§ 24

Языческая мысль не пренебрегает никакими антиномиями; она преодолевает эти антиномии в своём «унитарном» представлении о мире и Божестве: рождение противоположностей в божественном единстве полагает конец дуализму. И в этом тоже язычество соответствует всеобщим законам жизни, потому что сочетание противоположностей является характеристикой, критерием жизни. «Мир не является целым, разделённым разграничивающими линиями па ячейки, — говорил Ренан, — он представляет собой картину, на которой все цвета через незаметные оттенки переходят друг в друга» («Юношеские тетради»). Как указывал Ницше, противопоставлять противоположности друг другу непримиримым образом значит противопоставлять себя жизни. Противоположный образ мыслей, который в эпистемологической плоскости приводит к антиредукционизму,[82] основывается на трёх основных принципах: единстве противоположностей и определении Бога как этого единства, присутствии Бога в мире и, вследствие этого, присутствии борьбы противоположностей, столкновение которых неизбежно признаётся одним из проявлений Божества, и, наконец, построении человеческого духа по тому же образцу. «Бог как единство противоположностей, — пишет Сигрид Хунке, — также определяет построение человеческого духа; сформированный по божественному образцу, этот последний основан на принципе coincidentiaoppositorum— способе познания мысли о целом (…) Поскольку, хотя разум, дробясь и сочетаясь, анализирует глобализирующую мысль интеллекта так же, как это делает мир с бесконечностью Бога, он не избегает необходимости восстановить единство целостного видения» (Europas andere Religion, op. cit.).

Великим современным «теоретиком» совпадения противоположностей является Николай Кузанский (1401–1464), который предвещает некоторые из работ Коперника и на которого опирается, в частности, Джордано Бруно. Он говорит, что совпадение противоположностей — это наименее несовершенное определение, которое можно дать Богу. Бог — это «не-другой» (Deпоп aliud). Он «выше любых противоположностей» и он соединяет их в себе. Он есть гармония, concordantia. Для Скотта Эриугены Бог «включает в себя даже то, что, на наш взгляд, кажется ему противоположным, объединяет похожее и непохожее, будучи сам сходством сходного, несходством несходного, антагонизмом антагонистических элементов и борьбой противоположностей». Здесь мы обнаруживаем воспевавшуюся греками гармонию, лежащую в основе различий, превосходств и антагонистических взаимодополнений: «Враждебное ладит, наилучшая гармония — из разнящихся [звуков]. Всё происходит через распрю» (Гераклит, фрагм. 8).[83] (И совсем не случайно то, что, когда раз в год Аполлон отправляется в страну гипербореев, Дельфийским оракулом правит Дионис). А один из принципов шиваитской философии, включённой в арийский индуизм, состоит в том, что божественным является «то, в чём сосуществуют противоположности».

Этот взгляд также соответствует алхимическому принципу solveetcoagula, который сочетает, с одной стороны, разделение и растворение, а с другой — воссоединение и «свёртывание», — точно так же, как и миф, который при своём рождении высвобождает противоречивые мифемы, должные в конечном счёте быть поглощёнными вновь обретенным единством. Вероятно, в современную эпоху с наибольшей тонкостью проанализировал то, как алхимия стремилась сочетать противоположные факторы в единой «конъюнкции», Карл Г. Юнг (см. его: «Mysterium conjunctionis. Исследование разделения и воссоединения психических противоположностей в алхимии»). Ссылаясь на Николая Кузанского, Юнг пишет, что «настоящие противоположности не являются несоизмеримыми величинами, иначе они не могли бы объединяться, в то время как, несмотря на всю свою противоположность, они всегда проявляют склонность к подобному объединению». Формула coincidentiaoppositorumподтверждает, таким образом, свидетельства психологии глубин, а также социологии глубин (см. принцип логической недвойственности в работах Жильбера Дюрана, уже намеченный в понятии tertiumdatum, промежуточной «материи», позволяющей объединить в одном явлении антагонизмы и противоречия, которые обнаруживает в ней анализ) и даже микрофизики (мысли Стефана Лупаско об уравновешивающих структурах трёх материй) и логики противоречий. «Разными дорогами мы следуем по линиям силы одной и той же игры. Лишь в тебе, Господи, они сходятся» (Сент-Экзюпери, «Цитадель»).

Как единство противоположностей Бог неизбежно оказывается по ту сторону добра и зла. Очевидно, что подобная точка зрения совершенно исключена в иудео-христианском единобожии. Если Бог всемогущ и бесконечно добр, почему он терпит зло, каким образом возможно зло? Католическое богословие, когда оно не отступает перед этой «тайной», отвечает обычно на такой вопрос, обращаясь к понятию свободы воли и утверждая, что человек должен заслужить своё спасение (то есть просто обходит проблему). В любом случае, ответственность может лежать только на человеке, независимо от того, исходит ли зло от Бога или от человека. Поскольку Бог является абсолютным совершенством, от него не может исходить ничто несовершенное или злое. После убийства Авеля, когда Яхве спрашивает Каина о судьбе его брата, тот напрасно стремится переложить вину на своего собеседника. («Каин сказал: его убил я, но это ты создал во мне Дурную склонность», Мидраш из Тангума на Быт. 1, 9). Луи Ружье (Du paradis a 1'utopie, Copernic, 1979, pp. 41–48) показывает, как при объяснении происхождения зла морализация Бога подразумевает виновность создания. Воплощение абсолютного добра в единственном Боге не оставляет другого выхода: ответственным должен быть человек. Именно это говорит Паскаль: «Нужно, чтобы мы рождались виноватыми, в противном случае Бог будет несправедливым» («Мысли»). (И, как мы уже сказали, именно по причине того, что виновность создания снимает вину с создателя, оправдывает его, можно задаться вопросом о том, не скрывает ли она «вину» этого последнего). Виновность создания подразумевает в свою очередь целую систему спасения и искупления. В иудео-христианстве зло происходит от вины как избыток своей собственной причины. Несчастье, приносимое злом, воспринимается, таким образом, как призыв к его искуплению — чтобы в свою очередь исчезло также и несчастье.

Как мы видели, это приводит к морализации истории. Если народ Израиля познал плен, то причиной этого были его «грехи». Если сирийцы напали на Палестину, то это знак мести Яхве за религиозную неверность Израиля. Неверность народа не может повлечь за собой неверность Бога. «Бог — не человек, чтобы сожалеть», — говорит Тора. Все несчастья древнего Израиля — за возможным исключением некоторых преследований, таких как преследования хасмонейского периода, — истолковываются как отрицательные богоявления, что совершенно логично при взгляде на историю как на богоявление. Катастрофы неизбежно являются «карами». Если всё идёт плохо, значит разгневан Яхве. А почему он разгневан? Потому что «беззакония наши стали выше головы, и вина наша возросла до небес» (Езд. 9, 6).

Поэтому, как замечает Ренан в предисловии к своему «Экклезиасту», мессианская перспектива абсолютно необходима в этой системе, потому что именно она возмещает — и этим оправдывает — существование зла. «День Яхве», говорит Ренан, есть «точка прицела обиженного сознания Израиля». Бог единственен и бесконечно добр. Он справедлив, бесконечно справедлив. Поэтому в один прекрасный день Яхве установит своё Царство, где будут признаны добродетели справедливых. (В христианстве искупление становится возможным через Иисуса — Бога, ставшего человеком). Если бы история не морализироваласъ, она стала бы непонятна с моральной точки зрения.

Тем не менее, остаётся вечный вопрос: «Почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?» (Иер. 12, 1). Почему, как кажется, добродетель иногда наказывается, а порок вознаграждается. Этот вопрос образует каркас Книги Иова; именно из него проистекает «соблазн». Всегда, когда Иов возражает против «избытка зла», обрушивающегося на него, причина его жалоб заключается в невозможности понять свою вину. Человек не может судить Бога, даже когда ему кажется, что он прав (Иов 9, 2). Иов знает, что он невинен, и заявляет об этом, но в то же самое время он утверждает, что Яхве не может ошибаться. Хотя Яхве и является творцом всего, ему невозможно приписать отцовство видимого зла. Иов, в конечном счёте, сдаётся. Он заявляет о своей покорности, сожалеет о том, что считал себя невинным, отказывается от своих слов и раскаивается. После этого Яхве возвращает его в прежнее состояние. Урок повествования заключается в том, что человеческий дух не должен стараться понять глубокие причины тайны. Логика не должна вызывать у человека сомнений, потому что эта логика мало значит по отношению к «логике» Яхве. «Страдание справедливого и торжество злого суть лишь временные явления. День воздаяния обязательно придёт, и каждый получит то, чего заслуживает» (Abraham Cohen, Les routes divergentes, Minuit, 1956, p. 30). Отказываясь осуждать молчание Бога, в котором он при этом замечает нечто «демоническое» (Ренан определял содержание Книги Иова как «возвышенное богохульство»), Иов являет собой образцовую фигуру, противопоставляющуюся фигуре Каина: он принимает свою судьбу, не понимая её, в то время как Каин, также не понимая её, восстаёт против «очевидной» несправедливости Яхве. Характерная апология рабства и, опять же, осуждение человеческой «гордыни».[84]

Христианство восприняло эту тему, преобразив её не только по причине своей теологии первородного греха, согласно которой каждый человек, родившийся в этом мире, должен расплачиваться вследствие самого своего рождения за «грех» Адама, но также и по той причине, что безгрешный по своей природе Иисус без колебаний воплощается и страдает за грехи мира, которых он не совершал, так что, по словам Жозефа де Местра, всё христианство «основывается на догме… невинности, расплачивающейся за виноватых» («Размышления о Франции», гл. III).

Очевидно, что в дохристианской европейской древности положение было иным. Бог не был Совершенно Другим. Он был партнёром, от которого можно было требовать выполнения обещаний (одна из максим восточной церкви, говорит, что кто слушается Бога, того и Бог слушается). Его предосудительные действия не обязательно означали несовершенство или виновность человека. В язычестве человек испытывает прежде всего доверие к своим богам, но это доверие может быть подвергнуто сомнению. У германцев, как и у греков, бог, который не предоставляет защиту, ожидать которой от него имеет право человек, может быть отвергнут. (Представление, которое находит своё продолжение в политической плоскости: правителя необходимо уважать, но если он ведёт себя не так, как полагается вести себя правителю, он может быть законным образом смещен). Сигурдур Нордаль пишет о богах древних исландцев: «Если они не помогали людям, люди спорили с ними. Они требовали от них справедливости, как от людей, используя дары и возмещения» (Islenzk menning I, Reykjavik, 1942, p. 167). В одной из саг мы даже читаем следующие гордые слова: «Если Тор не будет меня больше защищать, я откажусь от него и выберу себе другого защитника. А может быть и не выберу никакого!»

Гераклита тоже волнует вопрос, задающийся Иеремией, но отвечает он на него по-другому. Послушаем Ницше: «Этот мир полон грехов, несправедливостей, противоречий? Да, восклицает Гераклит, но только для человека ограниченного, не видящего за отдельными вещами целостности, а не для созерцающего бога. Для этого бога все частности сливаются в гармонии, хотя и невидимой для обычного человеческого взора, но понятной для того, кто, как Гераклит, подобен созерцающему богу» (La naissance de la philosophie a l'poque de la tragedie grecque, op. cit., p. 66).

Христианское богословие утверждает, что никакое зло не существует по самой природе. Зло не является ни существом, ни веществом. Оно также не является и нетварным принципом со-существующим с Богом, как полагали манихеи. Зло есть разрушение существа. Его источником является только лишь человек и неправильное использование им своей свободы. Вследствие этого злом также является всё, что противоречит конечной перспективе создания, всё, что противостоит «смыслу истории», придуманному Яхве. «В иудейской, а впоследствии христианской мысли причина зла обнаруживается в человеческой истории: причиной зла является сотворённая свобода, и она же одна за него ответственна» (Claude Tresmontant, Probleines du christianisme, op. cit., p. 163). Другими словами, человек «неправильно» использует свою свободу, когда он пользуется ею не так, как того желает Яхве. («Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твоё, любил Господа, Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему», Втор. 30, 19–20). Но в чём ценность свободы, которую можно использовать одним-единственным способом? Более того, в чём ценность свободы, использование которой порождает зло? Впрочем, спасение человека обеспечивается даже и не тем, как он использует свою свободу. Спасение есть дар Бога; один лишь Бог есть источник спасения. Человек может сделать только лишь отрицательный выбор: он свободен только лишь погибнуть. «Онтологическим действием человека является выбор смерти» (Pierre Chaunu, Eglise, culture et socit, CDU-SEDES, 1981, p. 194). Более того, если причиной зла является неправильное использование человеком своей свободы, тогда первопричиной зла является Бог, который наделил человека подобной свободой. С какой стороны к ней ни подходи, проблема остаётся неразрешимой. Вавилонский миф в целом более убедительно объяснял способность человека творить зло тем, что в момент его создания боги примешали к материалу, из которого были сделаны первые люди, кровь убитого ими злого божества. В иудео-христианстве и, в особенности, в христианстве ответственность за зло приписывается одному лишь человеку (в тоже время восточная церковь называет дьявола причиной зла, рассматривающееся как болезнь, которую должно излечить). Человек виновен. Если воспользоваться словами Юлии Кристевой (Pouvoirs de l'horreur. Essai sur 1'abjection, Seuil, 1980), осуществляется радикальная интериоризация низости. И это доходит до невроза. Обращаясь к Богу, св. Августин заявляет: «Всё, что есть во мне хорошего, это твоё творение и твоя благодать, всё, что есть во мне плохого, это моя вина и твоё наказание».[85]

Для язычества не существует объективного определения зла. Зло не присутствует в материи, как утверждают, среди прочих, неоплатоники, оно не укоренено в человеческой природе, как гласит паулинистская концепция. Зло не представляет особенной проблемы, потому что оно само не рассматривается как абсолют; оно исходит не от существования, а от существа. Оно различается в зависимости от ценностей и этических правил отдельных людей и народов. Если говорить точнее, то с нашей точки зрения зло есть то, что мешает нам достичь нашего представления о самих себе, то, что заставляет нас пасть ниже самих себя, что мешает нам превзойти самих себя и унижает нас. «Что хорошо? — Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть. Что дурно? — Всё, что происходит из слабости. Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия» (Ницше, «Антихрист»).

Принимая во внимание разнообразие отдельных людей и народов, как может быть зло одинаковым для всех? Абсолюта не существует, существует лишь относительная правда определённой эпохи и определённого места. Это отнюдь не означает, что «всё дозволено»: как показывает Гуссерль, сущность явления не является противоречивой для разных я внутри одной и той же культуры, что обеспечивает интерсубъективность. Это также означает не то, что этика должна быть утилитарной, а всего лишь то, что она неизбежно связана с представлением о мире, которое служит ей опорой и которое само укоренено в коллективном субстрате. Зло не является следствием априорного «греха» или вины. Его определение зависит от императивов, подразумевающихся нашей принадлежностью и нашим выбором. В язычестве этика является основополагающей данностью, но в нём отсутствует всеобщее морализаторство. Повторим ещё раз, что в мире существуют только те ценности, которые являются следствием наших инициатив и наших истолкований. «Нет вовсе моральных феноменов, есть только моральное истолкование феноменов» (Ницше, «По ту сторону добра и зла»).[86]

Жизнь и смерть постоянно переходят друг в друга и необходимы друг другу; то же можно сказать и о добре и зле — и только слабые духом на этом основании сочтут, что хорошее стоит не больше плохого или то и другое имеет одинаковую ценность. «И добро и зло» Гераклит полагает одним и тем же (фрагм. 58), но при этом они не «стоят» друг друга. Они суть одно и то же, не совпадая при этом друг с другом. Они одно и то же потому, что происходят из одного источника. «Одно рождается из другого», — утверждает Якоб Беме. «То, что мы называем злом, есть лишь другая грань добра», — пишет Гёте. Добро может стать злом и наоборот, так же как «холодное нагревается, горячее охлаждается, влажное сохнет, иссохшее орошается» (Гераклит, фрагм. 126). При том, что существует разница между жарой и холодом, одно является становлением другого. Хорошее может существовать, потому что существует плохое. Любое понятие требует своей противоположности. «Тьма является величайшим врагом света, но благодаря ей свет можно видеть», — отмечает Беме. «Если бы не было чёрного, не было бы и белого, если бы не было страдания, не было бы и радости» («О живой вере»). Добро и зло необходимы человеку, чтобы испытать и построить себя. «Именно поэтому, — говорит Парацельс, — бог установил пределы для добра и зла, чтобы ни одно, ни другое не заходило слишком далеко». «Если бы зло исчезло, — пишет Сигрид Хунке, — добро увеличилось бы безмерно и стало бы хуже чем зло в его справедливых пропорциях. Оно разрушило бы порядок и уничтожило бы существование! Одно не может существовать без другого (…) Именно поэтому в природе нет ничего такого, что было бы полностью хорошим или полностью плохим» (Europas andere Religion, op. cit., p. 346). Парацельс доходит даже до утверждения о том, что зло находится на один уровень выше, чем создание. Оно существовало до падения ангелов, которое его всего лишь проявило. С самого начала добро и зло встречаются на небесах, и это оказывает воздействие даже на самого Бога.

Именно поэтому участникам агона запрещается доходить до крайностей. «Гёте и Аттила, — пишет Анри де Монтерлан, — происходят из одного источника мировой силы. Как явления природы они находятся в союзе друг с другом. Красота и величие вселенной создаются как тем, что вы называете добром, так и тем, что вы называете злом, и Аттила участвует в этом наравне с Гёте. Будем же сражаться с Аттилой, но понимая его высшую полезность, будем сражаться с ним с глубоким удовольствием и, говоря с полной откровенностью, будем сражаться с ним, любя его» (Aux fontaines du dsir, Grasset, 1927, p. 29).

Объявляя добро и зло абсолютами, то есть заменяя подлинный мир «теоретическим» миром, христианство, вслед за Платоном и Сократом, выступило против дионисического порыва, который побуждает человеческую душу утвердить себя как «да» жизни. Мораль не является грамматикой или правдой жизни, внешней по отношению к ней и ей подчинённой; мораль может быть в лучшем случае только лишь описанием и определением. В язычестве боги не представляют абсолютное добро. Они являются одновременно добром и злом, потому что они представляют в возвышенной форме добро и зло, которые антагонистически сосуществуют внутри самой жизни. Они велики одновременно и в том, и в другом. Именно они побудили Перикла воскликнуть: «Наша отвага проложила нам силой путь по земле и воде, воздвигая себе самой бессмертные памятники во имя добра и во имя зла!»

Язычество никогда не переставало лакомиться тем, что Библия именует плодами с древа познания добра и зла. Оно никогда не переставало утверждать слияние противоположностей, которое иудео-христианское единобожие с ужасом описывает как путаницу и беспорядок. И нет ничего хуже «смешения» абсолютного добра и абсолютного зла, которое приводит к их преодолению. «Горе тем, которые зло называют добром, а добро злом», — заявляет Исайя (5, 20). Неразличение абсолютов, «притязание» человека на утверждение себя в качестве создателя ценностей являются предметом наиболее решительного осуждения в Библии; это утверждение той самой «нейтральности», в которой Хайдеггер, сам осуждённый Левинасом (Totalit et infini, Martinus Nijhoff, La Haye, p. 275), видит одну из черт существования. «Я видел и понимал единство существования в добре и зле, рождающихся друг из друга», — пишет Якоб Беме. Если и существует «откровение», то оно заключается в том, что не существует абсолютов, порождённых дуалистической мыслью, не существует непримиримых противоположностей, порождённых утверждением Совершенно Другого. Это именно то, что Европа, прямо или косвенно, не переставала повторять тысячелетиями. Именно это утверждение она призвана вечно бросать в безликое лицо Яхве.

Примечания:

Об этой «Церкви обрезания» см.: P. Gaultier Briand. Nazareth judo-chrtienne, Franciscan Printing Press. Jerusalem. 1971.

Один из основных принципов антиредукционизма заключается в том. что совокупность не сводится к сумме своих составных частей. Этот принцип был применен к политической социологии Густавом Ле Боном («Психология толп», 1895 г.), к музыковедению фон Эрснфельсом (Ueber Gestaltqualitaeten. 1890 г.). к психологии гештальт-теорией. к биологии Людвигом вам Берталаиффи, к физике Эристом Махом, к истории Вильгельмом Дильтеем и т. д.

Монтерлан, для которого противоречие есть «основание жизни духа» (Un voyageur solitaire est un diable, Gallimard, 1961. p. 204), указывает на огромное влияние, которое оказал на него Гераклит: «первый из моих отцов» — пишет он в «Tout feux teints» (Gallimard, 1975. p. 103). Процитируем также Дрие Ла Рошеля: «Если это противоречиво, не важно: противоречие разрешается в единстве факта» (La comdie de Charleroi. Gallimard. 1934. p. 170).

В своей книге «Иов или избыток зла» (Grasset, 1978) Филипп Немо утверждает. что «избыток зла» возмещается «избытком даров», что по определению всё, выходящее за пределы мира, равно Богу — как избыток добра, так и избыток зла, а также что зло «доказывает» существование Бога. Подобная точка зрения удовлетворит только тех. кто очень сильно желает её принять. Мы скорее склонны обратиться к «ответу Иову», который даёт Карл Г. Юнг в своей книге «Психология и религия», особенно к тому, как Бог авраамического единобожия, воспринимаемый как «высочайшая и величайшая ценность», являет себя человеку во множественных и различных образах.

По крайней мере, в иудаизме признаётся, что человек никогда не может полностью уничтожить в себе Дурную склонность. Праведник (цадик) — это не человек, творящий одно только добро, а человек, который творит больше добра, чем зла.

Об отношениях между моралью, культурой и теорией ценностей см.: Arnold Gehlen, Moral und Hypermoral. Eine Pluralistische Ethik. Athenaeum, Frankfurt/M.-Bonn. 1969; и Helmut Kron, Ethos und Ethik. Der Pluralismus der Kulturen und das Problem de.s ethischen Relativismus, Athenaeum. Frankfurt/M.-Bonn. 1960.

Оглавление