§ 8

Библия, решительно отличая человека от других живых существ, истолковывает его очеловечивание как падение(в восточной церкви считается, что результатом первородного греха является тление и смерть, и всеми людьми наследуется не первородный грех, а лишь смертность). Здесь мы вновь обнаруживаем «двусмысленность», о которой говорили выше. С целью преодоления этого очевидного противоречия иудео-христианское единобожие вынуждено представлять первоначального человека, человека до падения, как совершенно нереальное создание. Человек, существовавший до падения, не является человеком в том виде, в каком мы его знаем. Он был существом, одновременно являющимся чистым духом, пребывающим в тесном общении с абсолютным существом в лице Бога, и чистой природностъю, живущей в гармонии с созданием, в мире с животными и т. д. Таким образом, идеализация человека сопровождается идеализацией «природы». Адам, символический представитель первочеловечества, соответствует доисторическому природному гоминиду, чьё очеловечивание ещё по-настоящему не произошло и который не является ещё создателем культуры. Ещё не отделённый от земли (adamah), он в значительной степени действует как представитель вида. Философы восемнадцатого столетия с их мифом о «добром дикаре» вернулись к этому самому взгляду.

Создав Адама, Бог производит на свет Еву. Известно, что существует определённое противоречие между двумя повествованиями о творении в Книге Бытия (1, 27 и 2, 18–25). Но это не имеет особого значения. Напротив, можно заметить, что переход от андрогинного Адама — «мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1, 27) — к Адаму, которому Бог предлагает жену, уже подчёркивает несоизмеримость человека и Бога. Пока Адам один, он единственен. С момента появления Евы эта единственность нарушается. В этот момент неизбежно появляются понятия отличия, взаимодополнительности и недостатка. Присутствие Евы показывает Адаму ретроспективным образом действительность того, чего ему не хватает. Разумеется, что этим он отличается от Яхве, которому по определению никогда ничего не может не хватать. Впрочем, иудейская традиция прочитывает отрывок из Книги Бытия, непосредственно предшествующий появлению первой женщины («И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному», 2, 18), как «Не хорошо для Бога быть человеку одному» (см.: Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Et Dieu era Eve, op. cit., p. 134). Если бы человек был единственным и к тому же бессмертным, он мог бы вообразить, что он не испытывает нехватки ни в чем, что ничто не отличает его от Бога. Он мог бы вообразить себя равным Богу, а не просто сотворенным по его «подобию». А это именно то, во что ему должно не позволить верить.

В райском саду Адаму и Еве предоставляется выбор — жить вечно, будучи счастливыми с Яхве и защищёнными от посягательств истории, настоящего мира и времени, либо же стать по-настоящему человеческими существами, то есть по своей собственной воле начать переживать историю, которая в конечном счёте должна утвердить их в их собственном качестве. Известно, к чему это приводит. Адам и Ева поддаются соблазну «змея».[25] Но что же предлагает змей? Он говорит Еве: «Вы будете как боги, знающие добро и зло» (Быт. 3, 5). По сути дела, зло змея заключается лишь в том, что он показывает, что свобода, которой невозможно по-настоящему пользоваться, не является свободой, что единственный запрет содержит в себе логическую возможность других запретов и что само наличие запрета противоречит «свободе», которую Бог якобы предоставил (Быт. 3, 1). В данном случае исключение не подтверждает правило, а опровергает его. Между прочим, можно заметить, что змей является политеистом: фраза «Вы будете к боги» подразумевает, что богов может быть больше одного.

Адаму и Еве, помещённым в райский сад, запрещается вкушать от «древа познания добра и зла» (Быт. 2, 17). Католические богословы думают, что это «познание», которое запрещает Элохим-Яхве, является не всезнанием или способностью моральному различению, а способностью решать, что ест добро, а что зло (восточная церковь говорит, что человек в Раю уже был по ту сторону добра и зла и призван к обожению, т. е. к повышению онтологического статуса, но по своему на тот момент несовершенному состоянию ему было неполезно знание добра и зла, как младенцу полезно не мясо, но молоко; само же знание добра и зла понимается как способность рассуждения, оценивания — ratio, которая лежит ниже интеллектуальной интуиции приводящей к обожению, поэтому оно было запрещено, как неполезное на тот момент). Еврейское богословие изощрено больше «Древо» познания истолковывается как образ мира, где «перемешаны» добро и зло (Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Dieu era Eve, op. cit., p. 71) — где не существует абсолютного Добра или абсолютного Зла. Другими словами, «древо» предвещает подлинный мир, в котором мы живём, мир, в котором никогда не существует абсолютных границ, где моральные императивы связаны с человеческими ценностями и где всё что ни происходит значительного и великого, всегда происходит по ту сторону добра и зла. Другими словами, в иудейской традиции «есть» означает «усваивать». Отведать с древа познания добра и зла значит самому войти в этот подлинный мир, где добро и зло «перемешаны» по воле человека. Как подчёркивают Айзенберг и Абекасси, грехом Адама, который порождаются все остальные грехи, является «грех самостоятельности» (ibid., p. 315), это «желание проживать свои собственную историю в соответствии со своими собственными желаниями и своими собственными обещаниями или законами» (ibid., p. 355).

По отношению к этому желанию человека быть самостоятельным Яхве испытывает своего рода страх, который проявляется путём провозглашения нового возмещающего запрета «Вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь, как бы не простёр он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. 3, 22). очевидно символической точки зрения речь на этот раз идёт том, чтобы воспрепятствовать тому, чтобы человек, нарушивший первоначальный запрет и «преуспевший» путём этого своём очеловечивании, приобрёл теперь и «бессмертие». Пока Адам был безгрешен, «дерево жизни» не было для него запретным, так как оно не было ему и нужным, потому что, как говорит Библия, только грех сделал его смертным (Быт. 2, 17). Но отныне человек становится преходящим. Отныне он «подлежит смерти» (восточная церковь под «древом жизни» понимает причастие Богу, которого человек стал лишен после грехопадения).

Изгнанные из Эдемского сада, Адам и Ева становятся «первыми язычниками в истории» (Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Et Dieu era Eve, op. cit., p. 278). Переведём: они становятся состоявшимися людьми, человеческими существами в полном смысле этого слова. Это очеловечивание сопровождается приобретением личных черт: только после того, как Адам согрешил, Бог впервые обращается к нему лично (Быт. 3, 9). Родовая история человека начинается с его изгнания из Эдемского сада. Теперь может начаться и цивилизация. Появляется труд. Человеческое сознание порождает синтаксический язык. Библия воспринимает эти явления отрицательно. Согласно богословским школам, первородный грех может истолковываться более или менее драматическим образом: если бы Адам и Ева послушались Бога, история никогда бы не началась, никакого подлинного человечества не существовало бы.

В следующем эпизоде на сцену выводятся Авель (Хевель) и Каин. «Спустя несколько времени, Каин принёс от плодов земли дар Господу. И Авель также принёс от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его; а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его (…) И сказал Каин Авелю, брату своему. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его» (Быт. 4, 3–8).

Причины, по которым Яхве предпочитает Авеля, на первый взгляд неясные, проясняются, если посмотреть на то, что представляют два брата. Убийство Каином Авеля выводит на сцену два различных образа жизни. Авель — кочующий пастух, а Каин земледелец (Быт. 4, 2). Первый продолжает в условиях нового общества, порождённого неолитической революцией, придерживаться типично донеолитического образа жизни: оставаясь верным традиции пустыни, он не закрепляется ни на каком месте. Второй же, Каин, является человеком неолитической революции, которая позволила человеку укрепить свою власть над миром, более полно подчинить себе мир как объект. Будучи земледельцем, он вследствие этого укоренен, закреплен на той самой земле, которую Яхве проклял за Адама (Быт. 3, 17). Если вновь употребить использованное нами ранее сравнение, он проявляет склонность к «кровосмесительной» приверженности матери-земле. Как говорит Эммануэль Левинас, он выбрал Целостность в противоположность Бесконечности, «языческое» покорение пространства в противоположность иудейскому владению временем-вечностью. Привязанность к определённой земле, укоренение несут в себе предвестия всего того, что Библия клеймит как «идолопоклонство» отдельных городов, патриотизма, государства и его блага, границы, отличающей гражданина от чужака, военного дела, политики и т. д. В то время как Авель своей жертвой показывает, что он сохраняет свой дух полностью свободным для Яхве, Каин своей жертвой требует от Бога освятить способ существования, который Бог осуждает, потому что он является ещё одним шагом на пути к самостоятельности, которой человек стремится достичь.[26] Как и Адам, Каин проявляет «гордыню», и именно по этой причине он осуждается. Бог осуждает прежде всего не столько убийство Авеля, сколько отказ Каина унизиться, покаявшись. Спрошенный Яхве («Где Авель, 6рат твой?»), Каин отвечает ему обвинением: «Разве я сторожу брату моему?» (Быт. 4, 9). Подразумевается: это ты, Яхве, должен его сторожить. В результате земледелец Каин обрекается на скитальчество: он отправляется кочевать — отправляется к «природе» в наказание за своё желание достичь сверх-природы. Адам также был осуждён за то, что возвысился над Законом. В каждом из случаев речь идёт о деидеализированной, уничиженной природе: в случае с Адамом, когда он становится по-настоящему человеком, природа становится «джунглями», в случае с Каином кочевничество превращается в изгнание. Тогда Каин заявляет: «Наказание моё больше, нежели снести можно» (Быт. 4, 13). Но он имеет при этом в виду лишь то, что его наказание чрезмерно. Вновь «гордыня»

В действительности Каин является по преимуществу культурным героем. Если мы и являемся «детьми Каина» — преувеличенная формулировка, потому что Адам и Ева породили также и Сета, — то мы являемся ими как культурные и цивилизованные люди. После своего осуждения Каин основывает первый город и даёт ему имя своего сына — Енох (Быт. 4, 17). Тем самым он удваивает свой грех; потому что, как очевидно, стремится сделать себе имя, а также потому что библейская традиция осуждает «тщеславие», заключающееся в наименовании города именем человека. Имя Еноха само по себе знаменательно, потому что его корень означает не только «открытие, начало», но и «человек». Другими словами, Каин стремится заменить чисто человеческим началом абсолютное начало, которое представляет собой творение. Он противопоставляет своё собственное начало началу Яхве и тем самым профанирует это понятие. Каин не ограничивает себя порождением городской цивилизации, в которой творится история, он является также и первым звеном в длинной цепи изобретателей цивилизации. Один из его потомков, Иувал, является первым музыкантом. Другой, Тувалкаин, является предком всех ковачей, и ему человечество обязано открытием металлургии: на этом основании он считается первым специалистом военного дела, что, разумеется, стоит ему совершенного особого осуждения.

Ещё одному потомку Каина, Нимроду, зверолову (то есть завоевателю), сыну Хуша, Книга Бытия символически приписывает строительство Вавилона, Ниневии, Аккада, Реховоф-ира, Калаха, Ресена и других городов (10, 8-12). Это отнюдь не случайно. Жак Эллюль в своей проницательной книге (Sans feu ni lieu. Signification biblique de la grande ville, Gallimard, 1976) рассказывает о том, что обнаружил в Библии подлинное проклятие городу, потому что это место, в котором человек наиболее склонен самовластно утверждать свободу своей судьбы.

«Город. — замечает Жак Эллюль, — является прямым следствием убийства Авеля и отказа Каина принять защиту от Бога (…) Как история начинается с убийства Авеля, так и цивилизация начинается с города и всего того, что он представляет». Ещё раз повторим, что город представляет укоренение, территорию, границу, власть — всё, что позволяет человеку сделать себе имя. А также, разумеется, и «идолопоклонство», потому что поиски каждым городом своего бога-покровителя приводят к представлению о множественности богов. «Проклятие, — добавляет Жак Эллюль, — провозглашается с самого начала. Оно входит «само существо рода, оно составляет основу его истории. Город — проклятое место, проклятое самим своим происхождением, своим строением, своим уходом в себя, своим поиском богов. Каждый город в своём развитии принимает на себя это проклятие и несёт его на себе; это проклятие является одним из составляющих элементов любого города». Большой город сам по себе является проявлением «гордыни». Ниневия заявляет «Я — и нет иного, кроме меня» (Соф. 2, 15). Так же поступает и Вавилон (Ис. 47, 8). В Египте народ Израиля уже был занят на постройке городов Пифом и Раамсес (Исх. 1, 11). Впоследствии он познал пленение в Вавилоне, что объясняет ту особую ненависть, на которую обрекается этот город. Как пишет Жак Эллюль, в образ Вавилона «включаются, синтезируются ее города. Он является подлинно главой и мерой других городов Когда Бог разражается гневом, он поражается первым, когда поражается он, в нём поражаются все другие города. Всё, что говорится о Вавилоне, в действительности касается всех городов в их целостности. Как и все города, Вавилон находится в центре цивилизации. Именно для города трудится торговля, именно в городе развивается промышленность, именно для него флоты бороздят моря, именно в расцветают роскошь и красота, именно в нём растет мощь…» (op. cit.). В Апокалипсисе Вавилон становится «великой блудницей» (17, 1), «матерью блудницам и мерзости земным» (17, 5). Ангел объявляет, что он будет добычей племени: «Пал, пал Вавилон, город великий!» (14, 8 и 18, 2). Яхве также осуждает Ниневию, Тир, Дамаск и Газу (Ам. 1, 3-10) Иерихон разрушается «чудесным» образом. Содом и Гоморра! города грешников, стираются с лица земли ужасным образом! Рим в Апокалипсисе осуждается как «морской зверь» с «семью головами» (семь холмов) и «именами богохульными» (13, 1–2), он говорит «гордо и богохульно», те, кто ему «поклоняются», будут мучимы «в огне и сере», и дым их мучения будет восходить «во веки веков» (14, 10–11).

В Числах (21, 2) считается правильным и здравым наложить заклятие на города. В еврейском языке существительное мужского рода, означающее «город», также в духовном смысле означает «враг». Этим врагом является всевластие человека: поражение городов представляет каждый раз унижение великих, падение сильных. «Пророки метят во все города с невероятной последовательностью и постоянством, — пишет также Жак Эллюль. — Во множестве текстов, независимо от того, являются ли города друзьями или врагами, суждение остаётся одинаковым. Если в пророчествах и есть какое-то формальное единство, то оно заключается именно в этом! Но это суждение Бога. Это значит, что речь идёт об отношении Бога к городу (…) Чтобы понять историю городов, необходимо учитывать это проклятие, которое над ними тяготеет. Проклятие, которое от начала до конца Писания выражается словами: "Я разрушу — говорит Господь"» (ор. cit.).[27] Один лишь Иерусалим представляет собой исключение из этого правила. Причина заключается в том, что он является по отношению к другим городам тем, чем земля Израиля является по отношению к другим землям: симметрической антитезой. Иерусалим — это не священный, а святой город. Он является единственным городом, какого никогда не было. Он является городом, который однажды поглотит все другие города. Своего рода противогородом.

Таким образом, человек является големом Бога. Старая — франкенштейновская! — история создания, восставшего против своего создателя. В конце первой части Книги Бытия беспокойство Яхве по поводу того, каким образом человек использует свою свободу, его ревность и его гнев таковы, что он решает попросту осуществить геноцид человечества: «И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своём. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил» (Быт. 6, 6–7). Это рассказ о Потопе, в котором из всего человечества спасаются только Ной и его родственники. Эти события приводят к новому началу, когда Яхве заключает свой завет с Ноем.

Но, к несчастью для Яхве, человек вновь оказывается не расположенным к подчинению. Ещё один шаг на пути цивилизации делается строительством Вавилонского столпа. Двинувшись с востока, люди восклицают: «Построим себе город башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Быт. 11, 4). Яхве немедленно проявляет ярость по отношению к этому новому проявлении «гордыни». Он заявляет: «Не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдём же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Быт. 11, 6–7).

Природа «греха», совершённого строителями столпа, очевидна: она всё та же. «В Вавилонском строительстве Бог угадывает самостоятельность человека, его творческую, прометеевскую силу», — пишет Андре Неер (L'exil et la parole, Seuil 1970, p. 116). Идея этого предприятия, уточняет Эрнст Блох «напоминает о совете змея стремлением творить как Бог то есть стремлением стать и быть подобными Богу» (L'athisme dans le christianisme, Gallimard, 1978, p. 109). Другие авторы тоже видели в Вавилонском столпе образец истории Запада. Здесь также интересно то, что распад человечества на народы с разными языками и культурами представлен как «наказание» Яхве за человеческую дерзость. Основное благо, каковым является культурное разнообразие, считается следствием «греха» так же, как вступление в историю является следствием греха Адама. «Негласно подразумевается, что язычество появляется одновременно с образованием народов», — замечает Нахум М. Сарна (Understanding Genesis. The Heritage Biblical Israel, Shocken Books, New York, 1970, p. 68). Таким образом, Вавилонский столп должен считаться первым «идолом», а повествование о его строительстве — «продолжением антиязыческой полемики, содержащейся в предшествующих повествованиях о творении и Потопе» (ibid., p. 76).

«Яхвист испытывает своего рода ненависть к цивилизации, — пишет Эрнест Ренан. — Каждый шаг вперёд по пути того, что мы именуем прогрессом, является в его глазах. преступлением, за которым — следует немедленное наказанием. Наказание за цивилизацию — это труд и разделение человечества. Вавилонская попытка создания мирской, светской, монументальной художественной культуры является преступлением по преимуществу» (Histoire du people d'Isral, vol. \\ 1886). С точки зрения Библии, всё происходит таким образом, как если бы каждое усилие человека возвыситься имело своим следствием принижение Яхве. Как мы помним, человек имеет право делать, но не имеет права творить: «Каждый шаг по пути человеческого творчества является профанацией: он может осуществиться только путём удаления от Бога» (Andr Neher, L'exil et la parole, op. cit., p. 117). По сравнению с Авелем, Авраамом и Иаковом Адам, Каин, Енох, Нимрод, Исав и другие выступают как цивилизаторы. Яхве же испытывает одну лишь ненависть по отношению к «обжигателям кирпичей», по отношению к человечеству, всегда склонному заявить: «Сделаем себе имя» (Na'asselanoushem).

Именно с целью проявить эту ненависть и ввести её в действие иудео-христианское единобожие утверждает себя как систему. «Историческая» роль Авраама, кочевника, ушедшего из города Ур, заключается в осуждении изнутри самого мира цивилизации, порождённой неолитической революцией вследствие ряда восстаний против Яхве. «Первым действием, посредством которого Авраам становится отцом народа, — констатирует Гегель, — является разрыв связей общей жизни и любви, а также всех отношений, в которых он находился до того момента с людьми и природой; эти прекрасные отношения своей юности он решительно порывает» («Дух христианства и его судьба»). В этом смысле торжественное «да», которое Авраам говорит Яхве (Быт. 22, 1 и 11), является прежде всего «нет», сказанным человеческой самостоятельности, «нет», сказанным истории, «нет», призванным превратиться в ewigenein, о котором говорит Гёте. Разрыв, который символизирует Авраам, является разрывом с историческим становлением человечества, внезапно ставшего сверхчеловечеством; он означает, что в конце времён народы и государства присоединятся к этому отказу и отвергнут свою собственную судьбу. После Авраама это обязательство повторяется Моисеем. Как народ Израиля смог выйти из плена Египетского, так и всё человечество призывается выйти из «плена» истории. Закон Яхве, объявленный на Синае, представляется как средство навсегда отменить грех Адама и Евы. Вот в чём заключается цель иудео-христианского единобожия: решительно запретить человеку любое настоящее, чреватое будущим, которое бы в бесконечной перспективе зависело бы только от него.

Ницше видел у истоков единобожия признак древнего «искажения личности»: признак возмещённого бессилия. Чтобы не потерять лицо, тот, кто не может, притворяется, что он не хочет — или что хотеть было бы дурно. То же самое в иудео-христианстве: «В той степени, в какой всё великое и сильное воспринималось человеком как сверхчеловеческое, как чуждое ему, человек принижался; он делил между двумя сферами эти две стороны — жалкую и слабую и сильную и удивительную; первую сферу он называл человеком, вторую — Богом» (Friedrich Nietzsche, La volont de puissance, vol. 1, Gallimard, 1942, p. 154). Идеал всегда осознаётся, но он осознаётся как недостижимый и вследствие этого им наделяется столь же недостижимый Бог. Таким путём изобретение абсолютного превосходства оправдывает относительную неполноценность. «Всё, что верующий вкладывает в идею Бога, в действительности отнято у самого человека как бы в соответствии с системой сообщающихся сосудов (…) Дело обстоит так, как если бы величие Бога было бы тем, что подавлено закомплексованным человеком» (Yves Ledure, Nietzsche contre l'humilit, in Christus, octobre 1979). С этого момента система и её дискурс подчиняются своей собственной логике. Человек, который отчуждает свою свободу, потому что не имеет возможности её полностью использовать, и из желания возмещения передаёт её единственному Богу, коренным образом отличающемуся от него самого, заранее принимает принцип своей ущербности. Именно по причине своей подчинённости он намеренно преобразует своё подчинение в рабство посредством завета с господином, обладающим властью, которой у неге нет. Вследствие этого он осуждает себя на вечные страдания, но делает из этих страданий оправдание своего существования — и своего критического отношения к миру. (Подобная же схема обнаруживается у Маркса с его темой социального отчуждения, которое само порождает сознание, призванное положить ему конец. В обоих случаях «освобождение» зависит от способности человека страдать и переистолковывать своё страдание). Наконец, он скрывает — довольно искусно — субъективность подобного хода мысли при помощи очевидно наиболее объективного из возможных утверждений, а именно утверждения абсолютного существа, творца мира. Потребовалось дождаться Ницше, чтобы были заданы существенные вопросы: Кто говорит? С каким намерением? Каковы следствия этих слов?

Разумеется, что в язычестве никто не требует от богов обмена рабства некоторых на гарантию рабства всех. Боги язычества как бы не рассматривают людей в качестве своих соперников. Великие деяния людей возвышают не только людей, но и богов. Человеческие предприятия не покушаются на божественные качества, а наоборот свидетельствуют об этих качествах. Людям не запрещается делать себе имя — наоборот, именно подобным способом они оправдывают своё существование и приобщаются к вечности. Именно это провозглашается в одном из наиболее знаменитых изречений «Эдды»: «Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но знаю одно, что вечно бессмертно: умершего слава» («Havamal»). В то время как Библия проявляет стремление ограничить самовластие человека посредством ряда запретов (предвещающих современную теорию «противовесов»), религии древней Европы героизируют человека, который преодолевает себя и таким образом приобщается к Божеству. В то время как Писание смотрит на жизнь взглядом, полным беспокойства и недоверия, язычество воплощает в своих верованиях всю напряженность, всю силу, всё биение жизни.

Вместо того, чтобы призывать человека к преодолению себя, библейское единобожие расточает его жизненную силу. Необходимо «оскудеть, унизиться, чтобы наделить существом Бога. Божество становится своего рода кровотечением человеческой природы. В Боге происходит переливание всех творческих энергий человека» (Yves Ledure, art. cit.). В лучшем случае, сила является крайним средством. Мир, каким мы его знаем, является крайним средством. История является крайним средством. Сам человек является крайним средством. С его собственной точки зрения, ему вообще не стоило бы существовать. Согласно Талмуду, «в течение трёх лет школа Гиллеля и школа Хамая обсуждали вопрос о том, что было бы лучше для человека: быть сотворенным или не быть сотворенным. Согласно большинству голосов, лучше было бы для него лучше не существовать. Но раз он всё-таки был создан, ему необходимо тщательно следить за своими действиями» (цит. по: Josy Eisenberg et Armand Abecassis, A Bible ouverte, op. cit., p. 97). Этот отрицательный характер единобожия вновь проявляется в крайнем виде в теории tsimtsum (цим-цум, «сосредоточения»), созданной в шестнадцатом века каббалистом Ицхаком Лурией, согласно которой мир возник в полной пустоте, когда Яхве уступил ему место. Таким образом, причина существования заключается в том, что «Бог пожелал увидеть Бога»: Абсолютное Всё, удалившись и сократившись, позволило появиться пустоте, в которой проявилось зеркало существования. Это значит, что творение в его целостности, объективизированное, отделённое от Мира эманации, порождается в результате «зачатия» отрицания. (Трансцендентный Бог именуется Ain— «Ничто»). Доведённое до крайности, представление такого рода порождает мнение Б.-А. Леви, согласно которому история народа Божьего «всегда была лишь упорным стремлением говорить "нет"» (Le testament de Dieu, op. cit., p. 206). Здесь можно заметить, что восемь из Десяти заповедей выражаются в отрицательной форме. Напротив, Майстер Экхарт истолковывает фразу из Книги Исхода «Я есть сущий» как «чистое утверждение, исключение из Бога любого отрицания». Ницше пишет: «Христианское понятие о божестве (Бог как Бог больных, Бог как паук, Бог как дух) — это понятие есть одно из самых извращеннейших понятий о божестве, какие только существовали на земле; быть может, оно является даже измерителем той глубины, до которой может опуститься тип божества в его нисходящем развитии. Бог, выродившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть её просветлением и вечным её утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле к жизни! Бог как формула всякой клеветы на «посюстороннее», для всякой лжи о "потустороннем"!» («Антихрист»). Иудео-христианское единобожие развивает отрицательную антропологию, потому что оно является отрицательной религией. Антирелигией.

Примечания:

О собственно языческих сторонах Возрождения см., прежде всего: Edgar Wind, Pagan Mysteries in the Renaissance (W.W. Norton. New York, 1968); и Jean Seznec, La survivance des dieux antiques. Flammarion. 1980. О тех же явлениях в Германии: Jacques Rid, L’image du Germain dans la pense et la littrature allemandes, de la redcouverte de Tacite a la fin du XVI^e siecle. Contribution a l'etude de la genese d'un mythe (3 vol.. Honor Champion. 1977).

Присутствие змея в «саду Эдема» создаёт определённый ряд проблем и сложностей богословского порядка. Книга Бытия говорит о змее, что он «хитрее всех зверей полевых» (3. 1). При этом речь не идёт о настоящем змее, потому что только впоследствии он осуждается на то. чтобы ходить на своем чреве (Быт. 3, 14). Некоторые богословы истолковывают его просто как изображение Дурной склонности в сердце человека.

Смысл убийства, совершённого Канном, породил различные истолкования, которые мы не будем здесь рассматривать. См… прежде всего: Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Moi. le gardien de mon frere? А Bible ouverte III, Albin Michel. 1980. pp. 133–175.

В современную эпоху пришла очередь Карла Маркса утверждать, что городское пространство является по преимуществу местом «социальною отчуждения» — и, вследствие этого, предпочтительным местом освобождения человечества. Именно там. как уточнял в 1845 г. Энгельс, «прежде всего проявляется противостояние между пролетариатом и буржуазией».

Оглавление