• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Ранним дождливым утром мы покидаем столицу. В пять часов уже светло — ведь на дворе сейчас декабрь, разгар лета. Небо в плотных облаках, моросящий дождь превращает дорогу в скользкое, опасное для вождения серое полотно. Нас четверо в «лендровере»: руководитель экспедиции доктор Хью Тиндал Биско, его два аспиранта Джон и Мэрилин и я. Едем мы, сменяясь за рулём по очереди. Установили смену по кругу, как на волейбольной площадке: один спит сзади на лежачем месте, другой ведёт машину, а двое сидят рядом с водителем. Первым уселся за руль Джон. Я сижу у окна и наблюдаю холмистую местность с чередованием парковых лесочков, полян, пастбищ. Всю дорогу вдоль обочины тянутся изгороди из колючей проволоки, а ближе к асфальту — сплошная лента из сверкающих под дождём, вымытых его влагой бутылок и банок из-под пива. Здесь принято выпитую бутылку или банку выбрасывать прямо в окно автомобиля, благо что на этих громадных пространствах дорог пешеходов практически не бывает. Тянущиеся вдоль дороги изгороди показывают, что вся земля вокруг дороги принадлежит кому-либо. В одном месте я обнаружил участок без изгороди и даже обрадовался: может быть, это всё-таки ничейная территория? Но Хью меня разочаровал, объяснив, что просто некоторые фермеры не строят заборов вокруг своих участков — это очень дорого.

Через сто шестьдесят километров Джона за рулём сменила Мэрилин. Она ведёт машину ещё более умело и быстро. На спидометре всё время около ста пятнадцати километров в час. При этом она ещё нарочито небрежно держит руль одной рукой и то и дело поворачивается в сторону, чтобы перекинуться парой фраз со своими друзьями.

Наша экспедиция организовалась довольно быстро. Мне повезло: в течение первого месяца пребывания в Австралийском университете я был приглашён принять участие в этой дальней экспедиции за островными кенгуру — таммарами или валлаби дама. Чтобы отловить более сотни валлаби для изучения их экологии и физиологии, группа специалистов Австралийского университета и направилась на остров Кенгуру. На нём действительно оказалось довольно много небольших кенгуру, относящихся к особому роду валлаби. Но об этом после, а пока отмечу, что было большой удачей оказаться уже в первый месяц пребывания в этой стране среди специалистов, отправляющихся в дальнее путешествие.

Доктор Хью Тиндал Биско, или попросту Хью, пригласил меня принять участие в этой поездке, желая доставить мне удовольствие, а заодно рассчитывая на мою помощь в отлове кенгуру. Хью уже многие годы ведёт исследования по физиологии различных видов кенгуру, изучает рост и развитие детёнышей в сумке и другие аспекты биологии размножения. Сейчас его особенно интересуют мелкие виды кенгуру, и в частности валлаби дама.

Хью высок и сухощав, с рыжеватыми редкими волосами. Лицо его обветренное, в рябинках, с тонким носом, светлыми, словно выгоревшими, бровями и всегда улыбчивым взглядом серо-голубых глаз. Он очень увлечён своей работой, и его трудно даже при желании увести в разговоре от темы основной специальности. Два верных помощника Хью — Джон и Мэрилин, такие же увлечённые зоологи. Джон — небольшого роста, плотный, коренастый брюнет с красивыми, вьющимися волосами, смуглый, с правильными чертами лица. Внешностью он напоминает не австралийца, а скорее итальянца. Мэрилин — женщина среднего роста, с крупными чертами лица, длинными прямыми волосами, решительная, с твёрдым характером и соответственно резкими манерами. В экспедиции по её способности переносить всевозможные тяготы путешествия и готовности всегда помочь она незаменима. Именно поэтому Хью и Джон довольны её компанией.

Приближается полдень; проехав около трёхсот километров, устраиваем ленч прямо у дороги. Мы уже переваливаем Водораздельный хребет; эвкалиптовые леса становятся суше, светлее. Они похожи здесь на саванновые редколесья Африки — это бросилось мне в глаза ещё при обзоре сверху, с самолёта. Погода стала солнечная и жаркая. На открытых местах растительность разрежена, с пятнами желтовато-серой голой почвы. Чрезмерный выпас заметно подавляет рост трав. Отары овец меланхолично стоят под палящим солнцем. Ещё утром мы видели в окрестностях Канберры их соплеменниц, мокнувших под дождём. Любопытно, где же шерсть получается лучше, в окрестностях дождливой Канберры или в этих засушливых местах?

Во время отдыха нас донимают кустарниковые мухи. Это самые многочисленные в Австралии мелкие мухи, которые особенно докучливы в жарких и засушливых районах. Правда, они не кусаются, но забиваются в глаза, в нос, в рот во время еды и совершенно не дают покоя.

После лёгкого ленча Хью садится за руль, а я забираюсь назад, на спальное место. Тёплый сухой ветер врывается в кабину, приятно обдувает лицо.

Ещё через сто миль останавливаемся на заправку в маленьком городке. Жарища! Пьём лимонный сок, который приготовила Мэрилин. На улицах городка пальмы, деревья с синими цветами — жараканды, которые так часто попадаются на улицах Тропической Африки. Хью вспоминает, что эти же деревья видел он и в Индии, и в Колумбии. Начинаем энтомологические сборы. Хью поймал мне крупную красивую стрекозу.

Наступает моя очередь вести автомобиль. Для начала я выезжаю не на ту дорогу, и приходится возвращаться. Чтобы не вызывать удивления моих спутников, веду машину всё время со скоростью 90 и более километров в час.

Для меня такая скорость непривычна, но виду я не показываю. Дорога в основном хорошая, так что затруднений нет. Только страшновато, когда мимо проносятся двух-трёхэтажные грузовики с шестью, а то и десятью легковыми машинами на борту. От них такая воздушная волна, что приходится буквально вцепляться в руль, иначе машину может сбросить в кювет.

Участки полупустыни и редколесий сменяются возделанными землями: зелёные виноградники чередуются с жёлтыми полями пшеницы. Все это очень напоминает наш равнинный Азербайджан или предгорья Узбекистана. Вдоль дороги то и дело видны останки сбитых машинами птиц и кроликов. Среди птиц можно определить даже на ходу белоспинную ворону и розового какаду. Эти два вида чаще других встречаются и «в живом виде». Хищных птиц немного: в поле зрения попались только один коршун и мелкий сокол. На полянах сухих эвкалиптовых лесов удалось дважды заметить страусов эму. Две группы паслись за изгородью там же, где и овцы. Мои спутники поясняют, что здесь ещё не самые лучшие виноградники. Здешний виноград идёт на изюм, а вот дальше будет тот, из которого делают вино.

Ближе к вечеру проезжаем небольшой, красивый и чистенький город Милдара, раскалённый, пышущий жаром. Но вот спадает жара, у дороги и над саванной все оживлённее птичья жизнь. Стаи розовых какаду все чаще попадаются на глаза. Это большие красно-серые птицы с белыми головами; полет у них свободный, с парением, крылья широкие, взмах глубокий. Издалека подумаешь, что это не попугаи летят, а чайки или хищные птицы.

К вечеру все чаще встречаем попугаев прямо на дороге — видно, они прилетают сюда подкормиться галькой. А вот пара белоспинных ворон расклёвывает свою соплеменницу, сбитую автомобилем. Они неохотно сходят на обочину перед самой машиной. Ну, погодите, «каннибалы», и вас подшибут!

Закат солнца над саванной так хорош, что я несколько раз прошу Мэрилин, которая теперь за рулём, остановиться, чтобы снять солнце у горизонта через причудливо изогнутые стволы эвкалиптов. Уже стемнело, когда мы приехали в Рен-марк. Долго петляем по городу в поисках открытого кафе.

После семи часов вечера в этих тихих провинциальных городках их можно найти только у заправочных станций. Наконец мы находим такое кафе и прямо из жаровни берём двух огромных цыплят. Покупаем также две бутылки пива — Хью и Джону и две бутылки яблочного сока —для Мэрилин и меня. Отъехав недалеко от города, уже в темноте, при свете фонаря едим горячих цыплят, запивая каждый своим излюбленным напитком. Место нашего ужина — это обочина дороги у самой изгороди, так что живописности особой здесь нет. Мы быстро завершаем ужин, тем более что с наступлением темноты оживляются комары. Хью садится за руль, а я забираюсь назад — отсыпаться. Хью отмечает, что расписание для меня, как в яслях, — после еды сразу сон. Проехав ещё несколько десятков километров, в полной темноте останавливаемся на ночлег.

Чтобы проезжающие машины не гудели всю ночь над ухом, мы съезжаем с основной трассы на просёлок. Он тоже окружён с обеих сторон колючей изгородью, но мы, пользуясь темнотой, перелезаем через неё и раскладываем матрацы и спальные мешки на сухом поле. Комары тотчас же принимаются за работу, но их немного, так что, укрывшись и высунув только нос, спать можно.

Я рассказываю моим спутникам, каковы комары бывают в тундре, и мне почти не верят.

Перед сном я прошу показать мне Южный Крест. Расположен он довольно далеко от Южного полюса неба. А сам полюс находят от этого созвездия путём сложных геометрических построений.

Южный Крест изображён на флагах Австралии и Новой Зеландии. Любопытно, однако, что на флаге Новой Зеландии в Южном Кресте — четыре звезды, а на флаге Австралии имеется ещё и пятая маленькая звезда сбоку. Это сделано для того, чтобы число звёзд равнялось числу штатов Австралийского Союза. На небе же в этом созвездии можно насчитать четыре, пять, а при желании и большее число очень мелких звёзд. А на самом Южном полюсе или хотя бы в непосредственной близости от него хорошо заметной звезды нет. Даже не очень верится этому — ведь их так много. Чёрное небо просто усыпано ими. Немало и знакомых созвездий, таких, как Орион, Плеяды, заходящие из нашего, Северного полушария.

Жаркий ночной ветерок не охлаждает, но хотя бы разгоняет комаров. Вдали видна тёмная полоса леса у реки, и оттуда доносится неумолчный говор — хор лягушачьих голосов, крики ночных птиц. Жизнь там кипит. Но уж, наверное, и комаров поболее, так что мы предпочитаем чистое поле. За полночь ветер стихает, комары начинают брать реванш. Приходится поглубже забраться в мешок. К утру происходит «смена караула»: как только светает, комары отправляются спать, а к работе приступают кустарниковые мухи.

На западе очень хорошо видно зарево — это уже километрах в восьмидесяти от нас столица Южной Австралии Аделаида.

Утром быстро собираемся и в путь. Моя очередь вести машину. Приезжаем в городок Бароса-Вэлли, окружённый самыми знаменитыми виноградниками. Здесь виноград идёт уже не на изюм, а на вино. Заходим в погреба известной компаний виноделов «Кайзерштуль», где нас угощают местным шампанским. Не знаю, как французское, но наше шампанское всё-таки лучше!

Осталось полсотни километров до Аделаиды. Началась опять холмистая местность и пасмурная погода, а у самой Аделаиды даже дождик. Такое впечатление, будто возвращаемся к Канберре: тот же ландшафт и та же погода, только, пожалуй, потеплее. Оно и понятно: здесь и холмы пониже, и пустыня поближе.

Въезжаем в большой и тесный город. Одно из самых высоких зданий — с тремя буквами АМП на крыше, такое же, как в Канберре, только буквы здесь не красные, а зелёные.

Центральные улицы трудно отличить от улиц Мельбурна или Сиднея, те же рекламы тех же фирм: «Джонс», «Кодак», рестораны, такая же архитектура, узкие улочки со старомодными светофорами — все это пёстро, ярко, но, увы, стандартно.

Направляемся в Аделаидский университет. Здесь работает друг Хью — энтомолог доктор Бартер. Он показывает нам свои рисунки. Сейчас он работает над рисунком жука. Мне удаётся определить его до семейства, и заодно я рассказываю Бартеру о том, где водятся подобные жуки у нас, чем питаются, об их поведении. Так маленький жук помогает нам быстро найти общий язык.

Затем заходим вместе с Джоном в Управление земельных ресурсов, где нам выдают крупномасштабные карты острова Кенгуру. Мы особенно интересуемся расчищенными участками в центре острова, так как именно туда валлаби дама выходят по ночам кормиться. Нам показывают аэрофотоснимки, объясняют, где чьи землевладения и с кем согласовать наши ночные рейды, чтобы избежать конфликтов.

В центре города надо сделать закупку продуктов. Это довольно сложная процедура. Дело в том, что стоянка и даже остановка везде запрещена. Поэтому Джон едет на «лендро-вере», совершая непрерывный круговой маршрут вокруг торгового центра, а мы, закупив необходимые продукты, останавливаемся и, увидев проезжающего Джона, машем ему рукой. Он притормаживает, и мы на ходу закидываем пакеты в машину. К одному из магазинов он уже подъезжает, сзади подгоняют следующие машины, а мы ещё не успели подойти с новой партией продуктов. Ему приходится ехать дальше, а нам ждать его на следующем витке. Так постепенно удаётся закупить всё необходимое.

Наскоро закусываем в маленьком итальянском кафе. Я заказываю шашлык, и действительно подают его на шампурах, только без зелени, такой, как у нас на Кавказе или в Средней Азии. В итальянском кафе обстановка не похожа на типичные австралийские аккуратные, чистенькие и спокойные места «общепита». Здесь играет шумная музыка, молоденькие официантки сидят и, окутанные клубами табачного дыма, переругиваются по-итальянски с группой молодых ребят довольно бандитского вида, которые потягивают пенистый кофе «ка-пуччино».

По узким улицам пробираемся в порт. Здесь большой корабль берет наверх пассажиров, а в трюм — машины. Оставляем свою машину на пристани и идём на судно. Саму машину заведут в трюм портовые шофёры.

Перед тем как подняться по трапу, обнаруживаю, что на моём билете имя «мисс Банкрофт». Оказывается, одна сотрудница департамента зоологии должна была ехать в эту экспедицию, вместо неё поехать предложили мне. Но билеты заказывали заранее, поэтому заменить фамилию на билете не успели.

Контролёр берет у всех билеты, я иду последним. Он отрывает контрольный талон у билета и, когда я уже поднимаюсь по лестнице, замечает имя в билете. Контролёр бросает мне вслед подозрительный взгляд. Вид у меня весьма экстравагантный — поверх белой кепочки надета шляпа, а на шее — жёлтое полотенце. Вся эта экипировка нужна была мне во время езды по пыльным дорогам пригородов Аделаиды. Я заговорщически улыбаюсь контролёру, и он озадаченно говорит мне: «О'кей», решив не выяснять, почему «мисс Банкрофт» имеет такую внушительную внешность.

Располагаемся на палубе. Пароход медленно отходит, обдавая набережную черным дымом. Вид у Аделаиды со стороны моря довольно мрачный, по крайней мере в пасмурную погоду. Это громадный серый город в дожде и дымах, лежащий в котловине между горами. Поздно ночью, уже в темноте, пароход прибыл в Кингскот — главный город и порт острова Кенгуру. Прямо на корабле нас встречает симпатичный парень лет тридцати. Это Питер Девис — сын хозяина фермы, где мы будем жить. Он очень высок и худ, с обветренным лицом крестьянина и застенчивой улыбкой человека, выросшего вдали от шумного общества.

Поджидаем на пристани, пока портовые шофёры выведут машины из трюма. Очередная машина появляется из тёмного трюма, подходит хозяин, говорит «спасибо», садится и уезжает. Приятно, что нет никакой проверки ни с той, ни с другой стороны. Вот и наш «лендровер». Мэрилин и Хью садятся с Питером в его машину, а мы с Джоном едем на нашей. Перед нами ночной остров Кенгуру! Быстро минуем небольшой городок Кингскот и выезжаем на хайвей — главную дорогу острова. Вокруг в темноте мелькают мимо машины густые заросли кустарников и серые стволы эвкалиптов. Небо все в звёздах, но на западе тучи, сверкают молнии. Я уже легко нахожу Южный Крест.

За небольшим городком Парнданой хайвей уже без асфальта. Сырой грунт заставляет машины даже при скорости шестьдесят километров в час скользить то налево, то направо. Приходится снизить скорость. Ночь довольно холодная, и поэтому у дороги не видно ни одного животного. Наконец сворачиваем с хайвея налево, на юг, и Джон шутит: «Следующая остановка — Антарктида». Действительно, в этом направлении за островом Кенгуру нет уже никакой суши вплоть до Антарктиды.

Въезжаем на ферму через проем в ряду цветущих кустов с яркими красными цветами. Питер здесь сейчас один. Родители его — уже старики — живут в городке Парндане, в самом центре острова. Но здесь на ферме есть и телефон, и горячая вода. Мать Питера любит делать чучела. Он показывает нам валлаби, поссума с детёнышем и ехидну. Все они очень хорошо сделаны. Поужинав и выпив чаю с местным эвкалиптовым мёдом, отправляемся сразу ловить валлаби. На мотор «лендровера» прямо перед водителем укрепляем матрац. Туда садится Питер, держа в руке фонарь. Джон и Мэрилин, вооружённые сачками, становятся по бокам на подножки. Я пока сажусь сзади. Все мы держимся за прочную верёвку, протянутую треугольником через крышу. Хью за рулём, а я должен помогать при ловле — вытаскивать валлаби из сачков.

Выезжаем на ближайшие поляны и сразу видим несколько пасущихся валлаби. При виде машины они начинают сначала медленно, потом все быстрее скакать к изгороди, ныряют под изгородь и исчезают в кустарнике.

Можно их ловить только у самой машины за один прыжок, если валлаби зазевался и подпустил близко. Такой промах допускают чаще всего молодые животные и самцы. Если же животное уже спугнуто, догнать его невозможно. Услышав соскочившего с подножки человека, валлаби «включает четвёртую скорость» и исчезает, как тень. Оказывается, это очень быстрые животные. Всё-таки за два часа ночной охоты нам удалось поймать пять валлаби — двух самцов и трёх самочек. Джон, накрыв валлаби сачком, сам легко выхватывает оттуда животное, а Мэрилин приходится прибегать к моей помощи. Держать животное нужно только за основание хвоста, иначе валлаби или вывернется и вцепится зубами (а кусается он очень больно), или обдерёт когтями задних лап.

Самцов легко отличить от самок: у них более яркие рыжие плечи, на загривке тёмная продольная полоса, мощные передние лапы, острая морда и в целом более крепкое и плотное телосложение.

Всего мы видели около пятидесяти валлаби, а также одного серого кенгуру. Это был большой самец, в одиночестве пасшийся на лужайке. Мы не встретили ни одного кролика. Я спросил у Питера, почему нам не попадаются эти столь обычные австралийские животные. Оказалось, что, к счастью, их сюда ещё не завезли, и уж теперь, конечно, не завезут.

Ветер довольно сильный и холодный, руки мёрзнут; изредка идёт небольшой дождик. Возвращаемся в три часа ночи. С крыльца дома смотрю на тёмные силуэты кустарников, окружающих усадьбу. На небе, слегка затянутом облаками, видна луна, наполовину закрытая тенью Земли. Здесь, в Южном полушарии, фазы Луны приходится отсчитывать наоборот. Если Луна имеет форму буквы «С», значит, она не стареет, а, наоборот, растёт, увеличивается.

Утром нас встречает яркое солнце. На дворе фермы множество птиц, и прежде всего бросаются в глаза прелестные мелкие голубые крапивники. Они скачут по траве и ветвям кустарников с мелодичным трещанием, похожим на голос длиннохвостых синиц. Здесь же — жёлтые медососы, обследующие садовые цветы. Особенно часто они присаживаются на розовые щётки боттл-браша. В переводе название этого австралийского кустарника означает «щётка для чистки бутылок». И действительно, соцветия очень похожи на этот предмет кухонного обихода.

Можно уловить и знакомые голоса с привычным для нашего уха музыкальным перебором — пролетает над головой стайка ярко-жёлтых щеглов.

— Может быть, хоть здесь ещё нет воробьёв? — спрашиваю я Питера. Увы, он показывает мне тут же самочку домового воробья, скачущую под кустом.

— Пока ещё здесь их немного, — добавляет Питер. — Видно, местные птицы не хотят пускать в свои сады этих непрошеных гостей.

После завтрака Питер выводит меня за пределы сада и показывает долину реки Саус-Вест. Здесь, на этом острове, есть и частные земли, такие, как его ферма, а есть и так называемые «земли короны», то есть условно принадлежащие королеве Великобритании.

Все большие поляны, которые видим мы с Питером, расчищены им и его отцом. На них собраны копны сена, пасутся овцы и коровы, а вдали видны два островка девственного леса, которые меня особенно заинтересовали. Питер рассказывает, что до их поселения здесь вся долина реки была покрыта хотя и низкорослым, но сплошным и густым эвкалиптовым лесом.

Отправляюсь в оставшиеся участки нетронутого эвкалиптового леса. Между деревьями, в подлеске, растут пальмообразные ксанторреи и колючий низкорослый кустарник. Для начала я переворачиваю обильный валежник. Этот обычный метод поиска почвенных животных сразу даёт богатый урожай. Попадаются большие жирные тараканы, кофейного цвета скорпионы с мощными клешнями. Под корягами и особенно под лепёшками коровьего помёта много дождевых червей. Здесь они удивительно проворные: если и не успевают нырнуть в норку, то, попав на ладонь, начинают прыгать, дёргая хвостом и головой во все стороны, и стараются спрыгнуть с руки.

Помимо мелких ящериц — сцинков удалось встретить и довольно крупного самца варана, который прятался под большим бревном. Сделав несколько снимков, я его отпустил, но варан не полез больше под корягу, а побежал в одну из своих нор. Там надёжнее, чем на временной «даче». У самой воды на берегу реки слышны из травы громкие голоса лягушек. Австралийцы называют их буллфрогс, то есть лягушки-быки. Голос у них действительно громкий, но совсем не похож на мычание быка. Замечаю, что голоса здешних лягушек-быков отличаются от тех, что пришлось слышать в окрестностях Канберры.

Птиц в лесу довольно много — это и стайки синих крапивников, и выводки попугаев розелл, и группы крикливых розовых какаду. На поле около леса кормятся желтолицые чибисы. Ходят они молча, но, взлетая, издают громкий резкий крик. Над долиной реки быстро пролетает выводок серых уток.

А с небольшого озерка снимается и скрывается за горизонтом белошейный баклан. Приятно видеть, что среди окружающих птиц преобладают местные виды. Завезённых из Европы довольно мало, но всё-таки опять около пасущихся овец замечаю небольшую стайку обыкновенных европейских скворцов.

Вернувшись к обеду, первым делом разбираю собранный материал. Коллеги с интересом просматривают найденных мною животных и, увидев чёрного паука, приходят в сильное волнение. Это паук атракс, укус которого может быть смертелен. Наряду с местным каракуртом атракс считается самым опасным из австралийских пауков. Я успокаиваю собеседников: любое животное я стараюсь поймать так, чтобы избежать неожиданного укуса. Заодно напоминаю им, что атракс — близкий родич южноамериканских пауков-птицеядов.

С наступлением темноты снова отправляемся на охоту за валлаби. Теперь мне уже доверено новое дело: я осветитель. Сижу на капоте с сильным фонарём в руках. Сегодняшнюю ночь мы полностью посвятили ловле валлаби и провели на пастбищах, лужайках, в зарослях кустарников около пяти часов. За это время нам удалось увидеть около ста двадцати валлаби, двадцать кистехвостых поссумов и восемь больших серых кенгуру. Охотились мы в основном за самками, потому что самцов раза в четыре больше и они легче подпускают. Поймали восемь самок и одного самца.

Пользуясь орудием осветителя — фонарём, я заодно изучаю, какого цвета и с какой силой горят глаза у различных животных, когда они попадают в луч фонаря. После небольшой практики можно отличать животных издалека по цвету горящих глаз. Так, у поссумов глаза горят гораздо ярче, чем у валлаби. Хотя поссумы и древесные животные, но по ночам нередко спускаются на землю. И именно здесь мы часто застаём их. Увидев опасность, поссум бежит на всех четырёх лапах, как бы стелется по траве, и, достигнув опушки, быстро взбирается на ближайшее дерево. На бегу хорошо виден его тёмный пушистый хвост. Недаром этого крупного сумчатого зверька зовут кистехвостым поссумом. По цвету глаз можно отличить и кенгуру от валлаби. Однажды в свет фонаря попало мелкое животное с какими-то очень яркими глазами. Я уже обрадовался, думая, что удалось увидеть новый вид сумчатых, но при ближайшем рассмотрении это яркоглазое животное оказалось одичавшей домашней кошкой.

Перед рассветом, около пяти часов утра, мы едем в аэропорт, где помещаем отловленных животных в специальные картонные коробки, которые утренним рейсом будут отправлены в Канберру. Таким образом, животные уже сегодня попадут в хорошие условия и будут содержаться в вольерах до нашего возвращения.

Следующей ночью я побродил в одиночку по лесу. Странное ощущение — здесь нет ни одного животного, которое могло бы напасть на человека, видя в нём возможную жертву. Ведь .где бы мы ни были — на Дальнем Востоке, в Индии, в Африке или в Европе, везде есть возможность встретить ночью леопарда, льва, тигра, медведя или волка. Все это крупные хищники, достаточно опасные для человека. Здесь же хищников в обиходном понимании просто нет. В то же время здесь нет древних хищных пресмыкающихся, которые вымерли ещё в меловой период. Это как бы переходный период между господством крупных хищных пресмыкающихся и хищных млекопитающих.

Сегодняшняя ночная ловля обещает быть «урожайной». Мы осваиваем новые районы. Действительно, к девяти часам вечера уже поймано девять штук. Со вчерашнего дня мы разработали новую методику: Хью ведёт машину не прямо на валлаби, а сбоку — слева или справа, постепенно заворачивая. Таким образом он останавливает животное. Валлаби замирает на месте, думая, что машина проедет мимо. Именно в этот момент Мэрилин, стоящая на подножке, накрывает животное сачком, не сходя на землю. Затем, выхватив животное за хвост из сачка, она профессиональным жестом нащупывает сумку у животного. Изредка происходит и небольшой конфуз, когда кажется, что мы гнались за самкой, а при проверке сумки не обнаруживается.

Если взрослые самцы и самки хорошо различаются, то молодые самцы иногда оказываются очень похожими на самок. Как только животное попадает в луч фонаря и кто-нибудь первый восклицает: «Это парень», фонарь сразу переводят на другую особь. Если же определяют: «Это девица», то начинается погоня. Ловим мы в основном самок. Самцов нам нужно немного, всего около десяти процентов.

Я спрашиваю Питера, давно ли отлавливают здесь валлаби для научных целей. Оказывается, уже три года. За это время добыто около пятисот животных. Естественно, что отлов мог стать основной причиной преобладания самцов в местных популяциях, так как вылавливали в основном самок.

Иногда в луч фонаря попадает куртина травы или сухой пенёк, очень похожие на валлаби. Приблизившись и убедившись, что это не животное, кто-нибудь восклицает: «А это трава валлаби» или «Бревно валлаби».

При новой методике ловли, с заездом сбоку, мне, стоящему на левой подножке, ничего не достаётся. Дело в том, что Хью лучше видит справа, так как слева ему загораживает поле зрения Джон, поэтому он «подаёт» животных в основном на сачок Мэрилин. Заметив, что я начал скучать без добычи, Мэрилин предлагает мне поменяться местами. Становлюсь на правую подножку и вскоре ловлю своего первого валлаби самостоятельно. Хью, выхватив его из моего сачка, восклицает: «Русский валлаби».

Во время ночной охоты мы заезжаем на пастбище, где пасутся коровы. Стоя на подножке, вдруг слышу в темноте громкий рёв и топот. Оказывается, прямо на нас тяжёлой рысью мчится несколько коров. Кто-то сопит в затылок. Прошу Джона посветить назад и обнаруживаю здоровенного быка прямо у себя за спиной. Джон объясняет: «Не беспокойся, просто эти коровы привыкли, что их кормят с машины, и решили, что мы привезли угощение в такое неурочное время».

Среди дня, отдохнув от ночной охоты, собираемся на экскурсию к берегу моря. Погода прохладная, но на солнце тепло. По извилистой песчаной дороге выезжаем на берег бухты. Светло-жёлтый пляж, по бокам его чёрные скалы-башни, о них разбиваются громадные холодные волны. За горизонтом — Антарктида! Ветер оттуда и впрямь холодный.

Собираем на песке и по скалам различных моллюсков, выброшенных морем, высохших крабов, скелетные пластины каракатиц. Вокруг пляжа в зарослях низкорослых кустарников то и дело попадаются вараны. У самой воды кормится стая мелких чаек. Крупная тихоокеанская чайка стоит, как хозяин, на скале и, когда Джон бросает подбитую им рыбу, первой хватает её, не обращая внимания на завистливые крики мелких сородичей.

Джон облачился в чёрный костюм ныряльщика, надел ласты и маску и, вооружившись подводным ружьём, начал охотиться на рыбу. Мне впервые приходится испытать на себе полный костюм «ветсьют», с шапкой, маской, поясными гирями, ластами и трубкой. К сожалению, в бухте сильное волнение, дна почти не видно, песок взбаламучен. Однако всё же удаётся над мутной придонной водой выследить довольно крупных морских рыб, заходящих в бухту.

В последний день пребывания на острове Кенгуру я взял у моих друзей машину на три часа, чтобы съездить в заповедник Флиндерс-Чейз, расположенный на западной окраине острова. Раннее утро, солнце периодически проглядывает сквозь облака, и по дороге, поросшей зрелым высокоствольным лесом, я периодически снимаю типичные пейзажи. Дорога была пустынной, только навстречу мне попались фермер с сыном, едущие верхом. Перед въездом в заповедник — ворота, небольшой забор, уходящий в глубь зарослей, и плакат, на котором изображён коала и рядом надпись: «Не спалите его!» Ещё по дороге мне попалось несколько знаков ограничения скорости с изображением кенгуру.

Приезжаю на кордон, где меня приветливо встречает старший лесничий Джордж Лонсар, одетый в зелёную форму с красивыми нашивками Управления охраны природы Южной Австралии. Он проводит по окрестностям и показывает животных, которых можно встретить поблизости от кордона. На лужайках пасутся группы серых кенгуру; здесь они почти ручные, и к ним можно подойти на несколько метров. На обширном сыром лугу расположилась громадная, более сотни, стая куриных гусей — замечательных австралийских эндемиков. Они мирно щиплют траву, но при попытке приблизиться взлетают и садятся поодаль. Около них прогуливаются две пары эму. Когда подходишь к ним, самцы начинают издавать глухие гортанные звуки, выражая этим свою тревогу.

Долго наблюдаю за пасущимися кенгуру. При медленном передвижении кенгуру опирается на все четыре лапы — поочерёдно на заднюю и переднюю пару, периодически останавливается и принимает позу собачьей стойки: опершись на три ноги, поднимает правую переднюю ногу. Если обнаруживает что-либо тревожное, поднимается на задние ноги и направляет уши-локаторы в сторону источника тревоги, а затем одно ухо поворачивает назад — для контроля ситуации с тыла.

Наиболее примечательны здесь коала. Они, правда, не водились на острове издревле, а завезены европейцами. Популяция их достигла здесь нормального уровня и находится в большей безопасности, чем на материке.

Мы с лесничим пошли по окрестностям, чтобы найти коала. Их трудно рассмотреть в кроне дерева, но уж если найдёшь, то они никуда не убегают. Хождение по лесу принесло нам успех. Сначала Джордж показал мне самца и поодаль самку с детёнышем. Я стал наблюдать за этой парочкой. Детёныш уже вполовину взрослого. Сначала он сидел на отдельной ветке, но, заметив, что я всё время хожу под деревом, счёл за лучшее перебраться поближе к мамаше, а затем вскарабкался ей на спину. Мама лишь слегка пошатнулась под тяжестью своего упитанного недоросля, но не выразила какого-либо неудовольствия. Вскоре она совсем закрыла свои подслеповатые глазки и мирно заснула. Пришлось попрыгать под деревом и испустить несколько громких воплей, чтобы разбудить её и привлечь к себе внимание — спящую фотографировать не хотелось. Когда мамаша проснулась и сердито поглядела на меня, я сделал несколько неплохих снимков.

Попрощавшись с гостеприимным лесничим, возвращаюсь на ферму Питера. Последний сбор, повторная экскурсия на пляж. Мы едем по новой дороге, и я спрашиваю Хью: «Мы едем на другой пляж?» Хью отвечает: «Нет, на тот же самый». И, усмехнувшись, добавляет: «Ты знаешь, чудесное место эта Австралия — к каждому месту у нас как минимум две разные дороги».

После заключительной ночной экскурсии в половине четвёртого ночи мы уезжаем. Я веду машину через весь остров до самой пристани. Все спят — и на переднем, и на заднем сиденьях. Когда едешь по холмистому острову на восток, хорошо заметно, что он постепенно снижается: преобладают крутые спуски, подъёмов гораздо меньше. Приезжаем в порт Кингскот на рассвете.

Грузимся на тот же самый пароход и солнечным утром прибываем в Аделаиду. В устье реки много моторных лодок: семьи приезжают к берегу на машинах с лодками и сгружают их прямо в воду, некоторые катаются на водных лыжах. По берегу и над водой у корабля много чаек. С корабля сначала сгружают мощные двухэтажные грузовики с коровами и овцами, а затем уже личные машины с нижней палубы. Мы ожидаем своей машины, и Хью отмечает: «У нас в отличие от Англии не леди в первую очередь, а овцы». Действительно, овцы — это символ Австралии, а заодно и её несчастье. Ведь падение цен на овец в последнее время буквально катастрофическое, и, как сказал Питер, сейчас овца дешевле кролика. «Легче овцу убить, чем продать», — говорят отчаявшиеся фермеры.

Из Аделаиды берём курс на Канберру. Ночью в свете фар множество кроликов, около пяти-шести на каждую милю. Много также и сбитых зверьков. Как ни печально, но и мне пришлось сбить по дороге несколько кроликов — они бросались прямо под машину, и увернуться от них на скорости сто километров в час просто невозможно. Мне это очень неприятно, но Джон, сочувствуя мне, объясняет: «Ты не убийца, это они самоубийцы». В четыре часа утра мы останавливаемся на тихой окраине селения и спим до восьми часов под пение петухов и крики пары кукабарр. Когда резкий хохот этих гигантских зимородков раздаётся прямо над головой, все нервно ворочаются, а меня душит смех. Ведь очень уж долго мои коллеги искали тихое место, чтобы поспать спокойно несколько часов. В перерывах между душераздирающим хохотом кукабарр и пением петухов слышны резкие крики розовых какаду. Для меня, орнитолога, вздремнуть под голоса птиц — истинное удовольствие.

Вскоре мне представилась возможность ещё раз заглянуть в гости к Питеру, на его ферму. В конце февраля в Аделаиде состоится конференция по проблемам экологии аридных территорий, и департамент зоологии командирует меня туда с докладом об охране и освоении пустынь в СССР.

Ранним прохладным утром, наскоро позавтракав в столовой университетского общежития, спешу по зелёным газонам в департамент зоологии. В кронах деревьев слышна флейтовая перекличка певчих ворон и резкие крики розелл Кримсона. Готовясь к отлёту, собираю багаж — нужно воспользоваться тем, что остров Кенгуру совсем недалеко от Аделаиды, и побывать там сразу после конференции. Пишу письмо профессору Гржи-меку: делюсь с ним впечатлениями о посещении острова Кенгуру. Ему это будет интересно, ведь профессор провёл на острове несколько дней, о чём упоминает в книге «Австралийские этюды». Другое достоверное свидетельство его пребывания там я нашёл в книге посетителей заповедника Флиндерс-Чейз, в которой обнаружил запись и автограф Гржимека. Об этом я также с удовольствием сообщаю профессору в своём письме. Оно получилось длинное, на трёх машинописных страницах, но думаю, что Гржи-меку будет интересно узнать свежие новости о природе и животных знакомых ему мест. Отправляю письмо в Танзанию, в город Арушу, поскольку профессор неизменно проводит январь и февраль в национальных парках этой страны — в Серенгети, Маньяре и Нгоронгоро.

Мои соседи по общежитию Пол и Крис собираются на Ред-хилл ловить махаонов — по их сведениям, там сейчас идёт массовая миграция этих бабочек. Они приглашают меня, но я с сожалением вынужден отказаться: в четыре часа пополудни вылетаю в Аделаиду.

Захожу к Биллу Хемфри. Он даёт мне с собой портативный магнитофон и пару кассет, чтобы я записал свой доклад в Аделаиде. Он также предлагает подвезти меня в агентство, что очень любезно — времени остаётся в обрез. Втискиваемся в его почти новенький крохотный «мини-моррис».

В моём багаже чемодан, портфель, кинокамера, фотоснайпер и ружье с патронами, полученное на складе департамента зоологии (придётся провести небольшие научные сборы птиц на острове Кенгуру для коллекции Московского университета). Беспокоюсь, как отнесутся в аэропорту к ружью и особенно к патронам. Дик Барвик советовал мне патроны с собой не брать, а купить в Аделаиде. Но я всё же рискнул.

На регистрации в агентстве разрешили взять и ружье, и патроны, хотя долго разглядывали и их, и меня. Что-то в моей внешности внушило им доверие, и меня лишь попросили «держать патроны отдельно от ружья» — как будто рядом с ружьём они выстрелят.

Правила оформления багажа здесь своеобразные: регистрируется не вес, а число мест, причём одно место предоставляется бесплатно, а за остальные платишь по два доллара. Но оружие произвело такое впечатление на приёмщика, что он отказался взять деньги за мой багаж.

Прощаюсь с милейшим Биллом и сажусь в роскошный чёрный автомобиль (его здесь называют автобусом), доставляющий пассажиров в аэропорт. На этом маршруте больше трёх-четырёх пассажиров не бывает, и автобус гонять ни к чему. Сейчас нас двое: кроме меня едет непрерывно курящая девица. Хорошо ещё, что на улице тепло и окна приоткрыты. В аэропорту функционируют две авиакомпании — государственная ТАА (Трансавстралийские авиалинии) и частная «Ансетт» (по фамилии основателя и владельца компании). Их конкуренция доводит качество обслуживания до совершенства, но зато самолёты этих компаний вылетают в один и тот же пункт почти одновременно. Иногда в каждом сидит по два-три человека, а шум в окрестностях аэропорта, не говоря уж о стоимости полётов, возрастает вдвое.

Погода солнечная, ветреная и прохладная, на небе красивые кучевые облака. К моему удивлению, самолёт оказался почти полностью загруженным — большинство пассажиров приехали в аэропорт на своих машинах. Мы летим самолётом компании ТАА. Он сразу круто берет вверх и, трясясь и ныряя, пробивает слой облаков. В это время сосед поясняет мне, что самолёты ТАА надёжнее, чем «Ансетт»: до сих пор из них разбился лишь один, а тех — целых два. Я замечаю, что если тряхнёт посильнее, то счёт как раз может и сравняться, после чего не склонный к чёрному юмору фермер мрачнеет и начинает встревоженно смотреть в окно.

Стюардессы в сопровождении радиозаписи показывают, как пользоваться спасательным жилетом. Мой сосед заинтересованно следит за их действиями и просит меня уточнить некоторые подробности экипировки. В перерывах между радиопояснениями играет лёгкая музыка, а затем периодически включает свой микрофон первый пилот. Он комментирует условия полёта и рассказывает о местах, над которыми мы пролетаем. Каждое своё выступление он начинает элегантным обращением: «Ladies and gentlmens, thats captain speaking again»[3].

Хотя полет длился менее часа, стюардессы успели предложить чай и кофе (black or white?[4]) с бисквитом.

Снижаясь для промежуточной посадки в Мельбурне, проходим через сплошную облачность, а под ней — обложной дождь. Со страхом думаю, как побегу в аэропорт под дождём: я даже без пиджака. Но подают от здания рукав-тоннель, и по нему мы попадаем сразу в зал ожидания.

Пока идёт оформление новых пассажиров, мне приходит в голову позвонить Нине Михайловне Кристесен — заведующей департаментом русского языка в Мельбурнском университете. Я планировал посетить этот департамент, и номер телефона у меня с собой. Набираю номер по автомату и вот уже слышу весёлый женский голос и, что особенно приятно, прекрасную русскую речь. Передаю привет из Москвы и сообщаю, что сейчас лечу в Аделаиду, а в марте собираюсь в Мельбурн. От Нины Михайловны узнаю, что через неделю в Аделаиду приезжает Андрей Вознесенский! В это время я буду уже на острове Кенгуру. Как жаль! «Ну ничего, — отвечает Нина Михайловна, — постарайтесь приехать в Мельбурн к одиннадцатому марта, он будет выступать здесь, и мы пришлём вам приглашение с оплатой проезда». Поясняю, что приеду на машине, поэтому нужно лишь заказать номер в отеле. Нина Михайловна обещает забронировать комнату в колледже. В ответ на просьбу прочесть лекцию соглашаюсь рассказать об охране природы в СССР. Прощаемся.

Объявляют наш вылет. Идёт дождь, но из-под облаков, сквозь влажную дымку, ярко светит заходящее солнце. За аэропортом — красивая радуга. Пока выруливаем на взлёт, перед нами садится, дымя, как паровоз, очередной самолёт. Сразу за ним выходим на взлётную полосу, наш самолёт дрожит и ревёт, готовый сорваться с тормозов, и вдруг — стоп: прямо перед носом садится ещё один самолёт! С предыдущей посадки прошло секунд сорок. Мы тут же взлетаем. Разрыв — секунд тридцать. Вот это теснота в воздухе!

Под крылом — австралийская древесная саванна, сильно освоенная. Холмистая равнина с полями, пастбищами и островками лесов по крутым склонам. Напоминает наше лесополье. Дальше в сторону Аделаиды холмы сменяет гладкая низменность в квадратах полей. Перелесков уже не видно.

Ровно через час прилетаем в Аделаиду — большой город прямоугольной планировки, расчерченный на кварталы освещёнными улицами. В аэропорту получаю багаж и вместе с ещё пятью пассажирами сажусь в автобус, который привозит нас в город к агентству ТАА. Замечаю, что и тут, в соседней комнате, — агентство «Ансетт». Как попугаи-неразлучники.

От агентства до моего отеля — пятьдесят метров, и это удачно, ведь багаж мой почти не подъёмен. Отель «Гровенор» старенький, но с особым провинциальным «шиком». Мальчик-портье открывает дверь перед каждым входящим и выходящим. Комнатка крохотная, однако со всеми удобствами. Правда, окна почему-то не открываются, и остаётся надеяться на исправность вентиляции. Перед сном прошёлся по опустевшим улицам. Уже одиннадцать часов, но я нашёл одно кафе, где можно было выпить чашечку кофе.

Два следующих дня потратил на подготовку доклада, лишь ненадолго выходил прогуляться до рынка, чтобы купить дыню, бананов, слив, помидоров и винограда. Такое меню в летний зной гораздо лучше всяких мясных блюд. Погода стоит всё время жаркая и безоблачная, к вечеру с моря поднимается сильный ветер.

Движение на улицах Аделаиды не такое интенсивное, как в Сиднее, и водители очень вежливы: стоит только сойти на мостовую, они тут же останавливают машину, давая перейти дорогу. На углах стоят высокие стройные полицейские в форменных фуражках с околышами в шашечку — я поначалу принял их за таксистов. В центре Аделаиды имеется своя аркада со сквозным переходом и массой лавочек по обеим сторонам. На одной из главных улиц расположился ночной стриптиз-клуб, фасад которого украшает полная гордости реклама: «Единственный стриптиз-клуб в Аделаиде и окрестностях!»

В центре города мало зелени, и на каменных опрятных улицах птиц не видно совсем, даже чириканья воробьёв не слышно. Зато рядом, в университетском парке, птицы повсюду. Больше всего здесь домовых воробьёв и австралийских чаек. Многие пенсионеры и служащие, отдыхающие в парке, едят сандвичи, сидя на скамейках или расположившись прямо на траве, а чайки с воробьями бродят вокруг в ожидании подачки.

В журнальном киоске я купил два первых номера серии «Мир дикой природы». Это замечательное произведение в десяти томах (в каждом томе — по пятнадцать журналов), написанное талантливым испанским натуралистом и писателем, автором многих фильмов о природе Феликсом Родригесом де ла Фуенте. Недавно началось издание этой серии на английском языке, и теперь нужно быть внимательным, чтобы не пропустить остальные сто сорок восемь журналов.

Вечером в фойе отеля несколько постояльцев смотрели телевизор. Шёл какой-то концерт, но в тот момент, когда я проходил мимо, началась программа новостей. Она освещала визит Никсона в Пекин, и я остановился, заинтересовавшись этим политическим событием. Но тут поднялся один из зрителей и, обращаясь к остальным со словами: «Экая ерунда, не правда ли?», переключил на программу с фильмом о ковбоях. Все сидевшие у телевизора согласно закивали головами, а мне пришлось отправиться в свой номер.

Невольно вспомнился другой случай, позволивший мне получить некоторое представление об уровне развития интересов в обывательской среде. Задержавшись как-то вечером у телевизора, я увидел передачу с участием старшеклассников, некое подобие викторины для двух соперничающих команд. Сразу покоробило то, что победителям тут же выдавали приз… деньгами. Вот это методы воспитания! Но еше больше разочаровали ответы школьников.

Ведущий спрашивает: «Где находится страна Гана?» Обе команды молчат, затем одна девочка нерешительно говорит: «В Азии». Узнав, что ошиблась, она снисходительно усмехнулась: мол, остальные вообще не имеют представления, где эта Гана!

На вопрос, какой европеец первым попал на Кубу, ответом было гробовое молчание. «Христофор Колумб», — наконец сказал ведущий. Все только равнодушно пожали плечами — ну Колумб так Колумб.

Зато, когда спросили, как зовут мужа Жаклин Кеннеди. все в один голос прощебетали: «Аристотелес Онассис!» — и даже привстали со своих стульчиков в порыве энтузиазма. Бедный Колумб!

Конференция открылась утром в актовом зале университета. В президиуме — доктор Бокс из США (штат Юта), приглашённый на средства оргкомитета, профессор Бонитон, председатель комитета водных исследований Южной Австралии, и неизвестный мне моложавый красавчик с округлым лицом, чёрными, как слива, глазами и вьющейся шевелюрой. На нём белый костюм, из нагрудного кармана торчит бабочкой (также белый) платочек. В общем на учёного он не похож.

Профессор Бонитон открыл конференцию и почтительно предоставил слово щёголю в белом костюме. Оказалось, что это — премьер-министр штата Южная Австралия, его превосходительство Данстен. Он прочёл приветствие хорошо поставленным голосом, но не отрываясь от бумажки, и после этого сразу ушёл. Доктор Рей Перри, один из ведущих геог-рафов-ландшафтоведов Австралии, специалист по аридным областям, сделал очень интересный и содержательный доклад об экосистемах пустынь. Однако он, как и большинство других выступавших, читал свой текст, уже розданный участникам перед конференцией. Поэтому, когда Перри дочитывал до конца страницы, в зале раздавалось дружное шуршание: все перелистывали конспект вслед за докладчиком.

На доклад даётся ровно полчаса, и председательствующцй вежливо, но настойчиво останавливает выступающего, если время истекло. Затем даётся пятнадцать минут на обсуждение, и ни минутой больше. Ведь без четверти одиннадцать — традиционный утренний чай: святое дело! За чаем и кофе с бисквитами можно продолжить дискуссию в кулуарах.

Несколько слушателей, сидящих в первом ряду, записывают доклады на магнитофоны, подключив их к розеткам на авансцене. К услугам докладчиков проектор для показа слайдов на большом экране. Свет в зале гасят и зажигают постепенно (при помощи реостата), чтобы не перенапрягалось зрение. И даже в промежутках между слайдами экран не тёмный, а полуосвещённый. Схемы, чертежи и графики Рей Перри и другие выступающие показывают, помещая их на световой столик на трибуне: изображение проецируется на большой экран. При необходимости докладчик дорисовывает детали, вносит поправки прямо на столике, а зрители видят этот процесс на экране.

Второй докладчик — пожилой профессор Кашмор из Мельбурнского университета выступил с предложением сделать национальным парком почти всю Центральную и Западную Австралию. Все раскритиковали его идею как невыполнимую, но на следующий день в аделаидской газете появилась статья о конференции, и в ней сообщалось только об этом «нашумевшем» докладе.

После обеда выступил ботаник из Аделаидского университета доктор Ланге. Не пользуясь конспектом, умно и хорошо он говорил о методах преподавания, о том, как воспитывает из своих студентов будущих исследователей. После доклада один молодой человек — наверное, ещё студент — спросил, а что делать, если после окончания университета не найдёшь работы по специальности?

Доктор Ланге ответил, что его задача — воспитать мыслящих, творческих учёных, а проблемы безработицы были и будут впредь, и это уже не его дело. Тут я не удержался и вступил в дискуссию. Поблагодарив Ланге за великолепный доклад, я сказал, что роль преподавателя и воспитателя вижу не только в том, чтобы развивать в студентах творческое начало, но и в том, чтобы помочь им применить на практике полученные знания. А поэтому мы, педагоги, должны чувствовать ответственность за будущее студентов, должны содействовать им в устройстве на работу, наиболее подходящую их желаниям и способностям.

В заключение выступил биолог доктор Тим Или из Мо-нешского университета в Мельбурне. Он известен как увлечённый популяризатор и в своём сообщении на тему «Животный мир и человек» с жаром рассказывает о роли кроликов и лис, об одичавших кошках, цитирует письма пенсионерок, жалующихся на кошку, съевшую птенчиков в их саду. Доклад завершается чтением длиннющего стихотворения, уместившегося на трёх страницах. Остаётся впечатление, что по рассеянности милейший доктор Или прихватил на научную конференцию конспект выступления, подготовленный для собрания садоводов-любителей.

Весь вечер лихорадочно готовлюсь к завтрашнему докладу: кто-то из докладчиков не приехал, и меня попросили выступить с первым утренним сообщением. Текст на русском языке готов, схемы и таблицы — тоже, но перевести конспект на английский удалось только до восьмой страницы, а их шестнадцать. Однако уже час ночи, нужно немного выспаться. Придётся часть доклада переводить с листа.

Рей Перри обещал утром в половине девятого просмотреть мой английский текст и поправить его. Выхожу из отеля за пять минут до назначенного срока, идти пешком минут десять — чуть меньше километра. Но опаздывать здесь не принято! Подхожу к такси и прошу отвезти в университет, извиняясь за то, что занимаю машину на такое короткое расстояние. Шофёр любезно приглашает сесть и удивляется: «О чём речь — ведь это наша работа!»

Вхожу в фойе с опозданием на минуту и вижу Рея, вбегающего с противоположной стороны. Вовремя я подоспел! Рей читает конспект моего доклада, расставляет, где нужно, артикли, уточняет некоторые слова, говорит, что все отлично, и вдруг обескураженно прекращает чтение, натолкнувшись на русский текст. Успокаиваю его, говоря, что уже понял принципы расстановки артиклей и дальше попробую сделать это в процессе доклада. Рей посылает куда-то юношу из оргкомитета с моими схемами и графиками. Теперь моя очередь беспокоиться: а вдруг он не вернётся? Но через десять минут тот возвращается и приносит все рисунки, переснятые на прозрачную плёнку для демонстрации со светового столика. «Чёртова техника!» — произношу я про себя.

В списке участников конференции я значусь как Dr. Drozdon. Но я уже привык к таким разночтениям. В общежитии Канберрского университета мне приходит почта на фамилию Drozdor, а на авиабилете написано: «Mr. Drozdoe». Очевидно, русское окончание «ов» кажется австралийцу почти непроизносимым.

В десять часов председательствующий профессор Радд предоставляет мне слово, предварительно зачитав краткое жизнеописание докладчика, составленное мной же самим. В этом «самообличении» я не удержался от упоминания, что дважды побывал в странах Африки.

В докладе здесь принято обязательно несколько раз пошутить, чтобы аудитория развеселилась. Памятуя об этом, пришлось сделать несколько «домашних заготовок». Перед самым выступлением в зал впорхнули три десятка девочек в форменных платьицах и расселись по всей галёрке. В первый момент я даже несколько смутился таким прибавлением аудитории, а уже после доклада узнал, что учительница географии из соседней школы привела свой класс на конференцию.

Начинаю доклад быстро по переведённому на английский тексту, показываю схемы, карты и рисунки на световом столике, пишу латинские названия растений и животных фломастером на прозрачной бумаге, всё идёт хорошо. При упоминании о зимних температурах в пустыне Каракумы — минус двадцать девять градусов — по аудитории проходит шелест. Дойдя до русского текста, замедляю темп, но в общем ход доклада не нарушается. Попутно сокращаю некоторые абзацы, чтобы уложиться в отпущенные полчаса, между делом замечаю, что Рей Перри тщательно конспектирует мой доклад: в июне он поедет в Ашхабад на международную конференцию по опустыниванию, и все это ему пригодится. Заканчиваю в половине одиннадцатого — точно в срок — и получаю серию вопросов.

Пожилая дама, видимо, ботаник, спрашивает: «Не из маревых ли эти саксаулы?» —«Именно так», — отвечаю я.

«А для чего вы используете верблюдов? У нас-то они только бегают одичавшие». Приходится подробнее рассказать о всех полезных свойствах этих животных.

«Как вы боретесь с засолением?» Рассказываю про дренаж и фитомелиорацию.

«Какие породы овец вы разводите?» Даю справку в пределах своих познаний.

Чудаковатый фермер, сидящий в первом ряду с микрофоном в вытянутой руке, спрашивает меня: «Не лучше ли поливать поля опрыскивателями, а не вести воду по каналам?» «Конечно, лучше, — соглашаюсь я, — но расстояния и площади таковы, что одно другого не заменяет, а дополняет».

«Как у вас там с национальными парками?» Рассказываю о системе и типах охраняемых территорий, о преобладании заповедников — в них ставятся задачи охраны и научных исследований, но не рекреации. Поясняю, что в заповедниках могут жить только rangers[5], но не bushrangers. Последнее замечание вызывает общее оживление, все очень довольны тем, что я уже знаю о бушрейнджерах. Они стали предметом гордости австралийцев, хотя по сути дела это всего лишь дорожные грабители конца прошлого века. Но некоторые из них, например Нед Келли, более известны в Австралии, чем иные учёные и путешественники.

После доклада чувствую себя прекрасно — будто гора с плеч свалилась. Теперь можно спокойно слушать других и получать ничем не омрачённое удовольствие от участия в конференции.

Во время выступления я обратил внимание на крупного и очень симпатичного седого старика, сидевшего в первом ряду. Я заметил, что профессор Бонитон, разместившийся рядом с ним, держался всё время вполоборота к этому джентльмену и что-то периодически говорил ему на ухо с явным подобострастием. По окончании моего доклада старик заулыбался, затем дружелюбно кивнул всему президиуму и направился к выходу. Профессор Бонитон встал проводить его и открыл перед ним дверь. За чаем я узнал, что на доклад заглянул сам сэр Олифант — известный учёный-физик, которого два месяца назад назначили губернатором штата Южная Австралия! В беседе с Бонитоном мы сошлись во мнении, что приятно видеть на таком посту учёного — ведь раньше по традиции губернаторами назначали в основном военных.

В ходе общения с участниками конференции мне пришлось с некоторым огорчением обнаружить, как мало знают в Австралии о работах, проводимых советскими учёными в аридных регионах, и даже о физической и экономической географии этих регионов. Если уж специалисты не сведущи в таких вопросах, то что говорить о широкой публике.

На вечернем заседании выступил профессор Мак-Ферлейн из сельскохозяйственного института в Осмонде. Он с жаром, по-юношески увлечённо рассказал о животноводстве в аридных областях. Его идея — увеличение многообразия видов и пород животных в разных условиях хозяйства и в разной природной обстановке. Профессор сопровождал доклад показом слайдов, на которых запечатлены африканские племена с их стадами, австралийские аборигены, жарящие кенгуру на костре, а также всевозможные породы овец и коров.

Мне так понравилось выступление профессора Мак-Фер-лейна, что я в прениях более подробно, чем в своём докладе, рассказал об опыте верблюдоводства, о целебном верблюжьем молоке и порекомендовал организовать в Центральной Австралии несколько верблюжьих ферм. Профессор оживился при этой мысли и воскликнул: «Это хорошо, но как их удержать на ферме — это же невозможно!», на что из зала кто-то выкрикнул: «Но они же в России как-то это делают!»

В последний день конференции утреннее заседание открывается докладом приглашённого почётного гостя из США, профессора Теда Бокса. Он один из признанных специалистов, крупный учёный, директор Международного центра по изучению аридных земель. Поэтому профессор позволяет себе сделать «лёгкий» доклад, где проводит мысль, что австралийские пустыни во многих отношениях не хуже, а значительно лучше прочих пустынь, в которых ему приходилось бывать. В его выступлении немало остроумных замечаний, касающихся развития туризма, например о том, что современному туристу нужна иллюзия первопроходчества, будто он первым попал в «эти дебри», но… с кондиционером, плавательным бассейном и т. п. Профессор предложил также воспеть в фильмах приключения бушрейнджеров, что поможет привлечению туристов. Ведь фильмы о ковбоях принесли США во много раз больше дохода, чем сами ковбои за всю их историю.

В дискуссию по этому докладу вступает фермер — самый активный слушатель. Он рисует на доске схему: вот его ферма в одну квадратную милю, он сам, его лошадь, собака и кошка.

Он ни за чей счёт не живёт, только микроорганизмы ему помогают. А на полуострове Манхэттен на такой же площади живёт несколько десятков тысяч людей, и всех их надо кормить!

Вот так преломляется проблема экологического равновесия в утомлённом одиночеством мозгу…

После ленча все направляются в винные погреба, что в окрестностях Аделаиды, я же предпочитаю сбежать в зоопарк. У входа меня встречает миссис Салмон, заведующая лекторием. Она знакомит меня с директором зоопарка мистером Ланкастером. Крупный, кряжистый старик с грубоватым, но умным лицом делится впечатлениями о других зоопарках мира. Он бывал и в Берлинском зоопарке у профессора Дате, и во Франкфуртском — у профессора Гржимека.

— Гржимеку повезло — Франкфурт американцы начисто разбомбили, и ему после войны был выстроен новенький, «с иголочки», зоопарк. А нашему уж невесть сколько лет.

Действительно, многие здания обветшали, давно требуют ремонта.

— Так что же, вы бы хотели, чтобы и ваш зоопарк разбомбили? — с укоризной спрашиваю я.

Ланкастер рад такой неожиданной мысли и восклицает:

— Некоторые здания — несомненно!

Основная достопримечательность Аделаидского зоопарка — большая размножающаяся колония кольцехвостого кенгуру. В природе эти кенгуру остались в очень малом числе по ущельям хребта Флиндерс, а здесь они приносят потомство и составляют надёжный резерв на случай их полного исчезновения в естественных условиях. В обширной вольере, включающей группу скал, живёт около трёх десятков этих редких животных. Некоторые пары старательно демонстрируют зрителям, что это действительно размножающаяся колония. Остальные звери сидят спокойно, прислонившись спиной к дереву или камню, подложив под себя хвост, украшенный светлыми и тёмными рыжими кольцами.

В большой клетке спит вомбат, развалившись на спине и раскинув лапы. Есть в зоопарке и слон, и пара жирафов, и носорог. С ручным тигром мне удалось «побеседовать» — он тёрся щекой о решётку и почти что мурлыкал.

После осмотра зоопарка еду на телестудию, где обещал дать интервью доктору Или. Он уже ждёт меня у входа. В студии нас встречает ведущий, и мы усаживаемся, чтобы «обговорить» предстоящую запись. Вначале я спрашиваю Тима Или:

— Какие вопросы вы хотели бы задать мне? Тим растерянно смотрит на меня и отвечает:

— А какие вопросы вы хотели бы, чтобы я задал вам? Поняв, что Тим Или не представляет, о чём говорить, я обращаюсь к ведущему:

— А какие вопросы вы хотите, чтобы доктор Или задал мне? Смеёмся. Тощая сам составляю план интервью по наиболее интересным моментам моего доклада и готовлю Тиму список вопросов. После записи мы прослушиваем плёнку, и забавно слышать свой голос на английском языке с крепким русским акцентом.

Ведущий приглашает нас к себе домой на ужин, и мы продолжаем беседу о природе. Тим вспоминает Гржимека — он встречался с ним, когда тот путешествовал по Австралии. Хозяин дома высказывает суждение, что учёные находятся в привилегированном положении: путешествуют по всему свету, встречаются друг с другом в разных странах.

Я категорически возражаю: по-моему, гораздо больше по свету колесят коммерсанты, артисты, особенно модные певцы и кинозвезды. Хотя в чём-то они проигрывают: их маршруты не включают скал на острове Кенгуру и ночной ловли утконосов, барханов в пустыне и встреч с коброй в горном ущелье. А по мне, не будь этого, любая поездка потеряла бы смысл.

Наутро пора отправляться в аэропорт, и снова — на остров Кенгуру! Самолёт следует до главного населённого пункта острова — городка Кингскот. Оттуда возьму напрокат машину, которую я уже заказал по телефону, и доберусь до фермы Питера Девиса.

Вызываю портье, и он отвозит мои вещи на тележке до агентства — оно в полусотне метров вт гостиницы. Эта услуга входит в сервис отеля, но я спрашиваю портье: «Сколько с меня?» Он смущённо отвечает: «Up to you»[6], — и уходит довольный, получив на чай.

В агентстве я долго хожу вдоль стойки, пытаясь обратить на себя внимание, чтобы зарегистрировать билет. Однако встречаю косые взгляды и подчёркнутое безразличие к моей персоне. Где же их хвалёный сервис? Почти перегнувшись через стойку, в упор спрашиваю дежурного:

— Где можно зарегистрировать билет? Дежурный сквозь зубы цедит:

— Вам нужно обратиться в соседнее помещение — в ТАА. Тут наконец-то понимаю, почему ко мне так подчёркнуто безразличны. Я пришёл сюда, к стойке «Ансетт», так как билет, который держу в руке, именно этой авиакомпании. Но к нему сверху остался приколотым билет Канберра — Аделаида, а ведь ту часть пути я летел на самолёте ТАА!

Откалываю верхний, уже использованный билет, и сразу дежурные преображаются, увидев надпись: «Ансетт». Мгновенно выхватывают из рук билет, забирают багаж, провожают к автобусу. В аэропорту меня встречают стюардессы «Ансетт» в круглых красных шапочках и сажают в почти пустой самолёт на самое удобное место у окна справа.

Взлетаем и сразу оказываемся над морем. Под крылом — сине-зелёная вода, а вдали — безлесные жёлтые холмы, побережья. Лес и кустарник уже давно сведены, а до прихода европейцев ландшафт окрестностей Аделаиды был лесным.

Подлетаем к острову Кенгуру. Я впервые вижу его с воздуха, но там внизу столько знакомых мест — и селения, и дороги, и поля, по которым мы колесили ночами! Восточная часть острова полностью освоена. Она вся поделена на квадраты пастбищ со стадами коров и овец, с прудами для водопоя, посадками деревьев вдоль дорог и границами отдельных землевладений.

Высаживаюсь в аэропорту и направляюсь к месту выдачи багажа. Это та самая площадка, на которой мы по ночам выгружали пойманных валлаби. Тогда в темноте всё вокруг казалось странным, таинственным и загадочным, а сейчас наполнено весёлой суетой, гомоном, радостными восклицаниями встречающих.

В помещении аэропорта подле стойки «Прокат машин Авис» меня ожидают две девушки из фирмы мистера Диксона, с которым я говорил по телефону из Аделаиды. Они берут с меня залог в десять долларов, обязательную страховку в два доллара и вручают ключи от маленькой ярко-красной машины «датсун». Я устраиваюсь в машине, а девушки садятся в старенький синий «холден» и, помахав мне рукой, быстро уезжают. Теперь понятно, почему они явились вдвоём: чтобы не выбираться из аэропорта на автобусе. Приехали на двух машинах, а обратно возвращаются на одной.

В моём «датсуне» все такое миниатюрное: и руль-малышка, и мотор, работающий с каким-то «игрушечным» урчанием. В проспекте, который я смотрел ещё в отеле «Гровенор», было сказано, что эта машина имеет обогреватель и радио. Печки мне не надо — температура поднялась к полудню до двадцати восьми градусов, а вот что радио не работает — жаль. Впрочем, печка тоже не включается. Отъехав несколько километров от аэропорта, останавливаюсь на обочине, чтобы послушать птиц в окрестных посадках. Слышны голоса певчих ворон и розовых какаду, тонкое щебетание голубых славок.

Доехав до Парнданы, заворачиваю к Девисам. Легко нахожу домик, знакомый по прошлому визиту. Застаю дома мать Питера и двух его младших братьев-школьников. Мать Питера угощает меня кофе с горячими пирожками и расспрашивает о новостях в Канберре. Очень радуется, узнав, что у Криса Тидеманна родилась дочка. Крис не раз вместе с Питером охотился здесь на валлаби.

Я предлагаю взять с собой на ферму обоих ребятишек, чему те бурно радуются — они любят бывать у старшего брата, на природе. Мать созванивается с мужем — он сейчас на ферме — и сообщает о том, что скоро я появлюсь вместе с мальчишками. И вот, нагрузившись гостинцами для старших мужчин, мы выезжаем в Брукленд-парк (так называется ферма Девисов).

Примерно на полпути что-то в моторе начинает всё громче и громче стучать. Затем из-под капота появляется густой дым. Тут уж я останавливаю машину, и мы все выскакиваем из неё. Откидываю капот — оттуда вырывается столб дыма, сквозь который виден докрасна раскалённый мотор. Что случилось?

Пока мотор остывает, видим вдали машину. Вскоре к нам подъезжает вместительный «холден», из которого выходят трое совершенно одинаковых фермеров — в белоснежных костюмах, белых соломенных шляпах и чёрных очках. Они тощие, высокие, с загорелыми обветренными лицами. Ну впрямь близнецы. Лишь приглядевшись, замечаю, что лица у них всё-таки разные. После обмена приветствиями фермеры обследуют остывший мотор и решают, что не хватает масла.

«Близнецы» сажают меня и одного из ребят в свою машину и везут до ближайшей фермы. Хозяин, выйдя навстречу и увидев троих мужчин в безукоризненно белых костюмах, шутливо восклицает: «Oh, all bosses inside!»[7] Он охотно даёт нам банку масла, и мы возвращаемся к нашей машине. Заливаем масло, но мотор не заводится. Фермеры достают из багажника «холдена» трос и буксируют нашу «малютку» на ферму. Здесь все трое начинают рьяно возиться с мотором, невзирая на свои костюмы, которые вскоре покрываются тёмными масляными пятнами.

Между делом я выясняю, почему фермеры так парадно одеты. Сегодня в Парндане был большой матч по кеглям, и эти костюмы — просто форма игроков.

Попытка залить воду в радиатор даёт неожиданный эффект — из задней части блока вода с весёлым журчанием льётся на землю. Заглядываем туда и обнаруживаем здоровенную дыру — там вылетела какая-то заглушка. После этого мои новые друзья-помощники теряют интерес к ремонту, ведь надежды оживить мотор не остаётся.

Мы благодарим фермеров за такую заботу, за помощь и прощаемся с ними. Ну до чего же чудесный народ — так старались ради случайного проезжего!

С фермы звоню мистеру Диксону и сообщаю о происшествии. Он обещает тотчас выслать механика. Звоню также и Питеру, объясняю, на какой ферме мы застряли. Проходит около получаса, и в наступающих сумерках появляется автомобиль Питера. Мы оба рады новой встрече. Питер предлагает тотчас ехать к нему, оставив здесь сломанную машину. Но я всё-таки предпочитаю дождаться механика. А пока его нет, пускаемся в неторопливую беседу об урожае, об овцах, о вредителях — розовых какаду, поссумах и т. п.

Вскоре приезжает механик от Диксона, и мы оставляем его с пострадавшим «датсуном». Звоню ещё раз мистеру Диксону и говорю, что автомобиль уже в руках опытного мастера, а я беру напрокат машину у Питера Девиса. Мистер Диксон разочарован, но что поделаешь!

Забавно у что внутри «датсуна» на приборном щитке приклеена яркая лента с надписью: «Dont let next accident on К. I. to be yours» (He допусти, чтобы следующее происшествие на острове К. было с тобой).

Уже в полной темноте прибываем на ферму Девисов, в Брукленд-парк. Нас встречают Айвен Девис — основатель этой фермы и миловидная девушка — невеста Питера. Она приехала из Аделаиды, где раньше подружилась с сестрой будущего жениха. Питер и его невеста чем-то очень похожи друг на друга — оба стройные, высокие, с простыми и симпатичными крестьянскими лицами. Они помолвлены, и свадьба состоится только в августе. А пока они получили от друзей более тридцати красивых открыток с поздравлениями. Питер расставил открытки по окнам террасы, и среди них я не обнаружил двух одинаковых.

— Питер — большой мастер в ловле валлаби, а на этот раз поймал такую хорошую невесту, — замечаю я.

— Да что вы, это я его поймала, — смеётся невеста. — Он сидит на ферме, как сыч, и мне пришлось из города сюда ехать, чтобы окрутить его.

Питер спрашивает о цели моего нового визита на остров. Он готов помочь мне в коллекционировании животных. С декабря он даже стал сам собирать в спирт скорпионов и пауков, а раньше просто убивал их. Питер предлагает поделиться своими сборами скорпионов. Я отказываюсь, поскольку уже собрал их много. Но Питер настаивает — он уверен, что один вид, пойманный им, мне не попадался. Мы с увлечением копаемся в груде спиртованных пауков и скорпионов, и невеста Питера спрашивает меня:

— Это за ними вы ехали в такую даль?

— Нет, откровенно говоря, просто подумал: ведь я был первым русским, попавшим на остров Кенгуру. Так почему же мне не стать также и вторым?

Хотя это древнейшее млекопитающее распространено практически по всему материку, обнаружить и наблюдать его в природе совсем не просто. Ехидна ведёт скрытный образ жизни; ночная и сумеречная активность, исключительная способность к зарыванию в землю, использование нор и других укрытий во время отдыха помогают ей скрываться от людей.

Мне удалось найти ехидн и провести наблюдения за их поведением лишь во время второй поездки на остров Кенгуру, которую я совершил в конце февраля. Там обитают ехидны, отличающиеся от материковых светлой, желтовато-коричневой окраской и особенно густыми, тонкими и длинными иглами.

Во время первого посещения острова с группой зоологов ехидн увидеть ни разу не удалось. Правда, тогда мы были всецело поглощены отловом валлаби таммаров.

Во второй раз я прилетел на остров Кенгуру один и смог посвятить всё время обследованию заповедника Флиндерс-Чейз и наблюдению за ехиднами.

Питер Девис выкроил несколько часов из своего рабочего дня и провёл меня в глухой участок низкорослого эвкалиптового леса близ реки, где чаще всего ему попадались ехидны, и мы приступили к поискам. Сейчас конец февраля — по местным понятиям, конец лета, но на многих эвкалиптах распустились кисти ярко-красных цветов. Под пологом деревьев разбросаны отдельно стоящие ксанторреи, или травяные деревья, с чёрными столбовидными стволами и шапкой узких жёстких листьев на макушке. С первого взгляда ксанторреи напоминают пальмы, хотя на самом деле относятся к семейству лилейных. Почва густо покрыта сухой листвой, повсюду много валежника. Местами заросли молодых эвкалиптов становятся непролазными. Солнце уже начинает клониться к горизонту, и в глубине леса сумрачно, несмотря на почти безоблачную погоду.

Над лесом пролетает большая стая крикливых розовых какаду. Они направляются на поля убранной пшеницы, чтобы подобрать рассыпанные зерна. В кустах раздаются мелодичные трели и короткие позывы синих крапивников. Выводок из восьми крошечных птичек с вертикально вздёрнутыми хвостиками скачет по ветвям. Один лишь самец украшен ярко-синей шапочкой и мантией, остальные члены семейки — скромного буроватого цвета.

Из-под ног то и дело выбегают и, шурша в сухой листве, прячутся под валежником мелкие коротконогие сцинки. Переворачиваю несколько полусгнивших стволов и нахожу под ними гнезда муравьёв, крупных кивсяков, тёмно-бурых скорпионов с толстыми клешнями.

И вот наконец за одной из валежин мы слышим шорох листвы и видим колючую спину ехидны. Она сосредоточенно бредёт вдоль бревна, обнюхивая землю своим длинным носом. Ноздри её расположены на влажном чувствительном конце вытянутой мордочки. Маленькие сонные глазки близоруко смотрят по сторонам. Мы с Питером бросаемся вперёд, но зверёк и не думает бежать. Заслышав наши шаги, ехидна останавливается, фыркнув, убирает голову под брюхо и выставляет кверху короткие и толстые спинные иглы.

Внешнее сходство животного с ежом поразительно. Я осторожно дотрагиваюсь до левого бока ехидны, она тотчас же прижимает эту сторону тела к земле. Хочу подцепить её с другого бока — ехидна наклоняет тело вправо. С некоторой опаской беру зверька за спинные иголки. Помню, что в этих случаях ежи обычно с резким фырканьем подпрыгивают, выгибая спину и стараясь ударить своими иглами. Но ехидна ещё не владеет таким приёмом защиты, и я легко беру её в руки. Она сразу сворачивается в плотный клубок, прячет голову и лапы внутрь.

Иголки ехидны толстые, короткие и острые, светло-жёлтые, с чёрными концами. Ноги, брюхо и голова покрыты щетинистой тёмно-бурой шерстью. Особенно мощные иглы расположены на загривке, по бокам тела и вокруг короткого тупого хвоста. По хребту проходит полоска более мелких игл, между ними хорошо виден тёмный «подшёрсток».

Слегка отгибаю ноги ехидны, пытаясь получше рассмотреть их строение. Зверёк напрягает мышцы, сопротивляясь моим намерениям. Всё же удаётся разглядеть передние лапы с мощными тупыми когтями. Они слегка загнуты и уплощены. На задних ногах когти, напротив, заострённые, причём второй и третий гораздо длиннее остальных — ими ехидна пользуется для почёсывания кожи между иголками. На внутренней стороне задних ног чуть выступают из шерсти короткие и толстые шпоры. Значит, нам попался самец: у самок шпор не бывает.

Питер подставляет большой мешок, я закатываю туда колючий шар. Отправляемся на дальнейшие поиски и ещё засветло натыкаемся на вторую ехидну, поглощённую едой. Она нашла муравейник около трухлявого пня и, разрыв его сильными передними лапами, начала слизывать разбегающихся муравьёв. Длинный и тонкий язык быстро высовывается и, подхватив лакомство, втягивается внутрь. Попросив Питера остаться поодаль, я бесшумно подкрадываюсь к ехидне и наблюдаю за ней с расстояния в несколько шагов. Она деловито снуёт языком по поверхности разрытого муравейника, поводя мордочкой и пофыркивая. Время от времени ехидна разгребает муравейник то левой, то правой лапой, заставляя муравьёв лихорадочно бегать по поверхности. Но вот её обеспокоили какие-то кожные паразиты, и она, ловко задрав заднюю ногу, с явным наслаждением почёсывает спину между иголками длинными острыми когтями.

Под моей ногой хрустнула сухая ветка, и ехидна тотчас спрятала мордочку и подтянула лапы. Этого зверька мы тоже прячем в мешок вслед за первым. На задних лапах у этой ехидны шпор нет — значит, попалась самочка. Возвращаемся с добычей на ферму и выпускаем пленников в небольшой загон. Ставим им на ночь мисочки с молоком и заранее приготовленными дождевыми червями.

Наутро первым делом направляюсь к загону и обнаруживаю, что одна из ехидн спит, уткнувшись в угол, а другая зарылась в землю так, что с обеих сторон образовались два валика свежевырытой земли, наружу торчат только спинные иголки. Зарывшуюся ехидну приходится откапывать лопатой — иначе её просто не за что ухватить.

Провожу несколько часой в обществе наших пленниц, наблюдая их поведение. Выпускаю зверьков на лужайку и стою неподвижно. Видят они плохо и, не слыша никаких звуков, вскоре успокаиваются, начинают ходить. Походка у них неторопливая, вперевалку; при этом задние ноги они ставят на землю когтями назад, как бы волоча их за собой, опора падает на повёрнутую назад ступню и крайний коготь, короткий и уплощённый.

Ехидне, чтобы зарыться в землю до уровня спинных колючек, требуется лишь несколько минут. Роет она в основном передними лапами, уходя под землю наклонно вниз и вперёд. Выставив наружу только колючую спину, зверёк успокаивается и остаётся в таком положении, не пытаясь углубиться дальше.

Если ехидну не беспокоить, она не зарывается и не прячется, прогулка её становится более целенаправленной и содержательной. Она идёт медленно, исследуя предметы своим длинным носом, периодически останавливаясь с поднятой передней ногой и вытянутой мордочкой, — ну прямо легавая в стойке. Иногда при изучении встречного предмета ехидна забавно кланяется, поводя носом вверх и вниз и громко посапывая.

На любой посторонний звук ехидна реагирует, резко останавливаясь, втягивая голову, поднимая иголки дыбом и фыркая. Но, если потревоживший её шум не повторяется, она снова расслабляется, опускает иглы и продолжает свой путь.

Периодически, утомлённая хождением, ехидна впадает в кратковременный сон, распластавшись и уткнув в землю свою длинную мордочку.

Одну из ехидн я застал на второй день в загоне спавшей на спине с раскинутыми в стороны лапами! Но чаще всего ехидны засыпают, просто забившись в угол загона, а на воле — в глубь густого кустарника.

Когда пути двух ехидн пересекались, они с сопением обнюхивали друг друга и затем самочка, видимо, смущённая более крупными габаритами самца, уступала ему дорогу. Стоило ей немного замешкаться, как самец внушительно толкал её плечом и продолжал свой путь.

Найдя корм, ехидны ощупывали его длинным тонким шершавым языком, затем начинали быстрыми движениями языка лакать молоко или подхватывали дождевого червя и заглатывали его, пережёвывая своими узкими челюстями, вооружёнными, как у утконоса, роговыми пластинками. Немного поев или попив, любопытный зверёк непременно засовывал нос под блюдечко, толчком головы переворачивал его и с чувством исполненного долга отправлялся дальше. Впрочем, такжеехид-ны поступали и с любым небольшим предметом, попадавшимся на пути, — камнем, куском коры или палкой. Желание перевернуть что-либо очень характерно для их поведения при поисках пищи.

Обе ехидны через несколько дней отправились в Канберру на том же самолёте, что и я, но только в багажном отделении. По прибытии они поступили в лабораторию, где зоологи университета продолжили наблюдения над этими животными.

Многие подробности размножения и развития ехидны прояснились только в последнее время.

Большую часть года ехидны ведут одиночный образ жизни, избегая встреч с сородичами. Постоянный район обитания каждой особи имеет радиус около полутора километров, но отдельные животные совершают переходы до пятнадцати километров. Брачный период наступает обычно в сентябре, во время австралийской весны. Тогда у самки образуется на брюхе временная сумка в виде складки, прикрывающей два млечных поля. Примерно через месяц после оплодотворения самка откладывает одно кожистое яйцо (очень редко их бывает два), которое закатывает в сумку и носит около двух недель. Новорождённый детёныш, слепой и голый, лишён колючек; он присасывается к одному из млечных полей.

Во время насиживания и выкармливания самка проводит почти всё время в неглубокой гнездовой норе. Недель через десять детёныш достигает веса до четырёхсот граммов и покрывается колючками. Самка, уходя на поиски пищи, прячет его в гнездовой норе, но возвращается, чтобы покормить молоком. Через полгода, достигнув веса девятьсот граммов, детёныш начинает вести самостоятельную жизнь.

Уже более полувека ехидна находится под полной охраной государства. К счастью, этот закон редко нарушается, поскольку ехидна не представляет практически никакой коммерческой ценности. Её колючая шкура не привлекает охотников за пушниной, а мясо почти не употребляется в пищу. Лишь однажды на базаре в г. Порт-Морсби на Новой Гвинее среди прочих «даров природы» мне пришлось увидеть ехидну. Завезённые в Австралию хищники (лисица и другие) не наносят вреда ехиднам, так как не в состоянии с ними справиться. Отравленные приманки для кроликов, поедаемые многими местными видами животных, ехидн совершенно не привлекают, лишь изредка они попадают в капканы для кроликов. Сами же кролики там, где они многочисленны, вытесняют других наземных животных, в том числе и ехидн.

В целом же ехидны благодаря своему образу жизни и экологической непритязательности сохраняются во многих уголках Австралийского материка.

В службе национальных парков в Сиднее мне посоветовали посетить старейший национальный парк страны Ройял. Меня сопровождает Фред Херси, заместитель директора службы, худощавый блондин в зелёной рубашке и шортах. Перед отъездом в парк мы сидим в маленьком дворике его городского дома и наблюдаем за мелкими ящерицами-сцинками, которые пьют воду у крана. Сын Фреда, Питер, ловит ящериц в окрестностях города и выпускает их у себя во дворе. Они держатся около садовых кранов, пьют воду, ловят мух. Многие из ящериц стали почти ручными.

Направляюсь за пределы Сиднея: национальный парк Ройял расположен недалеко от города. Вдоль автострады тянется пригородный пустырь, у обочины валяется искорёженный автомобиль с надписью на нём: «Dont drink and drive»[8]. Такая наглядная агитация в пользу трезвости очень впечатляет.

Добравшись до парка Ройял уже к ночи, останавливаюсь у директора парка Джефа Мартина. Он любезно оставляет меня ночевать. Утром за окнами пасмурно, моросит дождь. У Мартина живут собака, кошка, серый кенгуру и ручной ворон с кривым клювом и почти человеческим голосом. За завтраком Мартин рассказывает мне, что парк Ройял был основан ещё в 1879 году. За последние десять лет резко увеличился так называемый рекреационный пресс на ландшафты парка. Стало слишком много автомобилей, которые буквально укатывают всю траву в долине реки. А ведь раньше, с сожалением вспоминает Мартин, народ ходил сюда пешком с поезда. Теперь приходится ограничивать и число машин, въезжающих в парк, и места их стоянок. За специальными изгородями восстанавливают исчезнувший травяной покров, подсаживают траву заново. Конечно, трудно сохранять неприкосновенность природы парка, когда он находится совсем рядом с гигантским городом.

В глубине парка на лесной полянке расположен центр для посетителей. Здесь организована большая выставка растений и животных. Подробная карта заповедника, на которой нанесены две точки наблюдения за пожарами. С этих точек, если увидят огонь, передают сведения об азимуте наблюдения, и на карте двумя нитками, привязанными к этим точкам, легко засекают место начала пожаров.

Если человек хочет посещать парк постоянно, то он покупает специальный пропуск за шесть долларов и становится постоянным посетителем. В центре-музее организован также показ слайдов, а у самого входа стоит чучело коала, одетое в форму — куртку и фуражку лесничего.

— Этот центр был построен ещё в тридцатых годах, тогда здесь был даже зал для танцев, — говорит Мартин. — Надо же как-то привлечь жителей из города в эти дебри, — усмехается он, — а теперь их отсюда палкой не выгонишь.

Всех животных, которых находят в парке мёртвыми или погибшими, регистрируют на двери холодильника и помещают в него, завернув в полиэтиленовые пакеты, с тем чтобы потом провести вскрытие и необходимые анализы. Рядом лежат пакеты с ленчами сотрудников парка. Заметив мой недоуменный взгляд, Мартин ощупывает один из пакетов и говорит:

— Конечно, бывают случаи, что впопыхах и схватишь не свёрток с ленчем, а какого-нибудь задавленного машиной поссума.

По тихим лесным дорожкам объезжаем территорию парка. В глубине леса организована мусорная свалка. Она состоит из громадной груды пивных бутылок, банок и прочего мусора, оставляемого потоками посетителей. Здесь также около сотни автомобилей. Помимо разбитых и проржавевших машин есть и почти новые. Я удивлённо спрашиваю у Мартина, кто же бросает такие хорошие машины.

— Эти машины просто угнаны. Покатаются угонщики, а потом приезжают сюда и бросают их в лесу, — поясняет мне Мартин.

По дороге в лес мы видим стаи ворон, у самой обочины замечаем изящных оленей и в отдалённом уголке леса обнаруживаем ещё одну брошенную машину.

— Да, вот ещё не успели увезти на свалку, — замечает Мартин. В 1968 году половина парка сгорела от небольшого костра.

Сейчас проблема борьбы с пожарами приобретает все большую остроту.

Прямо через парк проходит старая дорога из Сиднея на Вуллонгонг. Эта дорога называется Принцесс-Хайвей. Многие любят эту дорогу за её живописность, и в часы пик около дома Мартина скапливается иногда бесконечная вереница машин, ползущих со скоростью пять километров в час.

— Так ведь надо бы закрыть эту дорогу. Вероятно, такое обилие проезжающих сильно увеличивает опасность пожара в лесу, — замечаю я.

— Конечно, — отвечает Мартин, — но правительство никогда не решится на этот шаг — это вызовет недовольство жителей Сиднея, и на следующих выборах правительство может не получить большинство голосов.

В глубине леса Мартин с гордостью показывает мне небольшой, высотой метров десять, водопад.

— Наш собственный водопад, — отмечает он. — Посмотрите, вокруг водопада нет выгоревших участков, густые заросли верещатников. Необходимо сохранить хотя бы немного таких зарослей. Это прекрасное убежище для поссумов и медососов.

За уютным водопадом неожиданно открывается стоянка автомобилей, в четыре ступени спускающаяся со склона до самого пляжа. От стоянки начинаются пешие тропинки — маршруты по парку. У начала этих тропинок стоит ящик, в котором лежит целая пачка проспектов с планами маршрутов.

Каждый может взять себе в дорогу экземпляр, чтобы не заблудиться.

— Мне кажется неуместным охранять оленей — это ведь не местная фауна, а завезённый вид, — замечаю я.

— Согласен с вами, — отвечает Мартин, — но вспомните, что олень этот яванский, родом из Индонезии, где он теперь почти исчез. Таким образом, — усмехается Мартин, — они ещё приедут к нам и попросят у нас этих оленей, чтобы вернуть их к себе на родину.

Около группы машин большое оживление, люди чем-то очень увлечены. Оказывается, сегодня здесь проходят соревнования по ориентированию. Группы игроков одна за другой уходят в глубь леса, вооружённые планшетами, компасами и другими атрибутами следопытов.

В заключение Мартин рассказывает мне, что сейчас имеется проект отчуждения двух процентов территории парка Ройял для строительства платной автострады на юг от Сиднея. Эта автострада, по подсчётам экономистов, должна дать доход около двух миллионов долларов в год. Есть, однако, и альтернативный проект — использовать эту территорию под строительство домов.

— Но никому и в голову не приходит, — разочарованно заключает Мартин, — отвергнуть оба проекта и сохранить наш уникальный Ройял-парк.

Сегодня мне предстоит особо волнующее событие: я собрался посетить место первой высадки капитана Кука. Для каждого географа подобные места на карте мира полны особенно глубокого значения.

Направляюсь к месту высадки Кука через городок Кёрнелл, который находится на одноимённом полуострове, на берегу залива Ботани-Бей, прямо напротив старого Сиднея. Выехав в окрестности города, проезжаю мимо обширного песчаного карьера. Мощные экскаваторы поднимают тучи пыли. Эти разработки ведёт компания «Пионер». Название её звучит немного двусмысленно: ведь именно капитан Кук считается пионером Австралии. А теперешняя компания с таким романтическим названием, кажется, готова срыть весь полуостров и не оставить даже места высадки великого Пионера восемнадцатого века.

Вслед за песчаным карьером вдоль дороги тянутся корпуса химического завода. Прорвавшись сквозь густую завесу рыжеватого дыма с едким запахом, попадаю в окрестности нефтеочистительного завода — и снова дым и гарь. Куку, вероятно, такое и не снилось.

У въезда в Кёрнелл небольшая, но очень милая надпись: «Милости просим в Кёрнелл — место рождения Австралии». Рядом с дорогой попадаются большие щиты с надписями: «Бросать мусор запрещено, за нарушение — штраф сто долларов». Рядом с этими щитами и вдоль всей дороги бутылки, бумага, пустые консервные банки. Если бы удалось оштрафовать всех набросавших мусор, то Австралия, несомненно, могла бы удвоить свой бюджет за счёт одних этих штрафов.

Подъезжаю к ограде небольшого парка — и вот я у места высадки капитана Кука! На рейде в бухте Ботани-Бей — большой пассажирский пароход. Близ берега виден небольшой каменный островок, на котором сидят пять белогрудых бакланов и около тридцати изящных чаек. Может быть, именно к этому месту и пристала шлюпка капитана Кука двести лет назад.

На той стороне бухты зубчатый силуэт Сиднея, занавешенный шлейфами дымов, особенно вдоль пригородов, где расположены фабрики и заводы. А вокруг места высадки небольшой живописный парк с мемориальным домом-музеем и многочисленными памятниками. Главный обелиск в виде мощной стелы с подножием и гранитными ступенями возвышается у самого берега. По нему лазают дети, на ступенях спокойно сидят старики. Выше него на склоне растёт великолепная стройная араукария, у её ствола лежит камень высотой метра полтора; на нём виден след-квадрат от бывшей здесь когда-то мемориальной доски. Очевидно, это самый древний памятный знак, и когда-нибудь австралийцы спохватятся и восстановят его как ценную реликвию.

На главном обелиске медная доска с надписью: «Капитан Кук высадился здесь 28 апреля 1770 года. Этот монумент установлен в 1870 году почтенным Томасом Холтом в царствование королевы Виктории» — и далее выдержка из дневника капитана Кука: «Суббота, 28 апреля 1770 года от Рождества Христова. На склоне дня мы обнаружили бухту и бросили якорь у южного берега около двух миль в глубь от входа, тридцать четыре градуса южной широты, двести восемь градусов тридцать семь минут западной долготы, глубина воды шесть фатомов».

Немного поодаль, тоже недалеко от берега, расположен памятник сэру Джозефу Бэнксу. Этот выдающийся учёный-ботаник, будучи в то время ещё совсем молодым человеком, прибыл сюда вместе с капитаном Куком. Ему было всего двадцать семь лет, но он уже состоял членом Британского королевского общества — английской Академии наук. Проведя здесь исследования австралийской флоры и фауны, Джозеф Бэнкс привёз в Англию обширнейшие материалы, великолепный гербарий, уникальные коллекции. После возвращения из этого путешествия Джозеф Бэнкс стал президентом Британского королевского общества и оставался им до конца жизни. А сейчас мы видим повсюду на побережье кустарник банк-сию — это одно-из растений, в названии которого увековечено имя этого замечательного учёного.

Памятник Джозефу Бэнксу представляет собой бронзовый горельеф учёного и примыкающую к нему полукруглую скамейку, на которой очень удобно сидеть рядом с изображением великого человека. На спинке скамейки крупными буквами выбита фамилия — Бэнкс. Рядом на трёх бронзовых щитах надпись: «В благодарную память о сэре Джозефе Бэнксе, 1743 — 1820, знаменитом британском учёном, который посетил эти берега вместе с капитаном Джеймсом Куком в 1770 году. Его содействие британскому поселению в Новом Южном Уэльсе, его благотворное влияние на организацию и администрацию этого поселения, глубокие исследования австралийской флоры, яркая личность и широта воззрений заслужили ему признание как Патрона Австралии».

Ещё дальше у берега виден невысокий обелиск, на нём надпись: «Форби Сазерленд — моряк корабля „Эндевор“ под командованием капитана Кука. Первый британский гражданин, умерший в Австралии, похоронен здесь 1 мая 1770 года». Так увековечил себя один из моряков многочисленной команды капитана Кука, который на третий день после высадки скончался от дизентерии и оказался действительно первым англичанином, умершим на Пятом континенте. Грустный способ стать знаменитым. Вспоминаю, что один из районов Сиднея — Сазерленд — носит имя этого бедняги.

Немного в стороне от печального памятника виден высокий гранитный обелиск, перед ним установлен флагшток. Подхожу к обелиску и читаю надпись: «Этот обелиск воздвигнут в память о Даниэле Карле Соландере, который вместе с капитаном Куком и сэром Джозефом Бэнксом высадился в Австралии в апреле 1770 года. Сооружён его согражданами в Австралии в августе 1914 года». В экипаже «Эндевора» был один шведский гражданин — доктор Даниэль Соландер — ботаник, ученик великого Карла Линнея. Он вместе с Джозефом Бэнксом вёл научные исследования и дневники в течение всего плавания. То, что вместе с англичанами в открытии Австралии принял участие и швед, не преминули отметить его соотечественники, поселившиеся на Пятом континенте.

В небольшом округлом здании музея, деревянном, с большими светлыми окнами, находятся пушка с корабля «Эндевор», старые карты, которыми пользовался капитан Кук, а также картины, отображающие момент высадки Кука и его команды.

И конечно, взгляд орнитолога привычно фиксирует: на площадке около музея прыгают, собирая случайный корм, чёрные с жёлтыми бровями майны. Эти индийские скворцы, завезённые в Австралию, хорошо прижились здесь в садах и парках.

Сегодня состоится доклад доктора Хью Тиндала Биско о его поездке в Южную Америку. Целый год Хью изучал биологию сумчатых в различных районах Южной Америки. По этому случаю Хью, который обычно ходит в серой рубахе нараспашку, надел костюм, тёмный галстук в полоску и выглядит очень респектабельно, но явно непривычно как для него, так и для окружающих. В чайной комнате собралось человек сорок; большей частью это длинноволосые студенты, обросшие бородами, и студентки в очевидных, но невероятных мини и разноцветных брюках.

Доктор Николас на правах заведующего департаментом представил Хью, отпустив пару шуток о его пребывании в Колумбии и «о том, чем он там на самом деле занимался». После этого доктор Тиндал Биско приступил к рассказу о своей работе в Колумбии.

Он рассказал, что мелкие сумчатые многочисленны в колумбийских лесах. И хотя систематика сумчатых Южной Америки известна уже достаточно хорошо, но о биологии их известно очень мало, а местные учёные в основном изучают систематику и географию этих животных.

После того как Хью ознакомил слушателей с системЬй южноамериканских сумчатых, он перешёл к рассказу о своей работе, показал карту района исследований. В этих местах почти нет сезонных изменений климата, но зато в связи с высотной зональностью на расстоянии четырёх часов езды можно увидеть смену ландшафтов от влажнотропического леса до высокогорной тундры. Свой рассказ Хью сопровождает показом диапозитивов с типичными ландшафтами Колумбии.

— Для этих мест, — говорит Хью, — характерно чрезвычайное разнообразие птиц.

В это время на экране появляется слайд с группой коров, что вызывает общий смех. Далее — очень интересные снимки капибары, броненосцев, агути и других характерных млекопитающих Южной Америки, дикой морской свинки (сверху она серая, с беловатым брюшком) и, наконец, самого обычного из сумчатых — опоссума дидельфус. Он обитает в садах и парках. Хью говорит, что это наиболее безобразное и дурно пахнущее животное, которое он когда-либо встречал. Другой вид опоссумов — пятнистый водяной опоссум. Он отлично плавает и поселяется в прудах. Четырёхглазый опоссум имеет всего два глаза, но над ними два светлых пятна, и создаётся впечатление, будто на мордочке этого симпатичного зверька четыре глаза. Все самки южноамериканских сумчатых имеют сумки, но некоторые вынашивают детёнышей снаружи, потому что сумка настолько мала, что детёныши там не помещаются. В горных местах Колумбии помимо опоссумов живут горная тупайя, коати и очковый медведь. Горный опоссум, или ценолестес, очень похож на землеройку и вначале, когда его впервые добыли, даже был записан в землеройки. Позднее ценолестеса стали считать предком австралийских сумчатых, но сейчас доказано, что он не имеет с ними прямого родства.

Первый экземпляр опоссума привёз в Европу Пизон, а вписал его Гесснер. На рисунке, сделанном Гесснером, опоссум был больше похож на уродливого человечка, чем на животное. И название, которое дал ему Гесснер, тоже было своеобразным — симевульпа, что значит «обезьянолис». У южноамериканского опоссума беременность длится всего тринадцать дней. Затем крошечные детёныши забираются в сумку, в которой и проводят целых три месяца. Один выводок следует за другим с интервалом всего в три месяца. Пока предыдущий выводок сидит в сумке, самка уже беременна следующим выводком.

Все сумчатые ведут ночной образ жизни и поэтому часто попадают под колёса автомобилей в ночное время. Местные жители не любят опоссумов. Они считают их вредителями сельского хозяйства. Однажды Хью нанял таксиста из местных жителей, чтобы съездить с ним для отлова опоссумов. Он не сказал ему о цели поездки, боясь, что тот не повезёт, если узнает, что нужно ловить малопривлекательных и вонючих зверьков. Когда же они доехали до места и Хью поймал несколько опоссумов, таксист восторженно воскликнул: «О, опоссум, это же отличная еда! Поздравляю вас!»

После доклада мы ещё некоторое время беседуем вчетвером — Хью, Дик Барвик, Майк Ламберт и я. Майк специально пришёл на доклад, чтобы разузнать о Южной Америке: он поедет в апреле домой, в Великобританию, через Южную Америку, а также Новую Зеландию, острова Пасхи и Таити. Хью дал Майку целый ряд ценных советов и адресов.

Вечером я отправляюсь в гости к университетскому филологу доктору Гранту, который занимается языками редких племён. Сейчас он собирается с женой Джулией и маленькой дочерью отправиться на остров Пасхи, где будет изучать язык тамошних аборигенов. Ранее Грант изучал язык басков и хорошо владеет им. Он уже бывал на острове Пасхи, в Куско, Лиме и стал знатоком Центральной Америки.

— Ряд знаменитых статуй острова Пасхи поставлен недавно стоймя в шеренгу, и все — лицом к морю, — возмущённо говорит Грант. — Это грубая ошибка — ведь аборигены всегда ставили статуи лицом к суше.

— Вот и прекрасно, — говорю я Гранту, — теперь ты имеешь возможность исправить это: приедешь и повернёшь их все правильно, как по команде «кругом».

— Да, — восклицает Грант, — но они же чертовски тяжёлые! Грант показывает нам слайды этих статуй, поставленных, по его мнению, неправильно, а также неоконченных, выступающих наполовину из скалы или из земли. Все это тоже поле деятельности Гранта. Он ещё не знает, где будет там жить, и, показывая на слайдах каменные пещеры аборигенов, говорит, что, может быть, поселится именно в них.

На следующий день я поехал в наше посольство, взял разнообразную литературу о Советском Союзе, чтобы подарить мистеру Садек Хану — пакистанскому энтомологу. Он просил меня об этом уже несколько раз. Попрощавшись с товарищами из посольства, я заехал к нему в департамент ботаники, взял целую батарею банок-морилок для насекомых, которые он специально сделал для меня. Вместе возвратились в общежитие, и Садек Хан пригласил меня к себе на чашку чая.

В своей комнате Садек переоделся в белый шёлковый костюм — нечто похожее на ночную рубашку с торчащими из-под неё кальсонами, расстелил коврик и стал молиться, встав на колени и обращая молитву на восток — в угол над кроватью.

За чаем я отдал Хану литературу. Особенно его заинтересовала книга «Религия в СССР», где много фотографий церквей, мечетей, служителей различных культов, и в частности мусульманских священников, молящихся. Он был очень удивлён, так как был уверен, что молиться в нашей стране запрещено, особенно молодёжи. Он читал об этом в каких-то газетах. Удивило его и то, что я разбираюсь в вопросах религии и «даже» отличаю одну веру от другой. Мистер Хан полагал, что научному работнику в нашей стране знать такие вещи не положено.

Солнечное безветренное мартовское утро. За моим окном на ветвях американского дуба кормятся красно-жёлтые попугаи розеллы. Они срывают жёлуди и поедают их, придерживая одной лапой и разгрызая клювом. Один попугай закусывает жёлуди зелёными листочками. Мне удаётся сфотографировать их фотоснайпером.

После завтрака мы с соседями по общежитию — румынским стажёром-физиком Василем Морариу и английским энтомологом Майком Ламбертом — выезжаем в Голбурн в поисках родео. Нам стало известно, что сейчас в окрестностях Голбурна можно увидеть это красочное зрелище. У выезда из общежития прихватываем с собой французского этнографа Жака. Он шёл в библиотеку, собираясь приступить к изучению малайского языка.

— Ну, видно, не судьба выучить этот язык: как ни соберусь начать, кто-нибудь отвлекает меня, —сетует Жак и, махнув рукой, садится к нам в машину.

— Неужели тебе мало тех семнадцати языков, которые ты уже знаешь? — спрашивает его Майк.

— Конечно, мало. Я должен выучивать по языку в год, чтобы не терять форму, — мрачно отвечает Жак и погружается в чтение очередного самоучителя.

Доезжаем до Голбурна и только тогда узнаем, что родео не здесь, а в окрестностях Круквелла, в двадцати милях отсюда. Приехав в Круквелл, обнаруживаем, что здесь не родео, а сельскохозяйственная выставка. В центре её мы видим своеобразный аттракцион, который называется «замок с привидениями». Это большой двухэтажный автофургон, на стенках его нарисованы скелеты, ведьмы, черти и прочие «дьявольские» атрибуты. За небольшую плату можно войти внутрь и увидеть все эти персонажи воочию. Я предлагаю Жаку зайти, но он говорит:

— О, я думаю, внутри так же кошмарно, как и снаружи. Но после этого он первый берет билет и забирается по лестнице, чтобы зайти в замок. Мы попадаем в тёмный тесный коридор. На стенах светящейся краской нарисованы черти, черепа. Все это фосфоресцирует и дрожит в неясном голубом свете тёмно-синих ламп, горящих под потолком. Поглядев друг на друга, мы обнаруживаем, что лица наши в свете этих ламп мертвенно-синие, со светящимися зубами и глазами. Продвигаясь дальше по тесному тоннелю, попадаем в полную темноту. Я ощущаю, как в кромешной тьме кто-то трогает меня лёгкими прикосновениями за лицо и волосы. Очевидно, что-то свисает с потолка. Затем сбоку чувствую — кто-то толкает и цепляется за меня.

Я догадываюсь, что это какие-то механические рычаги, но становится немного не по себе. Продвигаясь дальше, неожиданно наступаю на что-то мягкое, лежащее на полу. Как только я ступил на это нечто, оно затряслось под моими ногами, как живое. Очевидно, это мягкий коврик с автоматическим движком. В заключение мы все попадаем в тёмный тупик, где нас что-то толкает, тискает, у каждого что-то трясётся под ногами. Растерянно смеясь, пытаемся найти выход из тупика, но его нет.

Проведя в полном замешательстве несколько минут, слышим снаружи голос мальчика, который продавал нам билеты: «Можно мне помочь вам, господа?» Мы хором кричим: «Да!» Слышим звук выдвигаемого засова, и в нашем тупике открывается небольшая дверца на улицу. Выходим с обратной стороны фургона — все очень довольны пережитым приключением. Можно себе представить, в каком восторге бывают мальчишки, попавшие в этот «замок с привидениями».

Затем осматриваем выставку сельскохозяйственных животных. Особенно хороши бараны-рекордсмены. Австралийское овцеводство действительно на высоте. Фотографируем лучшие экспонаты выставки. В это время к нам подходят два пожилых фермера, сухоньких и сморщенных. Увидев наше многочисленное фотоснаряжение, они спрашивают: «А не хотите ли вы снять парочку бравых ребят?» Мы оглядываемся, ища глазами, кого же они имеют в виду. Заметив наше недоумение, старики смеются и тычут себя пальцами в грудь. Нам ничего не остаётся, как сделать по одному кадру этих фермеров-оптимистов.

Очень много на выставке различных развлечений и игр, особенно для детей. Автоматические раскрашенные клоуны с раскрытыми ртами поворачивают головы то налево, то направо, приглашая принять участие в разных играх. Карусели всевозможных систем, площадки с электрическими «гоночными» машинами. Ребятишки с увлечением гоняют по площадке, сталкиваясь и обгоняя друг друга. Иногда то одна машина, то другая «не контачит»: что-то нарушается в её электропроводке. Тогда дежурный подбегает к машине и толкает её ногой, после чего она снова приходит в движение.

Обратно в Канберру мы едем другой дорогой — через Бангендор, минуя озеро Джордж. К северу от селения Торего я замечаю по левой стороне очень большой и живописный овраг. Останавливаемся и спускаемся в него. Длиной овраг несколько сот метров, в ширину около двадцати, а в глубину до трёх метров. В середине его торчат столбчатые останцы. На дне оврага спугнули кролика — основного виновника появления таких оврагов. Кролики, а также овцы разрушают растительный покров, а затем оголённая почва уже не может противостоять овражной эрозии.

На заборе из колючей проволоки обнаружили замечательных мелких многоугольных пауков. Среди них есть и чисто чёрные, и яркие бело-пятнистые. Эти пауки плетут паутину на кустах и на колючей проволоке, причём предпочитают заборы — здесь на каждых ста метрах можно найти около двадцати пауков. И в форме своего тела они будто переняли что-то от колючей проволоки: с боков брюшка торчат во все стороны шесть шипов. Пауки эти называются рождественскими: появляются они обычно перед самым Рождеством.

Останавливаемся в небольшом селении Торего. В центре его старинный каменный дом — местный отель, небольшой тёмный бар при отеле, где два старичка с кружками пива в руках беседуют между собой на типичном фермерском диалекте, вставляя bloody[9] через каждую пару слов. Недаром это слово здесь называют «великое австралийское прилагательное». Заходит ещё один фермер, средних лет, и весело спрашивает одного из стариков:

— Ну, как ваша пенсионная жизнь?

— О, чертовски прекрасно, — отвечает тот. — Я слишком много имел в своей жизни этой чертовской работы, пора и отдохнуть.

Майк и Жак за кружкой пива обсуждают, какие улицы Лондона наиболее привлекательны и где можно найти хорошее кафе, а где хороший магазин. Дело в том, что Жак жил некоторое время в Лондоне и знает по крайней мере центральную часть города не хуже Майка.

Майк говорит на чистом английском языке, а Жак — с французским акцентом. Хозяйка бара внимательно прислушивается к их разговору и пристально, с подозрением осматривает их обоих. Фермеры тоже замолкают и, приоткрыв рты, разглядывают диковинных гостей. Я специально отсел в сторонку с бокалом апельсинового сока и, не привлекая внимания, наблюдаю эту сцену со стороны.

Майк рассказывает, что, как правило, чистый английский язык всегда выдаёт его неавстралийское происхождение. А англичан в провинциальных районах Австралии недолюбливают, для них здесь есть особое название «pommy bastard». Значение этой клички расшифровывается по-разному, но во всех случаях неблагоприятно для англичан. Однажды во время поездки по «глубинке» Майк обнаружил надпись на пыльном кузове своего «лендровера»: «Bloody pommy bastard». Очевидно, пока он перекусывал в придорожном кафе, ребятишки, услышав его произношение, решили обозначить национальную принадлежность владельца автомобиля.

Озеро Батерст, недалеко от Торего, совсем не фотогенично. Оно мелкое, без какой-либо древесной растительности по берегам, с обширной илистой отмелью. Зато на дороге близ озера обнаруживаем раздавленную машиной крупную коричневую змею. Она повреждена лишь немного. Я беру змею с собой. Приехав в Канберру, первым делом бегу в лабораторию, чтобы поместить змею в спирт.

На следующий день мы выезжаем на экскурсию в лес Ури-ярра. Близ дороги я замечаю крупную ящерицу — бородатого дракона. Она запрокинула вверх голову: принимает солнечную ванну на самой обочине. Я проезжаю буквально в десяти сантиметрах от неё, но она даже не шевельнулась. Тогда я останавливаюсь и выхожу из машины, осторожно ступая и приготовив сачок. Но нет! Она тут же исчезает под скалой у дороги. Значит, ящерица понимает, что машина не опасна, если сидишь на обочине, а вот пеший человек — всегда враг.

На цветущих кустах в долине реки Кондор-Крик находим ярких, красочных бабочек далиас. Их здесь целая стайка, они перепархивают по белым пахучим цветам. Тут же мы обнаруживаем мелких коричневых крапивниц и великолепных жуков, зелёных, с металлическим блеском.

Вернувшись в Канберру, отправляемся на фестиваль популярной музыки, который состоится после полудня в пригороде Канберры. Фестиваль проходит на открытом стадионе. Вокруг скопились сотни автомобилей. Здесь же полисмены и полицейские машины. Одна из них — грузовик с решёткой, очевидно, на случай буйного поведения участников.

Здесь собралось более двух тысяч человек, в основном молодёжь. Большинство из них — весьма экстравагантно одетые хиппи. У одного на голове потрёпанная ковбойская шляпа, у другого — картонная коробка из-под фруктов, некоторые облачились в какое-то тряпье, другие обнажены до пояса. Они ходят, сидят на земле и лежат обнявшись. Повсюду расставлены киоски, бойко торгующие напитками, горячими сосисками (hot dogs) и сандвичами. Продаются здесь и громадные, в метр диаметром, яркие надувные шары. Обёртки и банки все бросают прямо наземь, и все поле выглядит как большая мусорная корзина.

Хотя сборище очень пёстро и беспорядочно, однако бросается в глаза общая доброжелательность и какое-то миролюбие всех собравшихся. Не слышно ни выкриков, ни грубых слов, ни ссор, не видно ни одного пьяного. Здесь продаются только безалкогольные напитки. Парни ведут себя так спокойно и дружелюбно, что полицейским даже нечего делать. Несколько полисменов лениво прогуливаются по полю среди мусора, переступая через сидящих и лежащих молодых людей.

Разглядев издали эстраду, мы увидели громадные рупоры, направленные на поле. Подойти близко к эстраде нам не удалось: громкость звука такая, что даже в дальних рядах я почувствовал себя нехорошо, барабанные перепонки подвергались почти невыносимому испытанию. Выступающие ансамбли с одинаковой громкостью исполняли одну песню за другой, отличить которые не посвящённому в современную популярную музыку оказалось практически невозможно. Я не мог понять, как выдерживает этот шум молодёжь, сгрудившаяся у эстрады. Вспоминаю газетное сообщение о том, что у любителей современной эстрадной музыки отмечено сильное понижение остроты слуха, доходящее иногда до частичной глухоты.

Покидая стадион, замечаем у выхода юношу и девушку — миловидных и аккуратно причёсанных в отличие от большинства посетителей фестиваля. Они раздают всем выходящим листки. В них сообщается, что реформистская церковь призывает присоединиться к ней под лозунгом: «Come alive» — буквально: «Приходи живьём». Нас обгоняет полицейский грузовик с решёткой, занавеска опущена — значит, рейс всё-таки не порожний.

Вернувшись в общежитие, встречаю профессора Роберт-сона с женой, которые тоже приехали с воскресной прогулки. Профессор ещё ходит с палкой, но машину уже водит. Выражаю своё удовольствие, видя его столь активным. Профессор отвечает, что водить машину для него легче, чем ходить. Его машина с автоматическим сцеплением, и поэтому левая, сломанная нога не требуется при вождении.

Целый день я занят подготовкой к отъезду: получаю оборудование, звоню в Мельбурн, чтобы предупредить о своём приезде. Пишу письмо профессору Александру Михайловичу Чельцову на нашу кафедру о том, что департамент зоологии шлёт в дар посылку с уникальными животными. Утконос и ехидна, а также другие редкости поступят в коллекцию кафедры биогеографии.

К девяти часам вечера заканчиваю сборы и выезжаю в Мельбурн. Проехав город Ясс и ещё около сотни километров, останавливаюсь ночевать на одной из площадок для отдыха, которые расположены через каждые пятьдесят — семьдесят километров вдоль трассы.

Солнечным тёплым утром после зарядки и лёгкого завтрака отправляюсь в дальнейшую дорогу. Она вьётся среди холмов, поросших отдельными эвкалиптами или живописными рощицами. Основная же площадь вокруг дороги занята пастбищами. Между мелкими городками попадаются только въезды на фермы. У каждого — почтовые ящики, сделанные в основном из железных бочонков, окрашенных белой краской.

Каждая ферма имеет своё название, и бочонки иногда очень живописны. Так, один из них укреплён на большой цепи, которая завита в спираль, поднимающуюся из земли.

Пришлось за этот день увидеть две «эффектные» автокатастрофы. Легковая машина с прицепом-караваном врезалась в придорожное дерево. Машину уже увезли, а прицеп, смятый, как пачка сигарет, обнял ствол дерева и обвился вокруг него. В другом месте из-под обрыва краном достают машину, которая «забыла» повернуть налево и скатилась вниз, где и застряла в кустах на крутом склоне.

Навстречу проносятся огромные грузовики с расположенными в два-три этажа автомобилями, с коровами и овцами. На одном грузовике проехал навстречу ржавый танк без пушки. Возможно, реликвия войны? А на другом — я в первый момент даже не поверил своим глазам — весь контейнер заняли четыре громадных индийских слона!

В четыре часа дня прибываю в Мельбурн. Ещё за десять километров пахнуло морским воздухом, но в городе приходится окунуться сначала в городской воздух, пропитанный выхлопными газами. Над улицами висит шапка тёмно-серого смога, вдали видна мрачная группа небоскрёбов. Это Сити — центральная часть города.

Быстро нахожу Мельбурнский университет и прибываю в департамент русского языка (буквально — «русский департамент»). Меня радушно встречает Нина Михайловна Кристе-сен — встретиться с ней мне рекомендовали ещё в Москве. Я уже «запланирован» на завтра для доклада в Монешском университете, а на послезавтра — в департаменте русского языка, которым заведует Нина Михайловна.

Оказалось, что я опоздал на интереснейшую встречу: всего лишь три часа назад здесь выступал Андрей Вознесенский и читал свои стихи. Он прибыл в Мельбурн на ежегодный фестиваль искусств «Мумба». Слово «мумба» на языке аборигенов означает «праздник с развлечениями». Под таким экзотическим названием ежегодно устраивается в Мельбурне фестиваль, на котором часто бывают и советские участники. На этот раз сюда приехал Андрей Вознесенский. Сначала состоялось два выступления в концертных залах, но аудитория была полупустой — оказывается, австралийская публика ещё недостаточно подготовлена к знакомству с советской поэзией.

Сегодня в большую аудиторию буквально набились сотни студентов, а многие даже не смогли попасть внутрь.

Андрей Вознесенский выступал с большим подъёмом и остался очень доволен тёплым приёмом.

Организовал выступление сотрудник департамента поэт Игорь Иванович Межаков-Корякин. Этот человек небольшого роста, коренастый, лет около сорока, с тёмной шевелюрой и седеющими бакенбардами говорит по-русски совершенно свободно и правильно, хотя попал в Австралию ещё ребёнком. Далеко не все русские сохраняют здесь такое свободное владение родным языком. Игорь Иванович очень доволен успехом этого мероприятия. Он провожает меня до университетского общежития, где мне ещё с пятницы забронирована комната. На доске жильцов уже набрана белыми пластмассовыми буквами моя фамилия. Директор общежития, типичный английский джентльмен с рыжеватыми усами, увидев, что я в шортах и кедах, встревоженно спрашивает, есть ли у меня костюм: на ужин нельзя приходить в спортивной форме. Успокаиваю его, что есть костюм и даже галстук.

У Игоря Ивановича нет автомобиля, поэтому я отвожу его домой. Заехав «на минутку», задерживаюсь у него на пару часов. Игорь Иванович заводит для меня магнитофонную запись сегодняшнего выступления Вознесенского. Он прекрасно читает стихи, «с надрывом», так что даже мурашки по спине пробегают. Оказывается, он также и комментирует свои стихи по-английски, причём говорит хорошо, даже шутит, и студенты живо реагируют на его шутки, а после чтения бурно и подолгу аплодируют. Но за полный перевод своих стихов он не берётся, и переводы на английском читает студентка Мельбурнского университета мисс Ландон.

Игорь Иванович рассказывает о своих мытарствах с переводами советских поэтов. Ему удаётся очень неплохо переводить Евтушенко, Вознесенского, Бэллу Ахмадулину и других современных советских поэтов. Но здесь есть также несколько переводчиков-англичан, которые подвизаются на этом поприще, не зная как следует русского языка. Поэтому переводы у них получаются подчас весьма комичными. Игорю Ивановичу удалось уже в гранках задержать перевод «Братской ГЭС» Евтушенко, который сделали эти англичане. Он привёл мне лишь несколько примеров. Так, строчку «Листами под покрышками шурша» они перевели, как «Под крышами шуршала трава»; фразу «И плывут струги» эти переводчики перевели, как «Стружки плывут вниз по реке». Такая фраза, как «Я вбирал, припав к баранке», была переведена ими: «Жевал калач», а уж, конечно, жаргонной фразой «по фене ботают ножи» эти переводчики были полностью дезориентированы. Решив, что «феня» — женское имя, они перевели так: «Девушки танцуют с ножами». К счастью, Игорь Иванович увидел это все в гранках и сумел полностью исправить.

Год назад Игорь Иванович совершил длительную служебную поездку по США, Индии, Индонезии, был он также в Москве и Ленинграде.

Будучи в Москве, он побывал во многих памятных местах, и в частности в Переделкине, у могилы Бориса Пастернака. Там он встретился с молодым человеком — туристом. Они сфотографировали друг друга у могилы поэта, а потом разговорились. Игорь Иванович спросил молодого человека, откуда он. Тот с гордостью сказал: «Угадайте!» — «С Кавказа?» — «Нет, дальше». — «Из Средней Азии?» — «Ещё дальше». — «Из Сибири?» — «Да нет, дальше». — «С Дальнего Востока?» — «С Камчатки», — гордо ответил парень. «А вы откуда?» — в свою очередь спросил он Игоря Ивановича. «Тоже угадайте», — ответил тот. Парень перебрал все дальние края нашей страны и, дойдя до Камчатки, в изнеможении остановился. «Так откуда же вы?» — «Из Австралии», — был ответ.

Когда стемнело, мы пошли посмотреть ручных кольцехвостых поссумов, которые живут в маленьком саду около дома. Хозяин приучил их появляться после заката солнца на подкормку. Угощение для них — кусочки хлеба, гроздья винограда. Зверьки не даются в руки, но позволяют почесать за ухом, после того как получат угощение. Их трое: самочка и двое детёнышей. У мамы русское имя Маша, а дети уже австралийцы — Мики и Мини.

И снова Игорь Иванович возвращается к воспоминаниям о своём пребывании в Москве и Ленинграде, где он обошёл все музеи, театры, библиотеки, и месяц промчался для него как один день. «А что же самое примечательное, — спросил я, — из того, что вы увидели или на что обратили внимание?» — «Самое удивительное — это то, что все там говорят по-русски», — ответил он со вздохом.

Вернувшись в университет, мы отыскали там биолога доктора Тима Или. Мы долго беседовали о его зоологических исследованиях. От сугубо специальных вопросов разговор постепенно перешёл к различным приключениям, связанным с животными. Доктор Или рассказал, что в Мельбурнском зоопарке есть надувной механический слон, на котором катают детей. Раньше для этого держали живых слонов, но после несчастного случая пришлось это прекратить.

Механических слонов изготавливает приятель Тима. Он собирает их в своём гараже и затем поставляет в зоопарки и на выставки. Однажды Тим привёл к нему своего друга и сказал, что в гараже хозяина есть живой слон, поэтому нужно быть очень осторожным, чтобы случайно не выпустить его. Друг сначала не поверил этому, однако Тим заранее позвонил своему приятелю и предупредил об этом маленьком розыгрыше. Хозяин зашёл в гараж и, звеня посудой и производя трубные звуки, начал кричать на слона: «Стой! Пошёл назад! Не напирай на меня!» и тому подобное. Потом, осторожно выйдя из гаража, показал гостю через щель механического слона, который стоял в тёмном гараже. Тот был поражён и совершенно уверился, что слон живой. Когда же впоследствии он узнал, как его разыграли, то, расхохотавшись, лишь смог вымолвить, обращаясь к доктору Или: «You bastard!»[10]. Доктор Или — большой любитель различных розыгрышей, или, как называют таких людей, practical joker[11]. На своём крыльце он периодически прикрепляет на цементе монеты в двадцать центов, а затем с удовольствием наблюдает, как некоторые из гостей пытаются поднять их. Но однажды, придя домой, он обнаружил, что все его монеты по двадцать центов сколоты, а вместо них прикреплены монеты по одному центу. Так ответил на шутку кто-то из его друзей.

В Монешском университете, где работает доктор Или, я читал лекцию на тему: «О преобразовании и охране природы пустынь». Собралось человек пятьдесят. Это студенты и преподаватели. Первую часть я успел подготовить на английском языке, а вторую пришлось сразу переводить с русского текста. После доклада задавали много вопросов. Чувствовалось, что эта тема интересует здесь многих. Спрашивали о методах полива, о борьбе с засолением, о типах колодцев, о пастбищах, о породах овец, о пустынных заповедниках.

После лекции телевизионный продюсер Кен Тейлор приглашает меня на телестудию, где он создаёт серию фильмов о природе Австралии. В содружестве с доктором Или он уже сделал шесть фильмов о птицах и сейчас готовит ещё шесть. У Кена Тейлора есть идея снять совместно с кинематографистами Советского Союза фильм об острохвостом песочнике, который гнездится в нашей стране, а зимует в Австралии. Я предлагаю Кену Тейлору снимать фильмы не только на тему об общих животных, но также по общим проблемам, а именно об охране природы, о заповедниках, животном мире пустынь.

Посмотрев фильмы Кена Тейлора, я убедился, что они действительно очень хороши. Один из них посвящён клино-хвостому орлу. В нём убедительно доказывается, что эта птица не вредна для овцеводства. Показана работа учёных, исследующих биологию клинохвостого орла.

Замечательны также фильмы о жизни пеликанов на гнездовье. Особенно любопытно поведение птенцов. Наевшись рыбы, которую они достали из зоба родителей, птенцы ложатся наземь, как мёртвые, распластав крылья.

Они делают это, чтобы их не беспокоили другие птенцы, иначе из-за волнения они могут непроизвольно отрыгнуть всю полученную пищу. Очень удачно сняты сцены общения пеликанов, их полет в замедленном темпе, и все это сопровождается замечательной музыкой Корелли, Вивальди и других итальянских композиторов. Музыка настолько хорошо подобрана под движение птицы, что кажется, будто сама птица при помощи крыльев дирижирует этой музыкой.

Очень красочны и музыкальны также фильмы о бролге — австралийском журавле, о рыбоядной хищной птице скопе. Танцы журавлей и броски скопы в воду за рыбой — редкостные кадры, интересные и натуралисту, и массовому зрителю.

По дороге в общежитие замечаю на центральных улицах Мельбурна в кронах деревьев громадные стаи скворцов, которые собираются на ночёвку с щебетом ц шумом. Такие же стаи скворцов можно видеть зимой в скверах наших южных городов — Баку, Тбилиси.

На следующий день у меня выступление в русском департаменте. На этот раз Нина Михайловна просит меня сделать доклад на русском языке, чтобы студенты могли послушать «натуральную» русскую речь. Все слушатели — преподаватели и студенты — расселись в аудитории на полу: так как стульев не хватало, решили, что лучше никто не будет сидеть на стульях, и вынесли их в коридор.

Я рассказываю об охране природы в СССР — об охране почв и лесов, о спасении зубра и соболя, о заповедниках, о проблеме Байкала, о чистом воздухе Москвы и об Обществе охраны природы.

После выступления задают много вопросов, а затем Нина Михайловна также делится своими впечатлениями о Москве. Она говорит, что действительно в Москве воздух удивительно чистый для такого крупного города. Только вот в самолётах у нас ещё курят. Это единственный вид транспорта, на который ещё оказывают влияние международные правила. Но в наземном транспорте курить у нас запрещено в отличие, например, от австралийских автобусов, где курильщиков просят лишь пройти в задние ряды, но автобус все равно наполнен табачным дымом.

Получив билет на пароход «Принцесса Тасмании» для себя и для автомобиля, я возвращаюсь в департамент и сообщаю об этом. Все удивлены, как мне удалось заказать билет всего за две недели. Обычно на машины нужно заказывать место за полгода, а на такие праздники, как Рождество и Пасха, даже за два года вперёд. Поэтому доктор Или, узнав о моём успехе, восклицает: «Ну, ты просто везучий парень!»

Покидая университетское общежитие, прощаюсь с директором. Он просит меня обязательно приехать на следующий фестиваль «Мумба». Оказывается, меня считали участником фестиваля, так как я приехал в день открытия и уезжаю на следующий день после закрытия. Пришлось с сожалением сообщить, что я не был ни на одном из фестивальных мероприятий.

Перед отъездом из Мельбурна Нина Михайловна приглашает меня провести время в кругу её семьи. Выезжаем из центральной части города, сдавленной серыми многоэтажными зданиями, и вскоре оказываемся в зелёном пригороде с уютными домиками, выстроенными на небольших участках разгороженного заборами эвкалиптового леса. На пороге дома нас встречает муж Нины Михайловны — Клемент Берн Кристесен; он просит называть его просто Клем.

В ходе тёплой добросердечной беседы узнаю, что Клем Кристесен — поэт и писатель-очеркист, а кроме того, — издатель солидного литературного ежеквартального журнала «Мин-джин Куотерли».

Клем дарит мне несколько номеров этого журнала, а затем вместе с женой надписывает для меня недавно вышедшую свою книгу «Рука памяти». Великолепно изданная, с изящными иллюстрациями, книга содержит повести, рассказы и стихи Клема, выходившие ранее в разных журналах. Повести я обещаю прочесть впоследствии, а несколько стихов просматриваю сразу и с удовольствием выражаю искреннее восхищение: тонкие, лиричные стихи о природе, о человеческих чувствах, их можно сравнить по стилю со стихами Мея или Фета. Клему такое сравнение ничего не говорит, но Нина Михайловна даже зарделась от такой похвалы её мужу и, пока я проглядываю книгу дальше, вполголоса объясняет ему, в какую когорту классиков его предлагают включить.

Выходим во двор и прогуливаемся по участку, заглядывая под валежник, выслеживая птиц в кронах деревьев. Супруги Кристесен, по горло занятые творчеством и служебными делами, не притрагиваются к лесу на своём участке — здесь для них лишь общение с природой в короткие часы отдыха. Подойдя к забору, Нина Михайловна говорит:

— А вот эта территория тоже принадлежала нам, но мы её продали.

— Если не секрет, что заставило вас отказаться от части земли, ведь её все здесь очень ценят? — спрашиваю я.

— В двух словах: я отказалась от куска земли здесь, чтобы иметь возможность увидеть родную землю.

— Как это?

— Длинная история… Ещё ребёнком я попала сюда, в Австралию, вместе со своими родителями. Они покинули Россию в начале века, жили в разных странах, а затем осели в Мельбурне. В семье всегда говорили только по-русски, часто вспоминали родные края, много рассказывали мне о Родине, о её природе, о людях. И у меня с детства возникло и крепло желание восстановить связи с родительской землёй, побывать в России, в Советском Союзе. И вот когда я уже преподавала русский язык в Мельбурнском университете, вышла замуж за Клема, мы решили, что мне надо съездить в Россию. Поездка на другой край света стоит дорого, вот мы и придумали продать половину нашего участка, а на вырученные деньги купить туристическую путёвку в Советский Союз. Удивительное было ощущение — в Москве все вокруг говорят по-русски, а на Красной площади, у Кремлёвской стены, скрипит под ногами снег (я была там зимой).

— Не открою секрета, если скажу вам, что, несмотря на все годы, прожитые здесь, вы говорите по-английски с заметным акцентом, — замечаю я.

— Да, это я прекрасно знаю, — смеётся Нина Михайловна.

— Но вот русский язык у вас безукоризненный, нет ни малейшего акцента, будто вы вчера прибыли из Москвы.

— Это приятно слышать, я ведь преподаю свой родной язык, и мне важно знать, что доношу его до учеников без каких-либо искажений, — довольная похвалой, улыбается Нина Михайловна. — После первой поездки, когда уже лишилась половины своего участка, я неоднократно бывала в Москве по служебным делам. Мне удалось установить научные и педагогические контакты с кафедрой английского языка в Московском университете, и особенно я рада моей дружбе с замечательным учёным и педагогом Ольгой Сергеевной Ахма-новой. Бывала у неё на кафедре, дома в Москве и на подмосковной даче — это маленький домик на Рублевском шоссе, у самой Кольцевой дороги.

— С большим удовольствием сообщу вам, что я хоть и недолго, но учился английскому у Ольги Сергеевны. И конечно, перед моим отъездом она просила передать вам сердечный привет и этот небольшой сувенир, — говорю я и вынимаю из сумки роскошную матрёшку, вручённую мне в Москве О. С. Ахмановой.

Нина Михайловна и Клем искренне радуются при виде русского сувенира и долго разглядывают и раскладывают его.

— Громадное спасибо за привет и сюрприз, — говорит Нина Михайловна. — А я тоже приготовила вам маленький сюрприз. Приглашаю вас попить чайку к своему соседу, но не к тому, что купил у меня участок, а к другому. Я уже позвонила ему, и он ждёт нас. Это мой старинный друг Алан Маршалл.

— Тот самый? — удивлённо восклицаю я. — Он вам знаком?

— Он мой сосед, — словами из «Евгения Онегина» отвечает Нина Михайловна и смеётся. — Пойдёмте, он уже вышел на порог своего дома.

Мы идём по узенькой тропинке через лужайку к соседнему дому, и оттуда навстречу нам, опираясь на костыли, шагает крепкий, широкоплечий старик невысокого роста. Ещё издали он лучезарно улыбается нам. У Алана Маршалла доброе, мужественное, с крупными чертами лицо: высокий лоб, глубоко посаженные весёлые глаза, большой красивый нос, квадратный подбородок. Остановившись, он крепко пожимает нам руки.

— Очень рад видеть гостя из Советского Союза, — говорит Алан Маршалл. — Вы ведь, наверное, знаете, что я имею честь в течение ряда лет быть президентом общества «Австралия — СССР».

— И я рад передать вам, большому другу нашей страны, горячий привет от Союза советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами (в этом союзе я активист Ассоциации дружбы с народами Африки). Уверяю вас, что не только члены союза, но и миллионы моих сограждан разных возрастов и профессий — ваши верные друзья, почитатели вашего таланта.

— Когда я приехал в Советский Союз, то был приятно удивлён, что там мои книги знают лучше, чем во многих англоязычных странах. И теперь у меня много друзей в вашей стране.

— Дорогой Гуравилла, — улыбаясь, говорит Нина Михайловна, — покажите, пожалуйста, нашему гостю вашу библиотеку.

— Как вы назвали Алана? — шёпотом спрашиваю я, пока мы следуем за хозяином по тропинке к дому.

— «Гуравилла» на языке аборигенов означает — сказитель, народный певец, близко по значению к европейскому — бард, менестрель. Так прозвали Алана аборигены, среди которых он провёл много дней и о ком так тепло и сердечно поведал в своих рассказах.

Входим в скромный домик писателя и попадаем в большую комнату — кабинет с письменным столом и книжными полками по стенам. Алан с гордостью показывает свои книги в переводе на русский язык. Это автобиографическая повесть «Я умею прыгать через лужи» и другие произведения писателя, хорошо известные в нашей стране.

— Особое значение я придаю работе над повестями и рассказами о жизни австралийских аборигенов, — говорит Алан Маршалл. — Меня остро волнует судьба коренного населения Австралии, его будущее. Ведь у аборигенов ещё сохранилась самобытная культура, фольклор, наскальная живопись. Их произведения искусства представляют исключительный интерес. Но все это быстро исчезает под напором цивилизации. Как помочь аборигенам не только выжить на собственной земле, все более заселяемой белыми пришельцами, но и, главное, сохранить своё лицо, свою национальную самобытность, стать полноправными гражданами своей страны, войти в нашу современную жизнь, не растворившись без следа среди белого населения? Вот вы сказали, что занимаетесь проблемами Африки. Должен заметить, что в нашей стране многие аспекты борьбы аборигенов за свои права сродни тем проблемам, с которыми сталкиваются народы африканских стран в борьбе за независимость. Но здесь все гораздо сложнее.

Алан Маршалл раскрывает одну из своих книг, которую, по его словам, любит больше других. Называется она «Мы такие же люди».

— Вот что я написал в заключение этой книги: «Нелепо уверять коренных австралийцев, что все люди — братья, когда белые отказываются принять их, как равных, эксплуатируют их, считают их просвещение угрозой своему благосостоянию и отказывают им в гражданских правах. В Австралии существует рабство — рабство в самой постыдной и жестокой форме».

— Страшные слова, — невольно поёжившись, обращается ко мне Нина Михайловна. — Но трудно усомниться в их справедливости, когда говорит сам Алан Маршалл, — уж он-то знает жизнь аборигенов не понаслышке.

— Давайте перейдём к чаю и к другой теме, — предлагает писатель, заметив, как мы помрачнели. Он приглашает нас в другую комнату, где его сестра — обаятельная, энергичная пожилая дама — уже накрыла маленький столик к чаю.

— Через пару месяцев мне стукнет семьдесят лет, но я ещё планирую совершить новую поездку по Советскому Союзу, — улыбается Алан Маршалл. — Я побывал не только в Москве и Ленинграде, мне удалось проехать по Сибири и Кавказу, Средней Азии и Дальнему Востоку. Видел я и Байкал, и Голодную степь, ставшую цветущим краем, и больше всего радовался встречам с советскими людьми — простыми, дружелюбными, живущими какой-то особенной, светлой, духовно богатой жизнью, занятыми большим общим делом. Это удивительное ощущение — хоть и не понимал языка, но чувствовал себя среди родных, близких людей.

— Спасибо вам, дорогой Алан, за ваши тёплые слова.

Должен признаться, что я ещё не был во многих местах, где вы уже побывали, — не видел ни Байкала, ни Владивостока, хоть и географ.

— Ну вот, я рад за вас, — смеётся писатель. — У вас ещё впереди столько новых впечатлений. И обратите внимание, — возвращается он к прежней теме, — как живут малые народности Сибири и Дальнего Востока, как сохраняется самобытность народов Средней Азии и Кавказа. Вот хороший пример решения национального вопроса. Исходя из опыта вашей страны, мы в Австралии должны искать пути решения проблемы аборигенов.

Разговор снова переходит на живо интересующую меня тему. Писатель рассказывает о своих путешествиях в Центральную Австралию, на остров Четверга, расположенный в Торресовом проливе. Я говорю о планах посетить эти места и получаю от Алана Маршалла много ценных советов, основанных на личном опыте, впечатлениях проницательного этнографа, художника и, главное, человека — доброго и внимательного к нуждам простых людей.

Два часа промелькнули незаметно, и вот уже настала пора прощаться. В порту меня ждёт судно-паром, на котором мне предстоит пересечь Бассов пролив по пути в Тасманию. Алан Маршалл выходит на крыльцо, мы желаем друг другу исполнения задуманных планов, здоровья и счастья. Уношу с собой как драгоценную реликвию подписанную автором книгу «Мы такие же люди».

Оглянувшись для прощального приветствия, мы видим Алана Маршалла вдали на пороге его дома. Опершись на костыли, он машет нам рукой. Судьба жестоко обделила этого удивительного, мужественного человека, но наперекор всему он стал прекрасным писателем-гуманистом, сделал свою жизнь счастливой, посвятив её всю без остатка служению людям.