Глава IX. ВОИНСКИЙ СТИЛЬ. «МИЛИТАРИЗМ». ВОЙНА

Как известно, милитаризм вызывает сильнейшую неприязнь у современных демократов, чьим излюбленным лозунгом стала борьба против него наряду с лицемерным пацифизмом и желанием узаконить «справедливую войну», понимаемую исключительно как международную полицейскую операцию против «агрессора». Во время первой и второй мировых войн основным объектом их нападок был так называемый «прусский милитаризм», ставший своего рода прототипом этого осуждаемого явления. Мы сталкиваемся здесь с характерным противопоставлением, которое разводит по разные стороны не столько две воюющие страны, сколько две различные концепции жизни и государства, и, в более широком смысле, два принципиально рознящихся и непримиримых типа цивилизации и общества. С конкретной исторической точки зрения это противоречие отражается в различиях между концепцией, свойственной германо-прусской традиции, и той, которая, возобладав поначалу в Англии, затем переместилась в Америку и, в целом, стала господствующей во всех демократических странах, что тесно связано с преобладанием в них экономических и рыночных ценностей и общей капиталистической направленностью. Между тем прусско-германская традиция, как мы уже говорили, ведет свое происхождение от древнего Ордена Тевтонских Рыцарей, основанного на аскетических и воинских ценностях.

По сути дела указанное противостояние связано с местом и значением, которое в данном обществе и государстве отводится воинскому элементу по сравнению с буржуазным. Согласно современной демократической концепции (каковая, как было сказано, впервые восторжествовала в Англии, прародительнице торгашества), первичным элементом общества является буржуазный тип, а идеалом — мирная жизнь буржуа, озабоченного преимущественно физической безопасностью, материальным достатком и процветанием, а также «развитием культуры и искусства», служащих декоративным довеском, позволяющим сделать жизнь еще приятнее. Согласно этим воззрениям, государством в принципе должны управлять «гражданские» лица или, если угодно, «средний класс». Именно его представители «делают» политику и, несколько перефразируя хорошо известное выражение Клаузевица, прибегают к силе оружия, когда другие политические средства (на международном уровне) оказываются исчерпанными. При подобном подходе военный и, в более широком смысле, воинский элемент играет подчиненную роль, становится простым орудием, не обладает весом и влиянием в общественной жизни. Даже если за военными и признается наличие особой этики, ее применение в обыденной жизни нации считается нежелательным. По сути эти воззрения тесно связаны с либерально-гуманистской убежденностью в том, что истинная цивилизация не имеет ничего общего с печальной необходимостью и «бесполезным кровопролитием», кои представляет собой война. По их мнению, основу цивилизации составляют не воинские доблести, но «гражданские» и «общественные» заслуги в области «мышления», наук и искусства, тогда как все, связанное с войной и воинственностью, сводится к грубой силе, чему-то чисто материалистическому и бездуховному.

Однако подобные рассуждения допустимы лишь по отношению к понятию «солдат», но не к военному или воинскому сословию. Действительно, слово «солдат» по происхождению означает того, кто занимается военным делом за деньги (тот же корень имеет и слово «вербовка»[61]); так называли наемников, которых нанимали за деньги города для защиты или нападения, поскольку сами горожане не воевали, а занимались своими частными делами.[62] Совершенно противоположен «солдату» тип воина, принадлежащего к феодальной аристократии как сословию, бывшему основным ядром соответствующего общественного устройства, никак не подчиненному сословию буржуазному; напротив, последнее подчинялось первому, занимая зависимое, а не господствующее положение, в отличие от тех, кто имел право на оружие.

Несмотря на обязательную воинскую повинность и создание регулярных армий, при современной демократии военному тем или иным образом приходится исполнять роль «солдата». Как было сказано, демократическое мышление склонно четко отделять воинские добродетели от гражданских, причем предпочтение отдается последним и именно они считаются образцом жизнеустройства. Согласно новейшей идеологической формулировке, армия может использоваться исключительно в качестве международных полицейских сил для защиты «мира», призванных обеспечивать безмятежную жизнь богатых стран. В других случаях, несмотря на идейное прикрытие, повторяется то же, что происходило во времена Индийской компании и других предприятий подобного рода, когда вооруженные силы использовались современными демократиями для установления или сохранения экономической гегемонии, расширения рынков сбыта и сырьевой базы, а также в целях создания новых возможностей для капиталовложений и увеличения прибыли. Конечно, сегодня никто в открытую не говорит о наемниках, предпочитая использовать красивые слова и взывать к идеям патриотизма, прогресса и цивилизации, но в действительности это ничуть не меняет ситуации: мы по прежнему имеем «солдата», служащего интересам «буржуа» в его особой функции торгаша или, в более широком смысле, особого социального типа, преобладающего в нынешней капиталистической цивилизации.

В частности, для демократической концепции совершенно неприемлема возможность организации политического класса по военному образцу; это считают худшим из зол, наивысшим проявлением «милитаризма». Лишь буржуазные политиканы, как представители чисто количественного большинства, могут управлять общественными делами, однако общеизвестно, как часто этот правящий класс оказывается в руках экономических, финансовых или промышленных групп.

Этой идейной концепции противостоит истина, отстаиваемая теми, кто признает высшее право за воинским мировоззрением со свойственными ему духовностью, ценностями и этикой. Наиболее ярко это мировоззрение проявляется в области, непосредственно связанной с военным делом и воинским мастерством, однако оно не ограничивается ею и не сводится исключительно к ней; оно может выражаться также в других формах и других областях, задавая общий тон совершенно особому типу общественно-политического устройства. В этом случае «милитаристские» ценности сближаются с собственно воинскими; их слияние с этическими и политическими ценностями расценивается как желательное, в результате чего государство обретает исключительно прочную основу. В подобном государстве нет места ни буржуазной и антиполитической по сути концепции «духа», ни буржуазно-гуманистическому идеалу так называемых «культуры» и «прогресса». Напротив, интересы буржуазии и буржуазный дух строго ограничиваются соответственно тому месту, которое им надлежит занимать в общей сложносоставной иерархии государственного устройства. Разумеется, это не означает, что военные как таковые должны управлять общественными делами — за исключением чрезвычайных ситуаций (как это было сравнительно недавно в Испании, Греции, Турции, где единственным способом остановить наступление подрывных сил стало введение «военной диктатуры»). Речь в данном случае идет о признании за воинскими добродетелями, порядками и чувствами высшего достоинства по сравнению с соответствующими буржуазными. Стоит добавить, что под этим имеется в виду не «казарменный идеал», то есть перевод всего и вся на «казарменное положение» (одна из характерных черт тоталитаризма), что равнозначно утрате гибкости, механическому и тупому «наведению дисциплины». Любовь к иерархии, умение повелевать и подчиняться, храбрость, чувство чести и верности, особые формы активной безличности (способные перерасти в готовность к самопожертвованию даже в тех ситуациях, когда подвиг остается безымянным), ясные и открытые отношения между людьми, между товарищами, между командиром и подчиненным — вот живые и характерные ценности, за которыми указанная концепция признает преимущественное право. Эти ценности были господствующими и в так называемом «мужском союзе». Наконец, повторим, что в данной системе ценностей все относящееся непосредственно к армейской сфере и войне составляет лишь одну из частных областей.

Впрочем, это не мешает признанию особого значения за собственно героическими ценностямии и существенно иной оценке войны, нежели та, которая свойственна демократам и гуманистам, а также лицемерному «антиимпериалистическому» и пацифистскому коммунизму, видящим в ней сугубо отрицательное явление. С этой иной точки зрения война как явление способна открывать особые духовные и даже метафизические измерения. Здесь нет никакого противоречия между духом и высшей цивилизацией, с одной стороны, и миром войны и воинов (понимаемом в вышеуказанном более широком смысле) с другой; напротив, они тождественны.

В определенном смысле указанное расхождение в оценке воинского элемента отражает противоречивость двух эпох. Мы не будем здесь останавливаться на том, что уже было сказано по этому поводу в других наших работах,[63] поясним лишь вкратце, что мир традиции толкует жизнь как извечную борьбу метафизических сил: небесных сил света и порядка с одной стороны, и темных, подземных сил хаоса и материи — с другой. Традиционный человек должен был вступить в эту битву и одержать победу одновременно как на внутреннем, так и на внешнем уровне. Внешняя война считалась истинной и справедливой, если она отражала борьбу, идущую в мире внутреннем: это была битва против тех сил и людей, которые во внешнем мире имели те же черты, что и силы, которые необходимо было подавить и обуздать внутри себя, дабы установить pax triumphalis.[64]

Таким образом, воинская идея определенным образом пересекалась с идеей особой аскезы, то есть внутренней дисциплины, господства или контроля над собой, которые в том или ином виде присутствуют в лучших воинских традициях и имеют ценность не только в узко военной области, но и как подлинная культурная ценность (культура здесь, естественно, понимается не в ин-теллектуалистском смысле, но как самовоспитание и владение собой). Вопреки буржуазно-либеральному утверждению, воинская идея не сводится к материализму и не означает превознесения грубого использования силы и разрушительного насилия; основными элементами этой идеи и соответствующего «стиля» являются спокойное, осознанное и властное формирование внутреннего бытия и образа поведения, любовь к дистанции, иерархии, порядку, способность подчинять свои страсти и индивидуалистические интересы высшим принципам и целям, в частности принципам чести и долга. Все это оказалось по большей части утраченным, когда на смену так называемым «милитаристским» государствам, обладающим многовековой суровой традицией по выработке этого особого стиля, пришли националистические и демократические государства, в которых всеобщая воинская повинность подменила собой право на оружие. Таким образом, линия раздела проходит не между «духовными ценностями» и «культурой» с одной стороны, и «солдафонским материализмом» с другой, но между двумя различными концепциями духа и культуры. И здесь мы должны решительно выступить против демократической, буржуазной и гуманистической концепции XIX века, которая, наряду с пришествием низшего человеческого типа, попыталась навязать свое толкование этих понятий как единственно законное и неоспоримое.

На самом деле существовал целый круг цивилизаций (преимущественно в индоевропейском ареале), где элементы, чувства и структуры воинского типа являлись определяющими во всех областях жизни, вплоть до сферы семейного и родового права, а факторы натуралистического, сентиментального и экономического характера играли подчиненную роль. Нашей целью должно стать возрождение подобного типа цивилизации. Естественно, иерархическая идея не сводится к иерархии на военной или воинской основе; в своей изначальной форме иерархия определялась ценностями духовного характера. По своему происхождению слово «иерархия» означает не что иное как «власть священного» (Ые-ros). Однако следует также учесть, что духовные иерархии во многих цивилизациях опирались на иерархии, близкие мужским и воинским типам, либо воспроизводили их внешнюю форму. Когда изначальный духовный уровень начал снижаться, именно иерархические структуры воинского типа стали костяком основных государств, особенно на Западе.[65] Таким образом, пруссачество, столь ненавистное демократам, не следует рассматривать как отклонение. Напротив, речь идет о стиле, который в более или менее ярко выраженном виде встречался и в других странах, роднящихся общим идеалом цивилизации и культуры, и вследствие благоприятного стечения обстоятельств сохранялся в германских землях вплоть до недавнего времени — как «нестерпимый пережиток средневековья», согласно жаргону прогрессистов того времени. В подтверждение вышесказанному следует отметить, что пруссачество как стиль нельзя рассматривать как чисто военное явление. Сложившись во времена Фридриха, оно действительно дало жизнь одной из наиболее суровых и аристократичных воинских традиций, но одновременно оказало влияние на все связанное с государственной службой, внеся в нее дух верности, честности и антииндивидуализма. Оно воспитало класс служащих, не имевших ничего общего с обычными бюрократами, мелкими служаками, нерадивыми и безответственными управленцами.[66] Кроме того, прусский стиль оказал свое воздействие и на саму экономическую область, при наступлении индустриальной эры обеспечив внутреннюю преемственность крупным промышленным предприятиям, руководимым предпринимательскими династиями, которым охотно и с уважением подчинялся рабочий коллектив, что во многом напоминало отношения верности и солидарности, связывающие военных.

Следовательно, разногласия относительно значения воинского и военного элемента отражают противоречие двух эпох, а также полемику двух составляющих коллективного организма: общественной и политической части. Антимилитаристская демократия выступает на стороне «общества», которое со своими физическими идеалами мира или, самое большее, оборонительной войны во имя мира, противостоит политическому принципу «союза мужчин» как формирующей силе государства, опирающейся на воинский или военный элемент и культивирующей иные идеалы чести и господства. Это другой аспект упомянутых нами ранее регрессивных явлений, отразившихся также в агрессивном наступлении низших элементов, что проявилось на международном уровне в идеологии, взятой на вооружение демократами во время двух мировых войн.

Помимо того, следует признать, что сегодня с практической точки зрения восприимчивость к чисто духовным (в традиционном понимании духовное не имеет никакого отношения к «ин-теллектуалистскому» или «культурному») ценностям и достоинствам у западных народов практически атрофировалась, поэтому образец воинской иерархии, пусть даже не самый высокий и исконный, остается чуть ли не единственно пригодным в качестве основы для восстановления иерархических ценностей в целом и, тем самым, для спасения того, что еще можно спасти. Этот образец еще сохраняет некоторый престиж, еще обладает определенной притягательностью для того типа людей, который не выродился окончательно, превратившись в «общественное животное». Ибо, несмотря на всю антимилитаристскую пропаганду, кульминацией которой стало появление жалких и бесхребетных «отказников», в европейской душе еще тлеет та искра героизма, которую невозможно затушить окончательно. И надлежащее мировоззрение вполне способно пробудить ее к жизни.

Добавим последнее соображение относительно общей позиции и уровня напряжения, которые необходимо поддерживать во многих областях современной жизни, чтобы сгладить различие между мирной и военной жизнью. Мы имеем в виду не борьбу политических партий как явление, свойственное исключительно периоду упадка государственной идеи или пренебрежения оной, но, скорее, те стороны современной жизни, для обретения власти над которыми и предотвращения разрушительного воздействия их на индивида необходимо занять деятельную позицию, присущую воину, который охотно делает риск и дисциплину неотъемлемой частью собственного образа жизни. Здесь вновь имеется в виду поведение, противоположное тому, к которому склонна буржуазия. Естественно, нельзя требовать, чтобы напряжение сохранялось постоянно, на одинаковом уровне и в каждом человеке. Но сегодня нам очень часто не остается другого выбора, и именно различная способность того или иного индивида приспособиться к этому напряжению, полюбить его, может стать основой для нового отбора, для создания новых, реальных и жизненных иерархий, которые получат естественное признание у каждого здорового человека.

Понятно, что народы, сумевшие удовлетворительно реализовать указанные предпосылки, не только окажутся лучше подготовленными к войне, но и сама война обретет для них высшее значение. Так, на материальном уровне военный потенциал нации оценивается исходя из того, насколько быстро ее мирная промышленность и экономика способны перейти на военные рельсы. Должна существовать определенная преемственность духа и поведения, общий нравственный знаменатель как для мирного, так и для военного времени, что позволит облегчить переход от одного состояния к другому. Справедливо утверждают, что война показывает нации, какое значение имел для нее мир. Как было сказано, «военное» воспитание духа обладает ценностью, независимой от «милитаризма» и войны; однако оно закладывает потенциал, необходимый для того, чтобы в военное время нация оказалась на высоте задачи, располагая достаточным количеством людей, которые в новой форме воспроизводили бы тип воина, а не «солдата».

Противники «милитаризма» игнорируют или искажают подобного рода идеи. Как и в случае с «тоталитаризмом», «милитаризм» используется исключительно в качестве ложной цели. На самом же деле налицо стремление очернить и нанести удар по миру, который вызывает ненависть и отвращение у торгаша и буржуа, который непереносим для них, даже когда не представляет непосредственной угрозы для демократии. Поэтому им удобно сосредоточить все внимание на отрицательных сторонах милитаризмом, то есть на тех случаях, когда группа профессиональных военных с ограниченным умом и способностями оказывает искусственное влияние на политическую жизнь нации, втягивая ее в военные авантюры. Безусловно, подобные случаи заслуживают осуждения, однако это ничуть не снижает ценности воинской концепции в том виде, как она изложена здесь. Точно так же не стоит следовать за демократами в их теоретическом пацифизме, разделяя исключительно отрицательные оценки войны как явления и смысла сражения.

Относительно последнего имеет смысл высказать несколько кратких соображений. Нынешние демократии сталкиваются с противоречием, грозящим самому их физическому существованию. Затратив огромные усилия, чтобы убедить всех, что последний антиевропейский «крестовый поход» был «войной против войны» и, следовательно, чуть ли не последней войной на земле, сегодня они вынуждены перевооружаться, поскольку невозможно отстоять свои интересы перед лицом новых «агрессоров» при помощи торжественных деклараций о принципах и чтения «Отче наш» (используя выражения Козимо Медичи). Таким образом, складывается следующая ситуация: теоретически демократы продолжают проклинать войну, понимая ее исключительно как «оборону» или «нападение», ненавидеть «милитаризм» и уподоблять воина чуть ли не преступнику — но, наряду с этой деморализующей и пораженческой идеологией, вынуждены вооружаться для противостояния своим противникам, то есть миру Четвертого сословия, организованного в коммунистический силовой блок. Конечно, для демократов идеальным выходом стали бы «наемники», которые сражались бы вместо них, оставив на их долю исключительно поставку оружия, финансирование и обычную пропаганду (»защита свободного мира», «защита цивилизации» и т. п.). Но подобной пропаганде доверяют все меньше, поэтому не стоит излишне переоценивать фактор индустриально-технического превосходства (по крайней мере, пока оно не стало безусловным), если оно не подкреплено нравственный фактором и, в более широком смысле, воинским духом. Наконец, все сложнее становится найти столь наивных людей, которые поверили бы в «последнюю войну» или были столь альтруистически настроены, что решились бы рискнуть или пожертвовать своей жизнью ради тех, кто придет им на смену в гипотетической и идиллической демократической эре без войн — особенно учитывая, что воевать во имя этой идиллии должны будут люди, чье «буржуазное» и демократическое воспитание заставляет их ненавидеть войну как худшее из зол, несущее лишь грязь и разрушения. Речь может идти в лучшем случае о сражении, продиктованном отчаянием, когда в бой вступают лишь ради спасения своей шкуры или кошелька, поскольку при современной плутократической демократии легко представить себе человека, который, будучи поставлен перед выбором между жизнью и кошельком, предпочтет рискнуть своей жизнью ради последнего. Таким образом, вполне ясно, в какой тупик ведет демократический «антимилитаризм», при котором сражаться готовы лишь люди, поставленные перед непосредственной угрозой и прижатые к стенке. Цивилизация буржуа и торговца воспевает лишь «гражданские добродетели» и делает мерилом ценностей (standard) материальное благосостояние, экономическое процветание, безопасную и конформистскую жизнь, основу которой составляют работа, производство, спорт, кино и секс. Следствием этого становится вырождение и исчезновение героического и воинского типа человека; остается лишь армейский вояка как «человеческий материал», «рентабельность» которого крайне сомнительна вследствие пренебрежения внутренним фактором, то есть соответствующей воинской традицией и мировоззрением.

Однако возникает вопрос, стоит ли говорить обо всем этом, учитывая опыт последних войн, наглядно показавших, что такое современная «тотальная война». Достаточно вспомнить хотя бы технический уровень, превращающий войну из поединка человека с человеком в битву машин, сырья и научных достижений, направленных на разработку средств радикального массового уничтожения. Разве при такой войне остается место для традиционного типа воина и героя?

Ответом на это может быть лишь то, что на Востоке назвали бы кармой. Современному человеку не остается другого выбора. Безусловно, можно вспомнить здесь взгляды ЭРНСТА ЮНГЕРА, считавшего, что современный человек, создавая технику ради покорения природы, подписал вексель, который теперь предъявили к оплате, и расплачиваться приходится в том числе такими войнами, при которых эта техника поворачивается против человека, угрожая не только физическим, но и духовным разрушением.[67] Следовательно, не остается ничего другого, как встретить лицом к лицу творение своих рук, помериться с ним силой, что возможно лишь в случае появления нового внутреннего измерения. Последнее в крайнем случае войны проявится в виде холодного, светлого героизма, лишенного романтической, инстинктивной или лжепатриотической составляющей, но основанного на высочайшей технической подготовке, дополненной склонностью к (условно говоря) жертвенности, то есть способностью встретить лицом к лицу и даже полюбить самые разрушительные ситуации, поскольку они на высшей ступени своей стихийностью открывают возможности для реализации «абсолютной личности». Это — правда, в чуть меньшей степени — применимо и к нации в целом, поскольку при современной «тотальной войне» различие между военными и мирным население в значительной мере стирается.

Таким образом, можно сказать, что современная война лишь преобразует героическую склонность, а ее все более технический характер становится своего рода испытанием огнем, благодаря которому эта склонность очищается, полностью утрачивает все индивидуалистические черты, раскрывает саму свою суть, соединяясь с особыми, сложными формами контроля, ясности, самообладания. Такое чисто духовное и обнаженное понимание героизма, вероятно, остается единственно возможным сегодня.

Естественно, героизм в таком понимании обретает независимую ценность чистого опыта индивидуальной реализации. Поэтому, учитывая современные обстоятельства, именно ее следует выдвинуть на первый план тем, кто еще желает быть героем и воином. В романе, написанном в атмосфере Второй мировой войны, один из героев в конце говорит: «Сегодня возможность сражаться за правое дело стала роскошью». Это яркое свидетельство широко распространившегося глубокого недоверия к идеологической подоплеке последних войн, как никогда замешанных на лжи и обмане. Вполне возможно, грядущие войны будут все более обретать те черты, которые усматривает в них определенного толка социология, то есть черты стихийных и неизбежных природных явлений, делая тем самым все более относительными значение и ценность «дела», во имя которого сражаются в том или ином случае. Может показаться, что подобный подход приведет к деморализующему и пораженческому результату; но это верно лишь для того, кто занимает пассивную позицию перед лицом войны, будучи по духу своему именно буржуа. Для человека иного типа проблема состоит исключительно в изменении отношений между средством и целью: «дело» имеет ценность лишь поскольку оно, в свою очередь, способно стать простым средством для реализации опыта как «независимой ценности». По ту сторону всех разрушений, идеологий и «идеалов» эта реализация всегда остается ощутимой и неотчуждаемой. Однако указанное возможное изменение взглядов не осуществимо при помощи мировоззрения, господствующего при современных демократиях, поскольку, судя по всему, несмотря на эйфорию «второй индустриальной революции» близятся времена, когда не останется другого выхода, если мы хотим духовно выстоять и вновь отыскать себя, пройдя через крайние испытания и разрушения.

В заключение заметим, что вышеописанная ситуация может отчасти способствовать возвращению к тому стилю, который был присущ воинским государствам и все больше утрачивался в эпоху демократий, революций и национализма. Чистой воинской традиции неведома ненависть как основа войны. Можно признать необходимость завоевания и даже полного уничтожения другого народа; но для этого совершенно не обязательно возбуждать ненависть, ярость, злобу, презрение к нему. Подобные чувства в глазах истинного воина ублюдочны; он не нуждается ни в столь низменных чувствах, ни в экзальтации, порождаемой пропагандой, спесивой риторикой и ложью. Подобные явления возникли, когда войны приобрели плебейский характер; когда на смену людям, воспитанным свободной аристократической, воинской или военной традицией, пришли «народные армии» коллективистского типа; когда набор в армию приобрел массовый и неизбирательный характер благодаря всеобщей воинской повинности по мере исчезновения традиционных государств и возникновения государств национальных, движимых страстями, ненавистью и спесью, свойственными коллективу. Чтобы сдвинуть массу с места, ее необходимо опьянить или обмануть, что отравляет войны эмоциональными, идеологическими или пропагандистскими факторами, которые и придают ей отвратительный характер. Традиционные государства не нуждались в подобных методах. Им не было нужды нагнетать шовинистический пафос, доходящий почти до психоза, для мобилизации своих войск или придания им «моральной» силы. Для этого вполне хватало чистого принципа imperium и обращения к принципам верности и чести. Война имела ясные и положительные цели и велась, условно говоря, с холодной головой, безо всякой ненависти и презрения между противниками.

Совершенно очевидно, что и с этой точки зрения все перевернуто с ног на голову: в эпоху демократий сама война вырождается, сопровождается предельным ожесточением, которого не ведали так называемые милитаристские времена и «милитаристские государства». Более того, создается впечатление, что современные войны обретают все более необузданный характер за счет неконтролируемых факторов, каковыми являются страсти и интересы, преобладающие в демократизированных государствах, лишенных принципа чистой верховной власти. В результате конфликты неизбежно обретают все более иррациональный характер, приводя к совершенно непредсказуемым и непредвиденным результатам; их трагический итог чаще всего оказывается отрицательным, ибо война действительно превращается в пресловутую «бессмысленную бойню», внося решающий вклад во всеобщий хаос.

Впрочем, высокий технический уровень современных войн наряду с ускорением распада демократических мифов может очистить идею войны в глазах тех, кто несмотря ни на что не может ее избежать; а при наличии соответствующих политических факторов не исключена и вероятность хотя бы частичного возврата к нормальному состоянию.

По разным причинам мы не сочли здесь нужным останавливаться на проблеме «ядерной войны». Во-первых, судя по всему, термоядерное оружие еще довольно долгое время будет играть роль исключительно «устрашающего средства», поскольку каждый из противостоящих сегодня блоков слишком хорошо понимает весь риск, связанный с его применением, чтобы пойти на это первым. Во-вторых, частичное применение подобного оружия рано или поздно неизбежно потребует дополнительного применения обычных видов вооружений, так что вышеизложенные соображения сохраняют в общих чертах свое значение. Можно не принимать в расчет крайний случай тотальной ядерной войны, с которой обычно связывают апокалиптические взгляды, поскольку она стала бы окончательным приговором проклятой цивилизации в общей космической экономии.

Не станем мы рассматривать и альтернативную идею «мирового государства», которая останется утопией до тех пор, пока новые потрясения не сделают полную нивелировку человечества свершившимся фактом.

Примечания:

2. От эвдемонизм — этическое направление, рассматривающее блаженство, счастье как мотив и цель всех стремлений; в социальном значении — стремление к наибольшему счастью наибольшего числа людей, где государство также служит лишь средством для достижения этой главной цели. (прим. перев.).

1. От ит. assoldare — вербовать, набирать в армию, soldato — солдат от soldi — деньги (прим. перев.).

2. Довольно примечателен и тот факт, что еще недавно как в Англии, так и в США не было обязательной воинской повинности; армию набирали из добровольцев, которые получали за это соответствующую плату. В результате этого собственно буржуазный и торговый слой нации не имел ничего общего с военной наукой и воинским делом.

3. Прежде всего в Rivolta contra il mondo moderno (op. cit.).

4. В христианском учении Блаженного Августина (О божественном граде, XV, 5) подобного рода воззрения относительно справедливой войны также изложены совершенно четким образом: «Proficientes autem nondumque perfect! ita (pugnare) possunt, ut bonus quique ex ea partepugnet contra alterum, qua etiam contra semet ipsum; et in uno quippe nomine caw concupixit adversus spiritum et spiritus adversus carnem».

5. Древний мир богат примерами государств, в которых политический и воинский элементы сливались на вершине иерархии: от Древнего Рима до Китая. Это сохранилось и в европейских монархиях, где Государь, как правило, олицетворял собой политическую верховную власть и одновременно был главой вооруженных сил.

6. Известно, что в соответствии с этим духом в различных традиционных европейских странах государственные служащие, как и солдаты, носили форму.

7. Относительно взглядов Э. ЮНГЕРА, см. EVOLA «L'operaio» nel pensiero di Ernst lunger», Volpe, Roma, 1974. Примечательно и то, что Юнгер был не только «писателем», но и офицером, пошедшим на войну добровольцем, неоднократно раненным и удостоенным, среди прочего, высочайших немецких наград.

Оглавление