|
||||
|
|
Дилемма истинная и ложная Науку часто смешивают со знанием. ...Дилемма истинная и ложная
Смысл рассказанной в "Жизни Галилея" истории выводит нас далеко за пределы личной драмы ее героя. В настоящем искусстве сопоставлены, противопоставлены и слиты воедино не только частное и общее, личное и сверхличное, но и прошедшее с настоящим, прошлое с современностью. Связаны, слиты так, что в центре внимания в конечном счете оказываемся мы сами, читатели и зрители, с нашими вопросами, проблемами, противоречиями. "Галилей против Галилея" – это метафорическое обозначение духовной ситуации, состояние каждого из нас, поскольку предполагается, что и наша жизнь не безмятежна и проживаем мы ее не бездумно. Что же такое "лично нас задевающее" открывается в брехтовской пьесе по мере углубления в ее содержание и смысл? Вездесущее, всестороннее и всепроникающее воздействие современной науки на общественную жизнь и человека несомненно. Поистине, нельзя и шагу ступить без науки, решая проблемы материального и духовного производства, труда и быта. Совершенно очевидно, что наука играет все возрастающую роль в общественном развитии. Однако несерьезно и опасно возлагать на нее решение кардинальных социальных проблем, накопленных человечеством "мировых загадок". Включенная в систему реальных социальных отношений, развиваясь в условиях существования (соревнования и противостояния) двух миров – капитализма и социализма, наука сама испытывает "диктат" действительности и находится под влиянием целого ряда факторов экономических, политических, идеологических, культурных. Сфера компетенции науки не беспредельна, а ее собственное развитие находится в тесной зависимости от социальной, классовой структуры общества, от господствующей идеологии, как убедительно показал это в свое время В. И. Ленин на примере "революции в естествознании", "кризиса физики". Применительно к нашей теме это означает, что ситуация, в которой довольно легко может оказаться – и нередко оказывается – современный ученый-гуманист, необъяснима с точки зрения законов развития самого научного знания. Она требует социально-классового объяснения и разрешения, зависит от преобразования всей совокупности общественных отношений. При таком подходе вопрос о судьбах и назначении науки ставится на почву реальной жизни и реального гуманизма. На примере борьбы Галилея с церковниками и схоластами мы убедились в том, что истина, подтвержденная самыми убедительными фактами и серьезными аргументами, нуждается в поддержке и защите от "демонической силы" невежества и политической реакции. При всем значении нравственных качеств ученого, их недостаточно, чтобы отстоять интересы науки, знания, а следовательно, и человечества, которому наука служит. Здесь "личное" и "надличное" настолько тесно связаны, взаимопереплетены, что в реальной практике трудно их отделить друг от друга. Беда разного рода технократических, абстрактно-гуманистических и морализаторских представлений о связи науки и нравственности в том и состоит, что они игнорируют или недооценивают эту сложную связь. На поверхности взаимоотношения науки и нравственности сегодня, как и прежде (особенно в периоды конфликтных ситуаций), нередко воспринимаются как несогласованность "ума" и "сердца", "разума" и "совести". Каждый знает, что расхождение между ними отнюдь не выдумка философов-пессимистов. Достаточно обратиться к обыкновенному житейскому опыту, чтобы убедиться, что далеко не всегда доводы ума совпадают с велениями совести, а действительно благородный поступок оказывается и "разумным" с практической точки зрения. А разве редко случается так, что конкретные обстоятельства побуждают совершать действия, которые противоречат нашему чувству доброты и собственного достоинства? Пытаясь осмыслить это реальное противоречие, издавна искали тот общий принцип, с помощью которого противоречие можно предупредить или избежать. Не находя искомого всеобщего принципа и решения, бросались в крайности. Одни предлагали взять за основу "разум" и во всех поступках руководствоваться лишь доводами ума или здравого смысла, даже в тех случаях, когда голос совести (нравственная интуиция) подсказывает иное решение. Другие, напротив, призывали во всем и всегда исходить из этических, моральных соображений, ставить "добро" выше "истины". Однако на практике ни одна из этих позиций не дает желаемого результата. Добрые мотивы без участия разума или "безрассудное" благородство могут обернуться злом и катастрофой для окружающих, не пощадив и того, кто ведет себя соответственно такой установке. Благие намерения и благородство ведущих в сражение, возглавляющих борьбу за правое дело несомненны, но, поскольку при этом затрагиваются интересы многих, требуется еще и знание реальных обстоятельств, учет расстановки сил. А поведение расчетливое, казалось бы, вполне согласующееся с требованиями "рассудка" может оказаться аморальным, бесчеловечным. Скажем, расчет, "здравый смысл" дельцов и приспособленцев, живущих заботой лишь о собственной пользе и выгоде, то и дело расходится с требованиями морали, порождает поступки безнравственные, а то и просто преступные. Парадоксально, но факт: несмотря на многовековой опыт человечества, подтверждающий несостоятельность обеих точек зрения, они сохраняют свою силу и по сей день. Более того, ныне они получили "научное" оформление и выражение. Первая точка зрения именуется сциентизмом (широко распространенным на Западе), объявляющим науку и ученых свободными от гуманистических принципов в своей деятельности. Сциентизм, говоря кратко, – это выхолощенный и обесчеловеченный (дегуманизированный) "дух научности", не знающий "терзаний совести", "мук сердца". Узнав об уничтожении Хиросимы, ученый-сциентист воскликнул: "Какой блистательный физический эксперимент!" Во времена А. П. Чехова понятие "сциентизм" еще не существовало, но суть его хорошо схватил и выразил профессор из "Скучной истории". Объясняя дочери Кате причины своей несостоятельности как ученого, Николай Степанович говорил: "В моем пристрастии к науке, в моем желании жить, в этом сиденье на чужой кровати и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связало бы все это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего" [Чехов А. П. Собр. соч. В 12-ти т. М., 1962, т. 6 с. 329-330.]. Вторая точка зрения, или позиция, – - абстрактный гуманизм, который исповедует значительная часть гуманитарной интеллигенции Запада. В противоположность сциентизму эта позиция привлекательна своей ориентацией на человека, заинтересованностью в его благе и счастье. Однако в конечном счете она оказывается беспомощной в своей жертвенности, так как игнорирует реальные интересы, обстоятельства жизни и деятельности реального человека. И даже тогда, когда абстрактный гуманизм выливается в практические действия, порождая разного рода "субкультурные" движения (вроде битников, хиппи и т. п.) или стихийные бунты, он все равно не способен разрешить реальные противоречия человеческого бытия. Тенденции эти, конечно, не имеют сколько-нибудь серьезных корней в общественном сознании социалистического общества, хотя и здесь можно встретиться с веяниями технократического, сциентистского толка, в частности с убеждением, что основой нравственной воспитанности и культуры личности должен быть рационализм, соединение этики с арифметикой, что-то вроде "онаученной" морали. Сторонники этого мнения опираются на факт растущей интеллектуализации общества (результат прогресса в деле народного просвещения), представляющей собой не просто знамение времени или тем более моду. Усиление рационалистического начала в современном человеке обусловлено потребностью общественного производства в новом типе производительного работника, немыслимого без определенного уровня специальной и теоретической подготовки, а также повышением значения фактора знания во всех сферах общественной и индивидуальной жизни людей. Но беда в том, что с позиций морального "рационализма" невозможно объяснить (и тем более преодолеть) реальные противоречия и конфликты образованности и нравственности. Например, правила поведения, принципы этики иные заучили неплохо (при случае, сами не прочь "преподать" их другим), а поступают нередко, увы, вопреки знанию. Ведь мужчины, позволяющие себе сидеть в автобусе или троллейбусе, когда рядом стоит женщина, знают, что женщина есть "существо слабое", нуждающееся в опоре и опеке и, стало быть, в знаках внимания со стороны "сильного пола". Знают либо "догадываются", но знание это почему-то часто не срабатывает, не становится действенным мотивом и стимулом поведения многих мужчин. Жизнь, практика показывают, что величайший дар и труднейшее умение – жить вместе (в контакте) с другими людьми – зависит не только от образованности человека. "Просвещенное" бескультурье страшнее хамства по невежеству. О том, что представляет собой моральный "рационализм", когда он проникает в общественное сознание, можно судить по следующему примеру, взятому из жизни. Эта простейшая моральная "теорема" была сочинена прямо в студенческой аудитории, где шел спор о том, кто является судьей в нравственном конфликте – совесть или, как считают некоторые молодые люди, разум… "Вы идете по берегу реки и видите – тонут двое. Вам известно, что один из них неизвестный слесарь, а другой – известный физик-теоретик. Кого вы будете спасать?" Ответ был единодушным: "Конечно же физика!" И, дополняя друг друга, студенты – хорошие молодые люди – стали очень "рационально" доказывать правоту своего вывода и даже высчитывать, насколько спасенный физик-теоретик полезнее (разумеется, для "общества", "людей" и – даже – для других слесарей) обыкновенного слесаря. Кто-то спросил автора этой "теоремы": "А кого бы спасали вы?" И когда он ответил: "Первого попавшегося под руку", аудитория была откровенно разочарована столь неопределенной позицией. Откуда и как возникло у студентов это знание-убеждение, что известный физик (или актер, общественный деятель и т. д.) ценнее безвестного слесаря? Почему они уверены, что занимаемая должность, звание или профессия тонущего должны влиять на нравственный выбор спасающего? Разумеется, считая свой выбор закономерным результатом рационального анализа ситуации, они могут успокоить собственную совесть: ведь они не уклонились от нравственного поступка, спасли физика. Но трудно признать эту "ранговую" нравственность морально доброй. И невольно навевает воображение такую житейскую "картинку": встретит завтра "жизнестойкий рационалист" троих хулиганов, обижающих девушку, трезво взвесит свои физические ресурсы, осознает их ограниченность и… не полезет на рожон. Причем с рационалистической точки зрения это будет совсем не трусостью, а разумным отношением к неразумной действительности: зачем, дескать, жертвовать собой, скорее всего без всякой пользы для дела. Во всяком случае, моральный рационализм подобную возможность-лазейку в сознании отнюдь не исключает. Вспомним, как просто и легко обосновал и оправдал шофер в повести Ч. Айтматова "Прощай, Гульсары!" свой отказ подвести старого Танабая вместе с подыхающим в степи конем-иноходцем: "Подумаешь, кляча какая-то! Пережитки прошлого. Сейчас, брат, техника всему голова. Везде техника. И на войне. А таким старикам и лошадям конец пришел" [Айтматов Ч. Ранние журавли. М., 1978, с. 319.]. Правда, сторонники рационалистической этики могут возразить, что, мол, речь идет о рациональном, разумном поведении этически образованного, теоретически подкованного человека. Но как тогда быть с Раскольниковым, оказавшимся в плену "идеи", созревшей в головах теоретиков и потом "попавшей на улицу"? Нравственный смысл истории "Преступления и наказания" в том и заключается, что человек долго и мучительно расплачивается духовными муками – за пристрастие к нравственной "арифметике", которой доверился Раскольников. Как ни любил И. С. Тургенев своего "рационального" до кончиков пальцев Базарова, как ни старался, насколько это возможно, его понять и простить, он все-таки отдавал предпочтение другому герою, другому типу личности. По словам писателя, без таких "чудаков-изобретателей", как Дон Кихот, "не подвигалось бы вперед человечество…" [Тургенев И. С. Собр. соч. В 12-ти т. М., 1956, т. 11, с. 185.]. Тургенев симпатизировал "жизнестойкому рационализму" Базарова, противопоставляя его вялости, дряблости отца и сына Кирсановых, но в то же время сожалел, что Дон Кихотов становится меньше. Причина этой "непоследовательности" в том, что моральный кодекс рационалистов, наряду с несомненными достоинствами, нес в себе черты малосимпатичные, тревожные и с далеко идущими последствиями – эгоистичность, рассудочность, подчеркнутое нежелание выйти за рамки целесообразного и взять за основу нравственного поведения "высокое само по себе". Немаловажная деталь к "портретной" характеристике этических рационалистов: Базаров не был бесстрастным ученым-пессимистом, но общение с ним в повседневной жизни как-то не греет, не радует. Более того – пугает, настораживает. Как правило, за пределами своих профессиональных занятий подобные типы людей не притягивают к себе окружающих, а отталкивают неуживчивостью, нетерпимостью, эмоциональной "недостаточностью". В таких случаях часто возникает альтернативный вопрос: что весомее в воспитании человека – знание этической теории или разбуженность совести? Говорят, что в век технического прогресса попытка "чувства добрые лирой пробуждать" заключает в себе тот же оттенок архаизма, что и само слово "лира". И не из-за того, что большинство сограждан имеет что-то против "добрых чувств", а оттого, что первоочередной задачей стала забота о "разуме светлом", все остальное вроде бы отошло на второй план. Но человечество (хочется тут согласиться с И. С. Тургеневым) хранимо Дон Кихотами, ибо они бескомпромиссны и бесстрашны в битве за высокие человеческие идеалы. Да и битвы с "мельницами" с этой точки зрения тоже что-то значат. Так что пока еще нравственность не "онаучили" до конца и "моральный рационализм" не восторжествовал полностью и окончательно (что, надеемся, вряд ли когда-либо произойдет), надо поддержать нынешних Дон Кихотов. И сказать им: это ничего, что вы ведете себя в ответственных ситуациях и в решительный момент "по старинке" – "нерационально", польза от этого людям, обществу есть, и немалая. Из сказанного вовсе не следует, что моральным "рационалистам" надо противопоставить "эмоционалов", а разуму – совесть. Тогда на смену одной односторонности придет другая, а, как известно, крайности сходятся. Чувства так же, как и разум, не могут выступать высшим судьей и советчиком человека в вопросах нравственности и отнюдь не "замещают" совести там, где он сталкивается с трудностями и проблемами, требующими рационального подхода и анализа. Чувство может быть "слепым", "темным". Оно тоже может подвести человека. "Человек, занятый только чувством, еще не сложился, он – новичок в науке, деятельности и т. п." [Гегель. Философия религии. В 2-х т. М., 1975, т. 1, с. 310.]. Но это не значит, что разум "лучше" или "надежнее". Находясь во власти чувств, человек нередко оказывается их пленником, рабом. Но таким же "придворным", готовым угодить настроениям своего господина, чтобы оправдать любую его страсть, затею, превратившись в послушного слугу его самолюбия или тщеславия, может стать и рассудок. Вряд ли кто заподозрит Гегеля, воспевшего мощь разума и превратившего его в демиурга, творца всего сущего, в недоверии к разуму и просвещению. Но именно ему принадлежит соответствующая оценка места и роли рационального начала в сфере морали: "Просвещение рассудка делает человека умнее, но не делает его лучше. Хотя добродетель и выводят из мудрости, хотя и подсчитывают, что без добродетели человек не сможет стать счастливым, все же такой расчет слишком изворотлив и слишком холоден, чтобы быть действенным в момент совершения поступка, чтобы вообще иметь влияние на жизнь. Тот, кто прибегает к помощи наилучшей морали, знакомится с точнейшими определениями как всеобщих принципов, так и отдельных обязанностей и добродетелей; но если бы во время совершения действительного поступка думать обо всей этой груде правил и исключений, то получился бы такой запутанный образ действия, который всегда был бы опасливым, вечно в споре с самим собою… Никакая печатная мораль, никакое просвещение рассудка… не могут полностью помешать тому, чтобы возникали дурные наклонности, чтобы они достигали значительного развития; человек должен сам поступать, сам действовать, сам принимать решение, а не другие действовать за него – [в противном случае он] не что иное, как простая машина…" [Гегель. Работы разных лет. В 2-х т. М., 1970, т. 1, с. 58 59.] Это – мнение философа, жившего в далекие от нас времена. А вот что пишет в наши дни педагог из г. Ярославля:
И хотя не все, видимо, бесспорно в рассуждениях этого умудренного многолетним опытом педагогической практики человека, но точна и верна главная мысль, выражающая заботу его о целостности личности, о комплексном подходе к воспитанию будущего человека, которое отнюдь не сводится к внедрению в голову воспитуемого знаний, выражаемых в "проценте успеваемости". Не случаен акцент на нравственном начале и облике будущего гражданина: именно нравственность воспринимается как носительница целостности человеческой личности, ибо в ней наиболее отчетливо эта целостность проявляется. Могут спросить, в чем же смысл спора и разногласий, если "рационалисты" признают роль нравственного чувства, а их оппоненты вовсе не сомневаются в значении теоретических знаний для воспитания личности. Суть в том, что, не отказываясь от науки там, где она может помочь, необходимо еще серьезнее и активнее заняться воспитанием совести, которая отнюдь не дается человеку от рождения и представляет собой продукт длительного и кропотливого социального, культурно-исторического развития личности. Проблема, следовательно, состоит не в том, что нужнее и важнее человеку – наука или нравственность; и не в том, что лучше – "умная совесть" или "совестливый ум"; ни в том, наконец, как соединить нравственность с наукой. В самой природе науки и нравственности, "знания" и "сознания" нет ничего, что бы их отталкивало друг от друга и ставило во враждебные отношения. Наука и нравственность равно нужны и важны человеку. Тем более что реальный моральный опыт людей, выработанный тысячелетней практикой и вырабатываемый нынешними поколениями, – тоже плод человеческого знания, ничуть не менее совершенный, нежели смоделированные в научной лаборатории принципы. Давно установлено, что, наряду с теоретически-понятийной формой знания, существует и так называемая духовнопрактическая форма знания, которую представляют искусство и нравственность. Они многое могут сказать, и "говорят", человеку об окружающем мире и о нем самом. Освобождая человеческую деятельность от всего того, что сковывает личность в реализации ее творческих потенций, наука обладает огромной созидательной силой. И сомневаться в этом было бы, говоря словами Ч. Сноу, "интеллектуальным луддизмом". Но признание возможностей науки ни в коей мере не умаляет значения нравственности или искусства в жизнедеятельности людей. Ведь нравственность, пронизывая все сферы человеческого бытия, постоянно "напоминает" людям о собственно человеческой (общественной и культурной) мере подхода к окружающему миру, фиксируя малейшие отклонения от гуманистических идеалов. Именно в этом своем значении она так необходима и важна ученому, искренне заинтересованному, чтобы результаты его творческого труда послужили на благо человечества. Объективно наука и нравственность – союзники человека. Если такие отношения между ними нарушаются и они воспринимаются как конфликтующие силы, причину этого следует искать вне их самих. В книге "Наука и нравственность" об этом говорится следующим образом: "Высшей "ценностью" в шкале всех ценностей человеческой цивилизации не может быть ни мораль, ни наука. И мораль, и наука были, есть и остаются лишь средствами, лишь орудиями, лишь инструментами, которые создал Человек для себя, для увеличения своей власти над природой, для увеличения меры человеческого счастья. И если наука и мораль начинают вместо этого служить, наоборот, угнетению, калечению, уродованию, а то и уничтожению живых людей, т. е. превращаются не только в антиподов, но и в смертельных врагов гуманизма, то для марксиста это прежде всего свидетельство античеловеческого, антигуманного характера той системы отношений между людьми, которая вот так извращает отношение между наукой, моралью и человеком". Поэтому подлинный союз науки и нравственности возможен лишь в таком обществе, где высшей ценностью является именно человек, причем понимаемый не абстрактно, а как реальное большинство трудящихся людей и как конкретная человеческая индивидуальность. Характеризуя науку будущего коммунистического общества, К. Маркс подчеркивал, что это будет одна наука: естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естествознание. Речь идет не о механическом воссоединении наук естественных и общественных (гуманитарных) и не о поглощении одних другими, а о становлении науки нового качества, в которой ориентация на гуманистические ценности получит очевидное выражение в самом предметном содержании научного познания и деятельности. Задача эта, конечно, будет решена не завтра, и то, что она не из простых, можно убедиться, например, на трудностях и проблемах, с которыми приходится сталкиваться сегодня в воспитательной практике. Одна из таких проблем – соотношение познавательного и нравственно-воспитательного моментов в процессе формирования личности. Как ни велико значение знаний, его не следует преувеличивать. Важно, куда и на что направлены знания, иначе говоря, их мировоззренческая и нравственная ориентация. Социализм исходит из необходимости органического соединения дела просвещения и образования с задачами коммунистического преобразования общества. Это образование не только и не просто "для работы", но для всей жизни человека. Его целью и содержанием должно стать свободное от односторонности, ограниченности и узости (того, что К. Маркс едко называл "профессиональным идиотизмом" [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 159.]) развитие действительно творческой личности, ясно сознающей свое место и социальную роль в жизнедеятельности общества. Вопрос о нравственном фундаменте и обеспечении гуманистической направленности образования ставится и решается реальным социализмом в самом широком социальном плане: это необходимое условие не только формирования всесторонне развитой личности, но в конечном счете и построения коммунизма, ибо высокая нравственная культура личности (общества в целом) выступает важным фактором как социальных преобразований, так и осуществляемых с помощью науки изменений естественной и искусственной среды обитания человека. Развитая нравственная культура, высокое моральное сознание – не дополнение или украшение к "основной" профессии индивида, это выражение подлинно человеческого смысла творческой деятельности людей в условиях социалистического уклада и образа жизни. При таком подходе к воспитанию сфера нравственности выступает не только в значении целеполагающего фактора, но и в качестве особого вида человеческого, "практического" знания, которое должно быть усвоено, освоено, пущено в дело созидания новых отношений между людьми. Для того чтобы принцип "знания ради человечества" получил всеобщее признание и осуществлялся повсеместно на деле, недостаточно усилий прогрессивных ученых (значение которых конечно же нельзя недооценивать). Наука есть явление социальное, и рассматривать ее гуманистический смысл и направленность вне общества просто невозможно. С победой социализма коренным образом меняются социальные условия существования и прогресса самой науки. Благо человека, удовлетворение материальных и духовных потребностей трудящихся, совершенствование творческих способностей личности – вот что составляет ее основную цель, общественное предназначение. В этом смысле социализм является поворотным пунктом в развитии науки, началом переориентации ее социальной функции от "производства вещей" к "производству самого человека". Эта коммунистическая ориентация науки, определяя социальный и гуманистический смысл научного творчества в условиях социализма, решительно меняет характер ее взаимоотношений с другими формами человеческой жизнедеятельности, в том числе и с нравственностью. На драматическом фоне развития современной науки судьба и фигура Галилея приобретают поистине провидческий смысл. Ведь Галилей, каким его изображает Брехт, вполне сознает сильные и слабые стороны своего образа мышления, оставаясь в этическом отношении на высоте своего разума. Не упрощает Брехт и обстоятельств, которые обрекли его героя на нравственные муки и страдание. Видимо, прав Гегель, что "страдание составляет привилегию высших натур: чем выше натура, тем больше несчастий испытывает она" [Гегель. Энциклопедия философских наук. М., 1975, т. 2, с. 506.]. Но это как-то не утешает – ни тех, кто страдает, ни тех, кто видит эти мучения. И мы, вместе с драматургом, отдаем наши симпатии Галилею, поражаемся многогранности его талантливой натуры, разделяем вместе с ним веру в то, что истина в конце концов пробьет себе путь и одержит верх над силами невежества и мракобесия. И одновременно осознаем необходимую очевидность вывода, к которому нас подводит Брехт: человек всегда и в любых обстоятельствах обязан вести борьбу за торжество истины или идеала силой личного примера, а в определенных обстоятельствах – пожертвовать своими личными интересами. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|
|
||||
