потеснил обстоятельный дядя в кепочке. Усы у него – подковой. Газету расстелил, мнет в ладонях какое-то съестное. Рядом лелеет кружку серенький дедушка. В авоське у дедушки болтается глазастая золотая рыбка, крепко схваченная в талии аптечной резинкой с бумажным ярлыком. Кто-то встал, пошел повторить, дедушка и сел на ящичек. Тася дедушку жалеет, потому что он – тощий, а тощий – это почти наверняка – нищий, и ботинки у него без шнурков. Про трудную жизнь нищих Тася узнала от Анны Ивановны: «Христа ради просит грош старичок увечный, но и ухом не повел мальчик бессердечный…»

Не только дети любят собак. Дядя с усами попил-попил, усы вытер, засвистал.

– Иди-иди сюда, гаденыш (Тасин песик ужиком из-под рук заскользил – не меня ли?). Ишь, гипнотизирует, будто тоже пива хочет.

– Ну сказал. Собаки пива не пьют. Так разве, попробуют.

– А вот при мне в Шимске в пивном зале – мужик с кобелем пришел. И кобелек-то поганый такой, бородатый. Мужик две кружки взял, бидончик алюминиевый взял. Из одной сам пьет, другую, гляжу, псу протянул и все доливает ему из бидончика. Интересуюсь, за что ж это на кабыздоха хороший продукт тратишь. Отчитал меня мужик. Дескать, кобеля моего не тронь, может, говорит, он первый и последний мне товарищ, государственного ума кобелек. Я ему своей властью пенсию персональную назначил, за любовь и ласку иной раз и коньячку поставлю…

– От, твою, коньячку, – ахает серенький дедушка, свертывая золотой рыбке голову.

– Конечно, кто ж теперь не пьет, – быстро вставляет тетка-блондинка. – Вот у нас на базе песик – все на слесаря лает, за штаны берет. Тот ему и колбасы, и хлеба – ешь от пуза, – отказывается.

– Так, может, он выпивши? Выпивших он не любит?

– Кто – кобель или слесарь?

– Да оба они, – обрывает недослушанный с усами.– Я потом еще одного такого встретил. На Ланской у ларька вертелся. Никто не понимает, не входит в его положение, что за народ такой? Я как раз с получки, мне что, жалко? Поставил ему кружку «жигулевского».

– Ну?

– Вылакал, подлец, до дна, облизнулся и еще попросил. А я ему во… пенсию. – Усатый самодовольно складывает толстенький кукиш, дует в кружку, пьет со вкусом. Собачки, чувствуя потепление, льнут к ящикам, спешат со всех сторон на сучковатых ножках дебелые голуби – конкуренты.

– Кобель выпивает – это не удивительно, – подваливает к собеседникам уже повторивший кружечку. – У меня зять с Урала – так у них там шофер один медведя в лесу нашел, у себя поселил. Подружились. Вместе крепко зашибали. Шофер, бывало, ни тяти ни мати, так миша его за плечи обнимет, поставит на ноги и хоть сам еле соображает, из гостей домой хозяина доволокет.

– Медведь, он и на мотоцикле может, – сообщает дедушка, копаясь на газетке.

– Ну вот, – продолжает уже повторивший, – у них там морозы не как у нас. На улице пьяному плохо. Упал – пропал. Прозевал раз медведь шофера. Как раз на двадцать третье февраля. Проспал. Ушел шофер один, в лесу свалился. Просыпается миша – где дружок? За голову схватился – и к дверям. Его все давай упрашивать – не ходи, ночь ведь. Утром сходим в контору, позвоним, трактор пришлют, найдут мужика. Медведь только зубами на них щелкнул. Прихватил со стола бутылку, дверью хлопнул. Всю ночь по следам искал, кричал, нашел шофера. Тот без сознания. Миша его подобрал, домой принес. Поил – растирал – спас. Потом того медведя охотники застрелили. Думали – дикий.

Все задумались, пригорюнился дедушка. Молча переживают. Голубь, урча, подошел, взял с газеты крошку.

Вернулся от ларька маленький отставной морячок. Вида анархистского. Седой, кудлатый. Про него хорошо думается – Революцию делал. Хотя по собственной, морячка, версии – не делал, а только посадил свой банановоз на мель в чужеземном холодном проливе. Поставил морячок кружку на ящик, рассказывает:

– Я говорю, читал, исторический факт. У Пушкина кореш был – граф Толстой. Не Лев, другой, но тоже ни хрена, ни царя, ни Бога не боялся. Он вообще на обезьяне женился. В кругосветное плавание на военный корабль с собой взял. Ему, как графу, отдельная каюта полагалась. Но он там с обезьяной заперся, пьет круглые сутки, песни орет и палит из ружья в иллюминатор. Обезьяна, бывало, вырвется, шастает по кораблю, к матросам пристает, лыбится. К концу плаванья нервы у всех – на пределе. До того это всем надоело, что капитан не посмотрел – граф, не граф – высадил, к черту, к папуасам на дикий берег.

– С обезьянкой вместе? – ласково спрашивает тетка-блондинка.

– Нет, обезьяна еще раньше издохла. Очень ей граф Толстой с любовью досаждал. У обезьян это все деликатней принято. Умерла – граф загрустил, велел хоронить со всеми военно-морскими почестями. Капитан сперва ни в какую. Скотину, да еще гулящего поведения, не дам, говорит, в российский флаг заворачивать. Так граф, как был, пьяный, небритый, встал на палубе на колени, руки капитану целовал. Похоронили, даже из пушки дали залп, а граф серебряный рубль за борт кинул. Перекрестился, заплакал и ушел в свою каюту – допивать.

Тут уж даже псы приутихли, разлеглись на травке, дышат языками, переживают грустную историческую повесть. Вновь повторивший вдруг неловко смеется, а потом говорит:

– От жены с утра записка на столе лежит: «На что мне, сволочь, твой борщ и твои заботы, если ты опять пьяный. Кошку покорми!» Я этой гадине скумбрии копченой из бани принес. Сам не доел – кушай, кушай, поправляйся… Не жрет! – слезно кричит вновь повторивший и бьет кулаком по звенящему ящику, а потом добавляет удивленно и тихо.– Я ее удавил!

Проревел с Невы буксир. Жарко. Полдень. Сохнут на земле пенные звезды. Золотая рыбка лишилась богатого платья, лежит под стеной, голая и костлявая. А тетка-блондинка все жалеет обезьяну, рассказывает что-то из собственного опыта, но так тихо, что ничего не разобрать. 

Прочитав в «Русском инвалиде» о необычайных изобретениях безвестного русского гения Ивана Ивановича Кулибина, вышеупомянутый беспокойный майор изъявил желание и далее служить Государю и Отечеству на ниве Марса, для чего послал славному русскому Невтону слезное послание и три воза мороженых лещей.

Откушав рыбки, Иван Иванович Кулибин отложил строительство парового самоката на Царскосельском пруду и на досуге уважил просьбу увечного ветерана. В три месяца изготовил он невиданную доселе и в Лондоне механическую ногу о шести суставах, видом своим поразительно схожую с человеческой. Сей ногой, при большом стечении народа и в присутствии Государя, и был осчастливлен безутешный воин.

Будучи вновь принят в кавалерию, Пропойцын не раз убеждался в невиданной мощи русского таланта, ибо искусственная нога стала ему родней собственной и не раз грудью защищала своего покровителя от вражеских ядер, а в темное ночное время храбро бежала впереди лошади, показывая дорогу.

Более того, нога оная, будучи выпущена на волю на биваке, тайно проникла в стан неприятеля и пленила турецкого пашу Гассана, чем заслужила орден Георгия первой степени с бантом из рук главнокомандующего. Впоследствии не раз ходила в разведку, переодевшись крымским татарином.

По взятии Какула храбрый майор Пропойцын обнаружился кавалерист-девицею Надеждой Дуровой и, выйдя замуж за калязинского помещика Чупятова, оставил военную службу сладостей семейной жизни ради.

Нога же, оказавшись не у дел, покинула своего благодетеля и более к нему не возвращалась, торгуя соленой сти-венсовой микстурой на Елецкой ярмарке, за что и была порота кнутом на съезжей.

Впоследствии посетила она многие уголки нашего необъятного отечества, сея смуту и раздоры своим необычным обличьем. По приказу воронежского губернатора воинственная нога посажена была в острог за то, что, вооруженная шестизарядным мушкетом аглицкой системы, выбегала в сумерки из кустов на Ермолаевском тракте, путая проезжающих по своим надобностям. Детей же, прижитых злодеем с купеческой сиротой Марфой Ирошниковой, общество определило в казенный приют.

Впоследствии сей исторический феномен при всех воинских регалиях участвовал в живых картинках на Парижской выставке, снискав любовь и уважение взыскательных французов.

Далее следы великого изобретения теряются…