Садическая философия, на...


6. Эгоистическое своеволие.



Садическая философия, насильственный «прорыв» разобщенности и секс


Под пером реакционных идеологов мораль лишается объективного смысла, отрицается ее социально-историческое предназначение- развитие и совершенствование человека. Они хотят доказать, что пороки людей неискоренимы и изначально заложены в их «натуре», а мораль представляет собой лишь условность, позволяющую сохранять минимум порядка в общественной среде. Мораль якобы делает человека слепым, как крот, в понимании своих интересов и действительных качеств других людей. Только отбросив всякую мораль, человек научается воспринимать других людей такими, каковы они есть, «голенькими»- в их порочности, эгоистичности, ограниченности. Реализм в оценках людей, трезвый подход к их качествам якобы убивает мораль, они несовместимы. Область нравственности – это область иллюзий, условностей, полезная для обуздания «серых толп», но вовсе не обязательная для «избранных», которые решились следовать «мужественному» принципу «вседозволенности». Только они и могут перешагнуть Рубикон нравственных запретов и погрузиться в стихию эгоистического своеволия, что и есть якобы подлинное течение личной жизни. Не означает ли это жестокого унижения других людей, используемых лишь как сырье, как материал? Возможно, означает, отвечают эти идеологи. Но этого не следует бояться, ибо так всегда было и так всегда будет в обществе, где счастье одних взрастает на почве несчастий других. Более того, сладострастное подчинение, использование, порабощение, «высасывание» других людей и есть высшее наслаждение «избранных», ставящее их «над» нравственностью. В этом случае можно даже утверждать, что само понятие аморального, преступного не только относительно, но и совершенно условно. Главное – стихия желаний человека, и куда она выведет человека, то и будет «морально». По мысли американского философа Дж. Гарсиа, «личность, лишенная желания, не может быть счастливой или несчастной», лишь в «игре жизни», переливах желаний выкристаллизовываются ценности, в том числе моральные…1,


1 Garcia J. The Moral Society-a Racional Alternative to Death. N. Y., 1971, p. 21.


Важнейший фактор этой «игры» – воля людей; люди с наиболее сильной волей, эти подлинно «героические личпости», и должны создать новое общество, с повой этикой и моралью. Однако, спрашивается, где гарантия того, что «свободные переливы желаний» не выкристаллизуются в угнетение, подавление человека человеком? Что «новая этика», построенная на «игре жизни», не будет оправдывать своевольного манипулирования одних людей другими? Американский философ не дает ответа на эти вопросы. Другой американский идеолог, Д. Гатлин, еще более откровенен. По его мнению, в истории вообще «ненависть является более могучей движущей силой, чем любовь»1,


1 Gatlin G. Systematic Politics. Toronto, 1962, p. 79.


лучше всего это поняли два мыслителя: 3. Фрейд и Т. Гоббс. Фрейдистский психоанализ, выявив скрытые влечения человека – агрессивность, стремление к власти, к разрушению, дал верный подход к истории под углом зрения самого человека. Что же касается Т. Гоббса, то его заслуга, по мнению американского идеолога, состоит в том, что он показал, как общество обуздывает эти стремления людей, внося в «войну всех против всех» ограничения и упорядоченность. Объективный, гуманный смысл нравственности для развития человека в истории здесь отвергается как бы с двух противоположных полюсов – как со стороны человека, так и общества.


Современные антигуманисты абсолютизируют роль насилия, превращая его в коренной стимул деятельности некоего «человека вообще», который присущ ему якобы по природе. Они охотно обращаются к психическим механизмам агрессивных реакций людей, забывая об их социально-классовой исторической обусловленности. Когда же они обращаются к фактам социального насилия, они ставят в один ряд революционное и реакционное насилие, агрессивные и защитные действия тех или иных социальных групп и сил. Проблемы конфликта, насилия, агрессии у них становятся абстрактными «моделями», формальными конструкциями, в которых испаряется их реальное социально-политическое содержание, их нормативно-ценностный смысл. Ставшие такими спекуляциями, эти схемы антигуманисты шаблонно применяют в сфере межличностных отношений, забывая о том, что насилие, агрессия в масштабах общества, государства, класса и в масштабах индивидуального поведения, в межличностном общении – явления разного ранга, имеющие свои особенности, как социально-классовые, так и нравственно-психологические.


Можно, конечно, предпочитать цинизм лицемерию – на этом и строят обаяние своих антиидей их создатели, но ни цинизм, ни лицемерие не могут быть путями полноценного нравственного развития человека. Пессимистический взгляд на человека (душа которого якобы представляет собой клубок злых эгоистических желаний) и на историю (как абсурдный хаос ненависти и подчинения в отношениях людей) недаром приводил его сторонников к мысли о неизбежности гибели человечества, к попыткам оправдать «мысли о немыслимом»- о термоядерном уничтожении человечества (Г. Кан, О. Моргеншерн и другие).


Лишение нравственности объективного социально-исторического содержания довольно легко сочетается с принятием «игрового момента жизни» в качестве новой почвы для «новой морали», расковывающей человека. Спонтанное, без каких-либо социально-нравственных ограничений, движение чувств и страстей, состояние своего рода «витального взрыва», высвобождение всего аффективного, порывисто-подсознательного выдается в этом случае за нечто, что стоит не только выше традиционной морали с ее «кабалой» долга и ответственностью, но и заменяет ее. Многочисленные идеологи современного «радикализма» как «левого», так и «правого» толка весьма часто оказываются на этих позициях. Они всячески спекулируют на кризисе буржуазно-обывательской, рутинерской морали, отнимающей у человека свежесть чувств и восприятия других людей, подрывающей его инициативность и индивидуальную самобытность, подменяющей подлинное счастье куцым компромиссом эгоистической выгоды с лицемерным пиэтетом в отношении обветшалых предрассудков.


«Игровой момент» жизни действительно является важным перекрестком моральных и эстетических ценностей, добра и прекрасного, он позволяет выражать их во всей полноте индивидуально-личностного своеобразия, в широком диапазоне искреннего течения чувств и сопереживаний. Но это способ, одна из эмоционально-психологических форм проявления этических и эстетических ценностей. Его же, под видом защиты, хотят не только превратить в единственную форму всей жизни, неправомерно противопоставив разуму, но и обескровить, внутренне опустошить, лишав нравственного смысла. Из бунта против буржуазно-ограниченной, лицемерной, обывательской морали вырастает тотальная тенденция контрэтической ориентации человека в мире, из него рождается циничный нигилизм, а не революционная нравственность (которая отрицает не ради самого отрицания, а ради утверждения новых, более высоких ценностей). Недаром наиболее последовательные из сторонников этой позиции приходили к оправданию абсолютной свободы индивидуального желания, своевольного каприза. Другой человек с его желаниями (впрочем, как и все социальные и культурно-этические установления) становится здесь лишь досадным препятствием, которое надо сломить, преодолеть. Опустошенный нравственно, превращенный в абстракцию отчужденной и неконтролируемой ничем чувственности, «игровой момент жизни» легко становится покорной игрушкой торжествующего антигуманизма. Ему уже не устоять перед логикой злого своеволия и жестокости в человеческих отношениях, он ничего не может противопоставить мнению, что страдание, страх, боль – особенно просто боль – есть нечто такое, что единственно искренне раскрывает человека, а следовательно, представляет собой начало подлинно проникновенных взаимосвязей людей. Недаром «игровой момент» в гротескно искаженной, сладострастно-чувственной, кроваво-жестокой форме содержался в философии маркиза де Сада, этого откровенного глашатая антигуманизма.


«Раскрепощение страстей», противопоставляемое морали вообще, знает только одну логику – эгоистического своеволия, одну последовательную философию – мизантропию, один мрачный конец – духовный распад личности. Философия де Сада показала это с наивной прямотой и воинственной циничностью. И недаром современные сторонники освобождения страстей от контроля морали с их проповедью бунта как контркультурного и контрэтического акта опираются на де Сада, как своего мыслительного предтечу1.


1 См. об этом интересную статью К. Г. Мяло «Идеология «тотальной свободы»: историческая традиция и современные модификации» (Вопросы философии, 1973, №2).


Эгоистическая, воинственно аморальная страсть, как сладострастие власти, насилия, овладения чужой судьбой, знает только внешние, материальные преграды: нравственные, общекультурные ограничения ею сметаются в ходе необузданного духовного падения личности. Логика развития порочных страстей – это реальность, которая следует из «смелого» тезиса о свободе зла и равнозначности выбора зла в сравнении с добром: «…свобода зла может быть большим добром, чем добро принудительное…»2


2 Бердяев Н. Опыт эсхатологической метафизики, с. 213.


Мораль у сторонников подобного подхода (Шопенгауэр, Ницше и другие) выглядит как унизительная система предрассудков, сковывающая свободу волеизъявления индивида, грубо обуздывающая кипение его чувств и страстей. Что такое общезначимая нравственность?- спрашивают они. Разве она не обеспечение серой жизни обывателя, разве она не низко-утилитарна, т. е. негероична и обыденно-убога? Она просто учит, как дожить до глубокой старости в безопасности, покое и комфорте. Высокое напряжение жизни, биение пульса ее противоречий ей просто недоступно: это не ее сфера. Что же в этом случае означает отказ от этой нравственности, как не раскабаление человеческого существования? Кроме того, разве зло, порок не позволяют эффективнее достичь своих эгоистических интересов, чем добро, добродетель? Ведь в мире, в сущности, «нет награды и наказания за добро и зло»1.


1 Ницше Ф. Собр. соч., т. 2, с. 327.


Несчастье, болезнь, смерть настигают как правого, так и неправого, и скорее можно даже предположить, что злые, порочные, аморальные люди торжествуют в жизни, приобретая свое благоденствие за счет массы добродетельных простофиль. Эту мысль в пользу зла и порока пытался откровенно обосновать де Сад (характерно название двух его известных романов: «Несчастья добродетели» и «Преуспеяния порока»). Делая по-своему последовательные выводы из этики безудержного гедонизма, поднимая личное наслаждение выше добра и зла, де Сад осветил (не без публицистического таланта) неизбежный путь превращения наслаждения в порочность, воинственно противопоставляющую себя всем людям (утверждение этики абсолютного эгоизма в ее мизантропическом варианте: «я против них всех»). Этический релятивизм в понимании исторического развития нравов открыто использовался им для обоснования аморализма: причудливость обычаев и запретов различных времен и народов служила доказательством полной условности, относительности всякой нравственности.


Особенностью этики де Сада было его обращение к проблеме сексуальности человека и ее роли в жизни. Антигуманизм у де Сада вырастал из естественной игры «раскрепощенных» страстей, среди которых сексуальность оказывалась корневой. В этом смысле садистская философия задолго до 3. Фрейда обратила внимание на значение сексуального инстинкта в судьбе человека и тем самым предвосхитила интерес западной культуры XX столетия к этой проблеме. А то, что значение проблемы сексуальности личности в нравах «атомного века» резко возросло, несомненно. Художественная литература всегда была своеобразным «зерцалом нравов» эпохи, а ее положительный герой так или иначе выражал нравственный идеал человека своего времени. Качества этого героя, таким образом, могут многое рассказать о моральном настрое людей своего времени. И вот, если мы возьмем для сравнения – по шкале ценностных качеств – положительного литературного героя конца прошлого века и современного, то легко увидим одно интересное различие. У современного идеального героя «массовой культуры» в качестве его непременно-обязательного, так сказать, присущего ему «без сомнения» качества оказывается необычайная сексуальная мощь и эротическая активность: герой, у которого не подразумеваются эти способности, уже не выглядит как положительный эталон человека. И дело здесь, разумеется, не только в том, что западная литература XX века стала открыто описывать такие индивидуальные особенности, которые были запретны для литературы XIX столетия. Можно сказать, что эта переоценка сексуальности в человеке – знамение времени, примета его нравственно-психологической атмосферы. Впрочем, в рамках собственно буржуазной культуры эта переоценка оказалась связанной с нравственной дегероизацией идеала человека. Недаром Джеймс Бонд, этот примитивный идеал человека «массовой культуры», аккумулировал в себе всего три качества, три больших «S»: секс, снобизм, садизм. Не случайно, что именно в эпохи социально-нравственного кризиса искусство упорно обращается к темам любви садической, мазохистской, любви втроем и вчетвером, гомосексуализма, лесбиянства и т. д. Крушение морального идеала образует своеобразный ценностный вакуум, который и пытаются заполнить сексуальностью. Уйти в секс, как уходили раньше в монастырь, отказываясь от жизни «в миру», – вот тот выход из социально-нравственных коллизий, который здесь предлагается человеку. Секс как ценность сама по себе, лишенный связи с другими, в особенности моральными качествами человека, обречен на деградацию и саморазложение. Стихия сексуальности свободной от морали, с ее оргиями, гомосексуализмом, половыми извращениями заходит в конце концов в тупик: она становится бессмысленно однообразной, бессодержательной и ненужной. Тогда-то происходит отказ от самого понятия любви, от самого эротического наслаждения: на авансцену выступает оргазм не как страсть или чувство, а как спонтанный каприз, не выходящий за границы собственного «Я» и глухой к чувствам и качествам партнера; вперед выходит необузданное насилие как способ самовыражения индивида. Вначале любовь отделяется от своего естественного предназначения – воспроизводства человеческого рода. Затем она вообще выбрасывается из области секса, а сам секс не просто извращается, но и опустошается, эмоционально обессиливается. Так одна из интимнейших способностей человека – к творчеству и душевному взаимообогащению межличностных связей, к эмоциональному соприкосновению и сопереживанию – эротически-сексуальная – разрушается, отравляя и ведя к общему распаду весь духовный мир личности.


Характерно, что механический эротизм калейдоскопически сменяющих друг друга половых связей обычно рассматривается в бульварной литературе, рассчитанной на усредненного буржуазного обывателя, не как признак упадка, деградации, обесценивания глубоко интимных, сокровенных межличностных контактов, но как некоторое прогрессивное явление, которое отвечает якобы природе подлинного демократизма «общества вседозволенности».


«В обществе потребления люди будут потреблять секс».


«Секс по-прежнему будет служить для выражения величайшей любви. Но он будет использоваться также и как средство расслабиться – даже как хобби».


«Люди говорят, что секс стал таким же привычным как рукопожатие, но это неправда. Я не помню, когда я в последний раз жал кому-либо руку»1,


1 Hodson Ph. Sexplosion. – Daily Star, 1980, July 14, pp. 16-17.


– эти и подобные им выдержки можно найти в статье английского идеолога Филипа Ходсона с симптоматичным названием «Sexplosion» (сексуальный взрыв).


Наряду с подобными словечками, такими, как секстремизм, например, на страницах западной печати в последнее время все чаще мелькает и другой «новомодный» термин – сексплуатация. Он как нельзя более ярко отражает ту тщательно маскируемую, всячески затушевываемую изнанку, обратную сторону фальшивой медали – корыстное, безличное, отчужденное использование другого человека во всех, в том числе и самых интимных, областях жизни. Реальной подоплекой подобного «хобби» оказывается полная неспособность подлинно человеческого самовыражения, а единственным его результатом – массовые неврозы садо-мазохистского характера.


Наступление, таким образом, ведется на самые корневые, общечеловеческие ценности жизни личности, в том числе на те ценностные ориентации в интимнейших отношениях мужчины и женщины, которые издавна воспевались поэтами и романистами, вдохновляли людей на героизм и самоотверженность, на небывалый взлет индивидуальных нравственных сил и чувств. Любовь в XX веке умерла, осталось только с издевкой хоронить ее в темном гробу обессмысленной, механической сексуальности, забив ее крышкой жестокости и насилия к инакополому существу,- вот злорадный лейтмотив этого наступления, к которому толкают, оправдывая его, приверженцы мрачной мысли о том, что человек везде, даже в интимнейшей сфере сексуально-эротических отношений, строит свое благополучие, «счастье» на подавлении, несчастье другого индивида. Конечно, где здесь до традиционно-гуманистических, возвышенных представлений о любви! Стремление к целостности, преодолению собственной ограниченности, заключенное в любви, стремление, находившее выражение в (пусть наивно-романтическом) нравственно-психологическом представлении о родстве душ любимых, здесь выглядит нелепым анахронизмом, умершей, точнее, убитой иллюзией. Однако, если отбросить наивно-романтические преувеличения, что скрывала в себе мысль о родстве душ в любви? Не отражала ли она – через житейский опыт и общественное сознание многих поколений – момент нравственно-психологической совместимости, сопричастности двух внутриличностных духовных миров, момент необычайной благотворности (и притягательности!) такой совместимости для разворота способности и сил личности, для ее развития? Видимо, отражала. Родство душ в любви, конечно же, не просто выдумка – психологически его можно фиксировать как счастливую способность двух людей к эмоциональному, нравственному, эстетическому резонансу. Достижение такого предельно полного резонанса – случай не столь уж частный на жизненном пути многих людей – может радостно ошеломлять, как небывалое духовное озарение. Озарение, убеждающее в возможности бесконечного совершенствования уз, соединяющих людей друг с другом, в углублении взаимопонимания интенсивности и счастливости сопереживания. Озарения одновременно радостного и горького. Радостного – за редкую удачу – открытие близкой, родной души, горького – за дни, проведенные без нее, за то, что нельзя обратить любовь в феномен окончательного – духовного и физического – преодоления автономии человеческого существования, и за всех тех людей, которых никогда не посещало и, возможно, никогда не посетит ощущение, понимание полного соприкосновения со своим alter ego, своим «вторым Я». Впрочем, «раскованная сексуальность», да еще в ее воинственно бесчеловечной, садической форме,- такое крайнее выражение нравственно-психологического падения личности, которое вообще трудно сопоставлять с традиционно-гуманистическим идеалом любви.


Разумеется, в столь интимной и многогранной сфере, как любовь, скрыты и свои удивительно яркие, проникновенные подъемы ввысь и яростные, темные бездны. Са-дическая этико-философская позиция (и поведенческая практика, если она избрана «путем жизни»), однако, по существу, «снимает» сами противоречия, риск, метания даже одной только страсти (эроса – по выражению древних). Ибо она, оставаясь только на дне этих бездн человеческого падения, уничтожает не только любовь, но самоуничтожает и страсть, влечение и т. п., как человеческое чувство. И последние границы здесь – морально-этические. Разрушив их, садический герой губит и себя как личность, и свои способности к радости и счастью. Верно об этом сказано у Шекспира:


…Похоть даже в ангельских объятьях Пресытится блаженством и начнет Жрать падаль…1


1 Шекспир В. Гамлет, принц датский. М., 1975, с. 43.


Признание этих высей и бездны в «маятнике любви» – том внутреннем метрономе, что отсчитывает, связывая их воедино, мгновения быстротекущей жизни – само по себе еще не ведет ни к цинизму, ни к горестному разочарованию, ни, тем более, к садической этике насилия и своеволия. Вспомним, например, как об этом написал Ф. Тютчев:


Любовь, любовь – гласит преданье – Союз души с душой родной – Их съединенье, сочетанье, И роковое их слиянье, И… поединок роковой…


И чем одно из них нежнее

В борьбе неравной двух сердец,

Тем неизбежней и вернее,

Любя, страдая, грустно млея,

Оно изноет наконец…1


1 Тютчев Ф. И. Соч., т. 1, с. 123


Здесь недвусмысленно говорится о «поединке роковом» двух любящих сердец, но разве эти лирически-грустные строки принижают любовь? Обращает ее в горечь безысходной ненависти – как в садическом «секспрорыве» в душу «партнера»?


Образ жизни, построенный на эгоистическом расчете, частнособственнической выгоде, издавна порождал безграничное себялюбие, эгоцентрическую замкнутость духовной жизни индивида. Утрата чувства общности с другими людьми обострила потребность в интимности, в человеческой сопричастности, однако развращенный буржуазными отношениями индивид хотел бы эту интимность приобрести через опыт, подобный купле-продаже, да «подешевле», с наименьшими издержками и потерями времени: торопливый XX век вызвал суррогат человеческой, искренней интимности – интимность «быстрорастворимую», интимность на мгновение, на миг. Перестроенная подобным образом сфера сексуально-эротических отношений оказывается, и конечном счете, обессмысленной. Суррогат интимности – это лишь модное потребление, использование других как вещей, совершав мое опустошенным, роботизированным одиночкой. В ней временное течение индивидуальной жизни, несмотря на кажущуюся насыщенность событиями и пестроту встреч, не имеет нравственно значимого содержания, это мертвое, без движения время, выражающее застойную пустоту лишившегося ценностей внутридушевного мира индивида. «Убить время», в том числе время межличностных отношений мужчины и женщины, – только сторона этого опустошительного процесса. Бездуховность людей, восхотевших избежать остервенелого одиночества с помощью мимолетних встреч, связей и т. д., порождает и бездуховность течения внешних событий их жизни. Недаром в США появилось даже особое словечко – «суингеры», которым обозначают любовные пары, холостяков или девиц, склонных к сексуальной близости лишь с совершенно чужими людьми. Им уже не нужно симпатизировать человеку, с которым они вступают в половой акт, более того, всякий эмоционально-духовный контакт с другими становится для них как бы обузой, ненужной и невыносимой повинностью, опасной, как посягательство на их совершенную замкнутость и одиночество.


Сексуальная сфера жизни человека не нечто огражденное глухой стеной запретной интимности от социального. В этой сфере, в зависимости от развития господствующих буржуазных общественных отношений, скрывается опасная тенденция, возможность, тяга к антигуманизму. Двадцатый век называют на Западе не только «атомным», но и веком «сексуальной революции». Что же эта «революция» из себя представляет по свидетельству западных исследователей? Возьмем для примера книгу ряда американских социологов «Секс и современная американская действительность». Один из авторов этой работы, М. Кэлдерон, в целом оценивает американскую действительность как эпоху «насилия и падения нравов»1,


1 Sex and Contemprory American Science. Filadel-fia, 1968, p. 69.


где сексуальность оказывается тем тараном, который разрушает мораль. Э. Смигел и Р. Сайден приходят к выводу о росте «либерализации сексуальных норм»2,


2 Ibid., p. 11.


о расширении «разрешительных позиций»3


3 Ibid., p. 14.


и снижении роли запретов в сексуальных отношениях. Ч. Уинек пишет о «деполяризации сексуальных ролей» (тогда как ранее нравственно-психологической традицией было видеть в мужчине активную, а в женщине – пассивную стороны), сокращении различий в поведении мужчин и женщин, о резком росте «сексуальной агрессивности» женщин и девушек и т. п. Основной лейтмотив книги как бы выражают слова Т. Фердинанда: «…аскетический эпос предков уступил место откровенно гедоническому, в котором краеугольным камнем стали сексуальные отношения»1.


1 Sex and Contemprory American Science. Filadel-fia, 1968, p. 84.


Многие гуманистически настроенные исследователи на Западе недаром видят в процессе «высвобождения сексуальности» в человеке явную угрозу роста агрессивности, жестокости, антигуманности в отношениях между людьми, пагубную тенденцию сродни, так сказать, нравственному фашизму. Французский публицист Жан Ко пишет: «…если существо другого пола годится лишь на то, чтобы делать из него животное, то почему бы и не относиться к нему соответственно? Почему бы не кидаться на него, не срывать с него одежду, не насиловать, не бросать на колени или на четвереньки? Почему бы не бить, не мучить, не поджаривать его?… Ведь именно в Освенциме делали самые впечатляющие «живые картины», именно там презрение к человеку, «этому мясу», было доведено до логического конца»2.


2 Но Ж. Какую «мораль» проповедует г-н Теструп? – Литературная газета, 1971, № 1, с. 13.


Разжигание сексуальной чувственности, воспитание человека таким образом, чтобы эта чувственность занимала доминирующее положение во всей системе потребностей индивида, недаром представляло начальный этап формирования садического героя. Чувственности, которая заранее противостоит моральным запретам и только собственное удовольствие рассматривает в качестве единственно верного ориентира поведения. Затем происходит необратимый этап совращения человека, уже сознательный выбор им такой линии поведения, где зло, насилие, подавление воли других людей становится «героической» самоцелью. Совращение, которое существенно отличается от обольщения, столь часто описываемого в художественной литературе и до произведений де Сада. Обольщение («донжуанизм») предполагает обманутую жертву, страстную любовную игру овладения ею; совращение же означает превращение объекта чувственности в сообщницу (или сообщника), отрекающуюся от всей своей прежней морали, от убежденности, от склонности к добру и состраданию. Впрочем, уже и в обольщении скрывался яд, разрушающий любовь, страсть и толкающий к прямому совращению жертв. В подобных отношениях даже любовь, эта интимнейшая тяга человека к человеку, служит тщеславию, превращается в «охоту», со своим оружием и тактикой, где техника достижения успеха постепенно заменяет собой искреннее чувство, а подлинная страсть низводится до симуляции влюбленности. Эта та фальшивая «любовная игра», где соперничество мужчины и женщины является скрытой, движущей пружиной. Можно ли в этом случае удивляться, что жестокость, «дрессировка» другого человеческого существа становится логическим итогом подобной лжелюбви? В таких отношениях терпят внутренний, в том числе нравственный, крах как «победители», так и их жертвы. Любовь жертв оказывается разбитой, их добродетели становятся их слабостями, используемыми другими и обращающимися в источник страдания и муки, их достоинство и честь попадают под угрозу или просто растаптываются. Да и «победители», торжествуя успех, приходят к нему внутренне опустошенные: симуляция страсти вместо непосредственного влечения, расчет вместо искреннего чувства – все это плохая пища для того, что поэты называли «божественным огнем», любовью. Вот почему победа в любви не всегда победа самой любви. А расчетливый победитель (или победительница) нередко еще до своего «успеха» кует свое поражение, вытравливая непосредственные, нравственно-свежие движения своей души тактикой достижения успеха, могущего потешить одно только тщеславие. «Любовь – это война» – эти слова литературного критика А. Моруа, анализировавшего подобные отношения мужчин и женщин, вовсе не парадокс, не игра слов, а довольно точное выражение той стороны человеческих взаимоотношений, которая в определенных условиях расцветает, прикрытая маской возвышенных слов. Недаром и «герои обольщения» и «герои совращения» пользуются схожими методами достижения своих целей: лестью, разжиганием тщеславия, обманом и т. п. Садический герой причем открыто призывал к «гордости» соучастников (распутниц и распутников), их смелости, способности пойти «дальше всех», «отважиться» на самый невиданный аморализм. Несомненно, что садистские этико-философские мотивы воочию показали, что моральная деградация личности может начинаться с наиболее интимных, казалось бы, весьма далеких от социальных детерминант, особенностей жизнедеятельности человека в сфере сексуально-эротической. Стремление в эротике к агрессивности и насилию, любовный акт, низводимый до тщеславного «самоутверждения» путем растаптывания чужой души и тела, окончательное отделение интимных отношений от других, человечески-содержательных связей, заключение их в грязную каморку «стыдной животности» – все это те приметы нравственно-психологического падения личности, которые могут формироваться относительно самостоятельно. У отдельного человека нравственное разложение не обязательно начинается с эрозии общих, социально значимых требований – нравственных норм, принципов, запретов, оценок, общепринятых суждений, оно может зародиться в сфере сексуально-эротических взаимоотношений. Эти отношения имеют свою логику, свою относительную самостоятельность, свои особые возможности для эмоционального, духовного и нравственного самовыражения человека. Среди этих возможностей имеется и антигуманистическая, аморальная, разрушительная, вырастающая на извращении естественных, здоровых сексуально-эротических потребностей и радостей. Ведь недаром садический герой логично доходил до глумления над всем, что связано с продолжением человеческого рода – деторождением, материнством, детской невинностью, беспомощностью старости и т. п. Разрыв со всеми другими здесь, в эротизированной фантасмагории насилий и надругательств, завершается десоциализацией, разрывом со всем человеческим родом.


Искушая князя видимостью всесилия власти, Н. Макиавелли в свое время советовал ему заставлять людей силой верить в то, что ему угодно, если сами они перестают в это верить. Этот «искус» власти, надежда на то, что с помощью силы можно решить все необходимые проблемы, возникает и в межличностных отношениях. Заставить уважать, если тебя не уважают, заставить быть покорным, если тебя не слушаются, даже заставить себя любить, если тебя не любят, и т. д.- вот логика этого поведения. Встав на этот темный путь, человек делается ненасытен, все чаще и в разных отношениях стремясь себя самоутвердить за счет насильственного (или с помощью хитрости) подчинения воли других людей. Более того, на мгновение может показаться – и реакционные мыслители воспели это мгновение, а большие писатели с ужасом раскрыли его мрачные бесчеловечные глубины,- что это насильственное подавление самостоятельности и воли человека, превращение его в манипулируемый объект и есть прорыв межличностной отчужденности, непонимания, неконтактности. Хотя прорыв и насильственный, но, подобно молнии, пробивающий коросту препятствий, вызванных обособлением, самостоятельностью, свободой воли другого человека, проникающий до самых глубин его скрытой в обычных условиях «самости». Конечно, в этом случае под ударом оказываются не только нравственные нормы, требования приличия, но и самые основы общей культуры человека.


Вырваться из отчуждения и одиночества с помощью акта сексуально-чувственного совращения или насильственного подавления другого человека – вот тот путь, на который становится садический герой. Акт насилия в этом случае выглядит не просто как «героическое» самоутверждение, преодолевающее «рутину» повседневного существования, но как эмоционально-волевой прорыв в запретную интимность души другого человека. Оказывается, что стремление к единению с другими людьми, к преодолению разобщенности, ханжества и лицемерия, господствующих в частнособственнических отношениях, к достижению искренности – все эти благородные человеческие мотивы можно извратить до неузнаваемости, превратить в иллюзию, достигаемую с помощью антигуманного подавления другого человека.


Слова простейшей искренности всегда были мощным противоядием против непонимания людей друг другом. Но искренность, лишенная морального созвучия я взаимоуважения, становится проникновенной только как насильственно исторгнутый вопль жертвы! Что может быть искренней стона, вызванного болью?- цинично вопрошает свидетелей своего «прорыва» садический персонаж. Язык насилия становится единственным, на котором он может говорить. А насильственный акт – единственный момент, где он еще «жив», где он в какой-то «связи» с другими. Как только этот акт завершился, он снова одинок, и не просто одинок, а духовно и эмоционально мертв, как бы погружаясь в спячку обессмысленного существования. Только новый акт насилия опять воскрешает его: так насилие превращается в перманентную необходимость, подменяя нормальную потребность в человеческой коммуникации.


В действительности насильственный прорыв – через подчинение, подавление, угнетение, «дрессировку» – к внутреннему миру другого человека есть полнейшая и страшная иллюзия. Минуя человечность, эмоционально-ценностный смысл контактов людей, этот прорыв уводит не в глубь внутриличностного мира, а скользит по его поверхности: подлинные внутридушевные ценности и красота «другого» здесь не только не раскрываются, а, напротив, остаются скрытыми, задавленными. Самое большее, чего может достичь такой прорыв,- это возбудить, по способу «психологического резонанса», у другого индивида подобные же извращенные переживания (садистские, мазохистские и т. п.). Тщета и самоубийственный смысл для личностного развития пути насильственного «овладения» душевным миром другого человека ярко, со страшной болью за людей, показаны, в частности, в романе Г. Фаллады «Железный Густав». Причем писателю удалось вскрыть пе только внутреннюю обреченность судьбы садического героя, но и те нравственно-психологические отклонения, «ловушки», потаенные вместилища злобного эгоизма во внутриличностной жизни, которые выводят индивида в мир садо-мазохистских отношений, заранее определяя его готовность к моральной капитуляции перед законами этого мира.


Салическая философско-этическая позиция отношения человека к миру есть последовательное, бескомпромиссное, циничное проведение в жизнь формулы «счастье одного строится на несчастье другого». Последовательное до самоотрицания, ибо вряд ли можно даже с точки зрения торжествующего садического героя говорить о его счастье – с ним здесь происходит то, что современные психологи называют «перемещением» смысла деятельности с мотива (цели) на средство: причинение несчастий другим людям становится самоцелью, которая заслоняет от него сам смысл, само состояние счастья. В мире садических отношений торжествуют только самые сильные, самые изворотливые и бесстыдные. Здесь торжествует только человек, наделенный почти демоническими способностями к насилию, надругательствам, обману, предательству и т. п. Так наступает полная самоизоляция «наслаждения» злом, так это чувство становится никчемным и, увядая, гаснет. В логике самоубийственного разложения садического поведения, в его неизбежном внутреннем кризисе раскрывается и несостоятельность антигуманистической формулы «счастье одного строится на несчастье другого», нравственно-психологический тупик этики «абсолютного эгоизма».
 

Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх