XV

При постройке Тампля были обнаружены обширные древние подземелья, часть которых была, по-видимому, даже старше Тамплиерского озера, другие же были, по преданию, устроены рыцарями. Там находилась огромная сводчатая зала, ряд коридоров со множеством камер разных размеров. В некоторых сохранились орудия пытки, в других найдены большие сокровища. Несколько коридоров выходили за пределы замка на поверхность земли и были частью засыпаны, а один залит водой. Он, оказалось по осушении его, проходит под озером. Все эти подземелья были ремонтированы и дополнены новыми. В общем они теперь служили для помещения суда, для тюрем, а некоторые коридоры расчищены и сохранены для вылазок, на случай осады. Подземные тюрьмы служили для одиночных узников.

Кроме того, в Тампле были обширные подземные тюрьмы, большей частью в качестве общего отделения. Эти просторные залы, обыкновенно пустые, теперь были переполнены заключенными, точно так же, как все городские тюрьмы и огромный военный манеж: здесь сидели рядовые участники восстания и христиане, арестованные по мелким политическим обвинениям. Число их, впрочем, быстро сократилось. Антиох хотел терроризировать своих врагов, и расправа производилась кратко. Суд устанавливал только наличность участия в восстании, и затем следовала смертная казнь. В виде снисхождения давалось помилование всем, согласным отречься от христианства и поклониться статуям Человекобога и Люцифера. Недостатка в ренегатах не было. Перепуганные и деморализованные пленники все-таки редко отказывались от веры перед судом, но когда на месте казни перед ними начинали валиться десятки и сотни трупов, они подымали крики об отречении и их препровождали к статуям Антиоха и Люцифера. И казни и отречения производились публично; тысячи народа теснились на площадях смерти и ренегатства, осыпая и героев и слабодушных ругательствами и насмешками.

В противоположность этому в подземных тюрьмах царило безмолвие. Они тоже были полны узниками. Это показывало даже обилие часовых тамплиеров, мерно шагавших, каждый на своем участке, по ярко освещенным коридорам, в которые выходили двери одиночных камер. Время от времени часовой подходил к узкому оконцу в дверях камеры, приподнимая маленькую ставенку, и бросал взгляд внутрь печальной кельи, где при бледном свете лампочки лежал, сидел или нередко шагал ее обитатель. Все было тихо. Лишь изредка слышался тяжелый топот и звяканье конвоя, с треском раскрывались двери камеры, и узника уводили на допрос… Для многих это означало — на пытку.

Большая сводчатая зала, окруженная лабиринтом коридоров и ярко освещенная, жужжала голосами. Здесь помещался трибунал следственной комиссии, судьи и секретари, за столами, устланными красным сукном. В стенах, уставленных шкафами с кипами бумаг, виднелись двери, ведшие в коридор, и несколько меньших комнат, где также производились допросы. Время от времени из них в залу трибунала вводили обвиняемых.

— Привести Эдуарда Осборна, — раздался голос председателя.

— Он был на пытке и едва может ходить, — заметил один из судей.

— Послать врача освидетельствовать.

Секретарь вышел в сопровождении конвоя.

На середине длинного коридора, у конца своих участков, сошлись двое часовых тамплиеров. Им было воспрещено останавливаться и разговаривать. Но не видно было никого из начальства, и они остановились, посматривая друг на друга.

— Что, Гуго, видно, невесело Вам дежурить?

— Гнусно, Фридрих, за себя стыдно…

Гуго, видимо, был в нервном возбуждении.

— Подумать только: Вы, Фридрих фон Вальде, я — Гуго де Клермон, правнуки рыцарей, мы искали рыцарства, и что же мы такое? Уже не говорю, что 9/10 наших «рыцарей» — не более как бесстыдные разбойники, enfants perdus,[28] без иcкры чести… Но и сами мы… Что я делаю? Я караулю доблестного Осборна, истинного рыцаря… А его вчера пытали и принесли сюда на носилках, всего истерзанного палачами. И я караулю его! Я бился с ним на поле брани, я нанес ему сокрушительную рану и тащил его в плен… чтобы отдать в руки палачей. За то, что он честно защищал свое дело. О, это ужасно!

— Да, дорогой Гуго, некрасиво наше положение. Я — католик, я сторожу Римского Первосвятителя… виновного только святостью своей жизни… Но вон идут… По местам. Мы с вами еще побеседуем потом.

Фридрих фон Вальде был один из двух братьев иезуитов, которых Societas Jesu[29] успел провести в тамплиерское рыцарство.

Часовые разошлись, а вдали показался караул, присланный за Эдуардом, с врачом и секретарем. Когда они дошли до камеры Осборна, де Клермон, по уставу, вытянулся у дверей.

Бледный и безжизненный лежал Эдуард на жалкой койке. Его могучее тело, все израненное, казалось трупом. Врач наклонился освидетельствовать его.

— Он не способен идти, его опасно нести… Вообще скажу, что пытка была излишне жестока.

— Да, — отвечал секретарь, — но ведь он не хотел давать никаких показаний.

Осборн слегка шевельнулся.

— И доложите вашим палачам, что никогда они не вырвут у меня не слова показаний, хотя бы вырвали все жилы, — сказал он слабым голосом.

Замок щелкнул, караул удалился, а Гуго де Клермон как будто застыл в своей позе. Наконец он решился. Он поднял ставенку оконца и тихо окликнул:

— Осборн, можете ли вы говорить?

— Что там еще нужно?

— Я — часовой. Я взял Вас в плен. Прошу простить меня… Не нужно ли Вам передать что-нибудь Вашим друзьям?

— После, после… благодарю… — скорее простонал, чем прошептал мученик.

А Фридрих фон Вальде — он же брат Игнатий — шагал весело, довольный тем, что встретил рыцаря такого настроения и что сейчас сменяется с караула, возвращаясь из подземной ночи к дневному солнцу. Выбравшись наверх, он с удивлением увидел на дворе епископа Викентия.

— Ты здесь, carissime?[30]

Тот лукаво улыбнулся не губами, а глазами:

— Да, вот привез сбор пожертвований. Только что сдал досточтимому Лармению. А у вас тут, вижу, сильно работают.

— И весьма. Но не пойдем ли ко мне освежиться стаканчиком доброго винца?

Как только они вошли в его квартиру, Фридрих почтительно испросил благословения епископа и доложил ему сведения о Папе.

— Могут ли быть надежды, mi file?[31]

— По человечески — никаких. Но, может быть, Господь покажет что-либо неведомое нам.

— Amen.[32] А я боюсь, что меня подозревают. Эта лисица, Лармений, держал себя довольно странно, хотя я поднес ему изрядный куш… ведь он половину положил в свой карман. Ты все-таки утешь Святого Отца, скажи, что мы ищем способов освободить его. А засим, мне у тебя нечего засиживаться.

Он благословил брата Игнатия и ушел. Его опасения были справедливы. Некоторые арестованные проговорились о каком-то Викентии, ободрявшем христиан, и по сходству примет Лармений смутно заподозрил своего «мирского пособника». Уходя из Тампля, Викентий заметил, что за ним следят, и направился в гостиницу, где, из предосторожности, заранее нанял комнату, в качестве недавно приехавшего. Он не догадывался, что Лармений вслед за ним послал, под надзором шпионов, того христианина, который его оговорил, с тем, чтобы он посмотрел, тот ли самый это Викентий? В ту же ночь его арестовали.

Между тем в подземельях продолжались допросы. Перед трибуналом стояли два почтенных старца в духовных облачениях. Это были Папа Петр и Патриарх Василий. Последний представлял ярко выраженный тип грека-аскета, с умным, выразительным худым лицом. Петр был итальянец с властным выражением тонких черт физиономии. Председатель обращался к обоим вместе.

Он говорил, что, так как закон не имеет обратного действия, то правосудие не обвиняет их за то, что они приняли высшую власть над всеми управлениями церкви. Они обвиняются оба в другом государственном преступлении: участии в восстании, которое ободряли и поощряли, находясь по этому предмету в соумышлении с Эдуардом Осборном. Он увещевал их чистосердечно сознаться и раскрыть нити заговора.

Оба иерарха отвечали, что это обвинение ложно. Патриарх всегда увещевал народ быть верным Христу и терпеливо выносить гонение за веру, но никогда не призывал к восстанию, и в частности никогда не видел Осборна. Папа прибавил, что даже не был в Иерусалиме во время восстания.

— Да, Вы опоздали приездом на один или два дня, но ехали, чтобы ему помочь.

— Это неправда, — сказал Папа.

Судьи пошептались между собою, и Председатель заявил подсудимым, что они лишь ухудшают свое положение этим запирательством. Но правосудие сумеет развязать им языки. Они, вероятно, надеются на то, что их возраст, по закону, делает их изъятыми от пытки: но по специальному приказу Верховной Власти Человекобога — пытка может быть применена и к ним. Он советует им внимательно обдумать свое положение и через несколько дней снова их вызовет. Кроме того, если они не виновны в принятии на себя сана Папы и Патриарха, то теперь становятся виновными, если не откажутся от должностей, ныне законом воспрещенных вместе с христианской верой. После этого подсудимых отвели обратно в камеры.

Допросы других обвиняемых и свидетелей вращались преимущественно на том, кто такой Викентий, увещевавший народ стоять за веру, и принимал ли участие в восстании Яни Клефт, бывший тамплиер? По последнему вопросу вызывали несколько рыцарей, в том числе Гуго де Клермона. Но никто из участвовавших в битве не заприметил Клефта.

Обвиняемые иногда имели вид жалкий, запуганный. Угроза пытки бросала их в нервную дрожь. Но большинство держали себя смело, с достоинством, прямо заявляя, что нельзя не восставать против власти, погрязшей в злодействах, отрицающей всякие человеческие права на свободу совести. Некоторые гордо заверяли суд, что никакие пытки не заставят их выдавать товарищей или отступить от веры. Трибунал обращался с ними оскорбительно, грубо и с насмешками. «Вы еще не знаете, что такое пытка, — заметил Председатель одному, — Вам еще даже ногтей не вырвали. Припекут хорошенько, так гонор живо соскочит». «Ты, негодяй, забываешь уважение к суду, — крикнул он другому, — часовой, дай ему хорошую плюху!» И часовой ударил его кулаком в лицо, так что из носу потекла кровь. Оскорбленный в ярости бросился на судей, но несколько сторожей схватили его и, осыпая ударами, выволокли из зала. По поводу пыток трибунал тут же, не стесняясь присутствия допрашиваемых, постановил, во-первых, затребовать от Великого Первосвященника гораздо большее число психических батарей, которых не хватало для подготовки допросов, во-вторых, назначить медицинскую комиссию для выработки наиболее мучительных способов пытки.

Насмотревшись таких сцен и наслушавшись таких речей, Гуго, отпущенный с допроса, только размышлял про себя: «Прости меня, Господи, что я забывал Тебя, отходил от Тебя, источника всего доброго в людях. Разве может быть хоть искра правды в антиоховско-люциферской вере, вырабатывающей таких зверей!.. Прав Яни Клефт, объявляя войну антиоховщине».

Примечания:

А.С.Пушкин «Борис Годунов». Слова летописца Пимена («Ночь. Келья в Чудовом монастыре»).

То есть члены Филадельфийской Церкви, о которой Тихомиров подробнее писал в «Апокалипсическом учении»…

Испорченные дети — (фр.)

Общество Иисуса — (лат.) — название ордена иезуитов.

Мой сын — (итал.).

Дражайший — (итал.).

Аминь — (лат.).

Оглавление