Глава XIV. ЛАТИНСКИЙ МИР. РИМСКИЙ МИР. СРЕДИЗЕМНОМОРСКАЯ ДУША

В одной из предыдущих глав мы упоминали о роли, которую сыграл антигерманский предрассудок в «патриотической» концепции итальянской истории, попавшей под влияние масонской и демо-либеральной идеологии. Этот предрассудок распространен также в области культуры, особенно среди интеллектуалов, лелеющих миф латинства. По их мнению, мы являемся «латинским» и средиземноморским народом, поэтому наши естественные склонности, наше избирательное сродство влечет нас к нациям латинской культуры, тогда как от германского мира нас отделяют почти неодолимые духовные преграды. Говорят, что итальянец и немец никогда не смогут понять друг друга, а наши латинские цивилизация и мышление прямо противоположны германским. Некоторые примешивают к этому и религиозный фактор, противопоставляя протестантизм, исповедуемый германскими народами, католичеству латинских стран, намеренно умалчивая о том, что рейнская область Германии, Бавария и Австрия также исповедуют католичество.

Подобные воззрения основаны на неком недоразумении, во многом порожденном, с одной стороны, избитыми и поверхностными представлениями, а с другой — инстинктивной неприязнью, вызванной неоднородностью расового состава итальянского народа. Поэтому данный вопрос имеет довольно важное значение для представителей консервативно-революционного движения.

Первый вопрос заключается в следующем: что именно понимается под «латинским»? Что, собственно говоря, имеют в виду, используя это выражение?

Как уже было сказано, в Италии миф «латинства» является любимым дитятей определенных интеллектуально-литературных кругов. И это не случайно. Действительно, о так называемом «латинстве» можно вести речь исключительно в рамках литературы и искусства, иначе говоря, культуры в наиболее поверхностном и расплывчатом смысле этого слова. В прочих же случаях уместнее говорить о «романском элементе», так как дело касается остатков поздней классической цивилизации, сохранившихся среди народов, некогда включенных в орбиту Римской Империи, усвоивших латинский язык и сохранивших некие устои, свойственные этой цивилизации. На самом деле упомянутое «латинство» скорее похоже на внешний слой штукатурки, скрывающей глубинные — как этнические, так и духовные — различия, которые нередко вступают в открытое противоборство. В любом случае нам важно показать, что «общее латинское наследие», безусловно, нельзя считать римским. Все приукрашенные гуманизмом «латинские» черты, проявляющиеся в самых различных областях, от обычаев до отдельных норм юридического права, имеют отношение исключительно к миру, остававшемуся «римским» лишь на словах, по отношению к которому древний, героический, патрицианский Рим не мог питать иного чувства, кроме презрения.

Здесь следует привести несколько соображений общего характера, затрагивающих проблему ценностей, поскольку с нашей точки зрения имеет смысл уточнить значимость греко-римского «классического» мира, к которому гуманисты-»латинисты» питают почти суеверное почтение. Не углубляясь в этот вопрос, отметим лишь, что миф «классицизма» довольно близок просветительскому мифу, согласно которому именно «завоевания» и художественные творения эпохи Возрождения со всем за ней последовавшим положили начало истинной цивилизации, пришедшей на смену сумеркам Средневековья. Классический миф, созданный уже упомянутыми нами кругами, также пронизан этим эстетствующим и антитрадиционным мышлением. В истории как Греции, так и Рима «классическим» признается тот период цивилизации, который в действительности во многом был их упадком, несмотря на блеск внешнего величия и утонченность; эта цивилизация возникла и восторжествовала в момент заката предшествующей цивилизации героико-священнического типа, как римской, так и греческой.

Однако при обращении непосредственно к истокам сам латинский миф обретает относительный характер, поскольку обнаруживается, что «латинство» мало связано с основными творческими формами, свойственными народам, которые сегодня объединяют этим понятием. Например, исследования в области языкознания свидетельствуют о том, что если романские языки в основном относятся к древнеримскому языку, то есть к латыни, то сама латынь, в свою очередь, принадлежит к более общей группе индоевропейских языков, в которую входит в том числе и германское наречие. Более того, древняя латынь, если не по словарному составу, то по произношению и синтаксису (начиная со склонений) ближе к немецкому, чем к романским «латинским» языкам.

Почти то же самое можно сказать и по поводу этнического происхождения, поскольку общепризнано, что как римская, так и греческая цивилизация обязаны своим возникновением тому же индоевропейскому племени, от которого позднее отделились собственно германские народы. Более того, следует отметить, что при обращении к изначальному миру выражение «латинское» обретает значение, прямо противоречащее тому, которое отстаивают нынешние ревнители «антинордического» латинства. В результате последних исследований доисторической и доримской Италии было выяснено, что предками «латинян» был народ, чье этническое к духовное родство с нордическо-арийскими народами неоспоримо. Это была одна из ветвей «народа боевых топоров», расселившегося до Центральной Италии и практиковавшего обряд сжигания мертвых, в отличие от народов оскосабинской культуры, погребавших мертвецов в земле, что, как известно, было характерным признаком средиземноморских, азиато-средиземноморских культур (доиндоевропейских и неиндоевропейских).

В связи с древнейшими остатками этих племен стоит упомянуть открытия, сделанные в Вал Камоника. Проведенные раскопки свидетельствуют о близком сходстве с доисторическими следами, оставленными другими первобытными расами, как северно-атлантическими (франко-кантабрийская культура кроманьонцев), так и северно-скандинавскими (культура Фоссума). Мы находим те же символы «солнечной» духовности, тот же стиль, отсутствие женских культов (Матери-Земли), широко распространенных среди средиземноморских неиндоевропейских и выродившихся палео-индоевропейских цивилизаций (пеласги, критяне и т. п.; в Италии — культура этрусков, майелла и т. п.). Кроме того, остатки из Вал Камоника обнаруживают сходство с дорической культурой, то есть народами, пришедшими в Грецию с Севера, основавшими Спарту и поклонявшимся Аполлону, гиперборейскому богу света. Это дает основания утверждать, что миграция народов, от которых ведут свое происхождение латиняне, завершившаяся основанием Рима, шла наравне с передвижениями ахейцев и дорийцев, создавших в Греции Спартанское государство; в свою очередь Рим и Спарта, несомненно, созданы нордическими племенами.[99]

Начальный римский период и Спарта представляют собой образец героико-священного мира со свойственными ему строгими устоями, любовью к дисциплине, доблестью и самообладанием — миром, от которого мало что сохранилось в позднейший «классический»[100] период, каковой, в свою очередь пытаются представить началом «латинства» и «единства народов латинской цивилизации». Если же мы отнесем понятие «латинский» к корням, то «латинский» тезис окажется перевернутым с ног на голову. Латиняне принадлежали к народам, движимым тем духом, которому ранний римский мир обязан своим величием и особым обликом; свойственные им формы культа, цивилизации и жизни не противоречили, но, напротив, были близки тем лучшим сторонам германского мира, которые проявились позднее при их столкновении с упадочной цивилизацией, которая был уже не столько «латинской», сколько просто «римской» и во многом попавшей под византийское влияние. Позднейшее «латинство», несмотря на чисто поверхностные остатки прежнего величия, вобрало в себя столь разнородные силы, что их мнимое единство могло сохраняться лишь в столь несерьезной области, как «мир литературы и искусства». Исключение составляют католичество и отдельные формы чувствительности, к которым, однако более подходит определение «средиземноморские», нежели «латинские».[101]

Вернемся к этому чуть позднее. Теперь нам хотелось бы подчеркнуть значение, которое может иметь вышеизложенное не с ретроспективно-исторической точки зрения, но с практической и нормативной стороны. Наличие общих черт в раннем укладе римского и спартанского образа жизни не вызывает сомнений, но столь же очевидно их сходство с некоторыми чертами, характерными для германцев, которым, вследствие различных обстоятельств, удалось сохранить их дольше, чем другим народам индоевропейского происхождения. Поэтому здесь нет никакого парадокса: доведись тем, кто сегодня именует себя «италийцами» и кичится своим «латинским» или «средиземноморским» происхождением, встретиться с римлянами героической эпохи, их нетерпимость к последним (к свойственному им стилю жизни, основанному на дисциплине, чести, иерархии, прямоте, ненарочитой доблести) едва ли оказалась меньшей, чем та, которую они проявляют сегодня по отношению к германским и прусским народам (Примечательно, что Л. Олдингтон называл римлян «пруссаками своего времени»).

Поэтому мы считаем, что указанные антигерманские настроения, несомненно, во многом вызваны сомнительными расовыми влияниями; в действительности это пробный камень, подтверждающий, что у многих итальянцев с расой дело обстоит неблагополучно. Именно это заставляет их прибегать к идеям «католического латинства» или «средиземноморского мира», дабы избегнуть возможного разоблачения.

Надо сказать, что указанное поведение нередко соединяется с полемикой, свойственной воинствующему гвельфизму, для которого оказалось удобным отождествить — в антигерманских и ан-тигибеллинских целях — римский мир, латинство и католическую церковь («римское, латинское и католическое составляют неразрывное целое»). Так, некоторые дошли до того, что стали противопоставлять «Храм» «Лесу» — подразумевая под «Храмом» ла-тинско-католической мировоззрение, основанное на принципах авторитета, порядка и трансцендентности, а под «Лесом» — хаотический, «нибелунгский», индивидуалистический германский мир, ставший позднее протестантским. В этом сказывается чистый дилетантизм фанатичных интеллектуалов, знакомых лишь с произведениями Вагнера и парой немецких философов-романтиков, но не знающих — или притворяющихся не знающими — о той врожденной предрасположенности, которая сохранялась у представителей центрально-европейских народов, принадлежавших к различным общественным слоям, вплоть до сравнительно недавнего времени, до наступления последних катастроф. Говоря даже о чисто внешней области, ПАРЕТО справедливо заметил, что в Германии, несмотря на преобладание протестантских земель, чувства порядка, иерархии и дисциплины развиты значительно сильнее, чем в католической Италии, где они почти отсутствуют, а преобладающими являются индивидуализм, беспорядочность, инстинктивность и недисциплинированность.[102]

Таковы истинные корни нетерпимости, питаемой определенным типом итальянцев к германскому элементу. Речь идет не только об образе жизни, но и об этике. Приведем пример. В одной германской саге встречается следующий характерный эпизод: принца, приглашенного ко двору короля Этцеля, предупреждают о том, что его хотят завлечь в ловушку. На это он отвечает: «Я все равно поеду; ведь, если это действительно так, тем хуже для Этцеля». Он имеет в виду, что может потерять жизнь, но Этцель потеряет честь. Согласно же определенному «средиземноморскому» складу ума, большим уважение, напротив, пользуется тот, кто сумеет ловчее обхитрить другого, совершенно не заботясь о потере уважения к самому себе.

Здесь нам вспомнился характерный случай, связанный с одним из главных ревнителей латинско-католического антигерманского мифа, Гвидо МАНАКОРДА, который в одной из речей решил блеснуть остроумием по поводу «мрачного» германского представления о верности. Он вспомнил одну из легенд о Фаусте, согласно которой тот скрепил известный договор словом чести. Некий отшельник предупреждает его, что он может погубить свою душу, и поэтому договор следует расторгнуть. Фауст поначалу соглашается последовать совету, но тут вспоминает о данном слове чести. Тогда он отказывается от задуманного, так как чувствует, что ничего не может сделать. МАНАКОРДА завершил этот рассказ чудовищной шуткой: «Мы, латиняне, нашли бы способ надуть самого дьявола!». Мы в этом ничуть не сомневаемся.

К проблеме этике и стиля вернемся чуть позже. Пока же отметим, что миф итало-германской «Оси» мог обрести особое значение не только с политической, но и с духовно-нравственной точки зрения, став символов взаимного союза двух народов и культур.[103] В частности поэтому идел «Оси» была подвергнута саботажу и объявлена «непопулярной». Контраст между расплывчатым националистическим и лжепатриотическим мифом, отягощенным идеологическими пережитками эпохи Рисорджименто, и стремлением к сильному «римскому» государству также отчасти усилил эту нетерпимость, свойственную даже многим из тогдашних фашистов. Сегодня они могут радоваться: Италия вновь обрела «свободу» и стала самой собой, захудалой страной, славной лишь своими мандолинами, музеями, «Sole mio» и туристической индустрией (не говоря уже о демократическом болоте и марксистской заразе). Италия поистине «освободилась»: освободилась прежде всего от трудной задачи, состоявшей в том, чтобы наконец обрести подобающий облик, соответствующий ее высочайшей традиции — римской, а не «латинской».

II.

При слове «расизм» большинство в лучшем случае вспоминает или антисемитизм, или исследования, связанные с антропологией и биологией. Лишь немногие имеют представление о значении, которое может иметь это учение с практической и воспитательной точек зрения, не говоря уже об области политики. Впрочем, мы остановимся на этой теме лишь вкратце, затронув только моменты, непосредственно касающиеся излагаемых здесь идей.

Прежде всего, следует отметить, что в современном расизме раса рассматривается в более широких рамках, нежели принято в школьных учебниках, где говорится о белой, желтой, черной и прочих расах. Напротив, под расой понимается простейшее и наиболее специализированное единство, откуда следует, что внутри, например, белой расы (здесь мы ограничимся только ею), а, следовательно, и внутри всех белых народов наличествуют и действуют различные расовые элементы. Простейшее расовое единство определяется не только в биологических и антропологических терминах, но также в психологических и духовных понятиях. Каждому из расовых компонентов соответствуют различные склонности, формы восприятия, ценности и представления о жизни.[104]

Сегодня нет ни одного цивилизованного народа или нации, состоящих из чистых особей, принадлежащих к одной расе. Все народы ныне представляют собой более или менее устойчивые расовые смеси. Переход от теоретической к практической области, к «активному расизму», происходит тогда, когда за различными расовыми компонентами данной нации отказываются признавать одинаковую ценность, качество, и, прежде всего, равное право на участие в формировании общего облика нации. В этом случае встает вопрос выбора и отбора, требующий конкретного решения в пользу одного из компонентов и принятия за образец типичных для него ценностей и идеала человека.

Для совокупности германских народов этот выбор склонился в пользу «нордического» элемента, за которым была признана высшая расовая ценность по сравнению с другими смешанными с ним компонентами. В Италии же роль высшей силы, имеющей преимущественное право над другими, можно отдать римскому элементу. В связи с этим вернемся к сказанному чуть выше.

Предварительным условием такого выбора является преодоление легкомысленной спеси, присущей некоторым националистам, которые считают вполне достаточным критерием общность рождения в одной стране и наличие общей истории; это порождает привычку превозносить без разбору и во что бы то ни стало все «наше». На самом деле в любой великой исторической нации, в том числе и итальянской, несмотря на определенную однородность общего типа имеются различные компоненты, причем эти различия иной раз довольно значительны. Поэтому важно отказаться от иллюзий, признав со всей объективностью, что многое из «нашего» плохо соответствует высшему призванию. Это важное дополнение к сказанному ранее относительно «выбора традиций», который затрагивает политико-культурную область (глава VIII).

Создание нового государства и новой культуры неизбежно останется призрачной мечтой, если предварительно не будет решен вопрос о новом человеке. Говоря конкретно об Италии, следует помнить, что консервативно-революционное движение, поставившее перед собой задачу по отбору такого человека, окажется в довольно затруднительном, более того, проблематичном положении, учитывая наличие сомнительных этнических компонентов, предрасположенность к хаосу и анархии, недостатки характера, неблагоприятные атавизмы и ложные наклонности, свойственные нашему народу.

Разоблачив миф латинства, перейдем теперь к другому, не столь интеллектуальному, но более конкретному вопросу, чем пресловутая проблема «общей латинской цивилизации». Мы имеем в виду так называемый «средиземноморский» элемент. Итальянец колеблется между двумя крайностями, римским и средиземноморским элементами; это высший и низший предел возможностей, которые, как вековое наследие, заключены в обычном итальянце. Следовательно, как на индивидуальном, так и на коллективном (а также на политическом) уровне необходима внутренняя решимость всячески способствовать кристаллизации и формированию первого элемента. Для этого необходимы две вещи. С одной стороны, требуется четко определить черты стиля и характера, которые, независимо от различных форм выражения, обусловленных прошлым, можно признать типичными для «римского» компонента. С другой стороны, следует выявить наиболее нежелательные качества «средиземноморского» типа, также присутствующие (если не преобладающие) в итальянцах, и найти способ очистить от них нацию.

Относительно первого, необходимо научиться выявлять в римском элементе живое содержание, не имеющее ничего общего с риторическим хвастовством, с музеями и диссертациями эрудитов, но понятное даже простому человеку, не разбирающемуся ни в «культуре», ни в истории. Именно поэтому мы заговорили об «элементах стиля». Нужно извлечь эти элементы из того, что мы знаем о римской традиции и обычаях, при этом научившись четко отделять подлинное от наносного, поскольку, как мы уже подчеркивали, говоря о классическом мире, есть римское и римское. Наряду с изначальным римским миром, в особой своебытной форме отражавшим единый тип культуры и обычаев, общий для высших индоевропейских цивилизаций, существовал также огре-ченный в худшем смысле этого слова, «пунический» римский мир, не говоря уже о «цицероновщине», азиатщине и т. п. Естественно, подобные миры не могут быть для нас ориентиром. Все ценное в них для наших целей имеется в подлинном римском мире.

В основании изначального римского мира стоял человеческий тип, определенный неким набором характерных задатков. В первую очередь следует выделить: самообладание, блистательную отвагу, немногословность, обдуманность, последовательность и четкость в действиях, хладнокровное чувство превосходства, чуждое всякого персонализма и тщеславия. Римский стиль — это virtus (добродетель, доблесть) не как морализм, но как мужество и храбрость, как fortitude (стойкость) и constantia (постоянство), то есть душевная сила, sapientia (знание, мудрость) как осмысленность и осознанность, disciplina (дисциплина) как любовь к собственному закону и форме, fides (верность) в особом римском понимании преданности и верности, dignitas (достоинство), которое у древних римских патрициев возвышалось до gravitas (суровость, степенность) и solemnitas (величественность), до степенной суровой величавости.[105] Этому стилю свойственны твердость в поступках и отсутствие красивых жестов; реализм, не в смысле материализма, но как любовь к существенному; идеал ясности, который только у некоторых латинских народов перерос в рационализм; внутренняя уравновешенность и недоверие к экстатическим состояниям и смутному мистицизму; чувство меры; способность объединяться, не смешиваясь, как свободные люди ради достижения высшей цели или во имя идеи. К этому можно добавить также religio (благочестие) и pietas (милосердие), но не в современном понимании религиозности, а в древнеримском значении уважительного и исполненного достоинства почитания сверхчувственного и одновременно доверия, причастности к нему, ощущаемому как реально действующее наряду с индивидуальными, коллективными и историческими человеческими силами. Разумеется, мы не станем утверждать, что эти черты были присущи всем римлянам без исключения; однако они были «доминантными», единосущными идеалу, который каждый ощущал типично «римским».

Равным образом эти элементы стиля — очевидны, не привязаны к прошлому и могут в любой момент начать действовать как силы, формирующие характер, а также быть восприняты как идеал при пробуждении соответствующего призвания. Они имеют нормативную ценность, или, самое меньшее, ценность меры. Конечно, нелепо думать, что они могут быть в полной мере усвоены каждым, что к тому же совершенно не обязательно. Достаточно, чтобы в нации они стали своими для одного слоя, призванного задавать тон всем остальным.

Теперь необходимо определить другой, низший предел, то есть элементы «средиземноморского» стиля.

Следует уточнить тот смысл, который мы вкладываем в выражение «средиземноморское». Нередко говорят о средиземноморской цивилизации, духе и даже расе, не утруждая себя объяснением того, что собственно скрывается под этим определением, сколь расплывчатым, столь и растяжимым.[106] «Средиземноморское» обозначает всего лишь пространство, территорию, где сталкивались различные культуры, разнородные духовные и расовые силы, никогда не составлявшие единой культуры. В антропологии «средиземноморский» миф появился в прошлом веке стараниями ДЖУЗЕППЕ СЕРДЖИ; он доказывал существование средиземноморской расы африканского происхождения, к которой принадлежали различные италийские народы, а также пеласги, финикийцы, левантинцы[107] и другие полусемитские расы; малоутешительное родство, для обозначения которого лучше всего подходит выражение «братства ублюдков (bastardes)», ранее использованное Муссолини по отношению к мифу латинства. На сегодняшний день теория СЕРДЖИ полностью опровергнута. Мы же считаем уместным использовать термин «средиземноморский» для обозначения отдельных сомнительных этнических и духовных компонентов, которые встречаются не только в сравнительно смешанных средиземноморских и «латинских» народах, но также в различных слоях итальянского народа, за исключением его древнейшего и благороднейшего ядра, в котором отражен исключительно «римский» элемент безо всяких «средиземноморских» примесей.

Психологи пытались дать определение средиземноморскому типу не столько в антропологических понятиях, сколько с точки зрения характера и стиля.[108] Действительно, в этих описаниях мы можем без труда распознать другой предел итальянской души, те отрицательные стороны итальянской субстанции, от которых она, при условии уже упомянутой нами ранее селекционной работы, может быть очищена.

В первую очередь, чисто «средиземноморской» чертой является любовь к показным поступкам и красивым жестам. Средиземноморский тип нуждается в сцене, если и не для удовлетворения низменного тщеславия и эксгибиционизма, то хотя бы потому, что его воодушевление и порыв (даже в достойных, славных и искренних поступках) нередко вспыхивают лишь благодаря присутствию зрителей; невозможно отрицать, что довольно значительную роль в его поведении играет забота о производимом эффекте. Именно это рождает склонность к «жесту», то есть желание так обставить свой поступок, чтобы привлечь к нему внимание, причем эта склонность проявляется даже если человек знает, что единственным зрителем является он сам. Вследствие этого для средиземноморского человека нередко характерна раздвоенность между одним «Я», играющим роль, и другим «Я», выступающим в роли вероятного зрителя или наблюдателя, что доставляет ему удовольствие: в этом смысле он напоминает актера.[109]

Повторим: мы говорим здесь о стиле, само же действие или поступок при этом могут иметь реальную ценность. Но подобное поведение крайне чуждо римскому стилю; это признак упадка и вырождения, прямая противоположность древней максиме esse поп haberf,[110] то есть тому стилю, благодаря которому древнеримскую цивилизацию называли также цивилизацией безымянных героев. В более широком смысле эту противоположность можно сформулировать следующим образом: римский стиль — монументален и монолитен; средиземноморский — имеет черты зре-лищности, напоминает театрально-хореографическую постановку (здесь можно вспомнить французские представления о grandeur и gloire[111]). Поэтому лучшим образцом для очищения итальянца от «средиземноморского» компонента должен стать стиль, созданный античной расой Рима: строгий, суровый, активный, чуждый всякой рисовки, взвешенный, со спокойным сознанием собственного достоинства. Осмысленность происходящего и ощущение самоценности независимо от внешних факторов; любовь к дистанции, к словам и делам, сведенным к существенному, лишенным всякой зрелищности и заботы об эффекте — все эти элементы, несомненно, являются первостепенными для возможного воспитания высшего типа. Если уж средиземноморского человека и итальянца роднит вышеупомянутая раздвоенность (актер-зритель), то он мог бы использовать ее, чтобы тщательного следить за своим поведением и выражением, предотвращая любые импульсивные, спонтанные реакции, дабы научиться выражать себя, заботясь не о «впечатлении», произведенном на других, и об их мнении, но лишь о выработке надлежащего стиля.

Склонность к зрелищности легко соединяется с персонализмом, вырождающимся в индивидуализм. Это другая неблагоприятная характерная сторона «средиземноморской» души, проявляющаяся в тяготении к суетливому, хаотичному и недисциплинированному индивидуализму. В области политики это стремление, возобладав, привело к братоубийственной розни и соперничеству, завершившимся крахом греческих городов-государств, хотя раньше оно же внесло положительный вклад в их образование; оно же стало причиной волнений в нижней Империи; и, наконец, все то же стремление привело к партикуляризму, расколам, всевозможным распрям, заговорам и соперничеству в средневековой Италии. Период итальянского Возрождения, блестящий во многих отношениях, имел немало темных сторон, порожденных средиземноморским индивидуализмом, нетерпимым к общему и суровому закону подчинения, вследствие чего даже блестящие возможности были растрачены на удовлетворение личных амбиций, сгорев без следа подобно фейерверку, поскольку творческие силы были лишены всякого высшего смысла и традиции: в центре стоял автор, а не произведение.

Тот же «средиземноморский» компонент на более низком уровне обнаруживается в современном типе талантливого человека: он постоянно готов все критиковать и оспаривать с единственной целью выставить себя напоказ; проявляет исключительную ловкость в нахождении средств, позволяющих обойти препятствие или уклониться от закона. На еще более низком уровне тот же компонент проявляется как хитрость, лукавство (умение «надуть» другого), что для данного человеческого типа является почти синонимом ума и превосходства — тогда как человек «римского» типа воспринял бы это как падение, унижение собственного достоинства. Мы уже говорили об этом в отрывке, связанном с легендой о Фаусте.

«Римской» простоте или безыскусности слова, выражения, жеста противостоит крикливая, несдержанная жестикуляция, свойственная «средиземноморскому» типу, навязчивая общительность и экспансивность, отсутствие чувств дистанции, иерархии, безмолвного повиновения. Обратной стороной подобного поведения, как правило, становятся бесхарактерность, вспыльчивость, склонность к обжорству и пьянству (или желание напоить других), проще говоря, «испанскость» в худшем смысле этого слова: многословие, кичливое и наносное чувство чести, обидчивость, озабоченность внешним видом, а не внутренним содержанием (тогда как о древнем испанском аристократическом типе говорили: pobre en palabras pero en obras largo — «скупой на слова, щедрый на дела», что сопоставимо со словами МОЛЬТКЕ: «Говорить мало, делать много; больше быть, чем казаться»; это соответствовало «римскому» стилю).

С так называемой «расой пустыни» (по психо-антропологичес-кой классификации Л.Ф. КЛАУСА) средиземноморского человека сближает (что, возможно, вызвано наличием в нем некоторых примесей этой расы) интенсивный и вспыльчивый темперамент, в то же время резко меняющийся под воздействием минуты, вспышки ярости, импульсивность и порывистость желаний и аффектов в эмоциональной жизни, интуитивные прозрения, не достигающие уровня интеллекта. Психически уравновешенный и взвешенный стиль не является его сильной стороной. Если внешне, особенно в кампании, он искрится весельем, воодушевлением и оптимизмом, то наедине с собой средиземноморский человек подвержен внезапному упадку душевных сил, испытывает чувство мрачной и безысходной духовной опустошенности, что заставляет его в тоске и тревоге бежать уединения и снова толкает во внешний мир, к шумному общению, к излиянию чувств и страстности. Учитывая это, вполне очевидно, что в случае очищения нельзя идти путем простого противопоставления. Слова Ницше «Я измеряю ценность человека его силой сдерживать собственные реакции», безусловно, могут послужить общим базовым принципом для преодоления беспорядочной импульсивности и «вспыльчивости». Но тот же НИЦШЕ предостерегал против всякой морали, стремящейся иссушить всякий пылкий душевный порыв вместо того, чтобы направить его в нужное русло. Самообладание, уравновешенность, спаянность чувства и воли не должны затушить внутренний огонь, превратить человека в робота, что иногда происходит с отдельными представителями центрально-европейских или англосаксонских народов. Речь идет не о том, чтобы подавить страсти, придав своей душе красивый, правильный, однородный, но при этом серый облик. Напротив, необходимо таким образом организовать все свое существо, чтобы оно научилось распознавать, различать и надлежащим образом использовать импульсы и порывы, зарождающиеся в его глубине. Нельзя отрицать, что для многих средиземноморских итальянских типов страстность играет преобладающую роль, но эта склонность может из недостатка стать его достоинством при условии здраво организованной жизни.

Наиболее отрицательной чертой средиземноморского типа является сентиментальность. Необходимо отличать сентиментальность от подлинного чувства, так как первое является расплывчатой и напыщенной формой второго. Однако именно первое преобладает в различных способах самовыражения, типичных для средиземноморской души. В качестве примера достаточно вспомнить огромное количество прежних и нынешних слащавых песенок; успех, которым они пользуются, и отклик, который они находят в народной душе несмотря на их глубокую неискренность, говорят сами за себя.

Считается, что средиземноморский человек всегда склонен защищать себя, тогда как нордический тип скорее стремится быть собственным судьей. Первый всегда более снисходителен к самому себе, нежели к другим и противится ясному и объективному исследованию глубин своей души. Это противопоставление несколько односторонне. В целом не следует пренебрегать опасностями, кроющимися в болезненном самонаблюдении — достаточно вспомнить направление, ведущее с одной стороны, к психоанализу и психологии типов Достоевского, а с другой — к определенным комплексам вины и экзистенциального страха. Искренность и простота прежде всего по отношению к собственной душе имеют не менее существенное значение для высшего типа человека, чем правило быть строгим к себе, понимающим и сердечным — к другим. Однако в этом отношении специфические связи с расовым фактором существуют лишь частично.

Более серьезное значение для средиземноморского типа имеет половой вопрос. Сексуализация морали с одной стороны, и почти навязчивая одержимость женщиной и эротикой с другой, конечно, не могут считаться исключительно «средиземноморскими» чертами; второе есть скорее общее явление, присущее любой вырождающейся цивилизации. Однако невозможно отрицать тот результат, к которому эта склонность приводит обычный средиземноморский и южно-средиземноморский тип, особенно сравнительно с отношением к женщине и любви, свойственным римской этике, где им отводилось надлежащее — ни слишком высокое, но и не слишком низкое — место, и четко указывались основополагающие жизненные ценности, необходимые для ясного и мужественного воспитания характера без пуританского морализма.[112] В целом в Италии половые взаимоотношения крайне далеки от совершенства. С одной стороны, южный «темперамент» с его примитивизмом и модным ныне типом latin lover,[113] с другой — остатки буржуазных предрассудков с их лицемерием, запретами, условностями и скрытой под всем этим мелкой извращенностью, типичной для нашего времени, безусловно, не могут привести ни к чему хорошему и крайне далеки от ясного, искреннего, свободного и смелого отношения к этим вопросам. Впрочем, эта тема требует особого разговора и выходит за рамки поставленной здесь задачи,[114] так как объемлет более широкий порядок проблем, чем связанные непосредственно со средиземноморской характерологией.

После краткого описания противоположных элементов двух стилей стоит еще раз повторить, что речь идет о двух пределах. Свойства «римского» типа представляют положительный предел скрытых задатков, присущих лучшим представителям нашей расы, тогда как «средиземноморские» свойства соответствуют отрицательному пределу и наименее достойной ее части, встречаясь также у других народов, прежде всего «латинской» группы. Однако следует безо всяких обиняков признать, что в последнее время слишком часто под типично итальянскими чертами (особенно за границей) подразумевают близкие «средиземноморскому» пределу, и, похоже, после Второй мировой войны именно «средиземноморский» компонент возобладал в итальянской жизни.

Впрочем, при определенных условиях вполне вероятно иное развитие ситуации. В любом случае, как уже говорилось, подобного рода разворот к положительному пределу является необходимой предпосылкой к созданию нового государства и нового общества, поскольку никакие лозунги, программы и учреждения ни к чему не приведут, если им не будет соответствовать особая человеческая субстанция (по крайней мере на уровне правящей элиты). В принципе, в каждом современном человеке заложены различные возможности, некоторые из которых связаны с изначальным наследием. Если на пике нашей истории мы находим арийско-римский компонент, то в периоды кризиса и затмения легко проследить подъем и преобладание того, что мы условно называем компонентом «средиземноморским»; условно, так как в сущности речь идет скорее о средиземноморских остатках и шлаках, о влияниях неиндоевропейских рас, почти лишенных истории, а также продуктах расслоения и размывания этноса.

В работе по очищению и формированию основную роль, несомненно, должен сыграть политический миф, под которым СОРЕЛЬ понимал живительную идейную силу. Миф реагирует на среду, вводя в действие закон избирательного сродства; он пробуждает, высвобождает и усиливает соответствующие ему возможности индивидов и среды, одновременно подавляя и нейтрализуя остальные. Естественно, отбор может идти и обратном направлении. Это зависит от природы мифа. Например, коммунистический миф — впрочем, как и демократический — обращен к наиболее смешанному и выродившемуся элементу в современном человеке, и как первый, так и второй обязаны своим успехом мобилизации подобного элемента и одновременному подавлению любых иных, более высоких способностей и чувств.

Понятно, что, говоря об очищении, не стоит ожидать быстрых результатов. Помимо ранее указанного условия, заключающегося в наличии политического мифа, пригодного для создания определенной атмосферы и соответствующего человеческого идеала, требуется также долгосрочное, непрерывное воздействие, способное одолеть возможные рецидивы и рост наклонностей, относящихся к отрицательному пределу. Как известно, сравнительно недавно в Италии была предпринята попытка подобного рода; ее наиболее серьезной задачей (важность коей осознавало лишь незначительное меньшинство) можно считать требование поступательного перехода от «средиземноморской» Италии к Италии «римской» с одновременным отдалением от «латинских сестер» и сближением с германским народом. К сожалению, эта инициатива ограничилась областью чисто политических интересов.

Безусловно, учитывая царящую сегодня в Италии атмосферу, пропитанную демократической низостью и марксистской заразой, рассчитывать на возможность подобного развития — чистая утопия. Но это не снижает внутренней и нормативной ценности указанной задачи, как и других «несвоевременных» идей, которые обретают своевременность в момент перелома и глубинной реакции, нередко возникающих почти органически тогда, когда разрушительные процессы достигают своего предела.

Примечания:

1. От лат. conservative — сохранять (прим. перев.).

5. С. SCHMITT, Politische Theologie, Munchen-Leipzig, 1934.

6. Типичным примером подобного вмешательства принципа верховной власти являются ситуации, когда для обеспечения традиционной преемственности требуется переход к новым формам, включающий, по мере необходимости, также новое право.

7. (франц.) рутина, косность (прим. перев.).

1. По этому поводу см. исследования F. ALTHEIM (в частности, его работу «Die dorische Wanderung in Italien»).

100

2. Здесь мы придерживаемся того значения, которое придают понятию «классический» гуманисты; наше же мнение прямо противоположно, под «классическим» мы понимаем до-гуманистический и простой изначальный мир, имея в виду не область искусства, но, прежде всего, мировоззрение и общий стиль жизни.

101

3. Впрочем, сопротивление «латинству» — рассматриваемому как фактор противоестественного упадка по отношению к подлинным и ценным силам расы — нередко оказывалось и народами «латинской» группы; например, оно было довольно сильно во Франции.

102

4. V. PARETO, Trattato generate di sociologia, Firenze, 1923, § 1856..

103

5. см. J. EVOLA, L'arco e la clava, с. XIII (Romanita, germanita e la luce del Nord), где эти идеи получили дальнейшее развитие.

104

6. Мы также внесли вклад в развитие расовой доктрины в указанном смысле, выходящем за рамки чисто биологического понимания расы, сделав особый упор на понятиях душевной и духовной расы, которые превосходят понятие расы физической (см. Sintesi di dottrina della razta, Hoepli, Milano 1941). Преимущественно в том же направлении вел свои исследования и Л.Ф. КЛАУС.

105

7. Таковы элементы стиля, выявленные Г.Ф.К. ГЮНТЕРОМ в его книге Lebens-geschichte des romischen Volkes, Pahl, 1957.

106

8. В одной их своих ранних работ (Языческий империализм) мы говорили о «средиземноморской традиции». То, что мы подразумевали под этим тогда, становится понятным в свете наших более поздних работах, в частности, Rivolta contra il mondo moderno. В немецком издании вышеупомянутой работы этот термин уже не употреблялся.

107

9. Говоря о ложных мифах, можно вспомнить, как ДЖОБЕРТИ отстаивал превосходство итальянской расы, исходя из того мнения, что она была «благородным потомком пеласгов», На самом деле пеласги были вырождающимся древним средиземноморским народом, в любом случае чуждым тем, которые позднее создали эллинскую и римскую цивилизации.

108

10. Огромный вклад в эту область внес уже упомянутый нами Л.Ф. КЛАУС (см. в частности «Rasse und Seek», Munich, 1937). В дальнейшем мы нередко будем обращаться к его типологии, дополненной работами других авторов. В этих исследованиях часто говорится о «западном человеке» или «вестидах» (westiche Rasse) приблизительно в том же значении, что и «средиземноморский».

109

11. В этом смысле одним из наиболее характерных проявлений этой черты средиземноморского стиля является д'аннунцизм, рассматриваемый не столько с точки зрения искусства, сколько как совершенно особый и легко распознаваемый стиль, ярко проявившийся в поведении ГАБРИЕЛЯ Д'Аннунцио, в том числе как солдата и вождя.

110

12. лат. быть, а не казаться (прим. перев.).

111

13. франц. величии и славе (прим. перев.).

112

14. См. V. PARETO, Le mythe vertuiste, Paris, 1911, p. 166: «Многие авторы заблуждаются [относительно римского духа], поскольку недостаточно четко различают три совершенно разные вещи: добропорядочность, умеренность, достоинство. Римляне пренебрегали первым, высоко ценили второе и еще выше третье».

113

15. англ. латинский любовник (прим. перев.).

114

16. Эта тема затрагивается в другой нашей книге: Cavalcare la tigre, Scheiwffla; 2ed., Milano l971.

Оглавление