Заключение

Начиная с Кьеркегора ряд идеологов, стараясь различить бытие и знание, более тщательно описали то, что мы могли бы назвать “онтологической областью” экзистенций. Не предвосхищая данных психологии животных и психобиологии, мы не ошибемся, если скажем, что описанное этими идеологами присутствие-в-мире характеризует часть животного мира, а возможно, даже и весь животный мир. Но в этом живом универсуме человек для нас занимает привилегированное место. Прежде всего потому, что он может быть историческим[57], т.е. беспрестанно определять себя своей собственной практикой через претерпеваемые или вызываемые изменения и их интериоризацию с последующим превосхождением самих интериоризированных отношений. Далее – потому, что он характеризуется как сущее, каковым мы являемся (l'existant que nous sommes). В этом случае вопрошающий оказывается как раз вопрошаемым, или, если угодно, человеческая реальность есть сущее, бытие которого стоит под вопросом в своем бытии. Само собой разумеется, что это “стоять-под-вопросом” надо понимать как определение практики и что теоретический спор есть лишь абстрактный момент тотального процесса. Впрочем, и само познание не может избыть практическим: оно изменяет познаваемое – не в смысле классического рационализма, а так, как эксперимент в физике микромира с необходимостью трансформирует свой объект.

Предназначая себя к тому, чтобы изучать в онтологической области то привилегированное сущее (привилегированное для нас), каковым является человек, экзистенциализм, естественно, ставит вопрос о своем фундаментальном соотношении с совокупностью дисциплин, объединяемых под именем антропологии. И хотя область его применения теоретически более широка, он есть сама антропология постольку, поскольку она пытается найти себе основание. Отметим, что здесь перед нами та самая проблема, которую Гуссерль сформулировал в отношении наук вообще: классическая механика, например, использует пространство и время как две однородные и сплошные среды, но она не задается вопросом ни о времени, ни о пространстве, ни о движении. Точно так же и науки о человеке не задаются вопросом о человеке: они изучают развертывание и взаимосвязь фактов, относящихся к человеческой деятельности, а человек выступает как значащая (определяемая через значения) среда, в которой конституируются частные факты (структуры того или иного общества, той или иной группы, эволюция институтов и т. д.). Таким образом, если предположить, что опыт доставит нам всю совокупность фактов, касающихся какой-либо группы, и что антропологические дисциплины установят между этими фактами строго определенные объективные связи, то “человеческая реальность” как таковая будет доступна для нас не более, чем пространство геометрии или механики, – по той важнейшей причине, что исследование направлено не на то, чтобы ее раскрыть, а на то, чтобы конституировать законы и выявить функциональные отношения или процессы.

Но постольку, поскольку антропология на определенной ступени своего развития обнаруживает, что она отрицает человека (вследствие упорного отрицания антропологизма) или же предполагает его (как этнология в каждый момент предполагает факт), она неявно требует знания того, каково бытие человеческой реальности. Существенное различие и противоположность между этнологом или социологом – для которых история очень часто является только движением, расстраивающим выстроенные ряды, – и историком – для которого само постоянство структур есть беспрерывное изменение – проистекают не столько от различия в методах[58], сколько от более глубокого противоречия, затрагивающего самый смысл человеческой реальности. Если антропологии необходимо стать организованным целым, то она должна преодолеть это противоречие, источник которого находится не в знании, а в самой действительности, и конституироваться как структурная и историческая антропология.

Такая интеграция была бы легко осуществима, если бы можно было открыть нечто вроде человеческой сущности, т. е. выявить некую неизменную совокупность определений, исходя из которых изучаемым объектам отводилось бы какое-то место. Но разнообразие групп – рассматриваемых с синхронической точки зрения – и диахроническая эволюция обществ не позволяют основывать антропологию на каком-либо концептуальном знании – в этом согласны большинство исследователей. Невозможно найти “человеческую природу”, общую, скажем, для муриa и для исторического человека наших современных обществ. Реальная же коммуникация, а в определенных ситуациях и взаимопонимание, напротив, устанавливаются или могут быть установлены даже между столь различными сущими (например, между этнологом и молодыми муриа, рассказывающими о своем гхотуле). Именно для того, чтобы осмыслить эти два противоположных обстоятельства (общей природы нет, коммуникация всегда возможна), движение антропологии создает заново и в новой форме “идеологию” существования.

Эта последняя принимает во внимание, что человеческая реальность в той мере, в какой она созидается, ускользает от прямого познания. Определения личности выявляются только в обществе, которое, предписывая каждому из своих членов некоторый труд, некоторое отношение к продукту его труда и некоторые производственные отношения с другими членами, постоянно строит себя в беспрестанном движении тотализации. Но сами эти определения поддерживаются, интериоризируются и переживаются (принимаемые либо отвергаемые) через личный проект, имеющий две фундаментальные особенности: он никоим образом не может быть определен в понятиях; в качестве человеческого проекта он всегда доступен пониманию (если не фактически, то хотя бы в возможности). Ясно выразить это понимание вовсе не означает найти абстрактные понятия, сочетание которых могло бы включить его в концептуальное знание, – это означает самому воспроизвести диалектическое движение, восходящее от претерпеваемых данных к значащей деятельности. Это понимание, которое не отличается от практики, есть одновременно непосредственное существование (поскольку оно проявляет себя как движение действия) и основа косвенного знания существования (поскольку оно постигает существование другого).

Под косвенным знанием следует понимать результат рефлексии над существованием. Знание это является косвенным в том смысле, что его предполагают все понятия антропологии, каковы бы они ни были, но само оно не бывает объектом понятий. Какова бы ни была рассматриваемая дисциплина, ее элементарнейшие понятия были бы недоступны пониманию без непосредственного понимания лежащего в их основе проекта, отрицательности как подосновы проекта, трансценденции как существования-вне-себя-самого в отношении к Другому-нежели-я и Другому-нежели-человек, превосхождения как опосредствования претерпеваемой данности и практического значения, наконец, потребности как бытия-вне-себя-в-мире практического организма[59]. Это понимание тщетно пытаются замаскировать механистическим позитивизмом, вещистским “гештальтизмом”: оно существует, и на нем держится рассуждение. Сама диалектика – которая не может быть объектом понятий, потому что ее движение порождает и растворяет все понятия, – появляется, как история и как исторический разум, лишь на основе существования, так как она сама по себе есть развитие практики, а практика немыслима без потребности, трансценденции и проекта. Уже само использование этих слов для обозначения существования в структурах его раскрытия указывает на то, что оно может быть обозначено. Но отношение знака к обозначаемому не должно мыслиться здесь как эмпирическое обозначение: обозначающее движение – поскольку язык есть одновременно и непосредственная позиция каждого по отношению ко всем, и человеческое творение – само является проектом. Это значит, что экзистенциальный проект будет наличествовать в обозначающем его слове не как обозначаемое – которое по определению находится вовне, – а как его изначальное основание и сама его структура. Без сомнения, и само слово язык имеет концептуальное значение: какая-то часть языка может концептуально обозначать целое. Но язык не наличествует в слове как реальность, которая служит основой всякого именования; он есть скорее нечто противоположное, и всякое слово – это целый язык. Слово “проект” изначально обозначает определенную человеческую позицию (проекты “строят”), предполагающую в качестве своей основы проект, экзистенциальную структуру; само это слово как таковое возможно лишь как частное осуществление человеческой реальности, поскольку она есть проект. В этом смысле оно само по себе являет проект, от которого оно исходит, лишь подобно тому, как товар сохраняет в себе и отдает нам создавший его человеческий труд[60].

Однако речь здесь идет о всецело рациональном процессе: слово, хотя оно регрессивно обозначает свой акт, отсылает к фундаментальному пониманию человеческой реальности в каждом и во всех; и понимание это, всегда актуальное, дано во всякой практике (индивидуальной или коллективной), хотя и не в систематической форме. Таким образом, слова – даже те, которые не пытаются регрессивно отсылать к фундаментальному диалектическому акту, – содержат регрессивное указание, отсылающее к пониманию этого акта. А те слова, которые пытаются раскрыть экзистенциальные структуры, ограничиваются тем, что регрессивно обозначают рефлексивный акт, поскольку он есть структура экзистенции и практическая операция, которую экзистенция производит сама над собой. Первоначальный иррационализм попытки Кьеркегора сменяется антиинтеллектуализмом. Действительно, понятие направлено на объект (находится ли этот объект вне человека или же в нем самом), и именно поэтому оно является интеллектуальным знанием[61]. Иначе говоря, в языке человек обозначает себя постольку, поскольку он есть объект человека. Но в попытке найти источник всякого знака и, следовательно, всякой объективности, язык обращается на себя, чтобы отметить моменты понимания, – в беспрерывном акте, ибо понимание есть не что иное, как само существование. Когда этим моментам дают наименования, их не превращают в знание – так как знание относится к инертному и к тому, что мы далее назовем практико-инертным, – а только устанавливают вехи постигающей актуализации посредством обозначений, отсылающих одновременно и к рефлексивной практике, и к содержанию постигающей рефлексии. В самом деле, потребность, отрицательность, превосхождение, проект, трансценденция образуют синтетическую тотальность, в которой каждый обозначаемый момент содержит в себе все другие. Таким образом, рефлексивная операция – как единичный, совершающийся в определенное время (date) акт – может повторяться до бесконечности. Тем самым диалектика без конца порождает себя как целое во всяком диалектическом процессе, индивидуальном или коллективном.

Но эта рефлексивная операция не нуждалась бы в повторении и превратилась бы в формальное знание, если бы ее содержание могло существовать само по себе, отдельно от конкретных исторических действий, строго определяемых ситуацией. Истинное назначение “идеологий существования” состоит не в описании абстрактной “человеческой реальности”, в действительности никогда не существовавшей, а в том, чтобы неустанно напоминать антропологии об экзистенциальном измерении изучаемых процессов. Антропология изучает только объекты. Человек же есть бытие, через которое становление-объектом приходит к человеку. Антропология будет заслуженно носить свое имя лишь в том случае, если она вместо изучения человеческих объектов займется изучением различных процессов становления-объектом. Ее задача – основывать свое знание на рациональном и понимающем незнании; иными словами, историческая тотализация станет возможной только тогда, когда антропология осознает и поймет себя. Понимать себя, понимать другого, существовать, действовать – это одно и то же движение, основывающее прямое и концептуальное знание на знании косвенном и понимающем; но никогда не покидающее конкретного, т.е. истории, или, точнее, понимающее то, что оно знает. В этом постоянном растворении интеллекции в понимании и, наоборот, постоянном нисхождении, в результате которого понимание вводится в интеллекцию как измерение рационального незнания внутри знания, и состоит двойственность дисциплины, в которой вопрошающий, вопрос и вопрошаемое – одно и то же.

Из этих замечаний ясно, почему, заявляя о своем принципиальном согласии с марксистской философией, мы пока сохраняем самостоятельность экзистенциалистской идеологии. Не подлежит сомнению, что марксизм является в наши дни единственно возможной антропологией, которая должна быть одновременно исторической и структурной. Вместе с тем это единственная антропология, рассматривающая человека в его целостности, т.е. исходя из материальности его положения. Никто не может предложить ей иной отправной пункт, так как это означало бы предложить в качестве предмета исследования иного человека. Именно внутри движения марксистской мысли мы обнаруживаем пробел, постольку, поскольку марксизм в противоречии с самим собой стремится устранить вопрошающего из своего исследования и сделать вопрошаемое объектом абсолютного знания. Понятия, используемые в марксистском исследовании для описания нашего исторического общества, – “эксплуатация”, “отчуждение”, “фетишизация”, “овеществление” и т.д. – это как раз те, которые самым непосредственным образом отсылают к экзистенциальным структурам. Само понятие практики и понятие диалектики – неразрывно связанные друг с другом – находятся в противоречии с интеллектуралистской идеей знания. И наконец, главное: труд как воспроизводство человеком своей жизни сохраняет смысл, только если его фундаментальной структурой является проектирование. Исходя из этого недостатка – обусловленного фактом, а не самими принципами марксистского учения – экзистенциализм в лоне марксизма, основываясь на тех же данных, на том же знании, должен в свою очередь попытаться, хотя бы в порядке опыта, дать диалектическое истолкование (dechiffrement) истории. Он не подвергает сомнению ничего, кроме механистического детерминизма, который как раз не является марксистским, так как был привнесен в эту целостную философию извне.

Экзистенциализм тоже ставит своей задачей отнести человека к определенному классу, связать его жизнь с конфликтами между этим и другими классами, исходя из способа производства и производственных отношений. Но он стремится испытать эту “отнесенность”, исходя из существования, т.е. из понимания; в качестве вопрошающего он делает себя вопрошаемым и вопросом; он не противопоставляет, подобно тому как противопоставляют Кьеркегора Гегелю, иррациональную единичность индивидуума всеобщему знанию. В само знание и во всеобщность понятий он стремится ввести непреодолимую единичность человеческой участи.

Таким образом, понимание существования составляет человеческое основание марксистской антропологии, однако здесь надо остерегаться грубого смешения следствий. В сфере знания исходные познания, или основы той или иной науки, даже когда они появились – как это обычно и бывает – после эмпирических определений, излагаются в начале; из них выводят определения знания точно так же, как дом строят, удостоверившись в надежности его фундамента. Но ведь и само основание есть знание, и если из этого знания можно вывести некоторые положения, уже проверенные на опыте, то, значит, его получили из них путем индукции как наиболее общую гипотезу. Основанием же марксизма как исторической и структурной антропологии является сам человек, поскольку человеческое существование и понимание человеческого неразделимы. Исторически марксистское знание обретает основание на определенном этапе своего развития, и основание это скрыто: оно обнаруживается не как практические основы теории, а как то, что принципиально недоступно теоретическому познанию. Единичность экзистенции предстает у Кьеркегора как то, что по самой своей сути находится вне гегелевской системы (т. е. вне тотального знания), как то, что никоим образом не может мыслиться, а только переживается в акте веры. Тогда еще не могла быть предпринята диалектическая попытка поместить непознанную экзистенцию в сердцевину знания в качестве основания поскольку ни одна из противоположных позиций – идеалистическое знание, спиритуалистическая экзистенция – не могла претендовать на конкретную актуализацию. В этих двух выражениях абстрактно обрисовалось будущее противоречие. Развитие антропологического знания тогда еще не могло привести к синтезу этих формальных позиций: движение идей, как и движение общества, должно было сначала породить марксизм – единственно возможную форму действительно конкретного знания. И, как мы заметили в начале, марксизм самого Маркса, указывая на диалектическую противоположность знания и бытия, неявно содержал в себе требование дать экзистенциальное обоснование теории. К тому же, для того чтобы такие понятия, как «овеществление» или «отчуждение», обрели свой полный смысл, нужно было, чтобы вопрошающий и вопрошаемое составляли одно. Каковы должны быть человеческие отношения, для того чтобы они могли казаться в известных обществах отношениями между вещами? Если возможно овеществление человеческих связей, то, значит, эти связи, даже овеществленные, принципиально отличны от вещных отношений. Каков должен быть практический организм, воспроизводящий свою жизнь посредством труда, для того чтобы его труд и в конечном счете сама его реальность подверглись отчуждению, т.е., обратившись на него, детерминировали бы его в качестве иных. Но марксизм, порожденный социальной борьбой, должен был, прежде чем рассматривать эти проблемы, до конца исполнить свое назначение практической философии, т.е. теории, освещающей социальную и политическую практику. Отсюда существенный недостаток современного марксизма, а именно: использование приведенных выше понятий, как и многих других, отсылает к пониманию человеческой реальности, а понимание это отсутствует. И этот недостаток – не локальный пробел, не упущение в построенной системе знания, как утверждают в наши дни некоторые марксисты: он неуловимо присутствует всюду, это общая анемия.

Нет сомнения, что эта практическая анемия становится анемией марксистского человека, т.е. распространяется на нас, людей XX столетия, поскольку марксизм, образуя непреодолимые рамки знания, освещает нашу индивидуальную и коллективную практику и, следовательно, детерминирует нас в нашем существовании. Около 1949 г. на стенах варшавских зданий появились многочисленные плакаты: “Туберкулез сдерживает производство”. Они были расклеены по решению правительства, принятому с благими намерениями. Но содержание этих плакатов яснее, чем что-либо другое, показывает, что из антропологии, притязающей на чистое знание, устранен человек. Туберкулез является объектом практического знания: медик изучает его, чтобы излечивать; партия определяет его последствия в Польше с помощью статистических данных. Достаточно путем вычислений связать эти данные со статистическими данными, касающимися производства (колебания объема выпускаемой продукции в каждом промышленном комплексе в зависимости от числа случаев заболевания туберкулезом), чтобы получить закон типа у = f(x), где туберкулез служит независимой переменной. Но этот закон, тот самый, который можно было вычитать из пропагандистских плакатов, полностью устраняет туберкулезного больного, отказывая ему даже в элементарной роли посредника между болезнью и объемом произведенной продукции, и тем самым обнаруживает новое, двойное, отчуждение: в социалистическом обществе на определенном этапе его развития трудящийся отчужден от производства; в теоретико-практическом плане человеческое основание антропологии поглощается знанием.

Именно это изгнание человека, исключение его из марксистского знания должно было привести к возрождению экзистенциалистской мысли за пределами исторической тотализации знания. Человеческая наука коснеет в нечеловеческом, и человеческая реальность стремится понять себя за пределами науки. Но на этот раз противоречие таково, что оно прямо требует синтетического преодоления. Марксизм выродится в бесчеловечную антропологию, если он не включит в себя вновь самого человека в качестве своего основания. Но это понимание, тождественное с самим существованием, раскрывает себя через историческое движение марксизма, через понятия, косвенно освещающие это движение (“отчуждение” и т.д.), и одновременно через новые формы отчуждения, порождаемые противоречиями социалистического общества и открывающие [человеку] его заброшенность, т.е. несоизмеримость существования и практического знания. Он может мыслить себя только в марксистских терминах и понимать себя только как отчужденное существование, как овеществленную человеческую реальность. Момент, который преодолеет это противоречие, должен вновь включить в знание понимание в качестве его нетеоретического основания. Иными словами, основание антропологии – это сам человек, не как объект практического знания, а как практический организм, созидающий знание как момент своей практики. Включение человека как конкретного существования в антропологию в качестве ее постоянной основы – необходимый этап “становления-философии-миром”. В этом смысле основание антропологии не может ей предшествовать (ни исторически, ни логически): если бы существование предшествовало в своем свободном самопонимании познанию отчуждения или эксплуатации, тогда следовало бы предположить, что свободное развитие практического организма исторически предшествовало его нынешнему упадку и несвободе (а если бы это было установлено, такое историческое предшествование нисколько не продвинуло бы наше понимание, так как ретроспективное исследование исчезнувших обществ осуществляется сейчас с помощью определенных приемов реконструкции и через сковывающие нас формы отчуждения). Если же мы ограничились бы логическим предшествованием, то следовало бы предположить, что свобода проекта может обнаружиться во всей своей реальности под формами отчуждения, свойственными нашему обществу, и что можно диалектически перейти от конкретного и понимающего свою свободу существования к различным изменениям, искажающим его в современном обществе. Такое предположение абсурдно. Конечно, человека можно превратить в раба, только если он свободен. Но в отношении исторического человека, который сознает и понимает себя, эта практическая свобода улавливается лишь как непременное конкретное условие рабства, т. е. угадывается за этим рабством и через его посредство как то, что делает его возможным, как его основание. Таким образом, марксистское знание относится к отчужденному человеку, но если марксизм не хочет фетишизировать познание и растворить человека в знании форм его отчуждения, тогда недостаточно просто описывать процесс капитала или колониальную систему: надо, чтобы вопрошающий понял, каким образом вопрошаемое, т.е. он сам, экзистирует свое отчуждение, каким образом он преодолевает его и отчуждает себя в самом этом преодолении; надо, чтобы само его мышление в каждый момент преодолевало внутреннее противоречие, соединяющее понимание человека-действователя и познание человека-объекта, и чтобы он ввел новые понятия, определения знания, возникающие из экзистенциального понимания и сообразующие движение своего содержания с диалектическим действием. И наоборот, понимание – как живое движение практического организма – возможно лишь в конкретной ситуации, поскольку теоретическое знание освещает и расшифровывает эту ситуацию.

Таким образом, самостоятельность экзистенциальных исследований с необходимостью следует из негативности марксистов (а не марксизма). Пока марксистское учение не признает своей анемии, пока оно будет основывать свое знание на догматической метафизике (диалектика природы), вместо того чтобы опираться на понимание живого человека, пока оно будет осуждать как иррационалистов тех идеологов, которые, по примеру Маркса, стремятся отделить бытие от знания и основать познание человека в антропологии на человеческом существовании, экзистенциализм не прекратит своих исследований. Это значит, что он попытается прояснить данные марксистского знания с помощью косвенных знаний (т.е., как мы видели, с помощью слов, регрессивно обозначающих экзистенциальные структуры) и в рамках марксизма дать начало подлинному понимающему познанию, которое откроет в социальном мире человека и будет наблюдать его в его практике или, если угодно, в проекте, устремляющем его из определенной ситуации к социальным возможностям. Таким образом, он станет тем фрагментом системы, который выпал из знания. С того дня, когда марксистское исследование обретет человеческое измерение (т.е. экзистенциальный проект) как основание антропологического знания, экзистенциализм утратит право на существование: поглощенный, превзойденный и сохраненный тотализирующим движением философии, он уже не будет частным исследованием, а станет основанием всякого исследования. Соображения, высказанные нами в настоящем очерке, имеют целью в меру наших ограниченных возможностей приблизить момент такого растворения экзистенциализма.

Примечания:

См. Lagache. Le Travail du deuil

Случай Хайдегтера слишком сложен, чтобы его здесь рассматривать.

Человека следовало бы определять не через историчность – поскольку есть общества без истории, – а через постоянную возможность исторически переживать кризисы, которые время от времени потрясают общества. Это определение необходимо есть определение a posteriori, иными словами, оно появляется в недрах исторического общества и само по себе представляет результат социальных преобразований. Но оно обращено и на общества, лишенные истории, подобно тому как обращается на эти общества сама история, чтобы их преобразовать – сначала извне, а затем и через интериоризацию внешнего.

В рациональной антропологии они могли бы быть согласованы и интегрированы.

Мы отнюдь не отрицаем определяющее главенство потребности; наоборот, мы называем ее в последнюю очередь для того, чтобы отметить, что в ней представлены все экзистенциальные структуры. Потребность, достигшая полноты своего развития, есть трансценденция и отрицательность (отрицание отрицания, поскольку она проявляется как недостаточность, пытающаяся отрицать самое себя), следовательно, превосхождение к... (зачаточный проект)

А это – в нашем обществе – сначала должно принять форму фетишизации слов.

Было бы ошибкой полагать, что понимание отсылает к субъективному: субъективное и объективное – это две противоположные и взаимодополняющие характеристики человека как объекта знания. Ибо речь идет о самом действии, поскольку оно есть действие, т. е. по определению отлично от результатов (объективных и субъективных), к которым оно приводит.

Оглавление